Оцените этот текст:


---------------------------------------------------------------
     "Детская литература", 1971
     OCR: Д.М.Прокофьев
---------------------------------------------------------------









     Темная  весенняя  ночь была  спокойна.  Чуть  слышно  журчал  Днепр под
высоким  берегом.  Тихо  колыхались  привязанные к  кольям челны.  Обитатели
Черторыя  мирно  спали  в  низеньких  белых  хатах.  В предутренней  дремоте
забылись собаки, не чуя опасности.
     А опасность неотвратимо приближалась.  Большая шайка печенегов, оставив
коней  в  ближней  роще,  неслышно  окружала  поселок.  Кочевники  старались
отрезать жителям Черторыя выходы к реке и в поле.
     И  вдруг страшный  шум наполнил  окрестность:  раздался  гортанный визг
печенежских воинов, остервенело залаяли пробудившиеся собаки, заревел скот в
хлевах.
     Выскочив из домов, люди в ужасе заметались по дворам, по улице, пытаясь
спастись.  Враги  были повсюду. Из-под  соломенных кровель  уже  поднимались
языки пламени, багровыми сполохами озаряя тьму.
     В первые же мгновения вражеского набега  рыбак Стоюн вскочил с постели,
за  ним  поднялась испуганная жена Ольга. С  печи скатились полусонные дети:
шестнадцатилетний Зо'ря и Светлана, на год моложе брата.
     -- Скорее в тайник! -- прокричал рыбак.
     Едва очнувшись от сна, Зоря и Светлана поспешили к лазу, прорытому  под
задней стеной.
     Мать  подняла  откидную доску, и Светлана поползла  по узкому  проходу,
выводившему в склеп под двором. Брат последовал за ней.
     --  Зорька, я боюсь!  -- задыхаясь, прошептала Светлана.  -- Смертынька
наша пришла...
     --  Ништо! Здесь нас не найдут. Отсидимся. А ты ползи! -- Он  попытался
повернуть назад голову. -- Матушка! Где ты, матушка? Скорее спускайся!..
     Но Ольга не успела  присоединиться к детям.  Хату окружили  враги. Едва
женщина  закрыла ход в  убежище, как  дверь  упала  под ударами кочевников и
зарево близкого пожара осветило избу. Два печенега, отталкивая один другого,
лезли в дверной проем.
     --  Врешь,  нас  просто  не  возьмешь!  Мы  незваных   гостей  вот  так
встречаем!..
     Рослый  силач  Стоюн  дважды  поднял  и  опустил  топор,  и  нападающие
свалились мертвыми. Но силы были  слишком  неравны. Внезапно в  грудь Стоюна
возле правого плеча вонзилась стрела, и рыбак рухнул на земляной пол.
     Один из  печенегов выволок рыдающую Ольгу на улицу, другой поднес факел
к соломенной крыше...
     Опомнившись от  первого испуга, мужики  дрались отчаянно. Они пустили в
ход  вилы,  топоры,  колья.  Некоторым  счастливцам удавалось  прорваться  к
спокойному  Днепру или буйному Черторыю, и они прыгали в  челны, отпихиваясь
от  берега  руками.  Но  иных  и там настигала печенежская  стрела, и беглец
валился вниз головой в темную воду...
     Среди  всеобщего  смятения  и  разгрома только усадьба княжеского тиуна
[тиу'н --  управитель князя или боярина], боярина Ставра, держалась  крепко.
Самого Ставра  в эту ночь не случилось дома, но его подручный Григорий Кавун
быстро  наладил оборону.  Липовое било, висевшее  посреди двора, надрывалось
стенящим, неистовым гулом: "Тревога! Тревога! Все к оружию!.."
     Княжеская   челядь,  укрывшись  за  высоким  частоколом,   прильнула  к
бойницам, и если кто из нападающих приближался к  тыну, его  поражала меткая
стрела.
     Такой  отпор устрашил  кочевников, и они держались поодаль от маленькой
крепостцы, возвышавшейся посреди села.
     Светало.
     Печенеги шныряли по  дворам и хатам в поисках добычи и пленных. Русские
женщины и девушки дорого ценились на восточных рынках. Красивые, рослые, они
попадали в гаремы знатных мусульман. Славянских мальчиков заставляли принять
магометанскую религию и воспитывали из них храбрых воинов.
     Ольга была связана спиной к спине  со стариком Ондреем Малыгой, который
тоже  попал  в  плен.  Несчастная  женщина  потускневшими  от  слез  глазами
старалась  разглядеть, что  делается  у их  дома. Но  дым пожарища заполонил
воздух, на улице была суматоха, и Ольга ничего не увидела.
     Врагам  недешево обошлась ночная битва.  Хотя  русские и были захвачены
врасплох, в  схватке полегло много  кочевников. На улице  виднелись трупы  в
узорчатых халатах, широких шароварах и мягких сапогах.
     Внезапно  орда  всполошилась.  Предводители  сзывали  людей.  Всадники,
пронзительно гикая,  гнали  награбленный  скот  в степь. Печенеги, снимавшие
одежду с убитых, бросили свое занятие и поспешили к лошадям.
     Что случилось? Ольга взглянула на Днепр.
     -- Боже  правый! --  с надеждой вскрикнула она. -- Княжеские дружинники
спешат на помощь!
     Ондрей Малыга мрачно отозвался:
     -- Голубка моя, они не поспеют. Нехристи наших ждать не станут...
     На   широкой  глади  Днепра,  курившейся  утренним  туманом,  виднелось
несколько  больших лодей,  наполненных  кметами  [кме'ты --  воины].  Быстро
поднимались  и падали весла, сверкали стальные  наконечники  копий, блестели
лезвия  обнаженных  мечей.  Это  киевляне,  заметив дым необычного пожарища,
спешили  на  выручку  вотчине  Ярослава  [Ярослав  Мудрый --  великий  князь
Киевский, правил  страной с  1019 по 1054 год;  во'тчина  --  княжеское  или
боярское владение].
     -- Держитесь, братья! Держитесь крепко! -- кричали ратники.
     Но Ондрей Малыга был прав: помощь явилась слишком поздно.
     Кочевники   бросили  медлительных  волов  и   овец,  навьючили  лошадей
награбленным добром,  посадили перед собой пленников и на рысях двинулись на
восток, топча нивы, покрытые изумрудно-зелеными всходами.






     Шайка печенега Арслана разорила Черторый в  середине месяца травня года
6538-го  [тра'вень  --  май; летосчисление  в  Древней Руси  велось  от  так
называемого  сотворения  мира, которое, по учению церкви,  произошло за 5508
лет до нашей эры. Таким образом, 6538 год от сотворения мира  соответствовал
1030 году нашей эры].
     Крупные  набеги  многочисленных  орд  в то  время  уже прекратились, но
небольшие  отряды разбойников, набегавшие  из  Дикого Поля  [Дикое  Поле  --
старинное название  степей  между  Доном,  верхней Окой  и левыми  притоками
Днепра],  проскальзывали  между пограничными укреплениями,  возведенными  по
берегам  рек Сту'гны,  Ирпе'ни  и  Трубежа', и уходили обратно,  оставляя за
собой смерть и разрушение.
     Подожженные  кочевниками хаты пылали.  Киевские  воины, челядь  боярина
Ставра и уцелевшие жители села тушили пожары.
     Кузнец Трофим проник в горевшую хату Стоюна и выволок оттуда рыбака. Он
притащил  из  реки воды в  шапке и стал  лить на голову Стоюна.  Тот  открыл
глаза.
     -- Живой! -- радостно воскликнул кузнец.
     --   Хату  гасите...  --  прошептал  Стоюн.  --  Ольгушка...  Детей  из
тайника...
     Трофим созвал людей. Огонь быстро потушили. Детям рыбака покричали, что
опасность миновала, и наглотавшиеся дыма Светлана и Зоря выползли на воздух.
     -- А где же родимая? -- растерянно спросила Светлана, озираясь вокруг.
     -- И впрямь матушки не видать, -- удивленно пробормотал Зоря.
     Соседка Акулина горестно покачала головой.
     --  Увели вашу родимую нехристи,  -- печально  сказала  она. --  Бедные
сиротинушки! И батю вашего не пощадили окаянные!..
     Нежданное  горе  потрясло  детей.  Светлана  заголосила. Зорю  охватило
желание бежать за  похитителями, вступить с ними  в борьбу и отбить мать. Но
юноша понял, что  не  с его слабыми силами избыть беду, и горестно склонился
над отцом.
     Среди  хаоса  и  разрушения начал восстанавливаться  порядок.  За  дело
принялся  княжий тиун Ставр.  По  его приказу мертвых поселян сносили в одно
место, чтобы  потом  предать христианскому  погребению.  А  трупы  печенегов
сбрасывали в быстрый Черторый,  и волны с плеском  подхватывали их и уносили
прочь.
     Раненых перевязывали, укладывали на  мягкую рухлядь, вытащенную из хат,
поили  водой.  Женщины  спускались  в  тайники,  вытаскивали ревущих  детей,
успокаивали, кормили.
     Пожары прекратились, и лишь кое-где из-под  соломенных  крыш  вырывался
сизый дымок. День  наступал  яркий и радостный, но сумрачно было  на душе  у
людей: они потеряли близких и свое добро, нажитое годами тяжелого труда.
     Особенно  горько  обитателям  Черторыя  было  слушать  упреки  сурового
боярина  Ставра. Он  не потерпел  от набега никакого  урона.  Но  управитель
боялся,  что пострадают княжеские  доходы, и  укорял сельчан  за то, что  не
выставляли по ночам стражу.
     Боярин Ставр приказал собрать всех жителей села.
     --  Никому потачки не дам! Как князю платили в прошлые годы, так и ныне
отдадите! Хоть из земли  выкопайте,  а  чтобы оброк  был  вовремя внесен! --
грозно объявил боярин.
     Смерды  [смерд -- в Древней Руси крестьянин,  находившийся в феодальной
зависимости  от  князя или  боярина],  тайно злобясь,  слушали эти  жестокие
слова.  А Угар, сильный, высокий мужик,  сжимавший  в жилистой руке  дубину,
которой еще недавно уложил трех печенегов, гневно шептал:
     -- Хватить бы тебя дубьем, чтобы перестал лаять на мир!..
     Поселяне разошлись по дворам. Жизнь, неумолимая жизнь, предъявляла свои
требования. Сейчас -- горе, впереди -- заботы... Надо прокормиться самим, да
и князю внести оброк.
     Зорю  с другими подростками отправили в поле -- собирать стадо, которое
печенеги оставили в спешке. И тут оказалось, что разбойники перекололи почти
всех  волов. Люди поспешили снять с  убитого скота шкуры и заготовить  впрок
мясо: деревню ждали трудные времена.
     Безутешная  Светлана отдалась заботам  об  отце. Она пробралась  в дом,
сорвала с оконца бычий пузырь и, стоя посреди хаты, махала рушником, выгоняя
дым  в окно  и в дверь. Натаскала соломы на постель, и люди перенесли в избу
бесчувственного Стоюна. Раненый хрипло и прерывисто дышал, на губах вскипала
кровавая пена. Когда  с него сняли рубаху, на правой стороне  груди  увидели
конец обломившейся стрелы.
     Старик знахарь Агей, выбравшийся из  подпола  своей избенки,  осторожно
извлек стрелу из груди Стоюна. Он залепил рану хлебным мякишем, смешав его с
паутиной.  Затем  туго  затянул  грудь  раненого полотенцем  и  повернулся к
заплаканной Светлане:
     -- Не горюй, дочка, у тебя еще не все пропало. Матушку твою увели, зато
батько будет жив.
     Обрадованная  девушка  бросилась  на шею  старику. А  тот,  оглянувшись
вокруг, нет ли поблизости доносчика, прошептал:
     -- Перуну молись,  касатка! Нашему Перуну и Дажбогу [Перу'н  -- главное
божество древних славян,  повелитель грома и молнии. Дажбо'г  -- бог солнца,
огня,  добра  и изобилия.]:  они  вернут  твоему отцу  силу,  мать  в неволе
сохранят. А христианский бог --  он нам  чужой, он  грекам благоволит, а  до
русичей ему дела нет.
     Светлана тоже шепотом пообещала:
     -- Я стану нашим богам молиться, деду, и за матушку, и за батю!
     -- Вот и ладно, ласточка! -- обрадовался Агей. --  А ты  домовому  хлеб
под печь кладешь? -- поинтересовался он.
     -- Зачем, деду?
     -- Ну как же! Это он избу  и ее  хозяев хранит. Вот и вашу хату от огня
сберег.
     -- Буду класть, деду!
     -- А я тебе  мазь принесу, добрую мазь  из  семи целебных  трав: хорошо
раны залечивает и огневицу [огневи'ца -- лихорадка] выгоняет.
     Светлана горячо благодарила доброго старика.
     Стоюн пришел в сознание  только  на третий день.  Первое  время ему  не
говорили, что Ольга уведена в плен. Но скрывать от рыбака горестное известие
с каждым  днем становилось труднее.  Когда больному обо  всем рассказали, он
несколько дней  находился  на  краю  гибели.  Только ласки  и  заботы детей,
неотступно находившихся у его постели, спасли Стоюна.
     Раненого утешал мудрый знахарь Агей, ежедневно его навещавший.
     --  Крепись,  человече!  --  говорил  Агей,  ласково  глядя  на  Стоюна
выцветшими  голубыми  глазами.  --  Тебе детей  поставить  на ноги  надобно.
Мыслишь  ли ты о том? Да и  жену,  может, еще  увидишь, хотя и в  плену она.
Разве тебе неведомо, что полоняников выкупают?
     -- Мне это ведомо.  Да чтобы выкупить, потребно знать, где Ольга. И без
казны дело не сладить.
     -- Казну накопишь, а полоняники, бывает, и объявляются.
     Как  ни  слаба  была  эта надежда,  она  благотворно  подействовала  на
больного. Он решил: "Не поддамся, тебе, смерть, ни с чем уйдешь, старая!"
     Стоюн начал поправляться.  Он  сам  напоминал Светлане,  чтобы  девушка
ставила под печь домовому хлеб и плошку с молоком -- благо корова уцелела во
время набега. Хлеб оставался, молоко исчезало. Семья и этим была довольна:
     -- Любит наш батюшка молочко!
     И все-таки выздоровление больного шло очень медленно, и немало выпил он
топленого медвежьего жира, очищающего дыхание. Этим жиром Стоюна по-соседски
снабжал охотник Горислав.
     Намного быстрее  вылечился бы от раны богатырь-рыбак, если бы на душе у
него было  спокойно. Но покоя не  было.  Каждую ночь  он видел  во сне,  как
печенеги уводят Ольгу в плен. Стоюн метался на постели, дико кричал:
     -- Бей их! Бей проклятых нехристей!..
     Светлана просыпалась, будила отца, и тот долго не мог прийти в себя.
     Над полями и  лесами  шел во  всей  своей  величественной красе серпень
[се'рпень --  август], когда  Стоюн в первый раз после  печенежского набега,
сопровождаемый Зорей, сел в  челн с веслом  в руках.  Все-таки  жизнь  взяла
свое, и рыбаку  отрадно было чувствовать  новую силу  в мышцах, отвыкших  от
работы, и видеть, как послушный челн режет волны быстрого Черторыя.
     Во время долгой  болезни Стоюна село отстроилось. Кто был позажиточнее,
у кого в тайнике стояли сундуки, а в сундуках хранились куньи  и лисьи меха,
те отправлялись в Угорское [Уго'рское --  село на  правом берегу Днепра ниже
Киева,  где была  обширная торговая  пристань.] и там  на  пристани покупали
избу. Изба качалась на воде в виде плота с перемеченными бревнами, с досками
для потолка,  с дверными и оконными косяками. Эти плоты пригоняли умельцы из
богатых лесами верховий Днепра.
     Покупку сплавляли в Черторый. И  там мастер-домостроитель в два-три дня
собирал жилье и вместе с хозяевами праздновал скромное новоселье.
     А  у кого в кошеле  не  водились гривны и ногаты [гри'вны  и нога'ты --
денежные единицы в  Древней  Руси], те  поступали по-другому.  В те  времена
смердам под тяжелым  княжеским гнетом жилось трудно, и они держались большой
дружной  семьей:  делили друг  с  другом и горе и радость,  издавна привыкли
помогать  тем,  на кого  сваливалась  беда. Ставивший  избу  собирал помочь.
Помочане  рубили  на  островах колья  и  прутья,  колья  вбивались в  землю,
оплетались прутьями,  плетень обмазывался снаружи  и изнутри глиной,  жаркое
южное  солнце  высушивало хату, и жить  в  ней  было  ничуть не хуже,  чем в
рубленой избе.
     Соседи  помогли Стоюну -- соорудили новую соломенную кровлю. Светлана с
подругами  обмазали и побелили  хату,  и она стояла нарядная, сверкая свежей
соломой  на крыше.  Добра печенеги  успели утащить немного,  и  все  было бы
хорошо,  но Стоюна и его детей не покидала одна неотвязная мысль: "Нет нашей
родимой... Горюет она в чужой, дальней стороне..."






     Уже несколько  дней  шайка Арслана уходила на юго-восток. Первое время,
пока не  осталась  позади  цепь русских застав,  разбойники  спешили,  боясь
преследования.
     -- Торопиться  надо,  а  то догонит рус, --  переговаривались печенеги,
подгоняя лошадей.
     Они были  грозой мирных жителей, а с княжескими  ратниками сражаться не
решались.  Потом кочевники успокоились, и движение  отряда замедлилось. Кони
бежали неспешной рысью, топча  некошеные травы. Над караваном высоко в  небе
парили орлы, а по следу шли волчьи стаи: хищники чуяли, что им будет хорошая
пожива.  Печенеги  бросали  в  степи  трупы невольников, не перенесших тягот
пути.
     Без конца, без края расстилалась вокруг ковыльная  степь,  и по  ней от
ветра  катились волны, словно в море. Часто встречались насыпанные бог весть
кем  курганы --  могилы  давно  забытых  вождей.  Разбросанные  по  равнине,
равнодушными глазами смотрели на людей каменные бабы...
     Ночью над  степью  расстилалось  темное  южное  небо с мириадами  ярких
звезд. Отряд останавливался на ночлег.
     --  Кончай ехать,  начинай  отдыхать! -- распоряжался Арслан.  --  Дать
русам по куску конины да бурдюк воды. Пускай пьют-едят. Мы добрые, ха-ха-ха!
     -- Куда побегут? -- рассуждали печенеги. -- Кругом степь, в степи волк,
над степью орел. От нас не уйдешь!
     И  несколько  десятков мужчин,  женщин и подростков сбивались у костра,
горестно разговаривали о своей беде.
     Через  несколько  дней  случилось  большое  несчастье. Вечером один  из
кочевников обратился к Арслану:
     -- Мясо кончилось, господин. Что прикажешь делать? Охоту начинать?
     В поймах встречавшихся по  пути  речек, заросших камышом и кустарником,
было полно болотной птицы, кабанов, лосей. Но Арслан лениво сказал:
     -- Зачем охота? Зарежьте три лошади!
     Сырое конское мясо, провяленное  под седельными потниками, было любимой
пищей степняков.
     -- А как с пленниками? Лошадей на всех не хватит.
     --  Э, не знаешь? -- зевая, протянул Арслан.  -- В первый, что ли, раз?
Прикончите пленных, кто послабее. Вот и хватит лошадей.
     Погибли два подростка  и  Наталья,  добрая пожилая  женщина,  постоянно
заботившаяся о товарищах  по неволе. Все трое слегка прихварывали, но стойко
переносили тяготы  похода.  Это  трагическое  происшествие  застало  русских
пленников  врасплох:  их  привела  в  ужас  такая   жестокая,  бессмысленная
расправа.
     Прошло больше  недели. Заготовленное мясо было съедено. И Арслан  снова
приказал резать лошадей. Но теперь русские  знали, что' за этим последует, и
их охватил ужас. Кому пришел черед упасть под ножом жестокого степняка?
     И  тут  Ольгу  охватил  безудержный  порыв. Не помня  себя, бледная,  с
горящими глазами, она бросилась к печенежскому князьку.
     --  Не позволим  убивать коней! -- яростно выкрикнула  Ольга.  -- Охоту
устройте, лосей, диких коз на мясо бейте!
     Ее  слова  перевел  Ондрей Малыга. Побывавший  в плену у кочевников, он
знал печенежский язык.
     Удивленный Арслан возразил:
     --  Какое тебе дело, женщина! Наши кони, что хотим, то  и делаем. Хотим
-- едем, хотим -- режем.
     -- Кабы вы  только коней  резали! -- продолжала Ольга. -- А то вы наших
людей убиваете, что на этих конях сидят. За что вы их лютой смерти предаете?
     --  Я тебя первую зарежу, сердитая  баба, чтобы ты не баламутила людей!
-- пригрозил Арслан.
     Но как только Малыга перевел  его слова,  в  толпе  пленников произошло
движение. Несколько человек сразу бросились к предводителю шайки.
     --  Всех  режь!  --  раздались грозные голоса. -- Убивай  всех  подряд,
поганая рожа! Здесь, на степи останемся лежать! Шагу не ступим отсюдова!..
     Бунт  невольников удивил  и испугал  Арслана.  Раньше такого никогда не
бывало. Кочевник понимал, что  всему виной Ольга, но убить ее не решился. Он
чувствовал, что за этим последует смерть многих, а это было ему невыгодно.
     -- Плетями запорю! -- закричал Арслан.
     Русские решительно  наступали на печенегов. И видно было, что пленников
покинул страх и они готовы на все.
     Арслан  уступил. Перебить  всех  невольников  не входило в его расчеты.
Какая польза от этого ему, Арслану?
     --  У,  храбрая баба! --  с кривой  усмешкой  молвил князек.  -- Сильно
храбрая! В  жены  тебя  возьму, ты мне смелых  батыров  [баты'р -- богатырь]
народишь.
     -- Живой не дамся! -- крикнула Ольга.
     Кочевники остановились в первой попавшейся речной долине, набили дичи и
наготовили мяса на много дней пути.
     Слабые  и  больные  пленники  смотрели  на  Ольгу  с  обожанием  -- они
понимали, что обязаны ей жизнью.
     Среди невольников большим уважением пользовался  дед Ондрей Малыга. Как
многие старики, он любил поговорить и обычно заканчивал свою речь каким-либо
нравоучением.
     -- Жизнь пережить  не поле перейти, -- говорил Малыга  на  другой  день
после столкновения  с  печенегами. --  Много  в  ней и  плохого и  хорошего.
Терпеть и крепиться надобно. Вот поглядите на меня:  держусь и  сила есть, а
ведь немало годов прожил я у поганых...
     Старик начал долгий  рассказ о  том, как схватили его и других  горемык
злые  вороги,  набежавшие  на  Русь  в  последний  год   княжения  Владимира
Святославича [Владимир  Святославич  -- по  былинному  сказанию  --  Красное
Солнышко. Год рождения неизвестен, умер в 1015 году. Великим князем Киевским
был примерно с 980 года].
     -- Вот так же гнали нас Диким Полем  сначала на восход солнца,  а потом
на полдень, -- неспешно  повествовал Ондрей, разгребая ветки в костре, чтобы
лучше горели.  --  Мыслил я  тогда: "Николи  уж не  будет мне  ни  жизни, ни
воли..." Ан нет, по-другому вышло!
     -- Спасся ты, дедынька? -- наивно спросил подросток Сысойка.
     -- А  как бы ты думал?! Шесть годов протомился я в полону в печенежском
стойбище,  это верно. А  потом послал  князь  Ярослав большую  силу,  да как
ударила  та сила на нехристей, враз разбежались они по всей степи, а русские
полоняники домой возвернулись.
     -- Я помню, деду, как ты на Черторый пришел, -- откликнулась Ольга.  --
У меня тогда Зорьке седьмой годок шел.
     -- Да, девять лет я  у вас с той поры пробыл, и опять довелось в неволю
идти! -- со вздохом сказал Малыга.
     -- Почему  так получилось,  деду?  --  спросил  один  из слушателей. --
Говоришь, княжья рать погромила неверных, а ныне сызнова они верх берут. Али
силы нашей не  хватило утвердить за собой эту землю? Ведь она страсть хорошо
должна хлеб родить...
     Старик ответил:
     -- Силы нашей русской на все хватило бы, да князья не в ладу живут. Вот
нашего  хоть  бы   взять  Ярослава:  немало  годов  пришлось  ему  с  братом
Святополком биться,  доколе  не одолел  он его  и  не  укрепился на киевском
столе. А битвы эти нам дорого стоят: русских воев  кровь там  льется, а ведь
на этой крови земля наша держится...
     Каждый вечер предводитель шайки  кривой Арслан  расставлял вокруг стана
сторожевые посты, которые менялись по три раза в ночь.
     --  Зачем это, деду? -- спросил как-то раз Ондрея  молоденький Сысойка.
--  Какому  быть ворогу в глухой  степи? Здесь не токмо городов, а и  сел-то
нет. Одни каменные бабы торчат.
     -- Своих опасается, -- объяснил  Ондрей Малыга.  --  Они  добычу  у нас
взяли, а другое племя может ее перехватить.
     Слова  деда  Ондрея  оказались  пророческими. В  одну  из  ночей  чутко
дремавших пленников разбудил гортанный визг кочевников.
     -- Выследили Арсланку, -- сказал Малыга. -- Вишь, бьются.
     В  темноте  дрались всадники и  пешие,  слышался  бешеный храп лошадей,
доносились боевые  крики и стоны раненых. Нападающие потерпели  поражение  и
рассеялись по степи. Утром русские увидели на земле несколько трупов. Убитых
раздели, но хоронить не стали. Караван двинулся в путь.






     Остался позади страшный тысячеверстный [верста -- старинная мера длины,
немного больше километра] путь, остались  в  Диком Поле  в  добычу  зверям и
хищным  птицам  трупы  погибших  невольников.  По  верованиям  славян,  души
непогребенных  носились  по  ночам  над  пустынной  степью,  оплакивая  свою
печальную  судьбу.  И  горе  запоздалому путнику,  встретившему  эти мрачные
призраки...
     Вдали,  на  высоком, правом берегу  Северского Донца зачернели  низкие,
скученные  строения: город Сугров [Су'гров -- сначала  печенежский, а  потом
половецкий город на правом берегу Северского Донца (приток Дона)].  Пленники
горестно опустили головы: исчезла последняя надежда возвратиться на родину.
     В  Сугрове  заметили  приближение каравана.  Из  хижин  высыпал  народ:
растрепанные грязные женщины, увешанные монистами, голые чумазые ребятишки.
     -- Наши вернулись! Наши полон ведут!.. -- радостно кричали встречавшие.
     После величавого Киева с  его  пышными боярскими хоромами, златоглавыми
каменными  церквами  и  мощными укреплениями  русским  невольникам  казалось
странным, что  беспорядочное  нагромождение мазанок Сугрова тоже  называлось
городом.
     Однако для бесчисленных мелких орд, разбросанных на сотни  верст вокруг
по   степям,   Сугров   служил  важным   торговым  центром,  куда  кочевники
наведывались по три-четыре раза в год.
     Сугров был  известен и в  дальних южных краях. Сюда  приезжали купцы из
Крыма, с Дуная и даже из самого Царьграда [Царьград, или Константинополь, --
город, расположенный  у Босфорского  пролива,  ведущего  из Черного  моря  в
Мраморное. В течение более тысячи лет был столицей Византийской империи].
     Ондрей Малыга хорошо знал Сугров по первому плену. Он объяснял Ольге:
     --  Земля эта  допреж наша, русская, была, и наши люди  ее населяли.  А
потом набежали  поганые  -- тому  уж два века  будет, и многие  русичи так и
остались тут.
     -- Как же они с неверными уживаются? -- удивилась Ольга.
     -- Ох,  касатка, нашему брату,  хлебопашцу, нигде не сладко. На родине,
вестимо, лучше, однако и  там гнем шею под  боярским ярмом. А здесь  оброк с
наших  берут печенежские каганы --  сиречь, князья -- и тем хлебом торгуют с
чужими краями.
     Кочевники  не  нуждались в  хлебе:  главной  пищей им  служила  конина,
баранина, просо, кумыс.  Пшеницу  они  сбывали греческим купцам,  а в  обмен
получали вина, оружие, посуду, ткани.
     Владение  Арслана,  одного  из  князьков  Сугрова,  представляло  собой
скопление больших  юрт, сплетенных из прутьев и обмазанных навозом с глиной,
где  копошилось   многочисленное  потомство  вождя.  Под  ногами   вертелось
множество собак, а на юртах сидели вороны, поджидая, когда  хозяйки выбросят
объедки. Стоял шум, гвалт.
     Ольгу  и   других  пленниц  Арслана  впихнули  в  сарай,  ютившийся  на
задворках, и закрыли за ними плетеную дверь.
     -- Ох,  бабоньки, вот  и  все!  --  горько  молвила  сухощавая  смуглая
Томилица  с  длинными  косами, туго  уложенными  на  голове  и скрытыми  под
платком. -- Кончилась наша жизнь...

     Потянулись  тоскливые  дни  плена.  До  большой  летней  ярмарки,  куда
съезжались  купцы  с  богатого  юга,  оставался  месяц.  Русских  пленников,
приведенных  в  Сугров из-под  Киева, из-под  Чернигова, Любеча и из  других
русских  городов  и  сел,  насчитывались  многие  сотни. Они могли  свободно
бродить по городу и его окрестностям: хозяева  знали, что рабам нет пути  на
Русь через бесконечные версты голодной, бездорожной степи. И люди уходили из
душных юрт  на Донец и там отдыхали от городского шума и гама, мыли и сушили
обветшавшую одежду, чинили ее.
     У  деда  Ондрея  Малыги  никого не осталось в Черторые, и он смотрел на
товарищей  по  неволе  как  на родных.  Он  сдружился  с  местными  русскими
стариками, достал у них рыболовную снасть и ловил упористых сазанов, колючих
судаков, зубастых шересперов. Зажарив добычу, раздобыв в русской хате хлеба,
Ондрей  кормил своих  землячек и особенно Ольгу,  которую полюбил, как дочь.
Женщины  ели с  охотой. Им  наскучила  однообразная  пища кочевников:  мясо,
кумыс, просо, кумыс,  мясо...  А если кто стеснялся или  капризничал, Малыга
строго прикрикивал:
     -- Ешьте, ешьте, держитесь  в  теле!  Лучше за хорошую цену  пойти да к
доброму хозяину  попасть,  чем  к  какому-нибудь  сквалыге,  что за дешевкой
гонится!
     Врочем, и сами рабовладельцы проявляли некоторую заботу о пленниках: им
было выгодно  продать своих  рабов  подороже. Поэтому  они не заставляли  их
работать и сносно кормили.
     Наступил первый день ярмарки. Невольники сидели на  обширном поле  близ
города  в безнадежном отчаянии. Но их чувства  не трогали ни рабовладельцев,
ни привычных  ко  всему купцов, собравшихся из ближних  и дальних стран, как
коршуны  на  добычу.  Они  осматривали  людей:  щупали  мускулы,  заставляли
приседать и прохаживаться,  допытывались,  нет ли у человека скрытой немочи.
Они узнавали, к чему способен раб, знает ли какое-нибудь ремесло.
     Хорошую цену платили за конюхов и кожевников, еще дороже стоили кузнецы
и  оружейники,  но  самую  высокую  плату давали  за опытных домоправителей,
особенно знавших  греческую  речь.  На  такой  товар  был  спрос  в  богатых
византийских домах.
     В  женщинах  и  девушках  ценились  молодость, красота,  высокий  рост,
статность. Пожилые женщины шли за хорошую цену лишь в том случае, если умели
хорошо стряпать. В противном случае они продавались за бесценок, и уделом их
была черная работа до конца жизни.
     Пленниц Арслана купил византиец Херимо'н. Ему же дешево достался Ондрей
Малыга.  И  женщины  этому  очень  обрадовались:  по  крайней мере,  хоть до
Царьграда не расстанутся они со своим мудрым наставником.
     Купец Херимон не показался  Ондрею жестоким и придирчивым  человеком, и
думалось,  что  он  будет  хорошо  обращаться  с  пленниками  хотя бы  из-за
собственной выгоды.
     Через  несколько  дней  караван  из тридцати  рабов и двадцати лошадей,
навьюченных зерном,  двинулся  на юг,  к устью  Дона, или  Та'наиса, как его
называли греки. Там предстояла посадка на корабль.
     Воинов  не  было   при  караване,  ему  не  грозила  опасность.   Купцы
беспрепятственно  приезжали  в  печенежскую  степь с любым  товаром и  также
свободно вывозили закупленное.  Достаточно было раз-другой обидеть гостей --
и весть об этом разнесется повсюду, торговля замрет, и больше всего потеряют
от этого  сами  же печенеги. Вот  почему печенежские каганы  строго следили,
чтобы  мелкие бродячие шайки не нападали  на  купеческие караваны,  идущие в
Сугров и обратно.
     Невольники медленно  брели по выжженной  солнцем степи,  низко  опустив
голову. Их обгоняли катившиеся по ветру сухие, жесткие шары перекати-поля.






     Невольничий караван Херимона шел к Сурожскому мору [Су'рожское море  --
древнее  название Азовского моря] по  безводным местам.  Высохшие от летнего
зноя степи были пустынны. На ночлег останавливались около  колодцев, вырытых
в старые времена.  Утром,  уходя в дорогу,  слуги  Херимона  набирали воды в
бурдюки и навьючивали на лошадей, сопровождавших караван.
     Здесь ослабевших не убивали,  как это делали кочевники. Их поили водой,
усаживали  на  коней,  заботливо  укрывали  от  солнца. Во всем чувствовался
трезвый  расчет, хозяйская бережливость. Люди понимали, что они превратились
в товар, цена которого зависит от его сохранности.
     Ни  волки, ни  коршуны  не сопровождали купеческие караваны: они чуяли,
что тут им не будет поживы.
     Днем, в самую жару, устраивался продолжительный привал. Для невольников
раскидывались  навесы,  где  они  могли  отдохнуть  от  утомительного  пути.
Четыреста  верст  от  Сугрова  до  Танаиса  прошли за три  недели: купец  не
торопился -- он знал, что длинные переходы истощают людей.
     В устье Дона стояли купеческие корабли,  поджидавшие  торговцев людьми.
По большей  части это были двухмачтовые нефы -- высокобортные парусные суда,
перевозившие за один раз сотни людей.
     В них  все  было  предусмотрено  для размещения  невольников:  в  трюме
возвышались один над другим три  ряда нар, где люди лежали, тесно прижавшись
друг к другу, и каждый был прикован за ногу цепью.
     Когда  "Синопа" вместила в свои  обширные  недра несколько невольничьих
караванов, матросы  подняли якоря. Паруса  надулись, и неф тронулся в  путь,
рассекая волны.
     --  Деду, а  зачем  нас  заковали?  --  спросила  Ольга  Малыгу,  когда
невольников водворили в трюм. -- Разве можно отсюда уйти?
     --  Э,  голубка,  бывали  случаи,  --  отвечал  старик.  --  Слыхал  я:
восставали  наши, хозяев топили в  море  и держали путь на восход  солнца. А
там,  на востоке,  лежит  наша русская земля Тмутаракань,  вотчина Мстислава
Володимировича, брата нашего князя.
     -- А  почему бы Мстиславу  не послать в  море  лодьи  с кметами,  чтобы
отбили нас -- бедных невольников?
     --  Не хочет князь ссориться с сильными соседями  из-за  простого люда.
Ежели он задираться станет,  они тем  же ответят. Вот и  плывут  невольничьи
корабли мимо русской Тмутаракани...
     Женщины плакали. Родина была такой недоступной, далекой!
     Попутный  ветер  раздувал  косые  паруса  нефа,  и  он  бежал по  морю,
колыхаясь  на  волнах.  Невольников,  заключенных  в  душном  трюме,  начала
одолевать морская болезнь.
     --  Эй, Гервасий, давай сюда! --  то и дело раздавался зычный  крик. --
Вот эту, черную, надо расковать, совсем как неживая лежит. Тащи ее на палубу
-- небось отойдет. А ты, Пармен, бери эту, длинную!.. Эх, какой слабый народ
пошел! А помню, в старину...
     -- Ну, пустился  наш  Памфалон в воспоминания,  -- посмеивались матросы
над говорливым стариком.
     Неделю  продолжалось плавание  от  Керченского  пролива до  Босфора.  И
каждый день  умирали четыре-пять человек, за которыми не  успевала доглядеть
стража.  Херимон  и другие рабовладельцы проклинали судьбу  и жаловались  на
убытки.
     Но вот  "Синопа" оставила позади Русское море [так в старину называлось
Черное море] и вошла в длинный, узкий Босфор.
     Еще  задолго  до прибытия в  Царьград  надсмотрщики начали  расковывать
рабов и партиями выводить на воздух.
     Ольга, Ондрей, Томилица и другие невольники Херимона лежали на палубе и
смотрели на зеленые берега Босфора, мимо которых скользил  корабль. Богатая,
но   чужая  земля   была  перед  пленниками.  Они   равнодушно  глядели   на
беломраморные дворцы с колоннами, возносившимися точно из зеркальных вод, на
стройные  храмы, на монастыри, укрывшиеся за  стенами, на низкорослые  южные
сосны.
     -- Недолго осталось нам быть вместе, родимые, -- грустно сказал Ондрей.
-- Вот разберут всех по рукам, и не увидимся друг с дружкой...
     Корабль причалил к одной из  царьградских  пристаней. Русские рабы были
так утомлены  трудной  дорогой, что не  обращали внимания на чудеса великого
города, в  который их забросила судьба. Невидящими глазами взглянули они  на
купол святой Софии, вздымавшийся над всеми городскими зданиями; молча прошли
по шумным, многолюдным  улицам  и очутились в  доме  Херимона, расположенном
вблизи форума [фо'рум -- в Древнем Риме и  Царьграде площадь,  рынок, вообще
место, где собиралось много народу] Константина.
     Херимон три недели  откармливал рабов, прежде  чем вывести на рынок: он
хотел выставить  товар  в  лучшем  виде.  Невольники ничего  не  делали. Они
получали жирную,  сытную пищу, могли лежать по  целым дням. И  купец добился
своей цели.
     Рабы поправились, на щеках заиграл румянец, исчезли синяки под глазами.
А что в глазах  залегла неисходная скорбь, что с уст навсегда исчезла улыбка
-- кому  было до этого дело! Невольник  -- рабочая  скотина, от него ждут не
веселых песен, а тяжкого труда. И если он здоров и силен, ничего больше и не
требуется.
     Невольников  продавали  на Египетском рынке, невдалеке от  моста  через
Золотой Рог  [узкий залив, вдавшийся  в  сушу и изогнутый наподобие  козьего
рога; он делит городскую территорию на две части]. Там были крытые галереи с
возвышениями, на которые выводили  рабов. Каждый покупатель мог подняться по
ступенькам, осмотреть раба, пощупать мускулы, поглядеть зубы.
     Ольгу  купил аргиропрат  [аргиропра'т (греч.) --  ювелир]  Андрокл.  Он
заплатил за  нее  восем номисм [номи'сма (греч.)  -- в то  время около  пяти
рублей  золотом.  Двум греческим  номисмам соответствовала  русская денежная
единица  --  гривна  серебра]  --  высокая цена  за рабыню  в  Царьграде. Но
Андроклу понравился  сильный,  стройный стан женщины, ее густые русые  косы,
собранные короной на голове. А ювелиру, ценителю женской красоты, нужна была
для сына Стратона видная собою нянька.
     Довольный выгодной продажей, Херимон уступил ювелиру за бесценок Ондрея
Малыгу. Грек купил старика  лишь  после того, как  тот поднял тяжелую  гирю,
лежавшую на помосте.
     -- О, сила у тебя еще есть! -- улыбнулся довольный Андрокл.
     Сам  он  был  не очень-то силен:  коротенький и  толстый, кривоногий, с
большим крючковатым носом  и круглыми немигающими  глазами, Андрокл смахивал
на сову.
     Впервые за несколько месяцев  Ольга и Ондрей подумали, что бог  еще  не
совсем отвернулся от них. Вдвоем им легче будет переносить тяготы плена...
     Андрокл  отправился  на  ипподром, где начинались  конские  бега, а его
новые рабы простились с товарищами по неволе, которых еще не продали.
     --  Прощайте,  подруженьки,  прощайте, милые!..  --  Ольга  со  слезами
обнимала и  целовала Дарью, Томилицу, Анюту, расставаясь с ними.  -- Дай вам
боже силы перенести рабскую долю!
     --  Прощай, Ольгуша, не забывай нас!.. Прощай, дедушка Ондрей! Богу  за
нас молитесь!..
     Прощание прервал домоправитель  ювелира Епифан.  Он повел  рабов в  дом
хозяина, расположенный на Псамафийской улице, в регионе [регио'н (греч.)  --
район] того же названия.
     Доро'гой  Епифан  на  плохом  русском  языке  расхваливал  богатство  и
щедрость Андрокла.






     Ондрей  и Ольга шли  по многолюдным  улицам Царьграда.  В этот  знойный
августовский день горожане не  сидели дома в душных комнатах. Они гуляли под
портиками [по'ртик -- крытая галерея с колоннадой, примыкающая к зданию] или
в тенистых аллеях. Там можно было выпить бокал  вина, обменяться новостями с
друзьями, поглазеть на прохожих.
     Царьград в те времена  являлся главным мировым  торговым  центром, и на
его улицах встречались выходцы со всех уголков земли.  Вот  проходит черный,
как сажа, нубиец в  ослепительно  белом  бурнусе [бурну'с  --  род  плаща  у
восточных  народов],  с  саблей за поясом. Следом за  ним  шагает громадного
роста германец с длинной рыжей бородой, в кожаной одежде, в высоких сапогах.
Он безоружен,  но  его  мощный  волосатый  кулак способен  раздробить  любую
голову. В пестрой уличной толпе смешались арабы, мадьяры, персы, евреи.
     -- Настоящее столпотворение! -- удивлялся Ондрей Малыга.
     Улицы  и  форумы кишели  нищими,  увеличивая  суматоху.  Они  назойливо
просили подаяния, показывая прохожим свои болячки. И если получали отказ, не
скупились на оскорбления.
     На улицах  не меньше, чем  нищих, было попов и  монахов, длинные черные
рясы  которых  мелькали  повсюду. Заунывно  кричали водоносы с  кувшинами на
плечах, предлагавшие жаждущим свой товар.
     Пешеходов обгоняли разукрашенные кареты, сквозь стеклянные окна которых
виднелись  надменные  лица аристократок, спешивших  с  очередными  визитами.
Часто проезжали всадники. Царьград раскинулся широко, и  деловые люди, чтобы
не  тратить  попусту времени, разъезжали по городу  верхом.  Лошадь в  любом
месте  можно было  поручить оборванцу,  получавшему  за это  не  более обола
[обо'л -- мелкая монета в Греции].
     Под портиками помещались столы менял-трапезитов, они за небольшую плату
разменивали золото любой  страны  на византийскую  монету.  Около трапезитов
толпился народ, позвякивая деньгами.
     То и дело встречались эргастерии [эргасте'рий (греч.) --  лавка, она же
мастерская  ремесленника]  портных,  сапожников,  ювелиров. Нарядные платья,
обувь и особенно драгоценности,  выставленные  в витринах,  привлекали взоры
зевак, которым некуда было девать время.
     Улицы далеко не блистали чистотой. По бокам мостовой проходили канавки,
и в них плескалась зловонная жидкость, валялись отбросы. Нечистоты убирались
только  по  ночам.  И  это  в   городе,  который  его   обитатели   называли
"богохранимой  царицей  городов", "великим славным городом", "вторым  Римом"
[подлинные выражения из византийских книг того времени]...
     В  те  времена  Царьград  действительно был средоточием  всех  богатств
земли. Там роскошь  и нищета  пребывали рядом. По  бокам узких,  кривых улиц
стояли  многоэтажные  каменные дома с каморками для  бедняков,  а неподалеку
возвышались храмы  [французский  историк  Дюканж  (XVII  век)  насчитывал  в
Константинополе  268  церквей   и  121  монастырь]  и   дворцы  изумительной
архитектуры.  Царьград  ошеломлял  человеческое  воображение.  Пришельцы  из
далеких  стран,  вернувшись  домой, рассказывали  об  этом  городе волшебные
сказки.
     Домоправитель  Епифан  провел  новых  рабов  почти  через  весь  город.
Египетский  рынок  был расположен  близ  Золотого Рога,  а Псамафийская меса
[месами в Царьграде назывались главные  улицы] находилась  около  Пропонтиды
[Пропонти'да (греч.) -- Мраморное море].
     Прошли три  поприща [около пяти километров]. Ондрей и  Ольга под  конец
даже устали.  Большую часть дороги  они шли вдоль древней стены Константина,
разделявшей город на две неравные части -- старую и новую.
     Вот  и Псамафийская  меса, вот жилье,  где  Ольге и  Ондрею  предстояло
провести  долгие  годы  рабства и, быть  может,  окончить  жизнь,  не увидев
родины. Каким-то оно окажется, ненавистное рабство?
     Домоправитель не преувеличил, рассказывая  о богатстве своего  хозяина.
Царьградские  аргиропраты стояли выше других  ремесленников  и  примыкали  к
торговой  знати.  Когда  император возвращался  с войны,  они  встречали его
наравне с  чиновниками эпарха [эпа'рх (греч.)  -- градоправитель  Царьграда,
одно  из  высших  должностных  лиц  империи] и начальниками  государственных
мастерских.  Аргиропраты  имели свои печати и прикладывали их к распискам  и
прочим документам.
     Дом Андрокла находился в глубине  двора, подальше от  уличного шума. Он
был  обширен,  украшен  статуями  и  колоннами.  Видное  место  среди  жилых
помещений  занимал   гинекей  [гинеке'й  (греч.)  --  женские  покои  дома],
отличавшийся роскошной отделкой комнат. Повсюду  бархатные и шелковые ткани,
драгоценные безделушки на полках, подставках и в шкафах, изящная  мебель, на
мозаичных полах ковры.
     Ондрей    и   Ольга   прошли    через    калитку,   охраняемую    седым
привратником-негром, и вступили в атриум [атриум  (греч.) -- внутренний двор
в  богатом  греческом  доме].  На  зов Епифана  из  гинекея  вышла его  жена
Евпраксия  --  полная  пожилая  женщина  с   добродушным  лицом.  Она   вела
прелестного кудрявого мальчика лет трех.
     "Так вот  кто должен  заменить  мне  Зорю  и  Светлану..." --  тоскливо
подумала Ольга.
     Матрона [матрона -- почтенная пожилая женщина] приветливо заговорила  с
Ольгой по-гречески. Домоправитель перевел:
     -- Госпожа Евпраксия рада видеть тебя. Ты ей понравилась. Она надеется,
что ты будешь хорошо смотреть за мальчиком.
     Ольга ответила:
     -- Я буду работать честно и ухаживать за ним, как за своим.
     Стратон рассматривал Ольгу любопытными черными глазенками.
     -- Ты моя новая няня?  -- спросил он. --  А ты будешь рассказывать  мне
сказки?
     Киевлянка печально улыбнулась, когда ей перевели вопрос мальчугана.
     --  Мои  сказки  остались  далеко за  морем вместе с  теми, кому  я  их
рассказывала...
     Добрая старуха Евпраксия попыталась утешить невольницу:
     -- Что  ж, милая, привыкать надо, раз  уж досталась тебе  такая судьба.
Пойдем, я отведу тебя в баню, наш хозяин любит чистоту.
     Еще доро'гой  Епифан  рассказывал  невольникам,  что  баня --  одна  из
достопримечательностей Андроклова дома. Домашняя баня была роскошью, которую
позволяли себе только богатые византийцы.
     Когда Ольга вымылась, домоправительница одела ее во все новое, а старую
одежду приказала сжечь. Ольга умолила оставить платок, чтобы хоть  одна вещь
напоминала ей о родине. И когда старуха уложила ее на скромно убранную койку
в  помещении для  рабынь,  Ольга долго  не могла заснуть:  мучили неотвязные
мысли о детях, о муже...
     Деда Ондрея домоправитель назначил конюхом  и поместил  в каморке возле
каретника. Малыга обрадовался: лошадей он любил и умел с ними обращаться.
     Вечером Ондрей  и Ольга встретились в  атриуме около цистерны. Царьград
был  беден питьевой водой,  ее привозили издалека.  Поэтому в  богатых домах
устраивались свои цистерны, куда  дождевая  вода  стекала с крыш  по трубам.
Старик Малыга выглядел довольным.
     -- Кажись, мы с тобой,  голубка, не в плохое место попали, -- сказал он
печальной Ольге.
     -- Ах,  дедушка,  --  ответила женщина,  --  тяжко мне!  Тоска  сжимает
сердце, как клещами.
     --  Ну,  милая, рабство рабству рознь. Пожила  бы ты у печенегов, где я
шесть лет  томился, узнала  бы, какое оно бывает, рабство.  Там  и грязь,  и
холод, и голод, и непосильный труд. А здесь и в баню сразу сводили, и чистую
одежду дали. Домоправитель Епифан  не злой  человек, да и баба его,  видать,
добрая.  Вот купил  бы  нас с тобой монастырь,  плохое  было бы  наше житье.
Покуда  мы  стояли  на  дворе  у  Херимона,  я  со  многими  разговаривал  и
наслышался, как у монахов рабы живут. Это сущий ад! На полях работают с зари
до зари, одеты в лохмотья, кормят их, чтобы только с  голоду  не померли,  а
чуть замешкался  --  надсмотрщик плетью по  спине охаживает...  Говорят, там
более трех-четырех годов люди не выживают.
     -- Страшно как, деду!
     -- Страшно, голубонька, страшно! Я душой возвеселился, как этот Надрокл
нас купил.  Скажу тебе  по тайности, я когда гирю  там, на помосте, подымал,
чуть себе жилу не порвал.
     -- Зачем же ты, деду, так сделал?
     --  А чтобы  он меня  сильным посчитал! --  рассмеялся довольный  своей
хитростью  дед Малыга. --  И  уж  ныне  я  работать стану  так,  чтобы кости
трещали.  И тебе тоже  советую, касатка. К хорошему  хозяину так  же  трудно
попасть, как живому на небо взойти, поверь мне, уж я-то знаю.






     От реки Десны,  впадающей  в Днепр  с  левой стороны чуть повыше Киева,
отделялся проток  Черторый.  Люди прозвали его так неспроста. Начинаясь чуть
выше  устья Десны, он мчался через поля и  дубравы с сердитым гулом и ревом,
разбивался об огромные камни, невесть откуда попавшие в его русло,  подмывал
крутые  берега.  Простодушным  жителям  тех  краев  казалось,  что не  божье
творение этот рукав Десны, а вырыли его черти с какими-то злыми целями.
     Впрочем, люди  ухитрялись использовать  даже и  работу чертей. Если кто
спускался  по  течению  Днепра и хотел  незаметно миновать Киев, то Черторый
давал   для   этого   прекрасную  возможность.  Но   плавание   по   бурному
стремительному протоку Десны было опасно.
     По  левому  берегу  Черторыя  и  ниже по  Днепру раскинулась  княжеская
вотчина с тем  же названием. В  обширном  Ярославовом хозяйстве Черторый  по
своему многолюдству занимал  одно из первых мест, и  недаром управителем над
ним поставили властного, сурового боярина Ставра. Как никто другой,  он умел
выколачивать немалые доходы из смердов. Хлебопашцы платили в  казну Ярослава
за  пользование  княжеской землей,  рыболовы  --  за  право  ловить  рыбу  в
княжеских  водах,  охотники  --  за  право  бить  дичь  в  княжеских  лесах,
ремесленники  -- за разрешение  сбывать  продукты  своего труда на  киевских
рынках.
     Не только  обильной  данью,  собираемой  с поселян,  полнились  сундуки
Ярослава. На  полях  князя  крестьяне  сеяли  хлеб, разводили тысячные стада
лошадей,  коров,  баранов,  неисчислимые  стаи  гусей   и   уток.   Все  это
многосложное  и  прибыльное  хозяйство  вела  княжеская челядь под неусыпным
присмотром старост, ключников, конюших.
     Расположение  Черторыйской  вотчины  было  очень удобным. На  восток от
левого берега Черторыя шли обширные поля  с богатой  черноземной почвой, где
прекрасно родились пшеница, гречка, просо.
     На  берегу  Днепра   копали  глину,  из  которой   ремесленники-гончары
изготовляли  отличную  посуду.  А какое  раздолье  было рыбакам:  в  быстром
Черторые  во  множестве  водился  судак,  голавль, подуст, в Днепре ловились
сазаны, осетры, стерлядь, а в глубоких омутах прятались чудовищные сомы.
     Осенью после  печенежского набега туго пришлось черторыйцам: похитители
увели  всех лошадей и перебили бо'льшую часть волов.  Начался месяц листопад
[октябрь], пришла пора пахать озимые, а пахать было не на чем.
     На беду, и урожай в  тот год выдался плохой, и  закрома у селян  стояли
пустые. Люди  с  ужасом думали о предстоящей зиме:  как-то они ее перенесут,
чем будут кормить детей? А боярин Ставр и  его приспешники  лютовали, требуя
недоимки.  Они являлись к хлебопашцам, выгребали из клетей последнее  зерно,
уводили коровенок и овец, уцелевших от вражеского погрома.
     --  Креста  на вас  нет,  окаянные! --  не выдерживал  иной крестьянин,
доведенный до отчаяния жестокими поборами. -- Али нам по миру идти, на детей
просить?
     -- Иди куда хочешь, -- хладнокровно возражал сытый  ключник Тарас, -- а
князю отдай что полагается.  Знаем  мы  цену  вашим слезам: небось кубышка с
серебром где-нибудь в лесу закопана.
     На такое  издевательство  люди отвечали по-разному.  Один  сдерживался,
другой потихоньку  бранился, а  горячий Угар вступил с  ключником Тарасом  в
драку. В наказание у Угара отобрали последнее добро,  а самого выпороли так,
что он пластом пролежал две недели.
     Когда к Угару вернулись силы, он сказал односельчанам:
     -- Пойду к князю правду искать. Брошусь ему в ноги  и расскажу, как его
слуги нас без совести гнетут. Пускай он их укоротит!
     Кузнец Трофим недоверчиво возразил:
     -- Ой, сколь ты легковерен, Угар! Да  разве не в княжеские сундуки идет
наше добро? Боюсь, плохо тебе придется!
     Опасения кузнеца оказались справедливыми. Безуспешно потолкавшись возле
дворца, Угар попытался проскользнуть сквозь  ряды стражи во время Ярославова
выезда на охоту. Дерзкому  смерду  наломали  бока и  предупредили, что, если
такое повторится, ему несдобровать.
     Угар  вернулся  домой мрачнее тучи. В первую же ветреную ночь вспыхнули
обширные  княжеские овины, стоявшие на  отшибе  от усадьбы.  Когда  поднятая
набатом  княжеская челядь  сбежалась  с баграми  и  ведрами, к пожарищу  уже
нельзя было подступиться.
     Напрасно боярин и его подручные понукали людей:
     -- Ближе, ближе подходите! Растаскивайте стены! Воду лейте!..
     Дворня пятилась назад, а иные ворчали себе в бороду:
     --  Вишь,  какие  хоробрые!  Сами  тушите,  коли  охота,  вон  оно  как
полыхает!..
     Пылали сухие бревенчатые стены,  соломенные крыши,  дымились неубранные
вовремя большие вороха намолоченного зерна.
     Угрюмые черторыйские мужики, стоявшие поодаль и злорадно смотревшие  на
гибель княжеского добра, перешептывались:
     -- Угаровых рук то дело...
     Такого же мнения был подручный  тиуна Григорий Кавун и ключник Тарас. В
сопровождении челяди,  вооруженной вилами и топорами, они бросились  к  избе
Угара.  Но  нашли  там только его перепуганную жену да двух малых детей. Сам
Угар, запалив овины, ушел в бро'дники, то есть отправился по белу свету куда
глаза глядят,  а  семью оставил  на милость односельчан. Он знал, что добрые
люди, и прежде всего Стоюн, дальним родственником которому он приходился, не
дадут его жене и ребятишкам умереть с голоду.
     Так и получилось:  семья  бродника Угара  попала на мирское  иждивение,
хотя   миряне  и  не  одобряли  его  поступка.   Сожженные  овины   пришлось
восстанавливать поселянам. А ведь и помимо этого у них было много забот.
     Разоренным  после  печенежского  набега  обитателям  Черторыя  пришлось
заново налаживать жизнь:  сызнова заводить скот,  засевать землю. Хлебопашцы
поневоле шли к боярину Ставру на  поклон и занимали у него деньги на покупку
волов и лошадей.
     Ссуда или "купа" таила в себе большую опасность: уже немало поселян, не
уплативших  ее в срок, из  свободных  людей --  смердов  --  превратились  в
княжеских закупов. Нелегкая участь  предстояла крестьянам.  Но так или иначе
поля были  засеяны, и  на нивах заколосились всходы.  А потом явилась зима с
морозами и метелями. Охотники начали  расставлять силки  на  куниц и  лисиц,
ходили  по  лесам, высматривая на деревьях белок  и убивая их меткой стрелой
прямо в глаз, чтобы не портить шкурку.
     Рыболовы  тоже не  сидели сложа  руки: они перешли  на  подледный  лов.
Основная  ловля велась на Днепре, потому что бурный Черторый застывал плохо,
а по его ледяному покрову ходить было опасно.
     В глубоких ямах  рыбаки багрили осетров длинными острогами. Но  главный
лов производился  сетями.  Стоюн закидывал  сети  под лед и добывал судаков,
больших золотистых лещей,  часто  попадались щуки.  Пробив во  льду  десятки
лунок, Стоюн расставлял жерлицы на налимов, а живцов для  них, мелких ершей,
удил Зоря на мелководье.
     Рыба в эту зиму ловилась хорошо, и это помогло рыбакам прокормить своих
односельчан.  В Черторые почти не осталось хлеба, и  то, что  нашлось на дне
закромов, с общего согласия решили беречь для малых детей.
     Рыба вареная, рыба пареная, рыба сушеная... Вот что ели жители Черторыя
в эту трудную, голодную зиму. Только жареной рыбы они не ели: жарить было не
на чем. Если какая  хозяйка сбивала кусочек масла от тощей коровенки  -- оно
шло детям.






     Прошла  зима,  за ней  и  весна  прокатилась  с  ее  заботами, и  вновь
наступило лето.
     Как-то  раз  Зоря с отцом  отправились в  Угорское.  Там был постоянный
спрос  на рыбу. Плотовщики, пригнавшие лес с  верховьев Днепра и проживавшие
на  пристани  по многу  дней в ожидании  покупателей,  охотно  брали  на уху
судаков, лещей, сазанов.
     День был  безоблачный,  жаркий.  Пока  отец  продавал рыбу,  Зоря решил
искупаться. Выросший на реке парень плавал великолепно. Переплыть Днепр  три
раза туда и обратно без передышки было для Зори детской забавой.
     Широкими саженками Зоря подвигался к середине реки. Купающихся в Днепре
было  много: старики  и малые  ребята бултыхались  близ  берега.  Мальчишки,
хвастая друг перед другом, заплывали далеко.
     Любимой забавой ребят всегда и всюду было притворяться во время купания
тонущими, а потом  высмеивать  бросающихся на  помощь спасателей. Пока  Зоря
плыл на левый берег  реки,  он приметил  парня своих  лет с белыми, как лен,
волосами, с  круглым  румяным  лицом,  который особенно  отличался  в  таких
проказах. Он  уже одурачил двух мужчин, поочередно пытавшихся спасать его, и
те сердито отплыли прочь под хохот купальщиков.
     Зоря  был  недалеко  от беловолосого  парня, которого мысленно  прозвал
"забавником",  когда  увидел,  что  тот  снова начал свою  игру, на этот раз
обращаясь к нему.
     -- Спаси... тону!.. -- хрипел он, барахтаясь в воде.
     -- Врешь, не обманешь! -- со смехом ответил сын рыбака, проплывая мимо.
     -- Погибаю... ей-бо...
     Голова парня исчезла под водой. Зоря приостановился. И когда "забавник"
вынырнул,  такой неподдельный ужас  был  на его побагровевшем лице, что Зоря
понял: нет, тут не шутки.
     -- Держись! -- крикнул он и бросился на выручку.
     Пока  он  подплывал, "забавник"  снова  скрылся под водой  и больше  не
показывался. Зоря  нырял  так  же  хорошо,  как  и  плавал.  Набрав побольше
воздуху,  он  спустился под  воду  и  увидел на  дне  беловолосого  парня  с
закрытыми  глазами. Схватив  его за  волосы,  Зоря  сильными  рывками выплыл
наверх и с наслаждением вдохнул свежий воздух.
     Спасенный был без чувств. Зоря доставил его  на угорскую сторону. А там
в страхе  метался по берегу  высокий  пожилой человек  в нарядном кафтане, с
деревяшкой вместо  левой  ноги.  Это был  отец спасенного  парня. Когда Зоря
вытащил беловолосого, отец  налетел на  него, вырвав бесчувственное  тело из
рук спасителя. Он тряс и тормошил сына, пока у того изо рта не хлынула вода.
     Отец закричал рыдающим голосом:
     -- Доигрался, окаянный! Сколько разов говорил я тебе, Неждан, не шути с
Днепром!
     -- Не  серчай, батя, -- слабым голосом ответил Неждан. -- Судорога ногу
свела...
     Вокруг собралась  толпа любопытных. Тут были и плотовщики, и лодочники,
и купальщики. Один старик шепнул Зоре:
     -- Повезло тебе, малый. Ты Пересветова сынка спас, а  Пересвет -- всему
Киеву известный оружейник. Ох, щедро он тя наградит!
     -- А я не из-за награды старался! -- сердито  фыркнул Зоря и отвернулся
от старика.
     Пересвет спросил:
     -- Кто ты, парень, и как звать тебя?
     Смущенный общим вниманием юноша ответил:
     -- Сын я черторыйского рыбака, а звать меня Зорей...
     --  Ну,  уж истинно ясна  зоренька  ты  для  меня, сынок! -- проговорил
растроганный оружейник.  -- Кабы не твоя послуга, лежать бы  ныне Неждану на
дне речном. Чем одарить тебя, молодец удалый?
     -- Не надо мне подарка, -- сказал Зоря. -- Стыдно за такое брать.
     Толпа одобрительно загудела.
     Между зрителями протиснулся Стоюн, он нес одежонку сына.
     Одевшись, Зоря подвел отца к оружейнику.
     Стоюн с поклоном молвил:
     -- О  твоем умельстве слыхал я, Пересвет, и  рад зело, что мой парнишка
твоего из беды вызволил.
     Мужчины сердечно обнялись и расцеловались.
     -- Надеюсь, будешь  ко мне? -- сказал оружейник. -- Я такой мед на стол
выставлю, какого и у монахов не найдешь!
     -- Вот от этого я не откажусь! -- весело отозвался Стоюн.
     В толпе послышался смех.






     В первое  воскресенье  после  происшествия на  реке  Неждан  появился в
Черторые. Он приехал на попутной лодке и легко разыскал жилище Стоюна. Рыбак
и его  сын  возились с сетью, развешанной на  кольях.  Круглое лицо  Неждана
сияло радостью.  Его серые, как у отца, глаза дружелюбно смотрели  на  Зорю.
Поприветствовав Стоюна поясным поклоном, он обнял нового друга.
     -- Так вот вы где живете! -- весело воскликнул он. -- У вас хорошо, а у
нас на Подо'ле пыль, духота...
     -- Это летом хорошо, -- возразил Зоря, -- а зимой волки ночью по улицам
бродят: собаку выпустишь -- мигом уволокут.
     --  А вы зимой к нам  переходите жить, -- предложил гость. -- У нас дом
большой, батька с маткой будут рады.
     Стоюн и Зоря  рассмеялись в ответ на такое  неожиданное предложение.  В
это время из хаты выбежала Светлана.
     -- Батя,  Зорька, --  звонко  крикнула  она, --  завтракать  идите, уха
сварилась!
     Увидев чужого парня,  она смутилась, покраснела. Неждан  с любопытством
рассматривал скромно, но опрятно одетую синеокую девушку со стройным станом,
с длинными русыми косами, спускающимися ниже пояса.  Он  повернулся к Зоре и
шепотом спросил:
     -- Сестренка твоя?
     -- Ага. Светланкой звать. Погодки мы с ней, она помоложе.
     -- А матушка твоя где?
     Зоря тихо ответил:
     -- Родимую о прошлом годе печенеги в полон увели...
     -- А меня батя за вами прислал, -- перевел  Неждан разговор на  другое.
-- Сбирайтесь!
     -- Кто?
     -- Да  все вы: ты, батя твой,  Светлана.  Мои  старики наказали, чтоб я
всех  привез,  сколько  вас  ни  есть.  Да  и  сестра  хочет  повидать моего
спасителя.
     -- У тебя тоже есть сестра?
     -- Есть. Надькой звать. Она в наших годах. Так поедете?
     -- Не знаю. Как, батя? Поедем, что ли?
     Рыбак  призадумался.  Он намеревался в этот  день основательно починить
порванные сомами  сети,  но  мысль  о  том,  что  Пересвет  обещал  угостить
необыкновенным медом, перевесила.
     -- А  ладно,  не уйдут сети! -- с  необычайной для  него беззаботностью
сказал Стоюн. -- Поедем, коли зовут. Светланка, сбирайся!
     Но  девушка наотрез отказалась ехать. Ее смущал красивый наряд Неждана,
его шитая шелком рубашка, сафьяновые сапоги.
     "Небось,  и сестра его так  же красно одета, -- подумала Светлана. -- А
я... Нет, не поеду нашу бедность показывать..."
     -- Я буду сети чинить, -- нашла предлог девушка.
     -- Ну и ладно, оставайся, -- согласился отец. -- А мы с Зорькой поедем,
только пускай сначала гость нашей рыбацкой ухи отведает.
     Неждан  отказывался,  но хозяин  не  хотел слушать  никаких  отговорок.
Впрочем, стерляжья уха оказалась великолепной.
     Зоря надел лучшую рубаху с вышитым воротником и длинные холщовые штаны.
Обуви он не знал с ранней весны до поздней осени; его ноги задубели до того,
что  не  боялись ни  камней,  ни  колючек.  Стоюн  скрасил будничное одеяние
красной опояской, которую завел давным-давно, еще к свадьбе.
     -- Сей день ты  у нас, батя, седоком будешь, мы тебя повезем, -- сказал
Зоря.
     Сам он сел на корму, посадил Неждана на нос,  и оба проворно заработали
веслами, гоня легкое суденышко против течения.
     Река  была  оживленной. Сверху  величаво спускались купеческие  уча'ны,
полные  товарами,  охраняемыми   стражей;  скользили  рыболовные   лодки  со
сложенными  на   носу   сетями;   удильщики,   поставив  челны   на   якорь,
сосредоточенно следили за лесками.
     Завидев Стоюна,  праздно сидящего на средней  скамейке  челна, знакомые
рыболовы весело кричали ему:
     -- Эй, друг! Куда таким боярином едешь?
     -- В гости меня повезли, на Подол! -- улыбаясь, объяснял рыбак.
     Неждан, усердно работая веслом, рассказывал о своей семье.
     -- Батя мой лишился ноги  в  бою с печенегами,  --  говорил парень.  --
Жестокая была сечь, и  многие тогда жизнь положили. На  батю  наскочил  один
ворог, богатырь ростом и силой. Он  бате ногу  мечом  порубил, зато сам  без
головы остался...
     Зоря  знал  об этом  страшном  печенежском нашествии  на Киев,  которое
случилось  в 1017 году. Помнить его он не  мог: ему было тогда три  года. Но
мать часто рассказывала, как она и другие женщины Черторыя скрылись в лесной
чащобе: сторожевые посты успели предупредить о приближении орды. А Стоюн сам
сражался  в  числе  русских  ополченцев.  Сильно  тогда  пострадали киевские
окрестности, в том числе и Черторый. Но печенеги бежали, разбитые  наголову,
и после того долго не осмеливались появляться в русских пределах.
     Рыбак спросил Неждана, почему он получил такое имя.
     --  У  бати  с матушкой  сколько  лет  детей не  было, они  уж и  ждать
перестали. И вдруг родился я. Вот и назвали меня Нежданом.
     По церковным записям парень числился Василием. В ту пору многие русские
люди носили два имени: обиходное, славянское, и крещеное, взятое из  святцев
[святцы  --  список  имен  святых].  Оружейник  Пересвет,  придя  к  попу на
исповедь,  отзывался  на имя  Софроний. Да и  сам  князь  Ярослав Мудрый при
крещении получил имя Георгий (Юрий), но никто его так не называл.
     Неждан,  не уставая, занимал гостей разговорами. Но  вот показалась  на
высоком речном берегу деревянная  стена, окружавшая  Киев, за ней подымались
шатровые    верхушки    боярских    хором,   высоко    возносились   башенки
великокняжеского  дворца, блестели золотом купола многочисленных церквей. Не
в первый раз Зоря видел  Киев с реки,  а все же загляделся на его  величавую
красоту.
     Давно облюбовали славяне место, где стоял  Киев. Еще в  VIII веке нашей
эры   там   уже   появилось  обширное  городище,  которое  росло   с  каждым
десятилетием. Так удачно расположилось оно  на скрещении речных и сухопутных
дорог. Могучая река Днепр -- Борисфен, как ее называли греки, --  пересекала
с севера на юг чуть  не всю огромную русскую  равнину. И сам Днепр, и густая
сеть его притоков представляли систему дорог,  лучше которой  не придумаешь.
По сухопутью же шли проезжие шляхи в старинные и новые города  Искоросте'нь,
Ли'ствин, Ту'ров, Староду'б и многие другие.
     А как  удобно  было защищаться  от  врагов  на  трех горах --  Киевице,
Хори'вице  и Щекови'це [Эти горы назывались  в честь легендарных основателей
города, трех братьев -- Кия, Хорива и  Щека. А  по  имени  их  сестры Лыбеди
называлась речка, протекавшая  под городом.].  Крутые горы с почти отвесными
склонами, поросшими лесом,  и глубокие ущелья, разделяющие  их, а с  востока
широкая и быстрая река --  все облегчало  защиту Киева. В лесистых долинах и
оврагах можно было скрывать засады.
     Еще при  первых  князьях  киевляне  обнесли  город  прочной  деревянной
стеной.  Широкие  срубы  ставились  один  на другой  и наполнялись  камнями.
Получилось укрепление, которое не разрушишь никакими стенобитными машинами.
     Трое  ворот  было  в городской стене. От северных  начиналась дорога на
Галич. Из Лядских, ведущих  на  юг, нельзя  было  далеко уйти, там пролегала
"ляда" -- пустошь, заросли, болота. Из западных ворот, самых оживленных, шли
пути за рубеж.
     Лодка причалила к берегу Подола.
     Подол -- низменная часть  города -- располагался по Днепру выше Горы, и
его в  ту  пору еще не  ограждала  стена. В  случае нападения врагов  жители
Подола бросали дома и, захватив самое ценное имущество, бежали  на Гору, под
защиту крепости.
     Подол населяли ремесленники: гончары, кожевники,  столяры,  оружейники.
Люди одного  ремесла тяготели друг к другу, селились рядом, и так  возникали
слободки  Гончарная,  Кожевная,  Оружейная.  В Гончарной жужжали  круги,  на
которых формовались горшки, кринки, блюда  и иная посуда. Кожевная встречала
посетителей резкой  вонью  гниющих шкур,  а в Оружейной  слободе  раздавался
перестук и перезвон молотков и молоточков, кующих пластины для лат и  кольца
для кольчуг.
     Дом Пересвета был выше и обширнее соседних  домов. Двор устилали плотно
уложенные плахи [плаха -- толстая доска]. Жилье  состояло из большой, хорошо
убранной светлицы и терема --  владения  Нади  и ее матери Софьи.  Над домом
поднималась  надстройка --  о'дрина, где спали хозяин с сыном. Отдельный ход
вел в мастерскую с  земляным  полом. Там в углу был устроен горн с кузнечным
мехом для раздувания пламени.
     Пересвет в  бархатном  кафтане встретил  гостей на крыльце,  как  этого
требовал  обычай. Троекратно облобызавшись  с рыбаком и сердечно обняв Зорю,
оружейник повел их в горницу, где хлопотали Софья и Надя.
     В переднем углу под иконами стоял стол под белой скатертью, уставленный
яствами и питиями. Вдоль стен тянулись не лавки, как в бедной хате Стоюна, а
широкие резные лари, покрытые холстом; в них хранились пожитки хозяев.
     Полная  низенькая  Софья  поклонилась  Стоюну  до земли, а потом  стала
горячо целовать сконфуженного Зорю.
     -- Ненаглядный ты мой, сокровище мое! -- выпевала она в перерывах между
поцелуями. --  И какой же отец, какая мать  породили тебя,  такого  доброго,
такого смелого?!
     -- Парень как парень, --  спокойно  отозвался Стоюн. --  Не  так  давно
приходилось драть его лозой за всякие проказы...
     Зорины щеки  запылали  от  стыда, и он смущенно поглядывал  на Надежду,
такую же белокурую и круглолицую, как брат.
     Пересвет и его жена стали усаживать гостей за стол.
     Угощение было изобильное: жареный поросенок под луковым соусом, утка  с
пареной репой, отварная осетрина, пироги с морковью и свеклой, каша пшенная,
каша гречневая с молоком, свежие огурчики, мед сотовый.
     Хозяин  посадил Стоюна  по  правую  руку  от себя,  а Зорю  по левую  и
подкладывал им самые лучшие куски. Но для Стоюна главной приманкой  на столе
были не яства, а пития.  Оружейник не обманул Стоюна, приглашая его в гости.
Мед у него действительно был такой, что не посрамил бы и боярского пира.
     После двух чар новые друзья заговорили такими повышенными голосами, что
молодежь поняла: ей тут  не  место. С одобрения хозяйки Неждан и Надя повели
Зорю на берег Днепра, а взрослые остались возле сулеи с медом.
     Обычная   сдержанность  оставила   рыбака.   Волнуясь,  он  рассказывал
Пересвету о той страшной ночи, когда лишился жены.
     -- Уж  как  же  мне горько, друг, -- говорил Стоюн, --  как  пусто  без
Ольгушки! Ведь она знаешь  какая была!..  Утром взглянет на меня своим ясным
взором, и мне целый день -- праздник. Худо мне без нее, Пересвет, худо!..
     Оружейник пытался утешить Стоюна.
     -- Все от бога, -- говорил он, -- на все его святая воля.
     -- За что же он так наказал меня?! --  взъярился рыбак. -- Али я ему не
молился, не ставил свечки перед иконами? Злое дело он надо мной сотворил!..
     -- Молчи, а ты  молчи! -- испуганно перебил оружейник. -- Еще больше на
себя беды накличешь. Дети ведь у тебя!
     Новые знакомцы осушали чару за чарой, а потом их головы бессильно упали
на стол, и гулкий храп огласил горницу.
     Был поздний  вечер, когда Зоре удалось вызволить отца из гостей. Стоюн,
несмотря на опьянение, сидел в челноке твердо, но его затуманенному сознанию
представлялось,  что  он  каким-то образом  выручил  жену  из  плена.  И  он
обращался к ней заплетающимся языком:
     --   С-слышь,  Ольгуша?..  М-мы  без   т-тебя  так  г-горевали,   т-так
г-горевали... А т-теперь в-все с-слава б-богу...
     И он вдруг оглашал темную гладь Днепра громкой песней.
     На другой день Стоюн спросил у сына:
     -- Ну как, много я начудил вчера?
     -- Всякого было, батя, -- уклончиво отвечал Зоря.
     -- Что ж, грех да беда на кого не живет, -- хмуро молвил рыбак. И вдруг
улыбка озарила его суровое лицо: -- А мед у Пересвета хорош, ах, хорош!..






     В следующее воскресенье, отпросившись у  отца,  Зоря  явился  на  Подол
спозаранку. Он оставил челнок под присмотром  деда-кожевника, удившего рыбу,
и  направился  в  знакомый  дом. Неждан  бросился к  приятелю с радостью,  а
Надежда ехидно посмеивалась  над горячностью их встречи. Сказать  по правде,
девушка  обращала бы гораздо больше внимания на  красивого смуглого рыбака с
орлиным  носом и синими  глазами,  если бы на  нем вместо холщовой рубахи  и
портов было бархатное полукафтанье, на ногах сафьяновые сапоги, а на  голове
соболья шапочка с соколиным пером.
     Мать давно  уже уверила Надю,  что благодаря  необыкновенной красоте ей
суждено выйти за боярского, а то и княжеского  сына,  и  такими  разговорами
вскружила девчонке голову.
     Приятели отправились на Гору. Прежде всего Неждан  решил показать другу
старейшую и красивейшую киевскую церковь -- Десятинную [она была названа так
потому,  что  Владимир на  ее построение и  содержание отдавал десятую часть
своих доходов]. Это была первая каменная церковь на Руси. И воздвиг ее князь
Владимир после того, как окрестил народ в христианскую веру.
     Семь  лет  строили  храм  греческие мастера по  царьградскому  образцу.
Такого  великолепного  сооружения  еще  не  было  на  Руси.  Материалом  для
постройки  послужил квадратный тонкий кирпич с толстыми прокладками прочного
цемента. Двадцать  пять золоченых глав венчали храм; к центральной его части
примыкали  четыре придела [приде'л -- церковь меньшего размера, пристроенная
к главной].
     Красоте   постройки   отвечало   ее    внутреннее   убранство:   резные
беломраморные колонны, карнизы, мозаичный пол из кусочков  цветного мрамора,
яшмы, малахита.
     Дивное устройство собора восхищало русских людей и  приезжих  из других
стран.
     Зоря  и Неждан обошли кругом  это великолепное строение и направились в
храм.
     Приятели застали  конец  церковной службы. Миновав паперть,  где рядами
сидели нищие, Зоря  и Неждан вошли в церковь. Ее сумрак  не в состоянии были
рассеять высокие  узкие окна с разноцветными стеклами, но много света давали
сотни свечей,  горевших  у  образов  и  в подвешенных  к  куполу паникадилах
[паникади'ло (греч.) -- висячая  люстра или подсвечник с большим количеством
свечей].
     Народа  в  церкви  было не очень  много. С  того времени,  когда  князь
Владимир Красное Солнышко объявил христианство государственной религией [988
год],  прошло  больше  четырех  десятилетий,  но  греческая  вера  не успела
укорениться на Руси.
     В деревнях  и  маленьких городах еще сохранялось  язычество, в  капищах
[ка'пище -- языческий храм] стояли идолы, и люди приносили им в жертву кур и
овец.  Даже  в  стольном Киеве  --  огромном  городе  --  среди  молельщиков
преобладали люди среднего возраста и  молодежь; старики и старухи оставались
верны прежним богам.
     Прозвучали заключительные возгласы священника. Обедня кончилась,  народ
повалил из церкви. Вышли и два друга.
     -- Куда теперь меня поведешь? -- спросил Зоря.
     Неждан задумался, а потом сказал:
     -- Знаешь что, Зорька, пойдем-ка мы с тобой в Георгиевский монастырь, я
давно у дяди не был.
     -- У дяди? А что там делает твой дядя? -- удивился Зоря.
     -- А он монах, -- пояснил Неждан. -- Это отцов  брат. В миру его Громом
звали,  а  ныне он Геронтий... Да, послушай, все  забываю спросить, как твое
крещеное имя?
     -- Мое? -- Зоря застеснялся.  -- Мое крещеное плохое. --  И парнишка по
складам выговорил: -- И-у-ве-на-лий.
     -- Ой-ой-ой! -- Неждан свистнул. -- Натощак и  не вымолвишь! Еще Венька
ничего, а уж И-ве-у... Нет, не скажу! Это кто ж тебя так нарек?
     -- Батя попов не любит, не хотел  нашему рыбу  даром давать. А  поп все
серчал на  него и  баял: "Ну, будешь  меня помнить"!  Вот я и  пошел с таким
имечком.
     -- Ну, это все пустое!  -- рассмеялся  Неждан. -- Ты  для меня завсегда
будешь Зорька, а я тебе Нежданка... Ну, пошли к дяде!
     -- А он не осердится, что мы без зову пришли? -- робко спросил Зоря.
     -- Ну  нет,  -- уверенно молвил Неждан. -- Он  не  таков. И хоть  всему
Киеву известен, а  любого  человека  во всяк  час  с нуждой  примет.  Его за
справедливость повсюду уважают.
     Зоря заколебался.  Идти ему,  сыну простого  смерда, к  такому знатному
человеку?.. Друг насмешливо посмотрел на него.
     -- Да что ты боишься, чудак?
     Зоря нехотя пошел за Нежданом.
     Как  видно,  летописец в  монастыре пользовался большим уважением. Не в
пример прочим иноческим каморкам,  его келья была обширная, теплая, с окном,
выходившим на юг. В ней удобно было заниматься чтением и письмом.
     Неждан постучал в дверь и сказал уставные слова:
     -- Во имя отца, и сына, и святого духа!
     -- Аминь! -- раздалось из кельи.
     --  Дома!  -- обрадовался племянник. -- А то по месяцу его не бывает: в
другие города уезжает.
     -- Зачем? -- удивился Зоря.
     -- Про разные дела узнает, что там случились, и в летопись записывает.
     Неждан и Зоря вошли, до земли поклонились обитателю кельи. Геронтий был
уже  стар, но  еще бодр и  прям, с  величавой  осанкой. В  монахи он ушел  в
юности,  прельщенный  возможностью  изучить  книжную  премудрость.  Это  ему
удалось,  и теперь он  славился  в  Киеве  как один  из  первых грамотеев  и
единственный  летописец. Геронтий  ни перед кем не унижался, даже с большими
боярами  держался  как  равный,  зато с низшими  старый  монах был неизменно
приветлив в обращении.
     -- А, это ты,  Василий,  -- ласково сказал Геронтий, увидев племянника.
-- Все ли дома подобру-поздорову?
     -- Все  ладно, -- ответил парень. --  Батюшка с  матушкой  велели  тебе
кланяться. -- Неждан снова поклонился.
     -- За привет спаси бог. Это кто же с тобой?
     -- Это друг мой на всю жизнь. Без него меня на дне речном раки бы ели.
     И Неждан  рассказал о том,  что недавно случилось с ним на реке.  Монах
горестно изумлялся, вздыхал. Закончив свой рассказ, Неждан промолвил:
     -- А мы с Зорькой пришли посмотреть, как ты летопись пишешь.
     -- Вот что вам желательно увидеть, отроки? Се  -- доброе желание,  и  я
вас удоволю.
     Геронтий  снял  с  полки  пергаментный  свиток,  баночку  с  чернилами,
отточенное гусиное  перо. Он развернул свиток на столе, прижав его  сверху и
снизу чисто вымытыми камешками, и шутливо сказал, обмакнув перо в чернила:
     -- Какое же памятное событие запечатлеет в сей день мое перо? Не то ли,
как некий неразумный  отрок искушал судьбу  худыми деяниями и  за то чуть не
принял безвременную кончину?
     Неждан покраснел и умоляюще пробормотал:
     -- Не надо, дядя, не надо, я ведь больше не буду!
     Геронтий добродушно рассмеялся.
     --  Попугал я тебя, чадо. Невместно было бы  заносить такое в летопись,
где повествуется о событиях важных в жизни народной. Вот я как раз приступаю
к рассказу  о  том,  как  печенеги разорили о  прошлом  годе  княжью вотчину
Черторый...
     Зоря так и замер, прислушиваясь. А монах медленно читал появлявшиеся на
пергаменте строки:
     -- "Лета от  сотворения мира  в шесть тысяч пятьсот  тридцать  осьмое в
месяце  травне,  набежали  злые   нехристи   на  вотчину  Черторыйскую,  яже
расположена  в  четырех поприщах  от стольного  града Киева.  И  бысть  тамо
разорение велие и погибель, и вопль, и стон людской..."
     Зоря не выдержал и всхлипнул.
     Удивленный Геронтий спросил племянника:
     -- Что подеялось с отроком?
     -- Его матушку родимую неверные при том набеге увели.
     -- Ах, горемычный!.. -- вздохнул старик и стал утешать Зорю.
     Успокоившись, тот робко спросил монаха:
     -- Скажи, отче святый, эти черненькие закорючки тебе одному ведомы?
     --  Как -- мне одному?  --  удивился  Геронтий.  -- Их всякий грамотный
поймет.
     -- Так, значит, по ним другие  люди скажут те же  самые словеса, что ты
сей час произносил?
     Зоря впервые в жизни близко видел книгу.
     --  Коли бы  не так,  зачем бы я тратил на  оное занятие отпущенную мне
господом недолговечную жизнь? -- просто ответил Геронтий. --  И век пройдет,
и два, и более, но когда житель будущих времен возьмет мой свиток, он узнает
о минувшем так же верно, как ежели бы я ему собственными устами рассказал.
     Зоря слушал старика с горящими восторгом глазами.






     Ювелир  Андрокл,  купивший  Ольгу  и  Ондрея  Малыгу,  не  был  хорошим
человеком. Жадный, завистливый на чужое добро, он выше всего на  свете ценил
богатство  и  пробивался к нему любыми  путями. Но  Андрокл  был рачительным
хозяином, берег свое имущество, а рабы составляли не последнюю его часть.
     Рабов у  ювелира было до полутора десятков; некоторые из них обзавелись
семьями. Четверо, искусные мастера, работали в его эргастерии под присмотром
сурового  старика Феофила.  Остальные рабы и рабыни занимались по хозяйству:
кто в пекарне, кто в конюшне, кто по двору и дому. Их содержали в строгости,
но хорошо одевали, сытно кормили, не изнуряли работой.
     Андрокл  был  видным  членом  цеха [цех --  в средние  века объединение
мастеров  одного  ремесла]  аргиропратов и даже питал  честолюбивую  надежду
стать  его выборным  старейшиной. А для этого  надо было  поддерживать  свою
добрую  славу. Андрокл не  хотел, чтобы по городу разнеслась  молва, что  он
экономит на  содержании своих  рабов. И Андрокл отказался от такой экономии,
тем более что она была бы невелика.
     Андрокл,   как   большинство  его  собратьев  аргиропратов,   занимался
ростовщичеством.  Царьградские ростовщики были  беспощадны. Они даже мертвых
должников  выкапывали из  могил  под  предлогом взыскания  долга.  Можно  ли
придумать худшее надругательство над человеком!
     С совиной физиономией, с  полными бритыми  щеками Андрокл был двуликим,
как некогда римский бог Янус [один из древнеримских богов. Ему был  посвящен
первый месяц года януарий (январь). Изображался с двумя лицами,  обращенными
в разные стороны; одно лицо  было злое и мрачное,  другое  улыбалось]. Своим
домом он правил, как справедливый  и добродушный хозяин, и наказывал  челядь
только за серьезные провинности.  А в  отдельной  комнате своего эргастерия,
где он вел деловые разговоры с клиентами, он становился другим человеком  --
несговорчивым, жестоким.
     Немало  приходило к Андроклу легкомысленных людей, особенно из тех, кто
брал  взаймы  в счет  будущего наследства. Расточители чужого богатства,  не
читая, подписывали векселя.
     Из должников самую большую выгоду Андроклу приносил Евмений, настоятель
церкви Вла'хернской богоматери  [этот  храм,  один  из  самых  почитаемых  в
Царьграде,  был построен  еще в V веке нашей  эры], находившейся в  северной
части города, у Золотого Рога.
     Это  место,  значительное  и доходное,  досталось  Евмению  не  за  его
заслуги,  а  потому,  что  за него  похлопотал дядя  --  великий  сакелларий
[великий   сакелла'рий   (греч.)  --   духовный   сановник   при  патриархе,
осуществлявший верховный надзор за денежным хозяйством монастырей] Гавриил.
     Евмений любил  устраивать богатые пиры,  на  которые  собирал городскую
знать. Очень  много  денег он  проигрывал на скачках.  Церковных доходов  на
такую разгульную жизнь не хватало, и приходилось занимать у ростовщика.

     Ольга  привыкала  к  своему  новому  положению.  Ее  хозяйка  Доминика,
стройная   маленькая   женщина,   портила  свое  красивое  лицо   чрезмерным
употреблением притираний:  гречанка румянила щеки, белила лоб  и подбородок,
красила губы, брови, ресницы.
     У  маленького  Стратона  няньки  менялись  часто.  Последняя   из  них,
египтянка,  плохо смотрела  за ребенком, и  тот чуть не попал под карету  во
время прогулки. Египтянку продали на плантации, и ее место заняла Ольга.
     Горькая участь  забросила  в дом ювелира представителей  разных племен.
Здесь  были  арабы,  персы,  фракийцы и  даже  негр  из знойной Африки.  Они
объяснялись между  собой  на  ломаном греческом наречии, и  Ольге на  первых
порах пришлось трудно.  Но постепенно она начала запоминать греческие слова.
Ольга  узнала, что Доминику надо  звать "деспои'на" -- госпожа, а хозяина --
"деспоте'с".  "Ме'гас"  означало  по-гречески  большой,   а   "ми'крос"   --
маленький.  Потерянную родину надо  было называть  "па'трис"... Слыша вокруг
себя  только  греческую  речь,  Ольга  вскоре  и  сама  начала разговаривать
по-гречески.






     Андрокл  ездил  в  свой  эргастерий  верхом.  Ювелира  в  его  поездках
сопровождал Ондрей Малыга.
     Ювелирный   ряд   располагался   в   центре   города,    невдалеке   от
Амастриа'нского форума. Привязав  свою и хозяйскую лошадь  к  коновязи,  дед
Малыга  в полном  покое проводил  день и наблюдал  за  прохожими.  С утра до
вечера  шли  по улице напомаженные  франты и уличные  попрошайки;  упитанные
монахи и  тощие подмастерья, посланные  хозяевами  по  делу; наемные солдаты
императорской  гвардии и  франкские  рыцари;  женщины  легкого  поведения  и
болтливые горожанки;  водоносы и точильщики ножей... И конечно,  среди этого
потока были разноплеменные  рабы, которых в  Царьграде насчитывалось больше,
чем свободных граждан. А среди рабов Малыга высматривал  своих,  русских.  И
какова  была его радость,  когда удавалось увидеть в уличной толпе земляка и
вызвать его на разговор!
     Огромному большинству русских невольников в Царьграде  жилось далеко не
сладко. И, возвращаясь вечером  на  Псамафийскую  месу,  Ондрей пересказывал
Ольге все, что ему удалось узнать.
     За несколько месяцев  Ондрей и  Ольга научились  говорить  по-гречески.
Нянька  рассказывала питомцу  сказки. Закрыв глаза,  она гладила шелковистые
волосы мальчугана, и казалось ей, что это маленький Зоря...
     Стратон  полюбил  ласковую няню. Он звал ее мамой и требовал, чтобы она
называла его сыночком. Ольга говорила мальчику:
     -- Твоя мама -- Доминика.
     Но Стратон, серьезно глядя на няньку преданными глазами, отвечал:
     -- Доминика -- госпожа, а не мама.
     И  это  действительно   было   так.   Доминика,  появляясь  в  детской,
притрагивалась к щеке мальчика накрашенными губами, равнодушно справлялась о
его здоровье и спешила на какой-нибудь праздник.
     Прошло   четыре   месяца  плена.   Однажды  Ондрей   появился   вечером
взволнованный. Едва встретив Ольгу, старик вскричал:
     -- Дурак! Ох, какой я дурак!
     -- За что, деду,  себя ругаешь? --  спросила Ольга. -- Али что неладное
сотворил?
     -- Сотворил, доченька, ох, сотворил!..
     Немного успокоившись, Малыга объяснил Ольге:
     -- Прознал я  от  черниговца Кутерьмы, что можно было с нашими гостями,
кои сюда приезжают торговать, послать весточку на Русь.
     Ольга встрепенулась, кровь прихлынула к ее бледным щекам.
     -- Так надо же послать, деду! -- умоляюще сказала она.
     --  Опоздали! Голубка моя,  опоздали!  Все  из-за  меня, старого дурня!
Купцы,  что в Царьграде  нонешний год торговали, уже домой съехали.  Путь-то
знаешь как далек. Придется теперь ждать следующего лета...
     И  они ждали в томительном нетерпении. Когда наступила весна, Ондрей по
воскресным дням отпрашивался у хозяина  и ходил  на рынки, где,  по  слухам,
торговали  русские  гости.  Старик начал  розыски  в  середине травня,  хотя
прекрасно  понимал,  что раньше половины лета  караваны никак  не попадут  в
Царьград. Но так быстрее проходило время.
     Ондрею Малыге клиенты Андрокла  не  раз  поручали  сторожить лошадей, а
уезжая, давали старику обол-другой.
     Малыга после первого такого случая протянул хозяину медяки:
     --  Вот, получил за присмотр  над конем. Ты возьмешь али  домоправителю
отдать?
     Даже черствого  ростовщика Андрокла тронула такая  честность,  и  он  с
улыбкой сказал:
     -- Бери себе эту мелочь.  Аргиропрат Андрокл не  настолько беден, чтобы
присваивать заработки своих рабов.
     Обычно на  эти  оболы старик покупал немудреные подарки для  Ольги:  то
ленточку  для косы, то  серебряную  цепочку для  нательного  креста. Но  как
только было решено послать письмо на родину, Малыга стал откладывать деньги.
А  потом купил бумаги, баночку чернил и позвал  грамотея Кутерьму, с которым
свел дружбу.  Кутерьма, невольник мясника, явился и сел  писать. Воображения
диктующих и самого писца хватило ненадолго.  Письмо  получилось короткое, но
все остались им бесконечно довольны.  Вместо подписей Ольга и  Ондрей вывели
большие кресты.
     Кутерьма стал приходить  в  гости в  дом  Андрокла, и каждый раз  Ольга
просила  перечитывать письмо. Она  знала его наизусть  и  все-таки слушала с
напряженным вниманием,  со слезами, и казалось несчастной  женщине,  что она
разговаривает с дорогими ее сердцу.
     И наконец пришел  долгожданный день.  Малыга издали разглядел необычное
движение в торговых рядах, услышал родную речь.
     -- Наши!..
     Старик  бросился бежать  дробной  рысцой,  ноги  его  подкашивались  от
волнения, сердце гулко и неровно  стучало в груди.  Затуманенными глазами он
различил за прилавком толстого купца с длинной седой бородой.
     Тот угодливо разговаривал с покупателем.
     Ондрей, шатаясь, ухватился за прилавок.
     --  Батюшка!  Ро'дный... -- с  усилием  выговорил  Малыга  и дальше  от
волнения не мог произнести ни слова.
     -- Проходи мимо, старик, сегодня не подаем! -- сухо отозвался купец.
     --  Да  я не об том. Не  милостыню  прошу...  Я русский  раб!  Выслушай
меня...
     -- Много тут вас, русских рабов, в Царьграде, всех не переслушаешь. А у
нас свои дела. -- Купец спокойно отвернулся к покупателю.
     Горькой  обидой  налилось  сердце  старика. Долгожданная,  выстраданная
встреча, и  вот как она  обернулась.  Так бездушно и холодно отвергнуть его,
измученного,  жаждущего услышать ласковое слово,  получить хоть какую-нибудь
весточку с родины...
     Ондрей  Малыга, еле передвигая ноги,  перебрался  в другой  ряд.  И там
отказались выслушать его и предложили убираться подальше.
     Дед  Ондрей, совершенно растерявшись,  озирался по сторонам: не ждал он
такого приема от  соотечественников на чужбине.  Его окликнул рослый мужик в
лаптях и холщовом переднике -- как видно, грузчик.
     --  Слышь, дедушка, ты вон к  тому поди.  -- Он показал рукой.  --  Это
Ефрем, новгородец. Он тут добрее всех.
     Сердечно поблагодарив за совет, старик побрел к Ефрему. Это был человек
средних  лет,  в нарядном  зеленом  кафтане,  проворный, с  небольшой  русой
бородкой, с живыми черными глзами. Он сразу откликнулся на зов Малыги.
     -- Чего тебе, старинушка? Послушать тебя просишь? Давай, давай, говори!
     Эти ласковые  слова так растрогали Ондрея, что он разрыдался и припал к
ногам новгородца.
     Удивленный  Ефрем поднял старика,  начал  уговаривать,  утешать. Но  не
скоро  Малыга  пришел  в себя и смог рассказать о печальной  участи  своей и
Ольги.
     -- Из Черторыя, говоришь, старче? -- задумчиво промолвил купец. -- Знаю
я,  как  же,  знаю Черторый.  Едучи  сюда,  у черторыйских  рыбаков  осетров
покупал. Жалею  я о вашем горе. Чем бы  тебе помочь? Хочешь, ногаты две тебе
дам?
     -- Спаси тебя бог, добрый человек, в ногатах мы не нуждаемся. Письмо бы
ты от нас  свез черторыйскому  рыбаку Стоюну,  коли жив  он. А коли помер от
раны тяжкой, детям его передашь -- Зоре со Светланкой.
     Купец  охотно согласился  выполнить поручение и  даже  сам пришел в дом
Андрокла. Вместе с письмом Ольга дала ему свой платок для дочки Светланы.
     Еще  ранее от  своих  компаньонов  Ефрем узнал,  что самая высокая цена
рабыни в Царьграде не превышает десяти номисм, или,  на русские деньги, пяти
гривен серебра. Сведущие люди также  растолковали  ему, что по  византийским
законам  раб имеет  право  на выкуп, если  хозяину возмещается уплаченная им
сумма.
     "Это еще не  так худо, -- думал купец. -- Рыбак, коли живой,  как-никак
сколотит казну и жену освободит..."
     Тронутый судьбой печальной полонянки, Ефрем  обещал передать письмо. Он
сердечно  распрощался с Ольгой и Ондреем Малыгой. Киевлянка смотрела на него
такими тоскливыми глазами, что купец не выдержал и невольно сказал:
     -- Не круши свое сердце, сестрица, а лучше жди вестей от своих.
     Ольга так и загорелась. Мысль о возможности получить ответ с родины  не
приходила ей в голову.
     -- Да как же это? Да мыслимо ли такое?! -- воскликнула она.
     -- Али в  Киеве грамотеев не стало? -- спокойно возразил Ефрем. -- Я же
вам  на  тот  год  и  привезу  письмо,  коли  жив буду,  --  добавил  он  из
предосторожности.
     И    Ольга     стала     ждать    известий     из    далекого    Киева.
-----------------------------------------------------------------------











     Жизнь Зори круто  переменилась с  тех  пор, как он  спас  Неждана.  Всю
неделю парень усердно  трудился, помогал отцу ловить рыбу, выполнял домашнюю
работу для Светланы, которую горячо и нежно любил.
     Но, когда наступало воскресенье, Зори не видно было в Черторые с утра и
до  вечера. Сначала дом оружейника, где  к юноше  привыкли  как к родному, а
потом веселые скитания по Киеву.
     Приятели  бродили   по   улицам  и  площадям,  глазели  на  боярские  и
великокняжеские  хоромы,  слушали,  как заунывно пели  былины  странствующие
гусляры, заглядывали на многочисленные киевские торговища, кишевшие народом.
     Там толпились  пирожники с лотками  на головах,  отпускавшие за  резану
[реза'на --  мелкая  медная монета]  целый пяток горячих пирожков.  Квасники
таскали жбаны шипучего квасу,  бойкие сбитенщики выхваляли  горячий напиток,
приятно  щекотавший  в  горле.  За  одну  медную  монетку  всласть  поешь  и
напьешься.
     На торговищах можно было встретить  немало иноземных купцов -- польских
из Гданьска и Кракова, немецких из Франкфурта, чешских из Праги, норманнских
с Севера, греческих из Сурожа, Корсуни и даже самого Царьграда. Разноязычный
говор, лица  необычного  вида, незнакомые одежды -- все  привлекало внимание
двух друзей, все вызывало у них живой интерес.
     Вот  высокий  широкоплечий  лях  [-  поляк] в  алом  жупане торгуется с
византийским купцом, с  плеч которого свешивается желтая  епанча,  а смуглое
лицо опалено солнцем. Кавказец с орлиным профилем  и острой черной бородкой,
в мохнатой бурке, слушает толстого немца с багровой круглой физиономией.
     А вот и совсем диковинное зрелище.
     Приземистые желтолицые  люди  с  узкими косыми глазами, одетые в  яркие
халаты, с  белыми  чалмами  на головах, ведут  невиданных косматых зверей  с
двумя горбами  на  спине.  Звери  равнодушно смотрят  на толпу,  длинные шеи
вытянуты, а между бурыми горбами аккуратно увязаны тюки.
     -- Вельблуды... вельблуды... вельблуды...  --  раздается  говор в толпе
зевак.
     Из дальних  стран, из  самой  Азии,  преодолев огромные пространства на
своих "кораблях  пустыни", явились в Киев монгольские купцы. Не были ли  они
ранними разведчиками  тех воинственных орд, что два века спустя нахлынули на
Русь?
     Около  купцов  суетились юркие  толмачи  --  переводчики,  без  которых
иностранцы не сговорились  бы друг с другом. Эти  ловкие люди были знатоками
многих языков и хорошую плату получали за свои услуги.
     А сколько разных  товаров  можно было увидеть под навесами, защищавшими
их от  непогоды! Были тут штуки  алого, синего и зеленого сукна, веницейское
[- венецианское] стекло, связки  драгоценных собольих и горностаевых  мехов,
закупоренные  а'мфоры с греческим вином, тугие луки с запасом стрел, большие
круги воска, кадки с  маслом и медом, моржовый  зуб и  многое-многое другое,
навезенное с Руси и дальних стран.
     Товары  охраняли молчаливые  люди с секирами [секи'ра -- боевой топор с
лезвием в форме полулуния] на плечах, с короткими кинжалами за поясом.
     Да, славился богатый  Киев своими торговищами,  и по всему  свету шла о
них молва.
     Много  было в  Киеве иноземных воинов-наемников. Чаще всего встречались
на  улицах  кучки  рослых  варягов  с  жесткими рыжими  бородами и  голубыми
глазами, в кольчугах  и шлемах, с копьями в руках, с мечами у пояса. Дружной
компанией  подходили  они  к  прилавку,  где  продавались  брага  и  крепкий
ставленый  мед  [хмельной   напиток,  сваренный   из   натурального  меда  и
пряностей], вливали в себя огромные чары  хмельного и  твердым шагом уходили
каждый по своим делам.
     Непривычно выглядели немецкие пехотинцы в красных мундирах, в ботфортах
с  отворотами,  в  меховых  шапочках  с  перьями. Немцы  казались  не  очень
крепкими,  но шла  молва, что в  бою,  честно  отрабатывая  княжеский  хлеб,
держатся они стойко.
     Немало  бродило  по  городу  скоморохов в  смешных  рогатых  шапках,  в
колпаках  с  бубенчиками,  в  разноцветных  кафтанах.  Они шатались  повсюду
веселыми компаниями,  задирая  прохожих  острым словцом,  а  потом  начинали
представление. Ученый медведь  показывал,  как  мальчишки  воруют горох, как
пьяный мужик  идет по улице.  Потом плясал в  обнимку с поводырем  под звуки
сопелок и  дудок.  Потешники  пели  песни,  в которых доставалось и попам, и
купцам, и боярам, а иногда и самим князьям.
     Много  чудес  можно  было  увидеть  в  стольном  граде  Киеве,  на  его
обсаженных  каштанами улицах, на многолюдных площадях. Но где  бы ни бродили
Неждан и Зоря, под вечер их обязательно  тянуло в монастырскую келью, к отцу
Геронтию.
     Монах  принимал гостей радушно, не делая  различия между племянником  и
его другом. Он очень привязался  к обоим юношам, их посещения скрашивали его
однообразную  иноческую  жизнь.  Когда  они наперебой  рассказывали  о своих
скитаниях по городу, Геронтий вспоминал  собственную  юность, и  чувство это
было хотя и грустное, но отрадное.
     Часто старик говорил о прошлом родной страны. Он многое помнил из того,
что видел и слышал за свою долгую жизнь.
     Зоря  просил старика хоть немного пописать. Геронтий  охотно брался  за
перо,  и на  пергаменте появлялись  буквы, слова и фразы, которые  летописец
повторял вслух. И  всегда сыну  рыбака  казалось,  что  он присутствует  при
каком-то чуде. Не каждому человеку доступно такое искусство, думал юноша.
     Не  только  Зоря благоговел перед старым монахом: его  многие уважали в
Киеве  и обращались к нему за разрешением сомнений и споров.  Мудрый  старик
никому не отказывал и свои советы часто подкреплял изречениями из книг.
     Приходили к нему  с  просьбой  прочитать или написать  письмо. Геронтий
охотно  помогал  неграмотным людям. Однажды, проводив очередного посетителя,
монах обратился к ребятам с доброй улыбкой:
     -- Вот так-то, детки, на грамотного человека везде спрос. Кто  летописи
пишет? Грамотей. К кому на поклон идут -- письмо в дальний город написать? К
грамотею.  Кого  князья  послом  отправляют  в  чужую  страну,  к  иноземным
государям? Да опять же грамотея...
     У Зори захватило дух от неожиданной мысли: если он будет знать грамоту,
то и его, когда он станет взрослым, могут отправить в чужую страну. Тогда он
сможет разыскать мать и выручить ее из неволи.
     "Вот  только станет ли  меня учить отец Геронтий? Кто  я ему?  -- думал
Зоря. -- Совсем чужой. Кабы Нежданка попросил, было бы совсем другое. Не кто
иной, а родной  племянник. А я бы около Нежданки приглядывался, может, что и
уразумел бы..."
     Как-то Зоря обратился к другу:
     -- Проси отца Геронтия, чтобы он тебя грамоте учил.
     -- Хо-хо, -- засмеялся Неждан. -- Нешто я в монахи собираюсь? Зачем мне
это? Пришла нужда крючки долбить, от коих в глазах рябит.
     Неждан смотрел на свое  будущее  просто. Он знал,  что  после того, как
Надежду  выдадут замуж  с богатым  приданым,  остальное отцовское  достояние
перейдет к  нему.  И конечно, он станет  таким  же известным  мастером,  как
оружейник Пересвет.  Так  зачем ломать  голову  над  какими-то  буквами,  из
которых непонятным образом складываются слова и целые строчки.
     Но Зоря не давал ему покоя. И у Неждана родилась хитрая мысль.
     "Все равно Зорька не отступится,  так  лучше я соглашусь и попрошу дядю
учить нас  обоих. А спустя  время отстану, скажу, что ничего не  разумею. Он
меня освободит и Зорьку станет учить одного".
     И  вот  Неждан  попросил  монаха  учить грамоте  его и  Зорю.  Геронтий
обрадовался.
     -- Это сам  господь  внушил вам таковое желание, чада мои возлюбленные!
-- горячо воскликнул он. -- Словеса книжные суть реки,  напояющие Вселенную,
и сладостно тому, кто может пить живую воду из сих рек. Рад я, воистину рад,
дети мои, и, не тратя времени, сразу приступлю к обучению вашему.
     Неждан  попытался  на  этот раз  увильнуть  от  занятия,  но  монах был
непреклонен.  Он  заставил ребят  стать на  колени перед  иконой и  прочитал
молитву перед учением. Зоря и Неждан повторяли за ним слова.
     Геронтий  снял с  полки огромную книгу  в кожаном  переплете с  медными
застежками, раскрыл ее на первой странице.
     -- Се -- псалтырь Давидова! -- торжественно объявил он ученикам.
     -- А что означает псалтырь? -- спросил Зоря.
     -- Собраны в ней псалмы --  сиречь песнопения, составленные  в  древние
времена мудрым царем Давидом [Давид -- царь Израильского государства, живший
за тысячу с лишним лет до нашей эры. Он был смелым и удачливым завоевателем,
но церковная  легенда  превратила его в певца и поэта.]. По ней учат отроков
грамоте. По этой  псалтыри учил и меня  в старое время блаженной памяти инок
Филофей. Он и  оставил мне  в наследие эту драгоценную  книгу. Так-то, отрок
Иувеналий...
     Монах называл ребят только их крещеными именами.
     Зоря  с суеверным почтением смотрел на  громадный  фолиант [фолиа'нт --
большой том], переживший несколько поколений читателей.
     "Вот наберусь я премудрости, когда осилю всю  эту книжищу"! -- радостно
думал он.
     А Неждан раскаивался, что уступил просьбам Зори.
     "Сей  час  на  Днепр  побежали  бы  купаться, а теперь  сиди  в  душной
келье..."
     Геронтий достал указку и приложил ее конец к первой строчке.
     --  "Блажен муж, иже не иде  на совет  нечестивых и  на пути грешных не
ста", -- громко нараспев прочел учитель, ведя указкой по буквам.
     Объяснив  юношам смысл этого изречения, Геронтий начал разлагать первое
слово, называя каждую букву.
     -- Буки, люди, аз -- бла; живе'те, есть, наш -- жен...
     Несколько раз  повторил учитель свои объяснения, и смышленый Зоря понял
наконец, как  из отдельных букв складываются слоги.  Но  у  Неждана в мыслях
было совсем другое, и поучения наставника до него не доходили.
     Зоря повторил за Геронтием слово, составленное из слогов, и нетерпеливо
воскликнул:
     -- Дальше показывай, отче святый!
     -- Ишь ты, какой прыткий! --  добродушно заворчал  монах. -- Дальше ему
подавай!  Всю азбуку  за один присест хочешь  выучить?  Так не  творится. На
первый раз довольно с тебя и шести букв. Василий и того не затвердил.
     И он терпеливо принялся учить Неждана.
     Заканчивая урок, монах сказал:
     --  На следующее воскресенье  принесете куски гладкой бересты и стилосы
[сти'лос (греч.) -- заостренная палочка, которой писали на  вощеной  дощечке
или на бересте]. Буду учить вас писать буквы.
     Зоря ушел из монастыря в восторге, а Неждан, ероша свои льняные волосы,
недовольно бурчал:
     -- Не было у бабы заботы, купила порося...






     На другой день Зоря поднялся чуть  свет и побежал к реке. На прибрежном
сыром песке он чертил выученные накануне литеры, с необычайной отчетливостью
стоявшие у  него перед глазами.  Парень  писал,  стирал  и  снова  писал,  в
самозабвении повторяя:
     -- Буки... Живете... Люди... Аз...
     Потом Зоре пришла в голову новая мысль,  и он стал писать по две  буквы
рядом и складывать из них слоги. Получалось неблагозвучно:
     -- Буки, люди -- бл; живете, наш -- жн; наш, люди -- нл...
     И вдруг вышло так хорошо, что Зоря даже захохотал от удовольствия:
     -- Буки, аз -- ба; люди, аз -- ла...
     --  Ба! Ла!..  -- дурачась,  закричал парень  в речной простор,  и  эхо
противоположного крутого берега послушно откликнулось: -- Ба...а, ла... а...
     Зоря  догадался,  что буква "а"  обладает  каким-то  особым  свойством,
чем-то  отличается от "б",  "ж",  "н". Юноша еще  не знал,  что она означает
гласный звук,  но уже понимал,  что этот  звук  можно тянуть, петь. А  потом
оказалось, что  можно  петь и "е". Зоря как одержимый  кричал  в днепровскую
даль:
     -- А! Е! А! Е!..
     На берегу показался народ, хозяйки шли  с бадейками за  водой, девчонки
гнали поить коров, и Зоря угомонился. Он разровнял площадку и снова принялся
писать буквы, на этот  раз сразу по три. И вдруг -- о чудо! --  после многих
бессмысленных сочетаний перед ним появилось слово. Да, слово!
     -- Люди, есть, наш... Лен!
     Зоря онемел. Он не  верил своим глазам. Да, то, что появилось на песке,
означало лен, тот самый лен, о котором пелись песни, который мужики сеяли на
поле, а бабы дергали, мочили, трепали, сучили и из ниток ткали полотно...
     Около Зори появилась сестра.
     -- Что ты тут делаешь? -- подозрительно спросила она.
     И он с удивлением, еще не веря себе, почему-то шепотом сказал:
     -- Лен... Светланка, видишь -- лен!
     -- Какой лен? Где? -- удивилась девушка.
     --  Я  написал "лен"!  -- уже во  всю мочь  крикнул Зоря и, не  в силах
сдержать восторга, как был, в рубахе и штанах,  бросился в воду и  поплыл на
середину Днепра.
     -- Братеня,  ты совсем безумный стал! Вернись! -- закричала  Светлана и
строго добавила: -- Таскай воду в огород, а то огурцы совсем посохли.
     Девушка  и  в самом деле не могла понять, чем восхищается брат и почему
он видит лен в крючках и загогулинах, выведенных на песке.
     Зоря послушно принялся за домашние дела, но радость переполняла его. Он
с  нетерпением  ждал  следующего воскресенья, а  дни,  как нарочно, тянулись
невыносимо медленно. Каждое утро Зоря  вставал  раньше  всех, бежал к реке и
покрывал песчаный берег  бесчисленными соединениями знакомых букв. Теперь он
уже  не  кидался вниз  головой в  реку,  когда  вдруг  появлялись  слова  со
значением: "жал", "жена"...
     В порыве великодушия юноша предложил сестре:
     -- Хочешь, буду учить тебя буквам?
     Но Светлана пренебрежительно возразила:
     -- Вот еще, буду я заниматься пустяками. Мало у меня дел!
     Суровый Стоюн, хотя и неодобрительно относился к неожиданному увлечению
сына, не мешал ему, потому что тот работал усердно.
     В  воскресенье  Зоря удивил семью Пересвета,  явившись  в дом  затемно,
когда там все еще спали. Недовольный Неждан вылез на крылечко.
     -- А, это ты, -- зевая, сказал он. -- Что такую рань явился?
     --  Слушай, Нежданка, -- возбужденно заговорил Зоря, -- пойдем к старцу
грамоте учиться!
     -- Да ты что, очумел? -- удивился Неждан. -- Куда мы пойдем,  когда еще
городские ворота закрыты?
     Зорю  точно холодной  водой окатило. Он с  таким восторгом  представлял
себе,  что вот-вот  начнет узнавать новые буквы  и складывать новые слова. А
тут опять отсрочка!
     -- Нежданка, -- упавшим голосом заговорил Зоря, -- а ты хорошо вызубрил
буквы, что нам показывал отец Геронтий?
     --  Я все позабыл, -- равнодушно отозвался Неждан. -- Была нужда голову
забивать.
     -- А ты хоть бересты наготовил?
     -- Нет.
     -- Я так и знал! -- рассмеялся Зоря. -- Я на двоих припас и два стилоса
сделал.
     -- За это ты -- друг, -- сказал Неждан без всякого воодушевления.
     С  большим трудом  заставил гость Неждана припомнить содержание первого
урока.  После  часовой долбежки Неждан кое-как вспомнил  буквы, и теперь  не
стыдно было явиться на глаза учителю.
     И  все-таки было очень рано, когда два друга появились перед городскими
воротами. Оказалось, что ворота  были все  еще  закрыты.  Но  рядом толпился
народ: рыбаки и крестьяне,  явившиеся  на рынок спозаранку со своим скромным
товаром, богомольцы из окрестных сел, мальчики, возвращавшиеся из ночного.
     В  этой   пестрой  толпе  Зоря  заметил  юношу  своих  лет  с   тонким,
одухотворенным  лицом, с большими голубыми глазами  и длинными  волосами, не
покрытыми  шапкой.  Зорю поразило,  что сквозь  дыры  его  рубашки виднелось
ржавое  железо. Он  вплотную подошел к незнакомому юноше и ткнул  пальцем  в
железку.
     -- Что это? -- с любопытством спросил Зоря.
     -- Это? Вериги.
     Юноша отошел в сторонку, приподнял рубаху. И Зоря увидел, что его худое
грязное  тело  было  крест-накрест обмотано обрывком железной  цепи,  какими
днепровские рыбаки приковывали лодки к бревнам, врытым в берег.
     Сердце  Зори зашлось  от  сострадания и  ужаса. Под веригами  виднелись
раны, одни не зажившие и кровоточившие, другие уже покрылись струпьями.
     "Юродивый..." -- подумал Зоря.
     Юродивых во все времена  и  у всех народов  верующие уважали, считая их
людьми праведной жизни.
     К беседовавшим подошел Неждан. Завязался разговор. Юноша в веригах стал
рассказывать о себе, благо стража не торопилась открывать ворота.
     -- Звать  меня Родионом,  --  слабым приятным голосом говорил юноша. --
Родом я из Любеча, боярский сын...
     --  Ты  -- боярский  сын?!  --  удивленно воскликнул Неждан,  оглядывая
бедное одеяние собеседника. -- Знаешь что, рассказывай сказки другим.
     -- А вот послушайте, что со мной было, тогда и увидите...
     Неждан недоверчиво ухмыльнулся, а Родион продолжал:
     -- Отец мой умер рано, я у него был один сын. Он оставил матери большое
богатство  и много холопов [холоп -- человек, находившийся в зависимости  от
господина, близкий  к рабству. Женщина-холопка называлась рабой].  Жить бы я
мог в мирских утехах, но не видел вокруг себя правды. Мы с матушкой  жили  в
богатых  хоромах, одежду  носили  из дорогих паволок  [па'волока --  дорогая
ткань], ели  на  серебре,  стол  был  уставлен яствами, где только  птичьего
молока не хватало.  А холопы ютились в  тесных  избенках, спали  вповалку на
холодном полу и, окромя куска черного хлеба, не видели  иной пищи...  На всю
жизнь  запомнился мне случай:  впервые,  чуть  не младенцем, понял я,  сколь
тягостна  доля наших рабов. Повела меня нянюшка гулять, и как-то,  отбившись
от нее,  забежал  я на скотный  двор. Что я там увидал!  До  сих пор  сердце
горит, как вспоминаю. Около свиного корыта стояли на четвереньках  мальчишки
и девчонки в скудных отрепьях и,  отпихивая  поросят,  выхватывали из  пойла
куски  пареной свеклы. Посмотрели бы вы, други мои, с какой жадностью они их
глотали!..
     В голосе Родиона послышалось рыдание. Пересилив себя, боярич продолжал:
     --  На ту беду, появился на дворе тиун. А он всегда ходил  с плетью. И,
как  завидел несчастных ребяток,  принялся их той плетью охаживать по спине,
по плечам, по чему попало. Распаляясь гневом, управитель кричал: "Да как вы,
холопье отродье, смеете  у  барского  скота  куски из  горла  вырывать?!"  Я
заплакал от горя и  стыда, и так меня нянюшка увела со двора. С тех пор стал
я втихомолку носить холопам еду  от нашего стола для детишек. Да еще помогал
слугам в многотрудных их заботах...
     -- Ой! -- воскликнул Зоря с глазами, круглыми от  изумления. --  Ты это
делал?
     -- А  почему  бы нет?  -- спокойно возразил Родион. -- Разве я не такой
человек, как они?  Христос сказал, что для него  "несть еллин и иудей, раб и
свободь [нет грека и еврея, раба и свободного]".
     -- И мать тебе такое позволяла? -- продолжал допытываться Неждан.
     -- Нет, -- тихо отозвался  юноша. -- Матушка  сведала о  моих  делах от
слабых духом  доносчиков и  жестоко меня  наказала. А  мне наказание было  в
усладу, ибо знал я, что страдаю за правое дело.
     Неждан и Зоря слушали нового знакомца с великим удивлением.
     -- Матушка  запретила мне водиться с холопами, -- продолжал  Родион. --
"Твое ли  там  место? --  говорила она. -- Ты  знатного рода,  боярич, и  не
должен  дружить с  черным людом".  Но не  восхотел  я  пользоваться мирскими
благами,  когда  бедствует меньшая  братия  моя.  Сбросив богатую  одежду  и
облекшись во вретище [вре'тище -- убогое платье],  пристал я  к богомольцам,
кои отправлялись странствовать по святым местам.
     -- И долго ты, Родя, ходил? -- спросил Неждан.
     -- Нет, недолго,  --  ответил юноша. -- Уйти далеко  мне  не  пришлось.
Матушка, прознав о моем побеге, послала  погонь, прибила меня  и некое время
держала в  оковах на  хлебе  и воде, заточенного в погребе. И там сидючи,  я
славил господа, ибо сравнял он меня с самыми последними на нашем дворе...
     Зоря и  Неждан с  почтительным  страхом  смотрели  на  знатного  юношу,
который, отвергнув земные блага, шел на муки из-за святой любви к страдающим
собратьям.
     Родион продолжал:
     -- Видя таковое мое упорство, матушка  выпустила меня из погреба. Тогда
я тайно  покинул  родительский  дом  и  пришел в Киев,  чтобы  здесь принять
иноческий  сан. Мнится мне,  что токмо в обители  найду я праведное житие. В
обители все равны перед господом, ни единый человек не угнетает другого и не
возвышается над ним. В  обители не гонятся за мирскими богатствами и суетной
славой и в тишине славят создателя...
     Зоря  и  Неждан молчали. Они  невольно  прониклись  чувством уважения к
боярскому  сыну.  Но Неждану жаль было Родиона. Сам  он с малых лет бывал  у
дяди и насмотрелся на монастырскую жизнь. Неждан  знал,  что  она  совсем не
такова,  как ее представлял  себе  Родион. Однако, не  желая  разочаровывать
нового друга, сын оружейника сказал:
     -- Коли намерен ты в монахи постричься, идем с нами. У меня родной дядя
-- инок  Георгиевской обители. Мы  с Зорей у него грамоте учимся.  Может, он
тебе пособит.
     Родион обрадовался:
     -- Вы  учитесь грамоте? А можно мне с вами? Я много знаю из писания, но
только по памяти, а хотел бы сам читать священные слова.
     Неждан  усмехнулся про  себя  и  подумал:  "Вот  еще  любитель  грамоты
нашелся. Пожалуй, дядя меня отпустит, хватит с него двух учеников".
     Вслух он сказал:
     -- Дядя -- старик добрый, всякому рад услужить.
     Ворота  в это  время  открылись,  и толпа ожидавших ринулась  в  город.
Переждав сутолоку, трое юношей  пошли в монастырь. Родион  оказался приятным
собеседником. Как и его новые друзья, он любил городки и лапту. В этих играх
все участники были равны: побеждала ловкость, а не богатство и знатность.
     Отец   Геронтий  встретил  ранних  посетителей  приветливо.   Узнав  от
племянника, кто такой  Родион, монах накормил голодного юношу и приказал ему
снять вериги, чтобы зажили раны. Геронтий смазал их лампадным маслом.
     -- Зачем ты носишь эту цепь? -- спросил у Родиона старец.
     Юноша признался:
     -- Надел я ее, чтобы  легче в монастырь попасть. Увидит настоятель, как
я плоть свою умерщвляю, и более снисходителен будет к моему прошению.
     Даже строгий Геронтий улыбнулся этому наивному признанию.
     "Глупый отрок, --  подумал он.  --  Сколь мало  ведома ему  жизнь, коли
думает  он  таким  подвижничеством  склонить  к  себе сердце нашего  игумена
Симеона".
     --  Я  постараюсь,  --  сказал  монах,  --  чтобы  тебя   и  без  этого
самоистязания приняли в нашу обитель.
     Родион низко поклонился отцу Геронтию.
     Зоря с нетерпением ждал, когда начнется урок.  И он поспешно, с большой
гордостью, выложил учителю все свои знания, повторил  выученные буквы и даже
написал стилосом на бересте слова, которые ему удалось сложить.
     Наставник был поражен.
     --  Ах,  сколь  утешно  видеть такое  непритворное рвение  к  науке! --
воскликнул он. -- Великих успехов жду от тебя, чадо!
     Зато  Неждан  огорчил дядю. Отвечая  урок, он  спотыкался,  как ленивая
лошадь, везущая  тяжелый  воз. А  когда Геронтий  принялся  бранить  его  за
нерадивость, парень взмолился:
     -- Освободи ты меня, дядя, от этой маеты! Смотрю я на проклятые крючки,
и все будто  ладно. Отвел  глаза,  а они из головы вылетели,  как век там не
бывали. Не способен я  к книжному учению, хоть убей.  Да и не манит оно меня
совсем. Уж  если сказать  по правде, просился я только ради Зорьки,  это  он
меня уговорил.
     Неждан смущенно умолк.
     Старик покачал головой.
     -- За откровенность хвалю. Правдивая речь всегда меня радует, даже если
не по нутру она мне. И  вижу: родной ты мне по крови,  да не родной по духу.
Вот кто мне  родной по духу! --  И он ласково  положил руку  на темные кудри
Зори, багрово покрасневшего от радостного волнения. -- Что ж с тобой делать,
Василий? Будь по-твоему. Видно, не дозрел ты до книжного ученья, большая для
него  сила духа нужна. Недаром сказано мудрыми людьми: "Корень учения горек,
а плоды его  сладки".  До  плодов-то еще далеко, а корня ты попробовал, и он
отбил у тебя охоту.
     Неждан  козлом  запрыгал  по тесной  келье.  Старик смотрел на  него  с
улыбкой.  Выслушав  робкую  просьбу Родиона поучить грамоте и его, летописец
охотно  согласился,  раскрыл псалтырь на первой странице  и начал показывать
Родиону буквы.
     Но урок неожиданно прервался. В дверь постучали. И после  уставных слов
в келью вошел нарядно одетый  княжеский  гридень [гри'день,  или  гридь,  --
дружинник  князя].  Почтительно поклонившись Геронтию,  юноша подошел к нему
под благословение, а потом сказал:
     -- А  я  к  тебе, отче святый, опять от князя  Ярослава Володимировича.
Зовет он тебя к себе.
     -- Какая там во мне нужда случилась? -- спокойно спросил монах.
     --  Гонец  к нему прискакал от  брата, от  Мстислава Володимировича,  с
посланием. Наш князь, прежде чем ответ дать, хочет с тобой посоветоваться.
     -- Идем, чадо, коли так.
     Монах  накинул  ветхую  верхнюю  ряску  и уже  подошел  к двери,  когда
вспомнил о ребятах.
     -- Вы, отроки, ждите меня здесь,  коли желаете, а  лучше идите с богом.
Может статься, я у князя долго пробуду.
     Он  благословил  ребят и ушел в сопровождении  гридня,  а  Зоря  не мог
опомниться  от  великого  изумления.  Так  этот  смиренный   инок,  запросто
обучающий его грамоте,  дружески с ним обращающийся, советник князя! Он идет
к могучему  властителю  Киевской  Руси,  как  в свой  дом, и  видит  в  этом
привычное дело...
     Долго  еще Зоря,  приходя к Геронтию, не  мог освободиться от сознания,
что  инок  --  человек  особенной,  необычайной  судьбы.  И  юношу  невольно
сковывало смущение, которое ему не скоро удалось побороть.






     Прошло два  месяца. Приближалась осень,  и пути двух друзей, Неждана  и
Зори,  неожиданно  разошлись. Про Зорю можно сказать, что он создан  был для
учения. Он пользовался  каждым удобным случаем, чтобы побывать у Геронтия  в
монастыре. Парень  высох  и осунулся, зато научился читать за четыре недели,
поразив  монаха   быстротой,  с  которой  он  схватывал  нелегкое  искусство
"книжного че'тья".
     А у Неждана на  уме было уже не  книжное учение и даже не развлечения и
игры,  которыми он прежде так увлекался. Посещения Стоюнова дома в Черторые,
частые встречи с дочерью рыбака, переживавшей лучшую пору расцвета красоты и
молодости,  не  остались без  последствий.  Юноша  полюбил  Светлану.  И это
чувство  заставило  его по-новому взглянуть  на жизнь, задуматься  над своим
будущим.
     Раньше он,  шаловливый, беспечный подросток, жил настоящей минутой, все
его стремления сводились к тому, чтобы поменьше работать и почаще убегать со
двора к соседским ребятам. Теперь новые заботы теснились у него в голове.
     "Батя  с матушкой не  согласятся,  чтобы я  взял за себя Светлану, -- с
горечью размышлял юноша. -- Почему я не  сын пахаря либо рыбака? Тогда я мог
бы выбирать суженую себе по сердцу... Женят меня на богатой уродине, и майся
целый век с постылой..."
     О  своем чувстве  Неждан боялся  говорить не только дома,  но и в семье
Стоюна.  Он знал,  что рыбак отнесется  к его любви неодобрительно. Родители
Неждана могли  дать  согласие  на брак  сына  с дочерью  бедняка  только  из
снисхождения или  из благодарности за великую услугу Зори, а Стоюн не примет
ни снисхождения, ни благодарности.
     Окружающие  с  удивлением замечали, как быстро изменился  и  повзрослел
Неждан.
     "Совсем жених стал", -- думали родители.  А Неждан притворился, что его
увлекла  рыбная  ловля. Каждое воскресное утро, когда  Зоря спешил в  Киев к
Геронтию, он встречал на реке легкую лодку, в которой Неждан  плыл  в княжью
вотчину. Парень уверял, что ловить подустов и окуней лучше всего с мыса, где
Черторый  вливался  в Днепр;  отсюда до хаты Стоюна не  насчитывалось  и ста
шагов.
     В течение двух-трех  утренних часов молодой удильщик небрежно закидывал
снасть, а сам косился  на  берег  -- не  покажется ли там  Светлана. А потом
бросал удочки, отдавал пойманную рыбу коту, а сам усердно помогал девушке по
хозяйству. Он без устали таскал с реки тяжелые бадейки с водой, ходил на луг
за коровой, в лес  за  хворостом. И если  Светлана  сопровождала его, он был
счастлив.
     За  все свои труды  он не  ждал  иной награды, как только  улыбки своей
милой, ее одобрительного слова.

     Торжественная   минута   наступила  в   келье   Геронтия,  когда  Зоря,
склонившись  над  летописью  и  водя  указкой  по   странице,  начал  читать
пересохшим от волнения голосом:
     -- "В  лето господне  шесть тысяч четыреста пятьдесят  четвертое  Ольга
княгиня с  сыном  своим Святославом собраша много  храбрых  воев и поидоша в
древлянскую землю мстити за убиенного князя Игоря..."
     А старый монах вспоминал, как в давние годы сам он из другой, старинной
летописи переписывал эти строки  о  деяниях былых князей и знаменитых  людей
Русской земли.






     В один из ясных дней в конце сентября Стоюн с сыном развешивали сеть, а
Светлана стирала  рубахи. В  это время к берегу пристала нарядно  украшенная
лодка,  на носу которой сидел богато одетый человек средних лет. На нем было
алое корзно [ко'рзно -- длинный кафтан], порты из бархата, желтые сафьяновые
сапоги,  на  голове  шелковая  мурмолка  [му'рмолка   --  шапка].  Это   был
новгородский купец Ефрем, возвращавшийся в родной город.
     Поднявшись на яр, Ефрем спросил у Зори:
     -- Где здесь живет рыбак Стоюн?
     Сердце  Стоюна  забилось  от неясного  предчувствия. И он,  склонившись
перед незнакомцем, сказал дрогнувшим голосом:
     -- Я -- Стоюн. Что тебе надобно от меня, господине?
     -- Я привез тебе письмо из Царьграда от твоей жены Ольги.
     --  Объявилась!  --  в  безумной  радости закричал  Стоюн.  --  Ольгуша
объявилась! Дети, Зоря, Светлана, весточка от матушки пришла!
     Зоря  и  Светлана  в   восторге   обнимались,  целовали   отца.  А  он,
опомнившись, робко переспросил:
     -- Я не ослышался, господине? Ты вправду баял о моей жене Ольге?
     --  Да,  о  ней.  И  ты  успокойся,  --  сказал  Ефрем.  --  Жена  твоя
жива-здорова. Она рабыня в Царьграде, но живется ей неплохо.
     Рыбак широко перекрестился.
     -- Слава тебе, господи Иисусе Христе! Кабы знал ты, добрый человек, как
мы горевали, сколько слез пролили... Земно я тебе кланяюсь за добрую весть!
     Стоюн поклонился в ноги Ефрему, а тот, растроганный, поднял его.
     -- Говорю: живет она не  худо, -- повторил новгородец,  -- только заела
ее тоска по родной стороне. Да вот вам послание от нее.
     И он вынул из-за пазухи свернутую в трубку бумагу.
     Лицо  Стоюна странно  наморщилось, Светлана  громко  заплакала,  а Зоря
жадно схватил письмо.
     -- Сей час я читать его буду! -- глухо пробормотал парень.
     Он развернул  бумагу и начал медленно  читать.  Писец  Кутерьма  был не
очень искусен в  своем деле. В кратком  письме, написанном каракулями, Ольга
беспокоилась о здоровье мужа и детей, а о себе сообщала, что живет в няньках
у богатого златокузнеца  Андрокла на Псамафийской улице и на  господ ни она,
ни дед Ондрей Малыга пожаловаться не могут.
     Удивленный Стоюн прервал чтение:
     -- Как Малыга? Да разве он с ней?
     --  То-то  же,  с ней, -- ответил Ефрем. --  Это он  меня и разыскал на
рынке. Такой дотошный  старичок, бог  с ним!  Сам-то я  -- гость  [гостями в
старину   называли  богатых   купцов,  пользовавшихся  особыми  правами]  из
Господина  Великого  Новгорода,  а  звать меня  Ефремом.  Каждогодно хожу  с
караваном  в  Царьград  торговать. Вот  там-то  и  сыскал меня дед Ондрей  и
упросил письмо свезти.
     Повеселевший Стоюн сказал:
     -- Рад я этому  всем сердцем.  Ондрей -- разумный человек и плен уж раз
испытал. С ним Ольге легче неволю переносить.
     Письмо  заканчивалось просьбой  не  забывать  бедных  пленников. Вместо
подписей стояли  два  больших  креста.  Когда Зоря кончил читать, все  долго
молчали, а Светлана схватила письмо и горячо поцеловала кресты -- ведь  один
из них был выведен рукой ее матушки. Потом девушка, всхлипывая, спросила:
     -- Как же там родимая? Ты видел ее, дяденька?
     -- А как  же, своими глазами,  вот как вас, -- ответил Ефрем. -- Нянчит
она  Стратошку,  маленького  Андроклова  сына.  Научилась   греческой  речи.
Мальчишка любит ее, называет мамой. Вот по тебе она больно горюет, Стоюн. Не
знает, жив ли ты...
     -- Жив я, жив! -- взволнованно воскликнул рыбак.
     -- Я-то вижу, что ты жив, --  сочувственно  улыбнулся новгородец, -- да
Ольга, горемычная, не ведает.
     --  Я ей  письмо  напишу!  -- горячо вмешался Зоря. --  Все-все про нас
расскажу.
     -- А и хорошо, малый, -- согласился Ефрем. -- Ты сам грамотный,  тебе в
люди с просьбой не идти. Кабы  Ольга про вас знала, что вы тут благополучны,
она бы легче ждала выкупа.
     -- А хозяин согласен отдать ее за выкуп?! -- вскричал Стоюн, необычайно
взволновавшись.
     --  Как он  может  не согласиться, когда  у них  такой  закон  есть? --
спокойно возразил купец.  --  Узнавал  я и  цены  на рабов.  Там  невольнице
красная  цена  пять,  ну  от  силы  шесть  гривен  серебра  [по  весу гривна
составляла фунт  серебра (409  граммов). В  середине XIX века  это равнялось
двадцати рублям серебра, и даже тогда это было порядочной суммой.].
     -- Шесть гривен серебра! --  прошептал Стоюн  упавшим голосом.  -- Экая
гора...
     Шесть  гривен  серебра  в  те  времена  были большими деньгами.  Гривна
серебра содержала сорок ногат. А на киевском торговище давали одну ногату за
осетра или  два десятка стерлядей. Вот что означали шесть гривен серебра для
бедного рыбака.
     Стоюн совсем  пал духом, но тут  подняли голос  дети.  Светлана и  Зоря
заявили, что  будут работать день и ночь, будут  голодать, но  скопят деньги
для  выкупа, пусть  на это понадобится два-три  года... Зоря даже решился на
большее.
     -- Батя, -- решительно заявил он, -- я пойду к боярину Ставру в закупы!
Все небось гривны две получу.
     -- В закупы?!  На подневольное житье? --  Стоюн так  посмотрел на сына,
что тот сразу прикусил язык. -- В закупы я тебя не отдам.
     Юноша покорно молчал.
     Появление  незнакомца  на  берегу  привлекло много  народу.  Подошел  и
знахарь  Агей.  Обитатели  Черторыя радостно  встретили известие о том,  что
Ольга жива и  прислала весточку из плена. Люди, потерявшие  близких во время
набега,  утешались  мыслью,  что,  быть  может,  и  их  родные  объявятся  в
какой-нибудь счастливый день.  Среди оживленной  толпы больше  всех  шумел и
суетился  старый  Агей.  Хлопая  рыбака  по плечу, он  хвалился  дребезжащим
голосом:
     -- Баял ведь я тебе, что Ольга обрящется! По-моему и вышло...
     Многие из  соседей  обещали помочь Стоюну  собрать  деньги  для  выкупа
Ольги,  если  к тому окажется  хоть малейшая возможность после уплаты оброка
князю Ярославу.
     Стоюн снова приободрился. В его сердце зародилась надежда увидеть жену.
     В довершение неожиданностей этого дня Ефрем вынул из-за пазухи скромный
поношенный платок и протянул Светлане со словами:
     -- Вот твоя матушка прислала тебе свой убру'с, носи и помни о ней.
     Девушка прижала платок к груди и снова залилась горючими слезами.
     --  Матушка  моя  родимая!  --  причитала  Светлана.  --  Солнышко  мое
ненаглядное! Горюешь ты без своих детушек на чужой-чужедальней сторонушке...
Ветер-ветерок, в поле веющий, отнеси родимой мое слово ласковое... Тученьки,
высоко  в небе  плывущие, расскажите  родимой, как тоскует по  ней  ее  дочь
горемычная...
     Народ,  собравшийся на  берегу, уважительно  слушал жалобы  Светланы, и
никто не пытался ее утешать. По обычаю обрядовый плач нельзя было прерывать.
Когда Светлана немного успокоилась, рыбак обратился к новгородцу:
     -- Скажи, Ефрем, ты на тот год опять поедешь в Царьград?
     -- Коли бог пошлет, поеду, -- отвечал купец.
     -- Ежели мне  удастся к  той поре  гривны скопить,  возьмешься выкупить
жену?
     -- Али я нехристь какой, чтобы  в  такой просьбе отказать?  -- обиделся
купец. -- Да откажи я тебе, мне бог удачи в делах не даст.
     Стоюн низко поклонился купцу.
     -- Дай же тебе Христос и все святые счастья и благоденствия за  доброту
твою! А я тебя буду ждать, как тяжко больной ждет избавления от болезни, как
мать  ждет с войны сына... День  и  ночь  с  берега не  сойду, все глазыньки
прогляжу, тебя поджидаючи...
     Ефрем с улыбкой возразил:
     -- Небось не проеду мимо. Мое слово крепкое.
     Он уже  пошел к лодке,  как вдруг остановился. Купец вспомнил печальные
глаза Ольги, всю ее скорбную фигуру, когда она вышла провожать его за ворота
Андроклова двора.  Нет, надо, обязательно  надо утешить  Стоюна,  подбодрить
его, помоче ему в беде.
     И тут новгородец решил, что он может сделать доброе дело без убытка для
себя. Несомненно, это зачтется ему на том свете.
     "А  может, еще и на этом что-нибудь  выгорит, -- с купеческой хитринкой
подумал Ефрем. -- Недаром же попы в церквах проповедуют,  что добродетель не
остается на этом свете без награды".
     -- Послушай, Стоюн, -- сказал он, --  тебе шесть гривен серебра собрать
за одну зиму трудно. И вот тебе мой сказ: ежели пошлешь со мной в поход сына
и  дочь,  я им по  гривне серебра за работу заплачу, у меня так положено. Из
Новгорода одним стражем меньше возьму, да и без стряпухи как-нибудь до Киева
доберемся. Сын твой  будет  стражем.  Вон он какой,  сохрани  его господь от
дурного глаза, могутной да высокий, а дочка стряпать станет.
     Тут Стоюн не мог сдержать своих чувств  и так обнял Ефрема,  что у того
кости затрещали.
     --  Да будет тебе, человече,  будет!  -- ворчал  купец, освобождаясь из
могучих объятий рыбака. -- Ишь,  силища у тебя медвежья! Коли сын в тебя, то
я не прогадаю, -- рассмеялся он.
     -- Я за тебя в огонь и в воду пойду! -- воскликнул Зоря.
     Ефрем отплыл, сопровождаемый всеобщими благословениями.






     В  семье  Пересвета  известие  о том,  что  Ольга  объявилась,  вызвало
живейшую радость.  Оружейник смотрел на Стоюна и его детей как на  родных, и
ему  приятно  было  узнать, что они  хоть немного  утешатся в своем горе. Он
пошел на торговище, где  продавались рыболовные снасти, и вернулся с большим
свертком, упакованным в рогожу. Подозвав сына, он сказал:
     -- Вот свези Стоюну, как поедешь рыбалить.
     Любопытный парень расковырял дырку в рогоже и увидел, что внутри сеть.
     -- Ой, батя, -- в восторге воскликнул он, -- какой ты добрый!
     -- Ладно, ладно, -- улыбнувшись, ответил Персвет, -- ему теперь  каждая
резана дорога', а в эту сеть все лишняя рыба попадет.
     --  Батя,  --  просительно  заговорил Неждан, -- зачем  до  воскресенья
откладывать? Можно, я сей час свезу? Сам говоришь, каждая резана...
     -- Ладно, поезжай, -- согласился отец.
     Через час Неждан был в доме рыбака.  Развернув  рогожу, Стоюн ахнул  от
восхищения: он держал  в  руках великолепную  трехстенку [трехстенка -- сеть
для ловли  крупной рыбы],  локтей  [локоть  --  старинная  мера длины, около
полуметра]  триста длиной. Чтобы купить  такую, он должен был бы проработать
три-четыре месяца, и при том вся семья сидела бы впроголодь.
     "Доброе дело само  таит в себе награду, -- подумал Стоюн.  --  Не спаси
Зорька Нежданку, и не было бы этого..."
     Он обратился к гостю и взволнованно сказал:
     --  Передай  же  ты  от   меня  отцу   зе'мный  поклон   и  вечную  мою
благодарность!
     И он склонился перед парнем, коснувшись пальцами правой руки земли.
     А тот, смутившись, ответил невпопад:
     -- Дядя Стоюн, можно, я помогу Светланке огород полить?
     С этих  пор дела Стоюна  резко пошли на поправку: ведь таких сетей, как
подаренная ему оружейником, во  все Черторые было еще только две-три у самых
зажиточных  рыбаков.  Уплатив годовой  оброк  князю,  Стоюн  возил  теперь в
Угорское, а то  и в самый Киев осетров, стерлядей, сазанов, широких круглых,
лещей.
     Другим обитателям Черторыя тоже стало жить полегче: на огородах поспели
репа, морковь, капуста, в лесу  набрали на  целую зиму  грибов. Подошла пора
убирать рожь, пшеницу, но  хлебопашцы  смотрели на свои нивы с грустью:  они
знали, что бо'льшая часть урожая опять уйдет в княжеские закрома.
     На следующий день  после  того, как  у  них побывал новгородский гость,
Зоря отправился к  Геронтию и  принес  ему  радостную весть о  матери.  Инок
прочитал молитву о путешествующих, страждущих и плененных  и заставил  парня
заучить ее наизусть.
     -- Каждодневно будешь говорить во время утренней и вечерней молитвы, --
строго приказал монах.
     -- Буду, отче святый!  -- обещал Зоря и тут же  рассказал  старику, что
думает написать матери письмо.
     Отец  Геронтий это намерение вполне одобрил, но  усомнился  в том,  что
ученик сможет его выполнить.  Читал Зоря хорошо, но в  искусстве письма ушел
недалеко. Ведь он царапал буквы стилосом на бересте, а  писать  чернилами на
пергаменте  ему  еще не  доводилось.  Этот  материал  был  очень  дорог:  он
выделывался из тонких шкурок телят, ягнят или козлят.
     -- Ладно, чадо, я сам  напишу письмо твоей матушке, -- сказал  монах  и
поднял руку, чтобы оградить себя от бурных благодарностей Зори.
     И письмо было написано. Большое письмо, где подробно рассказывалось обо
всем, что случилось в семье после пленения Ольги.
     Письмо  заканчивалось  уверениями в вечной любви и  обещаниями  мужа  и
детей выкупить Ольгу из плена, для чего они положат  все свои силы, все свое
умение и старание. И  Зоря от  всей  души  поставил  под  этим  письмом свою
подпись.
     Отец  Геронтий свернул  письмо в  трубочку, вложил в берестяный футляр,
искусно сделанный Зорей, и запечатал монастырской печатью,  которую выпросил
у игумена Симеона.
     На футляре был написан адрес:
     "Город  Царьград,  в дом  златокузнеца Андрокла,  что  на  Псамафийской
улице, а отдать в руки русской рабыне Ольге от ее мужа и детей".
     Но написать письмо было просто, раз Зоре и его семье благоволил один из
виднейших письменных умельцев в стольном Киеве, а  значительно труднее  было
его отправить.
     Много дней бродил Стоюн по торговищам,  расспрашивая, не собирается  ли
кто из  купцов  в  Царьград,  но таких не  находилось. Наступала осень  с ее
бурями  на Русском море, когда прерывались более чем  на полгода поездки  по
водному пути  "из варяг в греки". К счастью,  княжеский ключник,  купивший у
него  рыбу для Ярославова стола,  рассказал, что на днях должен  отправиться
посол  к византийскому императору  Роману III Аргиру  [Роман III  Аргир  был
византийским императором  с 1028 по 1034 год]. Великий  князь предлагал  ему
заключить союз против печенегов, и это было такое важное дело, ради которого
стоило  рискнуть  несколькими  лодьями  с  людьми,  которых  могло поглотить
сердитое осеннее море.
     Стоюн  разыскал  боярина Светозара, поклонился послу  двумя  громадными
осетрами, попавшими  в новую  сеть,  и тот обещал ему  боярским  словом, что
письмо будет вручено.

     ...Ольга получила письмо из Киева через  три месяца после того, как оно
было написано.  Боярин Светозар сдержал обещание,  и письмо было  отнесено в
дом Андрокла одним из боярских слуг.
     Радость Ольги не знала границ, когда призванный в дом грамотей Кутерьма
прочитал послание, написанное монахом Геронтием. Какие утешительные новости!
Стоюн жив, он поправился от своей опасной раны! Дети не сгорели в тайнике, и
Зоря  даже  стал большим грамотеем, как пишет  об этом неведомый,  но добрый
инок!  И ее  помнят  дома, никакая  злая разлучница  не  стала  между  нею и
любимым! И семья копит деньги на выкуп ее из неволи!
     Глаза Ольги засияли таким внутренним светом, она вся так преобразилась,
что даже знавший ее много лет Малыга удивился.
     --  Ну и хороша же ты,  женка!  -- задумчиво  сказал старик. -- Тебе бы
большой боярыней быть, а то и княгиней.
     Ольга поцеловала деда в морщинистую щеку и весело возразила:
     -- А вот выкупят меня муж и дети, буду и я в своем дому княгиней!
     Теперь  оставалось  только  ждать  лета  и  нового появления  Ефрема  в
Царьграде, которое принесет  рабыне Андрокла  свободу.  Ондрей Малыга втайне
надеялся, что новгородец выкупит и его. Ведь он, Ондрей, стоит так дешево и,
конечно, сумеет  отработать  купцу  гривну серебра, которой оценивалась  его
стариковская жизнь.



        Глава шестая. З Л О К Л Ю Ч Е Н И Я П Р А В Д О Л Ю Б Ц А Р О Д И О  Н
А


     Юному Родиону не удалось поступить послушником в Георгиевский монастырь
к  отцу  Геронтию.  Хлопоты монаха оказались безуспешными. Игумен Симеон был
человеком  осторожным  и боялся  войти  в столкновение  с  сильными  людьми.
Проведав  о  знатном происхождении  Родиона,  игумен  крепко  задумался. Еще
больше  насторожило  его  то,   что  юноша  ушел  из   дому  тайком,  против
родительской воли.
     -- А вдруг  боярыня, его матушка, пожалуется на меня митрополиту, что я
ее чадо в обитель принял? -- сказал он  Геронтию. --  Нет, нет,  и не проси,
отец Геронтий. Пусть матушка его напишет нам, что боярич идет в  монахи с ее
согласия.
     Так все и  передал Геронтий огорченному  Родиону.  Понятно,  ни о каком
письме от матери не могло быть и речи.  Чтобы добиться заветной цели,  юноша
решил  нарушить  свое  основное жизненное  правило  и  солгать. Эту ложь  он
надеялся искупить дальнейшей праведной жизнью.
     Родион  пошел к настоятелю Троицкой  обители,  выдал себя за  смерда  и
назвался круглым сиротой. Его приняли в послушники, и он был на седьмом небе
от радости. Юноше казалось, что исполнился предел его желаний.
     Но  время   шло,  и  монастырская  жизнь   раскрывалась  перед  молодым
послушником во  всей ее неприглядности.  Зоря нередко  виделся с Родионом  в
келье  отца  Геронтия.  Каждый  раз  он  замечал,  что  его  новый  приятель
становится все мрачнее. Но что его удручало, Родя не объяснял.
     Потом он  перестал  появляться у  Геронтия.  Обеспокоенный Зоря пошел в
Троицкий монастырь. На его стук калитка приоткрылась, и выглянул добродушный
старый привратник, уже немного знавший Зорю.
     -- А, это ты! -- сказал он. -- Небось Родиона разыскиваешь?
     -- Его, отец Агафангел. Я давно его не видел. Не болеет ли он?
     --  Нет  больше  в  обители  твоего  друга!  --  таинственно  прошептал
старичок. -- Изгнал его игумен.
     -- Изгнал?! -- ужаснулся Зоря. -- За что?
     -- За правду, -- все так же шепотом объяснил монах.
     -- Да разве за правду можно из обители изгонять? -- удивился юноша.
     Но  оказалось,  что  поборника  правды Родиона действительно выгнали из
монастыря.
     Настоятелем обители был отец Нафанаил -- еще не  старый упитанный монах
с  багровым  лицом.  Нафанаил славился  великолепным басом и умением служить
церковные службы. Когда он провозглашал здравицу за великого князя, стекла в
церковных  окнах дрожали,  а  пламя  свечей колебалось.  Молящиеся  Троицкой
церкви приходили в восхищение, и в монастырскую казну текли большие доходы.
     Но  отец настоятель  не  любил изнурять  свою  грешную плоть. По уставу
монахам полагалась только постная пища, однако Нафанаил с этим не считался.
     Когда  игумен пировал  со  своими приближенными --  келарем,  ключарем,
ризничим [ри'зничий -- хранитель казны], а это случалось почти каждый вечер,
на  столе  появлялось  множество блюд:  жареный  поросенок, куриный  бульон,
днепровские осетры и стерляди, таявшие во рту пироги с морковью и  капустой,
пышные  оладьи,  уха тройная, рассольники,  каша  рисовая, фигурные  медовые
пряники, коврижки... Выставлялись напитки -- забористые квасы, мед  стоялый,
мед,  вареный  с  хмелем  и  пряностями, мед  арбузный,  мед  малиновый, мед
вишневый... Иной мед был такой крепости, что от одной чары отнимались ноги и
заплетался  язык. Не  брезговали  святые  отцы  и  иноземными  напитками. Из
глубоких  погребов  извлекались   амфоры  с   греческим  вином,  выдержанная
мальвазия [мальва'зия -- сорт виноградного вина, выделывавшегося  в Западной
Европе], бургундское, рейнское...
     После  такого  пира  немыслимо  было  подниматься  на  рассвете, идти в
холодную  церковь  и начинать церковную службу. На  уме было  совсем другое:
подольше понежиться в мягкой постели под пуховым одеялом.
     Так велось долгое время. Богомольцы -- народ смирный, они  и час и два,
и более покорно ожидали за оградой, когда их впустят в обитель.
     Но  вот отец Нафанаил  принял  на свою  беду этого блаженного Родиона в
послушники,  не ведая, что  этот смиренный  юноша внесет смуту в  так хорошо
налаженную жизнь монастыря.
     Неизвестно, когда Родион спал. Во всяком случае, чуть начинало  светать
на восточном  краю  неба,  он уже был  на ногах.  Первым долгом  он тормошил
старенького привратника, отца Агафангела:
     -- Вставай, отче святый, надо людей впускать!
     Люди   за  монастырской  оградой   собирались  спозаранку:   это   были
иногородние богомольцы,  приходившие  в  Киев накануне. Они спали  на земле,
подостлав под себя одежду. Агафангел отбивался от приставаний послушника:
     --  Уймись,  богово чадо, я ворота открываю токмо с  благословения отца
игумена.
     Родион  бежал  к  келейнику  [келе'йник  --  слуга  высокопоставленного
духовного лица], стучался в дверь игуменских покоев.
     -- Во имя отца и сына и святого духа!
     -- Аминь...
     Из двери выглядывал  заспанный келейник  с помятым лицом: он чуть не до
утра прислуживал на игуменском пире.
     --  Здрав будь,  отец  Никон! Скоро  его  благословение  встанет? Время
ворота открывать -- богомольцы ждут.
     Келейник смотрел в мутное окно, едва освещенное рассветом.
     -- Опомнись, чадо, николи мы в такую пору их не впускали!
     Послушник  спешил  в привратницкую,  выглядывал в  щелку калитки.  Люди
лежали  на  холодной  земле, зябко поеживаясь  и кутаясь в  накинутые сверху
лохмотья. Добросердечный юноша, не стерпев такого зрелища, опять отправлялся
к келейнику.
     Наконец  Родион  не  мог  больше  смотреть  на  страдания  богомольцев.
Холодным  утром,  когда  на   дворе  моросил   дождик,  послушник  явился  в
привратницкую и,  воспользовавшись  глубоким  сном  отца Агафангела,  открыл
калитку и пригласил ожидавших:
     -- Заходите, добрые люди!
     Иззябшие и намокшие богомольцы с веселым  гулом хлынули на монастырский
двор.
     Что было делать  дальше? Родион решился на смелый поступок и, зная, что
за это придется крепко отвечать, все же открыл тяжелую церковную дверь.
     "По  правде ли  это будет?  По  правде...  -- думал  юноша. --  А  отец
игумен?.. Что ж, приму наказание..."
     Агафангел  проснулся от холода: калитка его привратницкой была  открыта
настежь. Старик выглянул наружу -- никого.
     "Где же народ?" -- подумал он.
     Прошел во двор -- пусто. Но из  открытых дверей церкви доносился гомон.
Монах прошел на паперть. Церковь была полна народа.
     Пришлось  будить игумена. Выражаясь далеко  не  благочестивыми словами,
отец Нафанаил оделся и пошел в церковь. Вина Родиона сразу открылась, потому
что отогревшиеся люди горячо благодарили его за доброту.
     Когда  кончилась  служба  и  богомольцы  оставили  обитель,  послушника
Родиона отвели  в  темный, сырой подвал и приковали на цепь. Целую неделю он
должен  был  просидеть  на хлебе и воде. Юноша  благодарил бога  за  то, что
сподобился принять кару за свое милосердное деяние.
     А тут случилось вот что. Днем  в монастырь снова собрался народ, пришло
много  утренних  богомольцев.  Начались  разговоры  о  благородном  поступке
молодого  послушника  Родиона, -- его  имя уже  узнали молящиеся.  Стали его
искать, чтобы поблагодарить за доброе дело.
     Друг Родиона -- послушник Григорий шепнул людям:
     -- Не ищите Родьку! Посадили его на цепь.
     -- За что? -- изумились богомольцы.
     -- А вот за то самое. Не лезь в пекло поперек батька, не самовольничай!
     Люди заохали, закрестились.
     -- Где же он, горемычный?
     -- В подвале. Вон туда идите, за угол...
     Богомольцы столпились около зарешеченного оконца без стекла. Из подвала
доносился громкий, ясный голос:
     --  Святый  боже, благодарю  тебя, что  сподобил еси  меня  принять сие
мучение за правду, за то, что пожалел странников... Сладостно мне наказание:
сам господь Иисус Христос претерпел за то, что проповедовал истину.
     У женщин появились слезы умиления на глазах.
     -- Праведник! -- в экстазе воскликнула одна из богомолок.
     -- Великий праведник! -- подхватила другая.
     Богомольцы  умиленно  слушали Родиона. Их увидел  и выгнал  из  обители
ключарь, а послушника перевели в  глухой  амбар без окон. Но молва  о  новом
угоднике разнеслась по городу.
     Через неделю Родиона выпустили, и сам отец ключарь прочитал ему строгое
наставление, чтобы он вел себя тихо и скромно.
     К этому времени  юноша  вдоволь насмотрелся на монастырские порядки. Он
увидел, что они совсем не  такие, какими он себе их представлял. Игумен, как
самовластный князь, распоряжался  иноками, о боге  никто не думал, помышляли
лишь об удовольствиях, вели сытое, праздное существование.
     Родион под каким-то  предлогом проник  в  монастырскую  кухню.  Там  он
увидел,  как толстые  повара-монахи с жирными лицами готовили поросят,  кур,
гусей для игуменского стола.
     Послушник ужаснулся:
     -- Ведь устав запрещает инокам принимать скоромную пищу!
     --  Ничего,  -- рассмеялся  старший  повар, --  отец настоятель  сумеет
отмолить грех перед господом!..
     Ранним  утром  юный  ревнитель  правды,  пользуясь   сном  привратника,
выскользнул из калитки и разыскал митрополичьи палаты.
     Ему удалось попасть к архимандриту Платону -- маленькому старому монаху
с морщинистым лицом. Тот выслушал горячий, сбивчивый рассказ  Родиона. Юноша
признался ему  во всем, не утаил,  что  поступил в  монастырь обманом, скрыв
свое происхождение.
     -- Так ты, чадо, боярский сын? А зачем покинул родную матушку?
     -- Не  мог  я  видеть,  как она  не по  правде  живет. Тяжко  мне  было
лицезреть угнетение малых сих.
     -- Не по  писанию поступил  ты,  сыне.  Ибо сказано: "Чти отца твоего и
матерь  твою..."  Да не  о сем речь. Ты о  грешных деяниях  игумена  мирянам
рассказывал?
     -- Нет, отче святый!
     --  И  правильно.  Всякий человек  грешен,  но  о грехах  духовных  лиц
подобает  судить токмо  духовному начальству. Иначе среди православных будет
великий соблазн и смущение.  -- Платон благословил  послушника и сказал:  --
Иди с миром, чадо, а игумена я накажу.
     Проводив  жалобщика,  архимандрит  отправился   в  Троицкий  монастырь.
Уединившись с настоятелем в его келье, строго спросил:
     -- Грешишь чревоугодием и ленишься службы отправлять?
     --  Грешу,  отче святый, --  признался Нафанаил.  --  Но  каюсь  в  том
исповеднику, и  он отпускает мне  мои  вины.  А от  кого  ты доведал  о моих
прегрешениях?
     И  тут  игумену  стало все  известно.  Он  пришел  в ярость и закричал,
брызгая слюной:
     -- Ах он пащенок! Да я его в цепи закую! В подвале сгною!
     -- Тише,  отец, тише! -- одернул  разъяренного  монаха  Платон.  --  Не
надобно поднимать лишних толков. А то,  не  дай бог,  дойдет до владыки. Это
ладно, что я сего беспокойного отрока перехватил.
     -- За  это спаси тебя  бог, отче!  И не беспокой себя,  я это дело тихо
улажу.
     Послушник  Родион  был  изгнан  из  Троицкой  обители.  Теперь  он  был
обезоружен.  Он  думал,  что  такая неправда господствует только в  Троицком
монастыре, и  пошел в другую обитель, расположенную на противоположном конце
Киева. Там о нем  не слыхали и  приняли опять  в  послушники.  Но  и в  этом
монастыре отцы-иноки не отличались праведной жизнью. Были и тут пиры, так же
гналась братия за сокровищами, стараясь наполнить монастырскую казну.
     Родион  стал  задумываться:  как видно,  он вступил не на тот жизненный
путь, где можно найти правду. Юноша пошел советоваться к иноку Геронтию.
     Подробно рассказав ему  о всех  своих злоключениях  и сомнениях, Родион
спросил:
     -- Куда же мне теперь податься, отче святый?
     Геронтий ответил после долгого молчания:
     -- Все, что ты поведал мне о монастырском  житии, чадо, знаю я,  и даже
много  более твоего. Корыстолюбие,  чревоугодие,  зависть и другие  смертные
грехи  обитают  за  высокими  монастырскими  стенами.  Что  поделаешь?  Силы
человеческие слабы, а соблазн велик. Пытался и я в юности  бороться со злом,
но, как  и ты,  был повержен врагами. И тогда избрал я иную долю: взял перо,
чтобы  нелицеприятно передать  потомкам правдивую  повесть о  нашей жизни, и
пусть она послужит им в назидание...
     -- Но мне-то, мне что делать, отче? -- перебил монаха боярич Родион.
     -- Может, в Любеч возвернешься?
     --  Домой?!  Нет,  нет,  ни  за что! -- ужаснулся Родя. -- Опять видеть
неправду, лютое угнетение низших... Не снесет того моя душа!
     --  В странствие  бы тебе пойти,  чадо,  да млад  ты  еще, -- задумчиво
проговорил старик. -- Странники Христу подобны -- он, батюшка, тоже по свету
бесприютным бродил. Но трудно сие, ах как трудно! Много надо силы и телесной
и душевной, чтобы такое бремя выносить.
     И все-таки Родион исполнил совет отца Геронтия и ушел из Киева.
     Миновали годы, но  Неждан и Зоря никогда ничего  не  услышали  о судьбе
своего пылкого друга, готового отдать жизнь  за правду. Уснул ли Родя вечным
сном  где-нибудь на  дороге,  истомленный голодом,  растерзал ли  его в лесу
хищный зверь, замерз ли он в степи в лютую метель? Кто знает?
     Велика Русская  земля, и трудно было найти в ней одинокую  человеческую
былинку, подхваченную вольным ветром странствий.






     Оружейная мастерская Пересвета была одной из самых больших на Подоле. В
просторном  помещении  с маленькими оконцами  и  земляным  полом работало до
десятка   людей:  Пересвет  с  сыном,   два  подмастерья,   ученики.  Только
подмастерья получали плату за труд, ученики же довольствовались харчами.
     Работа начиналась на рассвете и заканчивалась с темнотой. На  завтрак и
обед  полагались  краткие  перерывы.  А  потом   снова  стучали  молотки  по
наковальням, клубился дым из  горна, где  разогревалось железо перед ковкой.
Чтоб было чем дышать, открывали настежь низенькую дверь.
     После  окончания трудового дня  те  из работников,  кто  жил  недалеко,
расходились по  домам, а остальные укладывались спать на полу, подстилая под
себя рогожу и накрываясь разной ветошью.
     Недостатка  в заказах у Пересвета никогда  не ощущалось -- его  изделия
славились  красотой и  прочностью. Расходились они по  Руси, шли и в  другие
страны.
     Своих помощников мастер держал в строгости, требовал добросовестности и
усердия.   Не  давал  он   спуску  и  собственному  сыну.  Раньше  Пересвету
приходилось частенько бранить Неждана за лень и небрежность. Но  в последние
месяцы оружейник стал  замечать,  что парень совсем переменился.  Прежде  он
выполнял порученное  дело  кое-как, лишь бы сбыть  с  рук, а теперь старался
вовсю, расспрашивал отца, как лучше пригнать части  брони одну к другой, как
красивее отковать наплечник или наколенник.
     Особенно поразило старого оружейника то, что сын попросил позволить ему
сделать панцирь с начала до конца своими руками, чтобы никто не вмешивался в
работу и не помогал ему.
     "Хороший  будет  продолжатель моего  дела, --  думал с  удовлетворением
Пересвет. -- А я-то опасался, не знал, на кого оставить оружейню..."
     Но вряд ли  старик радовался бы, если б  мог проникнуть  в  сокровенные
намерения сына.
     "Ежели удастся мне сделать доспехи, чтоб не хуже отцовской работа была,
тогда скажу бате..."
     И он сказал.
     После многонедельного  упорного труда, когда  парень стучал  молотком с
утра и до позднего вечера и даже ни  разу не наведался  в  Черторый, панцирь
был готов.
     -- Ну, как, батя? -- дрогнувшим голосом спросил Неждан.
     --  Работа  знатная,  сынок! --  похвалил старый мастер. -- Хоть  бы  и
княжескому дружиннику, а то самому воеводе впору носить.
     И  тут  Неждан  высказал  просьбу,  которая  до  глубины  души потрясла
Пересвета.
     -- Коли так, батя, -- начал юноша, волнуясь, -- отдели меня. Дай гривны
три серебра. Я отдельно буду жить и работать.
     Старик в первый момент не понял. И Неждану пришлось растолковывать свое
желание. Оружейник посмотрел на  сына,  пытаясь  определить, в  своем ли тот
уме.
     -- Не хочу сидеть на  твоей шее, -- разъяснил  Неждан. -- Буду сам себе
хлеб зарабатывать.
     -- А ты мне  и так не обуза,  -- сказал отец. -- Кормлю же я работников
за их труд.
     -- Я хочу жить и работать один, -- упорствовал Неждан. --  Сосед Андрон
продает амбарушку. Я куплю ее и там открою свое заведение.
     Внезапно  затея  сына  показалась  Пересвету  пустой  блажью,  капризом
ребенка, который сам не знает, чего хочет.
     -- Да кто  же  пойдет к тебе с  заказами? --  рассмеялся старик. -- Кто
тебе доверится?
     -- Я же твой сын, а Пересветово мастерство всему Киеву известно!
     -- Значит, чужой славой хочешь  прожить? -- нарочито насмешливо спросил
он.
     -- Сначала, батя, твоей, а потом и свою наживу, -- возразил Неждан.
     И старик понял, что молодого мастера не так-то легко переубедить.
     Он  начал говорить  по-другому. Доказывал,  что сыну  жить  и  работать
одному  будет  трудно:  надо  и  железо  покупать,  и  уголь  для  горна,  и
инструменты,  и князю платить немалую дань,  какую  платят  все ремесленники
Киева. Парень же крепко стоял на своем.
     -- Ты же выбился в люди, -- говорил он, -- а тебе  еще труднее пришлось
-- у тебя-то никакой подпоры не было.
     Старик  оборвал  спор  и  приказал  Неждану работать. Вечером  Пересвет
рассказал Софье о намерении сына отделиться. Женщина призадумалась.
     --  Тут дело неладно, -- молвила она. -- Что-то он замышляет. Погоди, я
у него все выпытаю.
     Софья нашла хитрый ход. Она завела с Нежданом такой разговор.
     -- Послушай, сынок, -- начала она, -- как тебе по душе Никитина Олена?
     Юноша удивился  такому вопросу.  Дочь соседа  Никиты, высокая,  сильная
Олена с румяным лицом,  чуть тронутым оспой, была привлекательна,  но Неждан
всегда смотрел на  нее как на подругу. Разве не  играл он с самых юных лет с
ней и  Надькой в цари, в красочки, в догонялки  и пряталки? В детских драках
он не делал различия  между Оленой и сестрой,  беспристрастно колотя  обеих.
Теперь все они выросли, но никакого чувства, кроме дружбы, не питал Неждан к
веселой соседке.
     -- Зачем ты доведываешься, матушка? -- с тревогой спросил юноша.
     -- Да мы с отцом думаем женить тебя на ней, -- объяснила Софья.
     Неждан вспыхнул, смутился.
     -- Женить меня... на Олене? -- забормотал он.
     -- А что ж тут такого чудного? -- спокойно  продолжала  мать.  -- Девка
знамая, здоровая, работящая. И приданое хорошее!
     -- Вздумали тоже! -- со слезами вскричал Неждан. -- Никогда я не женюсь
на Оленке, никогда! -- И он выбежал из горницы.
     "Другая  у  него  на  сердце, --  решила Софья.  --  Но  кто? Из  наших
подольских невест ни с кем он не водится".
     И верная догадка осенила голову матери. Она поделилась с мужем.
     -- Это все рыбалка виновата, -- сказала Софья. -- Только не за рыбой он
охотится, а за рыбаковой дочкой!
     Оружейник усомнился в правоте жены.
     А та продолжала:
     --  Ты только погляди на  него в воскресный день, когда он собирается в
Черторый.  Глаза блестят,  сам  весь распрямляется.  Сразу  видно:  счастьем
полон, что едет милую повидать. И как это я, старая дура, прозевала, хоть  и
ведала, что у Зорьки есть взрослая сестра. Да разве я такую невесту Нежданке
прочила? А они-то, они... Вот уж подлинно пригрели мы змею за пазухой!
     Пересвет возмутился:
     -- Ну уж, ты скажешь тоже! Я думаю, тут ни Стоюн, ни Зоря ни при чем. И
вспомни, кабы не Зоря, не видать бы нам сына...
     Призвав Неждана, мать жестоко обрушилась на него.  На прямой ее  вопрос
сын  отпираться  не  стал.  Тогда,  высказав  все,  что  она  думает  о  его
предполагаемом  браке, Софья  пригрозила,  что  поедет  в Черторый и выложит
Стоюну все, что думает о происках его дочери.
     И тут Неждан поразил мать. Посмотрев в ее гневные глаза, юноша заявил:
     -- Светлана не виновата.  Она ничего не знает. Ни ей, ни кому другому я
не говорил ни  слова.  И  если ты сделаешь как  задумала, я  уйду из дому, и
больше вам меня не видать!
     И такая сила была в его словах, что мать  поняла: это не пустая угроза.
И она сразу сбавила тон:
     -- Да уж ладно, ладно, не злись, не поеду. Но и ты туда чтобы больше ни
ногой.
     Неждан дал обещание, а с отцом уговорился, что разговор о его выделении
из  хозяйства  возобновится  через  год,  если  парень  к  тому  времени  не
передумает.
     Много еще детского было в наивных планах Неждана зажить самостоятельной
жизнью. Но  уже одно  появление  таких  мыслей  доказывало, как изменила его
характер любовь к Светлане.
     Когда в  первый  раз после этих событий Неждан увиделся с  Зорей у отца
Геронтия, он, смущаясь, сказал другу, что несколько месяцев не сможет бывать
в Черторые.
     Он  объяснил это  тем, что в ближайшее время  намерен  крепко  заняться
ремеслом и не хочет отвлекаться на посторонние дела вроде рыбной ловли.
     Неждан уверял мать, что ни слова не говорил Светлане о своей любви.  Он
не солгал. Но было бы неправильно думать, что дочь рыбака ничего не знала  о
чувстве Неждана. В таких случаях девушки очень проницательны.
     Светлана  видела нежные взгляды  юноши, слышала  его вздохи... И  этого
было достаточно, чтобы все понять.
     Ответное  чувство  не  вспыхнуло в душе Светланы. Но какая  девушка  не
испытывает  тайной радости при мысли о том, что есть  человек,  которому она
дороже всего на свете? Светлана привыкла к частым посещениям  светловолосого
парня,  к  его  молчаливому поклонению  и даже на  его помощь  по  хозяйству
смотрела как на самое простое, естественное дело.
     В первое  воскресенье, когда  Неждан не  появился в  Черторые, Светлана
была удивлена, во второе огорчена, а  в третье поняла, что тут дело неладно.
Небрежно, как бы между прочим, она спросила брата, не болен ли его приятель.
И когда услыхала, что Неждан здоровехонек, с  горечью подумала: "Значит, его
не пускают  к нам батюшка с  матушкой. И то сказать:  разве дочь смерда пара
сыну знатного оружейника".
     Опасны  были  эти  постоянные мысли о Неждане:  они  могли  перерасти в
другое, более сильное чувство.
     Ни Стоюн, ни  Зоря ничего  не подозревали. К счастью, не  знали они и о
том, что в семье оружейника  Пересвета отношение к  рыбаку и его детям стало
холодным и подозрительным.






     Наступила вторая зима после пленения Ольги. Гнетущая неизвестность ушла
в прошлое. Семья Стоюна жила одной надеждой -- свидеться с родимой.
     Стоюн целые дни проводил на реке.  Он благословлял Пересвета, чья  сеть
приносила ему бо'льшую часть добычи. Чтобы быстрее продать рыбу, Стоюн  даже
сбивал на нее цену, уступая дешевле других рыбаков.  Тем это было невыгодно,
но они не сердились, понимая, с какой святой целью действует муж Ольги.
     Огород при хате Стоюна обильно снабжал семью овощами до нового  урожая.
Свеклы, огурцов, луку,  моркови,  капусты всегда  было достаточно.  Но  этой
осенью почти все было свезено на торговище и продано.
     --  Будем  питаться рыбой, что  похуже,  --  решил  отец,  и дети с ним
согласились.
     И все-таки ногаты очень  медленно прибывали в  тайнике, куда  прятал их
рыбак. Стоюна начало одолевать  сомнение.  Что, если  ему не удастся к весне
собрать выкуп, тогда Ольге придется лишний год томиться в ненавистном плену.
И у Стоюна созрело решение.
     --  Слышь,  Зорька,  --  сказал  он  однажды  сыну, -- надобно  тебе  в
помощники идти  к  плотнику либо к кузнецу. Без  того мы  не сведем  концы с
концами.
     -- А как же рыбалка? -- удивился Зоря.
     -- С  рыбалкой я один управлюсь.  Да  и  Светланка поможет,  коли нужно
будет.
     Не так просто, однако, было найти  хозяина, который согласился бы взять
несведущего в ремесле парня и заплатить ему за зиму  полгривны серебра. Дело
требовало больших хлопот и беготни.
     К  счастью,  Зоря  встретился  в монастыре с  Нежданом. Юноша рассказал
другу, что ищет работу. Неждан обрадовался.
     --  Знаешь,  Зорька,  батя  хочет  взять  еще  одного  ученика,  у  нас
прибавилось  заказов. Я похлопочу  за тебя и добьюсь, чтобы он  сверх харчей
тебе плату положил.
     Когда сын поговорил с Пересветом, тот  по привычке стал  советоваться с
женой.  Софья и слышать не  захотела,  чтобы брат  Светланы появился у нее в
доме.
     Пересвет сурово оборвал жену:
     -- Софья, ты неправа. Мы Стоюновой семье навечно обязаны, а что наш сын
Стоюнову дочку полюбил, рыбак тут  неповинен. У него  жена в плену изнывает,
ему  каждая лишняя ногата дорога,  и кто  же ему поможет, как не мы. Смотри,
нас  бог  накажет за неблагодарность, -- припугнул оружейник суеверную жену.
-- Да и Неждан что-нибудь выкинет. Видела, какой он ныне непокорный стал!
     Софья  смирилась. Чтобы Зоря  не  терял времени  на долгие переезды  из
Черторыя  на  Подол и обратно, решили, что парень  будет  жить у оружейника.
Место для него нашлось в одрине, где спали Пересвет с сыном.
     Принимая ученика, мастер сказал, поглаживая опаленную у горна бороду:
     -- Смотри, Зоря, старайся! Я наказываю не за неумение, а за небрежение!
     На первое время Зоре дали самую легкую работу -- он должен был готовить
кольца для  кольчуг, которые в ту пору назывались бронями.  Некоторые кольца
делались разъемными,  их концы расплющивались,  и в них пробивались дырочки.
Когда  в разъемное кольцо вставлялось  сплошное, оно  скреплялось заклепкой.
Дело было однообразное и надоедливое, но юноша трудился усердно, неутомимо.
     Кольчугу  составляли  тысячи  и  тысячи  колец,  и  надо  было  искусно
соединить их, чтобы получилась железная рубашка с отверстием  для  головы, с
железными рукавами.
     Русские оружейники в своем  мастерстве превзошли  иноземцев. В Западной
Европе в ту эпоху еще не умели делать кольчуги, и купцы приезжали за ними на
Русь.  Неудивительно  поэтому,  что, хотя работа над одной  броней  отнимала
недели напряженного труда, этот труд вознаграждался с лихвой.
     Иногда, чтобы  оживить долгие  часы работы, Зоря начинал  пересказывать
события  из  истории  Руси:  он  помнил  летопись Геронтия  почти  наизусть.
Оружейник и подмастерья старались  полегче стучать молотками по наковальням,
потрескивала в светце лучина, а Зоря звонким юношеским голосом рассказывал о
походе Олега на Византию, о подвигах Святослава...
     Пересвет растроганно  думал: "Какой хороший парень уродился  у  Стоюна.
Всем взял: и собой пригож, статен, силен и работа из рук не валится.  Да еще
и грамоте обучился, куда там нашему попу. Вот мне  бы такой зять достался, я
бы бога благодарил..."
     Мысль  эта вначале  была  мимолетной. Нелепо  взять нищего,  у которого
после отца не останется иного наследства,  кроме старой хаты  да пары сетей.
Но Зоря работал все более  упорно и сноровисто. И думы Пересвета становились
благосклоннее к юному подмастерью.
     "Сам-то я  с чего  начинал?  --  размышлял  старик.  --  Ветхая  кузня,
наковальня  да  молоток...  А  ведь все преодолел,  дом  построил,  почет  и
уважение имею,  серебро  на черный день закопано...  И Зоря  хоть и беден, а
хороший из него будет зять".
     Но когда  он  вспоминал о  любви Неждана  к  дочери  рыбака,  его брала
досада. Если Неждан женится на Светлане, то по церковным законам брак Зори и
Надежды станет невозможен, и юный рыбак не войдет зятем  в семью оружейника.
И тогда рухнет его мечта о том, что Неждан и Зоря поставят его дело первым в
Киеве. Старик пытался  успокоить  себя. "Ничего, -- рассуждал  он,  -- авось
вылетит эта дурь у парнишки из головы, а невесту ему найдем другую".
     О  чувствах  Надежды и  Зори оружейник  совершенно  не  думал. Ему было
безразлично,  нравятся  они  друг  другу  или   нет.  Пересвет  считал,  что
возможность стать зятем богатого ремесленника просто осчастливит парня, и он
будет бесконечно рад.
     Неотвязные  мысли  до  того допекли Пересвета, что он  поделился  ими с
женой.
     -- Только смотри, никому ни слова, -- строго предупредил он Софью. -- Я
тебя знаю, раззвонишь всему Подолу. А я еще ничего толком не решил.
     Намерения Пересвета ошеломили его жену. Слова мужа ее точно варом  [вар
-- кипяток] обдали.
     --  Да  что  ты,  муженек,  --  запричитала  она,  --  что  ты  надумал
несусветное! Взять в семью рыбацкого сына! Да уж я скорее соглашусь Нежданку
на Светлане женить, а Наденьку в обиду не дам!
     -- Цыц, нишкни, и чтоб никому ни слова! Время покажет.
     Но  болтливая  Софья не  удержалась  и  под  секретом поведала обо всем
дочери. Сказать, что Надя была поражена, значит, ничего не сказать. Она была
уничтожена,   убита.  Ей,  считавшей  себя  неотразимой  красавицей,  втайне
мечтавшей о заморском  королевиче  и уж  только на  худой конец -- о знатном
бояриче,  стать  женой  голопузого Зорьки! И  что ее  тогда  ждет?  Домашнее
хозяйство, возня с горшками у печи,  варка щей для работников...  Нет, нет и
нет! Надежда и раньше издевалась над Зорей, а теперь она его возненавидела.
     Не зная подоплеки  дела,  парень простодушно удивлялся: "За что она так
меня не любит?"
     Но  если  он  пытался задобрить ее ласковым  словом, девушка  фыркала и
презрительно отворачивалась от него.
     Пересвет  не хотел  отрывать  молодого  грамотея от учения и раза два в
неделю отпускал его к Геронтию.
     Чтение  летописи  заканчивалось,  и  Зоря  научился  читать  совершенно
свободно. Наставник стал учить его письму. Одну из церковных книг, пришедшую
в ветхость, отдали Геронтию. Летописец соскабливал ножиком буквы с уцелевших
листов,  и  получался  так  называемый  палимпсест  [палимпсе'ст (греч.)  --
пергамент,  с которого  стерт первоначальный  текст. Пергамент  был дорог, и
потому монахи  часто  портили  древние  рукописи,  превращая их  в церковные
книги. В настоящее время уничтоженные тексты древних авторов иногда  удается
восстановить фотографическим или иным путем].
     Умение писать пером Зоре далось легко. Гораздо сложнее обстояло дело  с
"буквицами",  то  есть  заглавными  литерами,  которыми  начинались  книжные
абзацы. Буквицы  часто  представляли  из  себя  маленькие картинки.  У  Зори
оказался большой вкус, он рисовал оригинальные красивые буквицы, и довольный
учитель говорил:
     -- Добрый списатель книг из  тебя получится, вьюнош  Иувеналий.  Сие  я
тебе глаголю, смиренный инок Геронтий.
     ...Зима прикрыла  пушистым  покровом  склоны  киевских холмов, навалила
огромные сугробы  в долинах. Катание с  гор на  санках было любимым занятием
киевлян. Катались  и ребятня и взрослые: мальчишки и девчонки каждый день, а
взрослые лишь в воскресные дни, да и то отстояв обедню.
     Любили горожане и кулачные бои. Редкое воскресенье обходилось без того,
чтобы  на льду реки не  выходила стенка на стенку.  Дрались  Гора с Подолом.
Честь  Горы отстаивали торговцы,  боярская челядь, княжеские дружинники.  За
Подол  становились кряжистые  кожевники, мускулистые  кузнецы,  широкоплечие
каменотесы.
     И  катание на санях и кулачные  схватки  были заманчивы для  Неждана  и
Зори, и все-таки два друга редко участвовали в этих забавах. По воскресеньям
Зоря отправлялся в Черторый проведать отца и сестру, а Неждан проводил время
в мастерской.
     С  невиданным  упорством изучал  он  секреты  оружейного ремесла, чтобы
скорее выйти в самостоятельную жизнь и осуществить свою мечту -- жениться на
Светлане.
     Странное дело: парень  ни  единым  словом не заикнулся любимой о  своем
чувстве, но почему-то был уверен, что Светлана его не отвергнет.
     "Я и силен и высок, -- с наивным самодовольством думал Неждан, -- а как
выучусь по-настоящему работать, где она такого другого найдет?"

     Всего пять месяцев прошло с тех пор, как княжеский посол, отправившийся
в  Царьград,  повез   послание  Ольге.  И  конечно,  рано  было   ждать  его
возвращения, да и вряд ли случилось бы оно в зимнюю пору.  И тем не менее то
рыбак,  то  его  сын  захаживали  на  великокняжеский двор  и,  поклонившись
ключнику  парой стерлядок,  почтительно спрашивали,  не  вернулся  ли боярин
Светозар, посланный в Византию.
     Ответ всегда был один:
     -- Нет, и скоро не ждем.






     Водный путь  "из варяг  в  греки", с давних пор  известный  славянам  и
другим народам, был долгим и трудным. Новгородские купцы начинали готовиться
к путешествию, когда зима была еще  в разгаре. Богатый гость, собиравшийся в
далекую поездку, относился к делу с большой серьезностью.
     В амбары складывались  меха,  гагачий пух, шерсть, мед, воск  и  другие
товары для юга. Их прочно упаковывали в такие тюки, чтоб мог переносить один
человек.
     Новгородский  богатый гость Ефрем  готовился к  путешествию уже в пятый
раз. Дело было привычное, но, не полагаясь на слуг, Ефрем  за каждой мелочью
обычно следил сам. Однако эта зима выдалась для Ефрема очень трудной.
     По   городу  ходила  прилипчивая  хворь  --  глотошная  [гло'тошная  --
дифтерит]. Особенно  дети  заболевали  этой  болезнью.  В те  времена еще не
знали,  что  больных надо отделять  от  здоровых,  и потому  эпидемия быстро
распространялась.
     В  семье  Ефрема  заболел  единственный  сын,  десятилетний  Митяй:  он
заразился, побывав в соседнем доме, где хворали уже двое.
     Несколько дней Митяй чувствовал недомогание, а потом слег. Он жаловался
на боль в горле, говорил хрипло,  глотал с  трудом, у него совершенно пропал
аппетит.
     Мать  сидела у постели Митяя день и ночь, заботливо ухаживала за ним, а
потом случилось  еще худшее несчастье. Взрослые редко заболевают дифтеритом,
но,  на беду, Аграфена заразилась от сына. За  больными стала ухаживать мать
Ефрема,  бабушка  Василиса. Митяя и Аграфену лечили всеми средствами,  какие
тогда были известны в народе. Поп служил в церкви молебны о здравии болящих,
старуха знахарка шептала наговоры, спрыскивала с уголька.
     Ефрем  молился пресвятой богородице, дал  ей священный  обет  совершить
доброе  дело, если жена и сын поправятся. Он решил помочь  киевскому  рыбаку
Стоюну выкупить из плена его жену Ольгу, даже если это обойдется в несколько
гривен серебра.
     Ни молитвы, ни наговоры, ни обет не  помогли. Митяй выздоровел, но мать
его  умерла.  Горе  сломило  Ефрема.  Он забросил дела,  поручил  снаряжение
каравана кормчему Хрисанфу,  а сам целые дни проводил на кладбище, на могиле
жены. Первые дни  он горько укорял  богородицу  за то, что  она не вняла его
обету и отняла у него верную подругу. Но потом его охватил страх.
     "Безумны мои речи... Прости меня, грешника, пресвятая, ведь сына ты мне
все-таки сохранила... Храни его и впредь, а я свой обет исполню..."
     Переборов горе, купец снова принялся за дела.
     Очень важно было выбрать хорошего начальника  стражи,  который  нанимал
воинов для охраны  людей  и  товаров. Сейчас, как  и  в  предыдущие Ефремовы
поездки,  эту  обязанность  взялся  выполнять  его родич  по  жене  Лютобор.
Огромного  роста  и непомерной силы,  Лютобор управлялся с тяжелым двуручным
мечом, как с соломинкой. Сразу с  Ефремовых  плеч свалилась  половина забот.
Купцу  оставалось  подыскать гребцов, которые  будут  и носильщиками:  на их
обязанности лежало перетаскивать грузы на волоках.
     Другие купцы смотрели на Ефрема недоброжелательно: по их мнению, он был
слишком  мягок в деловых отношениях с людьми, хорошо им платил и содержал. А
новгородские гости  обычно запутывали своих малоимущих сограждан  в долгах и
за дешевую цену брали их на службу гребцами либо воинами.
     В этом году,  как и в предшествующих, Ефрем быстро набрал себе надежную
команду.
     Трудная задача  стала  перед Ефремом: что делать с сыном?  Взять его  с
собой  в поход? Новгородец  хорошо знал все опасности далекого  путешествия:
болезни,  превратности  погоды,  битвы  с  врагами  на  днепровских порогах,
морские бури.
     Но  оставить мальчика дома казалось  невозможным.  После смерти  матери
Митяй необычайно привязался к отцу, повсюду ходил за ним, держась за руку.
     Мальчуган  объявил,  что он  ни за  что не останется  дома  с  бабушкой
Василисой.  А когда отец отказывался  взять  Митяя в  поездку,  с  мальчиком
случалось что-то неладное:  бледный, едва дыша, он падал наземь и лишь через
несколько часов приходил в  себя. Ефрем понял, что это добром не кончится, и
скрепя сердце решил повезти мальчугана в Царьград.
     "Все равно  надо когда-нибудь приучать парня  к  делу", --  утешал себя
купец, хотя и сознавал, что это очень слабое утешение.
     В  первый раз после смерти матери Митяй улыбнулся, узнав,  что поедет с
отцом  в  далекое  путешествие.  Его  здоровье  быстро  пошло  на  поправку.
Невозможно передать  словами  зависть  мальчишек  --  уличных  друзей Митяя.
Подумать  только,  их  товарищ  по  играм  в  мяч и свайку  поедет в далекие
полуденные  края, своими  глазами увидит чудесные города  Киев  и  Царьград,
рассказы о которых напоминают сказку.
     Митяй  весь ушел в хлопоты: к  такому нешуточному путешествию надо было
готовиться  основательно. В первую очередь требовались ратные доспехи. Когда
Митяй заявил об этом отцу, тот хотел отшутиться:
     -- Тебе с комарами сражаться впору, а от ворогов ты под лавку со страху
залезешь.
     Митяй поднял неистовый  рев,  и отцу пришлось  уступить. Он заказал для
сына броню и шлем, а маленький меч и лук со стрелами у него были давно.
     Долгие  сборы  закончились   к  тому  времени,  как  Ильмень   и   реки
освободились  ото льда. Была  середина апреля,  когда челны  Ефрема оставили
новгородскую пристань. Он пустился в дорогу первым. Малочисленность каравана
не  пугала  Ефрема.  До  Киева  купец  будет  держать  путь по  своей земле.
Опасности начнутся дальше, но там, в Киеве, он соединится с попутчиками.
     День   был  ясный,   но  ветреный.  Остались  позади  золоченые  кресты
новгородских церквей и  крепостные башни. Люди крестились, иные тихо шептали
молитвы Перуну и Стрибогу [Стри'бог -- бог ветра].
     Ефрем  и Митяй расположились у  кормы передового  челна  на возвышении,
накрытом  навесом от дождя. Митяй был  в полном вооружении, и воины не могли
без смеха смотреть на выглядывавшее из-под шлема миловидное личико, которому
малыш напрасно силился придать суровость, приличную воину.
     --  Слышь,  Митяй,  --  фыркая,  говорили  гребцы,  --  коли встретятся
недруги, вся надежа на тебя. От наших воев какой прок, вон они сидят в одних
рубахах, а ты -- настоящий лыцарь.
     До  устья  Ловати [Ло'вать  --  река,  вытекающая  из  озера Ловатец  и
впадающая в  Ильмень] дошли  часа за три, и  началась борьба с рекой. Первое
время проходили по тридцать -- сорок верст в сутки, но затем река обмелела и
движение   замедлилось.  Воинов  приходилось   высаживать  на  берег,  чтобы
облегчить челны, а гребцы спускались в холодную  воду и тащили  суденышки по
каменистому  дну реки.  Вот  где проверялась  прочность работы  новгородских
лодочных мастеров.
     Все вздохнули с  облегчением, когда  путь  по Ловати кончился и начался
волок  до  реки  Усвячь. Людей ждала  трудная  работа --  волочить  челны  и
перетаскивать  товары на расстояние многих поприщ, но это была новая работа,
а не махание веслами, которое надоело гребцам и вымотало из них силу.
     Здесь  с  Митяем  случилось  происшествие,  которое чуть  не  кончилось
трагически.  Мальчик заметил на болоте бобренка и погнался за ним,  несмотря
на предостерегающие крики одного из гребцов.  Беда не заставила  себя ждать:
парень  с головой ухнул в трясину. Он вынырнул  и  почувствовал, что под ним
ничего  нет.  Бездонная топь  засасывала  его, и Митяй  дико  заорал. Гребец
бросился на помощь. Подобравшись  к опасному  месту, он протянул  мальчугану
жердь.  Тот выбрался,  весь в грязи и тине, и так его, дрожащего от холода и
пережитого страха, привели к отцу. Ефрем пришел в ужас:
     -- Что бы со мной было, кабы ты тут навечно остался?
     -- Тятя, прости, я больше не буду, -- захныкал мальчик.
     --  Напрасно я тебя  взял, --  вздохнул отец. -- Жену потерял  да еще и
сына чуть не  лишился. Смотри,  возьму вот, оставлю  тебя  в  Киеве у рыбака
Стоюна, забудешь, как проказничают. Стоюн с тобой управится не по-моему!
     Угроза  отца  не  на  шутку  напугала  Митяя. Но  в  сутолоке  дорожных
приключений этот случай скоро был забыт.
     Новые  волоки, новые  труды -- и  вот наконец показался Днепр в  крутых
берегах,  еще  не  та  могучая река,  какой он  станет  впоследствии, но уже
быстрый  и многоводный.  Легкие челны,  на которых  приплыли сюда из родного
города,  не годились для  плавания по нижнему течению  Днепра и  особенно по
бурному Русскому  морю.  Там плавали  на  длинных лодьях --  уча'нах, как их
называли.  Каждое  такое  судно могло вместить тридцать  -- сорок  человек и
большое количество товара.
     Учаны  готовились  в  верховьях  Днепра.  Жители   Приднепровья  рубили
громадные  деревья, выдалбливали  их  так,  что получалась длинная лодка  --
однодеревка.  На  нее  набивали борта  из  досок, ставили  мачту,  скамейки,
уключины, и судно было готово к далекому плаванию.
     Груз  из  двенадцати  челнов  был перенесен  в три  учана, и они  легко
пустились вниз по быстрому Днепру.
     Прошел месяц после того,  как караван  Ефрема оставил Новгород, и вдали
на холмах заблестели золотые главы храмов стольного града Киева.






     Остановились, как всегда, в Угорском. Часть воинов во главе с Лютобором
осталась охранять товары, а прочий народ направился в город. Бывалые обещали
показать все киевские чудеса, и новички весело зашагали по берегу.
     Ефрем  с  Митяем  наняли лодку и скоро были в  Черторые. Какая  радость
пришла в  хату Стоюна! Рыбак даже прослезился -- он  обнимал  купца и клялся
ему в  вечной дружбе, Доверительно  говорил,  что  вся  душа  его  изныла от
ожидания  в  долгую зиму,  а  теперь,  когда  наступил  травень,  ему  стало
казаться, что с Ефремом случилось несчастье.
     Девушка собрала на стол самое лучшее, что было у них в доме, но -- увы!
-- угощение  получилось  скромное.  К  счастью,  утром  Стоюн вынул  из сети
порядочного осетра, и это помогло Светлане скрасить праздничный стол.
     В  разговоре рыбак признался гостю, что, несмотря на все старания,  ему
удалось  собрать  только  полторы  гривны серебра.  С  тем,  что  даст  Зоре
оружейник Пересвет,  и с будущим  заработком его  детей у Ефрема все  еще не
хватит  на  выкуп.  Правда,  ему   обещали  помочь  соседи,   сложившись  по
ногате-другой.
     Ефрем  помнил о своем обете богородице. Он должен выполнить этот  обет,
как бы ни обернулись его торговые дела.
     --  Не печалуйся, друг,  и не утруждай  соседей,  --  сказал  купец. --
Нехватку твою я  пополню, какова бы  она  ни была, и  давай не будем об этом
больше говорить.
     Ефрем о своем обещании пресвятой, конечно, не сказал ни слова.
     Рыбак не знал, как и благодарить купца.
     За столом просидели недолго, потому что  Митяй рвался в Киев. С Ефремом
и его сыном поехала Светлана. Она должна была свезти их на Подол и разыскать
дом Пересвета. Ничего не подозревая о враждебных чувствах, которые  питали к
ней мать и сестра Неждана, девушка охотно взялась за это поручение.
     Зоря  не  привык  к  пылким  выражениям благодарности.  Увидев  Ефрема,
входящего в мастерскую оружейника, он побледнел от волнения, а потом подошел
к гостю и поклонился до самой земли.
     -- Приветствую тебя, господине! -- сказал он низким, глухим голосом. --
Слуга я твой до самой смерти!
     В  доме Пересвета началась суматоха. Софья не захотела  ударить лицом в
грязь перед заезжим купцом и захлопотала об угощении. Неждан был вне себя от
счастья --  ведь он не видел  свою милую уже  несколько месяцев. Он ходил по
пятам  за  Светланой, смотрел  ей в глаза,  старался  предупредить  малейшее
желание.  Парень  давно  знал,   что  означает  для  семьи  рыбака  прибытие
новгородца, и его мучила мысль, что Светлана покинет Киев  на  долгое время.
Вернется ли она? Путешествие в Царьград было не только долгим, но и опасным.
Разве не случалось, что на купеческие караваны нападали печенеги, истребляли
стражу, захватывали товары, уводили людей в плен.
     Всю  зиму парень  думал  о том,  что надо и ему  отправиться  вместе со
Светланой, охранять ее в пути, но не решался об этом говорить с отцом раньше
времени.
     Теперь он  чувствовал, что у него хватит силы  высказать свое желание и
не отступить перед волей отца. Но спешить не стоило, время еще было.
     Надежда насмешливо смотрела  на ухаживания  брата за  Светланой. Улучив
минутку, она  прибегала к матери  в кухню  и едко  высмеивала дочь рыбака: и
одета очень бедно, и  слишком  смугла, и руки загрубели от работы, не то что
белые,  нежные  ручки  Надежды.  Мать  во всем  соглашалась с  дочерью.  Обе
разобрали  Светлану  по косточкам, нашли  ее  мужиковатой и в  конце  концов
сошлись во мнении, что, будь она дочерью богатого отца, была бы для Нежданки
подходящей парой. Уже это было большой уступкой со стороны чванливых женщин.
     После обеда Ефрем отправился по  делам, а Неждан и Зоря повели Митяя на
Гору. Надо было показать мальчугану Киев, а кто мог  это сделать лучше,  чем
они?
     По  просьбе  Ефрема  Зоря  помогал  ему  заносить  в  книгу  количество
купленных  товаров  и высчитывать  их  цену.  Новгородский  гость  удивлялся
искусству, с каким юноша быстро делал записи и вел денежные расчеты.
     Наедине Митяй как-то признался товарищу.
     -- Мой тятя  тоже умеет записывать товары, --  сказал  мальчик,  --  да
только далеко ему  до тебя. Твои буквы стоят, как  ратники в строю, а тятины
расползаются  во  все  стороны,  как  пьяные мужики.  -- Зоря  засмеялся,  а
мальчуган  похвастал: -- Меня  тятя  целую  зиму  учил по  псалтыри, и я  уж
научился два слова "Блажен муж" читать!..
     -- Только-то? -- удивился Зоря. -- Недалеко же ты ушел.
     Для Ефрема наступило  хлопотливое время.  Запас товаров, привезенный из
Новгорода, был недостаточен. Главным средоточием торговли  на Руси был Киев.
Сюда  свозили  товары  из  ближних  и  дальних  краев,  из  русских  городов
Смоленска, Полоцка,  Чернигова, Любеча и из других стран  -- Чехии, Венгрии,
Польши.
     На торговищах происходили  крупные сделки между купцами разных стран, и
менялы на своих весах взвешивали слитки золота  и  серебра,  переходившие из
рук в  руки.  Княжеские  тиуны  зорко следили  за совершением договоров -- с
каждой сделки шла пошлина в великокняжескую казну.
     Но не  одними этими доходами полнилась казна великого  князя.  Под  его
властной  рукой  лежали многие  земли, и  многочисленные славянские  племена
платили ему дань. В Киев шли обозы со связками  собольих, бобровых,  куньих,
горностаевых мехов,  кадями  меда  и масла, кругами воска,  тюками с  кожей,
холстом, полотном. Пастухи гнали табуны лошадей и волов, стада овец.
     Своей  дружине  князь  платил жалованье  "натурой". Она получала  часть
дани, обычно меха. Бояре и  дружинники продавали полученные товары купцам, а
те везли их в Византию.
     У Ефрема уже несколько лет  установились деловые отношения с хранителем
княжеской   вивлиофики  [вивлио'фика   (греч.)   --   библиотека]   боярином
Добромыслом.  К нему и пошел Ефрем. Отрок  провел новгородского гостя  через
обширную переднюю, где часть караульных дружинников дремала, а другие играли
в  зернь  [-  старинная  азартная игра  в  кости  или зерна].  Пройдя  через
несколько   богато   украшенных   покоев,   Ефрем   очутился   в   княжеском
книгохранилище.
     Его  освещало большое окно со свинцовой рамой, в переплет  которой были
вставлены  стекла.  Противоположную  стену  занимали  полки, и  на них  были
расставлены огромные  тома в  переплетах  из  досок, обтянутых  кожей. Самые
ценные книги были прикованы к стене цепочками.
     В  комнате за  большим  столом монахи сидели за  работой.  Они  были не
простыми  переписчиками,  хотя и  это считалось трудным и почетным занятием.
Монахи  по  приказу  Ярослава  Мудрого  переводили  книги  с  греческого   и
латинского на славянский, служа на пользу русской культуре.
     Добромысл, крепкий  старик  с  длинной седой  бородой,  встретил  гостя
приветливо: от торговых  сделок с ним боярин  имел  немалую  выгоду.  Но  не
успели боярин  и купец  начать  беседу, как  дверь  открылась  и  на  пороге
вивлиофики появился князь Ярослав.
     Ярославу  в  ту  пору перевалило  за  пятьдесят.  Лицо князя пересекали
преждевременные  морщины, говорившие  о  тревожной молодости,  проведенной в
борьбе за киевский престол.  Князь  прихрамывал от рождения и, стыдясь этого
недостатка, обычно показывался народу на  коне. Но здесь, во дворце, хромоту
скрыть было невозможно, и князь не любил, когда в горницах появлялись чужие.
Увидев князя, Ефрем упал на колени, приклонив голову к полу.
     -- Здрав буди, господине княже!
     -- Кто сей? -- хмуро бросли князь.
     Добромыслу совестно было признаться, что он принял во дворце посетителя
для торговых переговоров,  но гибкий ум его, привыкший к дворцовым интригам,
тотчас нашел выход. Склонившись в низком поклоне, боярин сказал:
     --  Се -- гость из Новеграда, княже! Любопытен  он посмотреть  на  твои
книжные сокровища, дабы молву о них довести до жителей града своего.
     Лицо Ярослава просветлело.  Он  ревностно заботился  о  распространении
знаний  на Руси,  любил  читать  летописи  и  даже  сам  в  свободное  время
переписывал  книги.  И каждого,  интересовавшегося  наукой, Ярослав встречал
милостиво.
     -- По нраву ли тебе, человече, пришло наше собрание? -- спросил князь.
     --  Великие  здесь  сокровища  вижу,  господине, --  ответил находчивый
купец. -- Зело они меня восхищают!
     -- А сам ты смыслишь в книжном учении?
     -- Немного знаю, господине, для торгового дела.
     -- Радостно мне видеть, --  сказал  Ярослав,  --  как  на  Руси ширится
просвещение  и  выходят  люди  из  мрака  язычества. Будь  же  здрав,  гость
новгородский, мне твой  град дорог, немало времени я там княжил. Передай мой
привет соотчичам!
     -- Передам, господине, когда бог туда приведет.
     Ярослав   поинтересовался   работой   переводчиков,   сделал  несколько
замечаний,  потому что знал  греческий и  латинский  языки  и был  одним  из
образованнейших людей своего времени.
     Когда  князь  покинул  книгохранилище,   Добромысл  и  Ефрем  вздохнули
свободно. Их переговоры закончились к взаимному удовольствию.



        Глава одиннадцатая. Н Е Ж Д А Н О Т П Р А В Л Я Е Т С Я В Д А Л Ь Н  И
Й

     П У Т Ь

     В  хлопотах  и  сборах  прошло  две  недели.  Митяй насытился  зрелищем
киевских церквей,  боярских  и  княжеских  хором,  шумных торговых площадей.
Непоседливый  мальчик мечтал о том  времени, когда их учаны покинут Угорскую
пристань  и его  взорам откроются страшные днепровские  пороги, таинственное
море и в конце пути чудесный Царьград.
     Семья  Стоюна  переживала  трудные  дни.  Зоря  и  Светлана  рвались  в
путешествие, и  в то  же время  их  огорчала  разлука  с  отцом.  Сам  Стоюн
испытывал  противоречивые  чувства.  Ему  страшно  было  отпустить  детей  в
далекий, опасный путь: а  вдруг  и они  сгибнут на чужбине?  Тогда он совсем
осиротеет.  Но  чувство долга не позволяло рыбаку удержать  при себе  сына и
дочь. Их служба у  купца поможет освободить  Ольгу. Возложить  же почти  всю
сумму выкупа на Ефрема рыбак считал недостойным, низким поступком.
     Дни  как  будто  тянулись  медленно,  но  час  расставания  приближался
неотвратимо.
     В  доме  оружейника  перед отъездом купца Ефрема произошли  неожиданные
события.  За два  дня до  отплытия каравана  Неждан  объявил  родителям, что
отправляется  в Царьград.  С Ефремом он уже договорился, что будет  работать
бесплатно -- за одно пропитание.
     Неожиданное заявление сына поразило Пересвета и Софью. Оружейник молчал
в поисках доводов, которые убедили бы сына в безумии его поступка.
     А Софья, побелев от гнева, вскричала:
     -- Это из-за Стоюновой дочки ты собрался, знаю!
     -- А я и не таюсь, -- спокойно возразил Неждан.
     В его словах была такая уверенность, что Пересвет удивился.
     "Как он переменился за этот год!" -- подумал старик.
     Софья   продолжала   выкрикивать   ругательства   и   угрозы,    осыпая
оскорблениями Неждана и Светлану, но муж мягко остановил ее:
     --  Погоди,  мать!  Тут  такое  дело,  что криком не  возьмешь.  --  Он
обратился к Неждану: -- Скажи, сынок, тебе не жалко нас, стариков, покидать?
     Это  мягкое,   дружелюбное  обращение   произвело   на   юношу  большее
впечатление, чем брань матери. Голос его дрогнул, когда он ответил:
     -- Жалко, батя, а только я не могу. Судьба моя там, около Светланы.
     -- Ну, а она-то знает?
     -- Я ей ничего не говорил, -- признался Неждан. -- А зачем? Я знаю, она
обрадуется.
     Пересвет заговорил по-другому:
     -- А что, ежели я тебя не отпущу? -- жестко спросил он.
     --  Тогда на цепь меня прикуй! -- так же жестко возразил юноша. -- А не
прикуешь -- все равно уйду.
     Упорство сына  сбивало  старого оружейника с толку. Ведь не прикуешь же
его в самом деле! Сраму-то, сраму будет не только на свою слободу, а на весь
Подол, коли не  на весь Киев.  В  отчаянии Пересвет  ухватился  за последнее
средство. Он глубоко уважал своего мудрого брата и издавна во всем полагался
на его решения. Оружейник предложил сыну:
     -- Знаешь что, Нежданка, пойдем на совет к отцу Геронтию. Как он решит,
так и будет.
     Неждан призадумался. Можно ли положиться на монаха, никогда не знавшего
семейной  жизни? Но, вспомнив спокойные,  проницательные  дядины глаза,  его
всем известную справедливость, решил: можно!
     Неждан и его родители пришли к Геронтию, когда у него был посетитель --
мужчина высокого роста и могучего сложения.
     Монах представил пришедшим родственникам гостя:
     -- Се  --  Никанор,  суздальский посадник [- правитель города в Древней
Руси], -- сказал монах. -- Поведал он мне достоверное известие о том великом
возмущении,  что   случилось  в  богоспасаемой  Суздальской  земле  лета  от
сотворения  мира  в  шесть  тысяч  пятьсот  тридцать втором  [в  1024 году].
Доходили до меня неясные слухи  о сем народном бедствии, и хотел я даже  сам
побывать в том краю, да по моим старческим недугам путь туда далек и труден.
     В самом деле, расстояние от Киева до Суздаля было около тысячи верст. В
летнее  время  ездили  туда  сначала  вверх по  Десне,  потом  сухопутьем  и
маленькими речками перебирались на Оку, и  далее  Окой и Клязьмой попадали в
Суздаль. Такое путешествие занимало около месяца  в один  конец  и требовало
большой выносливости.
     Геронтий продолжал:
     --  Да вот, к  счастию моему,  приехал сюда  почтенный Никанор. И князь
Ярослав  прислал его ко мне рассказать о прискорбных  тогдашних делах.  Веди
дальше свою речь, сын мой, -- обратился монах к суздальскому посаднику.
     --  Рассказ  мой подходит  к  концу,  отче святый,  -- приятным  низким
голосом  заговорил Никанор. --  Как уже  поведал я  тебе, всему причиной был
неурожай и  лютый голод во  всей нашей земле. Такой был голод, что люди  ели
траву, снимали кору  с деревьев и все  равно  умирали  сотнями и тысячами. И
тогда-то  поднялись  волхвы, сиречь  жрецы  языческие, -- пояснил рассказчик
Неждану,  который  слушал его с  жадным  любопытством.  -- Восстали волхвы и
убивали старых женщин, внушая народу, что они-де, мол, скрывают в своем теле
съестные припасы: мясо, рыбу, хлеб. Резав тех женщин  острыми ножами, ничего
в них не находили и тогда с яростию накидывались на других, крича: "То не та
была, а вот в этой еду найдем..."
     Слушатели внимали словам суздальца с глубоким изумлением и горестью.
     Никанор вздохнул и продолжал свою грустную повесть:
     -- Такими  лживыми  словесами увлекли за  собой  волхвы  темный  народ.
Невинных  женок было  побито  несть  числа. И тогда  явился князь  Ярослав с
дружиной, яко  карающий  ангел,  и властной рукой  усмирил сей  злой  мятеж.
Сколько тогда  пало  и  виноватых и правых -- один  господь  знает, --  тихо
молвил Никанор. -- Обезлюдела земля наша, и даже  до  сего дня некому пахать
нивы, разводить  скот, рубить лес и ставить новые деревни заместо сожженных,
хотя уж восемь годов протекло с тех пор. Приехав в Киев, пал я к ногам князя
и  молил  сбавить  по   силе-возможности  наложенную  на  нашу  землю  дань,
непосильна она нам...
     -- Что же сказал тебе князь? -- участливо спросил Геронтий.
     --  Не внял моей просьбе,  --  глухо  отозвался суздалец,  и  глаза его
потемнели  от гнева. -- Тако  молвил мне: "В неистовом мятеже и разорении  и
уроне людишек сами-де вы виноваты, и ежели сделать вам послабление, то  и из
других  мест с таковыми же  челобитьями явятся. А посему будете платить дань
полностью, как и прежде..."
     -- Терпеть надо, сын мой, и смиряться, -- наставительно сказал инок. --
Сказано  в писании:  "Несть власть,  аще не от бога, сущие же власти от бога
учинены  суть"  ["Нет  власти,  которая  не  от бога, а  существующие власти
установлены богом"].
     Но  по сострадательному взгляду Геронтия суздалец  понял: монах говорит
эти книжные слова только по обязанности, а душой  он на стороне обиженного и
страдающего народа.
     Никанор встал и начал прощаться. Летописец поблагодарил его:
     -- Спаси  тебя  бог, сыне, за то, что потрудился и побывал у меня.  Все
тобою рассказанное  запишу я  в  свою летопись,  дабы ведали  о том грядущие
поколения.
     Суздалец ушел. И долго еще в келье стояла тягостная тишина.
     Потом инок обратился к Пересвету:
     -- Говори,  брате, зачем пришли  ко  мне чуть не всем  семейством. Чую,
важное у вас дело.
     Софья,  захлебываясь от злобы  и прерывая речь плачем, начала  излагать
дело. Монах властно приказал ей замолчать.
     -- Говори ты, -- велел он племяннику.
     Неждан, хотя и волновался, довольно спокойно  рассказал о своих планах.
Да, любовь влечет  его в это  далекое путешествие, говорил он,  чтобы там он
мог  защитить  свою  милую  от  беды.  Сердце  его  надорвется   от  горя  и
неизвестности, если его заставят остаться в Киеве, когда Светлана отправится
в чужие края.
     Потом заговорил Пересвет:
     --  Как я  отпущу сына? А вдруг он не вернется? Кто будет кормить нас с
Софьей  в  старости,  когда  рука  моя уж не подымет молот? Зять? На  зятьев
надежда плоха, известно, что они всегда, как волки, в лес смотрят. А по миру
ходить с протянутой рукой невместно оружейнику, славному на весь Киев.
     Геронтий  долго  молчал.  Обе  стороны  ждали  его  решения  с  большим
волнением.
     -- Всуе ты  прибедняешься, брат, -- заговорил наконец  монах. -- Сам ты
мне говорил, что достаточно у тебя  припасено серебра на черный день.  А про
замысел Василия  что сказать:  вьюношей всегда  манит в  чужедальние  страны
людей посмотреть и себя показать... Разве удержишь  такого молодца в клетке?
Слыхал  же я, что в  Царьграде  есть  славные мастера.  Пусть  Василий на их
работу поглядит, может, еще твою славу приумножит...
     --  Приумножу,  батя!  --  в восторге воскликнул  Неждан. --  Я все  их
тайности вызнаю...
     -- Помолчи, Василий!  --  строго  перебил  монах  и  снова  обратился к
Пересвету и Софье: -- Напрасно  вы печалуетесь,  что ваш сын полюбил девицу.
До  женитьбы ему, я чаю,  еще далеко, --  улыбнулся летописец, -- а съездить
парню в Царьград -- доброе дело, я считаю.
     Пересвет смирился с решением брата: тот сумел показать ему выгоды дела,
о  которых  оружейник и не думал. Но Софья продолжала плакаться  и пророчила
путешественникам всяческие бедствия.
     Чтобы успокоить ее, Геронтий сказал:
     -- Не  растравляй  свое сердце, сестра:  провижу я, что  все  окончится
благополучно, и сын твой вернется поживу-поздорову.
     Софья  успокоилась, так  как  считала отца  Геронтия  наделенным  даром
прорицания. Обрадованный Неждан обещал привезти дяде из Царьграда подарок.
     Пересвет не захотел  отпустить в  поездку сына кое-как снаряженным:  от
этого пострадала бы честь лучшего оружейника Подола.
     Неждан получил прекрасную броню, шлем, острый меч, лук и стрелы. Так же
щедро одарил  Пересвет и Зорю.  Теперь  два друга, надев  на себя  доспехи и
вооружившись, походили на витязей. И их счастью не было границ.
     Оружейник довершил  благополучие  Зори,  заплатив  ему за работу  целую
гривну серебра вместо обещанной полгривны. Стоюн приехал благодарить щедрого
ремесленника. И оба осушили немало чар крепкого меда по случаю возобновления
дружбы.
----------------------------------------------------------------------











     Богатые  гости  не ходили в  Царьград в одиночку.  Это было  бы слишком
опасно. Несколько  мелких караванов  сбивались в один  большой, чтобы вместе
держать путь до Византии.
     Сбор каравана всегда происходил в Вити'чеве.
     Витичев, расположенный на высоком мысе Днепра, на несколько верст  ниже
Черторыя, был хорошо укреплен. Он охранял брод на реке,  через который могли
переходить враги, совершавшие набеги на Киев.
     Обычно  караван   составлялся  из  пятнадцати   --   двадцати   больших
однодеревок; каждая лодья вмещала человек двадцать гребцов и воинов.
     В  Витичеве завершались  приготовления к далекому  пути.  Самым трудным
делом оказывалось выбрать старейшину каравана. Выборы никогда не  обходились
без больших ссор и склок. Старейшина  пользовался во время  плавания большой
властью, и что еще важнее было для алчных купцов -- владелец каждой лодьи по
обычаю отчислял  старейшине  долю  своей  прибыли,  что в  целом  составляло
немалую сумму.
     Сколько   перед   выборами   устраивалось   тайных   встреч,    сколько
произносилось льстивых речей, расточалось обещаний, выпивалось крепкого меда
и вина!
     В  этом  году избранным в старейшины оказался седой благообразный Онфим
из Чернигова.
     Он был опытным землепроходцем и  руководил  караваном не однажды. Онфим
принял обет  послушания  от  владельцев судов, от  кормчих  и  предводителей
стражи, проверил исправность лодей.
     Отслужили молебен христианскому  богу и одновременно, недалеко от села,
в лесной чаще в  жертву Перуну и Стрибогу принесли упитанного барана: лишняя
предосторожность не мешает, когда имеешь дело с богами!
     Все было готово к отъезду,  только на трех  лодьях еще стучали топоры и
молотки. Там  делались  прочные помосты для лошадей,  которых брали с  собой
караванщики.

     Ранним  летним  утром  флотилия покидала Витичев. Учаны,  отчаливая  от
берега  один за  другим, величаво скользили по  днепровской глади. Над рекой
раздавались громкие песни гребцов.
     На высоком берегу стояли провожающие. Здесь  находились Стоюн, Пересвет
с   женой  и   дочерью,  несколько  витичевских   жителей,   родные  которых
отправлялись в поход с киевскими гостями.
     Провожающие махали руками вслед уходящему каравану, старались различить
на лодьях милые родные лица.
     Но вот последний учан скрылся за изгибом берега. На реке стало пусто.
     -- Что ж, поедем домой, друг Пересвет? -- со вздохом спросил Стоюн.
     -- Поедем, друг Стоюн, -- ответил оружейник.
     Общие чувства,  общая  скорбь о  покинувших  родной  кров растопили  ту
ледяную перегородку, что возникла в последние месяцы между двумя семьями.

     Трое  юных  друзей  и  девушка  с   разрешения   Ефрема  устроились  на
"Единороге" -- головной лодье; ее нос украшала вырезанная из  дерева  голова
этого мифического зверя.
     Украшения  были и на других лодьях каравана, носивших  названия "Волк",
"Конь", "Олень"...
     Светлана  понимала,  что  великодушное решение  Неждана  отправиться  в
далекий и рискованный путь было вызвано  только любовью к ней. И это чувство
нашло отклик в душе Светланы.
     Учаны шли быстро. Растаявшие снега давно скатились в море, но Днепр еще
не  потерял  силу:  его  желтоватые  воды  бурлили,  пенились,  кружились  в
водоворотах. Лодьи легко одолевали водовороты, но нужно было смотреть, чтобы
не попасть на подводный камень -- река изобиловала ими.
     Впереди  караван  ожидали пороги. До  них  оставалось  поболее  трехсот
поприщ  [от  Киева  до   начала  порогов  насчитывалось  пятьсот  тринадцать
километров на современные меры длины].
     "Единорог" удостоился высокой  чести: он стал головной лодьей каравана.
Недаром его вел Хрисанф, лучший лоцман на Днепре. Он и счет потерял, сколько
раз проходил Днепром. От Хрисанфа зависела судьба  всех. Ведь если передовой
учан  попадет на скалу,  то  идущие  вслед скорее  всего  налетят на него  и
перевернутся. Лоцман,  нахмурив седые косматые брови, зорко  смотрел вперед:
каждый всплеск на воде, каждая береговая излучина говорили ему о многом.
     В этот день от Витичева отплыли верст  за  шестьдесят. Старейшина Онфим
приказал   остановиться  на  ночлег.  Устройство  первого  лагеря  --   дело
хлопотливое: новичков надо посвящать в тайны походной жизни.
     На  пологом  левом берегу, на  поляне  виднелись  следы  многочисленных
прежних стоянок: это было излюбленное место ночлега  караванов, спускавшихся
"из варяг в греки".
     Работа закипела. Люди  рубили дрова в ближней роще, выравнивали почву и
ставили шатры, косили траву  для коней,  привязывали учаны к крепко вбитым в
землю кольям.
     Первый огонь  на первом ночлеге высек с тайным наговором сам старейшина
Онфим. От этого священного  огня должны будут разжечься все лагерные костры,
а горячие угли  от них  полагалось  сберегать  в  горшках с  золой до  конца
похода. Такой обычай установили еще деды и прадеды.
     Пали сумерки. Но на  площадке светло от костров. Мало того: там и здесь
воткнуты  высокие  шесты,  и  на них  в  железных  держалках  багрово пылают
смолистые факелы.
     Новичкам  все  вокруг казалось  необычным. Темная  южная ночь  с яркими
звездами, мерцающими в вышине, пылающие костры и факелы, суета и говор сотен
людей,  фырканье лошадей, жующих  овес, темные силуэты  шатров... -- это  не
забудется никогда!
     Лагерь уснул. На свежем  воздухе у  костра спали Неждан и Зоря, а между
ними уютно  устроился Митяй. В  шатре, раскинутом для женщин, спала  усталая
Светлана. Она сытно накормила людей, и артель была довольна.
     Сторожевые  воины с копьями и  мечами наготове  ходили вокруг лагеря  и
зорко смотрели в темное  пространство, уходившее на восток. Возле  них,  как
тени, скользили собаки.
     Днепровские воды плескались у сонного берега,  и время от времени гулко
ударяла рыба, заставляя вздрагивать и настораживаться часовых.






     На рассвете послышались  громкие удары в  било.  Удары  неслись один за
другим,  отгоняя  сон.  Люди  вскакивали, бежали  к  реке  умываться.  Онфим
довольно поглаживал  бороду: первая ночевка прошла хорошо. Чтобы  не тратить
времени, позавтракали остатками от вчерашней еды и двинулись в путь.
     Река,  заключенная между крутыми берегами,  текла  на юго-восток. Часто
Днепр разделялся на протоки,  и от опытности лоцмана  зависело, какую из них
избрать. Острова между протоками иногда достигали больших размеров, тянулись
в длину на многие версты.  Травы на островах поднимались в  рост человека, а
многообхватные дубы гордо возносили к  небу кудрявые кроны.  Это был свежий,
первобытный, никем не тронутый мир.
     В береговых дубравах паслись олени и  лоси,  мощные  туры вызывали друг
друга  на  бой  и с ревом  сшибались лбами.  Водяной дичи  было неисчислимое
множество.  Вспугнутые  стаи  уток  поднимались  тучами,  журавли стояли  на
болотных кочках,  охраняя потомство, угрюмые цапли подкарауливали  беспечных
лягушат.
     Щедро наделенные всеми  дарами  природы,  края были пустынны: над  ними
тяготело проклятие, и этим проклятием были печенеги. Воинственные кочевники,
рослые,  сильные,  закаленные   суровой  жизнью,  печенеги  пришли  в  степи
Восточной  Европы из далекой  Азии в  VIII  веке нашей эры.  Разделенные  на
несколько орд, они заселили огромное пространство от Волги и Урала до Днепра
и Черного моря.
     Русские  поселенцы  боялись  раскидывать  хутора  и  поселки по богатым
берегам Днепра ниже Киева: это означало идти на верную смерть или плен.
     Уже на втором  ночлеге Лютобор и другие предводители стражи приняли все
меры предосторожности. Конники проскакали далеко  вперед по левому берегу  и
вернулись с сообщением, что  кочевников нигде не  видно. Лагерь раскинули на
острове, но и  вода не  служила  достаточной защитой  от  набегов.  Печенеги
переплавлялись через реки  на бурдюках,  надутых воздухом, тихо выползали на
берег, а потом, как гроза, обрушивались на спящих.
     Старейшина  Онфим  вдвоем  с Лютобором  несколько раз  в ночь  обходили
посты, проверяли  караульных.  Утром  плавание  продолжалось.  Кормчие зорко
смотрели вперед. Русло Днепра часто преграждали "заборы" -- гранитные гряды,
через которые вода  неслась  с  шумом и ревом. Заборы  еще не были порогами,
между камнями  пролегали широкие  проходы, но следовало хорошо  знать  реку,
чтобы в них угодить.
     Следующие два дня и две ночи прошли спокойно, а потом, когда до порогов
оставался день пути, случилось происшествие.
     Предрассветная  тишина  вдруг нарушилась. С реки  донесся собачий  лай,
тотчас перешедший в ожесточенный визг и вой. Послышались крики на незнакомом
языке.
     -- Сполох!
     Воины  вскочили и, схватив лежавшее  рядом  оружие,  бросились к  реке.
Гребцы тоже поднялись  и, вооружившись  веслами  и  кольями, приготовились к
бою.
     Оказалось,  что  полтора десятка печенегов преплыли Днепр на бурдюках и
хотели стащить несколько  тюков с товарами. Но чуткие псы  мгновенно подняли
тревогу и набросились на грабителей. На шум прибежали воины.
     Несколько кочевников  успели сбежать,  захватив челнок,  привязанный  к
одному из учанов. Трое погибли в битве, а пятеро, легко  раненные, попали  в
плен.
     Пленных печенегов заковали и  развели по разным учанам. Там они сидели,
угрюмо шепча по временам:
     -- Кысмет... [кысме'т -- судьба]
     Когда  караван  прибудет  в Царьград, пленных продадут на  невольничьем
рынке.
     ...Гребцы и воины были недовольны хозяйским кормом. Свежей рыбы и дичи,
добываемой по вечерам, не хватало на ватагу в четыреста человек, а соленое и
копченое  мясо всем уже приелось.  Да  надо к тому же сказать, что далеко не
все богатые  гости отнеслись  к закупке  продовольствия добросовестно.  Иные
купили то, что подешевле, хоть и похуже. Расчет у них был простой: работа на
реке тяжелая, и людишки все съедят.
     На  следующий  день  после  битвы  с  печенегами  кончилось  терпение у
работников киевского  купца Филимона.  Когда от костра понесло густой  вонью
тухлого мяса, Филимонова ватага взбунтовалась.
     Выхватив из котла куски гнилой солонины, люди совали ее в лицо рослому,
осанистому купцу:
     -- Сам ешь такую дохлятину!
     -- Нет,  братцы, -- кричали другие, -- он из  нашего котла не питается,
ему на особицу готовят!
     Ватажники других купцов присоединились к недовольным, шум в лагере рос.
Только Ефремовы люди спокойно хлебали приготовленную Светланой похлебку.
     Перепуганный Филимон напрасно пытался  успокоить своих наемников. Конец
возмущению положил старейшина.
     --  Завтра устроим охоту! -- зычно  закричал Онфим. --  Большую  охоту!
Туров и лосей набьем столько, что мяса до самого Царьграда хватит.
     Это обещание сразу утихомирило ватажников.
     Устроить охоту можно было только в этих местах. Ближе к  порогам  охота
становилась   опасной:  могли   напасть  кочевники.   Здесь  прибрежный  лес
изобиловал зверями,  легко  устроить облаву и,  судя по денесениям дозорных,
нападение  каравану  не  грозило. Как видно, разбитая  ночью небольшая шайка
печенегов появилась в этих местах случайно.
     Отъехав   несколько   верст  от   последней  стоянки,  Хрисанф   подвел
"Единорога" к  берегу, дав другим кормчим сигнал следовать за  собой. Люди с
веселым шумом и  гамом повалили из  лодей.  Собак  не  взяли, чтобы  те безо
времени не пугали зверя.
     Главным  распорядителем охоты  поставили Вихоря  --  начальника  стражи
любечского гостя Никодима. Вихорь долгое время служил ловчим  у князя и имел
большой опыт в устройстве  облав. Он собрал вокруг себя охотников, предложил
им разделиться на десятки и выбрать старших.
     Неждан  и  Зоря  попали  в десяток Акима  --  пожилого неразговорчивого
новгородца, по целым  зимам пропадавшего в  лесу. Митяй  тоже запросился  на
охоту, но ему запретили даже и думать об этом. Обиженный мальчишка свернулся
клубком у кормы и что-то недовольно ворчал себе под нос.
     Перед  началом   облавы  Вихорь  собрал  десятников  и   стал  отдавать
распоряжения. Семь десятков должны были стоять на линии, куда пригонят дичь,
и  вовремя  пустить  в  ход  стрелы,   копья  и  мечи.   Остальным  десяткам
предназначалась роль загонщиков. Уйдя подальше  от берега,  они  развернутся
длинной цепью и двинутся к засаде, производя как можно больше шума и гама.
     Десяток  Акима попал  в  загонщики.  Молодые парни  орали  вовсю, когда
угрюмый Аким подал знак начинать. От их пронзительного крика звенело в ушах.
К  этому  крику  присоединился  басовитый  рев  взрослых  мужчин.  Некоторые
загонщики громко свистели, другие били колотушками по стволам берез и дубов,
иные ухали по-совиному, ревели по-медвежьи, хрюкали по-кабаньи.
     В  лесу  начался переполох.  Первыми  встревожились осторожные лисы. Их
рыжие хвосты замелькали в чаще солнечными пятнами. Зайцы ошалело метались по
полянам. Большерогий лось  перестал  объедать осину  и бросился подальше  от
подозрительного шума. А шум следовал  по пятам. Два  могучих  тура,  сердито
топтавшихся друг  против  друга, оставили враждебные намерения и потрусили к
засаде.
     Чем  дальше,  тем больше становилось  число  беглецов.  Забылся  лесной
закон, гласящий, что слабый должен избегать сильного, несущего гибель. Зайцы
семенили  рядом  с волками, и серые разбойники  не  трогали  их.  Медведь  и
косуля, объединенные страхом, скакали бок о бок.
     И  тут  случилась  большая  неожиданность:  откуда-то сбоку  из  кустов
выскочил с победным воплем Митяй. Мальчишка был весь в поту, волосы прилипли
к мокрому лбу, глаза горели возбуждением.
     -- А я вот он!  -- приплясывая, орал Митяй. -- Вы меня не хотели взять,
а я здесь! Все время сторонкой бежал!
     Пораженные  Неждан и Зоря переглянулись с десятником.  Аким  беспомощно
развел руками.  Что  можно  было  сделать? Хитрый  мальчуган  удачно  выбрал
момент,  чтобы появиться. Отправить его обратно одного или даже с провожатым
было опасно -- лес кишел обезумевшим зверьем.
     -- Становись  в ряд! -- приказал Аким и  грозно добавил:  -- Вот доведу
Ефрему про твое самовольство, ужо он тебе всыплет по мягкому месту!
     Митяй юркнул между Нежданом и Зорей. Лицо его сияло торжеством. В руках
он  держал  лук, за  спиной  висел  колчан  со  стрелами. Но стрелы  у  него
оказались  не на крупного  зверя, а на  птицу.  Бесшабашному мальцу это было
нипочем: в простоте душевной он полагал, что и такой стрелой  положит самого
крупного тура...
     Шум, грохот, посвист  и  уханье  нарастали: цепь  загонщиков сходилась,
люди сближались и  уже сосед  видел  соседа за ближайшими деревьями. Зоря  и
Неждан  шли,  оберегая нового товарища  по охоте.  Митяй, довольный  успехом
своей затеи, подпрыгивал, хохотал от восторга.
     Дело близилось  к  развязке. Живой  вал катился  туда,  где  застыли  в
ожидании  самые смелые,  сильные и выдержанные  из  охотников. Их  дело было
наиболее  опасным.  Чуть  растеряешься,  упустишь  момент  и  погибнешь  под
копытами лося или на рогах освирепевшего тура.
     Но Вихорь  умело  выбрал  стоявших  в засаде.  Они  не  дрогнули  перед
налетевшей бурей  и  выпустили в  набегавших зверей тучу  острых  стрел.  Но
только малая  часть  лавины  пала  на  землю. Остальные  животные  в  страхе
продолжали  мчаться  вперед.  Охотники  взялись  за  копья,  мечи,  кинжалы.
Звериный рев и вой, крики загонщиков наполняли лес.
     И  тут обезумевший от боли тур, получивший две  стрелы  в  грудь, вдруг
повернул обратно. Он мчался, свирепый и  страшный, опустив голову с налитыми
кровью глазами, и от топота его копыт тряслась земля.
     На пути  тура оказался  Митяй. Оцепеневший от страха мальчуган не  смог
сдвинуться  с места. Огромный зверь подхватил его на рога и бросил на землю.
Митяй упал  со стоном, почувствовав  невыносимую боль в груди,  и  закрыл от
страха глаза.
     Тур уже готов был истоптать Митяя, но в  тот же миг, яростно вскрикнув,
на зверя бросились Неждан и Зоря. Они напали с двух сторон, и их острые мечи
вонзились в бока тура. Животное круто повернулось и сшибло грудью Зорю. Но в
этом ударе уже не было силы:  тур издыхал.  Неждан  нанес ему последний удар
кинжалом под лопатку, зверь закачался и упал мертвый.
     Со всех  сторон шумели  и  волновались  охотники  из Акимова  десятка и
соседних.
     --  Экой зверина  сердитый! А  как с ним  ребятки разделались! Молодцы,
право слово, молодцы! -- раздавались возбужденные голоса.
     Аким склонился к Митяю. Тот жалобно стонал и не позволял прикоснуться к
разбитой  груди. Охотники наскоро  связали копья,  набросали хвойных  лап --
получились носилки, на которых и понесли Митяя в лагерь. Неждан вел Зорю под
руку. Тот шел пошатываясь, у него кружилась голова.
     Охота закончилась. Добычу взяли обильную: четыре тура и два лося лежали
на  земле, было убито  до десятка  косуль и матерый  медведь. Туши  лосей  и
прочей добытой  свежины разделали, и  охотники  с  веселым гиканьем потащили
привязанные к жердям огромные куски мяса.
     Ефрем ахнул от ужаса, когда на лодью "Единорог" внесли раненого  Митяя.
Аким   взволнованно   рассказал  о  происшествии,   едва   не  закончившемся
трагически.
     Купец крепко обнял Зорю и Неждана.
     --  До самой смерти  не забуду  вашей  послуги,  вьюноши! --  сказал он
взволнованным голосом. -- Как сыны будете вы мне  с этой поры, а с Митяем --
побратимы.
     Светлана с восторгом смотрела на Неждана и Зорю.
     --  Какие  вы  смелые!  Неужели  не   забоялись  драться  с  туром?  --
простодушно спросила девушка Неждана.
     Неждан  был очень хорош в эту минуту.  Он еще  не  пришел  в себя после
охоты, большие  серые глаза  глядели  на  Светлану радостно,  льняные волосы
растрепались... Он поддерживал Зорю, который все еще не мог прийти в себя от
перенесенного удара.
     -- Страшно было, -- признался  Неждан, -- да ведь не погибать же Митяю!
А я же не один кинулся, мы с Зорькой как сговорились.
     --  Батя  всегда  велел за  слабых вступаться, --  тихим голосом сказал
Зоря.
     Несмотря на стоны и мольбы Митяя, Хрисанф внимательно осмотрел и ощупал
мальчика, сняв с  него рубаху. Старик слыл не только известным кормчим, но и
не менее искусным знахарем.
     -- Три ребра сломано с  правой стороны,  --  сказал  Хрисанф. -- Дешево
отделался, паря.
     -- Больно, деду, -- пожаловался мальчуган.
     -- Сидел бы на берегу и был бы здрав! -- наставительно молвил кормчий.
     Он порылся в сундучке, где хранил целебные растения, вскипятил в горшке
одоле'н-траву, намочил настоем кусок полотна и сделал раненому перевязку. Он
верил, что одолен-трава одолеет всякую болезнь.
     Вскоре Митяй заснул. Все тихонько отошли от больного.






     Собираясь  с  силами, простояли  на месте  охоты  два дня.  Люди  вволю
хлебали  вкусную похлебку из свежего мяса, съедали большие куски  лосятины и
медвежатины, а потом блаженно грелись на солнышке. В  дорогу выступили после
полудня, чтобы заночевать перед первым порогом.
     На   лодьях   не   слышалось   обычных  разговоров  и   шуток.  Бывалые
путешественники вспоминали про несчастья, случавшиеся на реке, а  у новичков
по  спине  пробегал  холодок.  Лоцманы старались  обрывать такие  разговоры,
потому что они портили людям настроение.
     На  ночь   выставили   усиленные  караулы.   Кметы  глядели  зорко:  не
подбираются  ли вороги,  не  крадется  ли  волкудлак [волкудла'к (вурдала'к,
упы'рь) -- у суеверных людей оборотень, выходящий из могилы и сосущий  кровь
у спящих людей] из неотпетой могилы. Лютобор и другие предводители стражи до
рассвета не сомкнули глаз, то  и дело обходя посты. Но кругом все было тихо,
только журчала  днепровская  струя, да время от  времени  глухо  ухал див [-
филин, а также злой дух, нечисть] в лесу за рекой.
     Поднялись  до рассвета.  Воины надели полное  вооружение  -- кольчуги и
латы, защитили головы шлемами, положили под рукой щиты. Если печенеги начнут
обстреливать лодьи, воины закроют гребцов от  стрел. Мечи и копья лежали под
рукой, луки со стрелами могли быть каждую минуту пущены в ход.
     Учаны один  за  другим  отправлялись  в  путь,  расстояния  между  ними
значительно  увеличились:  если  какая-нибудь  несчастливая лодья налетит на
камень, следующая за ней успеет увернуться.
     Еще не доплыли до первого порога,  а посреди Днепра показались из воды,
как  зубы чудовищного дракона, три огромные  скалы. Вода разбивалась о них с
грохотом.  Днепр  был  здесь  неширок, и, чтобы миновать скалы,  требовалось
немалое искусство.
     Лютобор  сидел  около  забинтованного  Митяя. Хозяин поручил  ему, если
случится  несчастье, прежде  всего спасать свое главное  сокровище --  сына.
Глаза мальчика блестели от  лихорадки, но он с любопытством расспрашивал обо
всем, что происходило вокруг.
     -- Это первый порог, дядя Лютобор? -- спросил Митяй.
     -- Да. "Неспи" его называют люди.
     -- Он страшный?
     -- Не очень. Вода стоит большая, и мы пройдем по  реке.  В нем всего-то
будет сажень  [саже'нь -- русская мера длины, равная 2,134 метра] двести, но
возни с ним хватит.
     Лодьи  подвернули  к  левому берегу, спустили трапы и  вывели  лошадей.
Кметы  сходили  на  землю, при  них были луки  со  стрелами  и  щиты. Гребцы
раздевались,  иные догола,  другие  снимали рубахи.  Пленных печенегов  тоже
стащили из лодей.
     Охрана шла по берегу, и каждый не спускал пальцев с тетивы лука,  чтобы
мгновенно открыть стрельбу по  врагу,  затаившемуся в кустах. Собаки шныряли
по берегу, вынюхивая чужих.
     Гребцы "Единорога" и  других учанов с  уханьем и визгом полезли в реку,
облепили суда,  как муравьи,  и  начали  спускать  их  по  воде.  Не  раз  у
кого-нибудь из тащивших лодью срывались руки  со скользкого борта, и человек
при дружном смехе товарищей шлепался в теплую воду.
     Наконец после трудной работы Неспи остался  позади, и лодьи в  строгом,
раз навсегда  установленном  порядке двинулись  дальше.  Без приключений, но
вдоволь  потрудившись,  миновали  Островной и Лоханный пороги.  За  Лоханным
следовал  опасный Богатырский забор,  перегораживавший  чуть  не  всю реку и
оставлявший только узенький проход для лодей. Проскочили и забор.
     Работа, тяжелая работа! Гребцы изнемогали  -- им  нелегко  было  тащить
нагруженные  учаны. Трудно  приходилось  и  воинам.  Они шли  по каменистому
берегу в полном вооружении, их одежда под доспехами промокла от пота.
     И вдруг  на берегу  поднялась  суматоха.  Ее виновниками  стали пленные
печенеги.  Прежде чем спустить  рабов на  берег, с них сняли ножные кандалы,
иначе они задерживали бы караван. Долгое время пленники шли смирно,  а потом
переглянулись,  что-то  крикнули  друг  другу  на своем  гортанном  наречии,
оттолкнули усталых конвоиров и устремились по песку в ближнюю чащу.
     Погоня  началась  не сразу. Стражей было много, они  мешали друг другу,
суетились, а легко  одетые пленники,  ловкие, сильные,  вот-вот готовы  были
нырнуть в кусты.
     За  пленниками кинулись собаки. Они бегали  вокруг печенегов, кусали их
за  ноги.  Опомнились  и воины,  настигли  пленников, и завязалась отчаянная
свалка.
     Кочевники били  русских  закованными  в  железо  руками, пинали ногами.
Стражи пустили в ход  оружие. Когда  схватка окончилась,  один  из печенегов
лежал мертвым, грудь его была пробита копьем.
     Воины укоряли друг друга:
     -- Это ты, Сенька, его сдуру саданул!
     -- Не, не я! У меня копье чистое. Видать, Трошка постарался...
     -- Ан нет, и не думал.
     Явившийся на место происшествия Онфим сказал, взглянув на убитого:
     -- Эк  здоров, медвежина!  За такого  в Царьграде гривен восемь серебра
дали бы. Снимите с него оковы -- не пропадать же добру!
     Таково было надгробное слово погибшему кочевнику.
     И опять по каравану понеслись окрики:
     -- Вперед! Вперед! Не отставать!..
     Надо было еще миновать в этот день Звонец: неумолчный звон и плеск волн
этого порога слышны были издалека.
     Солнце склонялось к закату, когда  Звонец остался позади.  Была сделана
меньшая часть работы, наиболее легкая.
     Впереди   лежал  грозный  Ненасытец  или,  как  его  называли  лоцманы,
Разбойник, или Дед.
     Мимо него надо было  проходить  по берегу. Вода  в Ненасытце  неслась с
огромной скоростью и падала  отвесно со  скалистой гряды, запиравшей реку от
берега до берега.  Спускались через этот  порог  лишь  немногие  смельчаки в
легких челнах, да и то иные платились жизнью.






     В эту ночь в лагере было неспокойно: не угасая, горели костры и факелы,
и  люди  почти не спали.  Собаки лаяли  в темноту, а лошади,  привязанные  к
кормушкам, тревожно ржали.
     На  рассвете  в   степь  отправились  конные  разведчики.  Они   вскоре
вернулись,  чуть  не  попав  в  плен  к  печенегам.  По  рассказам дозорных,
кочевников было человек триста.
     Хозяева, кормчие и предводители стражи держали совет. У ватаги было два
выхода:  укрепиться в лагере  и  обороняться или  во  что  бы  то  ни  стало
пробиваться вперед. Первый выход не годился: люди скоро  останутся без пищи,
добыть ее будет невозможно, а за время осады  из степи могут привалить новые
отряды кочевников. Решили с боем идти через пороги.
     Ненасытецкий волок тянулся на целое поприще.
     Русские  действовали  быстро  и  дружно.  Оставить  груз  на  берегу  и
перекатывать  пустые  лодьи  грозило  бедой.  Товары мигом стали бы  добычей
кочевников.  Решили  катить  учаны  с грузом. Трудное, но  неизбежное  дело.
Образно выражаясь, лагерь должен был двигаться на колесах.
     Пленников,  спеленатых,  как   младенцев,  уложили   в  лодьи.  На  дне
"Единорога"  лежали  Митяй и носильщик Тереха,  раненный  в ночной схватке с
печенегами.   В  учанах  укрывались   и  женщины.  Только  Светлана  наотрез
отказалась прятаться и заявила, что потащит лодью наравне с мужчинами.
     Онфим,  Хрисанф   и  Лютобор  распоряжались   умело.  С  правого  бока,
обращенного  к берегу,  учаны  должны  были  тащить гребцы  и припряженные к
лодьям  кони. Скрытые за высокими  бортами, люди будут в полной безопасности
от  неприятельских  стрел. А с  другой стороны лодьи будут волочь  воины; от
стрел их защитят надежные доспехи. Если кому и суждено пасть в бою, что  же:
всякому свой час, а дальние походы редко обходились без жертв.
     К  счастью ватажников,  на берегу валялись сотни колод,  отполированных
днищами учанов. Оставалось только собирать их и подкладывать  под лодьи. Для
"Единорога" эту нелегкую обязанность взяли на себя Неждан и Зоря -- сильные,
проворные, хорошо защищенные  доспехами. И все же дело  это было  смертельно
опасное:  в то  время  когда ребята будут  выбегать  на  открытое  место  за
подкладками,   печенежская  стрела   может  впиться  в  тело,   недостаточно
защищенное кольчугой.
     Но уж тут приходилось положиться на свое счастье.
     Учаны поползли по левому берегу Днепра,  как  гигантская  ощетинившаяся
многоножка, кольца которой почти смыкались одно с другим. Русские едва ли не
в первый раз применили такой необычный способ передвижения.
     Рослые  длинноусые  печенеги  лавиной  вылетели из степи.  Они  с гиком
скакали по  высокой  траве на  маленьких  лошаденках, так  что ноги их почти
касались земли, и восклицали в недоумении:
     --  Это  шайтан [шайта'н  --  черт] надоумил русов так  идти!  Попробуй
доберись до них...
     Силы у  печенегов  было  недостаточно,  чтобы  решиться  на  рукопашную
схватку.  Они давно  знали,  что русские непобедимы в открытом бою  и,  даже
умирая, стараются поразить противника. И кочевники гарцевали вдалеке, осыпая
неуязвимое тысяченогое чудовище тучей  стрел. Бесполезное занятие! Стрелы не
долетали, а если и  попадали в цель, то на излете, отскакивали от доспехов и
падали в траву. Запасливые русские тут же их собирали.
     Любопытный Митяй высунул голову  за  борт учана, чтобы  посмотреть, что
делается там, снаружи. Лежавший рядом  Тереха дернул мальчугана  за руку,  и
тот, охнув, свалился  на свое  ложе. И в этот момент над ними пропела стрела
и,  дрожа,  вонзилась  в борт учана, в  то  самое место, где только что была
голова Митяя.
     -- Видал?! -- многозначительно спросил Тереха.
     -- Спаси тебя бог, брат!  -- прошептал побледневший мальчик и больше из
лодьи не высовывался.
     Нелегкая была работа  тащить  нагруженные учаны  по  скрежещущим  внизу
колодам.  Мешали  большие  камни, попадавшиеся  на  пути,  их  откидывали  в
сторону.  Люди трудились дружно. Каждый  прилагал все свои силы,  начиная от
гребца и кончая старейшиной Онфимом.
     Зоря  и  Неждан  носились  взад-вперед.  Как  только  за  кормой  лодьи
оставалось бревно, ребята хватали его, тащили  вперед, подкладывали под учан
и  спешили  обратно.  И  так  десятки,  сотни  раз... Уже несколько стрел, к
счастью безвредных, отскочили от их доспехов.
     Время  от времени один из печенегов в лихом  порыве  вырывался из строя
своих  сородичей  и  скакал к  каравану, чтобы пустить  стрелу  в  русских с
близкого расстояния. Чаще  всего такие налеты кончались для смельчака бедой.
Кто-нибудь  из защитников каравана натягивал тугой лук  -- тетива звенела, и
длинная  стрела,  жужжа,  неслась  к  цели.  Она впивалась в  бок наездника,
пробивая  толстый халат, и  удалец замертво валился с коня при  диких воплях
степняков.
     Когда  караван прошел половину пути, случилось удивительное  событие. В
берег, до которого было шагов  сто,  вдавался неглубокий  заливчик, поросший
редким камышом. Что-то  заставило зоркого  Неждана обратить внимание на одну
из камышин, которая сильно колыхалась, хотя ветра не было.
     Неждан ткнул товарища в бок.
     -- Посмотри, Зорька, -- сказал парень, -- камышина как живая ходит.
     -- И точно, -- согласился Зоря и тут же испустил крик удивления.
     Вода около  странной камышины всколыхнулась, пошла  кругами,  и  наружу
высунулась мокрая лохматая голова, а за ней показались широкие плечи.
     -- Человек! -- ахнули свидетели необычайного зрелища.
     А  человек, осмотревшись,  поднялся из  воды.  Это был рослый,  сильный
мужчина.  Увидев караван,  он в  два скачка выбрался из залива  и пустился к
русским.  Те  не могли понять, в  чем дело. Может, это враг, выскочивший  из
засады? Ведь у него нож в руке. Тогда  его  надо  встретить ударами палок  и
весел. А  если это свой, то как он очутился в этих краях, далеких от всякого
русского жилья?..
     Загадка  разрешилась быстро.  Незнакомец  бросил  нож, замахал руками и
стонущим голосом закричал:
     -- Братцы, не бейте! Не бейте! Я свой!.. Свой!..
     -- Вишь ты, по-нашему бает, -- удивились ватажники. -- Видно, и  впрямь
наш.
     В  истине   слов  беглеца  нетрудно  было  увериться:  печенеги  злобно
указывали на него руками. А  беглец  уже очутился около "Единорога". Обнимая
колени Лютобора, он кричал:
     -- Братцы, родные!  Свой я,  свой! От  неверных утек,  из полона ихнего
постылого!
     Движение  каравана  приостановилось.  Люди   со  всех  сторон  окружили
русского, чудом вырвавшегося  из-под  власти  печенегов.  Беглец  был  почти
голый, лишь ветхие порты прикрывали его изможденное  тело. Вода текла с него
ручьями. Он дрожал от холода -- видно, немало времени провел в реке.
     Вокруг  незнакомца  поднялась суматоха.  Кто подавал ему  сухие порты и
рубаху,  кто  совал  обутки.  Светлана  протягивала  беглецу  большой  кусок
жареного мяса, а Ефрем стоял перед ним с чарой меда.
     -- Родные  мои, милые!.. Как  долго... Как долго  ждал я этого часа! --
разрыдался незнакомец.
     -- Да кто же ты такой? -- спросил Ефрем, поднося беглецу мед.
     Тот осушил чару и заговорил спокойнее:
     -- Угаром меня звать. Бродник я.
     Это был тот самый черторыйский смерд,  который поджег княжеские овины и
сбежал от наказания.
     -- Дядя Угар! -- вскричал Зоря.
     Тут и Угар, в свою очередь, узнал Светлану и Зорю. Но для разговоров не
было времени. Бродник только успел спросить:
     -- Мои как там? Овдотьица? Ребятишки?..
     -- Живы-здоровы, -- успокоил его Зоря.  --  Тебя вспоминают, молятся  о
твоем благополучии...
     -- Слава тебе, господи! -- Бродник широко перекрестился.
     Разговор прервал Онфим, подоспевший к месту происшествия.
     -- Вот что, люди, -- ласково, но твердо  сказал старейшина, разузнав, в
чем дело, -- миловаться поспеете, а надо дело продолжать.
     Все  дружно  приналегли  на  лямки,  и  лодьи  со  скрежетом  и скрипом
двинулись вперед. Угар потащил учан наравне с другими.
     Печенеги  были  раздражены  тем, что  пленнику  удалось  обмануть  их и
скрыться таким хитроумным способом,  о котором не  знали  даже они  --  сыны
степей. Ведь они целое утро искали беглеца и наконец решили, что Угар утонул
в Днепре.
     Увидев, что один из учанов, принадлежавший  любечскому  гостю Никодиму,
был защищен менее  других -- Никодим поскупился нанять достаточно стражи, --
печенеги  бросили  полсотни   всадников   на   людей   Никодима.   Вспыхнула
молниеносная  схватка.  Оборону  "Оленя"   возглавил  широкоплечий  богатырь
Вихорь.  От врагов его  защищали  доспехи, сделанные в мастерской Пересвета.
Любечский  силач  орудовал  тяжелым  боевым  топором  на  длинной  рукоятке.
Поворачиваясь в  ту  и другую  сторону, он ухал, как  мясник,  разделывающий
тушу, и после каждого удара печенег валился, разрубленный чуть не до пояса.
     --  Шайтан,  шайтан!  --  кричали  степняки, разбегаясь  перед  ужасным
бойцом.
     А на помощь богатырю и его кметам  спешили люди от  соседних  учанов. И
впереди всех, яростно размахивая мечом, мчался Угар.
     Спаслись только  те из  печенегов,  кто  успел  вскочить  на лошадей  и
ускакать. Остальные все  полегли на каменистом берегу Днепра. Убитых  врагов
купцы обобрали  до нитки,  и голые  трупы  их были  ночью сброшены в кипящий
Ненасытец -- жертвы богу войны и наживы.
     Русских  погибло  четверо.  Их  тела  бережно  положили в  учан,  чтобы
похоронить по христианскому обряду, когда будет возможно.
     После больших потерь степняки угомонились и только изредка  стреляли из
луков.
     И  вот нос  "Единорога" коснулся  воды.  Гребцы  и воины весело стащили
лодью в днепровское лоно, люди взмахнули веслами и грянули песню.
     С громкими победными кликами русские спускали на воду учан за учаном, и
скоро флотилия оставила врагов далеко позади.
     В  этот день миновали Внука,  который,  оправдывая свое  название,  был
гораздо скромнее деда Ненасытца. Последние три порога не потребовали больших
усилий.
     Перед караванщиками открылось глубокое чистое русло Днепра, заключенное
в  скалистых  берегах.  Здесь враг был менее опасен, чем  у злого Ненасытца.
Надо только зорко сторожить в ночную пору, а днем степняки не страшны.
     Лютобор разговаривал с выздоравливавшим Митяем.
     -- Сей раз мы благополучно прошли, -- сказал начальник стражи.
     --  Эвося,  благополучно,  --  хмыкнул  Митяй.  --  Четверо  убитых  --
благополучно?  Их  дома жены с  детьми ждут, а они вон мертвые, в учанах. Да
еще десяток раненых.
     -- Четверо -- это немного. Ты то в толк возьми, парень, о прошлом  годе
мы  двадцать семь человек потеряли, а бывало, половина ватаги  оставалась на
порогах лежать, а остальных в полон уводили.
     -- Может, это я вам счастье принес? -- усмехнулся мальчик.
     -- Может, и ты, -- согласился великан.






     Ниже порогов  простирался  большой остров Хортица  длиной до двенадцати
верст  и  шириной  более  двух. Несколько веков спустя Хортица  стала местом
пребывания знаменитой Запорожской Сечи. Но в эпоху  нашего рассказа  это был
пустынный   остров,   покрытый   редкой  растительностью.   Здесь   караваны
останавливались на отдых после пережитых трудов и битв.
     На Хортице русские хоронили своих мертвецов, если  удавалось вынести их
из боя.  Так было и в этот раз. В каменистой почве  вырыли могилу,  опустили
туда  погибших  товарищей. Хрисанф прочитал короткую  молитву, и над павшими
был насыпан невысокий холмик. Много таких холмиков виднелось повсюду.
     На Хортице  ватажники вздохнули свободнее: главная опасность вражеского
нападения миновала. Теперь можно было спокойно отдохнуть.
     Светлана  и  Зоря  рассказали  Угару,  как очутились они  в  купеческом
караване, идущем в Царьград.
     Бродника  одели во все новое. Его длинную  свалявшуюся бороду  и волосы
подстригли, и недавний пленник приобрел благообразный вид. Получив от Ефрема
доспехи и оружие  из тех, что купец вез на продажу в Царьград, Угар держался
с достоинством.
     Угар узнал от Зори и  Светланы о своей жене и детях, которых они видели
так недавно. Семье помогали все односельчане.
     -- Живут  твои,  и кабы  не думы о  тебе, было бы им совсем  ладно,  --
сказал Зоря.
     Бродник повеселел и начал рассказывать о том, что с ним случилось после
побега из Черторыя.
     Уходя  из поселка, Угар унес  с собой кремень и огниво, захватил лук со
стрелами, немного провизии  в торбе. Воинские  заставы у пограничной  полосы
бродник миновал в ночное время и углубился в степь.
     -- Встретил я в Диком Поле такого же бедолагу,  как я, -- говорил Угар.
--  Звали  его Корнеем. Ушли мы  с ним  в верховья Северского Донца и там, в
глухой чаще, поставили шалаш. Пробивались охотой: били  глухарей, куропаток,
а когда удавалось и косулю подстрелить. Все было бы  ладно,  да  уж очень мы
без соли маялись. Возьмешь жареное мясо в рот, а оно как трава...
     -- А как вы зимой от холода спасались, дядя Угар? -- спросила Светлана.
     -- До зимы нам дожить в тех  краях не  удалось, -- объяснил бродник. --
Выследили  наше  убежище печенеги по  дыму  от  костра и  налетели  на  нас.
Отбивались  мы  с  Корнеем  яростно.  Я  ихнего кагана застрелил, и того мне
нехристи простить не могли. Доля моя в полону была самая тяжкая: больше всех
работал, меньше всех кормили, хуже  всех одевали. А все-таки... все-таки, --
Угар хитро улыбнулся, -- обманул я недругов. Главное дело, они что-то чуяли,
в набеги на  русскую сторону  меня не брали.  А оттуда,  из ихней степи,  не
убежишь.
     -- А ныне? -- жадно спросил Митяй.
     -- Ныне недохват у них в рабах случился. И ихний  Тохта, главный в этой
шайке,  распорядился  взять  меня: дрова рубить, за  коньми ухаживать. Вот и
взяли  на свою беду!  -- рассмеялся  Угар. -- Как пришли мы к  Днепру, я все
высматривал  случай. Речь-то их я за  время  плена научился понимать.  И вот
слышу, сговариваются: "Большой-де караван идет, хорошо бы его разграбить..."
Они за вами три дня по берегу шли, да все места им неподходящими казались. А
перед  Ненасытцем изготовились к бою,  это я узнал точно. Меня они  на  ночь
веревкой связывали, да  токмо я веревку перегрыз, сторожа  придушил, нож его
взял  и к реке уполз. А там срезал  толстую камышину -- и в  воду. Мыслил  я
так: "День просижу, два просижу,  в воде  захлебнусь, а нехристям в руки  не
дамся". Долго мне пришлось на дне просидеть с камнем в руках, чтобы вверх не
подняло.  Продрог  до костей, а все таюсь. И уж только как услышал я бранный
шум и гул и крики людские -- высунул голову. Смотрю -- наши!..
     Зоря в восторге обнял Угара.
     --  Ух, и молодчина  ты,  дядя! Как  я рад, что ты  поедешь  с  нами  в
Царьград выручать родимую!
     -- И я рад, племяш, так рад, что ни в сказке сказать, ни пером описать!
Самое-то главное, успокоили вы меня насчет моих...






     После однодневной  стоянки на Хортице караван Онфима двинулся дальше. В
этих местах Днепр  протекал по широкой долине, и берега его на сотни сажен в
ширину поросли  кустарниками и камышами,  через которые не  мог пробиться ни
зверь, ни человек. Сама природа защищала плывущих по реке.
     От  Хортицы до днепровского устья считалось  около трехсот верст.  Этот
путь  прошли за четыре  дня без особых усилий.  Впереди их ожидали  Лиман  и
Русское  море. Здесь,  на острове Березань,  купеческие караваны  устраивали
стоянку, самую  длинную на пути. Им предстояло  плавание по  морю, а море не
шутит с беспечными и неосмотрительными.
     На  Березани вновь осмотрели  учаны,  потрепанные  на порогах, заделали
пробоины, установили морскую снасть -- мачты, паруса. Чтобы готовить горячую
пищу, плотники сколотили помосты для костров, а на них наложили толстый слой
дерна, запасли дров.
     Воины отдыхали после трудного похода: купались, пели песни, от безделья
бились на кулачках, а зрители ставили заклады -- кто победит.
     На двенадцатый день  после отправления из Киева караван  Онфима вышел в
море.
     Редко  какая из  купеческих  ватаг решалась  плыть  от устья  Днепра  к
Царьграду  напрямик  --  через Русское  море.  Летом  погода  обычно  стояла
хорошая, и все же страшно казалось пускаться через великую пустыню моря, где
за много дней  пути не видно  будет ни клочка земли. А  если вдали покажется
парус, то еще неизвестно, стоит ли этому радоваться, или держаться подальше,
потому что встречные мореходы могут оказаться разбойниками.
     Почти  все  караваны  двигались  вдоль  берега,  держа  направление  на
юго-запад и оставляя сушу справа. А слева синела бесконечная морская  гладь,
тянувшаяся до кавказских берегов.
     Первый  день пути оказался для  плавателей благоприятным.  Дул попутный
северный  ветерок,  и  учаны  быстро бежали  под парусами, оставляя за собой
пенистый след. Теперь  лодьям необязательно  было следовать  друг  за другом
цепочкой. Они лишь  следили, чтобы  не отбиться от  других и не затеряться в
морском просторе.
     Во  время  путешествия случались дни,  когда люди  могли оторваться  от
тяжелой  работы.  Интересно было  в  часы отдыха  послушать былинников.  Они
сказывали былины про богатырские подвиги Ильи Муромца и Добрыни Никитича.
     На "Единороге" былинником оказался сам кормчий, старый Хрисанф. Передав
руль одному из гребцов, он сказывал певучим голосом старинную былину "Илья и
Идолище поганое".
     От захожего человека  Илья узнал, что в  граде Ерусалиме беда: не стало
там  четья-петья  [че'тье-пе'тье  -- чтение  и пение]  церковного, не слышно
звона колокольного. Горюют  там царь  Константин Боголюбович и  царица Елена
Александровна. Расселилось у них в палатах Идолище поганое, в длину оно пять
сажен, голова у него как пивной котел, глаза как блюда громадные.
     Илья  оделся  каликой  перехожим   [кали'ка  перехо'жий   --  странник,
богомолец] и пустился в путь.

     Из того ли было города из Мурома,
     Из того ли из села Карачарова,
     Выходил удалый добрый молодец,
     Илья Муромец, крестьянский сын.
     Приходит Илья в город Ерусалим,
     К царю Константину Боголюбовичу,
     К его палатам белокаменным.
     Вскричал Илья зычным голосом.

     "Уж ты гой еси, царь Константин Боголюбович,
     Уж ты гой еси, царица Елена Александровна,
     Подайте милостыню спасенную
     Ради Христа, царя небесного!.."

     От того ли от каличьего голоса
     Небо с землею потрясалися,
     Белокаменные палаты пошаталися,
     Во палатах столы всколебалися,
     На столах питья-кушанья расплескалися,
     За столом князья-бояре попа'дали...
     Поганое Идолище приужахнулося.
     Возговорит Идолище поганое:

     "Уж ты гой еси, царь Константин Боголюбович,
     Эки у вас на Руси калики голосистые!.."

     Притихшие   гребцы   и  воины  слушали  старого  сказителя  с  глубоким
вниманием, где удивляясь, а где и посмеиваясь.
     По царскому приглашению Илья вошел в белокаменную палату, крест положил
по-писаному, поклон  отдал по-ученому  и  всех приветствовал,  кроме Идолища
поганого. Это Идолищу не понравилось.

     Брал Идолище булатный нож,
     Кидал в калику перехожего.
     Расходилось у Илейка сердце богатырское,
     Распрямились плечи могучие.
     Ухватил он шляпу земли греческой,
     Земли греческой -- сорок пять пудов,
     Метал шляпой в Идолища поганого,
     Попадал ему в буйну голову, --
     Отлетела голова ровно пуговица,
     Вышибла в горнице дверь дубовую...

     Неудержимое веселье охватило  слушателей. Они смеялись над  поверженным
иноземным страшилищем, восхищались силой русского богатыря.
     И другие былины держал в своей необъятной памяти старый Хрисанф. Он пел
про  то,  как Илья  Муромец полонил  Соловья Разбойника и привез в  стольный
Киев-град  к  князю  Владимиру;  про  то, как Илья  получил силу  великую от
богатыря  Святогора,  который был  так  велик  и  могуч,  что  его  земля не
держала...
     Дело клонилось  к вечеру,  когда  усталые былинники умолкли и народ уже
собирался укладываться на покой.
     На море показались черные пятна. Они быстро приближались к флотилии.
     -- Морские свиньи! -- воскликнул Хрисанф.
     Бывалый  кормчий не  ошибся: действительно,  это были  дельфины.  Своим
вытянутым рылом они напоминали  длинномордых  худых  свиней, каких разводили
люди в те времена.
     Дельфины  окружили  караван  и затеяли веселую игру. Они кувыркались на
волнах, кружились вокруг лодей с непринужденной легкостью.
     -- Мне б так плавать, -- завистливо вздохнул Митяй.
     Тереха  поднял  лук  и хотел выпустить стрелу  в одного  из  зверей, но
Хрисанф сурово зыкнул на него:
     -- Не замай! Морского бога прогневишь, это его стадо.
     Парень испуганно опустил оружие.
     Вскоре  дельфины  исчезли,  но море  не  стало  пустынным. Над  лодьями
проносились буревестники, широко раскинув могучие крылья. Прекрасные летуны,
они  привычны были жить на воде и, после того как выводили птенцов, питались
и  спали на  море.  Огромные стаи  чаек шныряли над волнами,  ловили  мелких
рыбешек и ссорились из-за добычи.
     -- Богатый край! -- со вздохом сказал Ефрем. -- Кабы не печенеги, здесь
бы жить...
     Но Хрисанф возразил:
     --  Русских людей со всех  сторон вороги  обселили. Скажешь, у  нас, на
севере, в Новеграде, лучше? А  забыл, как жадные норманны  и свеи  [све'и --
шведы] на нашу землю зарятся?
     -- Да, ты прав, старче, --  согласился купец. -- Чтоб свою волю и землю
сохранить, надо народу оружному быть и крепко друг за друга стоять.
     Плавание продолжалось и ночью.
     Взволнованные необычной обстановкой, трое друзей лежали на дне лодьи на
волчьих  шкурах и никак не могли заснуть. Они смотрели на  Полярную  звезду,
которая стояла за кормой и служила путеводителем для мореходов.
     --  Как Матка  [- Полярная звезда]  высоко у нас в Новеграде  стоит, --
задумчиво сказал  Тереха,  -- а здесь она низко опустилась. Того и гляди, на
воду сядет. Отчего бы так?
     --  Не  знаю, --  ответил Зоря.  --  Может,  мы больно  далеко  от  нее
отъехали?
     -- Сие -- божья тайна, --  молвил Хрисанф. --  А людям  то неведомо. --
Ему легко было держать руль  при  постоянном ветре, и  он охотно  вступил  в
разговор. --  Из  всех  звезд  одна  Матка  знает свое место на небе,  а все
остальные вокруг нее, как овцы вкруг пастуха, ходят.
     Неждан спросил Хрисанфа:
     -- Скажи, дедушка, долго ли мы до этого Царьграда плыть еще будем?
     -- А это как бог пошлет. Коли будут попутные ветры,  дней за пятнадцать
-- двадцать доберемся, а хватят непогоды, и за месяц не управишься.
     -- Ну ладно, дедушка, вот приплывем мы в Царьград. Там уж и край света?
     Кормчий добродушно рассмеялся.
     -- Эх,  сынок,  где край света,  сие  никому  не  ведомо,  а только  от
Царьграда до него далеко. Из Византии путь через проливы ведет в Средиземное
море.
     -- Почему его так прозвали? -- сонным голосом спросил Митяй.
     -- А потому, что со  всех сторон вокруг него земля лежит. На севере  --
греки, фрязины [фря'зины -- итальянцы], гишпанские мавры [ма'вры  -- арабы],
а на полдень -- знойная Ливия [Ливией в старину называли Африку].
     -- А в иных странах везде человеки  живут такие, как мы? -- не унимался
любопытный Неждан.
     -- Господня  сила  велика,  и несть числа сотворенным им созданиям,  --
объяснил Хрисанф.  -- За дальними морями дивьи люди  живут.  Обличьем они на
нас совсем  непохожи. Одни росту громадного, и  единый глаз во лбу торчит, о
сем  у Омира [Оми'р  -- Гомер, по преданию, автор поэм "Илиада" и "Одиссея"]
сказано. А у других  такие уши повырастали,  что они, спать ложась, одно под
себя подкладывают, а другим закрываются заместо одеяла.
     Неждан рассмеялся, уж очень забавной показалась ему картина, которую он
себе представил.
     -- А то еще есть песьеглавцы  и люди с птичьими  головами, и шестирукие
великаны силы невиданной... -- продолжал разошедшийся старик.
     Утомившийся  Митяй  уже спал, а Зоря, Неждан и Тереха долго еще слушали
басни старика о дивьих людях, живущих в далеких, неведомых странах.
     Им навсегда запомнилась эта  волшебная ночь, когда над их головами чуть
слышно  шуршал  парус, за кормой журчало  море и где-то  на краю неба  висел
бледный серп месяца...
     На   третий  день  плавания  при   хорошей  погоде   мореходы  достигли
Белобережья, как  назывался  Днестровский  лиман.  Здесь  была  единственная
удобная стоянка  для  судов, совершающих  морской путь "из варяг в греки". В
Днестровском лимане лодьи запасались пресной водой и  дровами на  дальнейший
путь. От  Белобережья путь лежал  к  устью Дуная. Река Дунай еще  называлась
Данубием, Истром. Причаливать к берегу в  этих  местах было рискованно,  так
как  здесь  хозяйничали  печенеги.  Поэтому  караваны  отходили подальше  от
берега. И если  дул восточный ветер, гнавший  суда к суше, в  ход  пускались
весла и измученные гребцы иногда работали целыми сутками, борясь с ветром.
     Но,  как видно, Онфим и его ватага оставили свои беды на Днепре: все  у
них ладилось.
     Устье  реки  увидели   через  пять   суток  после  того,  как  покинули
Днестровский лиман.  Река несла столько воды,  что  на расстоянии нескольких
верст от берега море было пресным.






     За  устьем  Дуная пошли болгарские земли. Показав на островок, ничем не
отличавшийся от других, Хрисанф сказал:
     -- В той стороне лежит Переяславец.
     Лютобор вдруг оживился.
     --  Переяславец?! О,  много русской  крови пролито в  сих  местах!.. --
воскликнул он. -- Есть и моя родная кровь.
     -- Неужто ты, дядя Лютобор, бился в Болгарах? -- вспыхнул Митяй.
     --  Нет,  мне-то не  пришлось,  -- ответил  великан, --  а мой  батька,
Громобой, ходил сюда под стягом Святославовым [Святослав Игоревич (около 945
-- 972) -- князь Киевский, отец Владимира]. Да будет ведомо вам, друзья мои,
род наш с  Киевщины  идет, и батька мой был княжеским  дружинником. Лишь под
старость он в Новгород подался и там обзавелся семьей.
     -- Он такой же был большой, как ты? -- с любопытством спросил Неждан.
     -- Он-то? -- рассмеялся Лютобор. -- Он был поболе  меня ростом на целую
голову  и таких,  как я,  одной рукой укладывал.  А грудь у  него два мужика
обхватить не могли.
     -- Вот так богатырь! -- восхищенно молвил Зоря.
     -- Да, теперь таких людей не бывает, -- грустно  согласился Лютобор. --
В старину народ покрепче был, а ныне одна мелочь пошла...
     Слушатели смотрели на гиганта Лютобора и понять не могли его сетований.
     А он продолжал:
     --  Батя мой в приближении был у князя, тот ему стяг  [-  боевое знамя]
доверял  носить.  Ну  и  сам-то  Святослав  молодец  был!  Эх,  хотел  бы  я
посмотреть, как  они  вдвоем с  батькой врубались в  полки вражеские, да вот
опоздал  родиться. -- Он сам  рассмеялся  над своей несбыточной  мечтой.  --
Святослав-князь  непоседлив  был. Оставил свою матушку  [мать Святослава  --
княгиня  Ольга] Киевом править,  а сам  носился  с дружиной  от  востока  до
запада,  от севера  до юга  и все народы преклонял  под стопы  свои. Слава о
великом  воителе  неслась  по свету,  и  греческий  император  Никифор  Фока
[Никифор  II  Фока правил  Византией с 963 по 969 год] призвал его  помочь в
борьбе с болгарами, кои сильно теснили Византию [это было в 971 году]. Я мал
еще был, когда батька рассказывал о тех временах, но и тогда вся душа у меня
трепетала.  Какие  были битвы!  Все  превращалось в прах под копытами  наших
коней!
     -- А  все  же  пришлось  князю  болгарскую землю  покинуть,  --  сказал
Хрисанф.
     -- Пришлось,  -- вздохнул Лютобор.  --  Греки коварны  -- на  их  слово
полагаться  нельзя.  Новый  император  Иоанн  Цимисхий  [Иоанн  I  Цими'схий
(969-976) -- византийский император]  пришел на  наших с  великою  ратью.  А
русских не  так уж  и много осталось  -- поистощили силы  в трудных походах.
Стал Цимисхий наших теснить, и хоть изрядно  греков  полегло [бой русских  с
греками произошел 23 апреля 971  года], князь  укрылся в крепости Доро'стол,
что  стоит  на  берегу  Дуная. Рассказывал батька, пришла громада  вражеских
судов, и стали они метать на крепость "греческий огонь" [-  горючая смесь из
серы,  нефти,  негашеной  извести,  соли,  смолы.  Способ  ее  приготовления
держался в секрете].
     Слушатели с напряжением смотрели на рассказчика.
     -- "Греческий огонь", он страшный? -- спросил Митяй.
     --  Страшный,  сынок, несказанно страшный.  Неведомо,  что  туда  греки
кладут,  но   горит  он  негасимо.  Горшки  с  огнем  кидают  --  снарядами,
катапультами их называют, и летит  такой  огненный дракон, рассыпая искры, и
на кого искра упадет,  тело до  костей прожигает... Но, однако же, сколь они
на нас этого огня ни пускали, а выбить из крепости не могли. Даже более того
-- мы сами из стен выходили и греков нещадно били...
     Лютобор  воодушевился,  щеки его  пылали. Казалось,  что он сам защищал
Доростол.
     Три друга еще долго  расспрашивали Лютобора о подробностях великих битв
и дальних походов [Святослав был предательски убит печенегами на днепровских
порогах, когда с малой дружиной возвращался на Русь]. Слава отца словно пала
на сына, и все на "Единороге" с  великим почтением смотрели  на суровое лицо
старого воина.
     До  Царьграда  оставалось  три-четыре  дня пути,  когда  погода  начала
портиться.
     Какая-то дымка наполнила воздух, и  прозрачная даль затуманилась. Ветер
стих, и  наступила тревожная тишина.  Сначала  люди  не  могли понять, в чем
дело, а потом догадались.
     Исчезли  крикливые  чайки,  сопровождавшие  флотилию на  всем  ее пути,
куда-то пропали крачки, и только буревестники носились над самой водой, чуть
не задевая ее крыльями.
     Хрисанф помрачнел.
     -- Быть великой буре, -- сказал он. -- Лютобор, покричи остальным, чтоб
сбивались вместе.
     По морю пронесся оглушительный бас Лютобора:
     -- Эгей, люди! Сбивайтесь в кучу, буря идет, буря!
     Лодьи с обвисшими парусами собрались  около "Единорога", как испуганное
стадо овец вокруг вожака.
     Старший кормчий распоряжался:
     --  Паруса спустить! Все равно сорвет, да еще и  учан опрокинет. Товары
крепить, что плохо привязаны, волнами снесет...
     На учанах  началась деятельная  работа.  Иные  из  новичков с сомнением
приняли   предупреждение   Хрисанфа,  но  те,  кто   испытал  морские  бури,
действовали так, как приказывал кормчий.
     Даль быстро мрачнела. Над головой  показались  разорванные, клочковатые
тучи, гонимые  ветром,  но  море было еще спокойно.  Этой обманчивой  тишине
никто уже не верил, все готовились к урагану.
     Издали послышался гул. Мореходы увидели, как к ним приближается первый,
еще невысокий вал с пенистым гребнем. Многие закрестились.
     Учаны заколыхались на волнах,  непрерывно  набегавших  одна за  другой.
Ветер  усиливался с каждой минутой, свистел  и  завывал  в  снастях. Водяные
брызги ливнем обрушивались на лодьи. В небе загремел гром.
     Волны свирепо  швыряли тяжело нагруженные учаны. Кормчие твердо держали
рули, заботясь о том, чтобы лодья не повернулась боком к волнам.
     Было  невероятно трудно выполнять  приказ Хрисанфа -- держаться вместе.
Ураган раскидал суда, и возле  "Единорога" держался только "Олень"  --  учан
любечского гостя Никодима.
     Все грознее и грознее шумели волны, удары грома  участились и слились в
непрерывный грохот; тучи шли  так густо, что  море окутала  тьма, освещаемая
блеском молний.
     Люди  на  "Единороге"  в  страхе  жались  друг  к  другу, держались  за
скамейки, за борта, за скрипящую мачту. И  вдруг  они увидели, как близкий к
ним  "Олень"  вдруг  страшно  накренился,  черпнул  бортом  воду,  потом  на
мгновение выпрямился и стал уходить в морскую пучину...
     -- Погибаем! Братцы! Спасите!.. -- понеслись отчаянные крики.
     Но от "Оленя" осталась  только верхушка мачты. Скоро исчезла и она, и в
водовороте  виднелись  лишь  головы людей,  боровшихся с волнами. Первым  на
выручку  тонувшим бросился  Лютобор. Скинув  сапоги  и  кафтан, он прыгнул в
море. За ним последовали Зоря, Неждан, Угар, Тереха  и еще несколько гребцов
и воинов -- отличных пловцов.
     Силач  Лютобор шутя боролся  с волнами. Несколько движений руками, и он
сразу  продвинулся  на  десяток  саженей.  Он  уже  успел передать  на  борт
"Единорога" одного спасенного и поплыл за другим,  еле  державшимся на воде.
Зоря  спас  стряпуху  Василису;  перепуганную  до  потери  сознания  женщину
Светлана втащила  на борт, привела в  чувство  и  стала успокаивать. Неждану
удалось спасти  кормчего  --  грузного  высокого Ферапонта.  Иные из экипажа
"Оленя"  сами хорошо плавали и добрались до  Ефремова учана. Охотник  Вихорь
сильными  руками  рассекал волны:  он  тащил  на себе  бесчувственного гостя
Никодима...
     Буря утихла  так же внезапно,  как  налетела, -- это случается в  южных
широтах.  Тучи  исчезли, заблестело солнце. На  успокаивающейся  поверхности
моря  кое-где плавали остатки  разбитого  "Оленя"  -- доски, пустые бочонки,
весла. Разбросанные лодьи спешили соединиться. Приведенный в чувство Никодим
и   кормчий   Ферапонт  начали  перекличку  людей.  Шести   человек  они  не
досчитались. Четыре воина и два  гребца  погибли в море, далеко  от  родного
Любеча.
     -- Бог дал, бог и взял,  его святая воля! -- набожно прошептал Никодим,
и слеза скатилась по его старой, морщинистой щеке.
     Да, недаром византийский император и летописец Константин Багрянородный
[Константин VII  Багрянородный (913-959) -- византийский император. Известен
своими литературными трудами;  одним  из первых  сообщил важные  сведения  о
Киевской Руси, хотя и не  всегда точные; описал днепровские пороги]  писал о
пути "из варяг  в  греки": "Это мучительное плавание,  исполненное невзгод и
опасностей".
----------------------------------------------------------------------











     Караван Онфима через четыре дня подходил к Царьграду. Величавая громада
святой Софии вырастала с каждым часом.
     Близка заветная цель!
     Гребцы дружно ударяли веслами. Цветущие берега Босфора медленно уходили
назад, а Зоря и  Светлана всей душой рвались к  таинственному и уже близкому
городу, где томилась в неволе их мать.  Нетерпение ребят разделял  и бродник
Угар -- ему тоже хотелось  поскорее увидеть  Ольгу. Угар  и  Зоря  просили у
Ефрема  разрешения взять челнок  и  одним плыть вперед. Пусть  они  выиграют
два-три часа, но при их нетерпении и это казалось много.
     Купец добродушно рассмеялся.
     -- Эвося, торопыги! -- сказал он. -- Да кто вас в город пустит?
     -- А почему же нет? -- спросил Зоря.
     --  Скрепи сердце, -- ответил  новгородец. -- Ждать  свиданья с матерью
вам придется, может, два-три дня, а может, и того боле.
     -- Так вот же он, Царьград, совсем близко! -- воскликнул Зоря.
     -- А ты знаешь  поговорку: "Веников много, да пару мало"? Не к  теще на
блины явились, к грекам едем, а они -- народ осмотрительный. Ватагу нашу они
в город не впустят, а жить мы будем за стеной, в монастыре святого Мамы [так
обычно называли русские святого  Мамонта]. Подворье такое есть для иноземных
купцов  и  их  челяди.  И   как  приедем  туда,  от  ихнего  эпарха,  сиречь
градоправителя, придет человек. Наш старейшина предъявит ему княжую грамоту,
где  написано, сколько в  нашем караване людей. Ежели  окажутся  лишние,  то
греки  с нами торговать не  станут, а будут писать нашему князю, почему-де в
нашей грамоте неустойка...
     -- Ой-ой-ой! -- вскричал Неждан. -- Так это же на полгода дело?
     Светлана боязливо спросила:
     -- А у нас княжая грамота есть?
     --  Есть,  голубка, есть, не беспокойся.  Не в  первый  раз в  Царьград
приходим. А распорядок  такой установлен еще по договору нашего князя Игоря,
прадеда  Ярославова, и было  это  без малого сто лет  назад [это было  в 944
году]. Вот какие дела-то, ребятки! -- закончил Ефрем.
     Светлана и Зоря совсем приуныли.
     --  Так, может,  нам в город,  к матушке, совсем и не попасть? --  тихо
спросил юноша.
     --  Не печалься, -- успокоил его купец. -- Мы по приезде списки даем на
тех, кто нам помогать  в торговле должен, чтобы их в город пускали. Ну вот я
вас троих и запишу: тебя, Светлану, Угара.
     -- А меня? -- робко спросил Неждан и покраснел.
     -- Ладно, и тебя, -- согласился Ефрем.
     -- А про меня ты уж, верно, совсем позабыл? -- обиделся Митяй.
     --  Что  ты,  сынок,  --  усмехнулся купец.  -- Ты  мой  самый  главный
помощник, ты первый в списке будешь.
     -- То-то же, -- буркнул успокоенный мальчик.
     И вот  уже совсем  близко полуостров между Пропонтидой и Золотым Рогом,
где раскинулся великий город, красивейший в мире.
     Русские суда взяли вправо, так что город остался у них с юга.
     Царьград величаво возвышался на семи  холмах. Быть может, их было  и не
столько,  но в  древности  число  "семь"  считалось священным,  и  летописцы
старались приспособить топографию главнейших городов мира к этому числу. Так
и Рим  гордо именовал  себя  "семихолмным", а впоследствии  и Москву считали
расположенной  на  семи холмах, и поэт писал: "Сколько храмов, сколько башен
на семи твоих холмах!"
     Почти на самом мысе, ближе к югу, возвышался белокаменный императорский
дворец, поднимаясь  от берега в гору. Он был  соединен крытыми переходами  с
гаванью Вуколеон. Но эта гавань была не для наших скромных мореплавателей --
она предназначалась  для  императорских кораблей. Далее виднелся златоглавый
дворцовый собор, за ним снова ярус за ярусом палаты и великолепные церкви, и
все  подавляла грандиозная София с  устремленным к небу огромным куполом  --
нетленное чудо света, предел человеческих мечтаний...
     Да,  не  было  в  мире  города  более пышного  по  внешнему  виду,  чем
сверкающий   белизной  Царьград.  И  русские,  впервые  попадавшие  в  него,
говорили, что Киев по сравнению с ним кажется очень скромным городом.
     И снова вдоль берега тянулись  храмы,  палаты, дворцы. Вот  поднимается
массивный   громадный   замок   Петрион,   а   там   вдали    виден   дворец
императора-летописца  Константина  Багрянородного,  и уже на  самой  границе
города  стоит  великолепная  церковь  Влахернской  божьей  матери   и  рядом
Влахернский дворец -- вторая резиденция византийских императоров.
     Даже  бывалые  гребцы  Ефрема не  могли  оторвать  взоров  от чудесного
зрелища и часто сбивались с такта, замедляя ход лодей.
     -- Да, вот это город! -- воскликнул восхищенный бродник Угар. -- А  что
там внутри? Наверное, умрешь, как посмотришь!
     -- Внутри он намного хуже  выглядит, чем с  моря,  -- заметил Ефрем. --
Там и плохоньких домишек  не оберешься, только  сей час они  не  видны из-за
стен, дворцов, церквей...
     Угар сомнительно покачал головой.
     Миновав оконечность городской стены, русские суда плыли еще версты три,
пока кормчий Хрисанф не отдал  приказ  поворачивать к берегу. За  пристанью,
которая  мало чем отличалась  от киевских, начиналось городское  предместье,
где и предстояло жить ватажникам в подворье при монастыре святого Мамы.
     Управитель  подворья  --  юркий  грек  Серапион,  с  бегающими  черными
глазками,  с  курчавой  бородкой,  встретил  русских  приветливо.  Для  него
начиналось  лучшее время года: иноземные купцы щедро оплачивали его  услуги.
Онфим сразу  же вручил ему две золотые монеты  и попросил поскорее известить
эпарха о  прибытии  первого русского каравана.  Без  подачки Серапион даже с
этим несложным делом мог тянуть несколько дней.
     Зоря и Светлана  изнывали от нетерпения. Как им  хотелось прорвать  все
преграды,  устремиться в город,  найти  родимую,  обнять ее.  Но  -- увы! --
приходилось подчиняться здешним порядкам.
     Серапион  разместил приезжих  в обширных каменных  корпусах  подворья с
открытыми  галереями,   с  многочисленными  балконами.  Люди  каждой   лодьи
разместились по соседству.
     Товары были перенесены в  амбары, и  каждый  купец закрыл  дверь  своим
замком.  Но,  не  полагаясь  на эту предосторожность,  приезжие  выставили у
амбаров  стражу  --  вооруженных  кметов.  Они  должны  были   нести  охрану
круглосуточно, потому что царьградские мошенники были очень ловки,  и не раз
случалось, что товары исчезали из складов с закрытыми дверями.
     Когда закончились все  хлопоты по размещению людей и переноске товаров,
четверо молодых и с ними Угар отправились к  городу.  Присутствие Угара было
кстати:  бродник умел немного объясняться по  гречески. Этому он научился от
грека, вместе с которым терпел печенежскую неволю.
     Шесть главных ворот вели в столицу Византии.  С севера на юг  они шли в
таком порядке: ворота Серебряного озера, Харисийские, ворота Святого Романа,
ворота Пиги, Пятибашенные и, наконец, Золотые, почти у самой Пропонтиды.
     Наши  герои прошли вдоль всей  стены  Феодосия [она была  построена при
императоре Феодосии II (408-450) в V веке нашей эры] и пытались проникнуть в
каждые из шести ворот. Тщетные усилия! Сторожа сразу обращали внимание на их
чужеземный вид, спрашивали разрешение на вход. Угар и его спутники с досадой
уходили прочь.
     Зоря и Светлана  с завистью смотрели  на вереницы пешеходов, совершенно
свободно  входивших  в город  и  возвращавшихся  оттуда. Переодеться  бы  на
греческий  лад, смешаться с  толпой... Но где ее возьмешь, греческую одежду?
Да вряд ли  это и  помогло бы. Дерзких  выдали бы  белокурые волосы, голубые
глаза, высокий рост.  Славян нетрудно  было сразу  различить среди невысоких
ромеев  [византийские  греки  официально  называли  себя  ромеями,  то  есть
римлянами, и самая их империя во всех дипломатических  сношениях именовалась
Ромейской] со  смуглыми лицами, черноволосых. А к  славянам в Византии  было
настороженное отношение: там помнились лихие набеги киевских князей.
     Вот почему для русских купцов были учреждены очень строгие правила: они
должны  входить в город без оружия,  группами не более пятидесяти человек, и
притом  только  в  сопровождении греческих провожатых.  Зато им  разрешалось
торговать беспошлинно, и во все время пребывания в Царьграде они получали от
города "месячину", то есть полное содержание, но на срок не более полугода.
     Съестное  выдавалось и на обратный  путь, и, помимо того, русские имели
право  бесплатно  получать вместо изношенных новые паруса,  канаты, якоря...
Купцы  широко  пользовались  этим правом. Иной из  жадности  набирал столько
всякого  корабельного  имущества,   что   люди   с  трудом   размещались  на
переполненном судне.
     -- Ничего,  до  Березани  перебьемся,  --  посмеивались  предприимчивые
торгаши,  -- а там продадим все это добро византийцам. Лишняя гривна серебра
кошель не продерет...
     Угар  и  его  молодые  спутники, проходив  у  городской стены несколько
часов, вернулись, что называется, не солоно хлебавши.






     Начались деловые хлопоты. Онфим ежедневно по нескольку часов проводил в
переговорах с  чиновником  эпарха, назначенным для  надзора  над  караваном.
Чтобы этот  чиновник  не  создавал  препятствий  и  не  придирался к  мелким
неточностям  в  княжеских  грамотах,  пришлось и его  одарить  золотом. Да и
только ли крупным начальникам давались взятки! Всякая мелюзга тоже тянула --
если не золото, то серебряные монеты.
     Ромеи  мало  напоминали  своих   великих  предков   эллинов,   когда-то
остановивших грозную лавину персидского нашествия  и подаривших миру великие
произведения литературы,  науки,  искусства.  Низшие  классы  населения были
задавлены непосильными налогами, прозябали в нищете и бесправии. Высшие жили
в неслыханной роскоши, гнались за наживой и властью.
     Между  лицами,  близкими  к  престолу,  императорская   мантия  служила
предметом  жестоких раздоров. Ни  клятвы  верности,  ни родство --  ничто не
удерживало честолюбцев.  Сын поднимался на отца, брат на брата, племянник на
дядю...
     Пока шли приготовления к  торгу, Угар и его молодые друзья с утра брали
челнок  и плавали по Золотому Рогу, любуясь беломраморными громадами зданий,
поднимавшимися уступами по склонам  холмов.  Но много интересного можно было
наблюдать и в заливе.  Бе'рега в точном смысле этого слова там не  было.  На
протяжении  целых сорока  стадиев [около шести километров] тянулась сплошная
пристань,  уставленная иноземными  кораблями,  носы которых  были втянуты на
сушу, как делалось тогда при длительных стоянках.
     Сотни кораблей и  лодок сновали  по оживленным лазурным водам  Золотого
Рога.  Вот  плывет многовесельная  галера,  под шелковым балдахином  которой
важно развалился вельможа. Его наряд поражает великолепием, доступным только
царьградским богачам. Греки запрещали иноземным купцам покупать ткани дороже
пятидесяти  номисм  за  штуку  [штука  --  определенное количество  материи,
свернутой  в рулон],  гордо заявляя, что только  ромеи имеют  право на такую
роскошь. А рядом скромный рыболов  в смоленом челне склонился над удочками и
таскает ставридку и кефаль на обед семье.
     Две  лодки с подвыпившими  молодыми  людьми устраивают  гонки,  сначала
шуточные, но потом азарт заставляет забыть  осторожность,  и одна  из  лодок
врезается  в  борт тяжело нагруженного  купеческого нефа  и перевертывается.
Растерявшихся гуляк вытаскивают из воды при общем смехе зрителей.
     А  там какой-то монах с  длинной  седой  бородой, с молитвенником,  как
видно, спешит на требу -- он подгоняет гребца, сидящего на корме с  веслом в
руках.
     Безоблачное небо, лазурь моря, сверкающий Царьград, разукрашенные лодки
и  галеры, шутки и смех пассажиров... Но Зоре, катавшемуся в челне, было  не
до веселья. Перед ним был город, такой близкий и такой недоступный; и в этом
городе, тоскуя, ждала их мать.
     Все пристани охранялись от иноземцев так же  тщательно, как и городские
ворота.  Не раз  челнок наших  героев  подплывал к  гранитным  ступеням,  но
бдительность стражи  была неизменна.  Подкуп  не  мог помочь,  так как закон
сурово карал нарушителей безопасности города -- вплоть до смертной казни.
     Вскоре наши герои заметили,  что  около  их  челна все  время  держится
лодочка с гребцом и пассажиром, который пристально их разглядывает.
     -- Не иначе, как это соглядатай -- сикофа'нт по-ихнему, -- сказал Угар.
     Бродник  был прав.  Сикофант  Левкипп,  пользовавшийся  в  царьградской
охранке  славой  одного  из  лучших сыщиков,  заинтересовался подозрительным
челноком, крутившимся  по заливу и часто  подходившему к пристаням. Левкиппу
стало ясно, что славяне хотят незаконно пробраться в город.
     "На этом можно заработать", -- решил сыщик.
     И  он  велел  страже на  двух-трех пристанях  притворно согласиться  на
взятку  и пропустить  пришельцев. А  потом  явится Левкипп,  поднимет шум, и
русским придется порядком поплатиться.
     Но, к его досаде, славяне не полезли в расставленную для них ловушку, а
плавать по Золотому Рогу никому не возбранялось.
     Прошло  пять  томительных  дней,  и  наконец  все  дела  были  улажены,
разрешение  на  торг  получено,  указан  рынок,  на  котором  русские  могли
продавать свои товары, составлены списки торговцев и их челяди.
     Русские  шли  к  большому  рынку,  расположенному  близ  церкви  Святых
Апостолов.  И   здесь   Угар   убедился   в  правоте   новгородского  гостя,
утверждавшего,  что  Царьград  внутри   совсем  не  так  великолепен,  каким
представляется с моря.
     -- Да, у нас в Киеве улицы чище, чем здесь, -- заметил Угар.
     -- И у нас в Новеграде тоже, -- подтвердил Ефрем.
     Под  надзором  приставленных  к  ним  надсмотрщиков  русские  двигались
плотной толпой. Некоторые  несли на плечах тюки с дорогими  шкурками, другие
катили  тачки  с   громоздким   товаром.  Ромеи   сторонились,   обмениваясь
язвительными шутками насчет  костюмов  и обличья  русских.  Но не многие  из
славян понимали греческую  речь, и только вспыльчивый Угар бледнел от злости
и сжимал кулаки.
     Люди Ефрема  миновали  огромную городскую цистерну, собиравшую дождевую
воду с  крыш зданий. Около нее  стояла длинная очередь женщин  с амфорами  и
кувшинами.  Царьград плохо снабжался водой, и  русские впоследствии  узнали,
что очередь прекращалась только глубокой ночью, когда по улицам  становилось
опасно ходить  из-за воров и  разбойников. А в засушливые  времена у цистерн
случались   жестокие  распри  и  драки,  вплоть  до   смертоубийства,  когда
кто-нибудь пытался прорваться не в свой черед.
     Пройдя под стеной  Константина,  наши оказались на  рынке,  где русским
торговцам были отведены места под навесами.
     Зорю и Светлану  томило страшное нетерпение. Однако,  с великим усилием
подавив   свои  чувства,   они   стали  раскладывать  по  прилавкам  товары.
Сострадательный Ефрем понял их настроение.
     --  Идите к матери, --  сказал  он,  --  и  возьмите с  собой Угара. Он
греческую речь разумеет, да и Ольге родня.
     -- Тятя, я тоже пойду! -- вскинулся было Митяй.
     Но купец строго сказал:
     -- Останешься! Сей день тебе там делать нечего. Вдругорядь пущу.
     Надсмотрщики уже не следили  за  русскими. Вечером они примут  группу и
счетом  выведут  за ворота, а смотреть за людьми весь день  было  немыслимо.
Наши герои беспрепятственно оставили рынок и двинулись по городу.
     Угар то и дело расспрашивал прохожих, как пройти на Псамафийскую улицу.
Миновав  Амастрианский  форум  (они   не  знали,  что  поблизости  находится
эргастерий Андрокла, где  можно  было  встретить Ондрея  Малыгу), Угар и его
спутники  повернули  направо, на  улицу,  пересекавшую  форум Быка  и  форум
Аркадия,  и вышли за стену Константина.  Они  оказались в  той части города,
которая  называлась "Эксокио'ний", то есть "За колоннами". Она обстроилась в
более поздние времена, чем восточная, огражденная стеной Константина.
     К своему великому облегчению, путники узнали, что улица  на которую они
вышли, как раз и есть Псамафийская. Она шла параллельно берегу Пропонтиды, и
на  небольшом пространстве между нею и морем теснилось  множество церквей  и
монастырей:  монастырь святого  Георгия, Псамафийский,  Студийский,  святого
Диомида, церковь святого Эмилиана...
     Дом  Андрокла должен был находиться совсем близко. Угар задавал вопросы
прохожим,  и те  указывали пальцем  вдоль  улицы. И  вдруг страшная  тревога
овладела Светланой  и Зорей. До сих пор они думали только,  как пробраться в
этот недоступный город, и  им  совершенно не  приходила в голову мысль,  что
положение их матери могло измениться с того времени, как она послала письмо.
Ведь почти год прошел с той поры, и мало ли что могло случиться!
     Может быть, их мать продана  другому владельцу или заболела и умерла?..
Зоря и Светлана почти бежали. Угар едва поспевал за ними.
     А  вот и дом Андрокла.  Угар  спросил седого негра, дремлющего у ворот,
здесь ли русская пленница Ольга. Негр ответил на ломаном греческом языке:
     -- Ольга? О, хороший Ольга, он здесь!
     Светлана  и  Зоря  не  знали греческого языка,  но  поняли  ответ  и  с
радостным воплем ринулись во двор, перепугав старенького привратника.
     А Ольга, из самого гинекея услыхав крик, уже бежала навстречу детям.






     Солнце едва  перешло за полдень,  как из всех регионов Царьграда  народ
повалил  на  ипподром.  Оживленные  разноязычные  толпы  зрителей  заполняли
стадион.
     Наравне   с  другими  спешил  к   открытию   скачек  протоиерей  церкви
Влахернской богоматери Евмений.
     Высокий, осанистый, с багровым от жары лицом, в дорогой фиолетовой рясе
и с золотым крестом  на груди, привыкший  повелевать,  он властно шел  через
толпу.
     Две  страсти владели душой Евмения: он любил задавать пиры и  увлекался
азартной игрой на скачках. И трудно сказать, какая из двух страстей была для
него разорительнее.  И та и  другая заставляли его все  чаще  заглядывать  к
ростовщику Андроклу. Протоиерей уходил от него с кошельком, полным золота, а
в секретном  шкафу ювелира  к  пачке векселей  Евмения добавлялся  еще один.
Пачка эта  так разбухла, что вызывала у ростовщика серьезную тревогу. Он уже
неохотно давал Евмению деньги  и  приписывал  к счетам  чудовищные проценты.
Однако  самого  Евмения это мало беспокоило.  Его дядя,  сакелларий Гавриил,
тяжко  болел  и, казалось,  вот-вот отдаст  богу душу. В  ожидании огромного
наследства протоиерей стал еще более расточительным, чем обычно.
     Евмений  долго  осматривал  ложи,  пока  не   увидел  в  одной  из  них
протовестиа'рия Архилоха --  хранителя личной казны императора.  Архилох был
его  постоянным  партнером по  азартной  игре  на  скачках.  Обрюзглое  лицо
Архилоха расплылось в любезной улыбке, когда рядом с ним сел Евмений.
     -- Опять здесь, твое благочестие? -- приветливо молвил Архилох.
     -- Как  и ты, превосходительный Архилох!  У нас с  тобой  одни желания,
хотя они и противоположны. Ты хочешь выиграть у меня, а я у тебя.
     Два противника улыбались друг другу, но в их улыбках таился яд.
     В царской ложе показался император Роман в пурпурной мантии. Один он во
всей империи имел право носить одеяние такого цвета.
     Рядом с мужем села августа [византийские  и римские  императоры  носили
титул  августа,  священного.  Императрица  именовалась  августой]  в золотой
диадеме, в великолепном платье, украшенном  алмазами. Их сопровождала  толпа
придворных.
     Распорядители скачек только и  ждали появления императора. Из-под  арок
показались  рысаки, впряженные в легкие колесницы. Наездники были в  вязаных
фуфайках разных цветов, в круглых шапочках.
     Начался первый  заезд.  Архилох и Евмений  заключили пари. Для них  оно
было незначительным:  сто номисм.  Но ремесленник, сапожник  или портной  не
заработал бы такой суммы и за три года.
     Выиграл Евмений. Кобыла Артемида, на которую  он ставил, пришла первой.
Деньги при таких сделках не переходили из рук  в руки.  Играющие верили друг
другу  на  слово. Евмений  и Архилох только отмечали выигрыш  и проигрыш  на
вощеных дощечках для письма.
     Во втором заезде ставка повысилась до трехсот номисм. Удача на этот раз
пришла к Архилоху. Евмений скрипнул зубами, записывая проигрыш.
     --  Ничего,  фортуна  изменчива! -- пробормотал он.  --  Еще поборемся,
превосходительный Архилох!
     Только  безумие  расточителя  и  отчаянный  азарт  толкали влахернского
протоиерея бороться с  царским  ризничим  [ри'зничий  --  хранитель  казны],
который мог почти неограниченно тратить золото своего повелителя.
     Ставки росли. Вот они уже достигли тысячи, двух тысяч номисм... Счастье
менялось, но преимущество  было  на стороне протовестиария. И  вот последний
заезд.
     -- Ставлю  на  Леду  четыре  тысячи  номисм!  --  задыхаясь, воскликнул
Евмений, решивший отыграться одним ударом.
     Леда,  великолепная  золотистая  кобыла,   была  фавориткой  на  многих
последних состязаниях.
     -- Принято, -- небрежно кивнул Архилох. -- Мой заклад за Аврору.
     Аврора, сильная вороная лошадь, редко выигрывала за последнее время, и,
чтобы поставить на нее, требовалась большая смелость.
     Леда сразу  вырвалась вперед.  Колесница  Авроры терялась  среди других
где-то сзади.
     --  Ну, давай же, давай, милая! -- бормотал пересохшими губами Евмений.
-- Влахернская божья матерь,  помоги твоему  верному служителю, сто молебнов
тебе отслужу и свечей не пожалею!
     Архилох следил за бегом, хладнокровно посмеиваясь.
     Начался второй круг. Леда еще держалась впереди, но силы ее истощались.
Она бежала уже не с таким пылом, не так быстро вертелись колеса колесницы. А
сильная  Аврора  выдвигалась  вперед  и  отставала  от  соперницы  только на
несколько лошадиных корпусов.
     -- Божья матерь, помоги, помоги! -- шептал Евмений. -- Погибаю... -- По
лицу его катились крупные капли пота, сердце замирало.
     Громовой рев толпы потряс трибуны. Голова Авроры  сравнялась с  хвостом
Леды, потом продвинулась дальше, дальше... Вот они уже идут колесо в колесо.
Жокей Леды  делает отчаянные усилия, чтобы подать  своего скакуна вперед, но
напрасно... Аврора оказалась впереди! А Леда из  последних сил тянется за ее
колесницей. Последние минуты бега Евмений просидел с закрытыми глазами -- он
знал, что проиграл. Ризничий быстро подвел итоги отчаянного состязания.
     --  За тобой пять тысяч  семьсот  номисм, благочестивейший  Евмений, --
сказал  он с любезной улыбкой на жирном безволосом лице. -- Срок уплаты, как
всегда, неделя.
     -- Я уплачу вовремя, превосходительный Архилох, -- прошептал Евмений.
     Он  шел  со стадиона сгорбившись, точно на  плечи  ему пала невыносимая
тяжесть, а ризничий, начитанный человек, насмешливо бросил ему вслед:
     -- Quod licet Jovi, non licet bovi! [латинская пословица: "Что подобает
Юпитеру, не подобает быку".  У  нас  такой  смысл имеет пословица "Не в свои
сани не садись"]






     Евмений ехал домой, а в голове его неотвязно вертелась мысль:
     "Пять тысяч семьсот номисм...  Пять тысяч  семьсот...  Где  их взять? У
меня только тысяча. Надо доставать почти  пять тысяч  золотых. Я никогда еще
не делал такого крупного займа у Андрокла. Даст ли он? Но все равно придется
попытаться..."
     Протоиерей хорошо знал неумолимый нрав Архилоха. Он не  окажет никакого
снисхождения неисправному должнику и, не взирая на  его высокое общественное
положение, смешает его с грязью.
     "Я  пойду  к  Андроклу,  --  решил священник.  -- Если  я  разорюсь, он
потеряет все, а я должен ему не менее десяти тысяч номисм..."
     Евмений даже не знал точной суммы своего долга ростовщику!
     На  другое утро, едва дождавшись времени, когда открываются эргастерии,
он появился в  квартале Аргиропратия и прошел в кабинет  ювелира по  особому
ходу, известному избранным клиентам. Каморка Андрокла была невелика, с одним
окном, забранным прочной решеткой. Из ее убранства выделялся стальной шкаф с
хитроумной системой запоров, известной только хозяину.
     "Пошарить бы в этом шкафу", -- мелькнуло в голове Евмения.
     Ростовщик поднялся с любезной улыбкой,  совсем не шедшей к его совиному
лицу.
     --  Чему обязан удовольствию видеть твое благочестие? -- спросил он. --
Уж не принес ли ты  часть  долга? Это было бы  очень  кстати -- мои дела  за
последнее время сильно пошатнулись. Совсем нет выгодных заказов, а содержать
челядь стоит недешево.
     И хотя Евмений знал, что  у ростовщиков  в обычае жаловаться  на плохие
дела,  сердце у него защемило.  Мямля и запинаясь,  протоиерей изложил  свою
просьбу. Андрокл даже присвистнул: он в самом деле был изумлен.
     --  Пять тысяч номисм! -- воскликнул он. -- Все мое  имущество не стоит
этого. Но зачем тебе такая огромная сумма, благочестивейший?
     --   Я  вчера  проигрался   Архилоху  на  бегах!  --  мрачно  признался
протоиерей.
     -- Архилоху? Хранителю императорской казны? -- уточнил ростовщик. --  Я
искренне сочувствую тебе. Придется заплатить.
     -- Я и сам знаю, но где взять столько?
     Андрокл заговорил с притворным сочувствием:
     --  Я бы рад  помочь  тебе, благочестивейший, и, говоря  откровенно, уж
как-нибудь наскреб бы эти пять тысяч... Но под какое обеспечение?
     -- Мои драгоценности, мои лошади, рабы... -- начал Евмений.
     -- Э, все это пустяки. Начни продавать, ничего не выручишь. Да, кстати,
почтеннейший Евмений, знаешь, сколько ты мне должен?
     -- Только приблизительно, -- признался влахернец.
     -- Я  тебе  скажу  точно. --  Ростовщик, пощелкав  ключами  в  замочных
скважинах,  достал   из  шкафа  пачку  векселей  и   взглянул  на  итог:  --
Четырнадцать тысяч шестьсот номисм.
     Евмений как-то обмяк и чуть не упал с кресла.
     -- Четырнадцать?! Но когда же? По  моему счету, я за все  время унес от
тебя не более шести...
     -- А рост? Ты забываешь рост,  почтеннейший!  Золотые  монеты не  даром
путешествуют из одного кошелька в другой, они обрастают жирком, хе-хе-хе!
     -- Где же выход? -- пробормотал священник.
     --  Очевидно, только  в  сундуках твоего дяди, сакеллария  Гавриила, --
подсказал  Андрокл. -- Но преосвященный Гавриил крепок, хвала создателю,  и,
надо полагать, протянет еще много лет.
     В  душе  Евмения  начала возрождаться  надежда.  Глядя прямо в  круглые
птичьи глаза собеседника, он прошептал:
     -- А если бы дядя умер на этих днях?
     -- Тогда  в  ожидании,  пока  тебя  утвердят в правах наследства, я  бы
открыл тебе неограниченный кредит.
     --  Преосвященный  Гавриил  очень плох! --  неожиданно твердым  голосом
молвил протоиерей. -- Я  с часа на час жду известия о его блаженной кончине.
Прощай, почтеннейший Андрокл!
     И  Евмений  оставил эргастерий  ювелира.  Дома его  ожидал старик Фома,
келейник сакеллария Гавриила.  По приказу Евмения он  еженедельно  являлся к
протоиерею с докладом  о здоровье сакеллария и о всех его действиях, которые
могли бы интересовать племянника. Был как раз очередной день.
     Евмений  провел  келейника  в свою  спальню,  тщательно  закрыл  дверь,
опустился в мягкое кресло.
     -- Говори! -- сказал он.
     --   Благодарение  господу,  --  радостно  начал  старик,  --  здоровье
преосвященного Гавриила значительно пошло на поправку! Он  думает, что скоро
выйдет из дому.
     Вся кровь прихлынула к полным щекам Евмения. Казалось, толстяка вот-вот
хватит удар.
     --  Что с тобой, благочестивейший? --  испугался  Фома. -- Тебе  дурно?
Сбегать за водой?
     -- Не нужно! -- был резкий  ответ. -- Стой  и слушай!  Насчет  здоровья
аввы  [а'вва   --  отец]  Гавриила   наша  общая  мать  церковь  имеет  свои
соображения, и в эти соображения не входит его выздоровление.
     -- Но как же, благочестивейший...
     -- Молчи! -- яростным шепотом прервал  собеседника  Евмений. -- Молчи и
повинуйся, если не хочешь, чтобы твоя душа отправилась в ад!
     Старик стоял, трепеща от страха.
     Евмений достал  из  потайного  шкафчика флакон с  прозрачной жидкостью.
Немного успокоившись, он подал флакон келейнику.
     --  Будешь  пускать  в  пищу  авве  Гавриилу  по пять  капель  утром  и
вечером...
     -- Но, благо...
     -- Ни слова! Весь грех в этом деле святая церковь берет на себя, а тебе
твое  послушание  зачтется в высшую  добродетель.  Но  помни!  -- Протоиерей
грозно помахал пальцем перед лицом Фомы. -- Если ты обманешь и  не выполнишь
моего  повеления,  тебя постигнет отлучение от церкви,  и удел твой будет  с
изменником Иудой!
     Старик  прикоснулся  губами к кресту,  висевшему на груди священника, и
прошептал:
     -- Клянусь! Я все сделаю по твоему приказу!
     --   Передай   авве   Гавриилу   мое  величайшее  сыновнее  почтение  и
преданность!
     Старик Фома вышел шатаясь.
     ...Через  три дня сакелларий  Гавриил "в  бозе  почил", как  выражались
придворные льстецы. Ему были устроены торжественные похороны.
     На  похоронах  присутствовала   вся   знать  Константинополя.   Десятки
священников и  монахов шли  со  свечами и  пели поминальные молитвы. Дьяконы
кадили ладаном, и  сизый благовонный  дымок подымался к жаркому южному небу.
Первым за гробом следовал "убитый горем" племянник, единственный родственник
усопшего, влахернский протоиерей  Евмений. Друзья  и  знакомые  выражали ему
сочувствие,  а  про  себя   думали:   "Вишь,  прикинулся...  Попала  лиса  в
курятник!.."
     Имущество Гавриила было опечатано.
     Евмений получил  от ростовщика Андрокла  пять  тысяч  номисм,  подписав
обязательство на десять.  Долг протовестиарию Архилоху был уплачен в срок, и
вельможа снисходительно похвалил протоиерея.
     --  Сыграем  в  следующий  раз,  благочестивейший?  --  игриво  спросил
Архилох. -- Фортуна изменчива, как  женщина, и, быть может, это золото снова
вернется к тебе!
     Если бес азарта  вселился  в  душу человека,  он  не покинет  ее до его
смерти.
     -- Сыграем, превосходительный Архилох, -- ответил влахернец.






     Во  многовековой  истории  Византийского  государства было  мало мирных
периодов. Почти всегда на границах империи или далеко за ее пределами велись
то оборонительные, то наступательные войны. Византию окружали многочисленные
сильные  соседи: ей приходилось отражать натиск болгар и славян,  фракийцев,
персов, арабов и многих других племен и народов.
     В эпоху  нашего  рассказа  ромеи еще хорошо  помнили  походы славянских
князей Олега, Святослава, Владимира.  По  преданию,  Вещий  Олег даже прибил
свой щит к вратам Царьграда, чтобы ознаменовать славную  победу над греками.
Совсем недавно, в 1018 году, Император Василий II усмирил Болгарию и включил
ее в состав империи. Чуть не на памяти стариков был отвоеван у арабов остров
Крит [в 961 году].
     Естественно,  что  в  такой  воинственной  державе производству  оружия
уделялось  большое внимание,  и царьградский цех оружейников был едва ли  не
самым  важным  и  многочисленным.  Эргастерии  оружейников  насчитывались  в
столице многими сотнями, но число работников в каждом из них было невелико.
     У каждого оружейника была своя узкая специальность.  Самиатеры ковали и
точили мечи, кинжалы, наконечники для копий. Лучники выпускали боевые  луки,
но стрелы для них изготовлялись в других эргастериях.  Разные мастера делали
щиты и боевые доспехи.
     Были специалисты  по  производству осадных машин:  катапульт и баллист,
"черепах",  которые в  разобранном  виде  следовали  за войском  в  обозе  и
собирались под стенами осажденного города.
     На совершенно  особом  положении находились мастера  "греческого огня".
Снаряды  с  "греческим  огнем" обладали  необычайно  высокой  температурой и
зажигали  все, что  могло  гореть. Они применялись  при осаде крепостей и  в
морских боях,  где начисто  уничтожали  вражеские корабли.  Но  нельзя  было
позавидовать тем, кто  эти снаряды производил:  они жили за крепкими стенами
на положении пленников.  Состав  "греческого  огня"  держался  в  строжайшей
тайне, и потому те, кто этот состав знал и, следовательно мог продать секрет
его изготовления  врагу, лишались свободы и получали ее в  лишь в тот  день,
когда их везли на кладбище...
     Неждан  хорошо  помнил  свое  обещание   отцу  побывать   в  мастерских
царьградских  оружейников и  вызнать  их  секреты. Обязанностей по  рынку  у
Неждана никаких не было, и с самых  же первых  дней пребывания  в  Царьграде
юноша решил осуществить свое намерение.  Но не  так-то  легко оказалось  это
сделать.
     Понятно, что  Неждан во время своих скитаний по городу обращал внимание
только на  те эргастерии, где производились боевые доспехи. Ни самиатеры, ни
лучники,  ни  делатели  стрел  его  не  интересовали.  Но,  завидев  в  окне
мастерской кольчугу  или панцирь, юноша входил в эргастерий и, пользуясь тем
немногим запасом греческих  слов,  какие успел  усвоить, просил  принять его
подмастерьем.
     И  всегда  его  встречал  отказ,  а  когда  он  уходил,  его  провожали
подозрительные взгляды хозяина. У каждого мастера были свои маленькие тайны,
и он берег их как зеницу ока.
     Наконец  после нескольких  дней бесплодных  попыток  Неждану повезло. У
оружейника Ксенофонта заболели сразу два подмастерья,  а надо было выполнить
срочный заказ на панцири для  императорской гвардии.  Ксенофонт ухватился за
предложение чужестранца с  радостью. Неждан честно предупредил мастера,  что
проработает  у  него  не  больше  двух  недель,   а  потом  ему  надо  будет
возвращаться на Русь.
     --  Ладно, ладно, -- сказал Ксенофонт, --  поработай хоть две недели, а
там мои подмастерья поправятся. Да ты умеешь ли работать по нашему  делу? --
спохватился грек.
     Вместо  ответа  Неждан взял  неоконченный наплечник  и ловкими  ударами
начал придавать ему надлежащую форму.
     -- Вижу, дело тебе знакомое! -- радостно воскликнул Ксенофонт.
     Неждан начал работать. В эргастериях византийских мастеров рабочий день
продолжался все светлое время суток, летом по четырнадцать-пятнадцать часов.
Но, к огорчению  грека, Неждан проводил за работой гораздо меньше времени --
ведь  он  приходил с  людьми Ефрема значительно  позже солнечного восхода  и
должен был покидать город до заката. И, однако, даже за более короткое время
работы парень  успевал сделать не меньше других подмастерьев. Да при этом он
еще старался подметить, нет ли у греков  каких-либо  особых приемов, которые
было бы полезно перенять. Но таких приемов не оказалось. Больше того, Неждан
заметил  с  тайной радостью, что греческим мастерам далеко до работников его
отца, а уж про то, чтобы им  потягаться  с  искусством Пересвета, и  речи не
могло  быть.  И  еще  одно открытие  сделал парень:  подмастерья  Ксенофонта
внимательно приглядывались к его работе и старались подражать его приемам.
     "Эге, вон  оно  куда  дело-то  пошло! -- злорадно думал  Неждан.  --  Я
собирался у вас поучиться, а вы на меня глаза пялите..."
     Но особенно развеселил Неждана случай, происшедший через несколько дней
после того, как он приступил к работе в эргастерии Ксенофонта.
     Мастер с большим торжеством внес в оружейню кольчугу и воскликнул:
     --  Вот,  достал редкостную  вещь! Если  нам удастся делать такие же по
этому образцу, наше заведение станет первым в городе.
     Неждан  едва  подавил крик изумления: кольчуга была из  мастерской  его
отца! Парень узнал это по  меткам, которые ставил на своих изделиях киевский
оружейник.  Да  и  без  меток Неждану ли было  не  знать  отцовскую  работу!
Очевидно,  грек  купил кольчугу  у Ефрема:  тот  привез несколько  доспехов,
приобретенных у Пересвета.
     Ксенофонт   был   наблюдателен:  по  загоревшемуся  взору   Неждана  он
догадался, что русский юноша имеет какое-то близкое отношение к  принесенным
доспехам, и льстиво заговорил:
     -- Быть может, ты, друг Василий (Неждан назвался своим крещеным именем,
более  привычным  для греков), поучишь нас,  как  делать  такие изумительные
вещи? Я знаю, эта кольчуга из твоей страны...
     Неждан  едва  не  расхохотался.  Вот  как! Он  шел  сюда  за  секретами
производства,  а теперь  должен выдавать  свои! Нет  уж, этого  не будет. Не
поможет он, Неждан, чужеземцам перенять русскую славу, русскую честь.
     В  этот  вечер  все  подворье  святого  Мамы   хохотало  над   греками,
задумавшими за дешевку перехватить русское мастерство,  и заодно  добродушно
подшучивало  над Нежданом, который  пошел за  шерстью,  а чуть  не  вернулся
остриженным.
     На  следующий  день  Неждан, махнув  рукой на  заработанные  деньги, не
явился  в  эргастерий  Ксенофонта.  Он  долго  ходил  по  улицам  Царьграда,
приглядывался  к  кольчугам, выставленным  в  окнах  оружейников,  и  твердо
убедился, что все эти кольчуги русского производства.
     "Ромеи не умеют делать кольчуг",  --  с  этим отрадным известием Неждан
вернулся в русский лагерь.






     Прошло две недели с того дня, как Зоря и Светлана в первый раз побывали
у  матери. Ольга не сразу  признала Угара  в могучем незнакомце с окладистой
бородой и густыми висячими усами. Встреча Угара и Ольги была радостная. А на
детей Ольга не могла налюбоваться: так они выросли и изменились.
     Родные  пробыли у Ольги очень долго,  и на рынок им пришлось бежать. Не
явись  они к вечерней поверке,  Ефрему  бы грозили  большие  неприятности. К
счастью,  они поспели вовремя,  и только  грузный  Угар  долго еще  пыхтел и
отдувался.
     Оправдываясь перед новгородцем, Угар сказал:
     --  Прости,  друг,   ошибка   вышла.   Сам  понимаешь,  первый   раз...
Разговору-то было... А слез... Вдругорядь будем осмотрительнее.
     В последующие дни на Псамафийской улице побывали  и Неждан, и Митяй,  и
кормчий  Хрисанф, и начальник  стражи  Лютобор,  и сам Ефрем, и  даже многие
гребцы и  воины с  "Единорога" и  других лодей. В  караване  знали и  любили
обходительных и услужливых Зорю и Светлану, и всем лестно было посмотреть на
их мать, которая в постылом плену не растерялась и сумела подать весточку  о
себе на далекую родину.  Это нашествие посетителей произвело в доме Андрокла
большое  впечатление.   Русскую  пленницу,   строгую  и  серьезную  женщину,
державшуюся с большим достоинством, рабы и прежде уважали. К Ольге постоянно
обращались за  советами, ей первой  показывали покупку, стараясь услышать от
нее  похвалу.  Ольга  мирила  поссорившихся  и  утешала  обиженных.  Словом,
киевлянка была общепризнанной совестью двора.
     Но теперь,  когда ее посещали не только просто одетые  славяне, но даже
воины в блестящих латах и сам  богатый гость  Ефрем, рабы преисполнились еще
большим  уважением  к  Ольге. Иные  уже почтительно  именовали  ее госпожой,
полагая, что ей недолго осталось прозябать в доме Андрокла.
     Понял  это чутким  детским сердцем и  пятилетний  Стратон. Прижимаясь к
няньке, обхватив ее ручонками, он сердито кричал:
     -- Никому не отдам мою маму!  Пусть эти чужие не ходят  сюда! Мама моя,
моя!..
     Шумиха  в  доме,  созданная  вокруг Ольги,  никак не благоприятствовала
планам ее  выкупа. Это прежде всего  понял Ефрем, понимала и Ольга. Но у нее
не хватало духу сказать сыну,  дочери и всем,  кто принимал  в ней  участие,
чтобы они приходили пореже. Ведь видеть их было для нее такой отрадой! И еще
неизвестно,  согласится  ли продать ее  хозяин! И  если  Ольга  останется  в
Царьграде, то воспоминания об  упущенных часах встречи с родными и земляками
будут для нее очень тяжелы.
     У Зори явился  дерзкий план. Если нельзя будет  выкупить мать, то можно
похитить  ее,  тайком вывести  из  города и где-нибудь  скрыть  до  отплытия
каравана.  В простоте сердечной юноша поделился  своими  мыслями  с Ефремом.
Новгородец страшно перепугался.
     -- С ума, что ли, ты спятил, парень! Такие словеса глаголешь! Да знаешь
ли ты, безумное чадо, какая мне за сие кара грозит?!
     Ефрем прочитал наизусть статью из торгового договора с греками:
     -- "Аще  убежит раб  от греков, пусть будет возвращен, а виновные в сем
деле наказаны будут по закону русскому и закону греческому..." Ты  понимаешь
ли, безумный, что ты замыслил  сотворить?! -- распаляясь,  кричал  Ефрем. --
Мать твою будут искать у  нас, а нашед, с меня возьмут виру, да еще и дорогу
в Царьград закроют, яко нарушителю законов!
     Зоря стоял с низко опущенной головой, и вспыльчивому, но доброму Ефрему
стало его жалко.
     --  Ладно уж, хватит о сем, только выкинь дурь из головы. А я  пойду  к
Андроклу. Буду говорить с ним об Ольгином выкупе.
     Растроганный Зоря крепко поцеловал руку Ефрема.
     -- Спаси тебя бог, господине!
     Ефрем  сдержал свое слово.  Он пришел к  Андроклу  на другой  же  день.
Момент для переговоров выдался неблагоприятный. Незадолго до этого ростовщик
ссудил  протоиерея Евмения огромной суммой в пять  тысяч  номисм,  а  теперь
сомневался,  удастся ли  получить  с  влахернца  не только этот долг,  но  и
остальные займы.
     По городу  распространились слухи, будто наследство сакеллария Гавриила
совсем  не так  велико, как  предполагалось. Узнали,  что старик в последние
месяцы  жизни тайно занимался  благотворительностью, и немало  бедных  семей
благодаря авве Гавриилу вырвалось из тисков нужды.
     "А вдруг авва Гавриил  роздал все  свои деньги,  и  Евмению  достанутся
пустые сундуки?" -- холодея, думал Андрокл.
     Обуреваемый  такими мрачными  мыслями, ювелир  встретил  русского купца
недружелюбно. Переводчиком при разговоре служил дед Малыга.
     -- Приветствую тебя,  почтенный Андрокл,  достойный член  славного цеха
аргиропратов! -- начал Ефрем.
     -- Приветствую и  тебя,  русский  богатый гость,  хотя не  знаю  твоего
имени! -- ответил ювелир.
     -- Меня зовут  Ефрем, родом я из Великого Новгорода. У тебя в доме есть
русская рабыня Ольга, и о ней-то я поведу речь.
     Хитрый  Андрокл сразу догадался, зачем пришел к нему русский купец,  но
сделал вид,  что не понимает. Новгородцу пришлось разъяснить,  что он явился
для переговоров о выкупе Ольги. Намерение выкупить русскую пленницу возникло
у него еще в прошлом году, когда он  в  первый раз побывал в  доме Андрокла.
Теперь появились деньги, чтобы это осуществить.
     --  Я  должен  подумать  над  твоим предложением,  --  сказал грек.  --
Посоветуюсь с  женой, узнаю, как  вела себя  рабыня Ольга  и достойна ли она
свободы -- этого лучшего украшения человека.
     Русский  купец  отлично  понимал, что  эти  громкие,  но  пустые  слова
говорятся с определенным намерением: поднять цену на пленницу, с  которой не
желал расставаться  Андрокл.  Но  Ефрему не  хотелось  портить  отношения  с
ювелиром,  и  потому,  сдержав себя, он простился с Андроклом  дружелюбно  и
пообещал зайти завтра.
     На следующий день  его ждал жестокий удар.  В  упор глядя на посетителя
круглыми совиными глазами, грек заявил:
     --  Я выяснил дело.  Оказалось, что русская рабыня Ольга у меня в  доме
весьма  нужный  человек.  Она нянчит моего сына Стратона, и он так ее любит,
что называет матерью. А ты сам должен понять,  почтенный Ефрем, что отрывать
мать от ребенка -- не угодное богу дело.
     Малыга  перевел  слова  ювелира.  Новгородец  побелел  от  ярости.  Ему
захотелось крепко выругаться, но он заговорил спокойно:
     --  Как   прикажешь  понимать   твои  слова,   почтенный   Андрокл?  Ты
отказываешься продать Ольгу? Напомню тебе: у нее двое родных детей, а ты сам
говоришь, что жестоко разлучать мать с детьми.
     --   Кажется,  ее   дети  достаточно  взрослые,  чтобы  обходиться  без
материнской заботы, -- сказал аргиропрат.
     -- Не  твое  дело судить об этом! -- разразился новгородец. -- И ты  не
имеешь  права нарушать  закон! Всякий  раб имеет  право на выкуп, и  ты  это
знаешь. Я пойду с жалобой к эпарху.
     -- Не спеши, почтенный Ефрем! Я ведь не отказываюсь уступить Ольгу. Все
дело в цене. Я назначаю сто номисм.
     -- Сто номисм?!  -- вскричал пораженный новгородец,  услышав требование
Андрокла. -- Так  дорого не продавался ни  один  раб в мире,  даже одаренный
многими талантами.
     --  Теперь такой случай  будет, если ты не пожалеешь казны, --  ядовито
усмехнулся Андрокл.  --  Всякий товар ценится  по  его спросу.  Я вижу, тебе
очень хочется купить эту красивую невольницу, и назначаю свою цену.
     -- А любовь твоего сына к Ольге ты оцениваешь в сто номисм?!
     -- Да,  я ставлю ее  именно в  такую  цену,  --  издевательски  ответил
ювелир. -- Сто номисм -- деньги, а мальчик утешится через неделю.
     --  Теперь  я буду думать о  твоем предложении!  -- вскричал  Ефрем и в
гневе оставил эргастерий.
     Грек  пришел в  отличное настроение: он удержит в  своем  доме  любимую
няньку Стратона, а если русский  купец решит  раскошелиться,  ему, Андроклу,
достанется хороший барыш.
     Все  русские  на   подворье  святого  Мамы  были  возмущены  бесчестным
поведением  Андрокла,  а  отчаяние  Зори   и  Светланы  невозможно  описать.
Разбивалась их светлая мечта избавить  мать от тягостного плена, вернуть  ее
на Русь, снова зажить всей семьей. Напрасно Угар пытался утешить их, внушить
им хотя бы слабую тень надежды.
     В  эти  трудные дни  Светлана особенно  оценила чуткость и деликатность
Неждана. Он  не выказывал свою любовь, не совался  с ненужными утешениями, а
только издали  смотрел на  девушку  грустными и преданными  глазами, готовый
пойти для нее на какую угодно жертву.
     -- Любый... -- беззвучно шептали губы Светланы.
     Да, за долгие дни путешествия девушка в полной мере оценила беззаветное
чувство  Неждана и поняла, что ему,  только ему одному может она отдать свое
сердце.
     Родные Ольги  и сама она сознавали,  что сто золотых даже для Ефрема --
огромная сумма, и вряд ли он при всей своей доброте решится ее выложить. Это
означало бы для него завершить  долгий и трудный поход без прибыли. И такими
жалкими представлялись  Зоре и  Светлане те три или  четыре  гривны серебра,
которые они могли бы предложить ему в возмещение расходов.






     Зоря получил  от купца  Ефрема крепкий нагоняй за  свой смелый  замысел
похитить  мать из  дома  Андрокла и  тайком  увезти  из  Византии.  А  через
несколько дней в голове Светланы  родился план, который показался ей легко и
просто осуществимым. Она  решила  предложить себя Андроклу  в рабыни  вместо
матери.
     Узнав об этом, потрясенный Зоря воскликнул:
     -- Да ты с ума сошла, Светланка! Такое выдумать!..
     Девушка принялась горячо убеждать брата.
     --  Ты  только подумай, Зорька,  --  говорила она,  -- какое горе будет
бате, если мы вернемся из дальнего нашего похода без матушки.
     -- А без тебя? -- возразил юноша. -- Каково ему придется?
     -- У него,  Зорька,  останешься ты. Нас, детей, у бати  двое, а матушка
одна.
     Сраженный таким доводом, Зоря долго молчал. Потом нерешительно спросил:
     -- Разве не страшно тебе идти в неволю такой молодой?
     --  Страшно,  Зоренька! --  всхлипнула Светлана. --  Ой,  страшно... Да
матушке еще страшнее оставаться здесь. Ведь  уж два года томится она одна, а
после того как нас повидала, ей плен будет горше смерти...
     Зоря начал сдаваться. Но ему все же казалась дикой мысль, что Светланка
станет  рабыней. Светланка, его сестренка, которая всегда была  рядом с ним,
сколько он  помнил себя, с  которой он дрался  и мирился десять раз  на дню,
когда  они были маленькими. Эту  Светланку  придется  оставить невольницей в
доме злого Андрокла -- урода с глазами совы, с черствой душой...
     Но мать? Матушка, за которую он отдал бы всю свою кровь по капле? И тут
Зоря высказал робкое предположение:
     -- Послушай, Светланка, может, он меня возьмет?
     Девушка горько улыбнулась, услышав такую нелепость.
     --  Нужен ты ему! Нет, уж если он согласится на мену, то только чтобы я
пошла заместо матушки. Я стану нянчить этого постылого Стратошку...
     Глаза  девушки  блеснули  ненавистью. Бесконечная любовь и  нежность  к
матери  заставили Светлану  считать неповинного  мальчика  причиной всех  их
бедствий.
     Своим планом дети Ольги  поделились с Ефремом.  Новгородец не удивился,
что дочь  хочет отдать себя  для спасения матери,  но сначала он усомнился в
том, что Андрокл согласится на обмен.
     Однако потом, глядя на  стройную синеокую  красавицу с  длинными русыми
косами, новгородец подумал: "Судя по тому,  что мне  рассказывал дед  Малыга
про этого любителя  женской красоты,  он, пожалуй,  с  охотой  возьмет дочку
вместо матери..."
     Светлане  купец   посоветовал   не  торопиться   с  исполнением  своего
намерения.
     -- Бог даст,  может, еще и передумает этот кровопийца, -- сказал Ефрем.
-- Такое дело, как ты задумала, сделать можно скоро, да переделывать долго.
     Когда о замысле Светланы узнал Неждан, он был поражен, как громом.
     -- Ты решилась на такое... на такое! -- Парень запинался и не мог сразу
выразить свои мысли. -- Остаться здесь?.. Не увидеть Киева... родины!..
     -- А матушка? Ей можно остаться?..
     И в этих словах  Светланы прозвучала такая великая и  преданная любовь,
что Неждан не мог ничего возразить.
     Целых два дня бродил он мрачный  и задумчивый, а  потом,  вызвав Зорю и
Светлану в укромное место, глухо произнес, потупив глаза в землю:
     -- Ладно, коли так, я тоже остаюсь в Царьграде!
     -- Неждан!  -- ахнула девушка, а Зоря молча схватил руку друга и крепко
пожал ее.
     -- Что -- Неждан?! -- с непонятным ожесточением крикнул юноша. -- Я уже
восемнадцать годов Неждан! Как сказал, так и сделаю. Неуж одну тебя покину у
этих  проклятых  ромеев? Пойду работать в мастерскую Ксенофонта -- он меня с
радостью возьмет. А там, может, и сам  мастером  стану и... выкуплю тебя, --
совсем тихо закончил Неждан.
     -- Родной  мой, ненаглядный!  -- Девушка с плачем обняла Неждана. -- Ты
не останешься в Царьграде, ты  вернешься к  своим!  Хватит того,  что одна я
буду горевать на чужбине...
     Наконец,  все трое больше не могли переносить  неизвестность и в тот же
вечер открылись Ольге.
     Перед царьградской пленницей мелькнула неожиданная возможность получить
свободу, но какой ценой!
     О конечно, Андрокл с радостью пойдет  на обмен и, быть может, даже даст
большую придачу. Но пусть оно будет проклято, это золото!
     Ольга крепко прижала дочь к груди, а потом отстранила ее и, глядя прямо
в ее заплаканные глаза, сурово сказала:
     --  Слушай меня, Светлана! Что ты задумала,  на  том спаси тебя бог, но
этому вовек не бывать!
     -- Матушка! -- вскинулась Светлана. -- Разве не хочешь ты увидеть батю?
Наш родной Киев? Тихий Днепр? Быстрый Черторый?!
     --  Видит  бог,  хочу, доченька, но я  прокляла бы сама себя,  если  бы
купила свободу ценой твоей гибели! Я вижу, Неждан крепко и верно любит тебя.
И я благословляю вас,  если его родные  примут тебя  в свою семью... (Неждан
покраснел.) А мне, видно, век здесь вековать, в горькой неволе...
     Напрасны  были  все  старания Светланы  уговорить мать. Ольга не  могла
принять жертву дочери.






     Влахернский протоиерей Евмений развил лихорадочную  деятельность. Чтобы
поскорее вступить в права наследства  после дяди, он  сыпал золото направо и
налево, подкупал  судейских чиновников и писцов из канцелярии эпарха, с утра
до  вечера толкался в патриарших покоях, жадно ловя всевозможные слухи. И он
мрачнел день  ото дня:  слухи  ходили  самые  неблагоприятные. Говорили, что
сакелларий   был   вообще   милостив   к   бедным,   а  в   последнее  время
благотворительность аввы Гавриила не имела пределов.
     "И это как раз  в то время, когда я сорил деньгами на пиры,  без  счета
проигрывал  на скачках,  надеясь  на  дядино  наследство,  --  горько  думал
Евмений. -- Неужели старик узнал об этом? Но кто, кто мог  ему донести? -- И
тут яркая догадка озарила его голову. -- Фома! Нет сомнения, это Фома!"
     Он  вспомнил сутулую фигуру  келейника, его  всегда  опущенную  голову,
висящие, как плети, руки. Фома казался  протоиерею исполнительным  туповатым
человеком, покорно выполняющим волю  вышестоящих. Но, как видно, было у него
что-то свое, глубок запрятанное внутри.
     "Проклятый! Ах, проклятый! Он  ненавидел  меня  и ужалил насмерть!"  --
распаляясь, думал Евмений.
     Он  вызвал  келейника к  себе.  Тот стоял перед  церковным сановником в
униженной  позе, согнув  спину,  но  чудилось,  что в его маленьких  светлых
глазах таится едва заметная насмешка.
     Евмений завел разговор, стараясь сдерживать себя.
     -- Скажи, Фома, много золота раздавал беднякам авва Гавриил?
     -- Много, благочестивейший, так много, что и не сосчитать.
     -- А ты пытался считать? -- ехидно спросил протоиерей.
     -- Где уж мне, неученому, -- смиренно ответил келейник. -- Авва Гавриил
поручал мне раздавать деньги беднякам. Я так и делал.
     -- А ты помнишь, кому давал деньги?
     -- Забыл, благочестивейший. Да и  что толку, если бы помнил, --  наивно
сказал Фома. -- С этой голытьбы разве вытянешь, они сразу тратят.
     Евмений  покраснел. Да, этот смиренный монах далеко не так прост, каким
кажется.  Он сразу разгадал мысль протоиерея.  Но влахернец все же попытался
выжать из Фомы хоть что-нибудь.
     -- А  скажи, -- снова  начал  он  допрос, --  много  золота  осталось в
сундуке аввы Гавриила?
     -- Не знаю, преосвященный всегда доставал деньги сам.
     "Лжет! -- яростно  подумал  Евмений. --  Он все знает, и он  -- причина
всех моих бедствий. Но я ему отомщу..."
     Он отпустил Фому и в гневе забегал по комнате.
     Да, слишком поздно дал он келейнику пузырек с ядом,  надо было  сделать
это годом раньше.  Но кто мог  думать, что  этот такой исполнительный  монах
смертельно ужалит его, гордого Евмения.
     Пришел день, которого раньше нетерпеливо ждал Евмений. Но теперь он шел
вступать  в права наследства с самыми тяжелыми предчувствиями.  Они  его  не
обманули. Когда  патриарший пристав сломал  печать  в присутствии Евмения  и
чиновника из канцелярии эпарха, на  дне  огромного сундука оказалось десятка
два сиротливо поблескивавших золотых монет. Лежал там и кусок пергамента, на
котором что-то было написано.
     -- Завещание! -- воскликнул чиновник эпарха.
     Он взял пергамент и прочитал:
     -- "Не собирайте  себе сокровищ  на земле, где  моль и ржа истребляют и
где  воры подкапывают и крадут. Но собирайте себе сокровища  на небе, где ни
моль,  ни ржа не истребляют и  где воры не подкапывают и не крадут. Ибо  где
сокровище ваше, там будет  и сердце ваше. Евангелие от Матфея, глава 6, стих
19-21".
     Чиновники  готовы были  рассмеяться,  но,  взглянув  на  яростное  лицо
Евмения,  испуганно  притихли.  А он,  сдержав гнев  огромным усилием  воли,
обратился к ним с принужденной улыбкой:
     --  Дядя  всегда  был  чудаком.  И  преосвященный  знал,  что  при моем
состоянии я не  нуждаюсь  в наследстве. Прошу  вас,  друзья, разделите между
собой эту малость, -- Евмений небрежно кивнул на сундук, -- в память об авве
Гаврииле.
     Чиновники радостно кинулись выгребать монеты, стараясь каждый захватить
побольше.
     Через три дня ночью близ дома сакеллария Гавриила келейника  Фому нашли
задушенным.  Он  был маленьким  человеком,  и дело  о его  смерти никого  не
заинтересовало. Убийство приписали ночным грабителям.
     Слух  об  оригинальном завещании  аввы  Гавриила быстро  разлетелся  по
Царьграду, вызвав  всеобщие насмешки  над его одураченным племянником. Дошел
слух и до ростовщика Андрокла.  Тот  схватился за голову. И совиное лицо его
перекосилось от ярости.
     --  Обманул,   проклятый!  --  прошипел  ростовщик.   --  Вот   тебе  и
обеспечение! Двадцать тысяч с таким трудом заработанных номисм!..
     На самом деле Андрокл выдал влахернцу  лишь около половины  этой суммы,
но ему  теперь  казалось, что все  деньги он  с кровью оторвал от сердца. Он
собрался пригласить Евмения для серьезного разговора, но тот явился сам. Как
обычно, протоиерей пришел по секретному  ходу и  мрачно сел в кресло лицом к
лицу с ростовщиком.
     --  Ты, конечно, слышал о моем несчастье, почтенный Андрокл?.. -- начал
Евмений.
     -- О нем знает каждая бродячая собака в городе, -- отозвался ювелир. --
Я  хотел  наговорить тебе  много жестоких слов, благочестивейший, но  теперь
вижу, что это бесполезно.
     -- Слова ничего не значат, надо действовать.
     -- И как же ты будешь действовать? -- полюбопытствовал ювелир.
     -- Нас здесь никто не подслушает? -- спросил Евмений, озираясь.
     -- Мы в  безопасности от соглядатаев,  как в могиле,  -- мрачно пошутил
ростовщик.
     --  Так слушай, Андрокл, -- жарко зашептал протоиерей. -- Мы оба тонем,
и нам не до любезностей.  Я буду с тобой  откровенен,  как на исповеди. Дело
обстоит гораздо хуже, чем ты думаешь...
     На лице ростовщика выразилось беспокойство.
     -- Видишь ли, у меня был такой план, -- продолжал влахернец. -- Я решил
вести благоразумный образ жизни, отказаться от скачек и пиров. Моя должность
настоятеля церкви Влахернской божьей матери очень доходна -- она дала бы мне
возможность откладывать до пяти тысяч номисм в год...
     -- Я это знаю, -- перебил ростовщик.
     -- И  года в четыре я бы с тобой  расплатился. Но... Мне  грозит потеря
должности!
     -- Правда? -- ужаснулся Андрокл.
     --  Да. Двоюродный  брат нового  сакеллария, протоиерей Феоктист, давно
пытался столкнуть меня, но я держался под защитой аввы Гавриила.
     -- Ты убил курицу, несущую золотые яйца! -- горестно прошептал ювелир.
     -- В моем распоряжении остается очень мало времени -- семь-восемь дней.
Как  только  патриарх  вернется  из  монастыря  святого Фоки, где  принимает
морские ванны, новое назначение будет подписано.
     -- О боже, боже, боже! -- простонал Андрокл.
     --  Не  кричи! --  протоиерей вплотную приблизился к  лицу  ростовщика,
обдавая его своим горячим дыханием. -- Ты знаешь  ризу [риза  -- накладка на
иконе,  изображающая одежду святого. Часто делалась из  золота или серебра и
украшалась  драгоценными  камнями]  на  иконе  Влахернской  богоматери?   --
прошептал он.
     -- Ее знает вся империя!
     -- Во сколько ты ее оцениваешь?
     -- Она стоит не менее ста тысяч номисм. Там такие алмазы...
     -- Я ее украду!
     -- Ты с ума сошел!
     -- Это  для меня  единственный выход.  Если я попадусь, меня казнят. Но
лучше смерть, чем долговая яма. А ведь ты меня туда посадишь?
     -- Посажу, -- подтвердил ростовщик.
     -- И  вот  твоя задача, Андрокл, -- продолжал священник. -- В пять дней
ты  должен  сделать  поддельную ризу,  украсить  ее  фальшивыми алмазами.  Я
поставлю  ее  вместо настоящей, и  подмену  не скоро  заметят.  А когда  это
выяснится, пусть отвечает  Феоктист! -- Он злорадно засмеялся. -- Доход мы с
тобой поделим пополам.
     Ювелир прикинул в уме, какая сумма ему достанется от этой мошеннической
проделки, и круглые глаза его загорелись жадностью.
     "Двадцать, а то и тридцать тысяч золотых заработаю", -- думал он.
     Евмений снова заговорил:
     -- А ты сумеешь сбыть драгоценности?  Заметь, в Царьграде их  не примет
ни один аргиропрат.
     -- Уж это  мое дело! --  усмехнувшись,  сказал ювелир. -- Есть  Дамаск,
есть Багдад. За морем наши камешки пойдут за хорошую цену!
     Два  мошенника  еще  долго шептались,  уточняя  подробности  задуманной
операции. Условились, что Андрокл на следующее же утро придет во Влахернскую
церковь  якобы  помолиться,  а там тайком  снимет  размеры и еще раз  зорким
глазом мастера осмотрит ризу и запомнит все детали работы, чтобы подделка не
отличалась от оригинала.
     Собеседники расстались, довольные друг другом.
     Идя  домой, Евмений думал:  "До того как раскроется  это дело (а оно со
временем, конечно, раскроется!), я успею улизнуть из Царьграда. С богатством
можно прожить и у турок и у мавров. И если даже придется переменить религию,
что ж..."
     В опустошенной  душе  Евмения не было  ничего святого. И  самая религия
являлась для него лишь средством вести роскошную, праздную жизнь.






     Эргастерий  Андрокла  был   одним   из  лучших   в   цехе  царьградских
аргиропратов. Рабочее помещение  состояло  из  трех больших комнат. В первой
находился горн с раздувательными мехами и волочильный стан для  протягивания
проволоки  разной  толщины. Самой тонкой  золотой  и серебряной проволочкой,
похожей  на  паутинку,  расшивали  дорогие  священнические   ризы  и  платья
патрицианок.
     Зал убирался по десяти раз в  день; с пола, потолка  и  стен то и  дело
стирали пыль и копоть, которые могли повредить тонкие ювелирные изделия.
     Во  второй  комнате  было  царство  наковален, молотков  и  молоточков.
Большинство  мастеров и учеников Андрокла работали  именно  в  этой комнате.
Отсюда выходили кресты  для  священников  с  эмалевой  росписью  и рельефным
изображением  распятого  Христа;  золотая  и  серебряная  посуда  для  стола
императора  и  вельмож,  царские  короны и раззолоченные  ризы,  драгоценные
оклады евангелий, браслеты и  перстни  и еще многое  другое,  что невозможно
перечислить.
     Третья  комната  с прочной, всегда закрытой  дверью  была святая святых
самого  Андрокла.  Сюда его  работники могли  входить  только  с  разрешения
хозяина. В этом  святилище работал сам Андрокл, который обладал изумительным
мастерством. Здесь  он  выполнял самые  ответственные  заказы  императора  и
чужеземных венценосцев, богатейших вельмож.
     В  мастерской поговаривали  таинственным шепотом, что Андрокл частенько
уединяется, чтобы переработать  до неузнаваемости краденую  золотую  утварь,
церковные украшения, купленные по дешевке.  Но горе было  болтунам,  если об
этих разговорах узнавал хозяин.
     Вот здесь-то, в секретной  комнате, и уединился искусник Андрокл, чтобы
изготовить  поддельную  ризу  к иконе Влахернской  богоматери. Он  работал с
неослабным рвением с рассвета и до сумерек, отрываясь лишь раз в день, чтобы
поесть. Да и ел он тут же в мастерской.
     Андрокл  расплющивал  золотые  пластинки  до  толщины бумажного  листа,
вырезал отдельные части  ризы, наносил на них  узоры  маленьким пробойником,
склепывал детали между собой. Главную ценность ризы представляли бриллианты.
     В  сейфе  Андрокла  наравне  с настоящими  камнями  хранилось множество
фальшивых.  Многие из них были  сделаны так  искусно, что различить подделку
мог только опытный глаз  аргиропрата.  Самой  трудной  задачей Андрокла было
украсить  сделанную  им  ризу  поддельными  драгоценностями,  расположив  их
точь-в-точь, как на настоящей.  Цепкий  глаз ювелира запомнил и величину,  и
форму, и  оттенки  в  цвете  алмазов  на  влахернской ризе. Ему  пришлось на
шлифовальном станке менять внешность некоторых камней, чтобы приспособить их
к делу.
     Но недаром славился Андрокл своим мастерством не только в Царьграде, но
и далеко за его пределами. Работа у него шла быстро и сноровисто.
     Кончая   дневную  работу,  Андрокл  все  сделанное  уносил  в  келейку,
непосредственно сообщавшуюся  с  его  рабочей комнатой, и прятал в тайник, о
существовании которого не знал ни один человек на свете.
     Потом  закрывал  дверь на хитроумные затворы и  в первом зале  оставлял
ночевать преданного ему слугу силача Викентия.
     И все-таки ночи Андрокл проводил беспокойно. Он просыпался по нескольку
раз, лежал  с открытыми глазами  и думал. А подумать было о чем.  Аргиропрат
понимал, что если задуманное Евмением  дерзкое похищение будет  открыто,  то
его виновникам грозит страшная казнь.
     Однако  жадность   не   позволяла   ему   отказаться  от  соучастия   в
преступлении.  Перед ним стояла дилемма: потерять двадцать тысяч номисм  или
взыскать их, да вдобавок еще заполучить  двадцать или тридцать тысяч. Ставка
была  слишком велика,  и Андрокл решил не отступать. Он не закончил работу в
пять дней --  срок, данный  ему  Евмением. Уж очень сложное  и ответственное
было дело.
     А утром  шестого  дня, спеша в  эргастерий, ювелир заметил  в ближайшем
переулке  сикофанта  Левкиппа.  Сыщик  стоял,  прислонившись  к  ставню  еще
закрытой  свечной  лавочки.  Он  был  закутан  в  плащ,  поля  шляпы   низко
спустились, и все же Андрокл узнал  его по проницательному взгляду маленьких
серых глаз, искоса брошенному на ювелира.
     У  Андрокла  по спине покатился холодный пот. Что означало  присутствие
сикофанта в этот ранний час так близко от его эргастерия?
     О сыщике Левкиппе  по  Царьграду ходила  молва,  что  не было ни одного
сложного дела, которое он  не сумел бы распутать до конца. Говорили, в шутку
или всерьез, что Левкипп знает о преступлении еще за неделю до того, как оно
совершится.
     В этот день Андрокл работал, поминутно озираясь на дверь, прислушиваясь
к  каждому  шороху,  -- ему казалось, что его вот-вот  заберут и  поведут  в
судилище.






     Протоиерею Евмению в это время тоже приходилось несладко.
     "Удастся? Не удастся?" -- думал он непрестанно.
     При каждом топоте лошадиных копыт, раздававшемся близ его дома, Евмений
вздрагивал. Ему  чудилось, что  скачет гонец  из патриаршего дворца, везущий
ему указ об отставке. А это -- гибель!
     Евмений  похудел,   осунулся.  Щеки  его  обвисли,   глаза  лихорадочно
блестели,  он  потерял  прежний   властный,  уверенный   вид.   Его   мучили
галлюцинации при одной мысли,  что его рука подымется на святыню,  чтимую во
всем  христианском мире. В один  из дней,  когда он, совершив  богослужение,
покинул алтарь  и  шел  по  опустевшей церкви, ему  показалось,  что большие
черные  глаза Влахернской  богоматери  непрерывно  следят за  ним  с  иконы,
поворачиваясь в орбитах.
     Евмений чуть не закричал от ужаса, но вовремя опомнился.
     И все-таки  он не хотел отказаться от задуманного. Азартный игрок -- он
все поставил на карту.
     Терпения у  влахернца хватило только на шесть дней. Утром седьмого  дня
-- это  была суббота -- он встал до  рассвета  и, не будя  раба-конюха,  сам
оседлал  лошадь и  отправился на Псамафийскую улицу, чтобы захватить ювелира
дома  до работы.  Евмений был в светской одежде,  на  лицо одел полумаску. В
таком  виде   любой   ранний   прохожий   сочтет  его  запоздалым   гулякой,
возвращающимся с маскарада.
     Проезжая  вдоль  Константиновой  стены, Евмений увидел  какую-то  тень,
скользнувшую  в  сторону и растворившуюся в сером  сумраке  утра.  Влахернцу
показалось,  что  в этой  гибкой фигуре с характерными  движениями  он узнал
сыщика Левкиппа.
     "Что он здесь делает в такую пору?!" -- равнодушно подумал Евмений.
     Старый привратник молча открыл  ворота замаскированному  незнакомцу: за
пятнадцать лет службы у Андрокла он привык ко всему.
     Ювелир остался  очень  недоволен  нетерпением  влахернца  и  его ранним
приездом.
     --  Лучше б  ты явился ко мне в эргастерий... хотя  и это  нехорошо, --
после краткого раздумья добавил он. -- Тебя видел кто-нибудь на дворе?
     -- Какая-то красивая женщина несла кувшин воды из цистерны. Но она даже
не посмотрела в мою сторону.
     --  Это  Ольга, нянька  моего  Стратона.  Ты  уверен, что  она тебя  не
заметила?
     --  Как можно  быть в  чем-нибудь  уверенным? -- меланхолично  возразил
Евмений. -- Мне вот, например, показалось, что по дороге к  тебе  я  заметил
сикофанта Левкиппа, но...
     -- Что?! -- Андрокл вскочил как ужаленный. -- Он и за тобой следит?!
     Протоиерей перепугался:
     -- Опомнись, почтенный Андрокл! Кто следит? Что с тобой?
     Упавшим голосом ювелир сказал:
     -- Я  видел Левкиппа вчера утром  около своего эргастерия, а сегодня он
здесь... Он все знает! Благочестивейший Евмений, заклинаю тебя  богом живым,
откажись от задуманного, пока не поздно! Я даже ничего не  возьму  с тебя за
материалы, истраченные на поддельную ризу...
     Для Андрокла это было неслыханной щедростью.
     Протоиерей долго уговаривал сообщника:
     -- Давно известно, что Левкипп постоянно шатается по городу безо всякой
цели. Иногда это помогает ему поймать воришку,  ограбившего лавку либо склад
в гавани. Но  разве таким  способом  открываются крупные дела? И не  было бы
ничего страшного, если бы он даже увидел  нас вместе. Всему Царьграду ведома
наша давняя дружба...
     Вкрадчивый бас Евмения  долго  еще журчал, и наконец ювелир  согласился
доделать работу.
     -- Будь проклят день,  когда я впервые  встретил тебя! -- устало молвил
аргиропрат. -- Но я кончу ризу, сегодня последний день моей работы. Где тебе
ее вручить?
     Было  решено, что  Евмений, опять  переодетый, приедет за  вещью в  дом
ювелира сегодня  же поздним вечером. Андрокл с  женой  отправится  на пир  к
знакомым, живущим  неподалеку. Он  скажет своим рабам, что вернется только к
утру,  и запретит  им покидать двор. И конечно  же, рабы разбегутся  все  до
одного, включая привратника: так случалось уже  не раз. А ювелир, сославшись
на нездоровье, покинет соседа и будет ждать Евмения.
     Этот план был хорош: не годилось, чтобы  слуги видели влахернца в  доме
Андрокла дважды в течение одного дня.
     Все  сошло  как  по-писаному, но, покидая комнату  ювелира с  фальшивой
ризой, запрятанной под одежду, Евмений  увидел на  дворе Ольгу, таскавшую на
руках раскапризничавшегося Стратона.
     Увидел  ее  из  своего  окна  и  Андрокл,  провожавший  глазами ночного
посетителя,  и  это  поставил  жизнь   царьградской  пленницы  в  величайшую
опасность. В случае провала  дерзкого замысла она явилась бы свидетельницей,
которая слишком много знает.

     Утром Евмений принес  поддельную  ризу  в храм  и спрятал  в алтаре под
престолом  [престол  (церк.)  --  большой стол  в  алтаре, накрытый  дорогой
материей.  На  нем  будто бы совершается  превращение  хлеба и вина в тело и
кровь Христовы.  Престол --  самый  почитаемый предмет в  храме], прежде чем
явились  другие  священники.  Тайник  был превосходный:  престол запрещалось
сдвигать с  места под угрозой  церковного проклятия, и лишь в случае крайней
необходимости это  совершалось  с  особыми  молитвами,  возносимыми к  богу.
Евмений не  молился. Он  спешил  -- ему  было  не до того. Да  и что  стоило
протоиерею это нарушение церковных  правил, когда он  решился на  величайшее
святотатство.
     Весь  день  Евмений  провел в  тревоге. Гонец  с указом от патриарха не
явился, хотя было слышно, что тот  уже в городе. Поздним вечером протоиерей,
воспользовавшись запасным  ключом, проник в церковь через  заднюю дверь. При
слабом  свете потайного фонарика он  проработал несколько часов, и дело было
сделано.
     На место драгоценной ризы похититель поставил  другую.  И хотя она была
только  что  сделана, искусный  аргиропрат при  помощи  специальных составов
придал  ей старинный  вид, и нужно  было иметь очень наметанный глаз,  чтобы
обнаружить замену. Но  кому бы пришло в голову предположить даже возможность
такого  неслыханного  преступления?  И меньше всего думал  о  нем знаменитый
сыщик Левкипп, нечаянные встречи с которым так всполошили ювелира Андрокла.
     В понедельник утром влахернский протоиерей Евмений явился в  эргастерий
Андрокла.  Похищенная  риза божьей  матери  была надежно скрыта под  широкой
священнической рясой.  Отдавая Ондрею Малыге коня, Евмений даже перемолвился
с русским  рабом несколькими словами о хорошей погоде  и прошел  в секретную
келью  ювелира. Там два сообщника покончили расчеты. Евмений получил за свое
грязное  дело  меньше,  чем ожидал.  Опытный  глаз Андрокла  обнаружил,  что
несколько   крупных  алмазов  были  еще  ранее  кем-то   вынуты  и  заменены
поддельными. Ювелир легко доказал это.
     И похититель молвил с кривой улыбкой:
     -- Нас опередили!
     И  все  же после всех расчетов Евмению досталось от ростовщика тридцать
тысяч  номисм  -- огромное состояние, с которым можно было спокойно доживать
жизнь  в  любой стране мира.  И это состояние не было заключено в громоздком
многопудовом грузе золота. Оно состояло в нескольких векселях, написанных на
пергаменте и  имевших подпись  аргиропрата Андрокла.  По этим векселям можно
было получить  золото в любом крупном торговом центре: в Дамаске, в Багдаде,
в Александрии. Везде знали и ценили подпись и печать богача Андрокла.
     А когда  довольный Евмений  вернулся  домой  с  легким, но  драгоценным
грузом  векселей,  он  узнал,  что  уже   не   является  настоятелем  церкви
Влахернской божьей матери. Гонец ждал его с патриаршим указом.






     Весь  русский  лагерь сочувствовал родным несчастной  Ольги. Все гневно
осуждали корыстолюбие и вероломство ювелира Андрокла, заломившего  за рабыню
неслыханную цену.
     Купец Ефрем в разговоре с Андроклом пригрозил ему, что поднимет дело  о
нарушении  права  выкупа. Но он сознавал,  что эта угроза не могла  напугать
рабовладельца.  Византийский   суд,  как  и  все  суды,  отличался   крайней
медлительностью.  Достаточно  было  ювелиру  раздать  в   канцелярии  эпарха
три-четыре  номисмы,  и  дело  по  его  обвинению  в  незаконном  задержании
невольницы могло затянуться  на целые годы. А  новгородский гость должен был
вот-вот   покинуть   Царьград,  этот  "благословенный   город",   "жемчужину
Вселенной".
     Торговля  русских гостей подходила к концу. Пленных  печенегов  выгодно
продали на невольничьем рынке еще в первые дни, и купцы поделили между собой
выручку.  Русские товары  почти  все  были разобраны,  оставалось с  выгодой
затратить  полученные  деньги.  Ефрем  и  другие  купцы  закупали  амфоры  с
выдержанным вином, на которые после опробования налагались правительственные
печати.  Брали большое количество  дорогих паволок  из  шелка и бархата; для
киевских, черниговских и новгородских модниц приобретались ожерелья, серьги,
браслеты, кольца, эмалевые брошки, расшитые золотом головные уборы и платья.
Изюм  и  другие сушеные фрукты также  составляли немалую часть византийского
экспорта на Русь.
     Все приобретенные товары переносились на подворье святого Мамы и там до
отъезда содержались под строгой охраной.
     В последние дни на рынке не так  много было  работы, и  купцы отпускали
своих людей побродить по Царьграду и полюбоваться его красотами.  Уже многие
ватажники успели не по одному разу побывать в знаменитых царьградских банях.
Мыться там бысплатно русские  имели  право по  договору.  И они пользовались
этим правом  вовсю. Натирались грецким мылом, смывали пену грецкими губками,
плавали в мраморных бассейнах. Выходили красные,  распаренные, довольные, но
говорили:
     -- Пару бы сюда да березовых веничков, вот была бы баня!
     Молодые парни, гребцы и воины  с учанов Ефрема, ходили  по городу своей
компанией.  Зоря и Неждан не присоединялись к ним, но Митяй  был непременным
участником  всех  прогулок. Отец поручил  его заботам Терентия -- веселого и
находчивого новгородца.
     Тереха и его друзья побывали повсюду. Неизгладимо врезалась им в память
базилика  [бази'лика (греч.) --  храм] святой Софии, которую они посетили во
время патриаршего богослужения.  Подходя к  храму,  они увидели  на  площади
конную  статую  кесаря  Юстиниана  [Юстиниа'н I  (527-565)  --  византийский
император, при нем был построен храм святой Софии], отлитую из бронзы.
     --  Смотри, робя! --  воскликнул  неунывающий  Тереха. -- Какое идолище
стоит! А в шуйце [шу'йца -- левая рука] арбуз держит...
     -- То не идолище, -- вмешался проходивший мимо русский раб, -- то ихний
царь. Забыл, как его звать, мудреное прозвище.
     -- Вельми обширен, -- подивились наши герои.
     И  в самом  деле, статуя  была огромна: одно ее  подножие поднималось в
высоту  на сорок  аршин  [аршин  -- старинная мера  длины, равная семидесяти
одному сантиметру].  Император  был изображен  в виде Ахиллеса [Ахилле'с  --
герой древнегреческих сказаний, осаждал Трою]. В левой руке он держал шар --
знак всемирной власти, правую горделиво простирал на восток.
     Поразил Терентия и его товарищей  колоссальный купол Софийского собора,
возносившийся к небу как символ вечности.
     Миновав  церковную паперть и  портик с его колоннадой, где  было  полно
нищих,  посетители оказывались в  огромном зале. Он был так велик, что люди,
находившиеся  на  другом  конце,  казались крошечными,  а  шарканье  ног  по
мраморным плитам сливалось в какую-то странную симфонию.
     Где-то, скрытый от глаз верующих, пел хор. Дискантовые партии исполняли
мальчики,  потому  что  женщинам петь  в  хоре  воспрещалось, так  же как  и
возбранялся  им  вход  в  алтарь. Чарующие  мелодии,  поднимавшиеся  вверх и
затихавшие под сводом собора, восхищали слух молящихся.
     Патриарх  в  золотой  ризе выходил  из  царских  врат  на  амвон и там,
окруженный толпой священников,  что-то возглашал на  непонятном языке, и ему
отвечал хор. Множество дьяконов ходили по храму с кадилами, и синий ладанный
дымок подымался вверх, а солнечные лучи, прорывавшиеся сквозь окна, пронзали
его золотыми стрелами.
     Побывавшие  в Царьграде  за несколько десятилетий ранее послы Владимира
так рассказывали князю о своем посещении святой Софии:
     "Водили  нас  греки  туда,  где служат своему  богу. В изумлении мы  не
ведали -- на небе  мы  были или  на  земле!  Нет в мире  такого вида и такой
красоты! Не умеем рассказать, не можем той красы забыть..."
     Ватажники побывали  на  многих  форумах  столицы, постояли у  миллиария
[миллиа'рий  (греч.)  -- верстовой столб, а  также мера длины в древнем мире
(около  полутора   километров)],  воздвигнутого  еще   в   древние   времена
императором Константином Великим  [Константин  Великий (306-337)  -- римский
император.  Им  заложен  Константинополь на  месте  древнегреческой  колонии
Византии. Ввел в  империи  свободное  исповедание христианства,  которое  до
этого   преследовалось.   За    это    церковь   присвоила   ему   прозвание
Равноапостольного].  От этого величественного столпа отсчитывались версты по
всем дорогам империи.
     Во время одной  из дальних прогулок Митяй чуть не попал в беду. Проходя
мимо одной из  пристаней Золотого  Рога, мальчик  позамешкался  и  отстал от
товарищей. В  это время с палубы  небольшого  корабля ему приветливо замахал
рукой сухощавый  темнолицый  египтянин в белом  бурнусе. Он  показывал Митяю
искусно  сделанную модель  парусника со всей оснасткой и  кричал  непонятные
слова. Мальчуган решил, что незнакомец хочет продать ему  кораблик, а деньги
у него в кошеле были. Недолго думая он вошел по сходням на палубу.
     Египтянин  все с той  же любезной  улыбкой  поманил его вниз: там, мол,
будем разговаривать. Митяй  двинулся к трапу. Но  тут,  к  счастью, вернулся
заметивший его отсутствие Терентий.
     -- Митяй, куда ты? Сей же час вернись! -- сердито закричал гребец.
     Мальчуган с недовольным видом  возвратился на берег и, ворча,  пошел за
Терехой. И тут откуда-то вывернулся  вездесущий Левкипп. Он был неподалеку и
видел, как египтянин приглашал Митяя в трюм.  На  плохом русском языке сыщик
объяснил Терентию, что этот иноземный купец в сильном подозрении у городских
властей. Не  раз  уже случалось,  что с  набережной  Золотого  Рога исчезали
мальчики.  И  происходило это  как раз в  те дни,  когда  корабль египтянина
покидал гавань.  Фуад-бея подозревали в том, что он похищал детей и продавал
в рабство на восточных рынках. Но улик не было, и египетского купца не могли
привлечь к суду.
     -- Не могли, говоришь? -- рассвирепел Тереха. -- А вот я сей час с этим
злодеем своим судом управлюсь!
     И, оставив Митяя на набережной, парень  решительно направился на судно.
Недоумевающий Фуад-бей встретил его на палубе. Тереха  непотребно выругался,
размахнулся... и  египтянин кубарем покатился по палубе, выплевывая с кровью
выбитые зубы.
     --  Вот так  по-нашему  судят, по-новеградски!  --  хладнокровно молвил
гребец, уходя с корабля.
     Но Фуад-бей не  отделался этим. Сикофант увел  его в каюту и потребовал
уплатить  за  попытку  похищения  свободного  гражданина  десять  номисм.  В
противном  случае  он угрожал передать  дело властям --  ведь он  видел, как
мореход  заманивал  мальчика в трюм, и выступит на суде свидетелем. Фуад-бей
заплатил,  и  есть  все  основания полагать,  что  эти деньги  не  попали  в
городскую казну.
     -- Аллах, аллах,  какой несчастный день!  -- шептал египтянин, провожая
сыщика с почтительными поклонами.
     Выручив Митяя, русские пошли дальше. Тереха был  мрачен -- он  понимал,
что за небрежение ему могло как следует попасть от хозяина. Но Митяй  обещал
ничего не говорить отцу: он сам был виноват больше Терехи.
     Зоре и  Светлане было  не  до  прогулок по  Царьграду.  Бо'льшую  часть
времени  у  них  отнимали  посещения  Псамафийской   улицы.  Печальные  часы
проводили дети с матерью.
     На беду, Стратон возненавидел Зорю и Светлану. Мальчишка  почувствовал,
что они у него отнимают Ольгу, которую он называл матерью.
     -- Пускай уходят эти гадкие люди! -- кричал он  в слезах.  -- Зачем они
здесь, зачем разговаривают с моей мамой?!
     И детям Ольги приходилось уходить со двора и скитаться поблизости. Даже
рабы  Андрокла сочувствовали несчастной матери,  но что  они могли поделать?
Ребенок никого не подпускал к себе, кроме Ольги. И только в полдневную пору,
когда Стратон засыпал,  Ольга  могла спокойно  разговаривать с  детьми. Этих
часов они ждали, как манны небесной. И  в это  время даже Неждан  не решался
становиться между Ольгой и ее детьми и  сидел  где-нибудь на улице невдалеке
от дома ювелира.
     Но  их свидания были  невыразимо  грустны. О чем бы ни пошла речь,  она
сводилась к близкой разлуке, быть может вечной...






     Пребывание русских в Царьграде подходило к концу.  Это  было в  те дни,
когда Евмений совершал дерзкое ограбление церкви Влахернской богоматери.
     Евмений  передавал  церковное  имущество  своему  преемнику, протоиерею
Феоктисту, и все  у него  шло благополучно.  Два  протоиерея  в  присутствии
ризничего и избранных  клириков  пересчитывали, сверяясь  с описью,  золотые
дарохранительницы,   сосуды  для   причастия,   чаши,   кресты  с  алмазами,
богослужебные книги  в драгоценных переплетах... Все было в  порядке. Никому
даже в голову не приходило  обратить  внимание на икону  Влахернской  божьей
матери, которая  красовалась на самом  видном месте. Ее риза сияла спокойным
блеском старого золота и гранями алмазов, как сияла уже в течение столетий.
     Евмения  охватывала  легкая  дрожь,  когда  он взглядывал на  икону. Но
бывший настоятель умел владеть  собой,  и только угрюмая  улыбка пробегала у
него на  устах при  мысли, какой начнется переполох, когда откроется пропажа
драгоценной ризы.
     Андроклу в это  время  тоже приходилось нелегко.  Еще две-три встречи с
Левкиппом в окрестностях эргастерия окончательно вывели ювелира из душевного
равновесия.  Недаром говорится, что у  страха глаза велики.  А  ведь дело-то
было совсем простое. У свечника Иакинфа, лавка которого находилась невдалеке
от заведения Андрокла,  исчезали  свечи. И торговец просил  сыщика выяснить,
кто  их воровал. Вот из-за  этого-то  грошового  дела  сикофант  и  болтался
поблизости, возбудив у ювелира самые мрачные опасения.
     Андрокл поставил себя на место Левкиппа и стал рассуждать.
     "Подлинная  риза   Влахернской  божьей  матери   исчезла,  --   говорил
воображаемый  сыщик.  --  Она  заменена  поддельной,  которая  сработана   с
необычайным   искусством.  Кто   обладает   таким  искусством?   Не   многие
аргиропраты,  и первый среди них Андрокл.  Но  уличить  его  будет  нелегко,
преступление покрыто глубокой  тайной. Нет сомнения, что  сообщники виделись
не только в эргастерии Андрокла,  но и в его доме. Да, без сомнения, это так
и  было.  Как-то  раз,  скитаясь  у Константиновой  стены в  поисках  одного
воришки, я  видел  замаскированного  человека,  который ехал на Псамафийскую
улицу. И этот человек походил как две капли воды на влахернца  Евмения. Я-то
думал, что  почтенный протоиерей пробирается по своим любовным делишкам... А
оно, оказывается, вот в чем дело!..."
     Эти последние слова Андрокл выкрикнул  вслух и сам вздрогнул от  ужаса.
Рассуждения напугали  его  потому,  что  он-то  понимал, насколько они  были
справедливы. Ювелир снова представил себя сыщиком и продолжал рассуждать:
     "Надо допросить всех рабов Андрокла. Не может быть, чтобы  никто из них
не заметил в его дворе  замаскированного человека,  ведь такие, наверное, не
часто являются к ювелиру..."
     "И вот тут-то Ольга меня и выдаст, -- в отчаянии подумал Андрокл. --  Я
должен ее убить! Да, да,  это единственный выход.  Это поведет  к  небольшим
неприятностям,  но  они  ничтожны в сравнении  с тем,  что  меня ждет,  если
русская невольница останется жива.  За  ее смерть,  самое большое,  придется
заплатить пеню в  несколько номисм... Вот только бы придумать причину, из-за
которой я лишу ее жизни... А впрочем, сойдет и так..."
     На  следующее  утро русский  караван  должен был покинуть  Царьград, но
ростовщик об этом не знал. Ольгу в этот  день посетили  дети,  Неждан, Угар,
купец Ефрем. Дождавшись ухода посетителей, которых пошел  провожать  Малыга,
Андрокл  разослал  рабов  по  разным   поручениям,  оставив  у   ворот  лишь
Каллистрата.
     Ольга уложила  спать своего питомца  и в глубокой  скорби сидела  у его
кровати. Она только что распрощалась с детьми.
     Оцепенение  Ольги прервал хозяин. Он  вошел  с каким-то странным видом:
его круглые птичьи глаза сверкали, а руки судорожно сжимались.
     -- Ольга, иди  в  каретник и жди меня там, -- сказал он.  --  Я  должен
серьезно поговорить с тобой.
     Женщина быстро встала. Безумная надежда мелькнула в ее душе.
     "А  вдруг  хозяин  решил  отпустить  меня  и  хочет  объявить  об  этом
наедине..." -- подумала Ольга.
     Она поспешила исполнить  приказ Андрокла. Прошла по опустевшему атриуму
и вошла в просторное помещение каретника. Ольга присела на подножку кареты и
стала  ждать. Минуты шли, а ювелира все не было. Он стоял у выхода  из своих
покоев  с острым ножом  в руках, но  никак  не мог решиться на убийство.  Он
многих должников довел до разорения и  гибели,  но зарезать  человека своими
руками...
     Наконец, собравшись с духом,  Андрокл растворил дверь. И в  этот момент
сильный стук потряс ворота. Калитка приоткрылась. Каллистрат разговаривал  с
какими-то  поздними посетителями.  Потом во двор вошла целая компания: купец
Ефрем, за ним Зоря и Светлана, Неждан, бродник Угар, Ондрей Малыга.
     Они  отошли от  Андроклова  подворья  версты  на две,  как вдруг  Ефрем
внезапно остановился.
     -- Нет, не могу! -- отчаянно вскрикнул он. -- Не могу...
     -- Чего не можешь? -- спросил Угар.
     --  Не могу  оставить  здесь  Ольгу! Чую,  богородица  накажет меня  за
нарушение обета. Пойдем  назад. Буду торговаться  с  этим живодером:  может,
возьмет хоть не целую сотню золотых, а половину...
     Зоря  и Светлана, онемев от радости, следовали  за  Ефремом. И вот  они
снова на  Псамафийской улице, у дома  Андрокла, стучат,  входят  во двор. Их
встречает Ольга.
     Андрокл едва успел спрятать нож, когда русские подошли к нему.
     Их  поразил  странный  вид  ювелира: казалось,  он  был  чем-то  сильно
напуган.
     -- Что с тобой, почтенный Андрокл? -- спросил новгородец.
     -- Зачем ты вернулся? -- крикнул грек. -- Чего еще вы от меня хотите?
     Голос его звучал хрипло и растерянно.
     -- Видишь ли, Андрокл, мы покидаем  Византию завтра  ранним  утром. И я
хотел поговорить с тобой о выкупе Ольги в последний раз.
     Ондрей  Малыга  перевел   слова  Ефрема.  И  вдруг  внезапное   чувство
освобождения от невыносимого страха охватило ювелира.
     Русские уезжают на рассвете! Значит,  можно обойтись без этого опасного
убийства, причины которого может раскопать проницательный Левкипп.
     "Отдать, отдать ее, -- лихорадочно думал  Андрокл, -- и отдать не за ту
сумасшедшую  цену, которую  я  заломил из  жадности... Разве время  думать о
сотне номисм, когда дело идет о десятках тысяч, более того, о жизни... Ольга
покинет Царьград через несколько часов,  и тогда хитрый  сыщик  останется  в
дураках..."
     Эта мысль так ободрила ювелира, что он любезно обратился к новгородцу:
     --  Чтобы   русские  люди   не   увезли  из  благословенного  Царьграда
воспоминание  о  жадности  и неуступчивости  ромеев, я меняю  свое  решение.
Ефрем, я уступаю тебе Ольгу по законной цене -- за десять номисм!
     Малыга еще не кончил переводить, как все уже поняли смысл слов ювелира.
Раздался всеобщий гул восхищения.
     Дети со  слезами радости бросились обнимать Ольгу. Ефрем крепко пожимал
руку  аргиропрату,  а  Неждан  и  Угар так  громко  восхваляли  благородство
Андрокла, что их, наверное, было слышно за версту кругом.
     Взглянув  на Ондрея  Малыгу, который стоял  с безнадежно  унылым видом,
новгородец воскликнул:
     --  Почтенный  Андрокл!  Заодно уступи  мне и  этого  старого  раба.  Я
полагаю, ты за него недорого возьмешь.
     Ювелир прикинулся великодушным. Он сказал:
     -- Э, да что там, ладно, бери впридачу!
     А сам подумал: "От него надо отделаться. Это тоже опасный свидетель. Он
не раз видел, как Евмений приезжал ко мне в эргастерий".
     Малыга низко поклонился бывшему хозяину.
     -- Весь век буду бога за тебя молить, почтенный Андрокл!  -- воскликнул
Малыга.
     Деньги у Ефрема  с собой  были. Он сразу же расплатился. Ювелир написал
отпускную грамоту своим бывшим невольникам и приложил к ней печать.
     --  А  с  этой  грамоткой их  выпустят из города? -- спросил осторожный
новгородец.
     -- Не  беспокойся,  --  с гордостью  возразил  грек, -- мою  печать все
знают!
     Как  ни спешила  киевлянка  оставить  место  постылой  неволи,  она  не
захотела  уйти, не попрощавшись со своим маленьким питомцем.  Добрая женщина
привязалась к ребенку, которого воспитывала долгие месяцы.
     Стратон раскинулся в постельке, его полные  щечки разгорелись румянцем,
кудри  растрепались...  Ольга  поцеловала мальчика  в лоб, в  последний  раз
поправила сползшее одеяло и печально подумала:  "Бедняжка,  какое  горе ждет
тебя завтра..."
     Русские покинули  дом Андрокла, не веря себе. Счастье, которое еще  час
назад казалось недостижимым, теперь было у них в руках.
     Что заставило ювелира так круто  изменить свою позицию? Ни Ольга, ни ее
друзья  не  подозревали этого,  да  и какое  им  было дело!  Их  переполняла
несказанная радость, и  они  с улыбкой взглянули  на чудаковатого  Левкиппа,
который опять  кого-то выслеживал у стены  Константина. Веселая компания  не
знала, что из-за этого человека Ольга только что была на краю гибели. Но ему
же она была  обязана  и своим освобождением. Ведь если бы Андрокл  не боялся
сыщика, он не отпустил бы Ольгу, которую так любил его сын.
     А ювелир, проводив посетителей, подошел к привратнику.
     --  Каллистрат,  ты помнишь, неделю назад ранним  утром приезжал ко мне
замаскированный всадник? -- спросил он.
     -- Помню, господин, -- услужливо ответил негр. -- Я еще тогда  подумал,
что это проигравшийся на пиру гуляка приехал за деньгами.
     -- И ты бы его узнал, если бы тебе показали?
     -- А как  же, господин! Обязательно узнал бы, -- простодушно похвалился
привратник.
     "Ну, так ты его никогда не увидишь", -- подумал Андрокл.
     На следующий день ювелир продал Каллистрата на плантации.
     -- Приходи теперь, Левкипп! -- злорадно рассмеялся он.






     Прошло много месяцев, прежде чем похищение драгоценной ризы Влахернской
богоматери  было  замечено.  Произошло  это  случайно.  Аргиропрат  Марк  из
Фессалоник [Фессало'ники --  второй по значению город Византийской империи],
не раз в своей жизни  приезжавший в  Царьград  по торговым делам,  пришел во
Влахерны помолиться. Когда ювелир отбивал  поклоны перед чудотворной иконой,
его зоркий глаз заметил, что бриллианты на ризе светятся как-то по-иному, не
так, как раньше, да и у самой ризы был иной оттенок. Марк, как благочестивый
христианин,  поднял  тревогу.  Обследование показало,  что  алмазы  на  ризе
фальшивые  и  риза  сделана заново.  Настоятель  Феоктист  приказал клирикам
держать язык за  зубами и отправился к своему  двоюродному брату сакелларию.
Над Феоктистом нависла серьезная опасность: его могли обвинить в соучастии с
грабителями. К счастью, Марк,  отличный  знаток своего дела, утверждал,  что
похищение  совершилось около года назад.  Значит, вину за это надо возложить
на Евмения.
     Стали  искать  Евмения.  И  тут  обнаружилось,  что  бывший  настоятель
Влахернского храма три месяца назад утонул, купаясь в Пропонтиде.
     Люди рассказали, что Евмений повадился во время купания заплывать очень
далеко в море. И после одного  из таких заплывов протоиерей не вернулся. Его
одежда лежала на песке, его конь сиротливо ржал, призывая хозяина...
     Сакелларий  Антонин  доложил обо всем  патриарху.  Резолюция святейшего
была такова:
     "Поскольку  главный  виновник  святотатства  уже  наказан  безвременной
кончиной  и  душа  его,  без  сомнения, жарится  в  аду,  оставить дело  без
последствий. Если его поднять, всколыхнется вся империя, и о нас, служителях
бога, пойдет самая нелестная молва.
     Поддельные алмазы настоящими не заменять, чтобы  не вводить в искушение
грабителей.  Святость иконы в глазах верующих не  уменьшится от того, что не
настоящие, а фальшивые бриллианты осеняют чело богоматери.
     Всех причастных  к раскрытию тайны обязать  страшной клятвой  на кресте
молчать об этом деле даже на исповеди".
     Так было замято  преступление, раскрытие которого могло грозить ужасной
карой  аргиропрату  Андроклу.  Он мог  только благословлять  память Евмения,
который догадался так своевременно утонуть.
     Но бывший протоиерей не утонул. Перехитрив весь Царьград, он жил теперь
в Дамаске под именем Гассана-муллы.
     Когда наступил теплый сезон, Евмений прикинулся  ярым любителем купания
и приучил соседей по пляжу к тому, что он уплывает далеко в  море и остается
там часа по два и более. Прекрасному пловцу Евмению это ничего не стоило.
     Потом он сговорился за  десяток номисм с капитаном сирийского  корабля,
покидавшего Царьград, и тот в назначенный день и  час подобрал его в море за
несколько верст от берега. В  головном уборе  беглеца  были  скрыты  векселя
Андрокла, а в набедренной повязке  несколько золотых. Предупреждая возможные
покушения на свою особу,  Евмений заявил, что его осенила благодать аллаха и
его  пророка Мухаммеда и  он намерен  принять  истинную мусульманскую  веру.
Личность новообращенного стала неприкосновенной для капитана и его экипажа.
     В Дамаске, явившись к  великому муфтию [му'фтий -- глава мусульманского
духовенства], он вдохновенно повторил ему свою сказку. Муфтий был растроган.
Обняв мошенника, он сказал своим приближенным:
     -- Сколь велика  святость  нашей  религии!  Она  привлекла  к  нам даже
служителя христианского бога.
     Нет  нужды  говорить, что Евмений назвался вымышленным  именем  и скрыл
настоящее место службы. Ренегат [ренега'т --  вероотступник] прошел все, что
требовалось для принятия мусульманства,  и  был торжественно посвящен  в сан
муллы.
     Гассана-муллу назначили настоятелем одной из богатых дамасских мечетей.
Учтя векселя Андрокла, он купил великолепный дом с большим садом и фонтаном.
Свои длинные волосы Гассан-мулла сбрил, бороду подстриг и стал неузнаваем.
     Выкинув  из головы воспоминания о  жене и детях, брошенных в Царьграде,
Гассан женился сразу на четырех женах, благо мусульманская  религия поощряет
многоженство.  Он зажил спокойно и  счастливо, справедливо  полагая, что все
религии хороши, если они дают возможность жить припеваючи за счет верующих.
     Так  разрешилось  дело   с  похищением  драгоценной   ризы  Влахернской
богоматери.
----------------------------------------------------------------------









     В ночь после выкупа Ольги и Ондрея  Малыги русский лагерь долго не  мог
угомониться. Ондрея  и  Ольгу,  ее детей,  Угара, Неждана поздравляли все --
знакомые   и  незнакомые.  Появились   чары   с  медом,   пили  за  здоровье
освобожденных невольников, за Ефрема и его удачу в делах.
     Уехать из византийской столицы на рассвете, как собирались, не удалось.
     В ночь  перед  отплытием  с  подворья  святого  Мамы  сбежало несколько
гребцов  и  воинов  из  Онфимова  каравана. Такие случаи бывали  и раньше, и
потому купцы велели кметам доглядывать в эту ночь особенно тщательно.
     Наказ оказался невыполненным: вместе с беглецами скрылись три стража.
     Ушли те  из  наемников,  на которых висели самые  тяжелые долги богатым
гостям. Отрабатывать эти долги  было очень трудно, и должники решили порвать
свои цепи одним ударом.
     Искать "утеклецов" поручили Лютобору с несколькими надежными людьми.
     Задача  была трудная: предстояло обойти  царьградские пригороды, а  они
раскинулись на обширном пространстве  от Золотого Рога до Пропонтиды. И вряд
ли  найдутся сбежавшие:  вероятно,  они  заранее  подготовили себе  надежные
убежища.
     -- Дураки, право слово, безмозглые дураки! -- бормотал кормчий Хрисанф,
провожая поисковый отряд.
     -- Почему дураки, деду? -- вскинулся любопытный Митяй.
     -- А потому дураки, что не понимают: хрен редьки  не слаще. Они думают,
тут им будет привольное житье. Как бы не так! Здешние богачи закабалят их не
хуже наших -- новеградских, киевских и прочих. И еще потому  они дураки, что
долги их все равно не порушатся -- жены и дети будут их отрабатывать...
     К Ефрему  робко подошел Неждан. Его круглое веснушчатое  лицо пылало от
смущения.
     --  Что тебе,  парень? -- ласково  подбодрил  его новгородец,  любивший
Неждана  за  веселый,   милый   нрав,  за  всегдашнюю  услужливость,  за  ту
незабываемую услугу, когда он вместе с Зорей спас Митяя от гибели на охоте.
     --  Ты, господине, заплатил своим воям по гривне серебра за послуги, --
чуть слышно  заговорил Неждан. --  Я, правда, за одни харчи рядился к  тебе,
но, может, ты и мне гривну дашь?
     -- Эвося?  -- На лице  Ефрема выразилось веселое удивление. -- А  зачем
тебе гривна серебра? Ведь батька твой на Подоле хороший нажиток имеет.
     -- Видишь ли, гуляя по городу, заглядывал я  в лавки книжных списателей
-- каллиграфов,  по-здешнему.  И  узрели мы там с  Зорей одну псалтырь,  ах,
хороша! Вот бы  такую моему  дяде, иноку Геронтию,  подарить. Я  ему  обещал
книгу  из Царьграда привезти. Только за нее две номисмы просят, а  по-нашему
гривну серебра.
     Любуясь разгоряченным лицом Неждана, купец сказал:
     --  А что же  ты  раньше молчал? Кабы не  эти беглецы, мы  бы уже морем
плыли.
     --  Не о том  я  думал, господине. У меня только и было  в мыслях,  как
помочь Светлане с Зорькой.
     Купец в полной мере  оценил благородство поведения Неждана. Давая парню
деньги, он дружески пошутил:
     -- Может, добавить на убрус для Светланы?
     Но  тут лицо парня загорелось  таким пожаром, что новгородец милосердно
перевел разговор на другое:
     -- А что, псалтырь-то по-славянскому написана?
     -- Нет, по-ихнему, по-гречески, да отец Геронтий разберется.
     И вот псалтырь, красиво переписанный минускулом [мину'скул -- греческая
скоропись, сложившаяся  в  Византии  в IX-X веках  нашей  эры],  с  изящными
миниатюрами-заставками, в простом, но прочном переплете был куплен.
     Лютобор,  который  отправился с  людьми на поиски беглецов, вернулся  к
вечеру.
     Как и предполагал  Хрисанф, они никого  не  нашли: беглецы  запрятались
крепко. Зато с  Лютобором  явились трое из тех, что сбежали  в прошлые годы.
Завидев  на  улицах   предместий  своих  --  русских,  они  сумели  обмануть
бдительность теперешних хозяев и ускользнули от их надзора.
     Рассказывая о  бесчисленных мытарствах,  которые им пришлось претерпеть
здесь,  в чужой стране,  беглецы со слезами на глазах  просили принять их  и
довезти до родных краев.
     Их просьба была удовлетворена.

     Царьград покинули  на заре.  Его золотые купола,  медные крыши дворцов,
храмы и крепостные башни уходили под горизонт, терялись в рассветной дымке.
     Единственный  город  во  Вселенной,  неповторимый  город,  переживавший
последние  столетия  своей  всемирной славы [Царьград был  завоеван  турками
в1453 году], оставался за кормой русских кораблей.
     Возвратившиеся беглецы  как  величайшей  милости просили посадить их за
весла. Они будут грести изо всех сил, и пусть их помощь будет  слаба, но она
хоть сколько-нибудь приблизит час возвращения на родину.
     Рвался к веслу даже дед Ондрей Малыга.
     Ефрем ласково уговаривал его:
     --  Ну  куда  ты лезешь, старче? Разве  мало  на  нашей лодье молодых и
сильных?
     -- То молодые, а то я сам...
     Кое-как уложили  старика на  волчью  шкуру, и  он  радостно смотрел  на
уплывавшие назад великолепные берега Босфора, впервые открывшиеся его взорам
два года назад.
     Далекий путь предстоял русскому каравану, и  надо  было воспользоваться
последними неделями хорошей погоды.  Придет  осень, загудят бури на  Русском
море,  и тогда плохо  придется  несчастным мореходам, которые окажутся  в их
власти.
     Русские лодьи шли под парусами. Когда  затихал  попутный ветер, шли  на
веслах, и усталых гребцов сменяли воины.
     А  потом  за весла "Единорога"  садились Ефрем,  Митяй, Лютобор, старик
Малыга  и даже женщины -- Ольга и Светлана. И  только неугомонный Хрисанф  с
развевающейся белой бородой день и  ночь стоял у прави'ла, и непонятно было,
когда он спит. Прикорнет  днем часа на два, на  три,  поручив руль одному из
опытных гребцов, и, смотришь, опять на ногах.
     Пора  осенних  ураганов  еще  не  наступила,  и  путешествие  протекало
благоприятно.
     После десяти дней упорного труда флотилия Онфима увидела Белобережье.
     Как и на Березани,  в низовьях Днепра  русские караваны не имели  права
зимовать.   Это  было  установлено  по   договору,  заключенному  Игорем   и
Святославом с греками.
     Русские  ватажники распускались  за время  долгого зимнего  безделья  и
обижали греческих колонистов, живших в тех местах. Начинались ссоры, драки и
даже грабежи и убийства. Вот почему следовало, оставляя  эти  места, спешить
вперед.
     Осенью течение Днепра было тише, чем весной и летом, и во многих местах
караванщики плыли на веслах. Где позволял берег, гребцы и воины превращались
в бурлаков и тащили лодьи на бечеве.
     И  снова на  пути плавателей  появились пороги.  Они  выглядели  не так
грозно, как весной,  и опасен был только Ненасытец, грохотавший с неослабной
силой. Часть порогов обошли по берегу, некоторые преодолевали по воде.
     Теперь не  приходилось опасаться печенегов: к  осени они уходили в свои
зимовки.

     На крутом берегу Днепра показался Черторый.  Ольга и ее дети смотрели с
великой  радостью на  раскинувшиеся по  берегу избенки. Общую радость не мог
разделить с ними Угар. Он  сошел на берег раньше -- за два дневных перехода.
В Черторые его ждала жестокая казнь за поджог княжеского имущества.
     Бродник благоразумно решил обойти Киев по сухопутью и  присоединиться к
ватаге Ефрема выше города. Купец обещал дать ему приют и работу в Новгороде.
     От "Единорога" отчалил челнок, в котором сидели Ольга,  Светлана, Зоря.
С косогора сломя голову мчался саженными прыжками Стоюн...
     Пока команда Ефрема  налаживала челны для плавания по верхнему Днепру и
Ловати,  новгородец  с сыном  были  постоянными гостями  в  счастливой семье
Стоюна.
     Расстались с уверениями в вечной дружбе.
     Ефрем пообещал  и в  следующий поход взять с собой  Зорю и Светлану, но
мать посмотрела на них таким взором, что ребята наотрез отказались.






     Провожать  великодушного  новгородца  явилось на Угорскую  пристань все
население Черторыя. Махали шапками,  выкрикивали напутственные  приветствия,
пока хватало голоса.
     Потом черторыйцы  вернулись домой,  к своим  заботам. Приближался месяц
листопад, и осень уже раскрасила леса  и рощи в желтый, оранжевый, малиновый
цвет.  Кружась,  опускались  на киевские  улицы  зубчатые  листья  каштанов,
журавли с призывным курлыканьем направлялись к югу.
     В хату Стоюна вернулось  утраченное счастье.  Величавой походкой ходила
по двору и дому бывшая  царьградская пленница,  помолодевшая и похорошевшая.
Муж и дети не могли наглядеться на нее, не могли с ней наговориться.
     Да, теперь было не то, что в доме ювелира Андрокла,  когда редкие  часы
свидания Зори и Светланы с матерью омрачались капризами маленького Стратона.
     И странно устроено  сердце человека!  Когда Ольга  вспоминала кудрявого
черноглазого ромея,  ее  охватывала жалость.  Хотелось приголубить мальчика,
совсем не видевшего ласки от бессердечной щеголихи-матери.
     Стоюн  и дети стремились неотлучно быть  рядом с Ольгой. Она  иногда  с
притворным гневом прогоняла  их на  работу: мужа к  сетям, а Зорю и Светлану
заниматься по хозяйству. Старого и хворого деда Малыгу рыбак приютил у себя.
И  тот, бесконечно  довольный,  лежал  по  целым  дням на  печи,  окруженный
соседскими ребятишками,  которым рассказывал  страшные  были  о  своих  двух
полонах...
     Побег Угара не был  забыт  княжеским тиуном. И Стоюн обрадовался, что о
появлении бродника в ватаге Ефрема Ольга и  дети рассказали ему наедине, без
посторонних.
     --  Это  вы  ладно сделали, -- прошептал рыбак, оглядываясь на запертую
дверь. -- Коли будет о том  узнано,  крепко накажут Зорю за то, что сразу не
донес о беглеце. Плохо придется и самому Угару.  Боярин Ставр пошлет погоню.
И страшно подумать, что он сделает с бродником, ежели его поймает.
     Тайна была  сохранена. Только много позже Стоюн под величайшим секретом
рассказал жене Угара, Овдотьице, о судьбе ее мужа.  Следующей весной женщина
с детьми сбежала в Новгород.
     В  этом  году  боярин  Ставр  лютовал хуже,  чем  в  прошлом,  и подати
взыскивал  без всякого  милосердия. Еще нескольким  горемыкам, у кого  плохо
уродился хлеб на полях, пришлось брать заем у боярина и переходить в закупы.
     Совершенно неожиданным для семьи рыбака был приход ключника Тараса.
     -- Здесь живет смерд Ондрей Малыга? -- грубым голосом спросил Тарас.
     -- Здесь, батюшка, здесь, -- слабо отозвался с печки старик.
     -- Да будет  тебе ведомо, Ондрей, -- объявил  ключник,  --  что  боярин
Ставр наложил на тебя подать -- гривну серебра в год.
     --  Батюшка, да  откуда же я возьму такую уйму  серебра?  --  взмолился
старик. -- Я не пашу, не сею, ремеслом не занимаюсь. Сам видишь,  еле жив на
печи лежу.
     -- Нас это не  касаемо, --  равнодушно сказал ключник. -- У нас  всякая
душа  на счету,  и  ты  хоть роди, а  оброк князю отдай.  А не то плохо тебе
будет.
     Он ушел,  оставив Малыгу и все семейство рыбака в горестном  изумлении.
Как  помочь Ондрею  в таком трудном  положении? И Стоюн,  и  Ольга,  и  дети
прекрасно понимали, чем они обязаны деду Ондрею.
     Ведь это он догадался послать письмо из Царьграда  в Киев, и если бы не
его придумка, судьба Ольги навсегда осталась  бы неизвестной ее родным. Да и
не могла забыться дружба, связавшая Ольгу и деда Ондрея в неволе.
     Повздыхав втихомолку, рыбак принял уплату подати на себя.
     Зоря снова попросился в мастерскую Пересвета, и оружейник принял его  с
радостью.
     Парень сидел на своем привычном  месте в мастерской, спаивал кольчужные
кольца,  и ему  казалось,  что он  не покидал  Подола, что не  было далекого
путешествия, не  было грома  днепровских порогов и бешеного воя  печенежской
орды,  не  было   бездонной   морской  лазури,  и   даже  сияющий   Царьград
представлялся сказкой, услышанной в детстве.
     А оружейник Пересвет под мирный  шум мастерской строил планы.  Глядя на
трудолюбивого парня, Пересвет вспоминал  свое прошлогоднее  намерение отдать
Надежду за Зорю. Но, помня яростный отпор Софьи, когда он заикнулся об этом,
старик теперь  молчал. Он  думал так:  "Стану я с  бабами разговаривать! Сам
хозяин в дому, моя и  воля. Как  прикажу, так и  будет. Поревут, покричат, а
потом смирятся. Всегда так было. Вот и Нежданка, видать, выбросил из  головы
блажь насчет рыбаковой дочки. Молчит..."
     Простодушный  старик жестоко ошибался.  Неждан решил  молчать  о  своем
намерении до установленного отцом годового срока.  А пока усердно трудился и
оказывал в оружейном мастерстве большие успехи.
     Пересвет остался доволен  Нежданом,  когда  тот  рассказал ему о  своей
работе у царьградского оружейника и о том, что он видел за морем.
     -- Так, баешь, грекам супротив нашего мастерства не выстоять? -- весело
восклицал старик. --  Кишка тонка, значит? Ладно  это,  зело ладно. Русичи с
издавних времен в оружейном деле поперед других народов идут.
     Представляя себе, как византийский оружейник собирался делать  кольчуги
по образцу его, Пересветовой, мастер заливался смехом:
     -- Как  они... как  они разлакомились!  Первыми  в  Царьграде  захотели
стать? Да нет, далеко кукушке  до ястреба! А  ты, стало быть, на их прошение
повернулся и ушел?! Хо-хо-хо! Хвалю, молодец!
     Повесть о том, как оружейный подмастерье Неждан  посрамил  царьградских
мастеров, пошла гулять по Подолу, и даже с большими  прикрасами.  Постепенно
она обрастала новыми подробностями и превращалась в легенду.

     Когда  Неждан  и Зоря пришли в Георгиевский монастырь после возвращения
из Царьграда, летописец встретил их радостно.
     -- Вернулись! -- воскликнул  инок и ощупал ребят руками,  точно не веря
глазам. --  Вернулись!  Ну  и  как  же  мне  отрадно  видеть  вас,  родимые!
Рассказывайте же скорее, рассказывайте, как вас бог носил!
     Рассказ длился целый вечер. А  потом Геронтий встал, за ним поднялись и
удивленные Зоря и Неждан.
     --  Господь  благословил твои  труды,  и аз,  недостойный инок, такожде
благословляю  тебя,  чадо!  --  торжественно  возгласил  Геронтий  и  осенил
крестным знамением русую голову Зори.
     Греческий псалтырь, подаренный Нежданом, восхитил старика.
     -- Какая пречудесная книга!  --  восклицал монах, бережно  перелистывая
фолиант. -- Какие заставки! А какой почерк! Поистине искусный  списатель сию
книгу писал. Ах, как ты меня обрадовал, Василий! И хоть был я на тебя сердит
за  то,  что ты  учиться  бросил,  да,  видно,  всякому  своя доля  на  роду
написана... А ты, вьюнош,  хоть  немного  греческий постиг, когда в Византии
был? -- обратился Геронтий к Зоре.
     -- Чуть-чуть, -- потупился юноша. -- В Царьграде не  до того было, а по
дороге матушка и дед Ондрей меня немного вразумили.
     -- А ты хотел бы выучиться читать по-гречески?
     -- Ох, как бы хотел, отче! -- не удержался от восклицания Зоря.
     -- Ну, видно, придется нам от  славянского языка перейти к  греческому,
-- добродушно молвил монах.
     Дело у них пошло быстро.  Оно  облегчалось  тем, что Зоря знал наизусть
первый и многие другие псалмы Давида. Поэтому греческие слова он запоминал с
изумительной  быстротой. Видя успехи своего  ученика, Геронтий предрекал ему
будущее по книжной части.
     -- Твоя доля,  Иувеналий, -- говорил инок,  --  не  молотком  по железу
стучать, а списывать священные книги, а может быть, и более того -- сочинять
летописи.  Нужны, ох как нужны нам грамотеи  на Руси! Ведь еще прозябает она
во  мраке языческого  невежества.  Мню  я,  надобно  о  тебе  князю Ярославу
довести. Он тебя к делу приспособит.
     Но Зоря страшно смутился и просил Геронтия не делать этого.

     Оружейник ошибался  насчет истинных чувств сына, но материнское  сердце
трудно  обмануть.  Глядя на грустно лицо Неждана,  наблюдая его непрестанную
упорную  работу в мастерской, Софья  думала: "Вишь как старается.  И все для
Светланки.  Слеп мой муженек,  думает,  парень  забыл  любовь. А она у  него
только крепче становится...
     И  настроение Софьи  начало понемногу меняться. Светлана --  девушка из
простой  семьи,  скромная, трудолюбивая -- стала  Софье казаться  подходящей
подругой жизни для сына.
     Были у нее и другие соображения.
     Если бы Неждан женился на Светлане, тогда Зоря и Надя стали бы близкими
родственниками, и сам митрополит не разрешил бы им обвенчаться.
     Однажды воскресным  утром в  отсутствие Пересвета Софья  ласково скзала
сыну:
     -- Вон Зоря собирается в Черторый. Пошел бы и ты с ним, проведал Стоюна
и Ольгу.
     Но  в  глазах  матери  Неждан прочел  совсем  другое:  ему  разрешалось
повидать Светлану. Юноша немного смутился, но твердо ответил:
     -- Я  бате обещал  целый  год  не  бывать в  Черторые.  И слово свое не
порушу.
     -- Ты же ездил в Царьград с Зорей и Светланой.
     -- То было совсем другое, -- возразил Неждан.
     И на том разговор кончился.
     Но юноша понял,  что в выборе суженой мать теперь на его стороне, и это
очень его обрадовало.
     Софья выложила свои планы мужу. Рассказала  и о разговоре с  сыном, и о
том, как тот строго держит свое обещание.
     Увлеченный мыслью сделать  Зорю членом своей семьи, старик решил  одним
ударом разрубить завязавшийся узел. Призвав сына и пытливо глядя ему в лицо,
Пересвет спросил:
     -- Все еще любишь  Светланку? Признавайся,  как на духу [на духу' -- на
исповеди]!
     -- Люблю, батя! -- честно ответил Неждан, не опуская глаз перед отцом.
     -- Так забудь об этом. Она не для тебя.
     -- Почему, батя?
     -- Она тебе скоро родная будет. Я отдам за Зорю Надьку.
     Если бы судак, высунув голову из лунки, заговорил человеческим голосом,
Неждан был бы менее поражен.
     А оружейник продолжал:
     -- Но ты об этом Зорьке ни единого слова. Дай нерушимую клятву!
     -- Даю, батя! -- пролепетал растерявшийся Неждан.
     Глубокая грусть овладела юношей. Но  причины ее не мог понять Зоря, как
ни допрашивал он друга. Неждан упорно отмалчивался.
     Прошло  три  месяца,  наступила  весна.  И  все  нелады  между  семьями
Пересвета и Стоюна неожиданно покончила Надежда. Она убежала из дому и тайно
обвенчалась с княжьим  гриднем [гри'день -- дружинник князя] Милославом. Все
было  замышлено  и  совершено Надеждой со  свойственной  ей  хитростью и так
ловко, что родители узнали о случившемся только в вечер после венчания.
     Через месяц была отпразднована и свадьба Неждана и Светланы.  Две семьи
породнились, хотя и  не так, как хотел старик Пересвет. Но скоро он смирился
с этим и полюбил Светлану, как родную дочь.
     Монах Геронтий рассказал все-таки князю Ярославу о талантливом грамотее
Иувеналии, что под светским именем Зори  трудился по  оружейному делу. Князь
обрадовался: он повсюду выискивал грамотных людей, которых еще так мало было
на Руси.
     Княжеским повелением, к великому огорчению Пересвета и  тайной  радости
Зори,  юноша был  призван ко двору  и  зачислен в списатели книг  под начало
боярина Добромысла.
     К этому  времени  Зоря, не  прекращавший занятий  с Геронтием, свободно
читал, писал и  говорил  по-гречески.  Такой  эрудит  [эруди'т  --  знающий,
образованный   человек]   оказался   настоящей  находкой   для   Добромысла,
озабоченного пополнением княжеской вивлиофики. Бессмысленно было бы посадить
такого  знатока  за  переписку  славянских  книг,  и   боярин  поручил  Зоре
переводить греческих классиков.
     Пытливый ум Зори обогатился множеством новых понятий. Практика перевода
сделала  его  литературный  язык  богатым  и  гибким.  Не  останавливаясь на
полпути, Зоря  принялся  изучать латынь. В латинской  грамматике было  много
общего с  греческой, были в этих языках и  общие корни, и потому Зоря постиг
латынь за год с небольшим.
     Аппетит приходит во время еды.  Овладев древними языками, Зоря принялся
за новые. Сделать это было тем  легче, что в Киеве, одном из мировых центров
торговли, жило много иноземцев. Зоря выучил немецкий, французский, польский.
Давно известно, что чем больше знаешь иностранных языков, тем быстрее дается
изучение следующих.
     Зоря  сделался одним из образованнейших  людей  своей  эпохи.  Семейная
жизнь его  сложилась счастливо. Только после  замужества Надежды он  узнал о
планах старого оружейника и сердечно порадовался,  что они не  сбылись. Зоря
нашел себе суженую по сердцу. Отец  с матерью  жили под его кровом и нянчили
внучат.






     В 1036 году  Ярослав сделался, по выражению  летописца,  "самовластцем"
Русской земли. Случилось это после того, как его  честолюбивый брат Мстислав
умер, разболевшись после охоты.
     Ярослав  стал  единоличным  правителем огромного  государства, по праву
занявшего одно из первых мест среди великих держав того времени.
     Двор  Ярослава  вел  оживленную  дипломатическую  деятельность,  немало
посольств  отправлялось за границу. Не раз случалось входить в  состав таких
посольств и Зоре -- знатоку многих языков.
     Еще  одно важное событие  в жизни Киевской Руси произошло в том же 1036
году -- сокрушительный разгром печенежских орд.
     Ярослав Мудрый  отправился  в Новгород  --  утвердить  там  на княжение
своего сына  Владимира. Новгородцы -- народ упорный и не очень считающийся с
волей князей, и потому Ярослав пошел туда с большой дружиной.
     Печенеги, узнав это, сочли время благоприятным для нападения на Киев.
     Раньше был еще у них  страх  перед славным воителем Мстиславом, но  тот
покоился в могиле.
     Неисчислимые печенежские рати двинулись на  Киев.  Шли они неспешно,  с
табунами   лошадей,  с  отарами  овец,  с  тысячами  веж  [ве'жи  --  крытые
печенежские повозки], где  сидели женщины и маленькие  дети.  Кочевники были
уверены в победе.
     Упреждая врагов,  понеслись гонцы в Киев  и Новгород. То были охотники,
рыболовы, бродники, скитавшиеся вдали от родины.
     Теперь все их мысли были об одном: спасти Русь от жестоких недругов.
     Ярослав, получив весть о грозящей беде, поспешил  на  выручку стольного
города. С  ним  пошла большая варяжская дружина,  находившаяся  в ту пору  в
Новгороде, пошли многие новгородцы.
     Князь  подоспел вовремя.  Киев  держался за  крепкими  стенами.  Врагам
удалось только пожечь посады  и предместья,  но их  обитатели успели  уйти в
город, унести свое имущество, угнать скот в овраги.
     Наступил   день  решительной  битвы.   Ярослав  "исполчил"   [выражение
летописца]  свои  дружины  перед  городом.  На  левом  крыле  он  расположил
пришедших  с  ним  новгородцев, в  центре  поставил опытных воинов  варягов,
правое крыло составили  киевляне.  Весь город поднялся,  чтобы раз  навсегда
покончить с лютым врагом.
     Пришли старые и малые, монахи оставили монастыри, а попы -- церкви.
     Плотники  явились с топорами, насаженными на длинные  рукоятки, кузнецы
принесли тяжелые кувалды, скотобои размахивали огромными ножами.
     В рядах защитников  были и  наши  добрые  знакомцы: Пересвет и  Неждан,
Зоря, Стоюн.
     Пересвету  далеко  перевалило за шестьдесят, но смелый оружейник не мог
остаться в стороне, когда дело шло о судьбе отчизны.
     Стоюн, Зоря, Неждан оделись в прочные доспехи Пересветовой работы.
     Из  Новгорода явились защищать  Русскую землю богатырь Лютобор и  много
бывших гребцов и воинов богатого гостя Ефрема.
     Среди них Неждан и Зоря с радостью узнали  своего друга --  развеселого
Тереху, который и теперь перед самым боем продолжал шутить и смеяться.
     Началась ужасная сеча. Вздымая пыль до самого неба, бились полки. Много
раз победа клонилась то на одну, то на другую сторону. Русские защищали свои
святыни,  своих жен и детей, самое существование  государства. Но и печенеги
дрались отчаянно за тех, кого оставили в вежах на левом берегу Днепра.
     К вечеру  дрогнула  печенежская сила.  Паника  овладела  неприятельской
ратью.  Степняки бежали кто куда. Множество  их потонуло в Днепре, Черторые,
Почайне, Лыбеди  и  других реках, окружавших Киев. Весь огромный печенежский
лагерь стал добычей победителей, и цена на рабов упала до крайности.
     Многим из них довелось совершить скорбный путь в  Царьград -- тот путь,
который за несколько лет до того проделала плененная жена рыбака Ольга.
     И там печенежских  мужей, жен и детей киевские гости продали на рынке с
публичного торга, как была продана в свое время Ольга.
     Те из печенегов, кому удалось спастись, разбежались повсюду, и "остаток
их бегает и до сего дня!",  меланхолично заметил летописец, рассказавший  об
этой  великой битве и ее последствиях. Был ли тем летописцем Геронтий, мы не
знаем.
     После этого знаменательного дня печенеги сошли с исторической арены.
     Уцелевшие  остатки  орды  покинули  свои  кочевья  и  города  и ушли  в
приднестровские  и  придунайские  степи.  Имя  их  иногда еще упоминалось  в
летописях, но никогда больше не совершали они набегов на Русь.
     Немалый  урон  понесло  и  войско  Ярослава.   Тысячи  и  тысячи  сирот
оплакивали отцов, погибших в кровавой сече. Старый Пересвет пал в  борьбе  с
могучим печенегом.  Неждана нашли  на  поле  израненного, под грудой вражьих
трупов.  Но молодой  оружейник излечился от тяжких ран и достойно  продолжал
дело отца.
     Зоря и Стоюн, бок о  бок дравшиеся в самой гуще сражения, вышли из него
невредимыми.
     Великую славу стяжала  себе в этой битве славянская рать, и впервые  за
долгие годы Русь вздохнула спокойно.

Last-modified: Fri, 06 Jul 2001 18:31:37 GMT

Оцените этот текст: