Оцените этот текст:


     История

     Москва "Мысль" 1991
     РЕДАКЦИЯ ЛИТЕРАТУРЫ ПО ВСЕОБЩЕЙ ИСТОРИИ
     THE FRENCH REVOLUTION A HISTORY
     by
     Thomas Carlyle
     London, 1903
     Перевод с английского части I выполнен: Ю. В. Дубровиным
     и Е. А. Мельниковой; сверка - А. И. Петиновой (часть II)
     и А. М. Баргом (часть III)
     Комментарий  в  конце книги  написан кандидатом исторических наук Л. А.
Пименовой; примечания,  обозначенные  звездочкой, написаны Ю. В. Дубровиным,
Е. А. Мельниковой и Л. А. Пименовой.
     Карлейль Т.
     К23 // История  Французской революции  / Пер. с англ. Ю.В.  Дубровина и
Е.А. Мельниковой (ч. I). - М.; Мысль, 1991. - 575 [1] с., [48] л. ил.
     ISBN 5-244-00420-4
     Классический  труд,  написанный выдающимся английским историком  в 1837
г., вышел  на  русском языке  в  1907 г.  и теперь  переиздается к 200-летию
Великой французской революции. Его сделало знаменитым соединение исторически
точного  описания  с  необычайной силой художественного изображения  великой
исторической  драмы,  ее  действующих  лиц  и  событий.  Книга  полна  живых
зарисовок быта, нравов,  характеров,  проницательных  оценок  представителей
французского общества. Это  захватывающее и  поучительное чтение,  даже если
сегодня мы не во всем соглашаемся с автором.
     К 0503010000-080 ББК 63.3(4Фр)
     004(01)41
     (c)   Перевод,  послесловие,  комментарии,  иллюстрации.   Издательство
"Мысль". 1991

     OCR - Alex Prodan
     E-mail: alexpro@enteh.com





     Праздник Пик
     Нанси
     Тюильри
     Варенн
     Первый парламент Марсельеза

     Mauern seh'ich gesturzt,
     und Mauern seh'ich errichtet, Hier Gefangene,
     dort auch der Gefangenen viel. Ist vielleicht nur die Welt ein
     grosser Kerker? Und frei ist Wohl der Tolle,
     der sich Ketten zu Kranzen erkiest?
     Goethe
     Вижу паденье твердынь и вижу: их вновь воздвигают,
     Пленники здесь, но и там вижу плененный народ.
     Что же такое мир? Темница? И тот лишь свободен,
     Кто, безумный, себе цепью венчает чело.
     Гете






     Когда жертве нанесен решительный удар, катастрофа может считаться почти
наступившей. Отныне вряд  ли  интересно созерцать ее  долгие глубокие стоны:
достойны внимания  лишь  ее  самые  сильные  судороги, конвульсивные  усилия
стряхнуть с себя мучительную пытку и,  наконец, уход самой жизни, после чего
она  лежит,  угасшая  и  уничтоженная,  закутанная  ли,  подобно  Цезарю,  в
декоративные складки  тоги  или  непристойно  повалившаяся,  как человек, не
имевший силы даже умереть с достоинством.
     Была ли французская королевская власть, выхваченная 6 октября 1789 года
из своей драпировки, такой  жертвой? Вся Франция и королевское  воззвание ко
всем провинциям со страхом отвечают: нет. Тем не менее можно было  опасаться
худшего. Королевская власть уже раньше была  такой дряхлой, умирающей, в ней
было  слишком мало  жизни, чтобы справиться с нанесенной раной. Как много ее
силы, существовавшей только в воображении, утекло! Чернь  взглянула прямо  в
лицо короля -  и не умерла! Если стая  воронов может клевать свое  пугало  и
приказывать ему: становись здесь, а не там, может торговаться с ним и делать
его из неограниченного  совершенно ограниченным конституционным  пугалом, то
чего же можно ожидать впереди? Не на ограниченном  конституционном пугале, а
на тех  еще не  исчисленных, кажущихся безграничными  силах,  которые  могут
собраться вокруг него, сосредоточивается отныне вся надежда. Ведь совершенно
справедливо, что всякая действительная  власть по существу своему мистична и
происходит по "Божьей милости".
     Радостнее наблюдать не предсмертные судороги роялизма, а  рост и скачки
санкюлотизма, ибо в  делах людских, особенно в обществе, всякая  смерть есть
только  рождение  в  смерти,  следовательно,  если  скипетр  ускользает   от
Людовика, то это значит только, что в других формах другие скипетры, хотя бы
даже скипетры-пики,  берут  перевес. Мы  увидим,  что в благоприятной среде,
богатой  питательными элементами,  санкюлотизм крепнет, вырастает здоровым и
даже резвится  не  без грациозной  шаловливости - так веселится  большинство
молодых людей;  между тем замечено, что взрослая кошка и  все звери кошачьей
породы вообще  чрезвычайно жестоки, а ведь  наибольшей веселостью отличаются
именно котята, или подрастающие кошки!
     Представьте себе королевское семейство,  встающее  утром того безумного
дня   со   своих   складных   кроватей;  представьте   себе   муниципалитет,
спрашивающий:  "Как благоволит Ваше Величество  расположиться на житье?" - и
суровый ответ короля: "Пусть каждый располагается, как может; мне достаточно
хорошо".  Представьте  себе,  как  городские  чины  отступают  в  поклоне  с
выразительной усмешкой и удаляются в сопровождении подобострастных обойщиков
и  как  дворец  Тюильри перекрашивается  и обставляется вновь  для блестящей
королевской резиденции, а Лафайет со своими синими национальными гвардейцами
окружает  его,  ласкающегося к острову, подобно  Нептуну, говоря поэтическим
языком. Здесь могут собраться обломки реабилитированных верноподданных, если
они пожелают  стать конституционалистами, ибо  конституционализм  не  желает
ничего  дурного;  даже  санкюлоты радуются  при виде короля. Мусор восстания
менад сметен в сторону, как всегда бывает  и должно быть со всяким мусором в
этом неизменно добром мире, и вот, на расчищенной арене, при новых условиях,
даже с некоторым подобием нового великолепия мы начинаем новый ряд действий.
     Артур Юнг был свидетелем весьма странной сцены: Ее Величество без свиты
гуляет  в  Тюильрийском саду,  а смешанные толпы  с  трехцветными  кокардами
кланяются ей  и почтительно расступаются: королева  вызывает по меньшей мере
почтительное молчание, ее избегают с состраданием1. Домашние утки
в королевских водах кряканьем выпрашивают хлебные крошки из юных королевских
рук;  у маленького  дофина есть  огороженный садик,  в котором он, как можно
видеть, розовощекий, с развевающимися белокурыми локонами, копает землю; тут
же  маленький  шалаш, где  он  прячет свои  инструменты и  может укрыться от
дождя. Какая мирная простота! Мир  ли это  отца, возвращенного  своим детям?
Или мир надсмотрщика, потерявшего  свой кнут?  Лафайет,  муниципалитет и все
конституционалисты утверждают первое  и делают все  от них  зависящее, чтобы
это оправдалось на  деле. Таких патриотов,  которые опасно  рычат  и  скалят
зубы, усмирят  патрули; или, еще  лучше, король погладит их  по взъерошенной
шерсти ласковой рукой и, что всего действеннее, накормит более сытной пищей.
Да,  мало накормить Париж, нужно  еще,  чтобы  в этом деле  была  видна рука
короля. Заложенное имущество бедняков до известной суммы  будет выкуплено по
милости  короля, и ненасытный  Mont de  Piete извергнет свое содержимое;  не
стоит забывать и  о  катаниях  по городу с криками "Vive le Roi!", и,  таким
образом, при помощи субсидий и зрелищ королевская власть станет  популярной,
если только искусство человека в силах сделать ее популярной2.
     Или же, увы, это гуляет не возвращенный детям отец и не потерявший кнут
надсмотрщик, а  неестественная совокупность их обоих и  бесчисленных  других
разнородных элементов, не  подходящая  ни под какую рубрику, разве лишь  под
только что придуманную: король Людовик - восстановитель французской свободы?
Действительно,  человек  - и король Людовик, как и  всякий другой,  -живет в
этом  мире для того, чтобы приводить  в порядок беспорядочное и своей  живой
энергией  принудить даже нелепое  быть  менее нелепым. Ну  а  если нет живой
энергии, а только живая пассивность? Когда король Змей был неожиданно брошен
в свое водное  царство,  он по крайней мере стал кусаться и этим убедительно
доказал, что он существует. Для бедного  же короля Чурбана*, швыряемого туда
и  сюда  тысячью  случайностей и  чужой  волей, помимо собственной,  большое
счастье, что он был деревянный и что, не делая ничего, он зато не мог ничего
ни видеть, ни чувствовать! Это уж совсем безнадежное дело.
     *  Использование  эзопова языка для характеристики политических реалий.
По  Эзопу, лягушки просили  Юпитера  дать  им  царя. Когда Юпитер послал  им
вместо  царя  чурбан,  то  они сначала  испугались, а  затем,  убедившись  в
безвредности этого предмета, стали скакать по нему.

     Для Его  Величества короля Франции между тем тягостнее всего то, что он
не может  охотиться. Увы, отныне время  охот для  него миновало:  идет  лишь
роковая охота за ним самим! Только в ближайшие недели июня испытает он вновь
радость охотника, истребителя дичи, - только в этом июне и никогда более. Он
посылает за  своими слесарными инструментами и в течение  дня,  по окончании
официальных  церемоний,  делает  "несколько  взмахов  напильником" (quelques
coups  de  lime)3.  Невинный  брат  смертный, почему  ты  не  был
настоящим, безвестным слесарем? За что ты был осужден на то, чтобы в другом,
более  видном ремесле ковать только мировые глупости, видимости и вещи, сами
себя  уничтожающие;  вещи, которые  ни один  смертный своим  молотом не  мог
сковать в одно целое!
     Бедный  Людовик  не лишен  понимания,  не  лишен  даже  элементов воли;
некоторая   страстность   темперамента   изредка   прорывается   сквозь  его
флегматичный характер. Если бы безобидная неподвижность могла спасти его, то
было  бы  хорошо; но  он будет только дремать  и  видеть  мучительные сны  -
сделать же что-нибудь ему не дано. Старые роялисты до сих пор еще показывают
комнаты,  в  которых  их  величества  со  свитой  жили  при  этих  необычных
обстоятельствах. Здесь сидела королева и  читала - она  перевезла сюда  свою
библиотеку, хотя король отказался  от своей,  -  принимая пылкие  советы  от
пылких  советчиков, не знающих,  что,  собственно,  посоветовать;  горюя  об
изменившихся  временах, слабо надеясь на лучшие:  разве она не имела  живого
символа  надежды  в  лице  своего  розовощекого  мальчика?  !  Небо  мрачно,
задернуто  тучами, но  сквозь облака прорываются золотые лучи - заря ли  это
или предвестники мрачной грозовой ночи?  А вот другая комната, по ту сторону
от  главного  входа;  это  комната короля:  здесь Его  Величество завтракал,
занимался  государственными  делами;  здесь  ежедневно,  после  завтрака, он
принимал   королеву,   иногда  с  патетической  нежностью,  иногда  с  чисто
человеческой раздражительностью,  ибо  плоть человеческая слаба; а когда она
спрашивала его о делах, он отвечал: "Madame, ваше дело - заниматься детьми".
- Нет, Sire, не лучше ли было бы Вашему Величеству самому заняться детьми? -
спрашивает  беспристрастная история, Досадуя на то, что более толстый  сосуд
не  оказался  и более  прочным,  жалея  более фарфоровую,  нежели  глиняную,
половину человеческого рода, хотя на самом деле разбились обе!
     И  вот,  французские король и королева  должны теперь  пробыть  в  этом
Тюильри Медичи сорок один месяц, глядя,  как неистово взбудораженная Франция
вырабатывает  их судьбу  и  свою собственную.  Суровые,  холодные  месяцы, с
быстро сменяющейся погодой,  но все же кое-когда с бледным  мягким солнечным
блеском апреля,  преддверия зеленого лета, или  октября,  предвестника  лишь
вечного мороза. Как изменилось это Тюильри Медичи с того времени, когда  оно
было мирным глиняным полем?  Или на  самой  почве  его  тяготеет  проклятие,
мрачный  рок, или это  дворец Атрея*, так  как близко луврское  окно, откуда
один  из  Капетов, бичуемый  фуриями,  дал  сигнальный  выстрел  к  кровавой
Варфоломеевской  бане?  Темен  путь Вечности, как он отражается в этом  мире
преходящего: путь Божий лежит  по  морю, и  тропа его проложена  на огромной
глубине.
     *  В  греческой  мифологии  царь  Микен,  отец  героев Троянской  войны
Агамемнона  и  Менелая.  В  наказание  за преступления Атрея боги обрекли на
бедствия весь  род,  история  которого  полна убийств и кровосмешений. Слово
стало нарицательным для обозначения семьи, над которой тяготеет злой рок.


      Доверчивым патриотам  теперь ясно,  что конституция "пойдет",  marc
будь  у  нее  только  ноги, чтобы  стоять. Живее же,  патриоты, шевелитесь и
достаньте   их,  сделайте  для  нее  ноги!   Сначала  в  Archeveche,  дворце
архиепископа,  откуда Его  Преосвященство  бежал,  а затем в, школе верховой
езды, так называемом Манеже,  что рядом  с Тюильри,  приступает  к чудесному
делу Национальное собрание.  Труды  его были бы успешны, если бы в его среде
находился  какой-нибудь   Прометей,   достигающий  неба,  но  они  оказались
бесплодны, так как Прометея не было! И эти тягучие месяцы проходят в  шумных
дебатах, заседания временами  становились скандальными, и случалось, что  по
три оратора сразу выступали на трибуне.
     Упрям, догматичен,  многословен  аббат Мори; преисполнен  цицероновским
пафосом  Казалес;  остротой  и резкостью  на противоположной стороне  блещет
молодой Барнав, враг софистики, разрубающий, точно острым дамасским клинком,
всякий софизм, не заботясь о том, не отрубает ли он при этом что-нибудь еще.
Простым кажешься ты, Петион, как солидная голландская постройка, солиден ты,
но несомненно скучен. Не более оживляюще действует и твой тон, спорщик Рабо,
хотя ты и живее. С молчаливой  безмятежностью один над  всеми  сопит великий
Сиейес: вы  можете  болтать  что  хотите  о его  проекте конституции, можете
исказить его,  но не можете улучшить: ведь политика - наука,  исчерпанная им
до  дна.  Вот  хладнокровные,  медлительные  два брата  Ламет с  гордой  или
полупрезрительной усмешкой; они рыцарски выплатят пенсию своей матери, когда
предъявится  Красная книга, рыцарски будут ранены  на  дуэлях. Тут  же сидит
маркиз  Тулонжон, перу которого мы  до сих  пор  обязаны благодарностью;  со
стоически  спокойным,  задумчивым  настроением,  большей  частью  молча,  он
принимает то, что посылает  судьба.  Туре  и парламентарист Дюпор производят
целые  горы  новых законов, либеральных, скроенных по  английскому  образцу,
полезных  и  бесполезных.  Смертные поднимаются  и  падают.  Не  станет  ли,
например,  глупец  Гобель,  или  Гебель,  потому  что  он  немец,  родом  из
Страсбурга, конституционным архиепископом?
     Мирабо один из всех  начинает, быть может, ясно  понимать, куда все это
клонится.  Поэтому  патриоты  сожалеют,  что  его  рвение, по-видимому,  уже
охладевает.  В  памятную Духову  ночь  4  августа,  когда новая  вера  вдруг
вспыхнула  чудодейственным  огнем  и  старый  феодализм  сгорел  дотла,  все
заметили, что Мирабо не приложил к этому своей руки; действительно,  он,  по
счастью, отсутствовал. Но разве не  защищал он veto,  даже veto absolu, и не
говорил  неукротимому   Барнаву,  что  шестьсот  безответственных  сенаторов
составят самую нестерпимейшую из всех тираний? Затем как он  старался, чтобы
королевские министры имели  место  и  голос в  Национальном  собрании, - без
сомнения, он делал это  потому, что сам метил  на министерский пост! А когда
Национальное собрание решает - факт очень  важный, - что  ни один депутат не
должен  быть  министром,  он  своим  надменным, страстным  тоном  предлагает
постановить: "Ни  один депутат по  имени Мирабо"4. Возможно,  что
это  человек  закоренелых  феодальных  убеждений, преисполненный  хитростей,
слишком   часто   явно   склонявшийся   на   сторону   роялистов;    человек
подозрительный, которого патриоты еще разоблачат! Так, в июньские дни, когда
встал вопрос  о  том,  кому  принадлежит право  объявления войны, можно было
слышать,  как хриплые  голоса газетчиков  монотонно выкрикивали  на  улицах:
"Великая измена графа Мирабо, цена всего  один су", потому что он высказался
за  то, что  право это должно принадлежать не  Собранию,  а королю! И он  не
только говорит,  но  и  проводит  эту  мысль;  несмотря  на  хриплые выкрики
газетчиков  и на  огромную  толпу  черни,  возбужденную ими  до  криков: "На
фонарь!", он поднимается на  следующий день  на трибуну в мрачной решимости,
прошептав друзьям, предупреждавшим его об опасности: "Я знаю; я должен выйти
отсюда или с триумфом, или растерзанный в клочки". И он вышел с триумфом.
     Это  человек  с  твердым  сердцем, популярность которого основана не на
расположении к нему черни (pas populaciere), которого не заставят уклоняться
с избранного им пути ни крики  неумытого сброда на улице, ни умытого в  зале
Собрания! Дюмон  вспоминает,  что  он слышал его  отчет  о  происшествиях  в
Марселе: "Каждое его слово  прерывалось с правой стороны бранными эпитетами:
клеветник, лжец,  убийца,  разбойник  (scelerat).  Мирабо останавливается на
минуту и слащавым голосом, обращаясь к наиболее  злобствующим,  говорит:  "Я
жду, messieurs,  пока вы не  исчерпаете ваш запас  любезностей"5.
Это загадочный человек, его трудно разоблачить!  Например, откуда берутся  у
него деньги? Может ли доход с газеты, усердно съедаемый г-жой Леже, могут ли
это  и еще восемнадцать франков  в  день, получаемые им в качестве депутата,
считаться  соответствующими  его  расходам?  Дом  на  Шоссе-д'Антен,  дача в
Аржантейе,  роскошь, великолепие, оргии - он живет так, словно имеет золотые
россыпи!  Все  салоны,  закрытые  перед авантюристом  Мирабо,  распахиваются
широко  перед "королем" Мирабо,  путеводной звездой  Европы, взгляд которого
ловят  все женщины Франции,  хотя  как человек Мирабо  остался тем же, чем и
был. Что касается денег, то можно предположить, что их доставляет роялизм; а
если так, то, значит, деньги роялистов  не менее приятны Мирабо,  чем всякие
другие.
     "Продался"  - однако что бы ни думали  патриоты,  а купить его  было не
так-то  легко: духовный огонь, живущий  в  этом  человеке,  светящий  сквозь
столько заблуждений, тем не менее есть Убеждение, которое делает его сильным
и  без которого  он  не  имел  бы  силы, - этот огонь  не  покупается  и  не
продается; при такой мене  он  исчез бы, а не существовал. Может быть,  "ему
платят,  но  он  не продается" (paye pas vendu),  тогда  как бедный Ривароль
должен, к  несчастью, сказать про себя  обратное: "Он продается, хотя ему не
платят".  Мирабо, подобно комете,  прокладывает свой неизведанный путь среди
блеска и  тумана - путь, который Патриотизм  может  долго  наблюдать в  свой
телескоп,  но,  не  зная  высшей  математики,  никогда  не  рассчитает   его
траекторию.  Скользкий,  весьма  достойный  порицания  человек,  но для  нас
наиболее  интересный   из  всех.  Среди   близорукого,   смотрящего  в  очки
мудрствующего поколения Природа с великой  щедростью наделила этого человека
настоящим  зрением.  Если  он  говорит  и  действует,  слово  его желанно  и
становится все желаннее, потому что  оно одно проникает в сущность дела: вся
паутина логики спадает, и видишь самый предмет, каков он есть, и  понимаешь,
как с ним нужно действовать.
     К несчастью, нашему  Национальному собранию предстоит  много дел: нужно
возродить  Францию,  а  Франции  недостает  очень  многого,  недостает  даже
наличных денег.  Именно финансы-то  и  причиняют много беспокойства; дефицит
невозможно  заткнуть,  он  все  кричит:  давай,  давай!  Чтобы  умиротворить
дефицит,  решаются  на  рискованный  шаг -  на  продажу  земель духовенства,
излишка зданий. Мера крайне рискованная: Да  если и решиться на продажу, кто
же будет покупать, если наличные деньги иссякли? Поэтому 19 декабря издается
Указ о выпуске бумажных денег -  ассигнаций, обеспеченных  закладными на эти
церковно-национальные владения и неоспоримых  по  крайней  мере  в отношении
уплаты по ним, - первое из длинного ряда подобных же финансовых мероприятий,
которым суждено повергнуть в изумление  человечество. Так что  теперь,  пока
есть  старые тряпки, не будет недостатка в средствах  обращения, а будут  ли
они обеспечены товарами - это уже другой вопрос. Но в конце концов разве эта
история с  ассигнациями не  стоит  целых томов  современной науки? Мы  можем
сказать, что наступило  банкротство как неизбежный итог всех заблуждений, но
наступило  так  мягко,  незаметно  и  постепенно,   что  не  обрушилось  как
всеистребляющая  лавина, а  спустилось, подобно мягкой  метели распыленного,
почти   неощутимого  снега,   продолжавшего   сыпаться  до  тех  пор,   пока
действительно все  не было погребено; и  все  же не многое  из того,  что не
могло  быть  восстановлено или  без  чего нельзя  было  обойтись,  оказалось
разрушенным.  Вот   какой  протяженности   достигла  современная  структура.
Банкротство было велико, но ведь и сами деньги - вечное чудо.
     В  общем,  вопрос о  духовенстве рождает бесконечные  трудности.  Можно
сделать церковные  владения  национальной собственностью,  а  духовенство  -
наемными  слугами  государства, но в таком случае разве  это  не  измененная
церковь? Множество самых смешных нововведений стали неизбежными. Старые вехи
ни  в  каком смысле не  годятся для  новой Франции. Даже в буквальном смысле
заново перекраивается сама земля: старые разношерстные  Провинции становятся
новыми единообразными Департаментами, число их - восемьдесят три, вследствие
чего, как при внезапном смещении земной оси, ни один смертный не может сразу
найти  свое место под  новым градусом широты*. А что же  будет с двенадцатью
старыми   парламентами?  Старые  парламенты   объявляются   распущенными  на
"непрерывные каникулы" - до тех пор, пока новое, равное  для всех правосудие
департаментских судов, национального апелляционного суда, выборных и мировых
судов  и  весь аппарат Туре-Дюпора  не будут готовы и пущены в  ход.  Старым
парламентам  приходится сидеть в неприятном ожидании, как с веревкой на шее,
и  вопить  изо всех сил:  "Не  может ли  кто-нибудь освободить нас?"  Но  по
счастью,  ответ  гласит:  "Никто,  никто",  и   парламенты  эти   становятся
сговорчивыми.  Их  можно запугать  даже до  того,  что  они  будут  молчать:
Парижский парламент, который умнее большинства других, никогда не жаловался.
Они  будут и  должны  пребывать на  каникулах,  как  им  и  подобает; палата
вакансий их отправляет тем временем кое-
     * Законом от 15 января 1790 г. Учредительное собрание установило  новое
административное   устройство  королевства.  Вся  страна   делилась   на  83
департамента, более или менее равномерных по величине, разделявшихся в  свою
очередь на дистрикты, кантоны  и коммуны. Новое административное устройство,
окончательно уничтожившее  остатки феодальной раздробленности,  обеспечивало
национальное единство государства  и его административное единообразие.  Тем
самым   создавались   благоприятные   условия   для   развития   торговли  и
промышленности.

     какое  правосудие.  Веревка  накинута на  их  шею, и  судьба  их  скоро
решится!  13 ноября мэр Байи отправится в  Palais de  Justice - причем  даже
мало  кто обратит  на него внимание  - и запечатает муниципальной  печатью и
горячим  сургучом те комнаты, где хранятся парламентские  бумаги;  и грозный
Парижский парламент исчезнет  в хаосе, тихо и мягко, как сон!  Так  погибнут
вскоре все парламенты, и бесчисленные глаза останутся сухи*.

     * В результате административной реформы во Франции было создано 44 тыс.
новых муниципалитетов.

     Не  так  обстоит  дело с  духовенством. Предположим  даже, что  религия
умерла,  что  она умерла  полвека назад  с  неописуемым  Дюбуа  или  недавно
эмигрировала  в  Эльзас с кардиналом ожерелья  Роганом  или что  она  бродит
теперь, как привидение, с епископом Отенским Талейраном, однако  разве  тень
религии,  религиозное  лицемерие  не  продолжают  существовать?  Духовенство
обладает   средствами    и   материалом;   средства   -   его   численность,
организованность, общественное влияние; материал - по  меньшей мере всеобщее
невежество, справедливо  считаемое матерью набожности. Наконец, разве уж так
невероятно, что в  простодушных  сердцах  еще может  там  и  сям  скрываться
наподобие золотых крупинок,  рассыпанных в  береговой тине, истинная Вера  в
Бога такого странного и стойкого характера, что даже Мори или Талейран может
служить  олицетворением  ее?  Итак, духовенство обладает силой,  духовенство
обладает  коварством  и  преисполнено  негодования.  Вопрос о духовенстве  -
роковой вопрос.  Это извивающийся клубок змей, которых Национальное собрание
растревожило, и они  шипят ему в уши, жалят, и нельзя их ни умиротворить, ни
растоптать,   пока   они   живы.   Фатально  с   начала  до   конца!   После
пятнадцатимесячных  дебатов  с великим  трудом удается  составить на  бумаге
гражданскую конституцию духовенства, а сколько нужно времени, чтобы провести
ее в жизнь? Увы, такая гражданская  конституция является только соглашением,
ведущим к несогласию. Она раздирает Францию из конца в конец новой трещиной,
бесконечно   запутывающей   все   остальные   трещины:   с   одной  стороны,
неистовствуют  остатки католицизма в  соединении с лицемерием католицизма; с
другой -  неверующее  язычество, и  оба вследствие  противоречий  становятся
фанатичными. Какой бесконечный спор между непокорными, стойкими священниками
и презираемым конституционным  духовенством;  между совестью чувствительной,
как у короля,  и совестью притупленной, как у некоторых  из его подданных! И
все  это кончится  празднествами в честь Разума* и войной  в  Вандее!**  Так
глубоко  коренится религия  в сердце  человеческом, так  срастается  со всем
множеством его страстей! Если мертвое эхо  ее сделало так много,  то чего не
может сделать ее живой голос?
     Финансы и конституция, законы и Евангелие - кажется, достаточно работы,
но  это еще не  все. В действительности министерство и сам  Неккер, которого
железная  дощечка,  "прибитая  над  его  дверью народом", называет  Ministre
adore***,   все   нагляднее   превращаются   в   ничто.   Исполнительная   и
законодательная  власть,  распоряжения  и  проведение  их в  деталях  -  все
ускользает несделанным из  их  бессильных рук,  все перекладывается  в конце
концов  на  натруженные плечи верховного представительного Собрания.  Тяжело
груженное  Национальное собрание!  Ему приходится выслушивать о бесчисленных
новых восстаниях, разбойничьих набегах, о подожженных замках на западе, даже
о  брошенных в  огонь ящиках  с хартиями (Charretiers),  потому что и  здесь
чрезмерно  нагруженное вьючное  животное  грозно  поднимается  на  дыбы. Оно
слышит о городах на юге, объятых гневом и  соперничеством, разрешить которое
могут лишь скрещенные сабли. Марсель восстает на Тулон, и  Карпантра осажден
Авиньоном.  Оно  слышит  о  множестве  роялистских  столкновений на  пути  к
свободе, даже  о столкновениях между патриотами просто из-за соперничества в
проворстве! Слышит о Журдане  Головорезе, который  пробрался в южные области
из подвалов темницы Шатле и поднимает на ноги целые полчища негодяев.

     *  Культ  Разума был введен  во Франции вместо  христианской религии  в
период якобинской диктатуры.
     **  Здесь   в  годы   Великой  французской  революции  долго   бушевало
контрреволюционное   восстание,  поддержанное   монархистами-эмигрантами   и
Англией.
     *** Обожаемый министр.

     Приходится  услышать и о лагере роялистов в  Жалесе: Жалес - опоясанная
горами равнина  среди  Севенн, откуда роялизм  может,  как одни опасаются, а
другие надеются,  низвергнуться, подобно горному потоку, и затопить Францию!
Странная вещь этот Жалесский лагерь,  существующий главным образом только на
бумаге. Ведь жалесские солдаты  - все крестьяне или национальные гвардейцы и
поэтому  в душе истинные  санкюлоты. Все, что могли сделать  их  роялистские
офицеры,  -  это сдерживать их  с помощью обмана или, вернее,  писать  о них
ложные  донесения,  представляя их в виде  грозного призрака на тот  случай,
если бы удалось снова завладеть Францией  с  помощью театральных  ухищрений,
перенесших в жизнь  картину роялистской армии6. Только  на третье
лето  это   урывками  вспыхивавшее  и  снова  исчезавшее  знамение   потухло
окончательно, и старый замок Жалес  - лагерь вообще не был  видим  телесному
оку - был снесен национальными гвардейцами.
     Национальному собранию приходится  слышать  не только  о  Бриссо и  его
друзьях-чернокожих,  но  мало-помалу  и  обо   всем  пылающем  Сан-Доминго*,
пылающем огнем
     *  На  западной  части  о-ва  Гаити  в  конце  XVII  в.  была  основана
французская  колония  Сан-Доминго.  В  период  Французской  революции  здесь
развернулось освободительное движение, в  результате которого в 1804 г. была
образована самостоятельная республика Гаити.

     в  буквальном  смысле  и,  что  еще  хуже,  в  метафорическом,  освещая
погруженный во 'мрак океан.  На нем  лежит забота об интересах  мореходства,
земледелия,  обо  всем, что  доведено до отчаянного состояния: о  спутанной,
скованной   везде   промышленности   и   буйно   расцветших    мятежах;   об
унтер-офицерах, солдатах и матросах, бунтующих на море и на суше; о солдатах
в  Нанси*,  которых, как мы увидим, храбрый Буйе  должен  был расстрелять из
пушек; о  матросах, даже о галерных рабах в Бресте, которых также  следовало
расстрелять, но не нашлось для этого второго Буйе. Одним словом, в те дни не
было царя у Израиля и всякий человек делал то, что казалось правильным в его
собственных глазах7.
     *  В  1790 г. в  Меце,  Нанси  и Бресте произошли серьезные  инциденты,
вызванные волнениями в армии.

     Вот  какие  сообщения приходится  выслушивать верховному  Национальному
собранию,  в то  время  как  оно  продолжает возрождать  Францию. Грустно  и
тяжело, но  где  выход? Изготовьте  конституцию,  и все  присягнут ей: разве
"адреса о  присоединении" не  поступают уже целыми  возами? Таким образом, с
Божьим благословением и готовой конституцией бездонная огненная бездна будет
покрыта сводом из тряпичной бумаги, и Порядок соединится со Свободой и будет
жить  с нею,  пока обоим не сделается  слишком  жарко.  О Cote Gauche (левая
сторона), ты действительно достойна того, чтобы, как говорится обыкновенно в
сочувственных адресах, "на тебя были обращены взоры Вселенной" - взоры нашей
бедной планеты по крайней мере!
     Однако нужно  признаться, что Cote  Droit (правая сторона) представляет
еще более безрассудную массу: неразумные люди, неразумные, бестолковые  и  с
ожесточенным, характерным для них упрямством; поколение, не желающее  ничему
учиться.  Рушащиеся Бастилии,  восстания женщин,  тысячи дымящихся поместий,
страна,  не дающая  никакой  жатвы, кроме стальных клинков санкюлотов, - все
это достаточно поучительные уроки, но их они ничему не научили. И теперь еще
существуют люди, о которых в Писании сказано: их хоть в ступе  истолки. Или,
выражаясь  мягче, они  настолько срослись со своими  заблуждениями,  что  ни
огонь, ни меч ни  самый  горький опыт  не расторгнут этого  союза  до  самой
смерти!  Над такими  сжалится  Небо,  ибо  земля  с  ее  неумолимым  законом
неизбежности будет безжалостна.
     В то же время нельзя не признать это весьма естественным. Человек живет
Надеждой: когда из  ящика  Пандоры  улетели все дары богов и превратились  в
проклятия, то в нем все же осталась  Надежда.  Может ли неразумный смертный,
когда   его  жертвенник  явно  ниспровергнут  и   он,  неразумный,   остался
беспомощным в жизни, - может ли  он расстаться  с  надеждой, что  жертвенник
будет  снова  восстановлен?  Разве не может все  снова  наладиться?  Это так
невыразимо желаемо и  так разумно, если взглянуть с надлежащей точки зрения!
Бывшее   должно  продолжать  существовать,  иначе  прочное  мировое   здание
развалится.  Да,  упорствуйте,  ослепленные  санкюлоты Франций!  Восставайте
против  установленных  властей,  прогоняйте  ваших законных  повелителей,  в
глубине души так вас любивших и  с готовностью проливавших за вас свою кровь
-  в сражениях за отечество, как при  Росбахе  и других; ведь,  даже охраняя
дичь, они,  собственно,  охраняли вас,  если б вы  только могли понять  это;
прогоняйте их, как диких волков,  поджигайте их замки  и архивы,  как волчьи
ямы; но  что  же потом?  Ну,  потом  пусть каждый поднимет руку на брата!  И
тогда, в смятении, голоде, отчаянии, сожалейте о минувших днях, призывайте с
раскаянием их, призывайте с ними и нас. К покаянным просьбам мы не останемся
глухи.
     Так,  с большей  или  меньшей  ясностью сознания,  должны рассуждать  и
действовать правые. Это была, пожалуй,  неизбежная точка зрения, но в высшей
степени ложная для них. Зло, будь нашим благом - такова отныне должна быть в
сущности их молитва.
     Чем яростнее  возбуждение, тем скорее  оно пройдет, ибо  в конце концов
это только безумное возбуждение; мир прочен и не может распасться.
     Впрочем,    если   правые   и   развивают   какую-нибудь   определенную
деятельность, то это исключительно заговоры  и собрания на черных лестницах;
заговоры,  которые  не могут быть осуществлены и которые, с их  стороны,  по
большей части теоретичны, но за которые  тем не  менее такие, как сэр  Ожар,
сьер Майбуа, сьер Бонн Саварден, то один, то другой, при попытке осуществить
их на практике  попадают  в  беду, в тюрьму,  откуда  спасаются  с  большими
затруднениями. А бедный практичный шевалье Фавра* попадает даже - при бурном
возмущении мира - на виселицу, причем мимолетное подозрение падает на самого
Monsieur.  Бедный  Фавра, он весь  остаток  дня, длинного февральского  дня,
диктует свою последнюю волю в Ратуше и предлагает раскрыть  тайны, если  его
спасут,  но  величественно отказывается  сделать это,  когда  его  не  хотят
спасти; затем умирает при свете  факелов  с благовоспитанной  сдержанностью,
скорее  заметив, чем воскликнув, с распростертыми  руками: "Люди,  я  умираю
невинный,  молитесь  за  меня"8. Бедный Фавра - тип столь  многих
неутомимо бродивших по Франции в поисках добычи в эти уже ушедшие дни, тогда
как  в  более открытом  поле  они могли  бы  заслужить  вместо  того,  чтобы
отнимать, - для тебя это не теория!
     * Маркиз  де  Фавра  (1744-1790) -  первый лейтенант  швейцарцев  графа
Прованского, был обвинен в  намерении похитить короля;  повешен  на Гревской
площади  19  февраля 1790 г.  Для осуществления своего проекта Фавра  сделал
заем в 2 млн под гарантию графа Прованского.

     В  сенате  правая  сторона вновь занимает позицию спокойного недоверия.
Пусть  верховное  Национальное  собрание   провозглашает  4  августа  отмену
феодализма, объявляет духовенство  наемными слугами государства, голосует за
условные  veto  , новые  суды,  декретирует всякие  спорные вещи; пусть  ему
отвечают одобрением со всех четырех концов Франции,  пусть оно даже получает
санкцию  короля и  всевозможные одобрения. Правая  сторона,  как  мы  видим,
настаивает  с  непоколебимым  упорством   (и  время   от   времени   открыто
демонстрирует), что  все эти  так  называемые  декреты есть  лишь  временные
капризы, находящие себе, правда,  выражение  на бумаге,  но  на  практике не
существующие  и  не  могущие осуществиться.  Представьте  себе какого-нибудь
медноголового  аббата  Мори,  изливающего  в  этом тоне  потоки  иезуитского
красноречия;  мрачный  д'Эпремениль,  Бочка-Мирабо  (вероятно,   наполненная
вином) и многие другие приветствуют его с  правой стороны; представьте себе,
с каким лицом смотрит на него  зеленый  Робеспьер с левой.  Представьте, как
Сиейес фыркает  на  него или  не  удостаивает даже  фырканья;  как  рычат  и
неистово  лают на  него галереи:  ведь при  таких условиях,  чтобы избегнуть
фонаря  при выходе, ему нужны все  его  самообладание и  пара  пистолетов за
поясом. Поистине это один из самых упрямых людей.
     Здесь  явственно  сказывается  огромная  разница   между  двумя  видами
гражданских  войн:  новой,  словесной,  парламентско-логической,  и  старой,
кулачной, на поле сражения, где действовали клинки, - разница во многом не в
пользу  первой. В  кулачной  борьбе, где вы сталкиваетесь  со  своим врагом,
обнажив меч,  достаточно  одного верного  удара,  потому  что  в  физическом
отношении, когда из  человека  вылетают  мозги, он  по-настоящему  умирает и
больше вас  не беспокоит. Но какая разница, если  вы сражаетесь аргументами!
Здесь  никакая  самая  решительная  победа  не  может   рассматриваться  как
окончательная.  Побейте  противника в  парламенте  бранью  до того,  что  он
лишится  чувств, разрубите его на  две части и  пригвоздите одну половину на
один, а другую  - на другой  конец  дилеммы,  совершенно лишив  его на время
мозгов  или мыслительной способности, - все тщетно: он придет в себя, к утру
оживет и  завтра снова  облачится  в свои золотые доспехи! Средство, которое
логически  могло бы уничтожить его, является все еще пробелом в цивилизации,
покоящейся  на  конституции,   ибо   как  может  совершаться   парламентская
деятельность и может ли  болтовня прекратиться или уменьшиться, пока человек
не узнает  до некоторой  степени,  в какой  момент он  становится  логически
мертвецом?
     Несомненно, некоторое ощущение этой трудности  и ясное понимание  того,
насколько мало это знание еще свойственно французской нации, лишь вступающей
на  конституционный путь, а также предчувствие, что  мертвые аристократы еще
будут  бродить  в  течение  неопределенного  времени,  подобно   составителю
календаря Партриджа*, глубоко запало в  ум  Друга Народа, великого  практика
Марата  и превратилось  на этой богатейшей, гниющей почве в  оригинальнейший
план сражения, когда-либо представленный  народу. Он еще  не созрел,  но уже
пробился и  растет, корни его простираются  до преисподней, ветви - до неба;
через два лета мы увидим, как он поднимется из бездонного мрака во всей мощи
в опасных сумерках, подобно дереву-болиголову, огромному, как мир, на ветвях
и  под  сучьями которого  найдется  пристанище  для друзей  народа  со  всей
Вселенной.  "Двести  шестьдесят  тысяч аристократических голов" - это  самый
точный  счет,  при  котором,  положим, не пренебрегают  несколькими сотнями;
однако  мы  никогда не достигаем  круглой цифры в  триста тысяч.  Ужаснитесь
этому, люди,  но это так же верно, как то, что вы сами и ваши  друзья народа
существуют. Эти болтливые  сенаторы  бесплодно сидят над  мертвой  буквой  и
никогда  не спасут революцию. Кассандре-Марату**, с его сухой рукой, тоже не
сделать  этого одному,  но с несколькими  решительными  людьми  это было  бы
возможно. "Дайте мне, -  сказал Друг Народа с  холодным спокойствием,  когда
юный Барбару,  некогда его ученик  по  так называемому курсу оптики, посетил
его,  дайте  мне  двести неаполитанских "брави"  вооруженных  каждый хорошим
кинжалом и с муфтой на левой руке вместо щита, и я пройду с ними всю Францию
и совершу революцию"9. Да, юный Барбару, шутки  в сторону, в этих
слезящихся глазах, в этой непроницаемой фигуре, самой  серьезной из всех, не
видно шутки, не видно и безумия, которому подобала бы смирительная рубашка.
     * Партридж  Джон (1644-1715) - английский астролог, альманахи которого,
издававшиеся с 1680 г., пользовались широкой известностью в Лондоне.
     ** В древнегреческой мифологии Кассандра - дочь троянского царя Приама,
пророчица,  наказанная  богом  Аполлоном,   любовь  которого  она  отвергла.
Кассандра могла вещать лишь ужасное и печальное, и в ее пророчества никто не
верил.

     Вот  какие  перемены  произведет  время  в  пещерном жителе  Марате,  в
проклятом  человеке,   одиноко   живущем  в   парижских   подвалах,  подобно
фанатическому  анахорету  из  Фиваиды,  вернее,  подобно  издалека  видимому
Симеону Столпнику*,  которому со столба  открываются своеобразные горизонты.
Патриоты могут улыбаться и обращаться с ним как с цепной собакой, на которую
то надевают намордник, то  спокойно позволяют ей  лаять;  могут называть его
вместе  с  Демуленом  "сверхпатриотом"  и Кассандрой-Маратом,  но  разве  не
замечательно  было  бы, если бы  оказалось,  что  принят  с  незначительными
изменениями как раз его "план кинжала и муфты"?
     * Симеон Столпник (390-459) - отшельник,  который прожил на высоком, им
самим сооружен ном столпе, ни разу не сходя с него, целых тридцать лет.

     Таким-то  образом  и  при  таких-то  обстоятельствах  высокие  сенаторы
возрождают  Францию, и люди серьезно  верят, что они делают  это. Вследствие
одного  этого  факта,  главного  факта  их истории,  усталый  глаз  не может
совершенно обойти их вниманием.
     Однако   покинем   на  время  пределы   Тюильри,   где  конституционная
королевская  власть  вянет, как отрезанная ветка, сколько бы ее  ни  поливал
Лафайет, и  где высокие сенаторы,  быть  может,  только  совершенствуют свою
"теорию  неправильных   глаголов",   и   посмотрим,   как   расцветает  юная
действительность, юный санкюлотизм? Внимательный наблюдатель может ответить:
он растет  быстро,  завязывая все новые  почки и превращая старые в листья и
ветки.  Разве  вконец  расшатанное   похотливое   французское  общество   не
представляет для него исключительно питательной  почвы? Санкюлотизм обладает
способностью расти от того, от  чего  другие умирают: от  брожения,  борьбы,
распадения  -  одним  словом, от того, что является символом  и  результатом
всего этого, - от голода.
     А голод, как мы заметили,  при таком положении Франции  неминуем. Его и
его  последствия, ожесточение и  противоестественную  подозрительность,  уже
испытывают теперь южные города и провинции. В Париже  после восстания женщин
привезенные из Версаля подводы с хлебом и возвращение восстановителя свободы
дали  несколько  мирных  веселых  дней  изобилия,  но  они  не  могли  долго
продолжаться.  Еще  только   октябрь,  а  голодающий   народ  в   Предместье
Сент-Антуан  в  припадке ярости уже захватывает  одного бедного булочника по
имени   Франсуа  и   вешает   его,   безвинного,   по   константинопольскому
образцу10*;  однако, как это ни  странно,  но  хлеб от  этого  не
дешевеет!   Слишком  очевидно,   что  ни  щедрость   короля,  ни   попечения
муниципалитета  не  могут  в достаточной  мере  прокормить  ниспровергнувший
Бастилию  Париж.  Ссылаясь  на повешенного булочника, конституционалисты,  в
горе и  гневе,  требуют введения  военного  положения,  loi  martiale, т. е.
закона против мятежа, и принимают его с готовностью еще До захода солнца.
     * 21 октября 1789 г. - Примеч. авт.

     Это знаменитый военный закон с его  красным  флагом  (drapeau rouge), в
силу  которого  мэру  Байи и вообще  всякому мэру отныне достаточно вывесить
новую  орифламму (ori flamme)*, затем прочесть или пробормотать что-нибудь о
"спокойствии короля", чтобы  потом, через  некоторое время,  угостить всякое
нерасходящееся сборище  людей  ружейными или другими выстрелами. Решительный
закон, и даже справедливый, если предположить, что всякий патруль от бога, а
всякое сборище  черни  от  дьявола; без  такой  же  предпосылки  -  не столь
справедливый. Мэр Байи, не торопись  пользоваться им! Не вывешивай эту новую
орифламму, это не золотое пламя,  а лишь пламя желания  золота. Ты  думаешь,
что трижды благословенная революция уже совершилась? Благо тебе, если так.
     *  Орифламма  (букв.:  золотое пламя)  -  старинное  знамя  французских
королей. На  его красном полотнище были  вышиты  языки  золотого  пламени. В
битве это знамя должно было находиться впереди армии.

     Но  да не скажет  теперь ни один  смертный,  что  Национальное собрание
нуждается в  мятеже!  Оно и раньше нуждалось в нем лишь постольку, поскольку
это было необходимо для противодействия козням двора; теперь  оно не требует
от земли и  неба  ничего  другого,  кроме возможности усовершенствовать свою
теорию неправильных глаголов.



     При   всевозрастающих   бедствиях   голода  и   конституционной  теории
неправильных  глаголов  всякое  возбуждение  понятно.   Происходит  всеобщее
расшатывание и просеивание французского народа, и сколько фигур, выброшенных
благодаря этому из низших слоев наверх, ревностно сотрудничают в этом деле!
     Мы знаем  уже ветеринарного лекаря Марата, ныне далеко видимого Симеона
Столпника, знаем  и  других поднявшихся снизу. А вот еще один образчик того,
что выдвинется, что продолжает выдвигаться наверх из царства ночи, - Шометт,
со временем  получивший прозвище Анаксагора. Шометт уже появляется с  своими
медовыми  речами в  уличных  группах,  он  уже  более  не  юнга на  высокой,
головокружительной  мачте,  а  медоречивый длиннокудрый  народный трибун  на
тротуарных тумбах  главных  улиц и вместе  с  тем  ловкий  редактор, который
поднимется  еще  выше  -  до  самой  виселицы. Клерк  Тальен  тоже  сделался
помощником  редактора  и   будет  главным  редактором   и   кое-чем  больше.
Книгопродавцу Моморо,  типографу  Прюдому  открываются новые  сферы  наживы.
Колло д'Эрбуа,  неистовствовавший как безумный  в страстных ролях на сцене*,
покидает подмостки, и его черная  лохматая голова прислушивается к  отзвукам
мировой   драмы:   перейдет  ли   подражание  в   действительность?   Жители
Лиона11, вы освистали его? Лучше бы вы рукоплескали!
     * Намек на  то,  что Жан  Мати Колло  д'Эрбуа до революции был  актером
бродячей труппы и в Лионе потерпел провал.

     Действительно,  счастливы  теперь все  роды мимов, эти полуоригинальные
люди! Напыщенное  хвастовство  с  большей или  меньшей  искренностью (полная
искренность не  требуется, но чем  искреннее, тем  лучше), вероятно, поведет
далеко.  Нужно  ли  добавлять,   что  революционная  среда  становится   все
разреженнее,  так что  в ней могут плавать только  все более и  более легкие
тела, пока, наконец, на поверхности  удерживается один  лишь  пустой пузырь?
Умственная  ограниченность  и  необузданность,  проворность  и  дерзость   в
сочетании с хитростью и силой легких - все это при удаче окажет великолепные
услуги. Поэтому из  всех  поднимающихся классов более всего выдвигается, как
мы  видим,  адвокатское  сословие; свидетельство тому  -  такие фигуры,  как
Базир, Каррье, Фукье-Тенвиль, начальник судебных  писцов Бурдон - более  чем
достаточно  для  доказательства.  Фигуры,  подобные   этим,  стая  за  стаей
поднимутся из таящих чудес лона ночи. О более глубоких, с самого низу идущих
вереницах,  еще  не  представших  при  свете дня  перед изумленным  оком,  о
вороватых снимателях нагара со  свеч, плутах-лакеях, капуцинах без  рясы,  о
массе Эберов, Анрио, Ронсенов и Россиньолей мы пока, возможно, умолчим.
     Итак, во Франции  все пришло в  движение  -  физиологи назвали бы такое
явление   раздражимостью.  И  еще  сильнее   зашевелилось  все  то,   в  чем
раздражимость  перешла  в  жизнеспособность,  в  видимую активность  и  силу
желания! Все находится в движении и стремится в Париж, если уже не находится
там.  Председатель  Дантон становится все величественнее и  могущественнее в
своей секции  Кордельеров*, его  риторические  образы "колоссальны". Энергия
сверкает  из-под   его  черных  бровей,  опасность   исходит  от   всей  его
атлетической фигуры, звуки его громового  голоса раскатываются под  сводами.
Этот человек, подобно Мирабо, обладает  врожденным  инстинктом предвидения и
начинает  понимать,  куда  ведет  конституционализм, хотя испытывает  совсем
другие желания, чем Мирабо.
     *  Секция Кордельеров  - одна из  административных единиц города Парижа
(позднее секция Французского театра).

     Обратите, с другой стороны, внимание на то, что генерал Дюмурье покинул
Нормандию и  шербурские плотины, чтобы уехать -  можно  догадаться, куда. Со
времени  начала  новой эры это  его вторая,  пожалуй даже третья,  попытка в
Париже;  но  на этот  раз  он относится к  ней  вполне серьезно, потому  что
отказался  от  всего  другого.  Это  гибкий,  как  проволока,  эластичный  и
неутомимый человек, вся жизнь которого была сплошным походом и сражением. Уж
конечно он не был креатурой Шуазеля, а был, как он сам горячо говорил о себе
на старости лет, "созданием Бога и своего меча". Человек,  который  атаковал
под градом смертоносных орудий корсиканские батареи, выбрался неповрежденным
из-под   своей   лошади  при   Клостеркампе   в  Нидерландах,   хотя   этому
"препятствовали  изогнутое стремя  и  девятнадцать  ран",  был  непоколебим,
грозен, отчаянно  защищался на польской границе,  интриговал,  сражался и  в
кабинете,  и на  поле битвы, бродил безвестно на далеких окраинах в качестве
разведчика  короля,  сидел в  колодках в Бастилии, фехтовал, писал памфлеты,
составлял планы и воевал почти с самого рождения12,  этот человек
достиг  своей цели. Много  испытал  он гнета, но не  был  сломлен. Подобно в
тюрьме  заточенному  духу,  каким Дюмурье и  был  на  самом  деле, он  рубил
гранитные стены, стараясь освободиться, и высекал  из них огненные искры. Не
разбило  ли  теперь  всеобщее  землетрясение  и  его темницу? Что мог  бы он
сделать, будь  он  на  двадцать  лет моложе? Но теперь  волосы  его  тронуты
сединой, все его  мысли сосредоточены  на войне. Он больше не может расти, а
новый  мир  вокруг него растет  так  стремительно. Назовем же  его одним  из
"швейцарцев" без веры,  желающим прежде всего  работы и работы, безразлично,
какая бы сторона ни предлагала ее. Ему дают дело, и он его исполнит.
     Но  не из одной только Франции, а из всех частей Европы толпы стекаются
в  Париж; так орлы слетаются на падаль. Посмотрите, как спешат сюда  или уже
здесь  испанский гуцман Мартинико Фурнье, по прозвищу Фурнье-Американец*,  и
даже  инженер  Миранда  с Анд. Валлонец  Перейра  похваляется необыкновенным
происхождением: как рассказывают, дипломат  князь Кауниц**  небрежно обронил
его, как  страусово яйцо,  и судьба воспитала из  него истребителя страусов!
Еврейские или немецкие Фреи стряпают
     *  Фурнье (1745-1825), по  прозвищу Американец,  поселенец Сан-Доминго,
вернулся  во  Францию  в  "85  г., капитан  роты Национальной гвардии округа
Сент-Эстамп, принимал участие во всех событиях революции.
     ** Кауниц Венцель Антон, фон (1711-1794) -  австрийский государственный
деятель, с 1753 по 92 г. - государственный канцлер Австрии.

     свои дела в огромной луже  ажиотажа, превратившего • все  предприятие с
ассигнациями в мертворожденную затею. Швейцарцу Клавьеру не удалось основать
в  Ирландии колонию социнианцев*, но несколько лет  назад,  остановясь перед
министерским отелем в Париже, он произнес пророческие слова: будто бы ему на
роду   написано    однажды    стать    министром,    -   сказав   это,    он
расхохотался13. Зато швейцарец Паш с приглаженными волосами сидит
скромненько;  благодаря  особому  смирению  и  глубокомыслию  он  -  предмет
поклонения не только для  своей улицы, но и для  соседних.  Сиди же, Тартюф,
пока не понадобишься!  А  вы,  итальянцы Дюфурни,  фламандцы  Проли, спешите
сюда, двуногие  хищники!  Пусть  придет всякий,  у  кого горячая голова, чей
необузданный ум подобен хаосу  незрелости или руинам былого; всякий,  кто не
может  стать известным  или  кто  слишком известен,  пусть  придет,  если он
продается или даже если у  него  нет ничего, кроме алчности и красноречивого
языка! И они приходят, все  с горячими, невыразимыми желаниями в сердце, как
пилигримы к чудодейственной святыне. И сколько их приходит, праздных бродяг,
не имеющих цели, - а  в Европе их великое множество - только для того, чтобы
прийти к чему-нибудь. Так потревоженные ночные птицы  летят на свет... Здесь
сейчас  и барон Фридрих Тренк**; растерянный и точно ослепленный,  он прибыл
сюда из магдебургских казематов. Потеряв  вместе с пещерами Минотавра и свою
Ариадну, он продает, как  это ни покажется странным, вино, но не в бутылках,
а в бочонках.
     *  Социнианцы  - последователи рационалистической  социнианской  секты,
возникшей в XVII в. в Швейцарии.
     **   Фридрих   фон  Тренк  (1726-1794)   -   прусский  авантюрист.  Был
офицером-ординарцем  Фридриха II. Во время Французской революции находился в
Париже, где выполнял тайные поручения венского двора. Был обвинен в шпионаже
и гильотинирован.

     Не осталась без миссионеров и Англия.
     Она   отрядила  Нешема,  которому   "за   спасение   погибающих"   была
торжественно  вручена  "гражданская  шпага",  с  тех  пор  давно  изъеденная
ржавчиной; Пейна*, мятежного корсетника, который, несмотря на свою нечесаную
голову,  полагает, что  он,  простой  портной, своим  памфлетом  о  "здравом
смысле" освободил Америку и что  он может освободить и освободит весь земной
шар,  а  может  быть, и  другие  миры. Конституционная  ассоциация Прайса  и
Стэнхопа**   посылает   поздравления14  Национальному   собранию,
которое  торжественно   приветствует   их,   хотя  они  представляют  только
Лондонский клуб, на который Берк и тори смотрят искоса.
     *  Томас Пейн  (1737-1809) - общественный  и политический деятель  США;
родился  в  Англии,  эмигрировал  в  Америку,  присоединился   к  борцам  за
независимость,  в 1776 г.  опубликовал  знаменитый антимонархический памфлет
"Здравый смысл". Вернувшись в Англию, вступил  в резкую полемику с Берком по
поводу  Французской революции.  Был провозглашен гражданином Франции, избран
членом Конвента, поддерживал политику жирондистов.
     ** Стэнхоп Чарльз (1753-1866) - английский политический деятель.

     Придется ради нашего Отечества упомянуть кстати или некстати  и о тебе,
кавалер Джонс Поль, В полинялом морском  мундире Поль  Джонс мелькает здесь,
похожий на  винный мех, из которого вытянуто все вино, и напоминающий скорее
свой собственный призрак. Его  некогда  столь шумливый характер теперь почти
совсем  изменился,  его  едва слышно,  да и то  лишь,  к  крайней  досаде, в
министерских  передних  и кое-где в  благотворительных  столовых,  куда  его
приглашают в  память о прошлом. Какие перемены, какие восхождения и падения!
Теперь,  бедный Поль,  ты  не  смотришь в раздумье,  стоя  у подошвы родного
Криффеля,  через Солвейскую бухту на синеющие  горы  Кумберленда и в голубую
беспредельность. Окруженный достатком и  простодушной сердечностью, ты, юный
безумец,  стремился  уйти  от  этого как  можно  дальше  или  даже  покинуть
навсегда. Да, за  сапфировым мысом, который люди называют Сент-Бис и который
вблизи оказывается не из сапфира, а из обычного песчаника, лежит другой мир.
Познаешь его и ты! С далекой гавани Уайт поднимаются дымные зловещие облака,
но  даже они не  служат  тебе  предостережением.  Гордый Форт  дрожит  перед
вздувающимися  парусами  -  лишь  бы только ветер  не  переменился внезапно.
Возвращающиеся домой жнецы  из Флембора останавливаются на холме: что это за
серное  облако,  туманящее  гладкую  поверхность  моря,  серное  облако,  из
которого вдруг прорываются снопы огня? Это петушиный бой на море, и один  из
самых жарких, в котором  британский Serapis и франко-американский  Bon Homme
Richard  клюют  и  душат  друг друга,  каждый  по-своему;  и  вот, храбрость
отчаяния душит  храбрость  обдуманную,  и Поль  Джонс  тоже  причисляется  к
королям моря.
     Вслед за  тем  с тобой,  Поль,  знакомятся Черное  море,  воды  Меотии,
длиннополые  турки,  а  твой  пламенный  дух  бесцельно истощался  в  тысяче
противоречий.  Ибо  разве в чужих странах,  у пурпуровых  Нассау-Зигенов,  у
грешных императриц  Екатерин  не разбиваются сердца, точно так же как дома у
простых людей? Бедный Поль! Голод  и уныние сопровождают твои  усталые шаги;
один или,  самое  большее,  два  раза всплывает твоя  фигура  на фоне  общей
сумятицы  революции, немая, призрачная, подобно "тускло мерцающей звезде". А
затем, когда  твой свет  окончательно  погас,  национальный  законодательный
корпус награждает тебя "торжественными похоронами"! Погребальный звон родной
пресвитерианской  церкви и шесть футов шотландской земли возле праха близких
доставили бы тебе  столько же удовольствия. Вот каков  был мир, лежавший  за
мысом Сент-Бис. Такова жизнь грешного человечества на земле.
     Но из всех иностранцев самый заметный - барон Жан Батист де Клоотс, или
-откинув все имена, данные при крещении и полученные по феодальному праву, -
гражданин  мира  Анахарсис  Клоотс  из  Клеве.  Заметь  его,  добросовестный
читатель! Ты  знал  его  дядю,  проницательного,  острого Корнелия  де  Пау,
безжалостно разрушающего  все  дорогие  иллюзии  и  из  благородных  древних
спартанцев делающего современных головорезов Майнотов15*. Из того
же материала создан и Анахарсис, сам  подобный раскаленному металлу, полному
шлаков, которые должны были выплавиться  из него, но так и не выплавятся. Он
прошел  нашу  планету по суше и  по  воде, можно  сказать, в  поисках давно,
утерянного рая.  В  Англии  он видел  англичанина  Берка; в  Португалии  его
заметила  инквизиция;  он  странствовал,  сражался  и писал;  между  прочим,
написал "Доказательства в  пользу магометанской религии". Но теперь, подобно
своему крестному отцу, скифу, он является в Париж-Афины, где находит наконец
пристанище  для  своей  души.  Это  блестящий  человек,  желанный  гость  на
патриотических обедах, весельчак, даже юморист,  опрометчивый, саркастичный,
щедрый,  прилично  одетый, хотя  ни  один  смертный  не  обращал меньше  его
внимания на свой  костюм.  Под всяким платьем  Анахарсис  прежде  всего ищет
человека; даже столпник Марат не мог бы взирать  с большим пренебрежением на
внешнюю  оболочку,  если в  ней не заключается человек. Убеждение Анахарсиса
таково: есть  рай,  и  его можно  открыть,  под  всяким платьем  должен быть
человек. О  Анахарсис, это  безрассудная  поспешная вера.  С  него ты быстро
поскачешь в  город  Никуда  - и достигнешь его  наверное. В лучшем случае ты
прибудешь туда с хорошей посадкой, а это, конечно, уже что-то.
     * Майноты  -  одно  из  племен  Пелопоннеса, весьма не чуждое  морскому
разбою.

     Сколько новых  людей и новых вещей появилось, чтобы завладеть Францией!
Ее Древняя речь, мысль и  связанная с ними Деятельность, полностью изменяясь
и бурля, стремится к неведомым целям. Даже самый глупый крестьянин, вялый от
усталости,  сидя  вечером у своего  очага, думает лишь об одном: о сожженных
замках  и о  замках,  которые  еще  можно сжечь. Как  изменились  кофейни  в
провинции  и  в  столице!  Посетителям  "Antre de Procope"  предстоит теперь
решать другие вопросы,  помимо трех единств Стагирита*, и видеть перед собою
не театральную, а мировую борьбу. Здесь  спорят  и ссорятся  манерно завитые
логики  со  старыми философами в париках  с  косичками  или  с  современными
прическами a la  Brutus, и хаос играет роль судьи. Вечная мелодия  парижских
салонов получила новый лейтмотив, такой же вечный, который слышало  небо уже
во времена Юлиана Отступника** и еще  раньше и который звучит  теперь так же
безумно, как и прежде.
     Здесь же можно увидеть и экс-цензора Сюара - экс-цензора,  потому что у
нас теперь свобода печати; он беспристрастен, даже нейтрален. Тиран Гримм***
делает  большие  глаза,  гадая о таинственном грядущем.  С  трудом  подбирая
слова, издает похожие на карканье звуки атеист Нежон, любимый ученик  Дидро,
возвещая наступление зари  нового,  счастливого  времени16. Но  с
другой  стороны,  сколько  лиц, подобно  Морелле  и  Мармонтелю,  всю  жизнь
высиживавших  философские  яйца,  теперь  почти  в  отчаянии,   квохчут  над
птенцами, которых они вывели!17 Так  восхитительно было развивать
свои  философские теории в салонах  и получать за это восхваления, а  теперь
ослепленный народ не желает больше довольствоваться спекулятивным мышлением,
а стремится перейти к практике!
     * Стагирит - Аристотель. Три единства  - имеется в виду единство места,
времени и действия.
     ** Флавий  Клавдий Юлиан - римский император с 361 по 363 г., стремился
возродить языческий культ на основе  учения  неоплатоников.  Попытки  Юлиана
ввести суровые ограничения для христиан встретили ожесточенное сопротивление
христианской церкви и не смогли остановить распространения христианства.
     ***   Гримм   Фридрих  Мельхиор  (1723-1807)  -  один  из   французских
энциклопедистов,  друг  Дидро;   немец  по  происхождению,  писавший  только
по-французски,  с  1776  г. дворянин  и барон.  Известен  своими  письмами о
литературной  жизни Франции, которые он писал ряду европейских  монархов,  в
том числе Екатерине II. После Французской революции бежал в Германию.

     Отметим  в  заключение наставницу Жанлис*, или Силлери-Жандис,  так как
наш супруг одновременно  и граф  и маркиз и  у нас  более одного титула! Эта
претенциозная болтушка, пуританка,  но неверующая,  облекает свои  советы  в
туманные фразы, лишенные и тени мудрости. Поскольку Силлери-Жанлис действует
в  изящной среде  сентименталистов и выдающихся  женщин,  она желала бы быть
искренней,  но  не  может  подняться  выше  показной  искренности;  показной
искренности во всем, переходящей в ханжество. В настоящее время она носит на
довольно  еще  белой  шее  как  украшение  миниатюру  Бастилии  из  простого
песчаника, но зато из настоящего бастильского песчаника. Г-н маркиз является
одним  из  агентов  герцога Орлеанского в Национальном собрании  и  в других
местах. Г-жа Жанлис, с своей стороны, воспитывает молодое поколение Орлеанов
в отменнейшей нравственности, однако сама может дать лишь загадочные  ответы
относительно  происхождения  прелестной  мадемуазель  Памелы,  которую   она
удочерила. Таким образом,  она  появляется в  салонах  королевского  дворца,
куда,  заметим  кстати,  невзирая  на  Лафайета,  возвратился   после  своей
английской  "миссии"  и  герцог Орлеанский; по правде  сказать, не  особенно
приятной миссии,  потому  что  англичане не хотели  даже говорить с  ним.  И
святая Ханна  Моор английская, так  мало  похожая на  святую  Силлери-Жанлис
французскую,   видела,    как   в    саду   Вокзала   его   избегали   точно
зачумленного18, причем  его бесстрастное иссиня-красное лицо едва
ли стало на одну тень синее.
     * Госпожа  Жанлис  (1746-1830) - воспитательница детей  герцога Филиппа
Орлеанского  (Эгалите), автор  нескольких  нравоучительных романов  и  книги
мемуаров.



     Что касается конституционализма с его национальными гвардейцами,  то он
делает что  может, и дела у  него достаточно: одной рукой он  должен  делать
убедительные  знаки,  сдерживающие патриотов,  а  другую  сжимать  в  кулак,
угрожая  роялистским  заговорщикам.  В  высшей  степени  щекотливая  задача,
требующая большого такта.
     Так, если сегодня Друг Народа Марат получает приказ об аресте (prise de
corps) и  исчезает  со сцены, то назавтра его  отпускают  на свободу и  даже
поощряют, как цепную  собаку, лай  которой может  быть полезен. Председатель
Дантон громовым голосом  открыто  заявляет, что в  случаях,  подобных случаю
Марата,  "на  силу надо отвечать  силой". В ответ  на  это начальство тюрьмы
Шатле  издает  приказ  об  аресте  Дантона;  однако  весь округ  Кордельеров
отвечает  на  него вопросом: найдется  ли констебль,  который согласился  бы
выполнить такой приказ?  Шатле еще дважды издает  приказ о его аресте, и оба
раза напрасно: тело  Дантона  не может быть  схвачено  тюрьмой Шатле; Дантон
остается на свободе и увидит  еще, хотя ему и придется на время  бежать, как
сам Шатле полетит в преисподнюю.
     Тем  временем муниципалитет  и Бриссо далеко подвинулись с составлением
своей  муниципальной конституции.  Шестьдесят  округов превращаются  в сорок
восемь  отделений; многое должно еще быть улажено, чтобы Париж получил  свою
конституцию. Она всецело основана на выборном начале, на котором должно быть
основано и  все французское правительство. Однако в нее  проник один роковой
элемент,  это  citoyen  actif - активные граждане. Всякий  не платящий  marc
d'argent, или  годовой  налог,  равный  трехдневному заработку,  может  быть
только пассивным гражданином и не имеет права голоса, хотя бы он круглый год
доказывал свою активность топором и  молотком. "Неслыханное  дело!" -  вопят
патриотические газеты. Да, в самом деле, мои друзья-патриоты, если  свобода,
о  которой  молят  сердца  всех  людей,  означает   лишь  право  посылать  в
национальный клуб  для  дебатов вашу  одну  пятидесятитысячную часть  нового
фехтовальщика  словами, тогда,  да будут боги  свидетелями,  о ней не  стоит
молить.  О,  если  действительно  это  благо  -  свобода   -  находилось   в
национальном Палавере  (как называют африканцы), то какой  тиран решился  бы
исключить из него хотя бы одного сына Адама? Почему  бы не основать  женский
парламент, в котором слышался бы "визг со скамей оппозиции" или  из которого
"достопочтенного члена  выносили бы в истерике". Я охотно согласился бы и на
детский  парламент,  даже  на  парламент  грудных  младенцев,  если  угодно.
Возлюбленные братья! Ведь, пожалуй,  свобода, как говорили древние  мудрецы,
действительно обитает только на небе. Просвещенная публика, где, вы думаете,
храбрая г-жа де Сталь  (не дочь Неккера, а другая, умнее  ее) нашла  на этой
планете наибольшее приближение к свободе? По зрелом размышлении она отвечает
с холодным спокойствием Дильворта: "В  Бастилии"19.  Небесной?  -
спрашивают многие с сомнением. Горе, что  они еще спрашивают,  ибо в этом  и
заключается истинное  несчастье.  "В небесной" - это много значит; это, быть
может, означает участие в национальном  Палавере, а может быть,  и совсем не
то.
     Есть  одна ветвь санкюлотизма,  которая не может  не  расцвести,  - это
журнализм. Ведь глас  народа  - это глас Божий, а  разве может  божественный
голос не сделаться слышным? Слышным во всех концах Франции и на  стольких же
языках, как при постройке первой Вавилонской башни! Некоторые голоса громки,
как рычание льва,  другие тихи, как воркование голубя. Сам Мирабо имеет одну
или  несколько  поучительных газет, в которых работают женевские сотрудники;
при этом у  него бывает немало столкновений с г-жой Леже, его издательницей,
хотя в остальном она очень сговорчива20.
     Друг  короля Руаю продолжает печататься. Барер проливает  слезы  ложной
сентиментальности в  газете  "Заря", несмотря на  понижающуюся  розницу.  Но
почему же  Фрерон так горяч  и демократичен, Фрерон, племянник друга короля?
Эта  горячность  досталась ему  по  наследству:  его произвела на  свет  оса
Фрерон,  Frelon Вольтера, который продолжал жалить, хотя  только в  качестве
обозревателя и на макулатурной бумаге, пока у  него еще было жало и ядовитая
железка. Констан издает полезный "Moniteur", освещая им, как фонарем, ночной
мрак.  "Moniteur"   теперь   ежедневная  газета,   с  фактами   и  немногими
комментариями, официальный орган, придерживающийся безопасной середины.  Его
главные редакторы  давно  уже с возвратом или безвозвратно канули в глубокий
мрак.  Терпкий Лустало, с терпкостью зеленого  терна,  никогда не созреет, а
умрет преждевременно; но  его Прюдом не даст умереть "Revolutions de Paris",
a будет  издавать  их сам наряду  со  многим другим,  хотя  сам он  скучный,
напыщенный писака.
     О  Кассандре-Марате  мы  говорили  уже часто, хотя самую  поразительную
истину еще остается  сказать; а именно что он  не  лишен  здравого смысла, и
даже  из  его хриплой, каркающей глотки исходит множество истин  о различных
предметах. Иногда можно бы подумать, что он воспринимает юмор и посмеивается
в глубине души. Камиль остроумнее, чем когда-либо, свободнее, циничнее, но и
веселее,  чем раньше. Жизнерадостная,  гармоничная  натура,  он "рожден  для
писания стихов",  как скажет сам  со  временем  с  горькими  слезами, это  -
лучезарный Аполлон,  ярко, но кротко  сияющий в этой титанической  борьбе, в
которой ему не суждено победить!
     Сложенные  и продаваемые в розницу газеты имеются во всех странах, но в
журналистской  среде,  подобной  французской,  можно ожидать новых  и весьма
своеобразных  видов  их.  Что  скажет  английский читатель  о газете-плакате
"Journal-Affiche", которая привлекает взгляд издалека всеми цветами  спектра
и которую может читать даже тот, у кого нет  И полпенни на покупку настоящей
газеты?  Множество  таких  газет  вывешивается  в последующие  месяцы,  ведь
общественные  и  частные  патриотические  собрания  открываются  в  огромном
количестве и могут собирать деньги по подписке; это листы, наклеенные листы,
выставляемые для  ловли  того, что  попадется! Даже правительство имеет свою
намазанную  клеем газету; Луве,  занятый теперь новой "прелестной повестью",
будет  писать  "Sentinelles"  и  расклеивать  ее  с  успехом;  а  Бертран де
Мольвиль,   находясь   в   крайней  нужде,   попытается  устроить  это   еще
хитрее21. Журналистика - это великая сила. Разве каждый способный
редактор не является  властителем  мира,  обладая возможностью убеждать его,
властителем,   хотя   и   самозваным,    но   санкционируемым    количеством
распродаваемых  им номеров? Правда, публика имеет  самый действенный  способ
низложить его: стоит только не покупать его газеты, и он умрет с голоду.
     Не следует также  слишком низко  оценивать деятельность  расклеивателей
газет в  Париже,  их  около  шестидесяти человек,  все  вооружены  шестами с
перекладинами,  ранцами,  горшками  с клейстером и  снабжены даже  жестяными
бляхами, ведь  они имеют разрешение муниципалитета. Это священная  коллегия,
собственно,  глашатаи  властителей  мира,  хотя в только зарождающейся и еще
грубой  эре  они  не  почитаются  как  таковые.  Они  сделали  стены  Парижа
поучающими, убеждающими  благодаря  постоянному  притоку  свежей  периодики,
которую  мог  читать  всякий  прохожий;  плакаты-газеты,   плакаты-пасквили,
распоряжения муниципалитета,  королевские манифесты  и,  кроме  того,  масса
прочих обычных  афиш - какой богатый материал,  если только обращать на него
внимание! Что за неслыханные вещи рассказывали эти стены в течение пяти лет!
Но все  это прошло, сегодняшний день поглотил вчерашний и сам в свою очередь
поглощается завтрашним, как всегда бывает  с произнесенным словом. Да и  что
такое литература, о ты, бессмертный писатель, как не слова, сохраненные лишь
на  некоторое  время? Плакаты сохраняют их в течение одного  дня,  некоторые
книги  - в  течение десяти лет, иные даже в течение  трех  тысяч лет, но что
происходит потом?  Потом,  когда годы  прошли, произведение умирает,  и  мир
освобождается  от  него. О,  если бы  в  слове человеческом,  как и в  самом
человеке, не жил дух,  который  переживает  слышимое, воплотившееся слово  и
стремится   вечно  к  Богу  или  дьяволу,  то  зачем  бы  человек  стал  так
беспокоиться  из-за  истинности  или  ложности  его,  если  только  не  ради
коммерческих соображений? Но разве вопрос, бессмертно ли слово и проживет ли
оно  половину  или  полторы  человеческих  жизни,   не  важен?   Бессмертие,
смертность... Великий  Фриц  прогнал однажды  несколько беглецов обратно  на
поле  сражения  словами:  "R  -,  wollt  ihr  ewig leben?" (Подлецы,  жалкие
подонки, разве вы хотите жить вечно?)
     Таков новый способ  делиться мыслями. Какое счастье,  если у  тебя есть
чем  поделиться!  Но не следует пренебрегать  при  случае и  старыми,  более
простыми  способами.  Палатку  у  королевского  дворца  убрали деспотические
патрули  -  могут ли  они  так  же  убрать  человеческие легкие?  Мы  видели
Анаксагора-Шометта стоящим на тротуарных  тумбах в  то время, когда помощник
редактора  Тальен  сидел  за  своей  конторкой  и  работал.  В  каждом  углу
цивилизованного   мира   можно   опрокинуть   бочку,   на   которую   влезет
членораздельно говорящее двуногое существо.  Даже при находчивости можно, за
деньги  или ласковое слово,  достать  переносные  козлы  или  складной стул,
которые перипатетический* оратор заберет  в свои  руки.  Изгнанный  в  одном
месте, он перейдет на другое, кротко сказав, подобно мудрецу Бианту:  "Omnia
mea mecum porto"**.
     *  От греч. peripateo  - прохаживаюсь. Перипатетическая школа (Ликей) -
философская школа в Афинах, основанная Аристотелем, который во  время чтения
лекции прогуливался в Ликее со своими слушателями.
     ** "Все мое ношу с собой". Изречение, приписываемое греческому философу
Бианту (VI в. до н. э.).

     Таким  образом, журнализм  говорит,  разносится,  расклеивается.  Какая
перемена  с тех пор,  как старик Метра гулял по  этому  самому Тюильрийскому
саду  в  раззолоченной  треуголке,  держа газету перед  носом  или  небрежно
сложенной    за    спиной!    "Метра-газетчик   был   достопримечательностью
Парижа"22, и сам  Людовик говорил: "Qu'en dit Metra" (как говорит
Метра). Какая перемена  с тех  пор, как в Венеции первый газетный листок был
продан  за грош - gazza -  и  получил  название Gazzete! Наш  мир отличается
плодовитостью!



     Если сердце  переполнено,  то по  тысяче  причин  и  тысячью путями оно
старается  войти в  общение с другими. Как сладостно  и необходимо  в  таких
случаях  единение,  потому что в единении  душа  мистически  укрепляет душу!
Вдумчивые германцы,  по мнению некоторых,  полагали, что энтузиазм  в  общем
означает только  чрезвычайную потребность в  соединении  с  себе  подобными,
отсюда и произошло слово "Schwarmerey" или "Schwarming" (рой, толпа). Как бы
то  ни было,  а  разве  мы  не видим,  как  тлеющие,  полупотухщие  головни,
сложенные вместе с другими, такими же, вспыхивают ярким белым пламенем?
     В описываемой  нами  Франции  общественные  собрания  неизбежно  должны
множиться и крепнуть. Французская жизнь стремилась выйти наружу, из домашней
превратиться в общественную, клубную жизнь. Старые, уже существовавшие клубы
разрастаются  и  процветают; новые  возникают  повсюду. Это  верный  признак
общественного  беспокойства, которое таким  путем неминуемо выходит  наружу,
находит успокоение и новую пищу для себя. В голове всякого француза,  полной
ужаса или надежды,  носится  теперь  пророческая  картина  будущей  Франции:
пророчество, несущее с собою  исполнение и даже почти уже осуществившееся  и
во всяком случае, сознательно или бессознательно, заставляющее действовать в
соответствующем направлении.
     Заметим, что стремление к единению, если только оно достаточно глубоко,
усиливается  в  геометрической  прогрессии;  весь  мир  превращается  в  это
творческое  время  в  клубы,  и один  какой-нибудь  клуб, самый сильный  или
счастливый,   благодаря   дружеской   привлекательности   или   победоносной
властности становится все  сильнее, пока не достигнет огромного  могущества;
тогда  он любовно  принимает в себя  все  остальные  клубы  с их  силой  или
враждебно  уничтожает  их.  Это  происходит,  когда  дух  клубов  становится
всеобщим,  когда  время действительно полно творчества. Это время достаточно
проникнуто  творчеством, и жажда общения  повсеместна, поэтому  не может  не
образоваться и такого всепоглощающего, высшего клуба.
     Какой прогресс  со времени  первого появления Бретонского  комитета! Он
долго  действовал  втайне,   но  не  без   энергии;  переселился  вместе   с
Национальным собранием в  Париж и  назвал  себя клубом;  затем, вероятно, из
подражания великодушным членам английского клуба Прайс - Стэнхоп,  пославшим
в   Париж   делегатов   с   поздравлениями,  переименовался  во  Французский
революционный  клуб,  но  вскоре принял более  оригинальное  название  Клуба
друзей  конституции.  Затем  он  нанял  за  дешевую  плату  зал  Якобинского
монастыря,  одно из наших "лишних помещений", и начал в  эти весенние месяцы
изливать  оттуда  свет на  восторженный Париж.  И вот мало-помалу  под более
коротким популярным  названием Клуба якобинцев он  сделался памятным на  все
времена и во всех странах. Заглянем внутрь:  на прочных, но скромных скамьях
сидят  не  менее   тысячи  трехсот  избранных  патриотов  и  немало   членов
Национального собрания. Здесь мы видим Барнава, обоих Ламетов, иногда Мирабо
и  всегда  Робеспьера,  хищное  лицо  Фукье-Тенвиля  с  другими  адвокатами,
Анахарсиса из прусской Скифии* и смешанную компанию патриотов; все  это пока
чисто  умыто,  прилично, даже  исполнено  достоинства. Имеются  и место  для
председателя,  и председательский  звонок,  и высокая  ораторская трибуна, и
галерея для посторонних,  где сидят и женщины.  Не сохранило ли какое-нибудь
общество любителей  французской  старины  написанный  договор  о  найме зала
Якобинского монастыря? Или он стал жертвой еще более несчастного случая, чем
постигший  Великую  хартию   вольностей,   изрезанную   кощунственной  рукой
портного? Для мировой истории это не безразлично.
     Друзья  конституции собрались, как указывает само их название,  главным
образом  для того, чтобы наблюдать за выборами, когда последние  наступят, и
доставлять подходящих людей;  но в то же время и для  того, чтобы совещаться
об общем  благе, дабы оно не потерпело какого-либо  ущерба, и,  однако, пока
еще не видно, каким образом это  будет делаться.  Потому что, когда двое или
трое  соберутся  где-нибудь -  за исключением  церкви, где все  вынуждены  к
пассивному  состоянию,  - то  ни один смертный, и они сами в  том  числе, не
сможет сказать точно, для чего они собрались. Как часто оказыва-
     *  Карлейль  хочет  этим  сказать,  что  Ж.-Б. Клоотс,  бывший прусский
подданный,  прибыл  во  Францию  подобно  легендарному скифу  Анахарсису,  в
поисках мудрости посетившему Афины.

     лось, что початая бочка приводила не к веселью и дружеским излияниям, а
к дуэли и проламыванию  голов  и  предполагавшийся  праздник  превращался  в
праздник лапифов*!  Клуб якобинцев,  вначале казавшийся  таким  лучезарным и
олицетворявшийся   с   новым  небесным   светилом,  которому   предназначено
просветить  народы, должен был, как и все  на  свете, пройти уготованные ему
этапы. К несчастью, он  горел все более и более тусклым, мерцающим пламенем,
распространяя серный  запах,  и  исчез наконец  в изумленном  небе, подобный
знамению преисподней  и  зловеще пылающей  темнице осужденных  духов.  Каков
стиль их красноречия? Радуйся, читатель, что ты не  знаешь его и  никогда не
узнаешь  в совершенстве.  Якобинцы издавали "Журнал дебатов", где  всякий, у
кого  хватит  духа  просмотреть  его,  найдет   страстное,  глухо  рокочущее
патриотическое  красноречие,  непримиримое,  бесплодное,  приносящее  только
разрушение, что  и  было  его  задачей,  крайне утомительной, хотя и  весьма
опасной. Будем благодарны  за то, что  забвение многое покрывает, что  любая
мертвечина в конце концов  закапывается  в зеленое лоно земли и  даже делает
его еще  гуще и  зеленее.  Якобинцы похоронены, дело же их  осталось и  даже
продолжает "совершать  кругосветное  путешествие" по  мере  возможности. Еще
недавно,  например, его можно было видеть с  обнаженной грудью и сверкающими
презрением  к смерти  глазами у Мисолонгиона  в Греции**. Не странно ли, что
сонная Эллада была  разбужена и приведена в состояние сомнамбулизма, которое
затем сменится полным бодрствованием, лишь одним голосом с улицы Сект-Оноре?
Все умирает, как мы часто говорили; не  умирает только дух человеческий, дух
его поступков. Разве, например, не исчез с лица земли самый дом
     * Лапифы (греч.) - мифическое  племя, жившее  в Фессалии и неоднократно
воевавшее с кентаврами.
     **  Мисолонгион -  город в Греции,  центр  национального  сопротивления
греков во время национально-освободительной войны 1821-1829 гг.

     якобинцев  и едва сохраняется в  памяти немногих стариков. На его месте
рынок  Сент-Оноре, и  там, где некогда глухо рокочущее  красноречие, подобно
трубному  гласу Страшного суда*,  потрясало мир,  происходит мирная торговля
птицей и овощами. Сам священный зал Национального собрания стал общественным
достоянием,  и  по  тому   месту,  где  находилась  платформа  председателя,
разъезжают  телеги и возы с навозом, потому что здесь проходит улица Риволи.
Поистине, при крике петуха (какой бы петух ни кричал) все видения исчезают и
растворяются в  пространстве.  Парижские якобинцы  составили Societe  "Mere"
(Общество "Мать") и имели не менее "трехсот"  пронзительно кричащих дочерей,
находящихся в "постоянной переписке" с ними. А состоящих не в прямой связи -
назовем  их  внучками или дальними родственницами  - они  насчитывали "сорок
четыре  тысячи". Но сейчас  упомянем лишь  о  двух случаях:  первый  из  них
совершенно  анекдотичен.  Однажды  вечером двое братьев-якобинцев  стоят  на
страже у дверей, так  как все члены клуба занимают этот почетный и служебный
пост  поочередно, и не  пропускают  никого без билетов; один привратник  был
достойный сьер Лаис, пожилой уже,  патриотически  настроенный оперный певец,
горло которого давно смолкло, не  достигнув успеха; другой  - юноша по имени
Луи-Филипп,  первенец  герцога   Орлеанского,  недавно,  после   необычайных
превратностей   судьбы,  сделавшийся  гражданином   королем   и  старающийся
поцарствовать  поболее**.  Всякая плоть  похожа  на  траву, это  или высокая
осока, или стелющаяся травка.
     *  В монотеистических религиях (христианство, ислам, иудаизм) последнее
судилище, которое должно определить судьбы грешников и праведников.
     ** Луи-Филипп (герцог Шартрский) в начале Французской революции вступил
в  Клуб  якобинцев  и  в  Национальную  гвардию.  Оказавшись   замешанным  в
контрреволюционном заговоре (1792 г.), бежал из Франции и  вернулся лишь при
Реставрации (1817 г.). В 1830-1848 гг. - король Франции.

     Второй  факт, который мы  хотим  отметить, есть  факт  исторический,  а
именно что  центральное  Якобинское  общество,  даже в свой самый  блестящий
период,  не  может  удовлетворить всех патриотов.  Ему  приходится уже,  так
сказать, стряхивать с себя два недовольных роя: справа и слева. Одна партия,
считающая  якобинцев  слишком  умеренными, учреждает  Клуб кордельеров*; это
более горячий клуб, родная среда Дантона, за которым следует Демулен. Другая
же партия, напротив, считает якобинцев чересчур горячими и отпадает направо.
Она  становится   Клубом   1789  года,   друзей  монархической  конституции.
Впоследствии  их  назовут  Клубом  фейянов,  потому  что  они  собирались  в
Фейянском  монастыре. Лафайет  стоит или встанет во главе их, поддерживаемый
всюду уважаемыми  патриотами и массой собственников  и  интеллигенции; стало
быть, клуб  этот имеет самое блестящее будущее. В июньские дни 1790 года они
торжественно обедают в королевском дворце  при  открытых окнах, под ликующие
крики народа, с тостами и вдохновляющими песнями, из которых одна по крайней
мере  самая  слабая  из всех когда-либо существовавших23.  И  они
также будут в свое время изгнаны за пределы Франции, в киммерийский мрак**.
     * Клуб кордельеров  - один  из самых  массовых  демократических  клубов
Французской  революции, связанный  с народными массами,  помещался в  старом
монастыре нищенствующего монашеского ордена кордельеров.
     ** Киммерия - легендарное царство мрака и тумана ("Одиссея").

     Другой клуб, называющий  себя  монархистским  или роялистским, Club des
Monarchiens, несмотря на имеющиеся у  него обширные фонды  и  обитые  парчой
диваны в зале заседаний, не  встречает даже  временного сочувствия;  к  нему
относятся с  насмешкой  и  издевательски,  и  наконец спустя недолгое  время
однажды  вечером, а  может  быть  и  не  однажды, изрядная  толпа  патриотов
врывается  в  него  и своим ревом  заставляет его покончить это  мучительное
существование.  Жизнеспособным  оказывается  только  центральное  Якобинское
общество и  его филиалы. Даже кордельеры могли, как это и было,  вернуться в
его лоно, где бушевали страсти.
     Фатальное  зрелище! Не  являются ли  подобные общества  началом  нового
общественного строя? Не есть ли это стремление к соединению - централизующее
начало,  которое  начинает  снова   действовать  в  обветшалом,   треснувшем
общественном организме, распадающемся на мусор и изначальные атомы?



     Не удивительно ли, что при всех  этих знамениях  времени  преобладающим
чувством во всей Франции была по-прежнему надежда? О благословенная надежда,
единственное счастье человека, ты рисуешь  прекрасные широкие ландшафты даже
на  стенах его тесной тюрьмы  и ночной  мрак самой смерти превращаешь в зарю
новой жизни! Ты несокрушимое благо для всех людей в Божьем мире: для мудрого
- хоругвь Константина, знамение, начертанное на вечных небесах, с которым он
должен победить, потому что сама  борьба  есть  победа; для глупца - вековой
мираж,  тень  тихой  воды,  отпечатывающаяся   на  растрескавшейся  земле  и
облегчающая его паломничество через пустыню, делая путь возможным, приятным,
хотя бы это был и ложный путь.
     В  предсмертных  судорогах  погибающего  общества надежда Франции видит
лишь  родовые  муки  нового, несказанно  лучшего общества  и  поет  с полной
убежденностью веры бодрящую  мелодию, которую сочинил в эти дни какой-нибудь
вдохновенный  уличный скрипач, например знаменитое "Ca ira!"*. Да, "пойдет",
а когда придет? Все надеются; даже Марат  надеется, что патриотизм возьмется
за  кинжалы  и  муфты. Не утратил надежд и  король  Людовик: он  надеется на
счастливый случай, на бегство к  какому-нибудь Буйе, на будущую популярность
в Париже. Но на что надеется его народ, об этом мы можем судить по факту, по
целому ряду фактов, которые теперь будут сообщены.
     *  "Пойдет!",  "Наладится"  - начальные слова песенки, зародившейся  во
время народных празднеств 14 июля 1790 г.

     Бедный Людовик, доброжелательный, однако не обладающий ни интуицией, ни
решимостью, должен на своем  негладком  пути следовать тому  знаку, который,
быть может,  будет  подан ему тайными роялистами,  официальными или  тайными
конституционалистами, смотря по тому, чему в этом месяце отдает предпочтение
ум  короля.  Если  бегство  к  Буйе и  (страшно  подумать!)  обнаженный  меч
гражданской  войны пока  лишь зловеще вырисовываются  на  горизонте,  то  не
реальнее ли  существование  тех тысячи  двухсот королей, которые заседают  в
зале  Манежа?!  Неподконтрольных  ему,  но   тем  не  менее  не  проявляющих
непочтительности.  Если  бы  только  доброе  обращение  могло  дать  хороший
результат, насколько  лучше это  было бы вооруженных  эмигрантов,  туринских
интриг* и помощи Австрии! Но разве  эти две надежды  несовместимы? Поездки в
предместья,   как    мы   видели,    стоят    мало,   а   всегда   приносили
виваты24. Еще  дешевле доброе  слово, много  раз  уже отвращавшее
гнев.  Нельзя ли в эти  быстротечные  дни, когда Франция вся  распадается на
департаменты,  духовенство  преобразуется,  народные  общества  возникают, а
феодализм и многое другое готовы броситься в плавильный тигель, -  нельзя ли
испытать это средство еще раз?
     * После событий 5-6 октября 1789 г., когда усилилось бегство придворной
аристократии, дворянства и князей церкви, в Турине, а с  1791 г. в Кобленце,
вблизи  французской  границы, сложился центр  контрреволюционной  эмиграции,
возглавляемый графом д'Артуа, братом Людовика XVI.

     И  вот,  4  февраля  M.  le  President  читает  Национальному  собранию
собственноручное короткое послание короля, возвещающее,  что Его  Величество
пожалует  в Собрание  без всякого церемониала,  вероятно,  около  двенадцати
часов.   Подумайте-ка,  господа,  что   это  может  значить,  в  особенности
подумайте,  нельзя  ли  нам как-нибудь украсить  зал?  Секретарские конторки
можно  удалить с  возвышения,  на  кресло  председателя  накинуть  бархатное
покрывало  "лилового цвета, затканное золотыми лилиями".  M.  le  President,
конечно, предварительно имел частные свидания  и  посоветовался  с  доктором
Гильотеном. Затем, нельзя ли разостлать  "кусок бархатного ковра" такого  же
рисунка и цвета перед креслом, на том месте, где обычно сидят секретари? Так
посоветовал рассудительный Гильотен, и результат находят удовлетворительным.
Далее, так как Его Величество, несмотря  на  бархат и лилии, вероятно, будет
стоять и совсем не  сядет, то и председатель ведет заседание стоя. И  вот, в
то время как какой-нибудь почтенный член обсуждает, скажем, вопрос о разделе
департамента, капельдинеры  провозглашают: "Его Величество!"  Действительно,
входит король с  небольшой свитой; почтенный член  клуба  останавливается на
полуслове; Собрание встает: "почти все"  тысяча  двести "королей" и  галереи
верноподданническими  возгласами   приветствуют  Восстановителя  французской
свободы. Речь короля в туманных условных выражениях сводится главным образом
к следующему:  что  он  более  всех  французов  радуется тому,  что  Франция
возрождается, и уверен в то же время, что  присутствующие  здесь поведут это
дело с осторожностью  и не будут  возрождать страну слишком круто. Вот и вся
речь  Его Величества; вся ловкость заключалась в том, что он  пришел, сказал
ее и ушел.
     Разумеется, только  исполненный  надежд  народ  мог  что-либо  на  этом
выстроить. А чего только он  не построил! Сам факт, что король  говорил, что
он добровольно  пришел поговорить  с  депутатами,  производит  необыкновенно
ободряющее впечатление.
     Разве сияние его королевского лица, подобного пучку солнечных лучей, не
смягчило  все  сердца  в верховном  Собрании,  а с  ними  и  во  всей  легко
воспламеняющейся,   воодушевленной   Франции?   Счастливая   мысль   послать
"благодарственную депутацию" принадлежала только одному человеку, попасть же
в такую депутацию выпал жребий немногим. Депутаты отправились и вернулись  в
восторге от  необычайной милости:  их  приняла и  королева,  держа  за  руку
маленького  дофина. Наши сердца все  еще горят пылкой благодарностью,  и вот
другому приходит  мысль о еще большем блаженстве: предложить  всем возродить
национальную клятву.
     Счастливый, достопочтенный  член клуба! Редко слово было  сказано более
кстати;  теперь  он  -  волшебный   кормчий  всего  Национального  собрания,
изнемогавшего от желания  что-нибудь  сделать, кормчий и всей  взирающей  на
Собрание  Франции.  Председатель  клянется и  заявляет,  что  каждый  должен
поклясться внятным "Je le jure!" (Клянусь!). Даже галерея  посылает ему вниз
подписан  ный листок  с клятвой,  и, когда  Собрание бросает  взгляд наверх,
галерея  вся встает  и еще раз  клянется.  А затем, представьте  себе, как в
городской Ратуше  Байи, принесший  знаменитую клятву в Зале для игры  в мяч,
под вечер клянется вновь  вместе  со всеми  членами муниципалитета и главами
округов. "Дантон дает понять, что публика охотно приняла бы в этом участие";
тогда Байи в сопровождении эскорта из двенадцати человек выходит на  главное
крыльцо, успокаивает движением руки волнующуюся  толпу и при громе барабанов
и потрясающих небеса криках принимает от нее великую  клятву. На всех улицах
счастливый народ со слезами и огнем в глазах добровольно "образует группы, в
которых  все  друг перед  другом  приносят  ту же клятву",  и  весь  город в
иллюминации. Это  было  4  февраля 1790  года -  день,  который должен  быть
отмечен в анналах конституции.
     Но иллюминация  зажигается не только в этот вечер,  а  повторяется, вся
или по частям, в течение  целого ряда вечеров, потому что избиратели каждого
округа приносят  клятву отдельно и  каждый округ освещается особо. Смотрите,
как  округ  за  округом  собирается  на  каком-нибудь  открытом  месте,  где
неизбирающий народ может  смотреть и присоединиться, и, подняв правую  руку,
под  барабанную дробь и  бесконечные крики "ура" ставших свободными  граждан
кричат: "Je le jure!" - и обнимаются. Какое поучительное зрелище для всякого
еще существующего  деспота!  Верность  королю, закону, конституции,  которую
вырабатывает Национальное собрание, - так гласит клятва.
     Представьте,  например,  как  университетские профессора  маршируют  по
улицам с молодежью  Франции  и шумно,  восторженно приносят эту клятву.  При
некотором напряжении  фантазии  развейте  должным  образом  эту  коротенькую
фразу. То же  самое повторялось в каждом городе и округе Франции!  Даже одна
патриотка-мать  в Ланьоне,  в Бретони, собрала вокруг  себя  своих десятерых
детей  и  престарелой  рукой заставляет  их принести  клятву.  Великодушная,
почтенная женщина! Обо всем этом, конечно, Национальное собрание должно быть
уведомлено в красноречивых словах. Целых три недели непрерывных клятв! Видел
ли  когда-нибудь солнце  этот клянущийся народ? Не были ли  все  они укушены
тарантулом  клятв? Нет, но  все это люди  и французы; они полны надежды,  и,
странно сказать, они веруют, хотя бы  только в Евангелие Жан Жака. О братья,
да будет угодно небу, чтобы все совершилось так, как вы думаете и клянетесь!
Но существуют любовные клятвы,  которые, хотя  бы они были истинны, как сама
любовь,  не  могут  быть исполнены, не говоря уже о  клятвах  игроков, также
хорошо всем известных.



     Вот  до чего  довел  "Contrat  social"*  доверчивые сердца.  Люди,  как
справедливо  было сказано,  живут  верой;  каждое поколение,  в большей  или
меньшей степени,  имеет свою  собственную  веру и  смеется  над верой  своих
предшественников, что весьма  неразумно. Во  всяком случае следует признать,
что  вера  в  "Общественный  договор"  принадлежит  к  самым  странным;  что
последующее поколение, вероятно, будет с полным основанием  если не смеяться
над ней,  то  удивляться и  взирать на  нее с состраданием.  Увы, что  такое
представляет собой этот "Contrat"? Если бы все люди были таковы, что писаный
или скрепленный присягой  договор мог  связывать  их,  то  все  они были  бы
истинными людьми и правительства  являлись бы излишними. Дело не в том,  что
мы друг другу обещали, а в том, что равновесие наших сил может заставить нас
сделать друг для  друга; это единственное,  что в нашем  грешном мире  можно
принимать  в расчет.  Но ведь существуют еще и  взаимные  обещания народа  и
суверена, как будто целый  народ, меняющийся от поколения к поколению, можно
сказать с каждым часом, можно вообще заставить говорить или обещать  ему, да
еще такую нелепость, как: "Да будет  свидетелем Небо, то самое Небо, которое
теперь не делает чудес, что мы, вечно изменяющиеся миллионы, позволяем тебе,
также  изменяющемуся, навязывать нам свою волю  или  управлять  нами"!  Мир,
вероятно, мало видел верований, подобных этому.
     * "Общественный договор" Жан Жака Руссо.

     И  тем не  менее  дело в то  время сложилось  именно  так. Если  бы оно
обстояло  иначе, то  как  различны были бы надежды,  попытки, результаты! Но
Высшая Сила пожелала, чтобы было так, а не иначе. Свобода  по "Общественному
договору"; таково было истинное  евангелие той эпохи. И  все  верили в него,
как верят в благовещение*,  и с переполненными  сердцами и громкими  кликами
льнули к  нему и опирались на него, бросая вызов Времени и Вечности. Нет, не
улыбайтесь или  улыбайтесь, но только улыбкой,  которая горше слез! Эта вера
была все же лучше той, которую она заменила, лучше веры в вечную Нирвану** и
в пищеварительную способность человека; ниже этой веры не может быть никакой
другой.
     Нельзя  сказать,  однако,  что  это  повсюду   господствующее,  повсюду
клянущееся  чувство  надежды  было   единодушным.  Отнюдь  нет.  Время  было
недоброе,   общественное  разложение   близко  и  несомненно;   общественное
возрождение  еще зыбко, трудно и отдаленно,  хотя  даже и  реально. Но  если
время  казалось  недобрым  какому-нибудь  проницательному   наблюдателю,  по
убеждениям своим не примыкавшему ни к одной партии и не принимавшему участия
в их  междоусобной  борьбе,  то  каким невыразимо зловещим  оно должно  было
казаться затуманенному взору  членов роялистской партии! Для них роялизм был
палладиумом***  человечества;  по их понятиям, с упразднением христианнейшей
королевской власти  и  всеталейраннейшего  епископства  уничтожалось  всякое
смиренное  повиновение,  всякое религиозное  верование,  и  судьбы  человека
окутывались вечным мраком!  В фанатичные  сердца  такое  убеждение  западает
глубоко и  побуждает  их, как  мы  видели, к  тайным  заговорам, эмиграциям,
вызывающим войны, к монархическим клубам и к еще большим безумствам.
     * Один из религиозных двунадесятых праздников, связанных с христианским
мифом об  архангеле Гаврииле, возвестившем о будущем  рождении девой  Марией
Иисуса Христа.
     ** Т. е. состояние полного покоя.
     *** Палладиум - в переносном смысле "святыня".

     Дух  пророчества,  например,   в  течение   нескольких  веков  считался
исчезнувшим: тем не менее эти недавние времена, как  вообще всякие  недавние
времена, оживляют его  вновь, чтобы в числе многих безумств Франции мы имели
пример  и самого  большого безумства. В отдаленных сельских округах, куда не
проник   еще  свет  философских  учений,  где   неортодоксальное  устройство
духовенства переносит  раздоры к  самому  алтарю и  даже церковные  колокола
переплавляются  на  мелкую монету, складывается  убеждение,  что конец  мира
недалек. Глубокомысленные, желчные старики и особенно старухи дают загадочно
понять,  что они знают то, что знают. Святая Дева, так  долго  молчавшая, не
онемела,  и  поистине теперь, более  чем  когда-либо, для нее  настало время
заговорить. Одна пророчица - к сожалению, небрежные историки не упоминают ни
имени,  ни  положения  ее - говорит  во всеуслышание и  пользуется  доверием
довольно многих. Среди последних и монах-картезианец  Жерль, бедный патриот,
и  член Национального собрания. Подобно пифии  с дико вытаращенными глазами,
она речитативом  завывает о том, что само небо ниспошлет  знамение: появится
мнимое  солнце,  на  котором,  как   говорят  многие,   будет  видна  голова
повешенного Фавра. Слушай, отец Жерль, безмозглая, скудоумная голова, слушай
- все равно ничего не поймешь25.
     Зато  весьма  интересен  "магнетический пергамент"  (velin  magnetique)
д'Озие и Пти-Жана,  двух  членов  парламента  из  Руана.  Почему  оба  они -
кроткий, молодой д'Озие, "воспитанный в вере в католический молитвенник и  в
пергаментные  родословные",  да и  в пергаменты  вообще,  и пожилой  желчный
меланхолик Пти-Жан  - явились в день Петра и Павла  в  Сен-Клу, где охотился
Его  Величество? Почему  они  ждали целый  день  в  прихожих,  на  удивление
перешептывающимся швейцарцам,  ждали  даже  у решеток  после того,  как были
высланы?  Почему  они  отпустили  своих лакеев  в  Париж, словно  собирались
дожидаться  бесконечно? Они привезли  "магнетический  пергамент", на котором
Святая      Дева,     облекшаяся     чудесным     образом     в      покровы
месмериано-калиостро-оккультической философии, внушила им начертать поучения
и предсказания для тяжко страдающего короля. Согласно божественному велению,
они  хотят сегодня же вручить этот пергамент  королю и таким образом  спасти
монархию и  мир.  Непонятная чета видимых существ! Вы как будто люди, и люди
восемнадцатого века,  но ваш  магнетический  пергамент мешает  признать  вас
таковыми.  Скажите,  что  вы вообще  такое?  Так спрашивают капитаны охраны,
спрашивает  мэр  Сен-Клу,  спрашивает, наконец, следственный комитет,  и  не
муниципальный,  а Национального собрания. В течение недель нет определенного
ответа. Наконец  становится ясно,  что истинный ответ  на  этот вопрос может
быть  только  отрицательным.  Идите  же,  фантазеры, с  вашим  магнетическим
пергаментом, идите,  кроткий,  юный  фантазер  и пожилой  меланхолик:  двери
тюрьмы открыты. Едва ли вам придется еще раз председательствовать в Руанской
счетной палате; вы исчезнете бесследно в тюремном мраке26.



     Много темных мест  и даже совсем черных пятен появляется на раскаленном
белом пламени  смятенного французского  духа. Здесь -  старухи, заставляющие
клясться  своих десятерых  детей  на новом  евангелии  от  Жан  Жака;  там -
старухи, ищущие  головы  Фавра  на небесном своде  - эти  сверхъестественные
предзнаменования указывают на нечто необычное.
     В самом деле, даже  патриотические дети надежды не  могут отрицать, что
предстоят трудности:  аристократы  эмигрируют, парламенты  тайно,  но весьма
опасно бунтуют (хотя и с веревкой на шее), а самое главное, ощущается  явный
"недостаток  хлеба". Это, разумеется, печально, но не непоправимо для нации,
которая надеется, для  нации, которая переживает  брожение мыслей,  которая,
например, по сигналу флангового, как хорошо обученный полк, поднимает руку и
клянется, устраивая иллюминации, пока каждая деревня, от Арденн до Пиренеев,
не забьет в свой барабан, не принесет своей маленькой присяги и  не озарится
тусклым светом сальных свечей, на несколько сажен прорезывающих ночной мрак!
     Если  же  хлеба  недостает,  то  виноваты  в  этом  не   природа  и  не
Национальное собрание, а только коварство и враждебные народу интриганы. Эти
злостные  люди  из  разряда  подлецов  имеют  возможность  мучить нас,  пока
конституция еще только  составляется. Потерпите, герои-патриоты, а, впрочем,
не лучше ли поискать помощи? Хлеб растет и лежит теперь в снопах или мешках,
но ростовщики и роялистские заговорщики  препятствуют  перевозке его,  чтобы
вызвать  народ  на  противозаконные  действия. Вставайте  же, организованные
патриотические  власти,  вооруженные  национальные  гвардейцы,  собирайтесь!
Объедините ваши добрые намерения: ведь в единении  заключается удесятеренная
сила. Пусть сконцентрированные лучи вашего патриотизма поразят мошенническую
клику, парализуют и ослепят ее, как солнечный удар.
     Под  какой  шляпой или под  каким ночным  колпаком наших двадцати  пяти
миллионов возникла впервые  эта плодотворная мысль (ибо в чьей-нибудь голове
она должна  же была возникнуть), никто не  может  теперь установить.  Крайне
простая идея, но близкая  всему  миру, живая,  своевременная и  выросшая, до
настоящего величия или нет, но  во  всяком случае до  неизмеримых  размеров.
Если нация  находится в  таком  состоянии,  что на нее  может воздействовать
простой  фланговый,   то  чего  не  сделает   вовремя  произнесенное  слово,
своевременный поступок?  И мысль эта  вырастет  действительно,  подобно бобу
мальчика в сказке, в одну ночь до самого  неба, и под  ним будет  достаточно
места для  жилья и приключений.  К несчастью, это все-таки не  более как боб
(ибо долговечные дубы растут  не так), и  на  следующую ночь  он  уже  может
лежать поваленный  и  втоптанный в грязь.  Но  заметим по крайней мере,  как
естественна эта  склонность  к  союзам у возбужденной  нации,  имеющей веру.
Шотландцы,  веровавшие  в праведное  небо над их головами и  в  Евангелие  -
правда,  совершенно  отличное  от  евангелия Жан Жака,  -  в  крайней  нужде
запечатлели  клятвой  торжественный союз  и  договор,  как  братья,  которые
обнимаются и  со слабой  надеждой смотрят на  небо перед близкой битвой; они
заставили  весь  остров  присоединиться  к  этой  клятве,  и  даже,   по  их
древнесаксонскому,   еврейско-пресвитерианскому  обычаю,  более  или   менее
сдержать  ее,  потому что  клятва  эта была,  как  большей  частью при таких
союзах, услышана  небом и  признана им. Если присмотреться  внимательнее, то
она  не  умерла  до сих  пор и даже  не близка к  смерти. У  французов, с их
галло-языческой  возбудимостью  и  горячностью,   есть,  как  мы  видели,  в
некотором  роде  действительная   вера;  они  терпят   притеснения,  хотя  и
преисполнены  надежд; народный  торжественный союз  и договор возможны и  во
Франции,  но  при  сколь  различных обстоятельствах  и  со  сколь различными
развитием и результатом!
     Отметим также незначительное  начало,  первую искру мощного фейерверка;
ведь  если  нельзя определить  голову, из  которой  она  вылетела,  то можно
определить  округ,  откуда  это  произошло.  29-го  числа  минувшего  ноября
национальные гвардейцы из ближайших и дальних  мест, с военной  музыкой и  в
сопровождении   муниципальных  властей   в   трехцветных  шарфах,   тысячами
направлялись   вдоль   Роны  к  маленькому  городку   Этуаль.   Здесь  после
церемониальных маршей и  маневров, трубных звуков, ружейных  залпов и прочих
выдумок  патриотического  гения они приняли присягу и  обет  стоять друг  за
Друга под защитой  короля и закона  и,  в частности, поддерживать  свободную
продажу всех сельскохозяйственных продуктов, пока  таковые имеются, несмотря
на грабителей и  ростовщиков.  Такова  была цель собрания  в Этуале  в конце
теплого ноября 1789 года.
     Но если уж  простой смотр,  сопровождаемый обедом, балом и связанными с
ними обычными  развлечениями, интересует счастливый провинциальный городок и
возбуждает зависть окружающих городов, то насколько больше внимания возбудит
следующее!  Через две недели  более  обширный Монтелимар,  почти стыдясь  за
себя, сделает то же самое, и еще лучше. На  монтелимарской равнине, или, что
не  менее благозвучно, под стенами Монтелимара, происходит 13  декабря новое
сборище  с  заклинаниями:  шесть тысяч  человек  произносят  клятву  с тремя
замечательными поправками,  принятыми  единогласно.  Первая  - что  граждане
Монтелимара должны  вступить в  союз  с  объединившимися  гражданами Этуаля.
Вторая - что, не  упоминая  специально о  продаже хлеба, "они клянутся перед
лицом  Бога и Отечества"  с  гораздо  большей горячностью  и сознательностью
повиноваться всем постановлениям Национального собрания и  заставлять других
повиноваться им "до  самой смерти"  (jusque  'a  la  mort).  Третья, и самая
важная, - что  официальное донесение обо всем этом  должно быть торжественно
препровождено в Национальное собрание Лафайету и "восстановителю французской
свободы", дабы они извлекли  из этого  какое  могут  утешение. Таким образом
более  обширный  Монтелимар  отстаивает  свою   революционную  значимость  и
удерживает свое место на муниципальной лестнице27.
     Итак,  с наступлением  Нового года  сигнал  подан; неужели Национальное
собрание  и  торжественное донесение ему не  сыграют  по крайней  мере  роли
национального  телеграфа?  Зерно  брошено  и  должно  циркулировать по  всем
дорогам и водам Роны, по всей юго-восточной области, где монсеньера д'Артуа,
если бы  он  вздумал возвратиться  из Турина, ожидает  горячий прием.  Любая
французская  провинция,  страдающая   от  недостатка   хлеба,   от  мятежных
парламентов, от заговорщиков против конституции, монархических клубов или от
иных патриотических  бедствий, может последовать данному  примеру  или  даже
действовать лучше, особенно теперь,  когда февральские клятвы всколыхнули их
всех!  От Бретани  до Бургундии,  почти на всех равнинах Франции, почти  под
всеми  городскими  стенами  трубят трубы,  развеваются  знамена,  происходят
конституционные маневры; под весенним небом природа одевается зеленым цветом
надежды, хотя яркое солнце и затемняется тучами с востока,  подобно тому как
патриотизм, хотя и с  трудом, побеждает аристократию  и  недостаток хлеба! И
вот  наши сверкающие фаланги под предводительством муниципалов в трехцветных
шарфах маршируют и  поворачиваются под трубные звуки  "Ca ira!" и барабанную
дробь;  или   останавливаются,  подняв   правую   руку,  в  то   время   как
артиллерийские   залпы   подражают  громам  Юпитера   и  все  Отечество,   а
метафорически и вся Вселенная смотрят  на них. Храбрые мужчины в праздничных
одеждах и  разряженные женщины, из  которых большинство имеет возлюбленных в
рядах этого войска,  клянутся  вечным небом и  зеленеющей кормилицей-землей,
что Франция свободна!
     Чудные дни, когда люди (как это ни странно) действительно соединяются в
согласии  и дружелюбии, и  человек, хотя бы только  раз на протяжении долгих
веков раздоров,  поистине  на  минуту становится  братом  человеку! А  затем
следуют  депутации  к  Национальному собранию  с высокопарными  пространными
речами, к Лафайету и  "восстановителю" и  очень часто к матери патриотизма*,
заседающей  на  дубовых скамьях в зале якобинцев! Во всех ушах  разговоры  о
федерации.  Всплывают имена новых  патриотов, которые однажды  станут хорошо
известными:  Буайе-Фонфред,  красноречивый  обвинитель  мятежного парламента
Бордо,  Макс  Инар,  красноречивый  репортер   Драгиньянской   федерации,  -
красноречивая  пара ораторов из  противоположных концов Франции,  но которые
тем не менее встретятся. Все шире распространяется пламя федераций, все шире
и все ярче. Так, собратья из Бретани и Анжу говорят о братстве всех истинных
французов и даже  призывают "гибель  и смерть" на  голову всякого  ренегата.
Более того,  если  в Национальном собрании  они  с грустью указывают на marc
d'argent (ценз), делающий стольких граждан пассивными, то в Якобинском клубе
они спрашивают, будучи сами отныне "не бретонцами  и не анжуйцами,  а только
французами", почему вся  Франция не  составит один союз  и не  поклянется во
всеобщем  братстве,  раз  и  навсегда28.  Весьма  дельная  мысль,
возникающая  в  конце  марта.  Патриоты  не  могут  не ухватиться  за  нее и
повторяют и разносят ее во все стороны  до тех пор,  пока  она не становится
известна  всем; но  в таком  случае  муниципальным  советникам  следовало бы
обсудить  ее  самим.  Образование  некой  всеобщей  федерации,  по-видимому,
неизбежно; где? - понятно само собой: в Париже; остается установить, когда и
как. И на это тоже ответит всесозидающее время и  даже уже отвечает. Ибо  по
мере распространения  дело  объединения совершенствуется,  и  патриотический
гений прибавляет к нему  один вклад за другим. Так,  в Лионе в конце мая  мы
видим пятьдесят или, как иные говорят, шестьдесят тысяч человек, собравшихся
для  организации  федерации, причем присутствует  не  поддающаяся исчислению
толпа сочувствующих. И так от зари до сумерек. С пяти часов ясного росистого
утра  наши  лионские   гвардейцы  начали  стекаться,  сверкая  амуницией,  к
набережной  Роны, сопровождаемые взмахами шляп  и женских  носовых  платков,
ликующими  голосами  двухсот  тысяч  патриотов  -  прекрасных и мужественных
сердец. Отсюда все направились  к Полю федерации. Но  что это за царственная
фигура,  которая, не желая возбуждать внимания, все же выделяется из  всех я
появляется  одной из  первых с эскортом  близких  друзей  и  в сопровождении
патриотического  издателя  Шампанье?  Энтузиазмом горят  эти  темные  глаза,
строгое лицо Минервы отражает достоинство  и серьезную радость; там, где все
радуются,   больше   всего   радуется   она.   Это   жена   Ролана   де   ла
Платьера29.  Муж  ее  -  строгий  пожилой  господин,  королевский
инспектор  лионских  мануфактур,  а  теперь,  по   народному  выбору,  самый
добросовестный  из  членов  Лионского  муниципалитета;  человек, приобретший
многое,  если  только  достоинства  и  способности  могут  приобретаться,  а
главное,  заполучивший в  жены  дочь  парижского  гравера  Флипона.  Отметь,
читатель,  эту царственную горожанку: ее  красота и  грация  амазонки радуют
глаз, но еще больше душу. Не сознающая своих достоинств, своего величия (как
всегда бывает с истинным величием), своей кристальной  чистоты, она искренна
и естественна в век искусственности, притворства и обмана. В своем спокойном
совершенстве, в своей спокойной  непобедимости  она  -  если  хотите знать -
благороднейшая из французских  женщин своего времени, и мы  еще  увидимся  с
нею. Но насколько она была счастливее, когда ее еще не знали и даже она сама
не знала себя! Сейчас она смотрит, не подозревая ничего, на развертывающееся
перед ней грандиозное зрелище и думает, что начинают сбываться ее  юношеские
грезы.
     * Речь идет о парижском Якобинском клубе.

     Как  мы сказали,  торжество продолжалось от зари до сумерек и  поистине
являло собой  зрелище, которому  мало  равных. Гром барабанов и  труб сам по
себе уже нечто,  но вообразите  себе "искусственную скалу  в пятьдесят футов
вышиной",  с вырубленными  ступенями  и украшенную  подобием  "кустарников".
Внутри  скалы  - потому что  в  действительности  она  сделана  из  досок  -
помещается   величественный   храм  Согласия;  снаружи,  на  самой  вершине,
возвышается колоссальная статуя Свободы, видимая за несколько миль, с пикой,
во  фригийском колпаке  и с  гражданской колонной;  у подножия скалы  Алтарь
Отечества (Autel de la Patrie). На все это не пожалели  ни  досок, ни балок,
ни штукатурки, ни красок всех цветов.
     Вообразите себе,  что  на всех  ступенях  скалы расставлены знамена;  у
алтаря  служат обедню и приносят гражданскую клятву пятьдесят тысяч человек,
сопровождаемую  вулканическим извержением звуков из медных и  других глоток,
достаточным для того, чтобы повернуть вспять потревоженные воды Соны и Роны.
Роскошные   фейерверки,    балы   и   пиры   завершают   эту    божественную
ночь30.  А  затем  исчезает  и  Лионская  федерация,  поглощенная
мраком, - впрочем, не совсем: наша храбрая красавица Ролан присутствовала на
ней и дает  описание  ее в газете Шампанье  "Courrier  de Lyon", хотя  и  не
называя  своего  имени; описание это  "расходится в  количестве  шестидесяти
тысяч экземпляров", и его приятно было бы прочесть и сейчас.
     После всего  этого, как мы  видим, Парижу мало что придется придумывать
самому:  ему остается только подражать  и применять.  А что  касается выбора
дня,  то  какой  день  во  всем  календаре  лучше годовщины взятия  Бастилии
подходит для этой цели? А наиболее удобное место, конечно, Марсово поле, где
стольких Юлианов Отступников  поднимали на щите  как властителей Франции или
мира,  где железные  франки стуком мечей отвечали на голос Карла  Великого и
где исстари совершались все великие торжества.



     Как понятно для всех людей в переломные моменты их жизни  символическое
изображение! Да и  что представляет собой  вся земная жизнь человека, как не
символическое  изображение  невидимой  небесной  силы,  заключенной  в  нем?
Человек  стремится обнаружить эту силу  и словом и  делом, если возможно - с
простодушием, а  если это не удастся, то  с театральными  эффектами, которые
тоже не лишены значения. Святочный маскарад не безделица, наоборот, в добрые
старые   времена  рождественские  забавы,   шутовские  проделки   скоморохов
представляли собой  нечто  значительное. Они  были  откровенной игрой,  ведь
маскарады и теперь означают  искреннюю  потребность в играх и  шутках.  Но с
другой стороны, насколько значительнее искренняя серьезность, как, например,
еврейский праздник скинии! Весь народ собирается  во имя Всевышнего  и перед
лицом  Всевышнего,   реальность  превосходит  самое   воображение,  и  сухая
церемония  является  не  просто  формой: в  ней все,  до  последней  мелочи,
проникнуто  глубоким  смыслом. И  в  современной  частной  жизни  не следует
относиться  с  презрением  к   театральным  сценам,  где  слезливые  женщины
смачивают   целые  аршины  батиста   и  усатые   страстные   юноши  угрожают
самоубийством. Пролейте лучше сами слезу над ними.
     Во всяком случае  следует заметить, что ни один народ не  бросит своего
дела и не пойдет специально  разыгрывать сцену, не имея чего-нибудь  в виду.
Конечно, ни один человек  театра не даст себе труда  произносить сценические
монологи ради собственного удовольствия, даже с мошенническими и лицемерными
намерениями;  однако  подумайте,  не  может ли  быть  поставлена  театрально
настроенная  нация в такое положение, когда она ради собственной  выгоды или
для удовлетворения  собственной чувствительности,  или  глупости,  или  чего
иного  должна произносить  такие  монологи?  Но  в  отношении  готовности  к
подобным сценам разница между народами,  как и между людьми,  весьма велика.
Если,  например,  наши  саксонские  друзья-пуритане  скрепили  клятвою  свой
национальный  договор  без  порохового  дыма  и  барабанного  боя,  в темной
комнате, за  мрачной  монастырской оградой  на Гайстрит,  в  Эдинбурге,  где
теперь пьют простой  спирт, - именно так у них  было принято клясться. Нашим
же галльским  друзьям-энциклопедистам  нужно  Марсово поле, которое было  бы
видно  всему  миру  или Вселенной,  и  такая сцена, перед которой  амфитеатр
Колизея казался  бы  лишь палаткой странствующих комедиантов,  -  словом, им
нужно нечто такое, чего  никогда или  почти никогда не видала наша  старушка
Земля.  И этот порядок в свое время и в своем месте был также естествен. Эти
два  способа клятвоприношения  находились  почти  в  должном  соотношении  с
обстановкой,  а именно: они оказались  обратно пропорциональными. Стремление
народа  к  театральности  находится  в весьма  сложной  зависимости  от  его
доверчивости, общительности, горячности, равно как и от его возбуждаемости и
отсутствия сдержанности, от его  страстности, разгорающейся ярким  пламенем,
но обыкновенно быстро потухающей.
     И   как   верно  заключение,  что   всякий   человек  и  всякий  народ,
намеревающийся совершить  нечто  значительное,  всегда  совершал  лишь самую
малость!  О  федерация  Марсова  поля  с  тремястами  барабанщиков,  тысячью
двумястами  духовых  инструментов  и  артиллерией,  расставленной  на   всех
возвышенностях, чтобы  грохот ее возвестил о тебе всей Франции  в  несколько
минут!  Не  должен ли был атеист Нежан  прекратить свое жалкое и томительное
карканье, на которое  он,  по-видимому, осужден,  попытавшись перенестись на
восемнадцать  веков назад  и представить себе тринадцать бедно одетых мужчин
за  скудной трапезой в  низкой  еврейской  хижине.  У  них  не  было никаких
символов,  кроме  сердец,  самим  Богом посвященных в  божественную  глубину
страдания, и слов: "Делайте это во имя Мое".



     Склонность  людей   к   театральным  эффектам  понятна,   пожалуй  даже
трогательна,  как   страстное  выражение  искренно   запинающегося  языка  и
неискренно  болтающей  головы,  впавшей  в  безумие.  Однако в  сравнении  с
неподготовленными,  внезапными  взрывами  природы,   такими,  как  восстание
женщин, они кажутся бледными, неинтересными и скучными как  выдохшееся  пиво
или перекипевшее  волнение!  Такие  заранее обдуманные сцены, как  бы они ни
были всемирно  велики и хитро  затеяны, в  сущности  не более  как картон  и
румяна. Другие  же, напротив, оригинальны, они выливаются из великого, вечно
живого сердца самой природы;  поэтому очень важно, какую форму они примут. И
потому  французская национальная  федерация  представляется  нам  величайшим
триумфом, когда-либо  достигнутым  драматическим искусством,  -  несомненным
триумфом, раз  весь партер,  состоявший  из двадцати  пяти миллионов душ, не
только рукоплещет, но и сам вскакивает на подмостки и с увлечением принимает
участие в представлении. А если это действительно триумф, то мы так к нему и
отнесемся: с  искренним мимолетным восхищением, удивляясь ему  издалека. Вся
нация, участвующая в маскараде, конечно, заслуживает некоторого внимания, но
не достойна  того  любовного участия, которое вызывает, например,  восстание
менад. Оставим  в покое все дальнейшие репетиции,  предоставим  бесчисленным
полковым оркестрам на  равнинах  и под  городскими  стенами оглашать  воздух
трубными звуками,  не  уделяя им более внимания.  На  одной  сцене,  однако,
остановится на минуту и самый торопливый читатель: на ' появлении Анахарсиса
Клоотса и всего греховного потомства Адама. Патриотический муниципалитет к 4
июня  уже состряпал свой план и  получил санкцию у Национального  собрания и
одобрение патриота-короля,  которому, если бы даже он и мог не  согласиться,
лояльные  речи федералистов, несомненно, Давали хоть  временную  усладу.  Из
всех восьмидесяти  трех  департаментов Франции  Должны  прибыть  депутаты от
национальных  гвардейцев, по  нескольку на  каждую  сотню;  точно так  же  и
королевские морские и сухопутные силы должны  прислать известное число своих
депутатов; подобное, хотя  и  происшедшее неожиданно, братание  национальных
солдат с королевскими раз уже  происходило и было  санкционировано. В общем,
ожидают, что может прибыть около сорока  тысяч человек;  расходы возлагаются
на  посылающий депутатов округ,  следовательно, пусть  округа и департаменты
хорошенько подумают и выберут достойных людей - парижские братья поспешат им
навстречу с приветом.
     Судите  же,  сколько  хлопот  у наших патриотических  художников и  как
глубокомысленно они совещаются о том, чтобы сделать сцену достойным зрелищем
для Вселенной! Не  менее пятнадцати тысяч землекопов, тачечников, каменщиков
с  инженерами  работают  на  Марсовом поле,  превращая  его  в  национальный
амфитеатр,  соответствующий  такому  торжеству.  Ведь многие  надеются,  что
праздник  Пик (Fete des  Piques) станет самым важным из годовых праздников и
будет праздноваться из года в год. Да и почему бы свободной,  с театральными
наклонностями нации не иметь  своего  постоянного национального  амфитеатра?
Марсово поле выдалбливается и утрамбовывается, и все парижане  днем говорят,
а ночью грезят о празднике Федерации, и только о нем одном. Союзные депутаты
уже  в  пути.  Национальное  собрание, которому  кроме обычных  обязанностей
придется еще выслушивать речи  депутатов  федерации и отвечать на них, будет
завалено работой! Речь  "американского  комитета",  среди которого  немощная
фигура Поля Джонса, подобная тускло  мерцающим  звездам, приветствует  нас с
наступлением   столь  многообещающего   дня.  Речь   штурмовавших  Бастилию,
пришедших  "отказаться"  от  всякой  особой  награды, от какого-либо особого
места на торжестве, так как гренадеры центра  немножко ворчат. Речь от Клуба
Зала  для игры  в  мяч, который  входит,  неся  на  длинном  шесте  издалека
сверкающую  металлическую  доску,  где  выгравирована  знаменитая   присяга,
произнесенная  в названном  зале;  они предполагают торжественно прибить эту
блестящую  металлическую доску  в Версале  20-го числа этого месяца, т. е. в
годовщину самого события, в качестве вечного напоминания - на несколько лет,
-   а  потом,   на  обратном   пути,  предполагают  пообедать   в  Булонском
лесу31,  но не могут  сделать этого, не возвестив о  том  на весь
мир. Верховное Национальное собрание с одобрением выслушивает все  эти речи,
приостановив свою работу по возрождению  страны, и отвечает дружелюбно, даже
с   некоторым   оттенком   импровизированного  красноречия,  так   как   это
жестикулирующий, эмоциональный народ, у которого сердце на кончике языка.
     И вот в этих  обстоятельствах Анахарсису Клоотсу приходит мысль,  что в
то время,  когда образуется столько клубов  и комитетов  и  речи встречаются
рукоплесканиями, упущено самое главное,  величайшее из  всего.  Каков был бы
эффект,  если  б  воплотилось  и   заговорило  это  величайшее:  именно  все
человечество (le Genre Humain). В какую минуту творческого экстаза  возникла
эта мысль  в уме Анахарсиса, в каких страданиях он дал ей плоть  и жизнь,  с
какой насмешкой его встретили  светские  скептики, какими насмешками отвечал
он  им,  будучи  человеком  тонкого  сарказма,  какие перлы  красноречия  он
рассыпал то в кофейнях, то на вечерах и с каким  усердием спускался даже  до
самых глубочайших низов Парижа, чтобы  претворить свою мысль  в дело,  - обо
всем этом остроумные биографии  того  времени не говорят ни слова. Как бы то
ни было, 19 июня 1790 г. косые лучи вечернего солнца освещают зрелище, какое
не часто  видела наша маленькая, глупая  планета: Анахарсис  Клоотс входит в
торжественный зал Манежа  в сопровождении представителей рода человеческого.
Шведы,  испанцы,  поляки, турки,  халдеи, греки, жители  Месопотамии  -  все
пришли требовать места на  празднике Великой  федерации, будучи, безусловно,
заинтересованы в нем.
     "Наши верительные грамоты, - сказал пламенный  Клоотс, - написаны не на
пергаменте,  а в живых сердцах всех людей.  Да  будет для  вас,  августейшие
сенаторы, безмолвие  этих  усатых  поляков,  этих  измаильтян  в  тюрбанах и
длинных,  волочащихся   одеяниях,  этих  астрологов-халдеев,  так  молчаливо
стоящих здесь, да  будет это убедительнее самого красноречивого слова! Они -
немые  представители своих безгласных,  связанных, обремененных  народов, из
мрака бездн своих смятенно, изумленно, недоверчиво, но с упованием взирающих
на  вас  и  на ярко блистающий  свет французской  Федерации,  на  эту  дивно
сверкающую утреннюю звезду,  предвестницу наступающего для всех народов дня.
Мы желаем  остаться здесь  как немые памятники, жалкие символы  многого".  С
галерей  и скамеек  раздаются  "многократные  рукоплескания",  ибо какой  же
августейший сенатор не польщен  мыслью, что хотя бы тень человеческого  рода
зависит от него?
     Сиейес, председательствующий в течение этих  достопамятных двух недель,
даст своим  тонким,  резким голосом  красноречивый  ответ.  Анахарсис и  его
"комитет  чужестранцев" могут  получить место на празднестве  Федерации  при
условии, что  они расскажут у  себя на родине о том,  что  увидят здесь. Тем
временем мы, приглашаем  их  "быть  почетными  гостями  на  этом  заседании"
(honneur  de  la  seance).  Один  турок  в  длинном,  волнообразном  одеянии
склоняется  в   ответ  с  восточной  торжественностью   и  издает  несколько
членораздельных   звуков,  но   из-за  недостаточного  знания   французского
языка32 слова его похожи на  журчание пролитой воды, и выраженная
в них мысль доселе остается в области догадок.
     Анахарсис и  человечество с благодарностью принимают оказанную им честь
присутствовать  и  тотчас   же,  по  свидетельству  старых  газет,  получают
удовольствие многое  видеть  и слышать.  Первым  и  главнейшим  является  по
предложению Ламета, Лафайета, Сен-Фаржо и других  патриотов-дворян, несмотря
на  противодействие  остальных,  уничтожение  всех дворянских  титулов -  от
герцога до простого дворянина и ниже,  затем равным образом уничтожаются все
ливрейные лакеи или, скорее, ливреи для  лакеев. Точно так же впредь ни один
мужчина, ни  одна женщина, называющие себя "благородными", не  должны курить
фимиам, как это крайне неразумно делалось до сих пор в  церквах. Словом, раз
феодализм умер уже  десять месяцев тому назад, то зачем же оставлять в живых
его   пустую,  внешнюю  оболочку  и  гербы?   Гербы,  следовательно,   нужно
уничтожить,  хотя Кассандра-Марат замечает,  что на  дверцах некоторых карет
они "только закрашены" и грозят снова выступить наружу.
     Итак,  отныне  де  Лафайет  становится просто  г-ном Мотье, Сен-Фаржо -
Мишелем  Лепелетье,  а  Мирабо  немного спустя язвительно  заявляет:  "Вашим
Рикетти вы  заставили Европу три дня ломать себе  голову". Графский титул не
безразличен для этого человека, и поклоняющийся ему народ  до конца величает
его им. Но пусть ликуют самые отчаянные патриоты,  в особенности Анахарсис и
человечество, потому что теперь, по-видимому, доказано, что  у всех нас один
отец - Адам!
     Вот исторически точное описание знаменитого подвига Анахарсиса.  Именно
так обширнейшее  общественное  представительство  нашло  своего  оратора. На
основании этого  мы можем судить по крайней мере об одном: какое  настроение
должно было овладеть когда-то легкомысленно-насмешливым  Парижем  и  бароном
Клоотсом, если подобное зрелище казалось уместным, чуть ли даже  не великим!
Правда,  впоследствии зависть  старалась  омрачить  этот  успех  Анахарсиса,
уверяя, что он  из случайного  "оратора комитета  иноземных  народов"  хотел
стать постоянным "оратором человеческого рода", будто бы  заслуживая  это; и
те  же завистники  клеветнически  прибавляли, что  его  звездочеты-халдеи  и
прочие были просто французским  сбродом,  переодетым для этой  Цели. Короче,
зависть  острила  и  издевалась  над  ним холодным,  бездушным  образом,  но
Анахарсис  был человек,  закованный в Довольно толстый панцирь,  от которого
отскакивали все эти ядовитые стрелы, и продолжал идти своей дорогой.
     Мы можем называть  это  обширнейшим общественным  представительством  и
должны признать его весьма  неожиданным, ибо кто мог бы подумать, что увидит
все  народы  в  Тюильрийском  Манеже?  Но это так; в действительности, когда
целый народ начинает устраивать спектакли и маскарады,  такие  странные вещи
могут   происходить.  Разве  нам  самим  не  случалось  видеть  коронованную
Клеопатру,  дочь  Птолемеев, в совершенно  негероической гостиной или  плохо
освещенной  мелочной  лавке, умоляющую почти на коленях непреклонно  грубого
муниципала,  чтобы  он оставил ее царствовать и  умереть, ведь она уже одета
для этого,  у  нее  маленькие дети и нет денег, покуда констебли  неожиданно
захлопнули  дверь  Феспийской  риги,  и   Антоний   тщетно   молил  за  свою
возлюбленную*.  Вот какие видимые  призраки  пролетают по земле, если  грубо
обращаться  с  Феспийской сценой, но  насколько  их будет  больше, если, как
сказано,  весь партер  вскакивает  на  сцену; тогда  поистине,  как в  драме
Тика**, мир выворачивается наизнанку (Verkehrte Welt!).
     * Клеопатра - последняя царица Египта из династии Птолемеев  (69-30 гг.
до н. э.). Была изгнана из Египта ее братом Птолемеем Дионисием (48 г. до н.
э.). Через  год  она вернула себе престол благодаря Юлию Цезарю. Славившаяся
своей красотой, уже в раннем средневековье стала легендарной личностью.
     ** Тик Людвиг (1773-1853) - немецкий писатель-романтик.

     После того как мы  видели само  человечество, видеть  "старейшину  рода
человеческого" уже не чудо. Такой Doyen du Genre Humain (старейший из людей)
объявился  за  эти  недели:  это был Жан Клод Жакоб, рожденный крепостным  и
посланный  с  родных  Юрских  гор  депутатом,  чтобы  передать Национальному
собранию благодарность за освобождение их. На его бледном,  изможденном лице
сто  двадцать  лет  вырыли глубокие морщины.  Он  слышал  на  родном наречии
смутные толки о победах бессмертного Великого Монарха*, о сожженном Пфальце,
о севеннских драгонадах, о  военном походе  Мальборо**, а  сам  в это  время
трудился  и  маялся,  чтобы сделать  свой Клочок  земли чуть зеленее. Четыре
поколения сменились за  это  время, любили и  ненавидели и исчезли,  подобно
сухой листве; Жакобу было сорок шесть лет, когда умер Людовик XIV. Собрание,
как  один  человек,  разом  поднялось  и  почтило  старейшего  в  мире:  его
приглашают занять место среди них, разрешив из  уважения  не  снимать шляпы.
Своими слабыми старческими глазами он смотрит на это новое чудесное явление,
кажущееся  ему  сном,  и  колеблется  между  обрывками старых воспоминаний и
грезами. Все во  времени начинает  казаться  ему невещественным, призрачным;
глаза и душа Жана Жакоба утомлены и готовы закрыться, но  открываются  перед
совсем  другой, чудесной сценой, которая уже сама действительность. Патриоты
устраивают  для  него  подписку,  он  получает  пенсию  от короля  и  весело
возвращается домой, но уже через два месяца  покидает все и вступает на свой
неведомый путь33.
     * Т. е. Людовика XIV.
     ** Мальборо (1650-1722) - английский полководец и политический деятель.
Командовал  английскими  войсками  в  Европе  во  время войны  за  Испанское
наследство (1702-1711).



     Между тем Париж,  день  за  днем, непрерывно  путешествующий на Марсово
поле,  с  болью убеждается,  что  земляные работы на нем  не будут кончены к
назначенному  сроку.  Площадь их слишком велика  -  триста тысяч  квадратных
футов, так как от  Военной  школы (которая должна быть  снабжена деревянными
балконами  и галереями) на  запад,  до ворот у реки  (где тоже  должны  быть
деревянные триумфальные  арки), насчитывают  около тысячи ярдов в длину; а в
ширину,  от  тенистой  аллеи с восемью рядами деревьев  на  южной стороне до
соответствующей ей на  севере, немногим больше или меньше тысячи футов.  Вся
эта площадь должна быть выкопана, и земля свезена к краям наподобие высокого
косогора;  здесь  она должна быть утрамбована и превращена в  лестницу из не
менее  тридцати рядов удобных мест, обложенных  дерном  и  обшитых  досками;
затем в центре должна находиться огромная  пирамида Алтаря Отечества  (Autel
de  la Patrie), тоже со ступенями. Настоящая  каторжная работа, но  это ведь
мировой   амфитеатр!  Остается   всего  пятнадцать   дней,   но  при   такой
медлительности потребуется по крайней мере  столько же  недель. Странно, что
наши землекопы работают,  по-видимому, лениво и не желают  работать  двойное
время даже  за  повышенную  плату,  хотя их  рабочий день длится  всего семь
часов. Они с досадой заявляют, что человеческий живот также нуждается иногда
в  отдыхе. Может быть, они  тайно подкуплены аристократами? Ведь аристократы
способны  на  это.  Разве шесть  месяцев  назад не  ходил упорный слух,  что
подземный Париж  (ведь мы с риском  стоим над  каменоломнями и  катакомбами,
между небом  и  бездной,  под  нами все перерыто)  наполнен порохом, который
должен поднять нас  на воздух. Слух держался, пока депутация кордельеров  не
произвела  расследования и не нашла,  что порох опять убрали!34**
Проклятое, неисправимое племя эти аристократы! В такие священные дни все они
требуют  дорожные паспорта. Происходят  беспорядки, восстания, в Лимузене  и
других местах сжигают замки, ведь аристократы не бездействуют. Они желали бы
посеять  раздор  между  лучшим  из  всех  народов  и  лучшим  из  королей  -
восстановителей свободы;  с  какой  адской  усмешкою  они  приветствовали бы
неудачу  нашего  праздника   Федерации,  на  который  с   ожиданием  смотрит
Вселенная!
     * Это понятие  восходит к Гесиоду  (VIII-VII вв.  до  н.  э.),  первому
известному по имени древнегреческому поэту, и Овидию (43 г. до н. э. - 18 г.
н. э.), римскому поэту.
     ** 23 декабря 1789 г. - Примеч. авт.

     Однако он не должен  провалиться из-за нехватки рабочих. Каждый, у кого
здоровые руки и ноги  и у кого бьется в  груди французское сердце,  может  и
будет копать землю! В понедельник 1 июля едва раздался залп сигнальной пушки
и  пятнадцать  тысяч ленивых  наемников сложили  свои орудия, как  из  рядов
зрителей,  с  грустью смотревших  на  солнце, стоявшее еще высоко, выступают
один  за другим патриоты с  горящими глазами, хватают  заступы  и  тачки и в
негодовании сами  начинают возить землю. К ним присоединяются десятки, потом
сотни  других, и вскоре  новые пятнадцать тысяч добровольцев роют и копают с
гигантской силой и в  полном порядке, с ловкостью, приобретаемой экспромтом,
и делают втрое больше, чем платные  рабочие. Только когда сумерки сгущаются,
они заканчивают свою работу  с восторженными криками,  которые слышны  или о
которых слышат за Монмартром.
     На следующий  день сочувствующее  население с  нетерпением  дожидается,
чтобы орудия труда  освободились. Но зачем ждать? Заступы есть везде. И вот,
если  можно  доверять хроникерам,  энтузиазм, добродушие  и  братская любовь
вспыхивают у  парижан с  такой яркостью,  какой земля  не видела со  времени
Золотого  Века.  Весь  Париж,  мужчины  и  женщины,  спешит  с  лопатами  на
юго-западную  окраину города. Потоки  людей,  в беспорядке или  выстроившись
рядами,  как  представители  одного  цеха, случайными группами  стекаются на
Марсово поле. Они усердно шагают под звуки струнной музыки, впереди них идут
молодые  девушки  с зелеными ветками и трехцветными  лентами; заступы и ломы
они несут на  плече, как  солдаты  ружье, и все  хором поют  "Ca ira!".  Да,
Pardieu!  "Ca  ira!"  -  кричат  прохожие  на улицах.  Идут  все  цехи,  все
общественные  и  частные  корпорации  граждан,  от  высших  до  низших; даже
разносчики умолкли на один день.

     Выходят соседние деревни  под  предводительством мэра или  мэра и кюре,
которые  также идут с лопатами  и в трехцветных шарфах; все  работоспособные
мужчины маршируют под  звуки деревенской скрипки, тамбурина и  треугольника.
Не менее полутораста тысяч человек  принимается за работу;  в иные часы, как
говорят, насчитывалось даже до двухсот пятидесяти тысяч; потому что какой же
смертный,  особенно  под вечер, после спешно законченной дневной работы,  не
поторопился  бы  прибежать туда! Город словно  муравейник: дойдя до  площади
Людовика XV, вы видите, что к югу, за рекой,  все улицы кишат народом; всюду
толпы рабочих, и не платных ротозеев, а настоящих рабочих,  принимающихся за
работу добровольно; каждый патриот наваливается на неподатливую глыбу земли,
роет и возит, пуская в ход всю свою силу.
     Милые дети, aimables enfants! Они берут на себя и так называемую police
de Г atelier - упорядочение и распределение всех работ - со свойственной  им
готовностью и прирожденной  ловкостью.  Это  истинно  братская  работа:  все
различия забыты,  уничтожены,  как в  начале,  когда копал  землю сам  Адам,
Долгополые монахи с тонзурой  рядом  с  водоносами  в  коротких  камзолах, с
тщательно завитыми  incroyable'ями  из патриотов; черные угольщики  рядом  с
обсыпанными мукой изготовителями париков  или с теми,  кто  их  носит,  ведь
здесь и адвокаты, и судьи, и начальники всех округов; целомудренные монахини
в  сестринском единении рядом  с нарядными  оперными  нимфами и  несчастными
падшими женщинами; патриотические тряпичники рядом с надушенными обитателями
дворцов, ибо  патриотизм, как рождение и смерть, всех уравнивает. Пришли все
типографские  рабочие,  служащие Прюдома  в бумажных  колпаках  с  надписью:
"Revolutions  de  Paris". Камиль  высказывает пожелание, чтобы в эти великие
дни был  образован и союз  писателей  (Pacte des ecrivains35) или
федерация редакторов.  Какое чудное зрелище!  Белоснежные сорочки  и изящные
панталоны  перемешиваются с грязными клетчатыми блузами  и  грубыми штанами,
так как  обладатели тех  и других  сняли  свои  камзолы и под ними оказались
одинаковые  мускулы  и  конечности.  И  все  роют  и  разбивают  землю  или,
согнувшись, толкают  длинной вереницей  тачки и  нагруженные повозки,  и все
веселы, у всех одно сердце и одна душа.  Вот аббат Сиейес ревностно  и ловко
тащит тачку,  хотя он слишком слаб для этого; рядом с  ним Богарне*, который
будет отцом королей, хотя сам и не будет королем. Аббат Мори не работает, но
угольщики принесли куклу, похожую на него, и он должен работать, хотя бы и в
таком  виде. Ни один августейший сенатор не пренебрегает работой;  здесь мэр
Байи и генералиссимус Лафайет - увы, они снова будут здесь и в другое время!
Сам король приезжает посмотреть на работу, и громогласное "Vive le Roi!" (Да
здравствует  король!)  несется к  небесам.  Вокруг  него "тотчас  образуется
почетный караул с  поднятыми  заступами". Все,  кто может, приходят  если не
работать, то посмотреть на работы и приветствовать работающих.
     * Виконт  де  Богарне  Александр (1760-1794)  -  депутат Учредительного
собрания,  генерал  Республики,  казнен по  обвинению  в  пассивном  ведении
военных действий. Первый муж  будущей жены Наполеона Жозефины, отец будущего
вице-короля  Италии  Евгения  де  Богарне (1781-1824)  и королевы  Голландии
Евгении Гортензии (1783-1827).

     Приходили  целыми семьями. В  одной  семье,  между  прочим,  целых  три
поколения: отец  копает  землю,  мать  сгребает  ее  лопатой, дети  прилежно
толкают  тачки;  старый  девяностотрехлетний  дед  держит  на  руках  самого
младшего;  веселый малютка  не  может  оказать  помощи,  но  сможет, однако,
рассказать  своим  внукам,  как  будущее  и  прошедшее  вместе  глядели   на
происходящее и надтреснутыми, неокрепшими голосами напевали: "Ca ira!"  Один
виноторговец привез  на тележке бочку вина и  возгласил: "Не пейте,  братья,
если вас не  мучает  жажда, чтобы наша бочка дольше продержалась"; и в самом
деле,  пили только  люди,  "явно  истомленные".  Один юркий аббат  смотрит с
насмешкой;  "К   тачке!"  -   кричат  некоторые,  и  он,  опасаясь  худшего,
повинуется. Однако  как раз в  это время  подходит патриот-тачечник, кричит:
"Arretez!" - и, оставив свою  тачку, подхватывает тачку аббата, быстро катит
ее, как нечто зараженное, за пределы Марсова поля и там опорожняет. Какой-то
господин  (по  виду знатный и состоятельный)  быстро подбегает, сбрасывает с
себя  платье, жилет  с парой часов и кидается в самый разгар работы. "А ваши
часы?"  -  кричат ему все, как  один.  "Разве можно не  доверять братьям?" -
отвечает  господин, и  часы  не  были  украдены. Как  прекрасно  благородное
чувство! Оно подобно прозрачной вуали, прекрасно и дешево, но не выдерживает
дерганья  и  ежедневной  носки. О  прекрасный  дешевый  газ,  ты  тонок, как
паутина,  как тень  от  сырого  материала добродетели, но ты  не соткан, как
плотная ткань долга: ты лучше, чем ничто, но и хуже!
     Школьники  и студенты  восклицают: "Vive la Nation!" - и жалеют, что не
могут  дать ничего,  "кроме  своего пота". Но что  мы говорим  о  мальчиках?
Прекраснейшие  Гебы*, самые прелестные  во всем  Париже, в легких, воздушных
платьях,  с трехцветными поясами, копают и возят тачки  вместе с другими; их
глаза  горят   воодушевлением,  длинные  волосы  в  живописном   беспорядке,
маленькие руки плотно сжаты, но они заставляют патриотскую тачку подвигаться
и даже вкатывают ее на вершину откоса (правда, с некоторой помощью, но какая
же мужская  рука отказалась  бы от счастья помочь им?), затем  сбегают с нею
вниз, за новым грузом, грациозные, как гурии**,  с развевающимися позади них
длинными локонами и  трехцветными  лентами. А когда лучи  вечернего  солнца,
упав на Марсово поле, окрашивали огненным заревом густые, тенистые  аллеи по
сторонам его  и  отражались  в  куполах  и сорока  двух окнах Военной школы,
превращая их в  расплавленное золото, все это являло собою зрелище, подобное
которому едва ли  кто  видел на своем  бесконечном пути  по зодиаку. Это был
живой  сад,  засеянный  живыми цветами  всех красок  радуги; здесь  полезное
дружно смешивалось с красивым; теплое чувство одушевляло всех и делало людей
братьями, работающими в братском согласии,  хотя бы только  один  день, один
раз, которому не суждено повториться! Но спускается  ночь,  и  эти ночи тоже
уходят  в вечность. Даже  торопливый путник,  едущий  в Версаль,  натягивает
поводья на возвышенностях Шайо и смотрит несколько минут на ту сторону реки,
а затем со слезами рассказывает в Версале о том, что он видел36.
     * Геба  (греч. миф.)  -  богиня вечной  юности, прислуживающая богам на
Олимпе во время пиров.
     ** Фантастические девы, услаждающие, по Корану, праведников в раю.

     Между тем  со  всех  сторон  уже прибывают  федераты:  пылкие сыны Юга,
"гордые своим Мирабо"; рассудительные горцы с Юры, с северным хладнокровием;
резкие   бретонцы  с  галльской   экспансивностью;   нормандцы,  не  имеющие
соперников в торговом деле; все они одушевлены  теперь единым благороднейшим
огнем  патриотизма.  Парижские братья встречают их с  военными почестями,  с
братскими  объятиями  и   с  гостеприимством,  достойным  героических  эпох.
Федераты*  присутствуют на прениях в Собрании; им предоставлены галереи. Они
принимают участие  и в работах на Марсовом поле; каждая новая  партия желает
приложить руку к  делу и подсыпать свою кучку земли  на Алтарь Отечества.  А
какие цветы красноречия  расточают  они (ведь это экспансивный народ), какая
высокая мораль  звучит в их адресах к верховному Собранию, к патриотическому
восстановителю свободы! Капитан бретонских федератов даже преклоняет  колена
в порыве энтузиазма и со слезами на глазах вручает  свою шпагу королю, также
прослезившемуся. Бедный Людовик! Он  говорил впоследствии, что эти дни  были
одними из самых счастливых в его жизни.
     * Революционеры, прибывшие из провинций.

     Должны  быть  и  смотры,  королевские смотры  федератов, в  присутствии
короля, королевы и трехцветного  двора; в крайнем случае если  - что слишком
обычно  - пойдет дождь,  то  федеральные волонтеры пройдут сквозь внутренние
ворота, где  их величества будут стоять под прикрытием. Здесь, при случайной
остановке, прекраснейшие пальчики во всей Франции могут мягко дотронуться до
вашего рукава, и нежный, как флейта, голосок спросит: "Monsieur, из какой вы
провинции?"  Счастлив  тот, кто, рыцарски склонив конец  своей шпаги,  может
ответить:  "Madame, из провинции,  которой  владели ваши предки". Лучезарная
улыбка наградит счастливого "провинциального адвоката", ныне провинциального
федерата, и  мелодичный  голос весело скажет королю: "Sire,  это ваши верные
лотарингцы".  Небесно-голубой с  красными  отворотами  мундир  национального
гвардейца  гораздо  более веселит  глаз,  нежели  мрачный черный  или  серый
будничный костюм провинциального адвоката.  Тот же  самый  трижды  блаженный
лотарингец  будет  сегодня  вечером  стоять  на часах  у  двери  королевы  и
чувствовать,  что он готов  принять  за нее тысячу смертей; она опять увидит
его  у внешних ворот и  потом еще в третий раз, когда он нарочно постарается
обратить  на себя  ее внимание, проделывая артикул ружьем с таким  усердием,
"что оно гремит"; и опять она поклонится  ему с лучезарной улыбкой и заметит
маленькому, белокурому, слишком резвому  дофину: "Поклонитесь  же, Monsieur,
не будьте невежливым", а  затем,  подобно  сверкающему светилу  или  комете,
пойдет   со   своим  маленьким   спутником  дальше   по   определенному   ей
пути37.
     А  ночью,  когда патриоты кончают  работу,  вступают  в  силу священные
обычаи гостеприимства! У  Лепелетье Сен-Фаржо,  простого, но весьма богатого
сенатора,  за   столом   собирается  ежедневно   "сто   человек  гостей",  у
генералиссимуса  Лафайета - вдвое больше. В низкой комнатке, как и в высоком
салоне,  бокал  с  вином  ходит  по  рукам,  озаряемый  улыбками  красавицы,
вспыхивающими на лице  быстро постукивающей каблучками  гризетки  или  гордо
выступающей  дамы;  обе  одинаково  радуют   храбрецов   своей  красотой   и
пленительными улыбками.



     Таким  образом, несмотря на  заговоры  аристократов,  на  лень  наемных
рабочих и почти  наперекор  самой судьбе  (так как  за это  время  часто лил
дождь),  13 июля Марсово  поле совершенно готово:  оно убрано,  утрамбовано,
места для  зрителей укреплены прочной каменной  кладкой, и патриоты могут  в
восторге ходить по  нему  и одновременно репетировать, ведь в  каждой голове
складывается не  поддающаяся описанию картина  завтрашнего дня. Молите небо,
чтобы  завтра  было  ясно.  Но  вот  что  хуже всяких  туч: сбитый  с  толку
муниципалитет  толкует  о том,  чтобы  допускать патриотов  на торжество  по
билетам! "Разве мы по билетам ходили  на работу и  сделали  то,  что  нужно?
Разве мы брали  Бастилию  по билетам?" Муниципалитет образумился,  и поздней
ночью барабанный бой возвещает  патриотам, высовывающимся из-под одеяла, что
билеты отменяются. Значит, нахлобучивайте  опять ваши ночные колпаки и мирно
засыпайте с полувнятным бормотанием,  которое,  быть может, означает многое.
Завтра среда, день, незабвенный среди всех праздников этого мира*.
     *  Праздник Федерации  -  революционное  празднество,  которое  впервые
состоялось  в Париже 14  июля  1790 г., в  первую годовщину взятия Бастилии.
Празднество символизировало становление национального единства Франции.

     Наступает  утро,  холодное  для  июля,  но такой  праздник заставил  бы
улыбнуться  Гренландию. Через  все входы национального  амфитеатра (он имеет
милю  в  окружности с входами  через  определенные  промежутки) устремляется
живой поток толпы и без шума занимает постепенно все  места. В Военной школе
для высших  властей устроены  галереи и  навесы,  над  которыми  состязались
плотники и маляры; триумфальные арки около ворот на Сене украшены надписями,
хотя и  не  особенно остроумными,  но искренними  и  правильными. Высоко над
Алтарем Отечества  на длинных железных шестах качаются старинные cassolettes
- курильницы, распространяющие облака ароматического дыма, - если не в честь
языческих богов, то  трудно понять, в чью именно. Двести  тысяч патриотов и,
что  вдвое важнее, сто тысяч патриоток, все  в самых красивых нарядах, сидят
на Марсовом поле, полные ожидания.
     Какая картина:  кольцо пестро кишащей жизни, покрывающей тридцать рядов
амфитеатра,  отчасти  как бы прислоненного  к темной  зелени  аллеи;  стволы
деревьев не  видны  за высоким  амфитеатром,  а  позади лишь зелень  лета со
сверкающей гладью воды и  с блеском  белых зданий. Эмалевая картинка на фоне
вазы из изумруда! И ваза не пуста: купола  Собора Инвалидов покрыты народом,
точно так же как и отдаленные ветряные  мельницы Монмартра; на самых дальних
церквах, на едва  видимых  деревенских  колокольнях  стоят люди с подзорными
трубами. На высотах Шайо волнуются пестрые  группы;  все ближние  и  дальние
холмы,  опоясывающие  Париж, образуют более или менее заполненный амфитеатр,
смотреть на который устает глаз. Да, на высотах  стоят даже пушки, а на Сене
-  целая  плавучая батарея. Там,  где  не  поможет  глаз,  поможет ухо;  вся
Франция, собственно говоря, представляет собой один  амфитеатр, ибо в каждом
мощеном городе и в каждой немощеной  деревушке жители на ногах и слушают, не
донесется ли до  них глухой грохот - знак того, что и им  пора  приступить к
присяге и стрельбе3 . Но вот, под раскаты  музыки выступают толпы
федератов;  они собрались  на бульваре  Сент-Антуан  и в его  окрестностях и
прошли по  городу с флагами восьмидесяти  трех департаментов, сопровождаемые
не  громкими, но прочувствованными  благословениями. Вслед за тем появляется
Национальное собрание  и занимает места под  устроенным для него балдахином;
за  ним  показываются их величества и  садятся  на трон, рядом  с Собранием.
Лафайет на белом боевом коне уже здесь, и все  гражданские  власти  в сборе.
Федераты   исполняют   танцы  до  начала  настоящих   военных   маневров   и
передислокацию.
     Передислокации  и  маневры?  Перо  смертного  бессильно  описывать  их;
воображение  устало  складывает крылья и заявляет,  что не стоит и пытаться.
Ряды проходят  то медленным,  то  быстрым,  то  форсированным  шагом. Sieur*
Мотье,  или генералиссимус Лафайет, так как это одно  и то  же лицо, ставшее
вместо короля на  двадцать  четыре  года  главнокомандующим  Франции;  Sieur
Мотье,  со своей  рыцарской, полной  достоинства  осанкой, выступает вперед,
торжественно  поднимается по ступеням Алтаря Отечества  и здесь, перед лицом
неба и  затаившей дыхание земли, при треске  болтающихся кассолеток, "твердо
опираясь  на  конец шпаги", произносит  присягу  Королю, Закону  и Нации (не
упоминая  об  обращении  "зерна")  от  своего имени и  от имени  вооруженной
Франции. Знамена колышутся, и раздаются громкие клики. Национальное собрание
должно присягнуть со своего места; король также. Он приносит присягу внятным
голосом - и  небо дрожит от громовых "виват". Свободные граждане обнимаются,
сердечно пожимая друг другу руки; федераты звенят оружием. Но вот заговорила
плавучая батарея, заговорила на все четыре стороны Франции. И с одного холма
за другим гремят  ответные раскаты, доносясь  то  слабым отголоском,  то как
громовое эхо, словно камень, брошенный в озеро и  оставляющий круги, которые
постепенно  расходятся  по  воде,  но  не  пропадают  совсем.  Гром   орудий
разносится от Арра до Авиньона, от  Меца до Байонны;  в Блуа и Орлеане пушки
грохочут речитативом,  они слышны в  Пюи, среди  гранитных  гор, на По,  где
стояла  черепаховая люлька Генриха Великого. В далеком Марселе алая вечерняя
заря становится свидетельницей того, как из каждого  пушечного жерла в замке
Иф  вырываются  красные огненные  языки  и  весь народ ликует:  да,  Франция
свободна. О славная Франция, она  растворилась в дыме и громе и  добыла себе
так фригийский  колпак Свободы! Во всех городах должны быть посажены деревья
Свободы - не важно, вырастут они или  нет. Разве  не говорили  мы,  что  это
величайший   триумф,  когда-либо  достигнутый  или  могущий  быть  достигнут
феспийским искусством? К сожалению,  приходится назвать  все  это феспийским
искусством,  ведь  прежде  чем  приступить  к  присяге  на   Марсовом  поле,
национальные флаги должны были быть освящены. Весьма целесообразная мера: ни
одно земное знамя не может развеваться победоносно, ни  одно предприятие  не
может удаться, если небо не ниспошлет на  него  своего  благословения или по
меньшей мере  если  оно не  будет испрошено вслух  или про  себя.  Но какими
средствами  добиться  его?  Какой  трижды божественный  громоотвод Франклина
возьмет с  неба  чудесный  огонь,  чтобы он спустился,  кротко распространяя
жизнь и принося исцеление душам людей?  Ах, очень просто, при помощи двухсот
тонзурованных  субъектов  в  белоснежных  стихарях  с трехцветными  поясами,
стоящих на  ступенях Алтаря  Отечества, с  Талейраном-Перигором, блюстителем
душ, во главе! Они, насколько это в их силах, заменят чудесный громоотвод. О
темно-синее небо  и ты, изумрудная кормилица-земля; вы,  вечно текущие реки;
вы,  тленные  леса,  подобно людям, постоянно умирающие и снова рождающиеся;
вы,  горы и  скалы,  ежедневно  тающие  от ливней  и все  же  столетиями  не
исчезающие и нерушимые, так  как родить вас вновь может, по-видимому, только
новый  мировой переворот,  когда от сильного  кипения и взрыва пар взовьется
почти  до  луны;  ты,  неисчерпаемое,  таинственное  Все, покров  и  обитель
Неназываемого;  и  ты,  Человеческий  Дух,  с  твоей членораздельной  речью,
придающий  образ  и  форму Неизмеримому,  Неназываемому, - разве не чудо  уж
самое  то, что француз мог не  говорим поверить, но  вообразить, что  верит,
будто   Талейран  и  двести  штук   белого   коленкора  в  состоянии  добыть
благословение неба? Здесь, однако, мы должны вместе с огорченными историками
того  времени  заметить, что в ту минуту,  как  епископ Талейран, в  длинной
мантии,  митре и  трехцветном поясе,  заковылял  по  ступеням  Алтаря, чтобы
произвести  свое  чудо, небо вдруг  помрачнело:  засвистел  северный  ветер,
предвестник холодной непогоды,  и полил  настоящий, все затопляющий  ливень.
Грустное зрелище!  Все  тридцать рядов кругом амфитеатра покрылись тотчас же
зонтами,  обманчивой  защитой  при  такой  толпе;  наши  античные кассолетки
превратились в горшки для воды, смола для курения шипит в них, превращаясь в
грязный пар. Увы,  вместо  "виват"  слышно  только  яростное падение и шорох
дождя. От трехсот до четырехсот тысяч человек чувствуют, что имеют  кожу, по
счастью  непромокаемую.  Шарф  генерала  мокр  насквозь,  все  военные флаги
повисают и не хотят больше развеваться и вместо этого лениво  хлопают, точно
превращенные в расписанные  жестяные  флаги! Но еще  хуже, по  свидетельству
историков,  было  положение  ста  тысяч  красавиц  Франции!  Их  белоснежные
кисейные наряды  забрызганы грязью; страусовые  перья  постыдно  прилипают к
своему  остову; шляпы  потеряли форму, их внутренний каркас  превращается  в
месиво: красота не царит уже в своем прелестном уборе, подобно богине любви,
обнаженной и закутанной в прозрачные облака, а  борется в нем, как в тяжелых
цепях,   так  как   "формы   обрисовываются",   слышны  лишь   сочувственные
восклицания, хихиканье, в то время как только решительно  хорошее настроение
может помочь  перенести невзгоду.  Настоящий  потоп: непрерывная пелена  или
падающий столп дождя. Митра нашего верховного пастыря тоже наполняется водой
и становится уже не митрой, а переполненным и протекающим пожарным ведром на
его почтенной голове! Не обращая на это внимания, верховный пастырь Талейран
производит свое чудо: благословение его, несколько отличное от благословения
Иакова,  почиет  теперь  на  всех  восьмидесяти трех департаментских  флагах
Франции, которые  в  благодарность развеваются или хлопают как  могут. Около
трех часов  снова  проглядывает солнце, и  остающиеся церемонии  могут  быть
закончены   при  ясном  небе,  хотя  и  с  сильно  попорченными  декорациями
39.
     * Господин (франц.).

     В среду федерация наша заключена, но празднества продолжаются еще эту и
часть следующей недели - празднества,  заменяющие  пиры багдадского калифа и
волшебника  Аладдина. На  Сене  происходят  гонки  судов с прыжками  в воду,
брызгами  и хохотом.  Аббат Фоше, Те Deum Фоше,  "в  ротонде Хлебного рынка"
произносит надгробное  слово о Франклине, по которому Национальное  собрание
недавно  три  дня носило траур.  Столы  Мотье и  Лепелетье все  еще завалены
яствами, и  потолки  дрожат  от патриотических  тостов.  На  пятый вечер,  в
воскресенье, устраивается всеобщий бал. Весь Париж, мужчины, женщины и дети,
в домах или  на улицах  танцуют под звуки арфы или четырехструнной  скрипки.
Даже  седовласые  старики  пытаются  здесь, под  изменчивой  луной, еще  раз
подвигать  в  такт своими  старыми  ногами;  грудные  дети, не  умеющие  еще
говорить,  кричат  на  руках  и  барахтаются,  нетерпеливо  расправляя  свои
маленькие пухлые  руки и ноги, в бессознательной потребности  проявить  свою
мышечную  силу.  Самые  крепкие балки  изгибаются более или  менее, все пазы
трещат.
     Но взгляните  на развалины Бастилии на лоне  самой  матери-земли. Везде
горят   лампочки,   везде   аллегорические   украшения,  и   гордо   высится
шестидесятифутовое дерево Свободы  с  таким чудовищной  величины  фригийским
колпаком,  что король Артур со всем своим Круглым столом* мог бы обедать под
ним.  В  глубине  при  тусклом  свете  одинокого  фонаря  замечаем  одну  из
полузарытых железных клеток  и несколько тюремных камней - последние остатки
исчезнувшей тирании; кроме этого видны  только гирлянды лампочек,  настоящие
или искусственные  деревья,  сгруппированные в  волшебную рощу, над входом в
которую прохожий может прочесть  надпись: "Ici l'on danse" (здесь  танцуют).
Таким   образом,  сбылось   смутное  предсказание  пророка  и  шарлатана  из
шарлатанов Калиостро**, сделанное им четыре года назад, когда он покидал это
мрачное  заточение,  чтобы  попасть  в  еще  более  ужасную  тюрьму  римской
инквизиции, так и не выпустившую более своей жертвы.
     * Рыцари Круглого  стола -  герои  средневековых  рыцарских романов так
называемого  бретонского Цикла;  приближенные  легендарного  короля Британии
Артура, собиравшиеся в определенном порядке за его круглым столом,  символом
равенства.
     ** См. его письмо к французскому народу (Лондон, 1786). - Примеч. авт.

     Но что значит Бастилия  по сравнению  с  Champs-Elysees? Сюда,  к  этим
полям, справедливо называемым  Елисейскими,  сами  собой направляются  ноги.
Гирлянды лампочек  освещают  их,  как  днем,  маленькие масляные  стаканчики
прелестно  украшают,  наподобие  пестрых  светлячков,  самые высокие  сучья;
деревья словно залиты пестрым  огнем и бросают свое сияние  далеко в  лесную
чащу.  Здесь, под вольным небом, стройные федераты кружатся  в хороводе  всю
эту  благовонную ночь напролет  с новообретенными  красотками, гибкими,  как
Диана*,  но не такими холодными и  суровыми, как она; сердца соприкасаются и
пылают; и конечно,  редко приходилось нашей старой  планете  спускать покров
своей огромной конической тени, называемой  ночью, над подобным балом. Если,
по словам Сенеки**, сами  боги с улыбкой  смотрят на  человека, борющегося с
превратностями  судьбы,  то что  же  они  должны были думать о двадцати пяти
миллионах беззаботных, побеждающих  свои невзгоды в течение  целой недели  и
даже более?
     * Диана (рим. миф.) - богиня охоты, изображалась с луком и  колчаном за
плечами.
     ** Сенека Луций Анней (4 г. до н. э. - 65 г. н. э.) -  римский философ,
поэт и государственный деятель.

     И вот  праздник  Пик  дотанцован  таким  образом  до  конца;  галантные
федераты возвращаются домой во все четыре стороны с возбужденными нервами  и
разгоряченными сердцами и головами; некоторые из них, как, например, старый,
почтенный  друг Даммартена  из Страсбурга, совсем "сгорели  от алкоголя",  и
жизнь  их близится к  своему концу40. Праздник Пик дотанцован  до
конца и стал покойником, тенью праздника.  Ничего от него не осталось, кроме
образа  в памяти людей и места, которое его видело, но уже  более  не видит,
так  как  возвышения на  Марсовом  поле  обвалились наполовину41.
Праздник этот был, несомненно,  одним из запоминающихся народных праздников.
Никогда  не  приносилась присяга с  таким  переполненным  сердцем,  с  таким
чувством и избытком радости, и едва ли когда-нибудь это повторится, и все же
она  была непоправимо попрана  через  год  и день. Ах, зачем?  Если  присяга
доставляла такое неизреченное наслаждение, если грудь прижималась к  груди и
в сердцах двадцати  пяти миллионов одновременно зажигался  огонь энтузиазма,
то почему же она нарушена,  о  неумолимые властители судеб,  почему? Отчасти
именно потому,  что  она  приносилась в  таком  порыве радости,  главным  же
образом  вследствие более  старой причины: грех пришел  в  мир,  а  вместе с
грехом и бедствия. Эти двадцать пять миллионов в своем фригийском колпаке не
имеют теперь  над собой власти, которая руководила бы и управляла ими, и  не
имеют  в  самих себе руководящей  силы или правил для разумной, справедливой
жизни. И если все несутся гигантскими шагами по незнакомой дороге без цели и
без узды, то как  же не произойти невыразимой катастрофе? В самом деле, ведь
розовый цвет федерации  не цвет нашей земли  и  не  ее дело; человек  должен
бороться с миром не порывами благородных чувств, а совсем другим оружием.
     Во  всяком  случае  не  разумнее ли "беречь  свой  огонь  для  жениха",
заключая  его в душе, как благодетельный, животворящий источник теплоты! Все
сильные  взрывы, как бы хорошо ни  были они направлены,  всегда сомнительны,
большей частью бесполезны  и всегда разрушительны; представьте себе человека
или  нацию,  которая  израсходовала  бы  весь  свой   запас  огня  на   один
искусственный фейерверк.  В жизни приходится видеть браки по страстной любви
(ибо люди,  как и нации, имеют свои периоды расцвета), заключенные с  такими
проявлениями  торжества  и  радости,  что  старики только  качают  головами,
Спокойная веселость была бы более уместна, потому что  шаг делается  важный.
Безрассудная   чета,  чем  больше   ты   торжествуешь  и   чувствуешь   себя
победительницей всего земного зла, которое кажется тебе исчезнувшим с земли,
тем  больше будет  твое  изумление  и разочарование,  когда ты откроешь, что
земное зло все еще существует
     "Но почему же оно все еще  существует?" спросит каждый  из вас. "Потому
что  мой  неверный  спутник  изменил  мне;  зло  было побеждено; я,  с своей
стороны, верил в это и продолжал бы верить и впредь!" И  счастливый  медовый
месяц превращается  в  длинные  терпкие  годы, пожалуй  даже  в едкий  уксус
Ганнибала*.
     * Ганнибал  (около 247-183  гг.  до  н.  э.) -  выдающийся карфагенский
полководец.  Римский историк Тит Ливий рассказывает,  что при переходе через
Альпы Ганнибал приказал  очистить часть трудного перевала от снега, раскалив
известковые  камни и полив их уксусом, - камни раскололись, и  это позволило
проложить путь для воинов, конницы и слонов.

     Не придется ли и  нам сказать, что французский народ привел королевскую
власть  или, вернее, принудил королевскую  власть  привести  его с  слащавой
нежностью к брачному Алтарю  Отечества, а затем, чтобы отпраздновать свадьбу
с должным блеском и великолепием, необдуманно сжег брачное ложе?






     В Меце,  на  северо-восточной  границе, уже  несколько  месяцев  смутно
маячит  перед  нами  фигура  некоего  храбреца Буйе,  которому суждено  быть
последней надеждой  королевской власти в ее бедствиях и планах бегства. Пока
это еще только имя и тень храброго Буйе.
     Займемся  им  повнимательнее, пока он не обретет в наших глазах плоть и
кровь. Человек этот сам по себе достоин внимания: его положение и дела в эти
дни прольют свет на многое.
     Буйе  находится  в таком же затруднении, как  и  все занимающие  высшие
посты французские  офицеры,  только для него оно еще более резко  выражено*.
Великая национальная федерация была, как мы и предвидели, лишь пустым звуком
или еще хуже - последним громким всеобщим  "гип-гип-ура"  с полными бокалами
на национальном  лапифском празднике созидания конституции. Она была громким
отрицанием суровой действительности: криками "ура" как  бы хотели оттолкнуть
осознание неизбежности, уже стучащей в ворота! Этот новый национальный кубок
может,  однако,  лишь  усилить опьянение,  и, чем  громче  люди  клянутся  в
братстве,  тем скорее и  вернее опьянение приведет к каннибализму. Ах, какой
огромный  мир  неразрешимых противоречий,  подавленных  и упрощенных лишь на
время,   таится  за  этим  мяуканьем  и  лоском  братства!   Едва  почтенные
воины-федераты  вернулись в свои гарнизоны и наиболее пылкие из них, "сгорая
от  пламени  алкоголя и любви", еще  не  успели умереть; едва из  глаз людей
исчез  блеск  празднества,  пылающий  все  еще  в  их  памяти,  как  раздоры
вспыхивают с большим ожесточением, чем когда-либо.
     * Умеренный консерватор,  глубоко  преданный  монархии,  Буйе  блестяще
служил  на Антильских островах во время войны с англичанами; он пользовался,
однако, славой либерала, которая распространилась на всех,  кто участвовал в
американской  Войне  за  независимость.  Революция  внушила  ему  страх.  Он
ненавидел и презирал своего двоюродного брата Лафайета.

     Давайте обратимся к Буйе и узнаем, как все это произошло.
     Буйе командует в настоящее время гарнизоном  Меца  и властвует над всем
севером  и  востоком  Франции, будучи  назначен  недавним  правительственным
актом,   санкционированным   Национальным  собранием,   одним   из   четырех
главнокомандующих. Рошамбо и  Мальи, известные в то время люди  и  к тому же
маршалы,  хотя  и мало  для  нас интересные, назначены  ему  в  товарищи,  а
третьим,  вероятно,  будет старый болтун  Люкнер,  также мало интересный для
нас.  Маркиз де  Буйе,  убежденный лоялист,  не враг  умеренных  реформ,  но
решительный  противник  резких перемен.  Он  давно состоит  на  подозрении у
патриотов и не раз доставлял неприятности верховному Национальному собранию;
он  не  хотел,  например, приносить  национальную присягу,  что  обязан  был
сделать,  и  все  откладывал  это под  тем  или  иным  предлогом,  пока  Его
Величество  собственноручным письмом не  упросил его  сделать эту  уступку в
виде  личного одолжения ему.  И вот,  на  своем  важном  и опасном, если  не
почетном посту он молчаливо и сосредоточенно выжидает  событий,  с сомнением
взирая на будущее. Он говорит, что  он один или почти один из старой военной
верхушки не эмигрировал, но в грустные минуты думает, что и ему не останется
ничего  другого,  как  перейти границу.  Он мог  бы  перебраться  в Трир или
Кобленц, куда соберутся  со временем живущие в  изгнании  принцы, или  же  в
Люксембург, где слоняется без дела и изнывает  старый Брольи. Или еще: разве
ему не открыты  великие  темные  бездны  европейской  дипломатии, в  которой
только что начали смутно маячить такие люди, как Калонн и Бретей?
     Среди бесконечно запутанных планов и предположений у  Буйе только  одно
определенное намерение: попытаться оказать услугу Его Величеству, и он ждет,
прилагая все усилия к тому, чтобы сохранить свой округ лояльным, свои войска
верными,   свои  гарнизоны   обеспеченными  всем  нужным.  Он  еще   изредка
поддерживает дипломатическую переписку с своим  кузеном Лафайетом, отправляя
письма и гонцов, причем, с одной стороны, мы видим рыцарские конституционные
уверения, с другой  - военную серьезность и  краткость; редкая переписка эта
становится  все   реже  и   бессодержательнее,  гранича  уже  с  совершенной
пустотой1. Он, этот стремительный,  вспыльчивый,  проницательный,
упрямо  верный долгу человек, с  подавленной, порывистой решимостью, храбрый
до  опрометчивости,  был  более на  своем  месте,  когда,  как  лев, защищал
Виндварские острова или когда прыжками, как тигр, вырывал у англичан Невис и
Монсеррат,  чем сейчас,  в этом стесненном  положении, спутанный по  рукам и
ногам кознями дипломатов, в ожидании гражданской войны, которая, быть может,
никогда  и  не наступит. Несколько  лет назад  Буйе должен  был  командовать
французской  экспедицией  в Ост-Индию и  вернуть или  завоевать Пондишери* и
царства Солнца; но весь мир внезапно изменился, и Буйе вместе  с ним; судьба
распорядилась так, а не иначе.
     *  Пондишери  -  французская  колония в  Индии  которая  несколько  раз
переходила в руки англичан. В 1793 г. англичане были выдворены из Пондишери.



     Общее состояние  дел таково, что сам Буйе не предвидит ничего хорошего.
Уже  со  времени  падения  Бастилии  и  даже  еще  ранее  состояние  дел  во
французской  армии   вообще  было  весьма   сомнительным  и  с  каждым  днем
ухудшалось. Дисциплина, которая во все  времена представляет некоторого рода
чудо и  держится верой, была расшатана без надежды  на скорое восстановление
ее. Французские гвардейцы играли в опасную игру;  как они выиграли  ее и как
теперь пользуются  ее  плодами - это всем известно.  Мы видели, что  при том
всеобщем перевороте наемные солдаты отказались сражаться. Так же поступили и
швейцарцы полка Шатовье, почти французские швейцарцы из Женевы  и кантона Во
тоже  отказались  сражаться. Появились  дезертиры,  сам  полк Руаяль-Аллеман
представлял безотрадную картину,  хотя  и оставался верным долгу. Словом, мы
видели, как  военная дисциплина  в  лице  бедного Безанваля с  его мятежным,
непокорным  лагерем  проводит два мучительных  дня на  Марсовом поле и затем
"под  покровом ночи" уходит "по левому берегу  Сены" искать приюта  в другом
месте, так как эта почва, очевидно, стала слишком горяча для нее.
     Но где же искать новой почвы, к какому  средству прибегнуть? Спасение в
"не зараженных"  еще  гарнизонах и разумной  строгости в муштровке  солдат -
таков,  несомненно, и был план. Но, увы, во всех гарнизонах и  крепостях, от
Парижа  до  отдаленнейших  деревушек,  везде уже  распространилась  мятежная
зараза;  она  вдыхается  с воздухом,  передается вместе с  прикосновением  и
общением, пока все, до самого бестолкового солдата, не заражаются ею! Люди в
мундирах разговаривают  с  людьми  в гражданском платье; люди в  мундирах не
только  читают  газеты, но и пишут в  них2. Подаются  собственные
петиции или  представления; рассылаются тайные  эмиссары, образуются  союзы;
всюду замечаются недовольство, соперничество, неуверенность в положении дел;
словом, настроение  полно угрюмой подозрительности.  Вся  французская  армия
находится в смутном, опасном брожении, не предвещающем ничего доброго.
     Значит,   среди  повсеместного  социального  расслоения  и   возмущения
общества  нам  предстоит  еще  самая глубокая  и  самая мрачная  форма  их -
солдатский  мятеж?   Если   всякое   восстание   при  всех   обстоятельствах
представляет  картину  безнадежного  опустошения,  то  во  сколько  раз  оно
становится ужаснее, когда  принимает характер военного мятежа! В этом случае
орудие  дисциплины  и порядка, которым держится в  повиновении и управляется
все   остальное,    становится   само   несоизмеримо   страшнейшим   орудием
необузданности, подобно  тому как огонь, наш незаменимый слуга на все  руки,
действует опустошительно, когда сам становится властелином  и превращается в
пожар. Мы назвали дисциплину некоторого рода чудом: и в самом деле, разве не
чудо, что  один человек распоряжается сотнями тысяч?  Каждый в  отдельности,
лично,  может  быть, не любит и не боится  его и все  же должен повиноваться
ему, идти туда или сюда, маршировать или останавливаться, убивать других или
давать убивать себя, как будто  это  веление самой  судьбы,  как будто слово
команды представляет в буквальном смысле магическое слово?
     Но  что,  если  это магическое  слово  вдруг будет  забыто и  чары  его
нарушатся? Легионы усердных  исполнительных существ восстают против вас, как
грозные  враги; свободная, блистающая порядком арена  превращается  в адское
поле сражения, и несчастного чародея разрывают на куски. Военная чернь та же
чернь -  только  с  ружьями в руках, - над головами  которой  висит  смерть,
потому что за неповиновение она наказывается смертью, а ведь она ослушалась.
И если всякая  чернь ведет себя как безумная и,  как в  безумии, действует в
бешеных припадках горячности и оцепенения, внезапно переходя от дикой ярости
к паническому страху, то, подумайте, как будет вести себя  солдатская чернь,
которая в конфликте между долгом  и наказанием кидается от раскаяния к злобе
и  в самом  пылу исступления  держит  в  руке  заряженное ружье!  Для самого
солдата возмущение представляет нечто страшное,  может быть  даже  достойное
сожаления, и, однако, оно столь опасно, что может вызывать только ненависть,
но никак не сострадание. Совершенно ненормальный класс людей эти несчастные,
наемные   убийцы!   С   откровенностью,  вызывающей   изумление  современных
моралистов, они  поклялись быть машинами, но все же остались отчасти людьми.
Пусть же  осторожная власть не напоминает им об  этом последнем факте, пусть
всегда сила,  а  главное,  несправедливость останавливаются  по  эту сторону
опасной черты! Мы часто говорим,  что солдаты возмущаются; если бы  этого не
было, то многое из существующего в этом мире лишь временно длилось бы вечно.
     Независимо от общей борьбы, которую ведут против своей  судьбы все сыны
Адама  на  земле, невзгоды французских солдат  сводятся  к  следующим  двум.
Первая та, что их офицеры -  аристократы; вторая  - что они  обманывают их в
жалованье.  Две обиды или, собственно,  одна, могущая  превратиться в  целую
сотню, ибо какое множество последствий вытекает из одного первого положения,
что их  офицеры  - аристократы! Один этот факт  представляет  беспредельный,
никогда не  иссякающий  источник  всяких обид;  его можно  было  бы  назвать
исходной причиной  общей обиды, из которой  ежедневно  будут  самостоятельно
развиваться одна личная  обида  за другой. То,  что  она  время  от  времени
принимает определенную форму, может служить  даже некоторого рода утешением.
Расхищение жалованья, например.  Тут обида  воплотилась, стала осязаемой, ее
можно обличить, выразить, хотя бы только злобными словами.
     К несчастью, великий источник обид действительно существует:  почти все
наши офицеры неизбежно аристократы, аристократизм вошел в их плоть  и кровь.
По специальному закону  никто не может  рассчитывать даже  на  скромный  чин
лейтенанта  милиции,   пока  не   представит,  к  удовольствию  короля-льва,
удостоверение в том, что он имеет за собою по крайней  мере четыре поколения
дворянства. Требуется, значит, не просто дворянство, а родовое, от праотцев.
Эта  последняя поправка внесена в закон в сравнительно недавнее  время одним
из  военных министров,  заваленных  просьбами3 о  производстве  в
офицеры.  Она, правда, облегчила жизнь  военного министра,  но увеличила  во
Франции  зияющую  пропасть между дворянством и простонародьем и, кроме того,
между  новым и  старым дворянством, как  будто уже  и при старом и  новом, а
затем при  старом,  старшем и старейшем  дворянстве мало было противоречий и
несогласий,  которые теперь с треском сталкиваются друг с другом и  вместе с
другими  противоположностями затягиваются  в бездну одним общим водоворотом.
Это  падение  в  бездну,  из  которой  нет  возврата,  уже  совершилось  или
совершается  среди хаотического  беспорядка,  только войска еще не  охвачены
водоворотом; но, спрашивается,  можно ли  надеяться,  что они  удержатся  на
поверхности? Очевидно, нет.
     Правда,  в период  внешнего  мира,  когда сражений нет,  а  есть только
муштра,  вопрос  о  чинопроизводстве  кажется довольно теоретическим.  Но по
отношению  к  Правам Человека он всегда  имеет практическое значение. Солдат
присягал в верности не  только королю, но и  закону  и народу. "Нравится  ли
нашим  офицерам  революция?"  -  спрашивают  солдаты. К несчастью, нет;  они
ненавидят  ее и любят контрреволюцию.  Молодые люди в эполетах, с дворянской
кровью  в  жилах,  отравленные  дворянской  спесью,  открыто  издеваются,  с
негодованием, переходящим в презрение, над  нашими Правами Человека, как над
новоизобретенной  паутиной,  которую  надо  смести.  Старые  офицеры,  более
осторожные, молчат,  сурово сжимая губы, но можно догадаться, что происходит
в их душе. Кто знает, быть может, даже под простым словом команды скрывается
сама   контрреволюция,  замышляющая  продажу   нас  изгнанным  принцам   или
австрийскому  королю; разве  предатели-аристократы  не могут  провести  нас,
простых людей? Так  пагубно действует  эта общая причина всех обид,  вызывая
вместо доверия  и уважения  лишь ненависть и  бесконечную подозрительность и
делая невозможным и командование  и повиновение. Насколько же опаснее, когда
вторая, более  ощутимая обида  - задержка жалованья  - отчетливо  возникла в
сознании  простых  людей?  Хищения  самого  низменного  сорта  существуют  и
существовали давно;  но если недавно провозглашенные Права Человека и всякие
прочие  права  не  паутина, то  подобных  злоупотреблений  не  должно  более
существовать!
     Французская  военная  система,  по-видимому, умирает  печальной смертью
самоубийцы.  Более  того, в этом деле гражданин естественно выступает против
гражданина.  Солдаты находят слушателей и беспредельное сочувствие множества
патриотов из низших  классов. Высшие же классы  относятся таким же образом к
офицерам.  Офицер по-прежнему наряжается и душится,  собираясь  на невеселые
вечеринки,  которые  устраиваются  иногда  еще  не  успевшими   эмигрировать
дворянами.  Там  офицер  высказывает свои  горести, которые  в то же время и
горести  Его Величества и самой  природы, но, кстати, выражает и  вызывающее
неповиновение, и твердую  решимость  не  сдаваться. Граждане,  а  еще  более
гражданки понимают, что  дурно  и что хорошо; не одна только военная система
покончит самоубийством, с ней погибнет и многое другое. Как мы уже говорили,
возможен более  глубокий переворот, чем те, которым  мы  были свидетелями, -
переворот, при  котором глубочайший,  чадящий сернистый слой, на котором все
покоится и растет, очутится наверху.
     Но  как  подействует  все это на грубое  сердце солдата при его военном
педантизме, его неопытности во  всем лежащем  вне плац-парада, при его почти
детском  неведении  в  соединении   с  озлобленностью  мужчины  и  пылкостью
француза!  Уже  давно  тайные  собрания  в  столовых и  караульных,  угрюмые
взгляды,  тысячи  мелких  столкновений  между  командующими  и  подчиненными
наполняют  всюду  скучный   день   солдата.  Спросите  капитана  Даммартена,
заслуживающего доверия,  остроумного кавалерийского  офицера и  писателя; он
приверженец  царства свободы, правда, с  некоторыми  ограничениями, однако и
его  сердце  глубоко  оскорблено  виденным на  жарком юго-западе  и в других
местах:  он  видел восстания,  гражданскую войну при  дневном  свете  и огне
факелов,  видел  анархию,   которая   ненавистнее   самой  смерти.   Однажды
непокорные,  пьяные солдаты встретили капитана Даммартена и другого  офицера
на  валу, где  не  было боковой тропинки  или обхода; они, правда, тотчас же
отдали  честь, "потому что  мы  спокойно смотрели на них", но сделали это  с
угрюмым, почти вызывающим видом. В другой раз, поутру, "они собрали все свои
кожаные куртки", надоевшие  им, и лишние вещи и  сложили их  в кучу  у двери
командира,  над  чем  "мы смеялись, как осел, жующий  колючки". Однажды  они
связали, среди общей шумной ругани, две веревки от фуража с явным намерением
повесить  квартирмейстера.  Взирая на все эти  события  сквозь дымку любовно
скорбного   воспоминания,   наш   достойный   капитан   описал   их  плавным
стилем4.  Солдаты ворчат,  проявляя смутное недовольство, офицеры
слагают с себя обязанности и с досады эмигрируют.
     Или спросим  еще одного занимающегося литературой офицера, не капитана,
а  лишь младшего лейтенанта артиллерийского  полка Ла-Фер, молодого человека
двадцати одного года, мнение которого не лишено интереса: имя его - Наполеон
Бонапарт. Он был произведен  в  этот  чин пять лет назад  в Бриенской школе,
"так как Лаплас признал его способным к математике". Он стоит в это время  в
Оксоне, на западе;  квартира его не роскошна; он живет "в доме цирюльника, к
жене  которого  относится не совсем  с  должной степенью уважения",  или  же
помещается  в мансарде с  голыми  стенами, единственную  обстановку  которой
составляют  "простая  кровать  без полога,  два  стула  и  стол перед окном,
заваленный  книгами и  бумагами;  брат  его Луи спит в соседней  комнате  на
грубом матрасе". Однако младший лейтенант занят довольно значительным делом:
он пишет сдою первую книгу или памфлет - страстное,  красноречивое "Письмо к
Маттео  Буттафуоко",  нашему   корсиканскому   депутату,   не  патриоту,   а
аристократу, не заслуживающему быть депутатом.  Издатель его -Жоли из  Доля.
Автор сам заменяет корректора; "каждое утро, в  четыре часа, он отправляется
пешком из Оксона в Доль; затем, просмотрев корректуру,  он  делит с Жоли его
весьма  скромный  завтрак  и  немедленно  после  того  возвращается  в  свой
гарнизон, куда прибывает около полудня, совершив в  течение  утра прогулку в
двадцать миль".
     Наш  младший  лейтенант  может  заметить,  что  в  гостиных, на улицах,
дорогах,  в гостиницах -  всюду умы  людей  готовы вспыхнуть ярким пламенем.
Патриот,  входя  в  гостиную  или  находясь  среди  группы  офицеров,  имеет
достаточно  оснований впасть  в  уныние:  так много здесь настроенных против
него людей; но лишь только он выйдет на улицу или окажется среди солдат, как
чувствует себя так, как будто с ним вместе вся нация. Далее он замечает, что
после знаменитой присяги Королю, Народу и Закону произошла крупная перемена:
до присяги в  случае приказа стрелять в народ лично он повиновался бы во имя
короля, но после  нее во имя  народа он не повиновался бы. Равным образом он
видит, что патриотические  офицеры, более многочисленные в артиллерии, чем в
других  частях,  сами  по  себе составляют меньшинство,  но, имея  на  своей
стороне    солдат,   они   управляли   полком   и   часто    спасали   своих
товарищей-аристократов от опасностей и затруднений. Однажды, например, "один
член нашей офицерской компании взбудоражил чернь тем, что, стоя у окна нашей
столовой, пел:  "О Ричард! О  мой король!",  и мне пришлось  спасать  его от
разъяренной толпы"5.
     Пусть читатель  помножит все  это  на  десять тысяч  и распространит, с
незначительными изменениями, на все лагеря и  гарнизоны Франции. Французская
армия, по-видимому, на пороге всеобщего мятежа.
     Всеобщий  мятеж!  Тут  есть  от  чего  содрогнуться  конституционализму
патриотов  и августейшему  Собранию. Нужно что-нибудь  предпринять,  но  что
именно, этого ни  один  человек не  может сказать.  Мирабо  предлагает  даже
распустить  все  двести  восемьдесят  тысяч  солдат  и  организовать   новую
армию6.  Невозможно так сразу, кричат  все. Однако, отвечаем  мы,
так  или иначе, но это неизбежно. Подобная армия, с ее дворянами в четвертом
поколении, невыплатой жалованья и солдатами,  связывающими фуражные веревки,
чтобы  вешать   квартирмейстеров,  не  может  существовать  рядом   с  такой
революцией. Остается только выбрать  между медленным,  хроническим  распадом
или  быстрым,  решительным  роспуском  и  организацией  новой  армии;  между
агонией, растянутой  на  много  лет или разрешающейся в один  час.  Если  бы
Мирабо был  министром или  правителем,  то избрали бы последнее, но так  как
Мирабо не стоит во главе правительства, то, разумеется, избирается первое.



     Ничто из перечисленного не составляет  тайны  для  Буйе, находящегося в
северо-восточном округе. Временами  мысль  о бегстве за границу  светит ему,
как последний луч надежды во всеобщем смятении; однако он остается  на своем
посту, стараясь по-прежнему надеяться на лучшее и видя  спасение не в  новой
организации, а в удачной контрреволюции и возврате  к  старому. Кроме  того,
ему  ясно, что  именно  эта  национальная  федерация, эти всеобщие клятвы  и
братания народа с войском принесли "неисчислимый  вред". Многое из того, что
бродило втайне,  благодаря этому  вышло наружу и  стало явным:  национальные
гвардейцы и линейные солдаты торжественно обнимаются  на  всех плац-парадах,
поют,  произносят  патриотические клятвы,  попадают  в беспорядочные уличные
процессии с  антивоенными конституционными возгласами и криками "ура".  Так,
например, Пикардийский полк был выстроен во дворе казарм в Меце и получил за
такое  поведение  строгий выговор  от  самого  генерала,  после чего  принес
раскаяние7.
     Между тем, по свидетельству отчетов, неповиновение начинает проявляться
все  резче  и  сильнее.  Офицеров  запирают  в  столовых,  осаждают  шумными
требованиями, сопровождающимися угрозами. Зачинщики мятежа, правда, получают
"желтую отставку"  - позорную отставку с так  называемой cartouche jaune, но
вместо  одного  появляются  десять  новых  зачинщиков,  и  желтая  cartouche
перестает  считаться  позорным наказанием.  Через две, самое большее - через
четыре недели после знаменитого праздника Пик вся французская армия, которая
требует выплаты задержанного жалованья,  образует клубы для чтения, посещает
народные  собрания, находится в состоянии, характеризуемом Буйе только одним
словом - бунт. Буйе понимает это, как понимают лишь  немногие,  и говорит по
собственному страшному опыту. Возьмем наугад один пример.
     Еще в начале августа - точное число  теперь  нельзя установить -  Буйе,
намеревающийся  отправиться  на  воды  в   Экс-ла-Шапелль,  снова   внезапно
призывается в мецские казармы. Солдаты стоят в боевом порядке, с заряженными
ружьями, офицеры находятся  тут же по принуждению солдат, и все в один голос
настойчиво   требуют    уплаты    задерживаемого   жалованья.   Раскаявшийся
Пикардийский полк, как мы видим,  провинился  вновь:  обширная площадь полна
вооруженными  мятежниками.  Храбрый  Буйе   подходит  к  ближайшему   полку,
открывает свой привыкший к командам рот, чтобы произнести речь, но встречает
только негодующие крики, жалобы и  требования стольких-то  причитающихся  по
закону  тысяч ливров. Момент критический: в Меце стоит  около  десяти  тысяч
солдат, и всеми ими овладел, по-видимому, один дух.
     Буйе  тверд,  как алмаз, но что  ему делать? Немецкий  Зальмский  полк,
кажется, настроен  лучше;  тем  не  менее и Зальмский  полк тоже,  наверное,
слышал о заповеди "не укради", и  он тоже  знает, что деньги  - это  деньги.
Буйе доверчиво направляется к Зальмскому полку, говорит что-то о доверии, но
и здесь  ему отвечают требованием  сорока четырех тысяч  ливров и нескольких
су. Крик  становится все громче  и громче  по мере того, как  неудовольствие
полка возрастает, и, когда в ответ на него не следует не только уплаты, но и
обещания  уплаты,  крик  заканчивается тем, что  все одновременно вскидывают
ружья на  плечо и Зальмский полк решительным маршем отправляется на соседнюю
улицу, к дому  своего  полковника, чтобы захватить полковое знамя и Денежный
ящик. Зальмцы  поступают  так в твердой уверенности, что meum не есть tuum и
что прекрасные речи не то же, что сорок четыре тысячи ливров и несколько су.
     Удержать их невозможно. Зальмцы идут военным маршем, быстро преодолевая
расстояние.  Буйе и офицеры  обнажают сабли  и должны  идти удвоенным pas de
charge, попросту  бежать, чтобы опередить  солдат;  они становятся у внешней
лестницы  со  всей  твердостью  и  презрением к смерти,  на  которые  только
способны, в то  время как зальмцы  грозно надвигаются, шеренга  за шеренгой;
можно  себе  представить, в каком они настроении, хотя, по  счастью, оно  не
перешло еще в жажду крови.  Буйе стоит, с мрачным спокойствием ожидая конца,
уверенный по  крайней мере  в одном человеке: в самом  себе. Все,  что может
сделать  самый  бесстрашный  из  людей  и  генералов,  сделано. Хотя  пикеты
загораживают улицу с обоих концов  и смерть стоит  у Буйе перед глазами, ему
удается,  однако, отправить гонца  в драгунский полк с приказом выступить на
помощь; драгунские офицеры  садятся на  коней, но солдаты отказываются идти;
отсюда  ему не  придет спасение. Улица, как  мы говорили, забаррикадирована,
отрезана от всего мира; над  ней лишь  равнодушный  свод  небес, да кое-где,
быть  может,  выглядывает  из окна  боязливый домовладелец, молясь  за Буйе,
тогда как многочисленная толпа черни на мостовой  молится за успех зальмцев.
Так  стоят обе  партии, подобно  телегам,  запертым fi узком  переулке,  или
схватившимся  в смертельной борьбе борцам!  Целых два часа стоят они 6 таком
положении. В руке Буйе сверкает сабля;  брови  его сдвинуты в  непоколебимой
решимости.  Так проходят два часа  по мецским часам. Зальмцы стоят в мрачном
молчании, изредка нарушаемом бряцанием оружия; но они не  стреляют. Время от
времени  чернь  побуждает  какого-нибудь  гренадера прицелиться  в генерала,
который смотрит спокойно, как вылитый  из бронзы, и  каждый раз какой-нибудь
капрал отстраняет ружье.
     Стоя в  таком необыкновенном  положении на этой лестнице в течение двух
часов, храбрый Буйе, долго бывший лишь тенью, выступает перед нами из  мрака
и становится личностью. Впрочем, раз зальмцы не  застрелили его в эти первые
минуты и сам он остается непоколебим, опасность уменьшается. Мэр, "человек в
высшей степени почтенный", с чиновниками муниципалитета в трехцветных шарфах
добивается наконец  пропуска и просьбами, увещаниями, разъяснениями убеждает
зальмцев возвратиться  в казармы. На  следующий день  почтенный  мэр ссужает
деньги, и офицеры выплачивают  половину требуемой суммы  наличными деньгами.
После  этой  выплаты  зальмцы  успокаиваются,  и  на  время  все,  насколько
возможно, утихает8.
     Сцены, подобные мецской, или приготовления к подобным  же демонстрациям
происходят  повсюду  во  Франции. Даммартен,  с его  фуражными  веревками  и
сваленными в кучу кожаными  куртками,  стоит в Страсбурге, на юго-востоке; в
эти  же  самые  дни или, вернее, ночи в  Эдэне,  на  крайнем  северо-западе,
солдаты  Королевского  Шампанского полка  "с  тридцатью  зажженными  свечами
кричат: "Vive la Nation! Au diable les  aristocrates! (Да здравствует народ!
К черту аристократию!)".  "Гарнизон в  Биче", как  с сожалением констатирует
депутат Рюбель, "вышел за город с барабанным боем, разжаловал своих офицеров
и  затем  вернулся  в  город  с  саблями  наголо"9.  Не  пора  ли
верховному  Национальному  собранию заняться этими  делами?  Военная Франция
находится   в  ожесточенном,  легко  воспламеняющемся  настроении,  которое,
подобно  дыму, ищет выхода. Это  гигантский клубок дымящейся пакли, который,
будучи раздуваем сердитым  ветром,  легко может  вспыхнуть  ярким пламенем и
превратиться в море огня.
     Все       эти        обстоятельства,       разумеется,        повергают
конституционалистов-патриотов в глубокую тревогу. Верховное собрание усердно
рассуждает на  заседаниях, но не  решается  принять  совет Мирабо немедленно
распустить  армию и  потушить  пожар,  находя,  что  путь  паллиативных  мер
удобнее. Однако  по меньшей мере  жалобы на неуплату  жалованья должны  быть
рассмотрены.  С  этой  целью  придуман план,  много  нашумевший в  те дни  и
известный под названием "Декрет  6 августа". Во все полки должны отправиться
инспектора и с  некоторыми выборными капралами и "умеющими писать солдатами"
установить остающиеся недоимки и хищения и покрыть  их. Целесообразная мера,
если  при помощи ее  дымящаяся головня будет потушена, а не вспыхнет с новой
силой от слишком большого притока воздуха или от искр и трения.



     Следует,  однако,  заметить,  что округ, подчиненный Буйе, по-видимому,
один из самых  воспламеняющихся. Король всегда желал бежать в  Мец,  к Буйе:
оттуда близко до Австрии.  Там,  более чем где-либо, разъединяемый раздорами
народ должен  был со  страхом или  с  надеждой  и  со  взаимным раздражением
смотреть через границу, в туманное море внешней политики и дипломатии.
     Еще недавно, когда несколько  австрийских полков мирно прошли по одному
углу этой местности, все приняли это за вторжение; тотчас же в Стенэ со всех
сторон бросились  тысяч тридцать национальных гвардейцев с ружьями на плече,
чтобы разузнать, в чем дело10. Оказалось, что дело касалось чисто
дипломатического вопроса: австрийский  император,  желая скорее  проехать  в
Бельгию, выговорил себе право сократить немного путь. Итак, едва европейская
дипломатия  задела  на  своем  темном  пути  край  этих  мест, подобно  тени
пролетающего кондора,  и тотчас же с  гоготаньем и карканьем взвилась  целая
тридцатитысячная крылатая  стая! К тому же  в местном населении, как мы  уже
сказали, царят раздоры: здесь множество аристократов, и патриотам приходится
наблюдать и за  ними,  и за австрийцами.  Ведь  мы находимся  в  Лотарингии;
местность  эта  не  так просвещенна,  как  старая  Франция;  помнит  прежний
феодализм, в  памяти людей остался даже собственный двор  и свой король или,
вернее,  блеск  двора и  короля  - без  связанных с  этим тягостей. С другой
стороны,  Якобинское  общество,  заседающее в  парижской  церкви  якобинцев,
имеете в этих городах дочерей с пронзительными голосами  и  острыми языками;
подумайте же,  как уживутся воспоминания о  добром  короле  Станиславе* и  о
временах  императорского феодализма с этим  новым, растлевающим евангелием и
какой  яд раздора выльется вместе с ним!  Во всем  этом войска -  офицеры на
одной  стороне,  солдаты  на  другой  -  принимают  участие,  теперь  весьма
существенное. Притом же войска  здесь гораздо  возбужденнее, потому что  они
более скученны, так как в пограничной провинции  их всегда требуется большее
число.
     *  Речь  идет о  Станиславе  Понятовском,  французском  ставленнике  на
польском престоле.

     Так  обстоят  дела  в  Лотарингии,  особенно  в  столице  ее  -  Нанси.
Хорошенький город Нанси, так любимый ушедшими в небытие феодалами, где жил и
сиял король Станислав. Город имеет аристократический муниципалитет, но также
и филиал Якобинского клуба. В нем около сорока тысяч душ несогласно живущего
между собой населения и три  больших полка; один из  них -  швейцарский полк
Шатовье,  который дорог патриотам с того  времени, как  он действительно или
предположительно  отказался  стрелять  в  народ  в  дни  штурма Бастилии.  К
сожалению, здесь, по-видимому, сосредоточиваются все дурные влияния и, более
чем.  где-либо, проявляются соперничество и накал страстей. Здесь уже  много
месяцев люди со все большим ожесточением восстают  друг против друга: умытые
против неумытых,  солдаты-патриоты  против  аристократов-офицеров,  так  что
длинный уже счет обид продолжает расти.
     Названные и  неназванное обиды, ведь злоба - пунктуальный счетчик:  она
будет ежедневно заносить что-нибудь под рубрику "разное", все  равно, взгляд
или  тон голоса, мельчайший поступок или упущение, постоянно увеличивая  ими
общую  сумму.  Так,  например,  в  прошлом  апреле,  в  дни  предварительной
федерации, когда национальные гвардейцы и солдаты всюду клялись в братстве и
вся  Франция  вступала  в   местные   союзы,   готовясь   к   торжественному
национальному  празднику Пик, замечено было, что офицеры в  Нанси  старались
охладить  пыл  братания:  так,  они  сначала  уклонялись  от присутствия  на
федеральном празднике  в  Нанси, потом пришли  в сюртуках, а  не в  парадной
форме,  только  надев  чистые  рубашки,  а один из них  выбрал торжественный
момент,  когда  мимо него проносили развевавшиеся национальные  флаги, чтобы
без всякой видимой надобности плюнуть11.
     Правда,   все   это   мелочи,    но   они   повторяются   беспрестанно.
Аристократический муниципалитет,  выдающий себя за конституционный, держится
большей частью спокойно, но этого отнюдь нельзя сказать  о местном отделении
Якобинского клуба,  о  пяти тысячах взрослых патриотов города,  еще  менее о
пяти тысячах патриоток,  о  молодых, в  эполетах,  с бакенбардами  или  без,
дворянах  в четвертом поколении, о мрачных швейцарских патриотах из Шатовье,
о  пылкой пехоте Королевского полка и о горячих кавалеристах Местр-де-Кампа.
Обнесенное  стенами  Нанси со  своими прямыми улицами, обширными  скверами и
постройками времен короля Станислава, так красиво и нарядно расположенное на
плодородном берегу Мерты, среди золотистых  в эти летние месяцы сбора урожая
полей, внутри представляют ад раздоров, беспокойства и возбудимости, близкой
к  взрыву. Пусть Буйе  заглянет  сюда. Если  всеобщее возбуждение в войсках,
которое мы  сравнивали  с  гигантским  клубком  дымящейся пакли,  где-нибудь
вспыхнет, то здесь, в Лотарингии  и  Нанси, бороде его больше  всего  грозит
опасность.
     Что касается Буйе, то он сильно  занят, но только  общим наблюдением за
всем. Он отправляет своих успокоившихся зальмцев и все другие сколько-нибудь
надежные  полки из Меца  в южные  города и деревни,  в  сельские кантоны, на
тихие воды Вика, Марсала и т. п.; здесь много фуража для конницы, уединенных
плацев,   и  наклонность  солдат  к  размышлениям  может  быть  парализована
усиленной  муштровкой. Зальмцы,  как  мы  говорили,  получили  лишь половину
причитающихся им денег,  что, разумеется, было  встречено не без ропота. Тем
не  менее  сцена с  обнаженной саблей  подняла Буйе в глазах солдат:  люди и
солдаты любят бесстрашие  и быструю, непоколебимую решимость, хотя  бы  им и
приходилось самим страдать от нее. И  в самом деле, разве это не  главное из
всех мужских достоинств? Само по  себе это качество не значит  почти ничего,
так  как  им  наделены и  низшие  животные,  ослы,  собаки, даже  мулы, но в
надлежащем соединении оно составляет необходимое основание всего.
     О  Нанси  и господствующем там  возбуждении  главнокомандующий Буйе  не
знает ничего точно; знает только вообще, что войска в этом городе едва ли не
самые худшие по духу 12. Офицеры там теперь, как и раньше, держат
все в  своих руках и, к несчастью, по-видимому, ведут себя не особенно умно.
"Пятьдесят  желтых  увольнительных",  выданных сразу,  несомненно,  означают
наличие  затруднений.  Но  что  должны  были подумать патриоты  о  некоторый
драчливых  фузилерах, которых -  действительно  или по слухам  - подговорили
оскорбить  клуб  гренадер  -  спокойных,  рассудительных  гренадер  -  в  их
собственной   читальне?   Оскорблять   криками   и   улюлюканьем,   пока   и
рассудительные гренадеры не выхватят сабли и  не произойдут  драки и  дуэли?
Мало того,  разве не  высылали таких же головорезов (в некоторых случаях это
было  доказано, в  других - предполагалось),  то переодетых солдатами, чтобы
заводить ссоры с  горожанами, то переодетых горожанами, чтобы заводить ссоры
с солдатами? Некий Руссьер, опытный фехтовальщик, был пойман на месте, тогда
как  четыре офицера  (вероятно,  очень молодые),  которые натравливали  его,
поспешно  разбежались! Фехтовальщик Руссьер  был  приведен на  гауптвахту  и
приговорен к  трем  месяцам  ареста,  но  товарищи его  потребовали для него
единогласно "желтую увольнительную"  и даже устроили ему целый парад: надели
на него бумажный колпак с надписью: "Искариот", вывели за городские ворота и
строго приказали исчезнуть навсегда.
     На все  эти подозрения, обвинения,  шумные  сцены и другие подобного же
рода постоянные неприятности  офицеры могли смотреть  только с презрительным
негодованием  быть  может и  выражая  его в презрительных  словах, а  "затем
вскоре бежали к австрийцам".
     Так что когда здесь, как и везде, встал вопрос о задержке жалованья, то
разом  выяснилось,  насколько все  обострено. Полк  Местр-де-Камп  получает,
среди громких  криков,  по три  луидора  на человека, которые по обыкновению
приходится занять у муниципалитета. Швейцарский полк Шатовье требует столько
же,   но   получает  взамен  девятихвостую  кошку  (courroies),  к   которой
присоединяется нестерпимый  свист женщин и детей. Королевский полк,  потеряв
надежду после долгого ожидания, захватывает  в конце концов полковую кассу и
уносит ее в казармы, но на следующий день  приносит обратно по тихим, словно
вымершим  улицам. Всюду  беспорядочные  шествия и  крики,  пьянство, ругань,
своеволие;  военная  организация  трещит  по  всем  швам,  или, как  говорят
типографщики о наборе, "весь шрифт смешался!"13. Так обстоят дела
в Нанси в первых числах августа,  стало быть  меньше  чем  через месяц после
торжественного праздника Пик.
     Конечно,  конституционному  патриотизму  в  Париже и других местах есть
отчего  содрогнуться  при  этих известиях. Военный  министр  Латур  дю  Пен,
задыхаясь, прибегает  в Национальное  собрание с письменным  извещением, что
"все   в  огне,   tout  brule,  tout  presse.)   Национальное  собрание  под
впечатлением  первой  минуты,  уступая  желанию  военного  министра,  издает
декрет,  "предписывающий вернуться  к повиновению  и раскаяться", как  будто
этим можно чего-то достичь. Журналисты  со своей стороны велят во все горло,
издавая хриплые крики осуждения или элегического сочувствия. Поднимают голос
и сорок восемь  секций; в Сент-Антуанском  предместье  гремит  зычный  голос
пивовара, или, как его называют теперь, полковника Сантера. оказывается, что
тем  временем солдаты Нанси прислали депутацию из десяти человек, снабженную
документами и доказательствами, говорящими совсем другое, чем история о том,
что "все  в огне".  Но бдительный Латур дю  Пен  велит  схватить этих десять
депутатов, прежде чем им  удается добраться до зала Собрания, и  по  приказу
мэра Байи их сажают в тюрьму! Это было явным нарушением конституции, так как
они  имели  отпуск  от  своих  офицеров.  В  ответ  на  это  Сент-Антуанское
предместье в негодовании и боязни за будущее запирает  лавки. Ведь возможно,
что Буйе -  изменник  и  продался  Австрии, и в этом  случае  бедные солдаты
возмутились именно из патриотизма!
     Новая  депутация,  на этот раз  депутация  от национальных  гвардейцев,
отправляется из Нанси, чтобы просветить Национальное собрание. Она встречает
возвращающихся  прежних  десять  депутатов,  которых,  сверх   ожидания,  не
повесили, и продолжает  свой путь с лучшими надеждами, но также не достигает
ничего. Депутации, гонцы от правительства, скачущие ординарцы, тысячеголосые
тревожные слухи носятся беспрестанно  взад и вперед, распространяя смятение.
Наконец, в  последних  числах августа де  Мальсень, выбранный  инспектором и
снабженный полномочиями, деньгами и "декретом от 6 августа", отправляется на
место  мятежа. Он  должен  постараться  ликвидировать задолженность в уплате
жалованья, восстановить правосудие или по крайней мере подавить возмущение.



     Инспектор  Мальсень  при  ближайшем  рассмотрении оказывается человеком
"геркулесова  телосложения" и представляет со  своими огромными усами - в то
время как  роялистские  офицеры  теперь  оставляют верхнюю  губу  небритой -
довольно страшное зрелище; он наделен не только неукротимым  мужеством быка,
но, к несчастью, и его тупоголовым упорством.
     В  четверг  24  августа  1790  года  он  открывает  сессию  в  качестве
инспектирующего  комиссара  и  принимает,  тех  самых "выборных  капралов  и
умеющих писать солдат". Он находит, что счета  полка Шатовье запутанны,  что
их  надо отложить и  сделать справки, начинает  горячо говорить, порицать  и
кончает среди громкого ропота. На следующее утро он  возобновляет заседание,
но не в городской Ратуше, как советовали осторожные муниципальные советники,
а  снова в  казармах.  К несчастью, Шатовье,  роптавший  всю ночь,  не хочет
теперь  ничего  слышать  об  отсрочке  или  справках. Мальсень  от  увещаний
переходит к угрозам,  но на все ему отвечают  неумолкающими  криками: "Jugez
tout  de  suite!"  (Решайте  сейчас!)  Мальсень  в  ярости  хочет уйти.  Но,
оказывается,  Шатовье, топчущийся  во дворе  казарм, поставил  у всех  ворот
часовых, которые на требование комиссара, поддержанное и полковым командиром
Дену, отказываются пропустить его; он слышит только: "jugez tout  de suite".
Вот узел, который надо распутать!
     Мальсень, храбрый, как бык, обнажает  саблю и хочет пробиться к выходу.
Происходит свалка. Сабля Мальсеня ломается, он выхватывает саблю у командира
Дену, ранит часового и пробивается сквозь ворота,  так  как его не  решаются
убить.  Солдаты  Шатовье в беспорядке  преследуют  его;  какое  зрелище  для
жителей Нанси! Мальсень идет быстрым  шагом, однако  не  переходит  на  бег,
оборачивается время  от времени с угрозами и взмахами саблей и так достигает
невредимым  дома Дену.  Возбужденные солдаты осаждают этот  дом,  но пока не
входят,  так  как их  не пропускает  группа  офицеров, стоящих на  лестнице.
Мальсень, возбужденный, но необескураженный, обходными путями под прикрытием
национальных гвардейцев возвращается в городскую Ратушу. Оттуда на следующее
утро  он издает  новые  приказы,  новые проекты соглашения  с Шатовье, но ни
одного  из них солдаты не желают принимать; наконец среди страшного  шума он
издает приказ полку Шатовье выступить на следующее утро и перейти на стоянку
в Саррлуи. Солдаты наотрез отказываются повиноваться. Мальсень составляет об
этом отказе "акт" - нотариальный протест по всей форме, если б только он мог
помочь ему!
     Наступает  конец  четверга, а с  ним и  конец  инспекторства  Мальсеня,
продолжавшегося около пятидесяти часов.  Но за  эти  пятьдесят  часов он,  к
несчастью, завел дело довольно далеко. Местр-де-Камп и  Королевский полк еще
колеблются в нерешимости,  но солдаты Шатовье, как мы видим, потеряли всякое
самообладание.  Ночью  адъютант  Лафайета, находящийся  здесь  для  подобных
случаев,  посылает   во  все  стороны  экстренных  гонцов,  чтобы   призвать
национальных  гвардейцев. Сон  деревни нарушается  топотом  копыт,  громкими
стуками в двери; всюду конституционалистам-патриотам приходится облачаться в
военные доспехи и отправляться в Нанси.
     И вот наш Геркулес-инспектор  сидит  весь четверг среди объятых страхом
муниципальных советников,  в центре шумного  смятения;  сидит  весь четверг,
пятницу  и  до  полудня  субботы.  Полк  Шатовье,  несмотря  на нотариальный
протест, не желает двинуться ни на  шаг.  Около  четырех  тысяч национальных
гвардейцев приходят  поодиночке или отрядами,  не  зная  о  том, чего от них
ожидают;  еще менее  известно,  чего  можно  ждать  от них  самих. Все полно
неизвестности, возбуждения  и подозрений: ходят слухи,  что  Буйе,  начавший
подвигаться  к  сельским стоянкам,  дальше  на  восток,  просто  роялистский
заговорщик, что Шатовье и патриоты проданы Австрии и что Мальсень, вероятно,
какой-нибудь   австрийский   агент.   Настроение  полков   Местр-де-Камп   и
Королевского  становится  все более и  более  тревожным; полк  Шатовье  и не
думает уходить; солдаты  его  в страстном  возбуждении "провозят  по  улицам
развевающиеся на  двух телегах красные флаги", а на следующее  утро отвечают
своим  офицерам: "Уплатите нам  жалованье, и мы пойдем с вами  хоть на  край
света!"
     При таких обстоятельствах Мальсеню около  полудня  в субботу приходит в
голову, что  недурно было бы осмотреть  городские  стены,  -  он  садится на
лошадь  и  едет  в  сопровождении  трех  всадников.  У  городских  ворот  он
приказывает  двоим из них дожидаться  его возвращения, а с третьим, надежным
человеком,  скачет  в  Люневиль,  где  стоит  один  карабинерский,  еще  не.
взбунтовавшийся   полк.   Оба   оставшихся   кавалериста   вскоре   начинают
беспокоиться,  догадываются, в чем  дело, и  поднимают  тревогу. Около сотни
солдат  из  полка Местр-де-Камп с величайшей  поспешностью,  словно  они уже
проданы  Австрии, седлают  лошадей  и  скачут, сбившись  в кучу, в погоню за
своим инспектором. И они, и он несутся  карьером с шумом  и звоном по долине
реки Мерты в направлении Люневиля и полуденного солнца, к изумлению страны и
почти к своему собственному.
     Какая гонка! Точно погоня за Актеоном*, но на этот раз Актеон-Мальсень,
по счастью, уходит. К оружию, люневильские карабинеры! Накажите бунтовщиков,
оскорбляющих вашего  генерала и ваш гарнизон, а  главное, стреляйте  скорее,
чтобы вы еще не успели сговориться и не  отказались  стрелять!  И карабинеры
стреляют   поспешно,  целясь  в   первых   солдат   Местр-де-Кампа,  которые
вскрикивают при виде огня  и, как безумные,  несутся  во весь опор обратно в
Нанси. Все в паническом страхе и ярости: они, несомненно, проданы Австрии по
стольку-то  за  каждый  полк,  приводятся  даже  точные суммы,  а  предатель
Мальсень бежал! Помогите, небо и земля, помогите, неумытые патриоты, ведь вы
так же проданы, как и мы!
     * Актеон (греч.) -  (охотник, сын  Аристея  и Автоной. Охотясь,  Актеон
увидел купающуюся Артемиду; разгневанная богиня превратила  Актеона в оленя,
и его растерзали собственные собаки.

     Раздраженный   Королевский  полк  заряжает  ружья,  весь  Местр-де-Камп
седлает лошадей;  командир Дену  схвачен и брошен в тюрьму в холщовой рубахе
(sarreau de toile); Шатовье разбивает магазины  и раздает "три тысячи ружей"
патриотам  из  народа -  Австрия  получит  теплую встречу.  Увы,  несчастные
охотничьи собаки упустили, как мы сказали, своего охотника и теперь бегают с
визгом и воем, как бешеные, не зная, по какому следу бежать!
     И  вот они  выступают ночью шумным походом,  с  остановкой  на  высотах
Фленваля, откуда  можно видеть  освещенный  Люневиль. Затем  в  четыре  часа
происходят долгие переговоры, после чего устанавливается наконец соглашение;
карабинеры  уступают,  и Мальсень  выдается при  взаимных  извинениях. После
нескольких  часов  неразберихи  удается  тронуться  в  путь.  Так  как  день
свободный,  воскресный,   то  люневильцы   все  выходят  посмотреть  на  это
возвращение  домой  взбунтовавшегося  полка  с  его  пленником.  Ряды солдат
проходят; люневильцы смотрят. Вдруг на первом же повороте  улицы наш храбрый
инспектор во весь опор  бросается в сторону и ускользает невредимым под звон
сабель и  треск ружей; одна пуля засела только в его кожаной куртке. Вот так
Геркулес! Но бегство это  бесполезно.  Карабинеры, к которым он возвращается
после  долгой скачки,  совершив  большой круг,  "стоят  у  ночных сторожевых
огней", совещаясь об Австрии, об изменниках, о ярости солдат Местр-де-Кампа.
Словом,  следующая  картина  представляет  нам храброго  Мальсеня  едущим  в
понедельник  в  открытом экипаже по  улицам  Нанси,  под  обнаженной  саблей
стоящего  позади  него  солдата,  среди толпы  "разъяренных  женщин",  рядов
национальных гвардейцев и настоящего вавилонского столпотворения.  Его везут
в  тюрьму, где он составит  компанию командиру  Дену!  Вот на какую квартиру
попадает в заключение инспектор Мальсень14.
     Поистине,  пора   приехать  генералу  Буйе.  Все  окрестные   местечки,
напуганные   сторожевыми    огнями,   освещенными    городами,   постоянными
перемещениями  людей,  не спят  уже несколько  ночей  подряд. Нанси,  с  его
ненадежными  национальными  гвардейцами,  с  розданными ружьями,  бунтующими
солдатами, мрачной  паникой  и пылающей яростью,  представляет собой  уже не
город, а Бедлам.



     Поторопись  с помощью, храбрый Буйе; если помощь придет нескоро, то все
действительно  "загорится",   и   неизвестно,   до  каких   пределов   может
распространиться пожар!  Многое в эти  часы зависит  от  Буйе; успех его или
неудача направят ход всего будущего в ту или другую сторону. Если, например,
он  будет  медлить в  нерешимости  и  не приедет  или  приедет  и ничего  не
достигнет, то  вся французская  армия  будет  объята  мятежом;  национальные
гвардейцы  примкнут кто туда,  кто сюда;  роялизм обнажит  рапиру, санкюлоты
схватятся за пики, а дух  якобинства,  еще юный и  опоясанный лучами солнца,
разом созреет и опояшется кольцом адского огня: бывает  ведь, что у людей за
одну ночь смертельного кризиса головы седеют!
     Храбрый Буйе, по-прежнему  непоколебимый, быстро  приближается,  но,  к
сожалению,  с  востока,  запада   и  севера  он  получает  лишь   "ничтожные
подкрепления";  и вот  во  вторник утром, в последний  день августа,  он уже
стоит, в полном вооружении, хотя все еще с незначительными силами, у деревни
Фруард,  в нескольких  милях  от Нанси. Есть  ли во  всем  мире  в  это утро
вторника другой сын Адама, который имел бы перед собой более трудную задачу,
чем Буйе? Перед ним  волнующееся, легко  воспламеняющееся  море  сомнений  и
опасностей,  а  он  уверен только  в  одном: в  своей собственной решимости.
Правда,  это  одно стоит  многого.  Он твердо  и  мужественно идет навстречу
опасности. "Подчинение  или  беспощадный бой и истребление; двадцать  четыре
часа на размышление"  - таково содержание его воззвания, посланного накануне
в тридцати экземплярах в Нанси. Как оказывается, все они были перехвачены  и
не дошли до места15.
     Тем  не менее в  половине  двенадцатого  утра является к нему во Фруард
депутация от  мятежных полков и муниципалитета Нанси, как будто с ответом на
его воззвание,  на самом же деле  чтобы  узнать,  что остается  делать. Буйе
принимает эту  депутацию  "на  широком, открытом  дворе,  прилегающем к  его
квартире", в присутствии умиротворенного Зальмского полка и других, пока еще
хорошо настроенных полков.  Мятежники высказываются  с  решимостью,  которую
Буйе находит дерзкой; по счастью для него, такого же мнения и зальмцы. Забыв
мецскую  лестницу  и  саблю,  они  требуют,  чтобы  негодяи были  тотчас  же
"повешены".  Буйе сдерживает их, но отвечает, что для взбунтовавшихся солдат
существует только один путь - с искренним раскаянием освободить господ  Дену
и  Мальсеня, приготовиться немедленно к  выступлению, куда  он  прикажет,  и
"подчиниться и раскаяться",  согласно постановлению Национального собрания и
требованию, предъявленному им вчера в тридцати отпечатанных плакатах. Таковы
условия Буйе, непреложные, как веление судьбы. Так как депутаты бунтовщиков,
по-видимому, не принимают  этих условий, то для  них лучше всего исчезнуть с
этого места, и даже сделать это поскорее, потому  что и Буйе через несколько
минут  скажет  только:  "Вперед!" Депутаты от  мятежников  исчезают довольно
быстро  депутаты  же от  муниципалитета, в  чрезмерном страхе за свои особы,
предпочитают остаться при Буйе.
     Хотя храбрый Буйе твердо идет  навстречу опасности, он  отлично сознает
свое  положение: он  понимает,  что  в Нанси,  с  возмутившимися  солдатами,
ненадежными национальными гвардейцами и столькими розданными ружьями, бушует
и неистовствует около десяти тысяч  способных  сражаться человек, в то время
как сам он едва располагает третью этого числа, да и эта треть также состоит
из  ненадежных  национальных  гвардейцев и  только  что  усмиренных  полков,
которые в настоящую минуту, правда,  полны ярости и готовности выступить, но
в  следующую минуту  эта  ярость и  крики  могут  принять совершенно другой,
роковой оборот. Стоя сам на вершине  бурной волны,  Буйе должен  успокаивать
другие разбушевавшиеся волны. Ему остается только "отдаться в руки Фортуны",
которая,  говорят, благосклонна к храбрецам.  В половине первого, после того
как депутаты от  мятежников уже исчезли, наши  барабаны бьют: мы выступаем в
Нанси! Пусть  город Нанси  хорошенько поразмыслит, потому что  Буйе  уже все
обдумал и решился.
     Впрочем, может ли рассуждать теперь Нанси? Это уже не город, а  Бедлам.
Озлобленный   Шатовье  решил  защищаться  до  самой  смерти:  он  заставляет
муниципалитет   барабанным   боем   собрать   всех   граждан,   знакомых   с
артиллерийским делом, к пушкам.  С другой  стороны, возбужденный Королевский
полк выстроился  в  своих казармах; он в  отчаянии, услышав о  настроении  в
Зальмском полку, и в страхе тысячи голосов кричат: "La loi, la loi!" (Закон,
закон!)  Полк Местр-де-Камп неистовствует, колеблясь между страхом и злобой,
а национальные гвардейцы только озираются вокруг, не зная, что  предпринять.
Совсем  безумный город!  Сколько  голов, столько и планов,  все приказывают,
никто не повинуется;  все в тревоге, кроме мертвых, мирно спящих под землей,
закончив бороться.
     Буйе  держит свое слово; "в половине  третьего" разведчики доносят, что
он уже всего в полумиле от городских ворот, идет в  боевом порядке, громыхая
орудиями  и  амуницией  и дыша лишь разрушением. Навстречу ему выходит новая
депутация от мятежников, муниципалитета и офицеров с  убедительной  просьбой
повременить еще  час.  Буйе соглашается ждать час. Но когда по истечении его
вопреки  обещанию  ни  Дену,  ни Мальсень  не  появляются, он  велит  бить в
барабаны и  снова  двигается вперед.  Около четырех  часов  объятые  страхом
жители могут  видеть  его  лицом  к  лицу. Пушки его  громыхают на  лафетах,
авангард   его  в  тридцати  шагах   от  ворот  Станислава.  Он  подвигается
неудержимо,  как  планета, проходящая  назначенный  ей  путь в  определенное
законом природы  время.  Что  же  дальше?  Чу!  взвивается  мирный  флаг,  и
раздается  сигнал к сдаче; Буйе умоляют остановиться: Мальсень и Дену уже на
улице,  идут сюда, солдаты раскаялись,  готовы  подчиниться  и  выступить из
города.  Железное  лицо Буйе не изменяется  ни  на йоту,  но он  приказывает
остановиться; более радостной  минуты он  никогда не переживал. О радость из
радостей!  Мальсень  и Дену действительно проходят под эскортом национальных
гвардейцев  по  улицам, обезумевшим от слухов о предательстве Австрии и тому
подобном.  Они  здороваются с  Буйе, оба совершенно невредимые. Он отходит в
сторону с ними и с отцами города, уже ранее приказав, в каком  направлении и
через какие ворота должны выйти бунтовавшие войска.
     Этот  разговор с двумя  генералами и  с городскими  властями был весьма
безобиден; тем  не менее можно было бы желать,  чтобы Буйе отложил  его и не
отходил в сторону. Не лучше ли  было бы на глазах таких бушующих, мятущихся,
легко воспламеняющихся масс, при едкой  азотной  кислоте, с одной стороны, и
сернистом дыме  с  пламенем -  с  другой, - не лучше ли было бы встать между
ними и держать их врозь, пока место не очистится? Много отставших из Шатовье
и других  полков не вышли  со  своими главными отрядами, выступающими  через
назначенные  ворота  и  останавливающимися на  открытом  лугу.  Национальные
гвардейцы находятся в состоянии почти отчаянной нерешительности; вооруженная
и невооруженная чернь бунтует  на улице, явно охваченная  помешательством, и
вопит об измене, о  продаже австрийцам,  о  продаже  аристократам. Посредине
толпы стоят заряженные  пушки с горячими фитилями, а авангард Буйе находится
всего в  тридцати шагах  от ворот. Эта безумная, охваченная слепой  яростью,
легко  воспламеняющаяся масса,  которая колышется,  как  дым,  не повинуется
никаким  приказаниям, не хочет  отворять ворот, говорит, что скорее  откроет
жерла  своих  пушек! "Не стреляйте, друзья, или стреляйте через мое тело!" -
кричит  юный  герой  Дезиль,  капитан  Королевского  полка,  обхватив руками
смертоносное  орудие и  не  выпуская  его.  Швейцарцы  Шатовье  соединенными
усилиями  с угрозами и проклятиями оттаскивают юношу  прочь;  однако он,  не
оробев, среди нового взрыва проклятий садится на запальное отверстие. Шум  и
крики возрастают, но, увы, среди шума  раздается треск сначала одного, потом
трех ружейных выстрелов, и пули, пронизав тело молодого героя, повергают его
в прах. В  эту же минуту неистовой ярости кто-то прикладывает горящий фитиль
к  запалу  - и громоподобная  отрыжка  картечью  взрывает  на  воздух  около
пятидесяти человек из авангарда Буйе.
     Фатально!  Блеск  первого ружейного выстрела вызвал пушечный выстрел  и
зажег факел смерти; теперь все превратилось в раскаленное безумие,  в адский
пожар.  С   демонической  яростью  авангард   Буйе  устремляется  в   ворота
Станислава, сметает мятежников огненной метлой, загоняет их в объятия смерти
или  на чердаки и в  погреба, откуда они снова открывают  огонь. Вышедшие из
города полки,  остановившиеся  на лугу,  слышат  это  и устремляются обратно
сквозь  ближайшие  городские  ворота; Буйе  скачет за ними, как безумный, но
никто его не слушает -  началась в  Нанси, как  в царстве смерти Нибелунгов,
"великая и жестокая бойня".
     Ужас! Такие  сцены  горестного, бесцельного  безумия небесный гнев лишь
редко  допускает среди людей! Из погребов и чердаков,  со всех улиц, углов и
перекрестков  Шатовье  и патриоты  поддерживают  убийственный  огонь  против
такого   же   убийственного   неантипатриотического   огня.   Синий  капитан
национальных гвардейцев, сражающийся,  сам  не  зная за кого,  и пронизанный
пулями, требует, чтобы его положили умирать на знамя; одна патриотка (имя ее
неизвестно,  сохранилась  только  память  о  ее  поступке)  кричит  солдатам
Шатовье, чтобы они не стреляли  из второй пушки, и даже выливает в нее ведро
воды,  когда крик  ее остается без внимания16. Ты должен драться,
ты  не  должен драться, и с  кем тебе  драться?  Если бы шум  мог  разбудить
древних  мертвецов, то Карл Смелый Бургундский должен был бы встать из своей
Ротонды; ни разу  с того дня, как он  в яростном бою сошел в могилу, потеряв
жизнь и алмаз, в этом городе не было слышно такого шума.
     Три  тысячи  человек,  по  подсчетам  некоторых,  лежат  изуродованные,
окровавленные,  половина  солдат Шатовье расстреляна  без  всякого  полевого
суда.  Кавалерия  Местр-де-Кампа  и неприятельская  немного смогут  сделать.
Королевский полк убедили остаться в казармах,  и  он стоит  там  в трепетном
ожидании. Буйе, вооруженный ужасами закона и покровительствуемый Фортуной, в
конце концов торжествует. В течение двух смертоносных часов он  неустрашимо,
хотя  и  с  потерей сорока  офицеров и пятисот  солдат,  пробился  к большой
городской площади: рассеянные  остатки Шатовье  ищут  прикрытия. Королевский
полк,  столь  легко  воспламенявшийся прежде, но, увы,  сейчас уже остывший,
предлагает сложить оружие  и "выступить в четверть часа". Эти бедняки остыли
даже  настолько, что просят дать им  "эскорт", который  и получают, хотя  их
несколько тысяч человек и у каждого из них по тридцать патронов. Еще не село
солнце,  как  среди потоков  крови  заключается  мир,  который мог  бы  быть
достигнут и  без  кровопролития. Бунтовавшие  полки уходят,  подавленные, по
трем дорогам, а город Нанси оглашается воплями женщин и мужчин, оплакивающих
своих убитых, которые не проснутся  более;  улицы  пусты,  по  Ним  проходят
только патрули победителей.
     Таким образом, Фортуна, благосклонная к храбрым, вытащила Буйе из  этой
страшной опасности, как он сам говорит, "за волосы".  Неустрашимый, железный
человек  этот Буйе; если  бы  на месте старика  Брольи в дни штурма Бастилии
стоял он,  то  все  могло  бы  быть иначе! Он подавил  мятеж  и беспримерную
гражданскую  войну.  Правда,  не без  жертв,  как мы  видели, однако  ценой,
которую он и конституционный  патриотизм считают дешевой. Что касается лично
его, то, побуждаемый  впоследствии возражениями, он хладнокровно заявил, что
подавил  восстание17  скорее против своего убеждения,  только  из
чувства воинского  долга, так как теперь единственная надежда заключается в.
гражданской войне. Мы говорим, побуждаемый позднейшими возражениями! Правда,
гражданская война - это хаос,  однако во  всяком жизненном хаосе зарождается
новый порядок, и странно  предполагать, что изо всех  новых систем,  которые
могут породить хаос  и которые  могут возникнуть из возможностей, окружающих
человека во  Вселенной, Людовик  XVI с  двухпалатной  монархией представляет
именно ту систему, которая должна была создаться. Это все равно что задаться
выкинуть  кости  пятьсот раз подряд с четным числом  очков, сказав себе, что
всякая выпавшая кость  с нечетным числом  очков будет  роковой -  для  Буйе.
Возблагодари лучше  Фортуну и небо, бесстрашный Буйе, и не  обращай внимания
на нападки. Гражданская война, которая разлилась в это время пожаром по всей
Франции, могла бы привести к тому или иному результату, но тушить пожар, где
и как возможно, всегда является обязанностью человека и командира.
     Представьте   себе,  что  должно  было   происходить  в  волнующемся  и
разделившемся на партии  Париже,  когда  ординарцы во  весь карьер прибывали
туда один за другим с такими тревожными известиями!  Велика была радость, но
глубоко  было  и негодование. Верховное  Национальное  собрание  подавляющим
большинством  постановляет  выразить Буйе горячую благодарность; то же самое
выражают собственноручное письмо короля и  голоса всех приверженцев монархии
и конституции. На  Марсовом поле служится торжественная всенародная панихида
по павшим в Нанси защитникам закона; на панихиде присутствуют  Байи, Лафайет
и национальные гвардейцы, за исключением немногих протестующих. Богослужение
совершается   с  помпой  и   торжественными  церемониями,  с  епископами   в
трехцветных перевязях; на  Алтаре Отечества курятся кассолетки с благовонной
смолой; обширное Марсово поле кругом увешано черным сукном.  Марат полагает,
что лучше было бы в такое трудное время истратить  эти  деньги вместо траура
на  хлеб  и  раздать  его  живым  голодным патриотам18. С  другой
стороны, живые патриоты и Сент-Антуанское предместье, как мы видели, с шумом
закрывшие  уже раз свои лавки, собираются сейчас "в количестве сорока тысяч"
и  с  громкими криками требуют  под самыми окнами  выражающего благодарность
Национального  собрания  отмщения   за  убитых  братьев,  суда  над  Буйе  и
немедленной отставки военного министра Латур дю Пена.
     Слыша  и видя  все  происходящее,  если  не  военный  министр Латур, то
"обожаемый  министр"  Неккер  признает  за лучшее  проворно,  почти  тайком,
удалиться  "для  восстановления  здоровья" в свою  родную Швейцарию;  но эта
поездка не  похожа  на предыдущую; счастье,  что он доехал живым! Пятнадцать
месяцев назад мы видели  его въезжающим с конным эскортом, при звуках труб и
рожков,  а  теперь,  когда  он уезжает  без  эскорта,  без  музыки,  народ и
муниципалитет  в Арси-на-Обе  задерживают его  как  беглеца с явным желанием
убить  его  как  изменника.  Но запрошенное  по  этому  поводу  Национальное
собрание  дает ему свободный пропуск как,  совершенному ничтожеству.  Вот из
каких  "гонимых случаем щенок" состоит  презренный мир для тех, кто  живет в
глиняных домах! Особенно в жарких странах и  в жаркие.  времена самые гордые
из построенных нами дворцов взлетают на воздух,  как песчаные дворцы Сахары,
крутятся столбами в вихре и погребают нас под своим песком!
     Несмотря на  сорок тысяч. Национальное  собрание  настаивает  на  своих
благодарностях, а  роялист  Латур  Дю  Пен  остается министром.  Сорок тысяч
собираются  на следующий  день с обычным шумом и направляются к дому Латура;
однако,  увидев  на  ступенях  портика  пушки  с  зажженными  фитилями,  они
вынуждены повернуть вспять и переварить свое недовольство или претворить его
в кровь.
     Тем временем в Лотарингии над раздававшими  ружья зачинщиками из полков
Местр-де-Камп и Королевского назначается суд; но их  так и  не будут судить.
Скорее решается судьба  Шатовье. По швейцарским законам  этот полк предается
немедленно  военному суду  из  собственных офицеров. Военный  суд,  со  всей
краткостью  (в несколько часов), вешает  двадцать  трех  солдат  на  высоких
виселицах;  отправляет  около  шестидесяти  в  кандалах  на  галеры  и таким
образом,  по-видимому,  кончает это дело. Повешенные  исчезают навеки с лица
земли, но закованные в кандалы на галерах воскреснут с триумфом.  Воскреснут
закованные герои и даже  закованные  мошенники или полумошенники!  Шотландец
Джон Нокс,  один из  всемирно известных героев, тоже, как известно,  некогда
сидел в  мрачном молчании на  веслах на французской галере  "в водах Ларье",
как он говорил, и даже выбросил за борт образ Девы Марии - вместо того, чтоб
поцеловать  его, - как  "раскрашенную  доску" или деревянную куклу, которая,
разумеется,  поплыла19.  Итак,  каторжники   Шатовье,  запаситесь
терпением и не теряйте надежды!
     А в Нанси аристократия торжествует. Буйе покинул город  на другой день,
и аристократический муниципалитет, у которого руки  развязаны, теперь так же
жесток, как  раньше  был труслив.  Местное отделение Якобинского клуба,  как
первоисточник всего зла, позорно задавлено; тюрьмы переполнены, осиротевшие,
поверженные патриоты ропщут  негромко, но негодование их глубоко. Здесь  и в
соседних городах многие носят в петлицах "расплющенные пули", подобранные на
улицах Нанси;  пули сплющились, неся смерть  патриотам, и люди носят  их как
вечное напоминание об отмщении. Дезертиры  из бунтовщиков бродят  по лесам и
вынуждены просить милостыню, так как в полк им нельзя вернуться. Всюду царят
разложение, взаимное  озлобление,  уныние  и  отчаяние,  пока  не  прибывают
национальные комиссары с кротким пламенем  конституционализма в сердцах; они
ласково поднимают поверженных, ласково спускают слишком высоко взобравшихся,
восстанавливают    отделение    Якобинского    клуба,   призывают    обратно
дезертировавших  мятежников,  разумно стараются  все  постепенно сгладить  и
внести  умиротворение.  Таким  кротким, постепенным умиротворением,  с одной
стороны,   и  торжественной  панихидой,  кассолетками,   военными  судами  и
благодарностями  нации  -  с  другой,  сделано все, что  можно  было сделать
официально.  Сплющенная пуля выпадает из петлицы, а черная  земля, насколько
возможно, опять зазеленеет.
     Таково "дело Нанси", называемое некоторыми "резней в Нанси". Собственно
говоря,  это неприглядная оборотная сторона трижды  славного праздника  Пик,
лицевая сторона которого  представляет зрелище,  достойное богов. Лицевая  и
оборотная стороны всегда близки друг к другу; одна была в июле,  другая  - в
августе! Театры Лондона ставят с  блеском сцены этой "Федерации французского
народа", переделанной в драму;  "Дело Нанси",  правда не игранное ни в каком
театре, в  течение многих месяцев разыгрывалось и даже  жило  как  призрак в
головах  всех французов.  Ведь  вести о  нем  разносятся  по  всей  Франции,
пробуждая в городах и деревнях, в клубах и обеденных залах, до самых дальних
окраин,  какой-нибудь   мимический  рефлекс  или  повторение  всего  дела  в
фантазии, заканчивающееся всегда  гневным утверждением или  отрицанием:  это
было правильно, это  было неправильно.  Из-за этого  возникали споры, дуэли,
ожесточение,  праздная  болтовня, которые повели  к ускорению, расширению  и
усилению ожидающих нас в будущем взрывов.
     Между тем той или иной ценой мятеж, как мы видели, усмирен. Французская
армия  не разразилась всеобщим единовременным безумием,  не была  распущена,
уничтожена и снова сформирована. Она  должна была умирать медленной смертью,
годами, дюйм за дюймом, умирать от частичных возмущений, как  бунт брестских
матросов  и  т.  п.,  не  распространившийся  дальше;  от  неудовольствия  и
недисциплинированности  солдат; от  еще большего неудовольствия  роялистских
усатых    офицеров,   одиночками   или    группами    переправлявшихся    за
Рейн20.  Болезненное  неудовольствие,  болезненное  отвращение  с
обеих сторон убивали армию, неспособную к  исполнению долга, и в заключение,
после  долгих  страданий,  она  умерла,  но,  подобно  фениксу,  возродилась
окрепшей и становилась все сильнее и сильнее.
     Так вот какова была задача, совершение которой рок возложил на храброго
Буйе.  Теперь он  может снова  отойти  на  задний план,  усердно  заниматься
обучением войск в  Меце или за городом, вести полную тайн дипломатию, ковать
планы за  планами  и парить, как невидимая  бледная тень,  последняя надежда
королевской власти.






     Вполне справедливо утверждение, что в  этом мире нет ничего мертвого, и
то, что мы называем мертвым, лишь изменилось, и силы его работают в обратном
порядке!  "И  в  листе,  гниющем на сыром  ветру,  заключены силы, -  сказал
кто-то, -  иначе, как мог бы он  гнить?"  Весь наш мир представляет  не  что
иное, как  бесконечный  комплекс  сил, от  силы  тяготения  до мысли и воли;
свобода человека  окружена  необходимостью природы,  и во всем этом ничто не
засыпает ни на мгновение, но все вечно бодрствует и действует. Мы никогда не
найдем  ничего  обособленного,  бездеятельного, где бы  мы  его  ни  искали,
начиная от медленно разрушающихся со дня сотворения мира гранитных утесов до
плывущего  облака,  до живого человека и  даже до  действия  и  высказанного
человеческого  слова.  Произнесенное  слово летит непреложно дальше, но  еще
более того - произведенное действие. "Сами боги, - поет Пиндар**, - не могут
уничтожить  содеянного".  Нет, то, что сделано,  сделано  навеки, брошено  в
бесконечность  времени  и  должно,   видимое  или  скрытое  от  наших  глаз,
действовать  в  нем,  должно  расти  как   новый,  несокрушимый   элемент  в
бесконечности   вещей.  В  самом   деле,  что  же  представляет   собой  эта
бесконечность вещей, которую  мы называем Вселенной,  как  не  действие,  не
совокупность  действий  и  поступков?  Никакое  счетное искусство  не  может
разнести  по  таблицам и  подсчитать  эти данные,  но общая  сумма  их  ясно
написана  на  всем,  что  делалось,  делается  и  будет  делаться.   Поймите
хорошенько:  все,  что  вы  перед собой  видите,  есть действие,  продукт  и
выражение   примененной   силы;  совокупность  вещей  -  не  что  иное,  как
бесконечное  спряжение глагола "делать".  Безбрежный  океан,  источник силы,
способности   действовать,  широкий,   как  Беспредельность,  глубокий,  как
Вечность, прекрасный и в то же время страшный, недоступный  пониманию океан,
в котором сила в тысячах течений  гармонически  волнуется,  перекатывается и
кружится,  - вот  то,  что люди  называют  Существованием и  Вселенной;  это
тысячецветная огненная картина, которая  по тому, как она отражается в нашем
жалком мозгу  и  сердце,  является  одновременно  и  покровом и  откровением
Единого Неназываемого, обитающего в неприступном свете! Далеко по ту сторону
Млечного  Пути, еще  до  начала дней, волнуется и вращается она вокруг тебя;
даже  сам ты - часть  ее  на том месте пространства, где ты стоишь, и  в  ту
минуту, которую указывают твои часы.
     * Эпименид (греч.) - критский царь,  прорицатель в  поэт (VII в. до  н.
э.). Позднейшие предания рассказывают о необычайно долгом  сне  Эпименида  в
зачарованной пещере,  в которой он проспал 57 лет. По мифам, Эпименид прожил
от 157 до 299 лет.
     ** Пиндар  (ок.  518-442  или  438  гг. до  н.  э.)  -  Древнегреческий
поэт-лирик.

     Или независимо от  всякой  трансцендентальной  философии  разве  это не
простая  истина, почерпнутая из чувственных восприятий, которую может понять
даже  самый  неискушенный  ум,  что  все человеческие  дела  без  исключения
находятся в  постоянном  движении, действии и противодействии,  что  все они
постоянно  стремятся,  фаза  за  фазой  и  согласно  неизменным  законам,  к
предсказанным целям? Как часто нам приходится повторять и все же мы никак не
можем  хорошенько  усвоить себе  то, что  семя, посеянное  нами, взойдет. За
цветущим летом  приходит осень увядания,  и так устроено  по отношению  не к
одним только посевам, а ко всем  делам, начинаниям, философским и социальным
системам,  французским революциям,  короче,  по  отношению ко всему, над чем
действует человек  в этом  низменном мире.  Начало  заключает в себе конец и
все, что ведет к  нему, подобно тому как в желуде заключен дуб и его судьбы.
Это  материал  для серьезных  размышлений,  но,  к  несчастью, а  также  и к
счастью,  мы  задумываемся над  этим не  особенно часто!  Ты можешь  начать:
начало там, где ты есть, и дано тебе; но  где и  для кого какой будет конец?
Все  растет, ищет и испытывает свою судьбу; подумайте, сколь многое  растет,
подобно деревьям, независимо от того, думаем ли мы об этом  или нет. Так что
когда  Эпименид, ваш сонливый Петер Клаус, названный впоследствии  Рипом ван
Винклем*,  вновь  просыпается,  то находит  мир  изменившимся.  За время его
семилетнего  сна  изменилось  очень  многое!  Все,  что  вне нас,  изменится
незаметно для нас самих,  и  многое  даже из того, что  внутри  нас. Истина,
бывшая  вчера  беспокойной  проблемой, сегодня  превращается  в  "убеждение,
страстно  требующее  выражения,  а  назавтра  противоречие  поднимет  его до
безумного  фанатизма,   или  же  препятствия  низведут  его  до  болезненной
инертности; так оно погружается в  безмолвие удовлетворения  или покорности.
Для человека и для вещи сегодняшний день не то же, что вчерашний. Вчера были
клятвы любви, сегодня  - проклятия ненависти, и это происходит не умышленно,
о нет, но этого не могло не быть. Разве лучезарная улыбка юности захотела бы
добровольно потускнеть во мраке  старости? Ужасно то, что мы, сыны  Времени,
созданные  и  сотканные из  Времени, стоим окутанные  и  погруженные в тайну
Времени;  и над нами,  надо всем, что мы  имеем, видим или делаем, написано:
"Не останавливайся, не отдыхай, вперед, к твоей судьбе!"
     * Герой одноименного рассказа американского писателя Вашингтона Ирвинга
(1783-1859),  отведавший  чудодейственный напиток  и проспавший после  этого
двадцать лет.

     Но  во  времена революции, отличающиеся  от обыкновенных времен главным
образом  своей быстротой,  ваш сказочный семилетний соня  мог  бы проснуться
гораздо раньше; ему не нужно было проспать ни сто, ни семь лет, ни даже семь
месяцев, чтобы, проснувшись, увидеть чудеса.  Представим себе, например, что
какой-нибудь  новый Петер  Клаус, утомленный празднеством  Федерации,  решил
после  благословения  Талейрана, что  теперь все находится в безопасности, и
прилег заснуть  под деревянным навесом Алтаря Отечества и  что проспал он не
двадцать один год, а всего один год и один день. Далекая канонада в Нанси не
мешает ему, не мешают ни черное сукно, ни пение реквиемов, ни пушечные залпы
в честь мертвецов, ни сковородки с курением, ни шумная толпа над его головой
- ничто не нарушает его сна. Он спит круглый год, от 14 июля 1790 до 17 июля
1791  г.; но в этот последний  день никакой  Клаус, никакой сонный Эпименид,
никто, кроме  разве  Смерти,  не мог бы спать  - и  наш необыкновенный Петер
Клаус просыпается.  Но что ты  видишь, Петер! Небо и земля по-прежнему сияют
улыбкой веселого июля,  и Марсово  поле кишит  людьми,  но  знаки  ликования
сменились безумным  воплем страха  я мщения; вместо благословения  Талейрана
или  каких-либо иных благословений слышны лишь брань, проклятия и  визгливый
плач пушечные салюты превратились в  залпы,  вместо  качающихся кассолеток и
развевающихся  флагов  восьмидесяти  трех департаментов видно  лишь кровавое
красное знамя (drapeau rouge). Глупый Клаус! Одно заключалось в другом, одно
было другим минус  время, точно так же как разрывающий скалы уксус Ганнибала
заключался в  сладком молодом вине.  Федерация была сладким вином в  прошлом
году, и  эта  разлагающая кислота  мятежа  -  то же самое вещество,  ставшее
только старше на определенное количество дней.
     Теперь нет уже никакого сказочного спящего Клауса или Эпименида; однако
разве любой  человек  при  надлежащем  легкомыслии и близорукости не мог  бы
совершить то же самое чудо  естественным путем - мы имеем в виду совершить с
открытыми  глазами? У него есть глаза, но он видит только то, что у него под
носом.  С живыми, сверкающими глазами, как будто он не просто видит, а видит
все насквозь,  он  хвастливо и суетливо  движется в кругу своих  официальных
обязанностей, не помышляя, что это еще не весь мир;  ведь в самом деле разве
там,  где кончается наш кругозор, не  начинается  пустота, не обнаруживается
конец мира - для нас? Поэтому наш блестящий, усердный официал (назовем  его,
для  примера,  Лафайетом) внезапно, через год  и день,  испуганный  грохотом
страшной пальбы картечью, смотрит не менее  изумленно, чем  смотрел бы Петер
Клаус. Такое естественное чудо может  совершиться  не с одним  Лафайетом, не
только с большинством других официальных  и неофициальных лиц,  но и со всем
французским  народом;  все  время  от  времени вскакивают, как  проснувшиеся
семилетние  сони, дивясь  шуму, который  сами  же  они  производят.  Что  за
странная   вещь   свобода,   заключенная  в  необходимость;  какой  странный
сомнамбулизм    сознательного   и    бессознательного,    добровольного    и
принудительного представляет собой  человеческая жизнь!  Если  где-нибудь на
свете  изумлялись  тому,  что  клятва  федератов  превратилась  в  картечные
выстрелы,  то,  наверное,  французы,  прежде  каявшиеся,  потом  стрелявшие,
изумлялись больше всех.
     Увы,  столкновения были неизбежны. Торжественный праздник Пик с сиянием
братской любви, какой  не  видано было со времени  Золотого Века, не изменил
ничего. Палящий жар в сердцах двадцати пяти миллионов не охладился благодаря
ему.  но все  еще  горяч и  даже стал горячее  после того, как  со  стольких
миллионов снят гнет  подчинения, всякое давление  или связывающий закон,  за
исключением мелодраматической  клятвы  Федерации,  которой они  сами связали
себя. "Ты должен" -  это исстари было условием существования человека, и его
благоденствие и благословение заключались  в повиновении этой заповеди. Горе
человеку, если хотя бы  под давлением  самой  недвусмысленной  необходимости
возмущение,   изменническая   обособленность  и   исключительное  "я   хочу"
становятся его  руководящим  правилом! Но явилось евангелие от Жан  Жака,  и
совершено было его первое освящение: все, как мы сказали, пришло в состояние
сильного  горения и будет продолжать бродить и гореть в постоянном, заметном
или незаметном изменении.
     Усатые роялистские офицеры, "полные отвращения", один за другим садятся
на своих боевых коней или Росинантов и угрожающе переезжают за Рейн, пока не
уезжают все. Гражданская  эмиграция тоже не прекращается; аристократы,  один
за другим, точно так же уезжают верхом или  в экипажах, добровольно  или  по
принуждению.   Даже   крестьяне   презирают  тех,  кто  не   имеет  мужества
присоединиться  к своему  сословию и  сражаться1.  Могут  ли  они
сносить, чтобы им присылали по почте прялку в виде ли гравюры или в качестве
деревянной действительности, или привешивали ее над их дверью, словно они не
Геркулесы,  а  Омфалы?*  Такие гербы усердно посылаются им и с  того  берега
Рейна, пока и они наконец не зашевелятся и не тронутся с места; так уехали в
весьма дурном настроении духа многие землевладельцы,  но не  увезли  с собой
свои земли. Впрочем, что говорить об офицерах и эмигрировавших дворянах? Нет
ни одного злобного слова на языке  этих двадцати пяти миллионов французов  и
ни  одной  злобной мысли в их  сердцах,  которые  не представляли бы частицы
великой  борьбы.  Соедините много  гневных  слов,  и вы  получите рукопашную
схватку; сложите все схватки с остающимися  после  них открытыми  ранами,  и
получатся бунты и  восстания.  Все,  что раньше  почиталось, одно  за другим
перестает  внушать  почтение: видимый пожар истребляет один замок за другим;
невидимый,  духовный  уничтожает один авторитет за другим. С шумом  и  ярким
пламенем или  беззвучно и незаметно исчезает по частям вся  старая  система:
поутру смотришь, а ее уже нет.
     * Омфала -  в  греческой мифологии царица Лидии,  к которой по  приказу
дельфийского оракула был отдан в рабство Геракл. Она настолько покорила его,
что Геракл согласился выполнять женскую работу - прясть у ее ног и носить по
ее прихоти женскую одежду.



     Пусть спит кто может, убаюканный близорукой надеждой, подобно Лафайету,
который  "в побежденной  опасности всегда видит последнюю, грозившую ему", -
Время не спит, не спит и его нива.
     Не спит и  священная  коллегия герольдов новой династии;  мы говорим  о
шести  с  лишним  десятках  расклейщиков  газет  с   их  жестяными  бляхами.
Вооружившись  банкой  с  клейстером и шестом, они ежедневно заново оклеивают
стены   Парижа  во   все  цвета  радуги,  как  власть  имущие  герольды  или
чудодейственные волшебники,  ибо они не наклеивают ни одной  афиши без того,
чтобы не убедить  ею одну или  несколько человеческих душ. Газетчики кричат,
странствующие  певцы  поют;  великая  журналистика шумит  и  завывает  всеми
глотками от Парижа до отдаленных уголков  Франции, подобно гроту Эола, всюду
поддерживая всевозможного рода огни.
     Этих  глоток или  газет насчитывают2  не менее ста  тридцати
трех разных калибров, от газет Шенье, Торса, Камиля до газет Марата и только
начинающего Эбера из "Pere  Duchesne".  Одни выступают с вескими аргументами
или  с легким, веселым остроумием  за права  человека; другие, как  Дюрозуа,
Руаю, Пельтье, Сюлло,  также различными приемами, включая,  странно сказать,
нередко и непочтительные пародии3, борются за  алтарь и трон. Что
касается Друга Народа Марата, то голос его подобен  голосу воловьей  лягушки
или выпи  в  пустынном болоте; никем не видимый, он безостановочно  каркает,
испуская  хриплые  крики  негодования,  подозрения, неутомимой скорби. Народ
идет навстречу  разорению,  даже  голодной смерти.  "Дорогие  друзья  мои, -
кричит Марат, -  ваша нужда не есть плод лени или  пороков; вы  имеете точно
такое же  право  на жизнь, как Людовик XVI  или счастливейший человек нашего
века. Кто может сказать, что  имеет  право обедать, в то время как у вас нет
хлеба?"4  С  одной  стороны,  гибнущий  народ, с  другой  -  одни
ничтожные sieurs'ы  Мотье, предатели Рикетти-Мирабо, словом, всюду,  куда ни
глянь,  изменники,   тени   и   шарлатаны   на  высоких  местах!   Жеманные,
гримасничающие, внутренне пустые  люди  со  льстивыми словами  и  вычищенным
платьем;   политические,   научные  и  академические  шарлатаны,   связанные
товарищескими   чувствами  и   проникнутые   некоторого  рода   общим  духом
шарлатанства!  Никто,   даже  сам  великий  Лавуазье,  ни   один  из  сорока
бессмертных* не пощажен  этим  злобным языком,  которому  нельзя отказать  в
фанатической  искренности  и даже, как это ни  странно, в  известном грубом,
едком остроумии. А затем "три тысячи  игорных домов" в Париже,  вертепы  для
всемирного мошенничества,  трущобы  порока  и  преступлений,  тогда как  без
морали свобода невозможна!  Здесь, в этих сатанинских берлогах, которые всем
известны  и  на которые постоянно  все  указывают,  собираются и  совещаются
мушары  сьера  Мотье,  подобно  вампирам  высасывающие  последнюю  кровь  из
изголодавшегося  народа.  "О  народ!  -  часто восклицает  Марат раздирающим
сердце тоном.  - Измена, обман, мошенничество,  вымогательство, подлость  от
начала  до  конца!"  Душа Марата  больна  от  этого зрелища;  но где  выход?
Поставить  "восемьсот виселиц" правильными  рядами и начать  вздергивать  на
них: "первым - Рикетти!" Таков краткий рецепт Марата, Друга Народа.
     * Французская академия наук, основанная в 1634 г. кардиналом Ришелье, с
самого  начала  стала  прибежищем  косности  в  науке  и  угодливости  перед
властями. Постоянные  сорок членов академии  получили  ироническое  прозвище
бессмертных.

     Там  шумят и волнуются сто  тридцать  три газеты,  но,  по-видимому, их
недостаточно, потому что  есть еще темные углы во Франции, куда не достигают
газеты,  а всюду  "такая жажда  новостей,  какой не  бывало  еще  ни в одной
стране".  Даммартен,  спешащий  в  отпуск из  Парижа5,  не  может
добраться  до дому,  "потому  что  крестьяне  останавливают  его  дорогой  и
засыпают  вопросами";  почтмейстер  не дает лошадей, пока  вы с ним почти не
поругаетесь, и все спрашивает: что  нового? В Отене, несмотря на темную ночь
и  "крепкий мороз", ибо дело  происходит в январе  1791 года, ему приходится
напрягать свои  уставшие с дороги конечности и спутавшиеся мысли и "говорить
с толпой  из  окна,  выходящего на базарную площадь". Он делает  это в самой
сжатой  форме: "Вот  этим,  добрые христиане,  занимается, как  мне кажется,
высокое Собрание; только эти новости я и могу сообщить вам".
     Теперь усталые уста я закрываю; Оставьте меня, дайте мне отдохнуть!
     Добрый Даммартен!  Но  ведь народы вообще  остаются  изумительно  верны
своему  национальному характеру,  как  бы  заключающемуся  в  их крови.  Уже
девятнадцать веков назад Юлий  Цезарь своим быстрым, проницательным взглядом
заметил, как галлы останавливают  на дороге людей. "Они имеют обыкновение, -
говорит  он,  -  задерживать  путешественников  даже  против  их  желания  и
расспрашивать  каждого  обо всем, что  он  слышал и знает по тому  или иному
поводу; в  городах простой народ окружает проезжего купца  и спрашивает,  из
какой он страны и что  он там узнал. На основании этих разговоров  и  слухов
они принимают иногда в самых важных делах  решения, в которых  им приходится
раскаиваться уже в следующую минуту, тем более  что многие  путешественники,
чтобы  доставить им удовольствие, рассказывают  иногда просто басни  и затем
продолжают свой путь"6. Это было  тысяча  девятьсот лет  назад, а
наш добрый Даммартен еще и ныне,  усталый от дороги, должен говорить из окна
гостиницы в зимнюю стужу, при скудном мерцании звезд и масляных ламп! Народ,
правда,  не называется  уже  галльским, он стал  совершенно Braccatus, носит
панталоны  и претерпел еще много изменений; гордые германские франки штурмом
обрушились на него, взгромоздились ему, так сказать, на спину, взнуздали его
с своей жестокой настойчивостью и поехали на нем верхом, потому что германец
уже  по самому  имени  своему  -  человек  войны (Guerre man),  или человек,
который  воюет.  В  настоящее время  народ  этот  называется  франкским  или
французским;  но  разве старый галльский или галло-кельтский  характер с его
пылкостью, кипучим  проворством и всеми хорошими и дурными своими свойствами
не проявляется все еще в довольно чистом виде?
     Излишне и  говорить,  что при таком  сильном брожении и  смятении клубы
процветают  и разрастаются. Мать патриотизма, заседающая в якобинском храме,
превосходит  всех своим блеском, и  в  сиянии ее уже  бледнеет слабый лунный
свет близкого к угасанию монархического клуба. Да, она  сверкает ярче  всех,
опоясанная, перевитая  пока еще  солнечными лучами,  а  не адскими молниями;
муниципальные власти относятся к ней с почтением и не без страха; в среде ее
насчитываются Барнавы,  Ламеты, Петионы  из  Национального  собрания  и -  к
наибольшей  радости  ее - Робеспьер. Зато кордельеры с их  Эбером, Венсаном,
книготорговцем Моморо  громко  ворчат на тиранию мэра и сьера Мотье, которые
терзают их острым жалом закона, очевидно намереваясь сломить их несчастьями.
Как  Якобинское  "Общество  -  Мать" стряхивает с  себя,  с  одной  стороны,
кордельеров, с  другой -  фейянов: кордельеров -  "как эликсир  или  двойной
экстракт якобинского патриотизма", а фейянов - как широко распространившийся
слабый раствор  его; как она примет вновь первых в  свое материнское  лоно и
бурно превратит вторых  в  ничто; как  произведет  на  свет  триста дочерних
обществ  и будет ставить их на ноги, поддерживая своими письмами, стараниями
и   неустанными  заботами;   как  якобинизм,  употребляя  старое  выражение,
протягивает свои нити до  самых отдаленных  углов смятенной  и расколовшейся
Франции, создавая  ее заново, - вот, собственно,  в  чем заключается великое
дело Времени.
     Страстным конституционалистам,  а еще  более  роялистам, которые видят,
как  их  собственные клубы чахнут  и  умирают, расцвет клубов,  естественно,
представляется  корнем  всего зла. Тем не  менее  клубы отнюдь  не смерть, а
скорее новая организация и жизнь,  зарождающаяся из смерти,  разрушительная,
правда,  для   пережитков  старого,  но  важная,  необходимая   для  нового.
Чудодейственная  сила  их  заключается в том,  что  люди  могут  общаться  и
объединяться  между  собой для совместной деятельности.  Патриотизм  уже  не
жалуется,  подобно  голосу  в пустыне, в  лачуге  или в деревушке; он  может
отправиться в  ближайший город и там,  в  местном  обществе,  выразить  свои
жалобы в членораздельной речи или  в  действиях,  направляемых самой Матерью
патриотизма.  Подобно мелким  источникам,  все  конституционалистские  и  им
подобные клубы  пропадают  один за  другим: одни якобинцы добрались  до  вод
подземного озера;  они одни, подобно  артезианскому колодцу,  могут, если не
будут  засыпаны, изливаться беспрерывной, обильной  струей, до  тех пор пока
великая глубина не поднимется вся наверх и не зальет не затопит все сильнее,
чем во времена Ноева потопа!
     С другой стороны, Клод Фоше, готовя  человечество  к явно  наступающему
уже скоро  Золотому  Веку,  открыл около  Пале-Руаяля свой Cercle  Social* с
секретарями,  корреспондентскими бюро и т.  д. Это Те Deum Фоше, тот  самый,
который  произнес надгробную  речь Франклину в  огромной Ротонде  Halle  aux
bles. Здесь  в эту  зиму с помощью прессы и мелодических бесед он заставляет
говорить о себе в самых отдаленных кварталах города. "Десять тысяч почтенных
лиц"  ждут и слушают  этого  Procureur General  de la  Verite  (генерального
прокурора истины), как он сам титуловал себя, слушают и мудрого Кондорсе или
другого  его  красноречивого  помощника. Красноречивый генеральный прокурор!
Здесь  он выдавливает из себя, хуже или лучше, свои  зрелые и незрелые мысли
не без результата для себя, потому  что это  приносит  ему епископство, хотя
только конституционное. Фоше - человек с гибким языком,  здоровыми легкими и
пылким  характером;  у  него  достаточно  материала для  своих  излияний,  и
материала неплохого: о  праве,  природе, любви  к ближним, прогрессе. Какого
рода этот материал - "пантеистического" ли или просто корыстного, - над этим
в наши дни  может  задуматься лишь самый  неискушенный ум. Деятельный Бриссо
давно  уже  намеревался  учредить  именно  такое  возрождающее  Общественное
собрание, он даже пытался  устроить его на Ньюман-стрит в туманном Альбионе,
но потерпел неудачу, как  некоторые  говорят,  обманным  образом прикарманив
кассу.  Не  Бриссо, а Фоше  суждено  было  быть  счастливцем, и великодушный
Бриссо от чистого  сердца  споет по этому поводу довольно деревянным голосом
"Nunc  Domine"7.  Но "десять тысяч почтенных  лиц"! Какие размеры
принимают некоторые  вещи по отношению к их истинной величине!  Что такое  в
сущности этот Cercle  Social, в честь которого Бриссо от чистого сердца поет
деревянное "Nunc Domine"? К несчастью, лишь тень и ветер!  Единственное, что
можно  сказать  о  нем  теперь,  -  это  следующее: что некогда "генеральный
прокурор  истины" воплотился и жил,  как  сын Адама,  на нашей  земле,  хотя
только  несколько месяцев  или  мгновений, и что десять  тысяч почтенных лиц
внимали ему, пока мрак и хаос снова не поглотили его.
     * Социальный кружок был основан в январе 1790  г. Клодом Фоше, аббатом,
примкнувшим   к  революции  с   первых  ее  дней,  и   молодым  литератором,
последователем Руссо, Никола де Бонвиллем.

     Сто  тридцать  три   парижские   газеты,   возрождающееся  Общественное
собрание, речи в  "Обществе -  Мать" и  его дочерних  филиалах,  с  балконов
гостиниц, у каминов, за обеденным столом - споры, часто кончающиеся дуэлями!
Прибавьте   к   этому   в   виде   непрестанного   ворчливого,   нестройного
аккомпанемента недостаток  работы, недостаток хлеба! Зима сурова и  морозна,
оборванные вереницы у булочных по-прежнему тянутся, подобно черным, траурным
обтрепанным  флагам  нищеты. Это  наш третий  голодный год,  этот новый  год
славной революции.  Если богатого человека в  такое тяжелое время приглашают
обедать,  он  считает  своей обязанностью из  вежливости принести с  собой в
кармане хлеба;  как  же  обедает бедняк?  И все это сделала ваша  знаменитая
революция, кричат некоторые. Нет, это черные предатели, достойные  виселицы,
так испортили нашу славную революцию всякими кознями, кричат другие. Кто мог
бы описать страшный  водоворот,  в  котором  кружится  Франция,  раздираемая
дикими  несообразностями? Человеческий  язык  не  в силах выразить раздоров,
поселившихся под каждой французской  крышей,  в каждом  французском  сердце,
всего  вредного,  что  говорилось  и  делалось  и что  дало  в  общей  сумме
Французскую революцию.
     Тем  менее  можно  определить  законы, управлявшие этими  действиями  и
невидимо  работавшие  в  глубинах  этого  страшного  слепого хаоса!  Человек
смотрит на Неизмеримое  лишь  с изумлением, не  пытаясь его  измерить; он не
знает  его законов, видит  только,  в  зависимости от  степени своих знаний,
новые   фазы  и  следствия   событий,   вызванных  этими  законами.  Франция
представляет  чудовищную гальваническую массу, в которой  действуют  силы  и
субстанции гораздо  более странные, чем  силы химические, гальванические или
электрические;  они  заряжают   друг  друга  положительным  и  отрицательным
электричеством  и  наполняют  им  наши  лейденские банки*  -  двадцать  пять
миллионов лейденских банок! Когда банки будут заряжены, то время от времени,
при малейшем толчке, будут происходить взрывы.
     *  Лейденская  банка  - электрический конденсатор  в  виде  стеклянного
сосуда. Одним из изобретателей его был профессор Лейденского университета П.
Мушенбрук (1692-1761).



     И  вот,  на  таком  удивительном  фундаменте  должны   держаться,  пока
возможно,  закон, королевство, авторитет и все существующее  еще из видимого
порядка. Подобно смешению четырех стихий в анархической древности, верховное
Собрание раскинуло свою палатку под покровом мрачной бесконечности раздоров,
над колеблющейся бездонной  пропастью и  продолжает  безостановочно  шуметь.
Вокруг  него  Время,  Вечность и  Пустота, а оно делает, что  может, что ему
предначертано.
     Если  мы еще раз, почти  с отвращением, заглянем  туда, то  увидим мало
поучительного:  конституционная  теория неправильных  глаголов, несмотря  на
беспрестанные  перерывы,  подвигается  с  трудом,  но   настойчиво.  Мирабо,
опираясь на  силу своего имени и гения, удерживает  с трибуны  многие порывы
якобинцев, которые  зато  становятся  шумнее в  Якобинском  клубе,  где  ему
приходится   выслушивать  даже  резкие  замечания8.  Путь   этого
человека  сомнителен, загадочен, труден,  и он  идет по нему в  одиночестве.
Чистый патриотизм не считает его своим,  убежденные роялисты  ненавидят его;
тем  не менее в глазах мира его влияние остается непревзойденным. Оставим же
его  идти одиноко,  без спутников, но неуклонно  к  своей цели, пока ему еще
светит солнце и ночь еще не наступила.
     Однако избранная группа чистых  патриотов  мала;  в  ней  насчитывается
всего человек тридцать,  занимающих крайне  левую позицию  и  отделенных  от
всего мира. Добродетельный Петион; неподкупный  Робеспьер,  самый  стойкий и
неподкупный из всех тощих желчных людей;  триумвиры Барнав, Ламет, Дюпор, из
коих каждый в  своем роде велик в речах, мыслях и делах; худой старик  Пупий
де Префельн - от них и от их последователей  будет  зависеть судьба  чистого
патриотизма.
     Здесь  же, среди  этих тридцати,  можно видеть, хотя  и редко  слышать,
Филиппа  Орлеанского; он  в  мрачном,  смутном  изумлении  перед  хаосом,  к
которому пришел. Мысль о наместничестве и регентстве вспыхивает иногда лучом
на  политическом  горизонте;  в  самом  Национальном  собрании дебатировался
вопрос   о   престолонаследии   "на   случай,   если  бы   теперешняя  линия
прекратилась", и Филипп, как говорят, выходил и молча, в тревоге,  бродил по
коридорам, пока длилось обсуждение  этого  важного  предмета;  но ничего  из
этого  не  вышло.  Мирабо,  видевший  этого  человека  насквозь,  воскликнул
сильными, непереводимыми словами: "Ce  j - f - ne vaut pas la peine qu'on se
donne pour lui".
     Ничего из этого не вышло, а  тем временем как говорят, у нашего Филиппа
вышли  деньги. Мог ли он отказать в маленьком  пособии  даровитому патриоту,
нуждающемуся только в деньгах, -  он, сам нуждавшийся во всем, кроме  денег.
Ни один памфлет не может быть напечатан без денег, ни даже написан без пищи,
покупаемой на деньги. Без денег не может двинуться с места даже ваш подающий
самые большие надежды прожектер,  и если индивидуально-патриотические и иные
проекты требуют денег, то насколько же больше требуется их  для широкой сети
интриг, которые живут и  существуют  на деньги  и  при распространении своем
обнаруживают чисто  драконовский аппетит к  ним,  способный поглотить  целые
княжества!  Таким  образом,  принц Филипп  действует все  время  среди своих
Силлери,  Лакло  и других  темных  сынов  ночи, как центр  весьма  странного
запутанного   клубка,   из   которого,   как   мы   уже   говорили,    вышел
сверхъестественный эпический  механизм  подозрительности и  внутри  которого
таились орудия измены, интриг, целесообразного или бесцельного стремления  к
злу; клубка, которого  никто  из живущих (за исключением самого  гениального
руководителя всеми этими тайными планами) не мог бы распутать. Предположение
Камиля наиболее вероятно: по его мнению, бедный Филипп в своих изменнических
спекуляциях поднялся до известной высоты, как раньше он поднялся на одном из
первых  воздушных шаров, но,  испугавшись  того  нового положения,  в  какое
попал, быстро открыл клапан и  опустился на  землю - глупее,  чем был, когда
поднимался.  Создать сверхъестественную  подозрительность - вот что было его
задачей  в эпосе революции. Но теперь, потеряв свой! рог  изобилия, может ли
он,  сыпавший  деньгами, потерять что-нибудь еще? В  глубоком мраке, царящем
вокруг  и  внутри  его,  этот  злополучный  человек  должен  теперь  брести,
спотыкаться в унылой стихии смерти.  Один или даже  два раза  мы еще увидим,
как  он  поднимется, с усилием выбираясь из  этой  плотной  массы смерти, но
тщетно. На  одно  мгновение  - последнее - он  начинает подниматься или даже
выталкивается  к   свету   и  некоторой  известности,  чтобы  затем   навеки
погрузиться во мрак!
     Cote Droit  упорствует не  менее,  даже  с  большим  одушевлением,  чем
когда-либо, хотя  уже  почти  всякая  надежда  исчезла.  Аббат  Мори  твердо
отвечает    неизвестному    провинциальному   роялисту,    с    восторженной
благодарностью  пожимающему  ему  руку:  "Helas, monsieur,  все, что я делаю
здесь,  в  сущности все  равно что ничего"  - и качает при этом непреклонной
медной головой. Храбрый Фоссиньи, заметный в  истории  только один этот раз,
устремляется,  как  безумный,  на  середину зала, восклицая:  "Тут  возможен
только один путь - напасть на этих молодцов с обнаженной саблей" (Sabre a la
main  sur ces gaillards  la)9,  причем  с  яростью  указывает  на
депутатов крайней  левой!  Поднимаются  шум,  гам,  споры, покаяние,  и гнев
испаряется. Тем  не  менее  положение становится  явно невыносимым,  и  дело
близится к "разрыву"; эта злобная теоретическая выходка Фоссиньи произошла в
августе 1790 года, и еще до наступления следующего августа знаменитые двести
девяносто два избранника роялистов торжественно  доводят  "разрыв" до конца,
выходят из Собрания, проникнутого духом интриг, и отрясают его прах со своих
ног.
     По   поводу  сцены   с   саблей  в  руке  следует   отметить  еще  одно
обстоятельство. Мы уже не раз говорили о  бесчисленных дуэлях во всех частях
Франции.  При  всяком  поводе  спорщики   и  сотрапезники  бросали  бокал  и
откладывали в сторону оружие разума и остроумия, предпочитая встретиться  на
барьере,  чтобы   разойтись  окровавленными  или   не  разойтись,  а   пасть
пронзенными сталью,  испуская с  последним дыханием  и жизнь и гнев; словом,
умереть,  как умирают  глупцы. Это продолжалось  долго и продолжается до сих
пор.  Но  теперь  это  принимает такой  вид, как  будто в самом Национальном
собрании  предательский  роялизм   с  отчаяния  вступил  на  новый   путь  -
истребления      патриотов      посредством      систематических     дуэлей!
Задиры-фехтовальщики (spadassins) этой партии расхаживают, чванясь, но могут
быть куплены за  бесценок. Желтый глаз  журналистики  видел, как "двенадцать
spadassins, только что  прибывших из  Швейцарии" и  "значительное количество
убийц (nombre conseiderable d'assassins) упражнялись в фехтовальных школах и
на мишенях".  Каждый заметный депутат-патриот может быть  вызван  на  дуэль;
возможно, что  он спасется  раз, десять раз,  но  когда-нибудь он  неминуемо
должен  пасть,  и Франции  придется оплакивать его.  Сколько вызовов получил
Мирабо, особенно в то  время, когда был  поборником  народа!  Он получил  их
сотни, но ввиду того, что  раньше должна была быть составлена конституция  и
время его было  дорого, он отвечал на вызовы стереотипной фразой: "Monsieur,
вы занесены в мой список,  но предупреждаю вас, что он длинен, и я никому не
окажу предпочтения".
     Затем осенью мы  были  свидетелями дуэли  между  Казалесом  и Барнавом,
двумя мастерами в словесном  бою, теперь  стоящими  друг против друга, чтобы
обменяться  пистолетными  выстрелами.  Глава   роялистов,  которых  называли
черными (les noirs), якобы сказал в  порыве  гнева, что  "патриоты  - чистые
разбойники", и при этих словах устремил - так  по крайней мере показалось  -
огненный взгляд на Барнава, который не мог ответить на  это  иначе как таким
же огненным взглядом  и  встречей в Булонском лесу.  Второй выстрел  Барнава
достиг цели, попав в шляпу Казалеса; передний угол фетровой треуголки, какие
тогда  были  в моде,  задержал  пулю  и  спас  прекрасный лоб  от более  чем
преходящей обиды. Но как легко  мог бы жребий выпасть иначе  и шляпа Барнава
не оказаться  такой прочной,  как шляпа Казалеса! Патриоты  начинают  громко
обличать  дуэли  вообще  и подают верховному Собранию петицию  о прекращении
этого  феодального  варварства  путем закона.  Действительно,  варварство  и
бессмыслица!  Разве  можно  убедить  человека  или опровергнуть его  мнение,
вогнав ему в  голову  пол-унции свинца?  Очевидно,  нет.  Якобинцы встретили
Барнава не только с раскрытыми объятиями, но и с выговорами.
     Помня это и то обстоятельство, что в  Америке он имел  скорее репутацию
безрассудной смелости и  недостаточной  рассудительности, чем недостаточного
мужества, Шарль  Ламет 11  ноября совершенно спокойно отклонил вызов некоего
молодого дворянина из Артуа, приехавшего специально затем, чтобы вызвать его
на дуэль. Вернее,  дело  было так:  сначала он  хладнокровно принял вызов, а
затем  разрешил  двум  друзьям  вступиться за него  и  пристыдить хорошенько
молодого человека, что те с успехом и выполнили. Эта хладнокровная процедура
удовлетворила все стороны: и обоих друзей Ламета, и пылкого дворянина; можно
было думать, что этим дело кончилось.
     Однако не тут-то было. Когда Ламет под вечер  отправляется к исполнению
своих  сенаторских  обязанностей,  его встречают в  коридорах  Собрания  так
называемые роялистские  brocards: шиканье,  свистки  и открытые оскорбления.
Человеческое терпение имеет границы. "Monsieur, - обращается Ламет к некоему
Лотреку,  человеку  с горбом или каким-то  другим  физическим уродством,  но
острому на  язык  и к тому же черному из черных; - monsieur, если  б вы были
человеком, с  которым можно драться!" "Я - такой человек!" - крикнул молодой
герцог  де  Кастри. Ламет  с быстротою  молнии  отвечает:  "Tout  a l'heure"
(Сейчас же!) И вот, в то время как тени  густеют в Булонском лесу, мы видим,
как двое  мужчин со  львиными  взглядами,  в  боевых  позициях, одним  боком
вперед,  выставив  правую  ногу, ударами и  толчками stoccado  и  passado, в
терциях и квартах скрещивают клинки с явным намерением проколоть друг друга.
Вдруг опрометчивый Ламет делает бешеный выпад, чтобы пронзить противника, но
проворный  Кастри  отскакивает в сторону,  Ламет  колет  в пространство -  и
глубоко ранит себе вытянутую левую руку о кончик шпаги Кастри.  Затем кровь,
бледность,  перевязки,  формальности, и  дуэль  считается  удовлетворительно
проведенной.
     Но что же, неужели этому никогда не будет  конца? Любимый Ламет лежит с
глубокой,   не  безопасной   раной.   Черные  предатели-аристократы  убивают
защитников  народа, истребляют их не  доводами  рассудка, а ударами клинков;
двенадцать  фехтовальщиков  из  Швейцарии  и значительное  количество  убийц
упражняются на мишенях! Так размышляет и восклицает оскорбленно патриотизм в
течение  тридцати шести  часов  со все разрастающимся  и  распространяющимся
возбуждением.
     Через  тридцать  шесть  часов,  в  субботу  13-го, можно  видеть  новое
зрелище:  улица Варенн и  прилегающий бульвар  Инвалидов заполнены  пестрой,
волнующейся  толпой. Отель  "Кастри"  превратился  в сумасшедший дом, словно
одержимый дьяволом: изо всех окон летят "кровати с простынями и занавесями",
серебряная и золотая посуда с филигранью, зеркала, картины, комоды, гравюры,
шифоньерки  и звенящий  фарфор среди громкого  ликования  народа,  причем не
крадут ничего, ибо все время раздается крик: "Кто украдет хоть гвоздь, будет
повешен". Это плебисцит, или неоформленный иконоборческий приговор, простого
народа, который  приводится в исполнение! Муниципалитет дрожит, обсуждая, не
вывесить  ли  ему  красный  флаг  и  не  провозгласить  ли закон  о  военном
положении.  В  Национальном  собрании одна  часть громко жалуется, другая  с
трудом  удерживается  от  знаков  одобрения;  аббат  Мори не  может  решить,
простирается ли число иконоборческой черни до сорока или до двухсот тысяч.
     Депутации и гонцы - потому что отель "Кастри" довольно далеко от Сены -
приходят  и  уходят. Лафайет  и  национальные гвардейцы,  хотя  без красного
флага, выступают,  но  без  особой поспешности.  Прибыв  на место  действия,
Лафайет  даже клянется народу,  сняв  шляпу, прежде чем приказать  примкнуть
штыки.  Что толку? Плебейский "кассационный суд", по  остроумному  выражению
Камиля, сделал свое  дело и выходит в  расстегнутых жилетках, с  вывернутыми
карманами:  это  был  разгром,  справедливое  опустошение, но  не грабеж!  С
неисчерпаемым терпением герой двух частей света* уговаривает народ, с мягкой
убедительностью,  хотя и  с примкнутыми  штыками,  успокаивает и  рассеивает
толпу; наутро все снова принимает обычный вид.
     * Старого и Нового Света.

     Ввиду этих событий герцог  Кастри  имеет достаточно оснований "написать
президенту", даже переправиться через границу, чтобы набрать войска и вообще
делать,  что ему  угодно. Роялизм совершенно  отказывается от  своей системы
спора на  клинках, и двенадцать  фехтовальщиков возвращаются  в Швейцарию, а
может быть, и в царство фантазии - словом, к себе на родину. Издатель Прюдом
уполномочен   даже   опубликовать   следующее   любопытное   заявление.  "Мы
уполномочены сообщить, - говорит этот тяжелый и скучный публицист, - что г-н
Буайе,    защитник   добрых   патриотов,   стоит    во   главе    пятидесяти
spadassinicide9, или дерзких убийц. Адрес его: проезд  Булонского
леса,  предместье  Сен-Дени"10.  Что за странное  учреждение этот
институт Буайе с  его бретерами-убийцами! Однако его  услуги  уже больше  не
нужны,  так  как  роялизм  отказался  от  рапирной  системы, как  совершенно
непригодной.



     В  сущности роялизм видит,  что  печальный конец его с  каждым днем все
ближе и ближе.
     Из-за  Рейна  удостоверяют,  что  король у себя в Тюильри уже  более не
свободен. Официально бедный король может опровергнуть это, но в сердце своем
часто чувствует, что это несомненно так. Даже на такие меры, как гражданское
устройство  церкви  и декрет об  изгнании диссентерских священников*, против
чего  восстает его совесть, он  не может сказать "нет" и после  двухмесячных
колебаний подписывает и  эти декреты. Он подписывает "21 января" 1791 года -
к огорчению его  бедного сердца, в другое 21 января! Таким образом, мы имеем
изгнанных диссентерских священников,  непобедимых мучеников в глазах  одних,
неисправимых  ябедников и  предателей в  глазах других.  То, что  мы некогда
предвидели,  теперь  осуществилось:  религия  или  ее  лицемерные  отголоски
образовали  во  всей Франции  новый  разрыв,  осложняющий,  обостряющий  все
прежние,  разрыв, который в  Вандее,  например,  может  быть излечен  только
решительной хирургией!
     * Неприсягнувших священников..

     Несчастный   король,   несчастный   Его   Величество,    наследственный
представитель (Representant hereditaire) или как бы его не называть! От него
ожидают  так много,  а  дано ему  так  мало!  Синие  национальные  гвардейцы
окружают  Тюильри;  здесь же и педантичный  Лафайет,  прозрачный,  тонкий  и
застывший, как  вода, превратившаяся  в тонкий  лед, человек,  к которому не
может  лежать сердце никакой королевы. Национальное собрание, раскинув  свою
палатку  над  бездной,  заседает поблизости, продолжая свой неизменный шум и
болтовню. Снаружи - ничего, кроме бунтов в Нанси, разгромов  отеля "Кастри",
мятежей и восстаний на севере и юге, в Эксе, Дуэ, Бефоре, Юзесе, Перпиньяне,
Ниме  и  в  неисправимом  папском  Авиньоне;  на   всей  территории  Франции
беспрестанный треск  и  вспышки  мятежа, доказывающие, до  какой степени все
наэлектризовано. Прибавьте к  этому суровую  зиму,  голодные стачки рабочих,
постоянно  рокочущий  бас  нужды  - основной  тон  и  фундамент всех  других
несогласий.
     План  королевской   семьи,   насколько   можно   говорить  о   каком-то
определенном плане, по-прежнему сводится к бегству на границу. Поистине, это
был  единственный план,  имевший хоть какой-нибудь  шанс  на успех. Бегите к
Буйе,   огородитесь   пушками,  которые   обслуживают   ваши   "сорок  тысяч
несовращенных  германцев",  просите Национальное  собрание,  всех роялистов,
конституционалистов и  всех,  кого  можно  привлечь  за деньги, следовать за
вами,  а остальных рассейте, если  понадобится, картечью.  Пусть якобинцы  и
мятежники  с диким воем разбегутся в  Бесконечное Пространство,  разогнанные
картечью!  Гремите  пушечными  жерлами  над  всей  Францией;  не  просите, а
прикажите, чтобы  этот  мятеж прекратился. А затем правьте со всей возможной
конституционностью, совершайте правосудие, склоняйтесь к  милосердию, будьте
действительными  пастырями  этого  неимущего   народа,   а  не  только   его
брадобреями или лжепастырями. Сделайте все это, если у вас  хватит мужества!
А если не хватает его, то,  ради самого неба, ложитесь лучше  спать: другого
приличного выхода нет.
     Да, он мог бы быть, если б нашелся подходящий  человек. Потому что если
такой водоворот вавилонского столпотворения (какова наша эра)  не может быть
усмирен одним человеком, а только временем и многими людьми, то один человек
мог бы  умерить его вспышки, мог бы смягчить  и умиротворить их и сам мог бы
удержаться  на поверхности, не давая  втянуть себя в глубину, подобно многим
людям и королям в наши  дни. Многое возможно  для человека;  люди повинуются
человеку, который знает и может, и почтительно называют его  своим  королем.
Разве Карл  Великий  не  управлял?  А  подумайте, разве  то  были  спокойные
времена, когда ему пришлось разом повесить "четыре тысячи саксонцев на мосту
через  Везер"?   Кто  знает,  может  быть,  и  в   этой  самой  обезумевшей,
фанатической Франции действительно существует настоящий человек? Может быть,
это  тот  молчаливый человек с оливковым цветом  лица, теперь артиллерийский
лейтенант  некогда ревностно  изучавший  математику  в Бриенне?  Тот  самый,
который  ходил по  утрам  исправлять корректурные  листы  в Доль  и разделял
скромный завтрак с Жоли? В это самое время он, подобно своему другу генералу
Паоли, отправился на родную  Корсику посмотреть знакомые  с детства места, а
также узнать, нельзя ли там сделать что-нибудь путное для народа.
     Король не приводит плана бегства в исполнение, но  и не отказывается от
него окончательно;  он живет в переменчивой надежде, не  решаясь  ни на что,
пока сама  судьба не  решит за него. В  глубокой  тайне  ведется переписка с
Буйе, не раз всплывает заговор увезти короля в Руан11, заговор за
заговором вспыхивают  и гаснут, подобно блуждающим  огням в сырую погоду, не
приводя ни к чему. "Около десяти  часов вечера" наследственный представитель
играет в "виск", или  вист,  в partie quarree - с королевой, со своим братом
Monsieur и  с  Madame. Входит  с  таинственным видом  капельдинер  Кампан  и
приносит известие, понятное  ему только  наполовину: некий граф д'Инисдаль с
нетерпением   дожидается   в  прихожей;   полковник  Национальной   гвардии,
заведующий стражей в эту ночь, на их стороне; почтовые лошади готовы на всем
пути,  часть  дворянства  вооружена  и  полна  решимости;  согласен  ли  Его
Величество отправиться до наступления  полуночи?  Глубокое  молчание; Кампан
настороженно ждет  ответа. "Ваше  Величество слышали, что сказал Кампан?"  -
спрашивает  королева. "Да, я слышал",  - отвечает Его  Величество, продолжая
играть.  "Хорошенький куплет спел Кампан",  -  вставляет  Monsieur, которому
иногда  удается  сострить. Король, не отвечая, продолжает играть.  "В  конце
концов, нужно же сказать что-нибудь Кампану", -  замечает королева. "Скажите
господину  д'Инисдалю,  - говорит король, а королева подчеркивает это, - что
король  не  может  согласиться на то чтоб его увозили силой". - "Понимаю!  -
сказал  д'Инисдаль, круто  повернувшись  и  вспыхнув  от  раздражения.  - Мы
рискуем,   и   нам    же    придется    нести   ответственность   в   случае
неудачи"12.  И  он  исчез  вместе  со  своим  заговором,  подобно
блуждающему огню. Королева до глубокой  ночи укладывала  свои драгоценности,
но напрасно: блуждающий огонь погас в этой вспышке раздражения.
     Во  всем  этом  мало  надежды!   Увы,  с  кем   бежать?  Наши  лояльные
лейб-гвардейцы  распущены  уже со  времени  восстания женщин  и вернулись на
родину; многие  из них  перебрались за  Рейн,  в  Кобленц,  к эмигрировавшим
князьям.  Храбрый  Миомандр и храбрый Тардье, эти верные слуги, оба получили
во время ночного свидания с их величествами запас на дорогу в  виде  золотых
мундиров  и сердечную благодарность из уст королевы, хотя, к сожалению,  Его
Величество стоял спиной к огню и молчал13. Теперь они разъехались
по всем провинциям  Франции и везде рассказывают об ужасах восстания, о том,
как  они  были  на волосок  от  смерти.  Великие ужасы, действительно, но их
затмят  еще большие.  Вообще какое  падение  по  сравнению с  былой роскошью
Версаля! Здесь, в  этом  жалком Тюильри, за  стулом  Ее  Величества щеголяет
пивовар-полковник,  зычноголосый Сантер.  Наши  высшие сановники  бежали  за
Рейн. При дворе теперь уже ничем нельзя поживиться, кроме надежд, за которые
еще нужно рисковать жизнью. Неизвестные,  озабоченные лица  ходят  по черным
лестницам с пустыми планами и  бесплодным чванством и разносят разные слухи.
Молодые  роялисты в театре  "Водевиль" "поют  куплеты",  как будто это может
помочь  чему-нибудь.  Много  роялистов,  офицеров  в  отпуску  и  погоревших
аристократов можно видеть  в Кафе-де-Валуа и  у  ресторатора Мео.  Здесь они
разжигают друг в  друге высоколояльный  пыл, пьют  какое  ни  есть  вино  за
посрамление  санкюлотизма,   показывают   сделанные  по  их  заказу  кинжалы
усовершенствованного образца и ведут себя крайне  вызывающе14.  В
этих-то  местах и в эти месяцы был  впервые  применен  к неимущим  патриотам
эпитет "sansculotte" - прозвище,  которое носил в  прошлом  веке один бедный
поэт  -  Жильбер  Sansculotte15.  Неимение  панталон -  плачевный
недостаток,  но, когда его  разделяют двадцать миллионов, он может оказаться
сильнее всяких богатств!
     Между тем среди этого неопределенного, смутного водоворота хвастовства,
праздных  проектов, заказных кинжалов открывается один punctum saliens жизни
и возможности: перст Мирабо! Он  и королева Франции встретились и расстались
со  взаимным  доверием! Это  странно,  это  таинственно,  как  мистерия,  но
несомненно. Однажды вечером  Мирабо  сел на лошадь и поскакал без провожатых
на  запад  - быть  может, чтобы побывать в  загородном доме  у  своего друга
Клавьера? Но прежде чем попасть к Клавьеру, всадник, погруженный в  глубокое
раздумье, свернул в сторону, к  задним воротам сада Сен-Клу; какой-то герцог
д'Аремберг  или кто-то другой  ожидал  там, чтобы представить его;  королева
была  недалеко, "на верхней площадке сада Сен-Клу,  называемой  rond point".
Мирабо  видел лицо королевы, говорил с нею без свидетелей под широким сводом
ночных небес. Разговор этот, несмотря на все старания узнать его содержание,
остается   для   нас   роковой   тайной,   подобно   беседам   богов!16
Королева называла его просто Мирабо, в другом месте мы читаем, что она
"была   очарована"  этим  диким,   покоренным  Титаном;   и   действительно,
благородной  чертой   этой  возвышенной  злополучной  души  было   то,  что,
сталкиваясь  с выдающимися  людьми, с  Мирабо,  даже с Барнавом или Дюмурье,
она,  несмотря  на  все предубеждение, не могла  не  отдать им должное и  не
относиться к ним с  доверием. Царственное сердце, инстинктивно чувствовавшее
влечение  ко  всему возвышенному! "Вы не  знаете королеву, - сказал  однажды
Мирабо в интимной беседе,  - у нее поразительная сила воли; она мужественна,
как  мужчина"17. И  вот под покровом  ночи  на вершине холма  она
говорила с Мирабо; он верноподданнически поцеловал царственную руку и сказал
с  одушевлением:  "Madame,  монархия  спасена!" Возможно  ли  это?  Секретно
опрошенные   иностранные   державы   дали   осторожный,   но   благоприятный
ответ18;  Буйе в  Меце  и  может  собрать  сорок  тысяч  надежных
немецких солдат. С Мирабо в качестве головы и с Буйе в качестве руки кое-что
действительно возможно - если не вмешается судьба.
     Но представьте себе, в  какие непроницаемые покровы должен закутываться
король, обдумывая такие вещи? Тут и люди со "входными билетами", и рыцарские
совещания, и таинственные  заговоры. Подумайте,  однако, может ли  король  с
подобными  замыслами,  сколько   бы  он  ни  прятался,  укрыться  от  взоров
патриотов,  от  десятков тысяч устремленных на  него рысьих глаз,  видящих в
темноте!  Патриотам  известно  многое: они  знают  о  специально  заказанных
кинжалах и могут указать лавки,  где  они делались, знают о легионах шпионов
сьера  Мотье,  о  входных  билетах и людях в  черном,  знают,  как один план
бегства  сменяется  другим, или предполагают, что сменяется. Затем  обратите
внимание  на куплеты, которые поются в театре "Водевиль", или еще хуже  - на
шепот, многозначительные  кивки  усатых изменников! А  с  другой стороны, не
забудьте и о громких тревожных криках ста тридцати газет, о Дионисиевом ухе*
каждой из сорока восьми секций, которые не спят ни днем ни ночью.
     * Согласно преданию, тиран Дионисий I, захвативший  власть в  Сиракузах
(V в. до н. э.), построил тюрьму с хитроумным акустическим, приспособлением,
чтобы подслушивать разговоры узников.

     Патриоты могут вытерпеть многое, но не  все.  Кафе-де-Прокоп послало на
виду у всех депутацию патриотов "поговорить по душам с дурными редакторами":
странная миссия! Дурные редакторы обещают исправиться, но не  делают  этого.
Много  было депутаций,  требовавших перемены  министерства; в одной  из  них
соединяются даже мэр  Байи с  кордельером Дантоном  и достигают цели. Но что
толку?  Отродье  шарлатанов,  добровольных  или  вынужденных,  не  вымирает:
министры Дюпортай и Дютертр будут поступать во многом так  же, как  министры
Латур дю Пен и Сисе. И смятенный мир продолжает барахтаться.
     Но  во  что же  должен верить в  эти  злосчастные дни,  за  что  должен
держаться   бедный  французский   патриот,  сбиваемый   с   толку  путаницей
противоречивых  влияний и фактов? Все  неопределенно,  за исключением только
того,  что  он несчастен, беден, что славная революция, чудо Вселенной, пока
не  принесла ему  ни хлеба,  ни мира, будучи испорчена предателями,  которых
трудно обнаружить,  предателями-невидимками  или показывающимися  только  на
минуту, в  бледном  неверном  полусвете, чтобы тотчас  же снова исчезнуть! И
сверхъестественная подозрительность снова охватывает все  умы. "Никто здесь,
-  пишет уже  1  февраля  Карра в "Annales Patriotiques", -  не  может более
сомневаться  в постоянном, упорном намерении этих людей увезти  короля, ни в
непрерывной смене ухищрений, к которым они прибегают для осуществления этого
намерения". Никто  не сомневался, и  бдительная Мать  Патриотизма  отправила
двух членов  к своей  Дочери в Версаль,  чтобы убедиться, в каком  положении
находится дело  там.  И что  же оказалось? Патриот  Карра продолжает: "Отчет
этих  двух депутатов  мы все слышали  собственными ушами в  прошлую субботу.
Вместе  с другими  версальцами  они  осмотрели королевские конюшни и конюшни
бывших лейб-гвардейцев;  в  них  постоянно стоит  от  семи до  восьми  сотен
взнузданных  и  оседланных  лошадей, готовых  к  отъезду  в любую  минуту по
мимолетному знаку. Кроме  того, эти же  депутаты видели собственными глазами
несколько королевских  экипажей, которые люди  как  раз  укладывали  большие
запакованные дорожные чемоданы, так называемые  vaches  de cuir; королевские
гербы на дверцах были почти совершенно стерты". Это очень важно! "В тот день
вся  Marechaussee,  или конная  полиция, собралась  с  оружием,  лошадьми  и
багажом" - и снова рассеялась. Они  хотят  переправить короля через границу,
чтобы  император  Леопольд  и германские  принцы, войска  которых  готовы  к
выступлению, имели предлог для начала действий. "В этом, - прибавляет Карра,
-  и  заключается разгадка, этим  и объясняется, почему бежавшие аристократы
вербуют  теперь  солдат  на  границах;  они   ожидают,  что  на  днях  глава
исполнительной  власти   будет   привезен  к  ним   и  начнется  гражданская
война"19.
     Словно  и в самом деле  глава исполнительной власти, упакованный в одну
из этих кожаных "коров", мог быть перевезен таким образом за границу! Однако
странно  то,  что  патриотизм, лающий ли наугад,  руководимый ли  инстинктом
сверхъестественной прозорливости, на этот раз лает не зря, лает на что-то, а
не  даром.  Тайная  и  затем  опубликованная  переписка  Буйе  служит  этому
доказательством.
     Несомненно  и  для  всех  очевидно, что Mesdames -  королевские тетки -
готовятся к  отъезду:  они  спрашивают  в  министерстве  паспорта,  просят у
муниципалитета охранные  свидетельства, о  чем Марат серьезно предостерегает
всех. "Эти старые  ханжи" увезут с  собой золото  и  даже маленького дофина,
"оставив  вместо  него  подставного  ребенка,  которого уже некоторое  время
воспитывают"! Впрочем, они подобны некоему легкому предмету, который бросают
вверх,  чтобы  определить направление  ветра;  нечто  вроде  пробного  змея,
которого  пускают, дабы  убедиться,  поднимется  ли другой, большой бумажный
змей - бегство  короля! В  эти  тревожные  дни  патриоты  не заставляют себя
ждать. Муниципалитет отправляет депутацию к королю;  секции шлют депутации к
муниципалитету; скоро  зашевелится и Национальное  собрание. А  тем временем
Mesdames, тайно покинув Бельвю и  Версаль,  уехали, по-видимому,  в  Рим или
неизвестно куда. Они снабжены паспортами, подписанными королем,  и, что  для
них  полезнее, услужливым эскортом. Патриотический  мэр или староста деревни
Море пытался было задержать их, но проворный Луи де Нарбонн, находившийся  в
эскорте, помчался куда-то во весь  карьер,  вскоре  возвратился  с тридцатью
драгунами и победоносно отбил принцесс. И бедные старушенции поехали дальше,
к ужасу  Франции  и  Парижа, нервное возбуждение  которых  достигло  крайних
пределов. Кому же  могло  бы иначе прийти в голову  помешать  бедным Loque и
Graille, уже таким  старым и попавшим  в такие  неожиданные  обстоятельства,
когда даже сплетни, вращающиеся теперь исключительно около страхов и ужасов,
утратили  свою прелесть  и  когда  нельзя  спокойно иметь даже  правоверного
духовника, помешать им поехать куда угодно, где они могли надеяться получить
какое-нибудь утешение?
     Только жестокое  сердце могло не пожалеть этих бедных старух; они едут,
трепещущие,  испуская  немелодичные, подавленные вздохи, и  вся  Франция, за
ними вслед и по  обеим сторонам их, кричит и гогочет  от постоянного страха;
так велика стала взаимная подозрительность  между  людьми. В Арне-ле-Дюк, на
полпути от границы, патриотический муниципалитет и чернь снова берут на себя
смелость  остановить их;  Луи  Нарбонн должен на этот  раз  ехать  обратно в
Париж,  спросить разрешения у Национального собрания, которое не без  споров
отвечает,   что  Mesdames   могут   ехать.   После   этого   Париж  начинает
неистовствовать  хуже,  чем   когда-либо,   и  вопить,  как  безумный.  Пока
Национальное собрание обсуждает этот  кардинальный вопрос, Тюильри и  ограда
их наводняются толпой обоего пола; вечером Лафайет вынужден  разгонять ее, и
улицы приходится  осветить. В  это время комендант Бертье, которого  ожидают
великие,  ему  еще  неведомые  дела, осажден в  Бельвю,  в Версале.  Никакие
хитрости  не  помогли  ему  вывезти  со двора  багаж  принцесс;  разъяренные
версальские женщины  с криком  обступили его, и его  же собственные  солдаты
перерезали постромки лошадей.  Комендант "удалился в комнаты"20 в
ожидании лучших времен.
     А в те же самые часы, когда принцессы, только что освобожденные военной
силой  из Море,  спешат добраться до  чужих стран и еще  не  задерживаются в
Арне,  их  августейший  племянник, бедный  Monsieur  в  Париже шмыгнул  ради
безопасности в свои подвалы в Люксембургском дворце, и, по словам Монгайяра,
его  с  трудом  удалось   убедить  выйти   оттуда.  Вопящие  толпы  окружают
Люксембургский дворец, привлеченные  слухами о его отъезде; но, едва  увидев
его и услышав его голос, они хрипят от восторга и с виватами провожают его и
Madame  до  Тюильри21. Это  такая  степень  нервного возбуждения,
какую переживали лишь немногие народы.



     Что  означает, например, этот открытый  ремонт  Венсеннского замка? Так
как  другие тюрьмы  переполнены  заключенными, то  понадобились еще  места -
таково  объяснение   муниципалитета.   Из-за  реформ   в   судопроизводстве,
уничтожения парламентов и введения новых судов набралось  много заключенных;
не  говоря  уже о  том,  что  в  эти времена раздоров  и  кулачной  расправы
преступления и  аресты  также  стали  многочисленнее.  Разве  это  сообщение
муниципалитета  недостаточно  объясняет   явление?   Несомненно,   из   всех
предприятий,  которые   мог  затеять  просвещенный   муниципалитет,   ремонт
Венсеннского замка был самым невинным.
     Однако соседний Сент-Антуан  не  так смотрит на  это дело: жители этого
предместья считают за  оскорбление самую близость этих остроконечных башен и
мрачных  подвалов к  их собственным  темным  жилищам.  Разве Венсенн не  был
Бастилией  в  миниатюре?  Здесь  надолго  были  заключены  великий  Дидро  и
философы; великий Мирабо прожил здесь в печальной  безвестности  целых сорок
два месяца.  И  теперь,  когда  старая  Бастилия превратилась в танцевальную
площадку (если б нашлась у  кого-нибудь охота танцевать) и камни ее пошли на
постройку моста  Людовика  XVI,  эта маленькая, сравнительно  незначительная
Бастилия ,  покрывается  новыми  средниками,  расправляет  свои тиранические
крылья, угрожая  патриотизму. Не готовится  ли  она для новых узников  и для
каких именно? Для герцога Орлеанского и для главных патриотов крайней левой?
Говорят, что туда ведет "подземный ход" прямо из Тюильри. Как знать?  Париж,
изрытый каменоломнями и  катакомбами и висящий чудесным образом над бездной,
уже однажды чуть не был взорван, правда, порох, когда пришли осмотреть мину,
уже унесли. А Тюильри,  проданный Австрии и Кобленцу, отнюдь не должен иметь
подземного хода. Ведь из него в одно прекрасное  утро могут  выйти Австрия и
Кобленц  с  дальнобойными пушками  и  разгромить патриотический Сент-Антуан,
превратив его в груду развалин!
     Так размышляет омраченный ум Сент-Антуана, видя, как рабочие в фартуках
ранней  весной суетятся около этих башен. Официальные слова муниципалитета и
сьер  Мотье с его легионом мушаров не заслуживают никакого доверия. Вот если
б комендантом был патриот Сантер! Но  зычноголосый  пивовар командует только
нашим  собственным батальоном  и тайн этих не может объяснить; он ничего  не
знает о них, хотя, быть может, и подозревает  многое. И работа продолжается;
огорченный  и омраченный Сент-Антуан  слушает  стук молотков,  видит,  как в
воздухе повисают поднимаемые плиты22.
     Сент-Антуан  опрокинул первую, большую Бастилию;  неужели  он  смутится
перед такой маленькой, незначительной? Друзья,  что. если  бы мы  взялись за
пики, ружья, кузнечные молоты и помогли  себе сами! Нет  средства, быстpee и
вернее этого.  28 февраля Сент-Антуан выходит, как часто  делал в эти дни, и
без  лишнего шума  отправляется на  восток, к  этому бельму на его  глазу, к
Венсеннскому  замку.  Серьезным,   властным  тоном,   без  криков   и  брани
Сент-Антуан   объявляет  всем  заинтересованным  сторонам,  что  он  намерен
сровнять  с  землею  эту  подозрительную  крепость.  Протесты,  увещания  не
приводят ни к чему.  Наружные ворота растворяются, подъемные  мосты  падают;
железные решетки  выбиваются из  окон  кузнечными молотами,  превращаются  в
железные ломы; сыплется дождь  утвари, черепиц, и среди хаотического грохота
и  треска начинается  разрушение  стен.  Гонцы  несутся  во  весь  карьер по
взволнованным  улицам,   чтобы   предупредить  о   происходящем  Лафайета  и
муниципальные  и  департаментские  власти.  Слухи  доходят  до Национального
собрания, до  Тюильри,  до  всех, кто  желает  их  слышать, и  говорят,  что
Сент-Антуан восстал, что Венсенн, вероятно последнее существующее учреждение
страны, близко к гибели23.
     Живее! Пусть Лафайет бьет в барабаны и спешит на восток, потому что для
всех конституционалистов-патриотов это дурная  весть. А  вы,  друзья короля,
беритесь за ваши заказные кинжалы усовершенствованного  образца, беритесь за
палки со стилетами, за тайное оружие и за входные билеты! Скорее! Спешите по
задним  лестницам,  собирайтесь  вокруг  потомка шестидесяти королей.  Бунт,
вероятно,  поднят  герцогом  Орлеанским  и компанией  для свержения трона  и
алтаря; говорят,  что  Ее Величество будет заключена в тюрьму,  устранена  с
дороги;   что    же   тогда   сделают   с   Его   Величеством?   Глину   для
горшечников-санкюлотов? А  разве  невозможно бежать  именно  сегодня, собрав
внезапно всю храбрую знать? Опасность угрожает, но надежда манит: камергеры,
герцоги  де Вилькье,  де  Дюра  раздают входные  билеты и пропуска;  храброе
дворянство тотчас собирается. Теперь самое время "напасть с саблей в руке на
эту сволочь"; теперь такое нападение могло бы иметь успех.
     Герой двух миров садится на белого  коня, синие национальные гвардейцы,
кавалерия  и  пехота,  устремляются  на  восток;  Сантер  с  Сент-Антуанским
батальоном  уже там,  но  видимо, не  расположенные действовать. Тяжело твое
время,  герой двух миров! Какие тебе  выпадают задачи  ! Много нужно усилий,
чтобы   перенести   насмешки,  вызывающее  поведение  этого  патриотического
предместья: неумытые патриоты изощряются в злобных издевательствах;  один из
них "схватил генерала за сапог", чтобы  стащить его лошади. Сантер на приказ
стрелять отвечает уклончиво: "Это люди, взявшие Бастилию" - и  ни один курок
не двигается.  Венсеннская магистратура  также не  желает  издать приказ  об
аресте или оказать малейшую поддержку, поэтому генерал берет аресты на себя.
Благодаря быстроте, дружелюбию, терпению и безграничной смелости мятеж снова
удается прекратить без кровопролития.
     Между тем  остальной Париж  занимается  своими  делами  с  большим  или
меньшим  хладнокровием: ведь  это  только  вспышка,  каких теперь так много.
Национальное собрание бурно обсуждает  закон против эмиграции. Мирабо громко
заявляет: "Клянусь  заранее, что я не буду повиноваться  ему!" Мирабо  часто
появляется  на  трибуне в  этот  день, сколько  бы  ему  ни  мешали,  в  нем
по-прежнему живет  старая несокрушимая энергия.  Могут ли  повлиять крики  и
ропот  правых  и  левых  на  этого  человека, непоколебимого, как Атлас  или
Тенериф*?  Ясностью  мысли  и  глубоким  низким  голосом,  звучащим  вначале
негромко,  неуверенно,  он  заставляет  себя  слушать   и  успокаивает  бурю
страстей;  голос  его,  то повышаясь, то  понижаясь, раздается  как  громкая
мелодия торжествующей силы, покоряющая все сердца; его грубое, мрачное лицо,
в рубцах  и  шрамах, пламенеет и  испускает  сияние,  и снова в  эти  жалкие
времена  люди  чувствуют, какую всемогущую  силу имеет иногда  слово  одного
человека над  душами людей. "Я восторжествую или буду разорван на  куски", -
сказал  он  однажды.  "Молчите,  - кричит  он  теперь  властным  голосом,  с
царственным сознанием силы,  -  молчите, вы,  Silence,  aux trente  voix". И
Робеспьер, и  тридцать голосов,  бормоча,  затихают. Закон  и  на  этот  раз
утверждается в таком виде, как хотел Мирабо.
     * Вулканический остров в системе Канарских островов.

     Не  таково  в эту  самую минуту уличное красноречие  Лафайета, которому
приходится браниться  с  голосистыми  пивоварами и не признающими грамматики
сентантуанцами!  И как  сильно  отличается  от красноречия их  обоих то, что
говорится в Кафе-де-Валуа, и  сдержанное бахвальство толпы  людей с входными
билетами,  наводняющих  в это время коридоры Тюильри!  Если такие вещи могут
происходить одновременно в  одном и том же городе, то  что  же невозможно  в
целой  стране,  на  целой  планете  с  их  противоречиями, где  каждый  день
представляет собой бесконечный ряд  противоречий,  которые, однако, в  общем
дают связный, хотя и бесконечно малый результат!
     Но  как  бы то  ни  было,  Лафайет спас Венсенн  и возвращается назад с
дюжиной арестованных разрушителей. Королевская семья еще не спасена, но и не
находится в серьезной  опасности.  Однако  для  королевской  конституционной
гвардии, для старых французских гвардейцев или гренадеров центра,  дежурящих
как раз в тот день, это стечение людей  со входными билетами становится  все
менее и  менее понятным.  Уж  не  намерены ли  в самом деле  эти люди сейчас
увезти   короля   в   Мец?   Не    устроено   ли   возмущение   Сент-Антуана
предателями-роялистами для  отвода глаз? Смотрите хорошенько,  вы,  дежурные
гренадеры центра! От "людей в черном" нечего ждать добра. Некоторые из них в
сюртуках (redingotes), другие в кожаных рейтузах и сапогах, словно собрались
ехать верхом! А что это выглядывает из-под полы Шевалье де Кур?24
Нечто похожее на рукоять какого-нибудь колющего или режущего инструмента. Он
шныряет взад  и  вперед, а кинжал  все торчит из-под его левой полы.  "Стоп,
monsieur!" - гренадер центра хватается за торчащую рукоятку и вытаскивает на
глазах  у  всех  кинжал.  Клянусь  небом,  настоящий  кинжал!  Называйте его
охотничьим ножом или как угодно, но он способен выпустить кровь из патриота.
     Это случилось с Шевалье  де Кур поутру и вызвало  немалый  шум и  много
комментариев, ведь под вечер во дворец собирается все больше и больше людей.
Может  быть,  и  у  них также кинжалы? Увы,  после  озлобленных  переговоров
начинают ощупывать и обыскивать  всех в черных костюмах; несмотря на входные
билеты, их хватают за ворот  и обыскивают. Возмутительно  подумать об  этом!
Всякий  раз, как находят  кинжал,  стилет, пистолет  или хотя  бы портняжное
шило,  найденное  с громким криком отнимают, а несчастного человека в черном
немедленно  сбрасывают  с  лестницы.  И  он  летит  позорно,  головой  вниз,
перебрасываемый  толчками  от  одного часового  к другому;  пишут  даже, что
пинки, щипки и даже удары  ногами a  posteriori ускоряли это  путешествие. И
вот, у всех выходов  в  Тюильрийском саду появляются  один за другим люди  в
черном,  еще более усиливая беспокойство негодующей толпы, собирающейся сюда
в  сумерки  посмотреть, что  происходит  и  увезли или  нет  наследственного
представителя.  Злополучные люди в  черном!  Уличены  они наконец  в ношении
заказных  кинжалов,  изобличенные "рыцари  кинжала"! Внутри  все  похоже  на
горящий  корабль, снаружи  - на  бушующее море.  Внутри  нет  спасения;  Его
Величество,  выглянув  на минуту  из своего  внутреннего святилища,  холодно
приказывает  всем  посетителям  "сдать  оружие"  и  снова  затворяет  дверь.
Отданное оружие образует  груду; изобличенные "рыцари кинжала" стремительно,
гурьбой спускаются с  лестниц, а внизу их встречает  пестрая толпа,  которая
толкает, бьет, травит и разгоняет их21.
     Вот  какое зрелище  наблюдает Лафайет в вечерних сумерках,  возвращаясь
после  удачно  улаженных затруднений с Венсенном. Едва  утихла  санкюлотская
Сцилла,  как аристократическая Харибда уже клокочет  вокруг него. Терпеливый
герой  двух  частей  света  почти теряет  терпение.  Он  не  задерживает,  а
подгоняет бегущих рыцарей; он, правда, освобождает того или другого гонимого
знатного  роялиста, но  бранит  каждого жесткими  словами,  внушенными  этой
минутой,  такими,  каких не простили  бы ему ни в одном салоне. Герой наш  в
затруднительном  положении,  висит  между  небом  и  землею,  ненавистный  в
одинаковой мере и богатым  божествам  над ним,  и неимущим смертным под ним!
Камергер  герцог де Вилькье получает перед  всем народом  такой внушительный
выговор,  что находит  нужным  сначала оправдаться в  газетах, а  когда  это
оказывается  бесполезным,  то  уезжает за границу и  начинает интриговать  в
Брюсселе26  Квартира его  будет  стоять пустой,  но она,  как  мы
увидим, окажется полезнее, чем в то время, когда была занята им.
     Итак,  рыцари  кинжала  позорно  бегут  в  сгущающемся  мраке,  гонимые
патриотами.  Смутное,  позорное  дело,   рожденное  тьмой  и  исчезающее   в
сгущающемся сумраке  и  тьме.  Однако среди  этой  тьмы читатель может  ясно
видеть - в последний или предпоследний  раз  - одну фигуру, бегущую,  спасая
свою жизнь: это Криспен-Катилина д'Эпремениль. Еще не прошло трех  лет с тех
пор, как эти же гренадеры  центра, тогда французские гвардейцы, препроводили
его на рассвете майского дня на острова Калипсо, и вот до  чего Дожили и они
и он. Побитый, истоптанный, освобожденный популярным Петионом, он вправе был
с  горечью  ответить:  "Да,  Monsieur,  и  меня  когда-то   народ  носил  на
плечах"27.  Это  факт,   о  котором   популярный   Петион   может
поразмыслить, если захочет.
     Но к счастью, быстро наступающая ночь спускается над этим позорным Днем
Кинжалов; аристократы  скрываются  в  своих жилищах, хотя и  потрепанные,  с
оборванными  полами  и истерзанными  сердцами.  Двойной  мятеж  подавлен без
особого кровопролития,  если не считать нескольких  разбитых до крови носов.
Венсенн не совсем разрушен и может быть восстановлен. Наследник не выкраден,
и  королева  не запрятана  в тюрьму. Это день, о котором долго вспоминают, о
котором  говорят с громким смехом и  глухим ропотом, с язвительной насмешкой
торжества и с ядовитой злобой поражения. Роялисты по  обыкновению  сваливают
всю вину на герцога Орлеанского  и на анархистов, желавших оскорбить короля;
патриоты,    также   по    обыкновению,   -   на   роялистов   и   даже   на
конституционалистов,  желавших  выкрасть  короля и  увезти в Мец;  мы же  по
обыкновению  сваливаем  вину   на  неестественную   подозрительность  и   на
Феба-Аполлона, уподобившегося ночи.
     Таким образом, читатель видел,  как в последний день февраля 1791  года
три давно уже споривших элемента французского общества оказались втянутыми в
странную,  трагикомическую  коллизию и открыто вступили между собою  в  бой.
Конституционализм, подавивший и санкюлотский мятеж в Венсенне, и роялистскую
измену в Тюильри, в этот момент силен и господствует над всеми. Но что можно
сказать о бедном роялизме, швыряемом таким образом и туда и сюда, после того
как все  его  кинжалы  сложены в кучу? Как  гласит пословица, у всякого кота
бывает масленица: в настоящем, прошлом или будущем. Сейчас праздник на улице
Лафайета   и  Конституции.  Тем   не  менее  голод   и   якобинство,  быстро
перерастающие в фанатизм, продолжают действовать. И если в самом деле дойдут
до фанатизма, то придет и их день. До сих пор Лафайет, подобно какому-нибудь
правящему морем божеству, спокойно поднимает  голову среди всех бурь; вверху
ветры Эола  улетают  в свои пещеры, подобно  буйным непрошеным  духам; внизу
взбудораженные и вспененные ими морские волны утихают сами. Но что, если бы,
как мы не раз  говорили, в дело вмешались подводные,  титанические, огненные
силы  и  самое  дно  океана  взорвалось  бы  снизу?  Если  б  они  выбросили
Посейдона-Лафайета   и  его  конституцию  вон  из   пространства  и  море  в
титанической борьбе схватилось бы с небом?



     Настроение Франции становится все ожесточеннее, лихорадочнее и близится
к конечному взрыву безумия и исступления. Подозрительность охватила все умы;
спорящие партии  не  могут уже общаться между собою, они  держатся порознь и
смотрят  друг на друга в крайнем возбуждении,  с холодным  ужасом или пылкой
злобой.  Контрреволюция,  Дни  Кинжалов,  дуэли  Кастри,  бегство  Mesdames,
Monsieur  и  короля! Все пронзительнее раздается тревожный крик журналистов.
Бессонное  Дионисиево ухо  сорока восьми секций так лихорадочно насторожено,
что все больное тело  судорожно содрогается  со странной  болью при малейшем
шорохе, как часто бывает при таком напряжении слуха и бессоннице!
     Раз роялисты имеют  специально заказанные кинжалы и сьер Мотье оказался
тем, кто  он  есть, то не следует ли и патриотам, даже бедным, иметь  пики и
хотя бы подержанные ружья  на  крайний случай?  Весь март наковальни стучат,
выковывая  пики.  Конституционный  муниципалитет  возвестил  плакатами,  что
только "активные", или  платящие налоги, граждане имеют право носить оружие,
но в  ответ  тотчас же поднялась такая буря удивления со  стороны  клубов  и
секций,  что конституционные плакаты  почти  на следующее  же  утро пришлось
заклеить  вторым,  исправленным  изданием  и предать  забвению28.
Поэтому ковка пик продолжается, как и все связанное с нею.
     Отметим  еще,  как  крайне левые  поднимаются  в  расположении если  не
Национального  собрания, то всего  народа, в  особенности Парижа. Во времена
всеобщей  паники и  сомнений  люди охотно  присоединяются  к  тому мнению, в
котором  чувствуется наибольшая уверенность, хотя  часто это бывает наименее
основательное мнение. Вера, как бы  она  ни была зыбка, имеет большую силу и
покоряет сомневающиеся сердца. Неподкупный  Робеспьер избран обер-прокурором
в  новые суды;  полагают,  что добродетельный  Петион  будет  сделан  мэром.
Кордельер Дантон призван торжествующим  большинством в департаментский совет
и  сделался  коллегой  Мирабо.   Неподкупному   Робеспьеру  давно  уже  было
предсказано, что он, простой, бедный  человек, далеко пойдет, потому что  не
знает сомнений.
     Не   следовало   ли  при  таких  обстоятельствах  перестать   и  королю
сомневаться и начать  решать и действовать?  У него все еще остается в руках
надежный  козырь  -  бегство  из  Парижа.  Как  мы  видим, король  постоянно
хватается за  этот  верный  козырь,  держит  его  крепко  и изредка на пробу
выкидывает, но  никогда не выкладывает его,  а постоянно прячет назад. Играй
же с  него, король!  Если для тебя еще существует надежда, то  именно эта, и
притом  поистине последняя;  а  теперь и  она  с каждым часом становится все
сомнительнее.  Ах так  приятно  было бы сделать и то  и другое, бежать  и не
бежать,  сбросить карту и удержать ее  в руках! Король, по всей вероятности,
не  козырнет  до  тех пор,  пока  все  козыри не  будут проиграны,  и  такое
козыряние окажется концом самой игры!
     Здесь, следовательно, возникает  постоянно один пророческий вопрос,  на
который теперь  не  может  быть ответа. Предположим,  что Мирабо, с  которым
король усердно  совещается как  с  премьер-министром,  не имеющим  еще права
официально заявить себя таковым, закончил свои приготовления - а у него есть
планы, и  планы обширные, о  которых дошли  до нас лишь отрывочные, туманные
сведения. Тридцать департаментов готовы подписать верноподданнические адреса
указанного  содержания; короля  увезут из Парижа, но  только в  Компьен  или
Руан,  едва  ли в Мец,  так  как  толпа эмигрантов  отнюдь не должна  играть
руководящей  роли  в   этом  деле;   Национальное   собрание  под  давлением
верноподданнических  адресов, умелых  действий и силы Буйе соглашается внять
голосу рассудка  и последовать  за королем туда же!29  Так ли, на
таких ли  условиях  якобинцы и Мирабо должны  были  схватиться в этой борьбе
Геркулеса с  Тифоном*,  в  которой  смерть была  бы неизбежна  для того  или
другого? Самая борьба решена и неминуема, но, при каких условиях, а главное,
с  каким  результатом,  это мы  тщетно пытаемся угадать. Все окутано смутной
тьмой;  неизвестно,  что  будет; неизвестно  даже то,  что уже было.  Колосс
Мирабо,  как говорили, идет одиноко во тьме, безвестными  путями.  О  чем он
думал в эти месяцы, этого не  откроют теперь  никакие биографы, никакой Fils
Adoptif.
     * Тифон (греч, миф.) - стоглавое огнедышащее чудовище.

     Для нас, старающихся  составить его гороскоп,  разумеется, все остается
вдвойне смутным. Мы видим человека, подобного Геркулесу, и  одно чудовище за
другим  вступает   с   ним   в  смертельную  борьбу.   Эмигрировавшая  знать
возвращается с саблей  на боку, кичась своей  незапятнанной лояльностью. Она
спускается с неба, подобно стае жестоких, гнусно жадных гарпий.  А  на земле
лежит  Тифон  политической и  религиозной  анархии,  вытягивая  свои  сотни,
вернее, двадцать пять миллионов голов, огромный, как вся территория Франции,
свирепый, как безумие, сильный самим голодом. С этим-то чудовищем укротитель
змей должен бороться непрерывно, не рассчитывая на отдых.
     Что касается короля,  то  он  по обыкновению будет  колебаться, менять,
подобно хамелеону, цвет и решения сообразно с цветом окружающей его среды  -
он не  годится  для королевского трона. Только  на одного  члена королевской
семьи, только на королеву, Мирабо, пожалуй, еще  может положиться. Возможно,
что  величие  этого человека, не чуждого  искусства лести, придворных манер,
ловкости  и  любезности, очаровало непостоянную  королеву  своим несомненным
обаянием и привязало ее к нему. У нее хватает смелости на  благородный риск:
у нее есть глаза и сердце, есть душа дочери Терезии. "Fautil donc (неужели),
-  пишет она со страстным порывом своему брату, - неужели, с кровью, которая
течет  в  моих жилах, с моими чувствами, я должна жить и умереть среди таких
людей?"30 Увы,  да, бедная королева. "Она единственный мужчина, -
замечает Мирабо, - среди окружающих Его Величество". Еще более уверен Мирабо
в  другом  мужчине - в самом себе. Вот  и все его возможности, достаточно их
или нет.
     Смутным и великим представляется  будущее взгляду пророка. Беспрерывная
борьба  не на  жизнь,  а  на смерть, смятение вверху  и внизу - для  нас  же
смутная  тьма с прорывающимися кое-где полосами бледного, обманчивого света.
Мы видим короля, которого, может быть, устранят, но не  постригут в монахи -
пострижение вышло  из  моды,  -  а  сошлют куда-нибудь  с приличным  годовым
содержанием  и  с запасом слесарных инструментов;  видим королеву  и дофина,
регентство  при  малолетнем  короле; королеву,  которая  "верхом на  лошади"
проезжает  в  самом пылу  сражения под  крики: "Moriamur pro  rege  nostro!"
"Такой день, - пишет Мирабо, - может наступить".
     Гром сражений, война, которую уже нельзя назвать  гражданской, смятение
вверху и  внизу,  и  в  этой  обстановке  глаз пророка  видит  графа Мирабо,
подобного  кардиналу  де  Рецу*,  с  головой,  все  взваливающей, с сердцем,
готовым  на все; видит его если не победителем, то и не побежденным,  пока в
нем еще сохраняется  жизнь. Подробностей  и  результатов  никакой пророк  не
может видеть: ночь бурная,  небо покрыто  тучами, и среди всего этого Мирабо
то появляется,  вырываясь вперед,  то исчезает, неукротимо стремясь покорить
себе тучи! Можно сказать, что если б Мирабо  остался жив, то история Франции
и  мира  была  бы  другой.  И  далее,  что  если  этому  человеку  чего-либо
недоставало,  то  лишь  обладания  в  полном объеме  тем  самым  Art  d'Oser
(искусством  сметь), которое он  так ценил  и  которым он больше  всех своих
современников  владел и действовал.  Достигнутый им результат представлял бы
не  пустое  подобие  формулы,  а нечто  реальное,  существенное;  результат,
который можно было бы любить  или  ненавидеть,  но, вероятно, нельзя было бы
обойти молчанием и предать скорому забвению. Если бы Мирабо  прожил еще хотя
бы один год!
     *  Кардинал де Рец Жак Франсуа  Поль  де  Гонди  (1613-1679)  -  видный
политический деятель Франции времен Фронды, автор известных "Мемуаров".



     Но  Мирабо так же  не мог прожить еще один  год, как  не  мог прожить и
тысячи  лет.  Годы  человека  сочтены,  и  повесть о  Мирабо  уже закончена.
Властной  судьбе  безразлично,  были  ли  вы знамениты  или  нет,  будет  ли
всемирная история помнить вас несколько столетий, или вас забудут через день
или два. Среди суеты румяной, деятельной  жизни безмолвно кивает нам бледный
посланник смерти,  и все, чем занимался человек:  широкие интересы, проекты,
спасение  французских монархий, - все приходится немедленно бросать и  идти,
все равно, спасал ли  этот человек французские монархии или чистил сапоги на
Pont-Neuf! Самый  значительный  из людей  не  может медлить; если  б мировая
история  зависела от одного часа, то и  отсрочки  на  час  не было  бы дано.
Поэтому рассуждения наши о том, что было бы, большей частью  праздны Мировая
история никогда не бывает тем, чем  на основании каких-либо возможностей она
хотела бы, могла или должна была бы быть но всегда и единственно бывает тем,
что она есть.
     Бурный  образ  жизни  истощил  богатырские  силы  Мирабо.   Волнение  и
горячность  держали  мозг и сердце в  постоянной  лихорадке; излишества -  в
напряжении  и  возбуждении,  излишества всякого  рода, непрестанная  работа,
почти граничащая с невероятным! "Если б я не жил с ним, - говорит Дюмон, - я
никогда не  узнал бы,  что можно сделать  из одного  дня, сколько  дел может
уместиться  в промежуток времени  в двенадцать  часов. Один  день  для этого
человека  был больше,  чем неделя  или  месяц  для  других;  количество дел,
которые он  вел одновременно, баснословно; от принятия решения до приведения
в исполнение не пропадало ни одной минуты". "Monsieur le Comte, - сказал ему
однажды секретарь,  -  то,  что  вы требуете,  невозможно".  "Невозможно!  -
ответил он, вскочив со стула. - Ne me  dites jamais bete de mot" (Никогда не
говорите  мне  этого  дурацкого  слова)31.  А  потом общественные
банкеты; обед, который  он дает в качестве командира национальных гвардейцев
и который  "стоит пятьсот фунтов"; а "оперные сирены" и  имбирная водка,  от
которой  жжет во рту, - по какой  наклонной плоскости катится этот  человек.
Неужели  Мирабо не может остановиться, не может бежать и  спасти свою жизнь?
Нет! На этом  Геркулесе рубашка Несса; он должен непрерывно кипеть и гореть,
пока  не  сгорит  окончательно. Вещие  бледные  тени пролетают в воспаленном
мозгу Мирабо, предвестницы  вечного  покоя. В то  время  как  он  мечется  и
волнуется, напрягая  всякий  нерв  в  этом  море честолюбия  и смятения,  он
получает  мрачное и безмолвное  предостережение, что  для него исходом всего
этого будет скорая смерть.
     В  январе можно было  видеть, как  он председательствовал в Собрании на
вечернем заседании "с  обвязанной полотняным платком шеей";  в крови его был
болезненный  жар,  перед  глазами  то  темнело, то  мелькали  молнии;  после
утренней  работы  ему  пришлось  ставить  пиявки  и  председательствовать  в
повязке. "Прощаясь, он обнял меня, - говорит Дюмон, - с волнением, какого  я
никогда не замечал в нем. "Я умираю,  друг мой, -сказал он, - умираю, как от
медленного огня; быть может, мы уже не увидимся более. Когда меня не станет,
узнают настоящую  цену  мне. Несчастья,  которые я  сдерживал, обрушатся  на
Францию со, всех сторон"32. Болезнь предостерегает все громче, но
все эти предостережения остаются без внимания. 27 марта по дороге в Собрание
Мирабо  вынужден  был заехать за помощью к своему другу Ламарку и пролежал с
полчаса  почти без чувств, вытянувшись на диване. Он все-таки  отправился  в
Собрание, как бы наперекор судьбе, и говорил там громко  и горячо целых пять
раз  подряд; затем сошел  с  трибуны  - и  покинул  ее  навсегда.  В крайнем
изнеможении он  выходит  в  Тюильрийский  сад;  вокруг  него по  обыкновению
толпится  народ  с  просьбами, записками, и  он говорит сопровождающему  его
другу: "Уведи меня отсюда!"
     И  вот, 31 марта 1791  года  бесконечная встревоженная  толпа  осаждает
улицу  Шоссе-д'Антен с  беспрестанными расспросами; в  доме,  который в наше
время значится под  номером 42,  переутомленный титан пал,  чтобы больше  не
встать33.  Толпы  людей всех  партий  и  состояний, от короля  до
самого   простого  нищего!  Король  официально  посылает  Два  раза  в  день
справляться о  здоровье  больного  и,  кроме  того,  справляется  и  частным
образом;  расспросам  отовсюду  нет  конца.  "Через  каждые  три часа  толпе
вручается писаный бюллетень";  он переписывается,  расходится  по  рукам  и,
наконец,  печатается.  Народ  сам следит за тишиной, не пропускает ни одного
создающего  шум  экипажа;  давка  невероятная, но  сестру  Мирабо  узнают  и
почтительно очищают перед ней  дорогу.  Народ стоит  безмолвно, подавленный;
всем кажется, что надвигается огромное несчастье, словно последний  человек,
который мог бы справиться  с грядущими бедствиями во Франции, лежит в борьбе
с неземной властью.
     Но  тщетно  молчание целого  народа, тщетны неутомимые усилия Кабаниса,
друга и врача Мирабо; в субботу 2 апреля он чувствует, что для него наступил
последний день, что в этот день он уйдет и  перестанет  существовать. Смерть
его была  титанической,  как и  жизнь!  Озаренный последней  вспышкой  перед
готовым наступить разрушением, ум этого человека горит и сверкает, выражаясь
в словах, которые  надолго  сохранятся в  памяти  людей. Он желает  жить, но
мирится со смертью,  не  спорит  против неизбежности. Речь его фантастична и
удивительна; неземные  видения исполняют уже погребальный  танец вокруг  его
души,  которая, сияя  огнем,  недвижимая, во всеоружии, дожидается  великого
часа! Изредка исходящий от него луч света озаряет мир, который он  покидает.
"Я ношу  в сердце  моем  погребальную песнь  французской монархии;  смертные
останки ее сделаются теперь добычей мятежников". Он слышит пушечный  выстрел
и делает  характерное  замечание:  "Разве  похороны Ахилла уже наступили?" А
другу, который  поддерживает  его, он говорит: "Да,  поддержи  эту голову; я
желал  бы завещать  ее тебе".  Человек  этот  умирает,  как  жил:  с  полным
самосознанием и с сознанием того,  что на него  смотрит  мир. Он смотрит  на
юную весну, которая для него никогда не перейдет в лето. Взошло солнце, и он
говорит: "Si ce n'est pas la Dieu, c'est du moins son  cousin germain" (Если
там  не Бог, то  по  меньшей мере его двоюродный брат)34.  Смерть
завладела наружными  укреплениями;  способность речи  пропала, но цитадель -
сердце - все еще держится; умирающий титан страстно просит знаками  бумагу и
перо и  письменно  просит  опиума,  чтобы прекратить  агонию. Врач огорченно
качает головой. "Dormir" (спать), -  пишет  Мирабо,  настойчиво  указывая на
написанное слово. Гак умирает этот гигант, язычник и титан, слепо запинается
и, не сломленный  духом, устремляется  к  покою.  В  половине  девятого утра
доктор Пти, стоящий в  ногах  постели, говорит:  "Il  ne souffre plus".  Его
страдания и труд кончены.
     Да, безмолвные  толпы патриотов и ты,  французский народ,  человек этот
отнят  у  вас. Он пал внезапно, не согнувшись,  пока не сломился, как падает
башня, внезапно пораженная  молнией.  Вы не услышите  больше  его речей,  не
последуете больше его указаниям.  Толпы расходятся, угнетенные,  и  разносят
печальную весть. Как  трогательна  верность  людей  человеку,  которого  они
признают  своим   повелителем!  Все  театры,  все   общественные  увеселения
закрываются; в эти вечера не должно  быть веселых сборищ: веселье неуместно;
народ  врывается  на  частные  вечеринки  с  танцами  и  мрачно  приказывает
прекратить их. Узнали, кажется, о двух таких вечеринках,  и они должны  были
прекратиться. Уныние всеобще; никогда в этом городе не оплакивали так ничьей
смерти; никогда  с  той давно  минувшей ночи, когда скончался Людовик  XII и
crieurs des corps ходили по  улицам, звеня  колокольчиками и  крича: "Le bon
roi  Louis,  pere du peuple, est mort!" (Добрый король Людовик, отец народа,
умер!)35  Умерший  теперь король  - Мирабо, и  без  преувеличения
можно сказать, что весь народ оплакивает его.
     Целых три  дня повсюду слышны только  тихие жалобы; слезы льются даже в
Национальном собрании. Улицы полны уныния, ораторы  влезают на тумбы и перед
многочисленной  безмолвной  аудиторией произносят  надгробные речи  в  честь
покойного. Ни  один кучер не  смеет  проехать  слишком быстро,  да и  вообще
проезжать  мимо  этих групп  и мешать им  слушать грохотом  своих  колес.  В
противном случае  у него  могут перерезать постромки,  а его самого вместе с
седоком, как неисправимых  аристократов, злобно бросить в канаву. Ораторы на
тумбах  говорят  как  умеют;  санкюлотский народ с  грубой  душой напряженно
слушает, как всегда  слушают речь или проповедь, если это слова,  означающие
что-нибудь,  а  не  пустая  болтовня,  не  означающая  ничего.  В  ресторане
"Пале-Руаяль" служитель замечает: "Прекрасная погода,  monsieur". "Да,  друг
мой, - отвечает старый литератор, - прекрасная, но  Мирабо  умер!" Печальные
песни несутся из  хриплых глоток уличных певцов и, напечатанные на сероватой
бумаге,   продаются   по   одному   су   за  штуку36.   Портреты,
гравированные, писаные, высеченные из  камня и рисованные,  хвалебные гимны,
воспоминания, биографии,  даже  водевили,  драмы и  мелодрамы  появляются  в
следующие месяцы во всех провинциях Франции  в  неисчислимом количестве, как
листья  весной. А чтобы  не обошлось без шутовства, появляется и епископское
Послание Гобеля,  гуся Гобеля,  только что произведенного  в конституционные
епископы   Парижа.   Послание,  в  котором   "Ca   ira!"   странным  образом
переплетается с Nomine  Domini и в котором нас с  серьезным видом приглашают
"порадоваться тому,  что среди  нас имеется  корпорация  прелатов, созданная
покойным Мирабо,  ревностных последователей его учения и верных подражателей
его добродетелей"37. Так, на разные лады говорит и гогочет Скорбь
Франции,   жалуясь,   насколько   возможно,  членораздельно,  что  рок  унес
Державного   Человека.   В   Национальном    собрании,   когда   поднимаются
затруднительные вопросы, глаза всех "машинально обращаются к тому месту, где
сидел Мирабо", но Мирабо уже нет.
     На  третий  вечер  оплакиваний,  4   апреля,  происходят  торжественные
публичные  похороны,   какие  редко  выпадают  на  долю  почивших  смертных.
Процессия, в которой, по приблизительному подсчету, принимают  участие около
ста тысяч человек, растянулась на целую милю. Все крыши, окна, фонари, сучья
деревьев  переполнены  зрителями.  "Печаль  написана на  всех лицах,  многие
плачут".
     Мы  видим здесь  двойную шеренгу  национальных гвардейцев, Национальное
собрание в полном составе, Общество якобинцев и другие общества, королевских
министров, членов муниципалитета и всех выдающихся патриотов и аристократов.
Среди  них замечаем Буйе "в шляпе", надвинутой на лоб, как будто  он  желает
скрыть  свои мысли!  В  торжественном безмолвии процессия,  растянувшаяся на
милю,  медленно движется под косыми лучами солнца,  так как  уже  пять часов
дня;  траурные  перья колышутся, и торжественное безмолвие время от  времени
нарушается глухой  дробью барабанов или протяжными звуками заунывной музыки,
примешивающей к бесконечному  гулу людей странные звуки тромбонов и жалобные
голоса   металлических  труб.  В  церкви  Св.  Евстахия  Черутти  произносит
надгробное  слово, и  раздается салют  из  ружей,  от  которого  "с  потолка
сыплются  куски штукатурки".  Оттуда процессия  отправляется  к  церкви  Св.
Женевьевы, которая, согласно духу  времени, высочайшим декретом превращена в
Пантеон  для  великих людей  благодарного Отечества (Aux  Grands  Hommes  la
Patrie reconnaissante). Церемония  кончается лишь к двенадцати часам ночи, и
Мирабо  остается  один  в  своем темном  жилище  - первым  обитателем  этого
Отечественного Пантеона.
     Увы, обитателем  временным,  которого  впоследствии  выселят. В эти дни
судорожных потрясений и раздоров нет  покоя даже праху мертвецов. Вскоре  из
украденного гроба  в аббатстве Сельер перевозят кости Вольтера в его  родной
Париж, и  также  прах его  сопровождается процессией, над  ним  произносятся
речи,  восемь белых  лошадей  везут  колесницу,  факельщики  в  классических
костюмах с повязками и лентами, хотя погода дождливая38.
     Тело евангелиста  Жан  Жака Руссо, как и  подобает, также выкапывают из
его   могилы  в  Эрменонвиле  и  с   трогательной  процессией  переносят   в
Отечественный Пантеон39*. Переносят и  других, тогда  как Мирабо,
как  мы  говорили, изгоняют;  по  счастью, он не может уже быть возвращен  и
покоится,  неведомый,  "в  центральной  части  кладбища  Св.  Екатерины,   в
предместье  Сен-Марсо, где его поспешно  зарыли  ночью" и  где  никто уже не
нарушит его покоя.
     * Перенесение праха Руссо в Пантеон состоялось 11 октября 1794 г.

     Так  пылает, видимая на  далеком расстоянии,  жизнь этого человека; она
становится  прахом  и  Caput  mortuum  в  этом  мировом  костре,  называемом
Французской революцией; она сгорела в нем не первая и не последняя из многих
тысяч и миллионов! Это человек, который "отрешился от всех формул" и который
чувствовал в эти странные времена и при этих обстоятельствах, что он призван
жить, как Титан, и, как Титан, умереть. Он отрешился от всех формул; но есть
ли такая всеобъемлющая формула, которая верно  выразила бы  плюс и минус его
личности  и  определила  бы  ее  чистый  результат? Таковой  до  сих  пор не
существует.  Многие моральные  законы  строго осудят  Мирабо, но  морального
закона,  по  которому  его  можно  было  бы  судить,  еще  не  высказано  на
человеческом  языке.  Мы снова  скажем  о  нем:  он был  реальностью,  а  не
симуляцией; живой сын природы, нашей общей матери, а  не мертвый и безродный
механизм  пустых  условностей.  Пусть  подумает серьезный человек,  печально
бродящий в  мире, населенном преимущественно  "набитыми  чучелами в суконных
сюртуках",  которые  болтают  и  бессмысленно  смеются,  глядя на него,  эти
доподлинные привидения  для серьезной души, - пусть подумает, какое значение
заключено в этом коротком слове: брат!
     Число  людей в  этом  смысле, живых и  зрячих, теперь невелико: хорошо,
если  в огромной  Французской  революции  с ее  всеразгорающейся яростью  мы
насчитываем хотя  бы троих  таких. Мы видим людей, доведенных до  бешенства,
брызжущих самой язвительной логикой, обнажающих  свою грудь  под градом пуль
или шею под  гильотиной, но и о них  мы, к  сожалению, должны  сказать,  что
большая часть их - сфабрикованные формальности, не факты, а слухи!
     Слава  сильному человеку,  сумевшему в  такие времена  стряхнуть с себя
условности и быть чем-нибудь! Ибо для того, чтобы чего-нибудь стоить, первое
условие  -  это быть чем-нибудь. Прежде всего во что бы то  ни стало  должно
прекратиться  лицемерие;  пока  оно не  прекратится,  ничто  другое не может
начаться. Из всех преступников за эти века,  пишет моралист, я нахожу только
одного,  которого  нельзя  простить: шарлатана. "Он  одинаково  ненавистен и
Богу, и врагам Его", как поет божественный Данте:
     A Dio spiacente ed a'nemici sui!
     Но  тот, кто  с сочувствием,  которое  является  главным  условием  для
понимания, взглянет  на  этого  загадочного Мирабо, тот найдет, что в основе
всего   его  характера   лежала   именно  искренность,   великая,  свободная
серьезность,  можно сказать даже честность,  потому  что человек этот  своим
ясным, проницательным взглядом проникал  в то,  что  действительно было, что
существовало как  факт,  и только с этим,  ни с чем другим, сообразовывалось
его неукротимое  сердце. Поэтому,  каким  бы путем ни  шел  он, и  как бы ни
боролся, и  как бы часто ни ошибался, он всегда останется  человеком-братом.
Не гневайся на него - ты не можешь  его ненавидеть! В этом  человеке  сквозь
все  темные  пятна  просвечивает гениальность,  то  победоносно сверкая,  то
омрачаясь в борьбе, но он никогда не бывает низким и ненавистным, а  только,
в худшем случае,  достоин жалости, сердечного  сострадания.  Говорят, что он
был честолюбив, хотел сделаться  министром. И это правда. Но разве он не был
единственным  человеком во Франции, который мог сделать  что-нибудь хорошее,
будучи министром? В нем было не  одно только тщеславие, не одна гордость - о
нет!  - в этом  великом  сердце  находили место и  страстные  порывы любви и
вспышки гнева, и кроткая роса сострадания Он глубоко погряз в безобразнейших
сквернах,  но  про  него можно  сказать, как про  Магдалину*: ему  простится
многое, потому что он много любил. Он любил горячо, с обожанием, даже своего
отца, самого сурового из упрямых и угрюмых стариков.
     *  Мария Магдалина - в евангельской  мифологии  раскаявшаяся  грешница,
преданная последовательница Христа, удостоившаяся первой увидеть воскресшим.
Включена христианской церковью число святых.

     Возможно, что ошибки и заблуждения Мирабо были многочисленны, как  он и
сам часто жаловался со слезами40. Увы, разве жизнь каждого такого
человека  не есть трагедия, созданная  "из Рока и собственной  его вины", из
Schicksal und  eigene Schuld,  богатая  элементами  жалости  и  страха? Этот
человек-брат если и не эпичен  для нас, то трагичен; если не величествен, то
велик по  своим  качествам  и всемирно велик  по своей судьбе. Другие  люди,
признав  его  таковым, спустя долгое время  вспомнят его и подойдут  к  нему
поближе, чтобы рассмотреть  его, вникнуть в него, и будут говорить и  петь о
нем на разных языках, пока не  будет  сказано настоящее; тогда будет найдена
формула, по которой можно судить его.
     Итак, неукротимый Габриель Оноре исчезает здесь из ткани нашей  истории
с  трагическим прощальным  приветом. Он ушел,  этот  цвет  неукротимого рода
Рикетти  или  Арригетти;  в  нем  род  этот  как  бы   с  последним  усилием
сосредоточивает все, что в нем было лучшего, и затем исчезает или опускается
до безразличной посредственности. Старый упрямец, маркиз Мирабо, Друг Людей,
спит глубоко. Судья  Мирабо, достойный дядя  своего племянника, скоро умрет,
покинутый,  в  одиночестве; Бочка-Мирабо,  уже  перешедший  за  Рейн,  будет
доведен до отчаяния  своим полком эмигрантов. "Бочка-Мирабо, -  говорит один
из  его  биографов, - в  негодовании  переправился за  Рейн  и  стал обучать
эмигрантские  полки.  Когда  однажды  утром  он  сидел  в своей  палатке,  с
расстроенным желудком и сердцем, в адском настроении, размышляя о том. какой
оборот  стали принимать  дела, некий капитан или субалтерн-офицер*  попросил
принять его. Капитану отказывают; он снова просит с тем же результатом и так
далее,  пока полковник  виконт  Бочка-Мирабо, вспыхнув, как бочка спирта, не
выхватывает  шпагу и  не бросается на  этого назойливого каналью, но увы! он
натыкается на конец шпаги, которую назойливый каналья поспешно обнажил,  - и
умирает. Газеты называют  это  апоплексией и  ужасным  случаем" Так  умирают
Мирабо.
     *    Младший   офицер    (от    лат.   subalternus    -    подчиненный,
несамостоятельный).

     О  новых Мирабо  ничего  не  слышно; неукротимый  род, как мы  сказали,
прекратился со  своими великими представителями. Последнее часто наблюдается
в истории семейств и родов, которые после долгих поколений посредственностей
производят какую-нибудь живую квинтэссенцию всех  имеющихся  в них  качеств,
сияющую  в качестве  мировой  величины, и после того  успокаиваются,  словно
истощенные, и  скипетр переходит к другим родам. Последний избранник из рода
Мирабо,  избранник  Франции -  ушел. Это  он  сдвинул  старую  Францию с  ее
основания,  и  он же, лишь своей рукой, удерживал от  окончательного падения
готовое  рухнуть здание.  Какие дела  зависели от одного  этого человека! Он
подобен  кораблю,  разбившемуся внезапно  о  подводную  скалу:  остатки  его
беспомощно несутся по пустынным водам.






     По всем  человеческим  расчетам,  французскую  монархию  можно  считать
теперь  погибшей;  она  то  продолжает  исступленно бороться, то  впадает  в
слабость, так  как погас  последний  разумный направляющий луч. Остаток  сил
злополучные их величества будут по-прежнему расточать,  проявляя колебание и
нерешительность.  Сам   Мирабо  жаловался,  что  они  доверяли  ему   только
наполовину и наряду с его планом всегда имели какой-нибудь свой. Лучше бы им
давным-давно открыто бежать с ним  в  Руан  или  куда-нибудь еще! Они  могут
убежать и сейчас, правда уже с неизмеримо меньшими шансами на удачу, да и те
будут постепенно убавляться и придут к  абсолютному нулю. Решайся, королева;
бедный Людовик не в  силах решиться ни на  что. Приведи этот  план бегства в
исполнение или же  оставь  его совсем. Довольно переписываться с Буйе: какая
польза от советов и гипотез, когда кругом все кипит неудержимой практической
деятельностью? Крестьянин  в  басне  сидит  у реки,  дожидаясь, пока она  не
пересохнет:  перед  вами, увы, не  обыкновенная река, а  разлившийся  Нил; в
невидимых горах тают снега, и вода будет прибывать до  тех пор, пока все,  и
вы на том самом месте, где сидите, не будет затоплено ею.
     Многое побуждает к бегству.  Побуждает голос прессы: роялистские газеты
прозрачно  намекают  на него  как на  угрозу; патриотические органы  яростно
объявляют  его   чем-то   ужасным.  Якобинское   общество,   становясь   все
настойчивее,  приглашает  бежать! Как и  предсказывали,  Лафайет и умеренные
патриоты вскоре отделяются  от него  и образуют  новую ветвь - фейянов*; это
вызывает  бесконечные публичные споры, в которых победа, как это ни  кажется
невероятным, остается  за неумеренным  Якобинским обществом. Более  того, со
Дня Кинжалов мы видели,  что самые решительные патриоты открыто вооружаются.
Граждане, которым отказано в  "деятельности", что теперь в  шутку  считается
признаком некоторой тяжести кошелька, не могут купить синих мундиров и стать
гвардейцами,  но человек  стоит  больше синего сукна;  можно сражаться, если
нужно, в  мундире любого цвета, а не то  и вовсе без  него,  как  это делают
санкюлоты. Итак, пики продолжают ковать  независимо от того, предназначаются
ли  кинжалы  усовершенствованной формы,  с  зазубринами  "для  вест-индского
рынка" или  нет.  Люди перековывают  свои орала на  шпаги, вместо того чтобы
поступать  наоборот, так как в Тюильри денно и нощно заседает так называемый
австрийский комитет** (Comite Autrichien).  Патриоты на основе  подозрений и
наблюдений знают это слишком хорошо! Если король сбежит,  не  произойдет  ли
тогда    австрийско-аристократического    вторжения,    резни,   возвращения
феодализма,  войн хуже гражданских?  Сердца  людей  полны  горя и  безумного
страха.
     * 16 июля 1791 г. в связи  с борьбой вокруг вопроса о судьбе  короля  в
Якобинском  клубе произошел раскол. Правая  часть  его  официально порвала с
клубом  и  основала новый клуб,  получивший  (по  занимаемому им  помещению)
название  Клуба фейянов. Клуб  фейянов сделался политическим центром крупной
буржуазии.  Его лидерами стали Лафайет, Байи и так  называемый  триумвират -
Барнав, Дюпор и  Александр  Ламет. В состав Клуба фейянов вошло  большинство
членов Общества 1789  г. Фейяны  установили высокие членские взносы (до  250
фр.),  обеспечивавшие  их  организации   замкнутый  характер.   Левая  часть
якобинцев требовала отречения короля от власти.
     ** Намек на придворную партию во главе с королевой Марией Антуанеттой.

     Немало хлопот  причиняют и диссентерские священники. Изгнанные из своих
приходских церквей, где  они  заменены  священниками,  избранными,  согласно
конституции, народом,  эти несчастные  укрываются  в  женских монастырях или
иных подобных убежищах; по воскресеньям они собирают там  антиконституционно
настроенных   субъектов,  внезапно  сделавшихся   набожными1,   и
совершают  или  притворяются  со   своим  тупым  упрямством,  что  совершают
богослужение  назло патриотам.  Диссентерские священники проходят со святыми
дарами  по  улицам к  умирающим, видимо желая  быть убитыми, но патриоты  не
исполняют этого желания. Однако венец мучеников им все же удается  получить:
они  принимают  мученичество  не  смерти,  а  сечения   плетьми.  Туда,  где
непокорные совершают свое служение, являются патриоты и патриотки с крепкими
ореховыми хворостинами и пускают их в ход. Закрой глаза, читатель, не смотри
на бедствие, отличающее это несчастное время,  когда в самом мученичестве не
было  искренности,   а  было  только   лицемерие   и  шарлатанство!  Мертвая
католическая  церковь  не  может оставаться мертвой, нет, ее гальванизируют,
заставляя вернуться к  отвратительнейшему подобию  жизни, -  зрелище,  перед
которым, как мы говорили, человечество закрывает  глаза. Ибо патриотки берут
розги  и под  хохот окружающих весело секут священников по широким  задам, а
кстати,  увы, и опрокинутых монахинь, с cotillons  retrousses!  Национальная
гвардия  делает что может; муниципалитет  взывает "к  принципам терпимости",
отводит для богослужений диссентеров  церковь театинцев  (Theatins), обещает
им покровительство. Но  тщетно:  на дверях этой  церкви появляется плакат, а
над ним вывешивается наподобие fasces плебейских консулов пучок розог! Пусть
принципы терпимости  применяют  как  знают,  но ни один диссидент не  должен
совершать  богослужения  -  таков   плебисцит   по  этому   делу,   хотя   и
невысказанный,   но  непреложный,  как  законы  мидян  и   персов.   Упрямым
диссентерским священникам запрещено давать приют  даже частным образом: Клуб
кордельеров   открыто    обвиняет   самого   короля   в   нарушении    этого
постановления2.
     Многое побуждает к бегству, но, пожалуй, всего более  то, что оно стало
невозможным. 15 апреля объявлено, что Его Величество, который сильно страдал
в последнее время от простуды, хочет  насладиться несколькими днями весенней
погоды в Сен-Клу. Он хочет там  встретить Пасху,  неужели даже с непокорными
антиконституционными  диссидентами?  Не  думаете  ли  вы,  что он  замышляет
пробраться в Компьен,  а оттуда  к  границе?  Это  и  в самом  деле могло бы
случиться:  ведь  короля  сопровождают  только  два  пикера.  которых  легко
подкупить! Во всяком  случае  возможность соблазнительна. Рассказывают,  что
тридцать тысяч рыцарей  кинжала караулят в лесах;  да, скрываются в лесах, и
именно  тридцать тысяч, ведь  людское  воображение ничем не  связано. И  как
легко могут они,  напав на Лафайета,  отнять наследственного представителя и
умчаться  с  ним,  словно  столб  вихря,  куда  угодно! Довольно!  Лучше  не
отпускать короля в Сен-Клу. Лафайет предупрежден и принял меры. Ведь рискует
не он один, а вся Франция.
     Наступил понедельник 18 апреля,  день,  на который назначен  отъезд  на
Пасху  в Сен-Клу. Национальной гвардии уже отданы приказы; первая дивизия  в
качестве авангарда выступила и, вероятно, уже прибыла на место. Говорят, что
Maison bouche (придворная кухня) в Сен-Клу спешит с приготовлением обеда для
королевской  семьи.  Около  часа королевский  экипаж,  запряженный  четырьмя
парами вороных, величественно  въезжает на площадь Карусели,  чтобы  принять
августейших  пассажиров. Но вдруг с  соседней церкви  Сен-Рок раздается звон
набата.  Уж  не украли ли  короля?  Он  уезжает?  Уже  уехал?  Толпы  народа
наполняют  площадь Карусель:  королевский  экипаж все  еще стоит и,  клянусь
небом, останется стоять!
     Выходит  Лафайет  в  сопровождении адъютантов  и  протискивается  между
группами людей,  стараясь успокоить  их красноречивыми речами.  "Taisez-vous
(молчите), - отвечают ему, - король не должен уезжать". У одного из  верхних
окон появляется  человек, и десять тысяч  голосов  кричат  и вопят: "Nous ne
voulons pas  que le  roi  parte!"  (Мы не  хотим,  чтобы король  уезжал!) Их
величества сели в  экипаж. Раздаются удары кнутов, но двадцать рук патриотов
хватаются  за  каждую  из  восьми  уздечек  - и лошади становятся  на  дыбы.
Толкотня,  крики, брань,  но  экипаж  ни с  места. Тщетно Лафайет  сердится,
негодует,  убеждает;  патриоты,  охваченные безумным  страхом,  ревут вокруг
королевского  экипажа, волнуясь, как бурное  море,  от этого патриотического
страха, перешедшего  в  неистовство. Не  хочет ли король  бежать в  Австрию,
чтобы, подобно  горящей ракете, зажечь бесконечный  пожар гражданской войны?
Остановите его, вы,  патриоты, во имя самого Неба!  Грубые  голоса  страстно
обращаются  к   самому  королю.  Привратника  Кампана  и  других  придворных
служителей, прибежавших, чтобы подать помощь или совет,  хватают за перевязи
и швыряют  взад  и  вперед  весьма опасным  образом,  так  что Ее Величеству
приходится горячо молить за них из окна кареты.
     Приказания нельзя  ни расслышать, ни исполнить;  национальные гвардейцы
не  знают, что делать. Гренадеры центра из  батальона Обсерватории находятся
здесь, но  не по  службе,  а, увы,  в полумятежном состоянии; они произносят
грубые,  непокорные  речи' грозятся  стрелять  в конных  гвардейцев, если те
тронут народ.  Лафайет  то садится  на лошадь,  то  слезает  с нее,  бегает,
запыхавшись, убеждает, доходит до крайней степени отчаяния. Это продолжается
час  или три четверти,  "семь  четвертей часа"  по часам Тюильри! С отчаяния
Лафайет  готов добиться проезда  хотя бы при  помощи  пушечного  жерла, если
прикажет  Его  Величество.  Но  их  величества по совету  друзей-роялистов и
врагов-патриотов выходят из экипажа и удаляются с тяжелым сердцем, негодуя и
отказываясь   от  своего   намерения.   Повара   в  Сен-Клу   могут   съесть
приготовленный обед сами.  Его  Величество не  увидит Сен-Клу ни сегодня, ни
когда бы то ни было3.
     Итак,  трогательная  басня   о  пленении  в  собственном  дворце  стала
печальной  реальностью. Король  жалуется Собранию, муниципалитет совещается,
предлагает петиции,  адреса;  секции  отвечают  мрачным,  коротким  отказом.
Лафайет оставляет свою должность, появляется в штатском сюртуке цвета соли с
перцем,  и убедить  его вернуться на прежний пост удается только  через  три
дня, да и то неслыханными  мольбами: национальные гвардейцы становятся перед
ним  на колени, заявляя, что это не лесть и они свободные люди, преклонившие
колени перед  статуей Свободы.  Гренадер  центра  из  батальона Обсерватории
распускают   -  на  самом   деле,  впрочем,  все  они,  кроме  четырнадцати,
зачисляются под новым названием в другие гарнизоны. Король вынужден провести
Пасху  в Париже  в глубоком размышлении об этом странном положении вещей, но
теперь  он  почти решил бежать, так  как  желания его  усилились  вследствие
затруднений.



     Проект бегства  возникал в  голове короля, по-видимому, уже более  года
назад, с марта 1790 года, и время от времени складывался в некоторое подобие
намерения,  но  не одно,  так другое  препятствие  постоянно заставляло  его
испаряться. Ведь  это такое рискованное дело,  которое  способно привести  к
гражданской войне, а главное  - дело,  требующее усилий. Сонливая лень здесь
не уместна: если хочешь бежать, и не в кожаной vache, то нужно действительно
пошевеливаться.  Уж  не лучше ли  принять их конституцию и выполнять ее так,
чтобы  все убедились в ее невыполнимости?  Лучше или  нет,  во всяком случае
легче.  Ввиду всех затруднений оставалось бы сказать: на  дороге  лев лежит,
смотрите,  ваша  конституция   не  может  действовать!  Сонной  личности  не
требуется усилий, чтобы подражать смерти,  - госпожа Сталь и друзья  свободы
давно уже  наблюдают в королевском правительстве: оно живет  faisant la mort
(притворяясь мертвым).
     Но что же может выйти из этого теперь, когда возбужденное препятствиями
желание сложилось в определенное намерение и мысль  короля уже не колеблется
между двумя решениями? Предположим, что бедный Людовик благополучно прибыл к
Буйе;  что  в  сущности  могло бы ожидать  его  там?  Раздраженные  роялисты
отвечают: многое, все. Но холодный разум возражает: немногое,  почти ничего.
Разве лояльность  не  закон  природы? - спрашивают  первые.  Разве  любовь к
своему королю и даже смерть за  него не  славный долг  всех  французов  - за
исключением этих  немногих демократов? Пусть  эти  демократические строители
конституции посмотрят,  что они  сделают без  своего краеугольного камня;  и
Франция вырвет на себе волосы, потеряв своего наследственного представителя!
     Итак, король Людовик хочет бежать; нельзя только ясно понять,  куда. Не
похож ли он на мальчика, обиженного мачехой,  который в раздражении  убегает
куда  глаза  глядят,  терзая  отцовское  сердце?  Бедный  Людовик  бежит  от
известных   невыносимых  несчастий  к  неведомому  смешению  добра   и  зла,
окрашенному  надеждой. Он уходит, как уходил, умирая, Рабле,  искать великое
Быть может (je vais  chercher un grand Peut-etre!). Нередко бывает  вынужден
поступать  так  не только  обиженный мальчик, но  и  взрослый, мудрый  муж в
непредвиденных случаях.
     К  тому  же нет недостатка в побуждениях  и  обидах со стороны  мачехи,
чтобы поддерживать это решение на надлежащей  высоте. Мятежные беспорядки не
прекращаются;  да  и  как  могли  бы  они  в  самом  деле  прекратиться  без
авторитетного заклинания, при  возмущении, которое по самому существу своему
бездонно? Если прекращение мятежа должно быть ценой за спячку короля, то  он
может проснуться, когда хочет, и упорхнуть.
     Заметьте, во  всяком случае, какие  уловки  и извороты  делает  мертвый
католицизм,  искусно  гальванизированный, -  отвратительное  и вместе  с тем
жалкое  явление!  Присяжные  и диссентерские  священники  со своими  бритыми
головами всюду яростно  борются или прекращают борьбу только для того, чтобы
готовиться к  новому сражению. В  Париже  битье плетьми продолжается, пока в
этом  есть  надобность;  напротив,  в  Морбигане,  в  Бретани,  где не  было
бичевания, крестьяне берутся за оружие, поднятые барабанным боем с церковных
кафедр, и  бунтуют, сами  не зная, почему.  Посланный туда  генерал  Дюмурье
находит  все в состоянии темного брожения, однако убеждается, что многое еще
можно сделать разъяснениями и соглашениями4.
     Зато примите к сведению  следующее: его  святейшество  Пий VI  счел  за
благо отлучить  от  церкви  епископа  Талейрана!  Конечно,  поразмыслив,  мы
признаем,  что  нет живой или мертвой церкви на  земле, которая не имела  бы
несомненнейшего  права отлучить Талейрана.  Папа  Пий  имеет  право  и может
сделать  это.  Но  несомненно,  вправе  поступить  по-своему  и  отец  Адам,
ci-devant маркиз Сент-Юрюг. Посмотрите на пеструю, орущую толпу, собравшуюся
4  мая  в  Пале-Руаяле;  среди  нее  возвышается  отец   Адам,  зычноголосый
Сент-Юрюг, в белой шляпе, которого все видят и слышат. Его сопровождают, как
говорят,  журналист Горса и многие другие из умытого класса, так как  власти
не  хотят вмешиваться.  Толпа несет высоко над головами  Пия VI  в мантии  и
тиаре, с ключами - эмблемой апостольской  власти;  он сделан  в  натуральную
величину  из  решеток  и  горючей смолы.  Несут  также Руаю,  друга  короля,
изображенного с кипой газет: это осужденные  номера "Ami  du roi", достойное
топливо   для  жертвоприношения.  Произносятся  речи,  совершается  суд,   и
громогласно объявляется на все четыре стороны приговор. Затем среди великого
ликования  под  летним  небом  осуществляется сожжение  его  святейшества из
решеток и  смолы вкупе с  сопутствующими жертвами,  возносится  в  пламени и
рассыпается в  пепел  рассыпавшийся папа:  право или сила  со  всех  сторон,
хорошо ли, худо ли,  выполнили свое дело как могли5. Однако какой
длинный путь  пришлось нам пройти, начиная  с  Мартина  Лютера*  на базарной
площади Виттенберга до маркиза Сент-Юрюга в парижском Пале-Руаяле, и в какие
странные области  завел  он нас!  Никакая власть  не может теперь вмешаться.
Даже сама религия, печалящаяся о таких вещах, должна в конце концов спросить
себя: что общего у меня с ними?
     *  Мартин Лютер (1483-1546) - выдающийся деятель Реформации в Германии,
перевел Библию с латинского языка на немецкий.

     Вот  каким  необычным  образом кувыркается и прыгает  мертвый,  искусно
гальванизированный  католицизм! Ибо если бы  читатель  спросил  о  том, что,
собственно, представляет собой предмет спора в данном  случае: какая разница
между ортодоксией, или моим учением, и гетеродоксией, или твоим  учением, то
ответ гласил бы: мое учение заключается  в  том, что верховное  Национальное
собрание может уравнять права епископства, что  уравненный в правах епископ,
раз вера и  требники  оставлены  нетронутыми,  может присягнуть  в  верности
королю, закону и народу  и  стать таким образом  конституционным  епископом.
Твое  же учение,  если  ты  диссидент, заключается  в том, что он  не  может
сделать  это,  в противном  же случае подлежит  проклятию. Людское злонравие
нуждается только  в какой-нибудь гомоюзийной йоте или  хотя бы в предлоге  к
таковой чтобы устремиться в изобилии сквозь игольное  ушко; стало быть, люди
вечно будут спорить и горячиться.
     И, подобно древним стоикам, под портиками В ожесточенном споре защищать
свои церкви.
     Устроенное   Сент-Юрюгом  аутодафе   совершилось  4   мая   1791  года.
Королевская власть видит это, но молчит.



     В  это  время  приготовления  к  бегству  короля,  по-видимому,  далеко
продвинулись.  К   несчастью,  приготовления  требуются   большие.  Если  бы
наследственного представителя можно было увезти в кожаной vache, это было бы
очень легко! Но это невозможно.

     * Граф Аксель  фон Ферзен  (1755-1810) - шведский офицер на французской
службе и советчик Марии Антуанетты в 1790-1792 гг.

     Нужны новые  платья, как  обыкновенно  при всяких  эпических  событиях,
пусть  даже в мрачные  "железные" века; вспомним  "королеву Кримгильду с  ее
шестьюдесятью  швеями"  в железной Песни  о Нибелунгах! Ни одна  королева не
может  двинуться без новых платьев. Поэтому г-жа Кампан ревностно летает  от
одного дамского  портного к другому, и происходит кройка  платьев и нарядов,
верхних и нижних вещей, больших и маленьких; такая кройка и шитье, что лучше
было бы  обойтись без них. Ее Величество не может также ступить ни  шагу без
своего несессера, дорогого  несессера из розового  дерева, инкрустированного
слоновой  костью,  с   замысловатыми   отделениями,  где  размещаются  духи,
туалетные  принадлежности,  неисчислимое  множество  подобающих  королеве  и
необходимых для земной жизни мелких вещиц. Для доставки этой самой жизненной
необходимости  фламандскими  возчиками  требуется  затратить  около  пятисот
луидоров,  большое  количество  драгоценного  времени и, что крайне  трудно,
соблюдение тайны, которая,  однако,  не  остается  тайной. И все это во  имя
того,  чтобы  этими  вещами  никогда  не  воспользоваться6.   Эти
обстоятельства служат  дурным предзнаменованием  для  удачи предприятия,  но
капризам женщин и королев следует угождать.
     Буйе,  с  своей  стороны,  устраивает  укрепленный  лагерь  в  Монмеди,
собирает  там полк Руаяль-Аллеман и все другие немецкие и французские войска
"для наблюдения за австрийцами". Его Величество не хочет переходить границу,
если не будет вынужден к тому. Не  будут особенно прибегать и  к эмигрантам,
так как  они ненавистны народу7. Старый бог войны  Брольи тоже не
приложит руки  к этому делу; все устроит один наш  храбрый Буйе, которому  в
день  встречи освобожденный король пожалует  маршальский  жезл при ликовании
всех войск. А тем временем, раз Париж стал так подозрителен, не написать  ли
иностранным послам открытое письмо, в котором попросить всех королей и людей
принять   к  сведению,  что  король  Людовик  уважает  конституцию,  что  он
добровольно  присягнул  и опять присягает  свято соблюдать  ее,  и  объявить
своими  врагами  всех,  кто  станет  утверждать  противное?  Такой  циркуляр
рассылается через курьеров, конфиденциально сообщается Собранию и печатается
во всех газетах с наилучшими результатами8. Притворство и обман в
значительной мере примешиваются к людским поступкам.
     Мы замечаем,  однако,  что граф Ферзен часто пользуется  своим  входным
билетом,  на что,  разумеется, он имеет достаточное  право.  Это щеголеватый
воин  и швед, преданный прелестной королеве, как и сам верховный швед. Разве
король Густав*, известный пламенный Chevalier de Nord, не провозгласил себя,
по древнему рыцарскому  обычаю,  ее слугой? Он  явится на  огненных  крыльях
шведских  мушкетов и  спасет ее от  этих безобразных драконов, если, увы, не
вмешается пистолет убийцы!
     * Густав III (1746-1792) - с 1771 г. король Швеции.

     Но в  самом деле,  граф Ферзен, по-видимому, любезный  молодой  воин  с
живыми,  решительными манерами; он бывает везде,  видимый  или  невидимый, и
занят разными делами.  Точно так же и полковник  герцог  Шуазель,  племянник
великого Шуазеля, ныне  умершего; он и  инженер  Гогела ездят взад и  вперед
между  Мецем и  Тюильри и  развозят шифрованные письма - одно  из них, очень
важное,   трудно    дешифровать,   потому    что    Ферзен   шифровал    его
наспех9.  Что касается герцога Вилькье,  то он отсутствует со Дня
Кинжалов, но его квартира весьма полезна для Ее Величества.
     С другой стороны, бедный комендант Гувьон, который в качестве помощника
при национальной  команде  охраняет  Тюильри, видит много различных,  трудно
объяснимых  вещей.  Это  тот  самый  Гувьон,  который  много  месяцев  назад
неподвижно  сидел  в городской Ратуше  и  смотрел  на восстание  женщин;  он
оставался неподвижен, как привязанная в конюшне лошадь во время пожара, пока
привратник  Майяр не схватил его барабан.  Нет более искреннего патриота, но
много есть умнее его. Он, если  верить  словам г-жи Кампан, слегка ухаживает
за  одной  вероломной  дворцовой горничной,  которая  многое  выдает  ему: о
несессере, платьях,  укладке  драгоценностей10, если  б только он
мог понимать, какую тайну ему выдали! Но бестолковый Гувьон смотрит наивными
стеклянными глазами,  побуждает  своих  часовых  к  бдительности,  неутомимо
шагает взад и вперед и надеется на лучшее.
     Но как бы то ни было, оказывается, что на второй неделе  июня полковник
Шуазель находится как частное лицо в Париже,  приехав "повидаться с детьми".
Далее,  что  Ферзен  заказал  великолепный  новый  экипаж  типа  называемого
Berline* y лучших мастеров, согласно  представленной модели; они  доставляют
его к нему на дом в присутствии Шуазеля, и оба друга совершают в нем пробную
поездку по улицам в  задумчивом настроении, потом  отсылают  его  к "госпоже
Сюлливан, на улицу Клиши", в дальний северный конец города, где экипаж будет
дожидаться,  пока не  понадобится.  Якобы  некая  русская  баронесса Корф  с
камеристкой, лакеем  и двумя детьми  желает  ехать  на  родину  с  некоторой
пышностью, а эти молодые военные интересуются ею. Они добыли для нее паспорт
и оказали большое содействие  у экипажного мастера  и  подобных  людей - так
обязательны и услужливы эти молодые офицеры. Ферзен купил также  двухместную
коляску  будто бы для двух  камеристок и  нужное количество  лошадей;  можно
подумать, что он сам покидает Францию и при этом не скупится на издержки. Мы
видим,  наконец,  что их  величества намереваются,  если Богу будет  угодно,
присутствовать на церковной службе в день Тела Господня, благословенный день
летнего солнцестояния,  в церкви Успения в Париже, на радость всему миру.  А
доблестный  Буйе, как оказывается,  в  тот же  самый  день  пригласил в Меце
компанию  друзей к обеду,  но на самом  деле тем  временем выехал из дома  в
Монмеди.
     * Берлина - дорожная коляска, созданная в Берлине в конце XVIII в.

     Вот каковы  явления  или  видимые события  в  этом  обширном  механизме
земного мира, -  механизме феноменальном, призрачном и  не останавливающемся
никогда, ни на минуту, никому неизвестно почему.
     В понедельник  20 июня 1791 года,  около  одиннадцати часов вечера,  на
улицах Парижа еще ездит или стоит много наемных экипажей и извозчичьих карет
(carrosse de remise). Hо из всех этих карет мы рекомендуем  твоему вниманию,
читатель,  ту, что стоит на улице Эшелль, у самой площади Карусели и внешних
ворот  Тюильри, как  будто  дожидаясь  седока, - на  тогдашней улице Эшелль,
"напротив двери седельного мастера  Ронсена".  Недолго приходится  ей ждать:
закутанная дама в капюшоне с двумя закутанными детьми  выходит из двери дома
Вилькье,  у которого нет часовых, в  тюильрийский двор принцев; они проходят
на  площадь  Карусели,  потом  на  улицу Эшелль, где кучер  предупредительно
сажает их и опять ждет. Немного  погодя выходит, опираясь на  слугу,  другая
дама, также закутанная  и под  густой вуалью. Она прощается с лакеем и точно
так же услужливо принимается кучером в экипаж. Куда едут столько дам? Сейчас
был  королевский  отход  ко  сну;  их  величества  только  что  удалились  в
опочивальни,  и весь  дворцовый штат  расходится  по домам. Но кучер все еще
ждет: его седоки,.по-видимому, не в полном сборе.
     Но вот  мы видим полного субъекта в круглой шляпе и  парике  под руку с
лакеем, похожим на гонца или курьера; и этот господин также выходит из двери
Вилькье, теряет, проходя мимо часового,  башмачную  пряжку, останавливается,
чтобы  снова  укрепить  ее, и  принимается кучером  в экипаж  с еще  большей
предупредительностью.  Может  быть, теперь  пассажиры  уже все налицо?  Нет,
экипаж  еще  ждет.  Увы! вероломная  камеристка  предупредила  Гувьона,  что
королевское семейство,  по-видимому, собирается бежать  в эту самую ночь,  и
Гувьон,  не  доверяя своим собственным  стеклянным  глазам,  послал гонца  к
Лафайету;  и карета  Лафайета,  мелькая  огнями, въезжает  в эту  минуту под
среднюю арку площади Карусели.  Ей встречается в широкополой цыганской шляпе
опирающаяся  на  руку  слуги,  по  виду  также  гонца  или  курьера,   дама,
сторонится,  чтобы пропустить карету,  и даже из  шалости касается  спицы ее
колеса  своею  badine  -  маленькой волшебной  палочкой,  какие  носили в те
времена красавицы. Освещенная карета Лафайета проезжает  мимо;  все спокойно
на дворе принцев: часовые на своих постах, апартаменты их величеств замкнуты
в  мирном покое.  Вероломная  камеристка, должно  быть,  ошиблась?  Стереги,
Гувьон, с бдительностью Аргуса*; в этих стенах действительно таится измена.
     *  В греческой мифологии стоглазый великан, которого усыпил  и убил бог
Гермес.

     Но где же  дама в  цыганской  шляпе, которая  посторонилась  и  тронула
колесную  спицу  своей badine? О читатель, дама, коснувшаяся колесной спицы,
была королева Франции! Она  вышла  благополучно из-под  внутренней  арки  на
самую площадь Карусели, но не на улицу Эшелль; взволнованная грохотом кареты
и  встречей,  она повернула направо,  а не налево; ни она, ни  ее курьеры не
знают  Парижа; он  на  самом деле  не курьер,  а преданный глупый  ci-devant
лейб-гвардеец,  переодетый курьером.  Они идут  в совершенно противоположную
сторону, через Королевский мост,  переходят за  реку, блуждают растерянно по
улице Бак, далеко от  возницы, который все  еще ждет, ждет с сильным биением
сердца, с  мыслями,  которые должен  держать  под  своим плотно  застегнутым
кучерским камзолом.
     На  всех  городских часах  бьет полночь;  пропал целый драгоценный час;
большинство  обывателей  спит.   Кучер  все  ждет,  и  в  каком  настроении!
Подъезжает собрат его, вступает в разговор;  наш возница охотно отвечает  на
кучерском    жаргоне;    товарищи    по    кнуту    обмениваются    понюшкой
табаку11,  отказываются   от  совместной  выпивки  и  расстаются,
пожелав друг другу покойной ночи. Благодарение небу!  Вот наконец королева в
цыганской шляпе, счастливо  избежавшая опасностей: ей пришлось расспрашивать
дорогу. Она  садится  в  экипаж; ее  курьер вскакивает  на  запятки, как уже
сделал другой,  тоже переодетый лейб-гвардеец;  теперь, о единственный кучер
из тысячи, граф Ферзен, ибо читатель видит, что это ты, трогай!
     Пыль не пристает к копытам коней Ферзена: хлоп!  хлоп! Колеса затрещали
по мостовой,  все  стали дышать свободнее. Но  на верном ли пути  Ферзен? Мы
должны были  ехать  на  северо-восток,  к заставе Сен-Мартен,  откуда  лежит
большая дорога  на  Мец,  а  он едет прямо  на север! Царственный пассажир в
круглой  шляпе и парике сидит в изумлении; но правильно или нет взят путь, а
делать уже  нечего. Хлоп, хлоп! Мы едем безостановочно по спящему городу.  С
тех  пор как Париж  вырос  из глины  или  с тех пор как длинноволосые короли
проезжали в  повозках на  быках, ему редко  приходилось видеть такую скачку.
Хлоп, хлоп! По улице Граммонь, через бульвар, вверх по улице Шоссе-д'Антен -
эти  окна  в No  42, теперь такие спокойные,  - это бывшая  квартира Мирабо.
Обыватели  по  обеим  сторонам   улиц  заперлись  и  спят,   растянулись   в
горизонтальном положении,  а  мы  не  спим и трепещем!  Мы едем не к заставе
Сен-Мартен,  а  к   заставе  Клиши,  на  крайнем  севере  Парижа.  Терпение,
августейшие особы; Ферзен знает, что делает.  Поднимаясь по  улице Клиши, он
останавливается  на минуту у дома г-жи Сюлливан: "Что,  кучер  графа Ферзена
взял  новую берлину баронессы Корф?" "Уехал  с  нею часа  полтора назад",  -
бормочет в ответ  сонный привратник. - "C'est  bien". - Да, хорошо; но лучше
было бы, если  б эти полтора часа не были потеряны.  Поэтому вперед, Ферзен,
скорее через заставу Клиши, затем на восток, вдоль Внешнего бульвара, спеши,
насколько хватит сил у лошадей и бича!
     Так едет Ферзен  под покровом благоухающей  ночи.  Сонный  Париж  лежит
теперь весь  направо от  него, безмолвный, слышен лишь легкий глухой храп. И
вот он  уже  на  востоке, у  заставы Сен-Мартен,  и  озабоченно высматривает
берлину  баронессы  Корф.  Наконец-то  он  видит эту благословенную берлину,
запряженную  шестеркой лошадей,  и  его  собственный  кучер-немец  сидит  на
козлах. Браво,  добрый  немец,  теперь спеши, ты  знаешь куда! Спешите и вы,
сидящие в карете! Много времени уже потеряно. Августейшие  пассажиры кареты,
шесть  седоков, быстро  перегружаются в  новую  берлину;  два лейб-гвардейца
становятся  на  запятки.  Извозчичья  карета, повернутая  по  направлению  к
городу, может ехать куда хочет, - поутру  ее найдут опрокинутой в канаву.  А
Ферзен уже сидит  на  других козлах, покрытых новыми  чехлами,  и взмахивает
бичом, гоня  к Бонди.  Там должен  находиться  третий  и  последний курьер -
лейб-гвардеец с готовыми  почтовыми лошадьми. Там же должна быть и купленная
коляска с двумя камеристками и картонками, без которых Ее Величество тоже не
могла  выехать. Живее,  проворный Ферзен,  и  да  поможет  небо,  чтобы  все
кончилось хорошо !
     Пока, благодарение  небу, все благополучно. Вот  спящая  деревня Бонди,
коляска  с  камеристками,  лошади  готовы, почтальоны  в  стоптанных сапогах
нетерпеливо ждут, ежась от росы. Быстро перепрягают, почтальоны в стоптанных
сапогах  вскакивают  в седла,  вертя короткими звонкими  кнутами.  Ферзен  в
кучерской  одежде,  прощаясь,  склоняется  с   глубокой  почтительностью,  и
королевские  руки  машут  в ответ  с  безмолвной невыразимой благодарностью;
берлина  баронессы  Корф  с  французским  монархом удаляется  от  него,  как
оказалось, навсегда. Проворный Ферзен скачет наперерез к северу, по полям, к
Бугре, доезжает до  Бугре, находит  ожидающего  его немца-кучера с экипажем,
несется  дальше  и   уезжает  незамеченный  в  безвестную  даль.  Проворный,
энергичный человек: то, за что он взялся, сделано быстро и успешно.
     Итак,  значит,  король Франции  действительно  бежал?  В эту прелестную
ночь, самую короткую в  году, он бежит и уносится  вдаль! Баронесса Корф  на
самом  деле г-жа де  Турзель - гувернантка  королевских детей, та самая, что
вышла закутанная  с двумя закутанными детьми,  маленьким дофином и маленькой
Madame Royale,  известной  много лет спустя под именем герцогини Ангулемской
Камеристка  баронессы Корф - королева в цыганской шляпе. Царственная особа в
парике и  круглой  шляпе в настоящее  время  лакей.  Другая закутанная дама,
выдаваемая за дорожную  спутницу.  - добрая сестра Елизавета;  она поклялась
давно,  со  времени восстания женщин, что только  смерть разлучит ее  с этой
семьей. И вот  они мчатся, но не слишком стремительно через Бондийский  лес,
через этот Рубикон в их личной истории и в истории Франции.
     Знаменательные  часы, хотя грядущее очень смутно!  Застанем ли мы Буйе?
Что, если  не застанем!  О Людовик! Вокруг  тебя великая спящая земля (а над
тобой великое  недремлющее  небо):  спящий Бондийский лес, где длинноволосый
Хильдерик  Тунеядец  был  пронзен  мечом12,  надо думать,  не без
причин в мире, подобном нашему. Эти остроконечные  каменные башни  -  Репей,
башни безбожных Орлеанов. Все  спит,  кроме далеко  разносящегося шума нашей
новой берлины.  Зеленщик  в  болтающейся,  как  на  птичьем  пугале,  одежде
медленно  тащится  рядом  со  своим   ослом,  везущим  раннюю   зелень;  это
единственное существо, которое мы  встречаем. Впереди, с северо-востока, все
чаще поднимается серый предрассветный туман; кое-где  из росистой чащи  леса
птицы  коротким щебетанием приветствуют  восход  солнца.  Бледнеют  звезды и
Млечный  Путь - уличные фонари Божьего Города.  Вселенная, о  братья, широко
распахивает  врата  перед  встающим Великим  Всевышним  Царем. А ты,  бедный
король Людовик, спешишь, как  и всякий смертный, к Восточной Стране Надежды;
и Тюильри с  их королевскими  приемами, и Франция, и сама земля не более как
нечто  вроде  большой  собачьей конуры,  обитатели которой иногда впадают  в
бешенство.



     Но что было  в Париже  в шесть  часов утра,  когда некий патриотический
депутат,  предупрежденный  запиской,  разбудил Лафайета и  оба  поспешили  в
Тюильри?  Воображение  может  представить,  но  слова  бессильны  изобразить
изумление Лафайета  или растерянность,  с какой беспомощный  Гувьон  таращил
свои стеклянистые глаза  Аргуса, поняв наконец, что  его камеристка говорила
правду!
     Однако следует отметить, что Париж благодаря  верховному  Национальному
собранию  в  это подобие  Судного дня  превзошел самого  себя.  Никогда,  по
показаниям  исторически  достоверных  свидетелей,  не  было   у  него  такой
"внушительной осанки"13. Все секции заседают "непрерывно", так же
как и  городской  совет,  сделавший  предварительно,  около  10  часов,  три
тревожных выстрела. Непрерывно заседает и Национальное собрание; оно решает,
что нужно делать; решает единогласно, так  как правая сторона безмолвствует,
напуганная  фонарем. Решения  принимаются быстро и с величавым спокойствием.
Приходится вотировать, ибо дело слишком очевидно, что Его Величество похищен
или "увлечен" силой внушения каких-нибудь неизвестных лиц или лица. Что же в
таком случае требует от нас конституция? Обратимся, как мы всегда говорим, к
основным принципам.
     По  первому или  второму принципу многое решается  быстро: посылают  за
министрами, Дают  им указания, как исполнять в дальнейшем  свои обязанности;
допрашивают  Лафайета  и  Гувьона,  который  дает весьма  бессвязный  отчет,
лучший, на  какой  он способен. Найдены письма; одно из них, очень  длинное,
написанное  рукой  короля  и  явно   сочиненное  им   самим,   адресовано  к
Национальному собранию. В нем серьезно с детским простодушием излагаются все
крупные  и  мелкие обиды,  причиненные  Его  Величеству:  Неккера  встречают
аплодисментами, а его, короля, нет; затем, восстание, недостаток необходимой
мебели в Тюильри, недостаток денег по цивильному листу; вообще потребность в
деньгах,  мебели и порядке; всюду анархия; дефицит до сих  пор даже в  самой
малой мере не уменьшен, "не  только не покрыт (comble)" - и вследствие всего
этого  Его Величество  удаляется  в  место  свободы,  предоставив  санкциям,
федеративным и всяким прочим клятвам вывертываться самим, и ссылается теперь
- как  бы  думало верховное  Собрание, на  что?  -  на  "декларацию двадцать
третьего июня" с ее  "Seul il fera". Он один  сделает свой народ счастливым.
Как будто  это заявление уже  не похоронено, и похоронено глубоко, под двумя
непреложными   годами,  крушением   и   обломками  всего  феодального  мира!
Национальное собрание решает отпечатать это странное собственноручное письмо
и разослать его в восемьдесят три департамента с пояснительными краткими, но
сильными примечаниями.  Во  все  стороны рассылаются  комиссары;  необходимо
ободрить   народ,  усилить   армию,  позаботиться,   чтобы  общее  благо  не
пострадало.  А  теперь  с  величаво-спокойным,  даже  равнодушным  видом  мы
"переходим к порядку дня".
     Это величественное спокойствие рассеивает страх народа. Сверкающие леса
пик,  зловеще ощетинившиеся на утреннем солнце, снова исчезают; громогласные
уличные ораторы умолкают или разглагольствуют тише. Если суждено быть  у нас
гражданской  войне,  так пусть  она  будет.  Король  уехал,  но Национальное
собрание, Франция и мы  остались. Принимает и народ величавую осанку, и,  он
так же спокоен  и неподвижен, как  отдыхающий  лев.  Только  тихое  рыкание,
несколько  взмахов  хвостом  показывают,  что  он  может  сделать! Казалеса,
например, окружили на улице группы с криками: "На фонарь!", но  национальные
патрули без труда освободили его. Уничтожены  уже  все изображения  и статуи
короля, по крайней  мере гипсовые.  Даже самое  имя его,  самое слово  разом
исчезает  со  всех  магазинных  вывесок;  королевский  бенгальский  тигр  на
бульварах становится просто национальным (tigre national)14.
     Как велик  спокойно спящий народ! Наутро люди скажут друг другу: "У нас
нет короля, однако  мы спали довольно  хорошо". Назавтра пламенный Ахилл  де
Шатле и Томас Пейн, мятежный портной, обильно  заклеят  стены  Парижа своими
плакатами с объявлением, что Франция должна стать  республикой15.
Нужно ли добавлять, что и Лафайет, хотя ему и грозили вначале пиками, принял
величавую  осанку, самую величавую из  всех? Разведчики и  адъютанты  спешат
наудачу  на розыски и преследование беглецов; молодой  Ромеф  устремляется в
Валансьен, хотя со слабой надеждой.
     Таков   Париж   -  величественно-спокойный  в   своей  утрате.   Но  из
"Messageries   Royales"   во   всех  почтовых   сумках   далеко   разносится
электризующая  новость: наш  наследственный представитель  бежал.  Смейтесь,
черные  роялисты,  но   только  в  кулак,  чтобы  патриоты  не  заметили  и,
рассвирепев, не  пригрозили  вам  фонарем!  Ведь  только  в  Париже  имеется
величавое Национальное  собрание  с его внушительным спокойствием;  в других
местах эту новость могут принять  иначе:  с  разинутыми  ртами,  выпученными
глазами,  с панической  болтовней, гневом,  предположениями.  Каждый из этих
невзрачных кожаных дилижансов  с  кожаной  сумкой и словами  "король  бежал"
взбудораживает   на   пути   спокойную   Францию,   превращает   безмятежное
общественное  настроение городов и  сел  в трепетное волнение и  смертельный
страх и  затем громыхает далее, как ни в чем не бывало. Весть  разносится по
всем дорогам, до самых крайних границ, пока вся Франция  не взбудораживается
и не превращается  (говоря метафорически)  в огромного,  злобно  бормочущего
индюка с налившимся кровью гребнем.
     Так, например,  кожаное  чудовище прибывает в Нант поздней ночью, когда
город погружен в глубокий сон. Привезенная весть разом будит всех патриотов,
генерал Дюмурье  выходит  из спальни в  халате  и видит, что улица запружена
"четырьмя или пятью тысячами  граждан  в рубашках". Кое-где  мелькает слабый
огонек  сальной свечи,  масса  темных,  растерянных  лиц  под сдвинутыми  на
затылок ночными  колпаками, с  развевающимися  полами ночных сорочек ждут  с
разинутыми  ртами,  что  скажет  генерал.  А над ним, как  всегда,  спокойно
вращается Большая Медведица вокруг  Волопаса, равнодушная,  как сам  кожаный
дилижанс. Успокойтесь,  жители  Нанта: Волопас и Большая Медведица находятся
по-прежнему  на своем  месте;  старая  Атлантика по-прежнему  посылает  свои
рокочущие волны в вашу Луару; водка будет по-прежнему горячить ваши желудки;
это  еще  не последний день, но  один из предпоследних. Глупцы!  Если бы они
знали, что  происходит в  эти самые  минуты, также  при  сальных свечах,  на
далеком северо-востоке!
     Едва ли кто  находился в это время в  Париже или  во  Франции в большем
страхе, чем - кто бы вы думали? - зеленоватый Робеспьер. Удвоенная бледность
с тенями,  как у повешенного, покрывает его зеленые черты: он слишком хорошо
понимает,  что патриотам  грозит  Варфоломеевская  ночь, что через  двадцать
четыре часа его не будет в живых. Одна достоверная свидетельница слышит, как
он выражает эти ужасные предчувствия  у  Петиона. Свидетельница эта  -  г-жа
Ролан,  та,  которую мы видели в  прошлом  году  сияющей  на  провозглашении
Федерации  в  Лионе.  Последние  четыре месяца  Роланы находились  в Париже,
разбирая   с  комитетами  Национального  собрания   городские  дела   Лиона,
запутавшегося в  долгах;  за  это  время они видятся  со  всеми  выдающимися
патриотами: с Бриссо,  Петионом, Бюзо, Робеспьером и другими.  "Все  они,  -
говорит  красивая  хозяйка,  - имели обыкновение  приходить к нам по вечерам
четыре раза в неделю".  Эти люди,  бегающие сегодня более  озабоченные,  чем
когда-либо, утешали  зеленого человека, говорили о плакатах Ахилла де Шатле,
о  газете, которая будет называться "Республиканец", о приготовлении умов  к
республике.  "Республика?  -  говорит  зеленый  со   своим  сухим,  хриплым,
нешутливым смехом. - Что  это такое?"17  О неподкупный Робеспьер!
Увидишь, что это!



     Разведчики и адъютанты ехали быстрее кожаных дилижансов. Молодой Ромеф,
как  мы  уже сказали,  ранним  утром отправился  в Валансьен, но обезумевшие
крестьяне хватают его  дорогой как изменника, как участника заговора и тащат
назад, в Париж, в городскую Ратушу и  Национальное  собрание, которое спешит
выдать ему новый паспорт. Теперь  даже  и птичье пугало - зеленщик с ослом -
вспоминает о большой новой берлине, виденной им в  лесу  в Бонди, и сообщает
об  этом  кому  следует18.  Ромеф,  снабженный  новым  паспортом,
посылается с удвоенной поспешностью по более  надежному следу: через  Бонди,
Клэ и Шалон, чтобы выследить  по дороге  в Мец новую берлину, скачет во весь
опор.
     Злополучная новая берлина! Почему  бы королю не уехать  в  какой-нибудь
старой, похожей на  берлины прочих  людей? Когда бегут ради спасения  жизни,
нечего  обращать  внимание   на  экипаж.  Monsieur  отправился  на  север  в
обыкновенной дорожной  карете; Madame, его  супруга, - в другой,  по  другой
дороге;  они встречаются на станции во время смены лошадей, даже взглядом не
выдают, что знакомы друг с другом, и достигают  Фландрии без  всяких  помех.
Совершенно так же и почти в тот же час собирается в путь красавица принцесса
де Ламбаль  и благополучно достигнет Англии - лучше бы ей там и остаться! Но
ей, прелестной, доброй и несчастной, предназначен страшный конец!
     Все бегут  быстро, без помехи,  за исключением новой берлины.  Огромная
кожаная  повозка, можно  сказать галера,  или  судно  Акапулька,  с  тяжелой
буксирной  шлюпкой,  парной  коляской, с тремя желтыми лоцманскими лодками в
виде конных лейб-гвардейских курьеров, бесцельно гарцующих то  впереди, то с
боков  и  только  путающих,  а не направляющих, - все это тащится черепашьим
шагом, замечаемое всеми. Курьеры лейб-гвардейцы в желтых ливреях гарцуют под
стук  копыт  и топочут, преданные,  но глупые,  ни  о чем не  осведомленные.
Приходится останавливаться: происходит поломка, которую исправляют в  Этоже.
Король  Людовик  хочет выйти, подняться на холм и насладиться благословенным
солнцем.  При одиннадцати  лошадях  и двойном  вознаграждении за услуги, при
всем благоприятствовании природы оказывается, что король, спасающий бегством
свою  жизнь,  сделал  за  двадцать  два  часа   безостановочной  езды  всего
шестьдесят девять  миль! Что за  мешкотность! А ведь  каждая минута  из этих
часов драгоценна: от минут теперь зависят судьбы королевства!
     Поэтому  читатели могут представить себе,  в каком настроении находится
теперь герцог  Шуазель в  деревне  Пон-де-Соммевиль,  в нескольких милях  от
Шалона; он тщетно ждет час за  часом,  а день уже заметно клонится к вечеру.
Шуазель выехал из Парижа тайно за десять  часов до назначенного для  отъезда
их  величеств времени; его гусары под командой инженера Гогела уже здесь для
"сопровождения ожидаемого сокровища",  но часы проходят, а берлины баронессы
Корф  все  нет.  По всей  северо-восточной  области,  на  границе Шампани  и
Лотарингии,   где   проходит   большая   дорога,   замечается   значительное
возбуждение, так как по всему пути от Пон-де-Соммевиля на северо-востоке  до
Монмеди, по всем деревням и городам, через которые проходит  почтовый тракт,
снуют в ожидании эскорты драгун и гусар - ряд или цепь военных эскортов,  на
конце  которой  у  Монмеди  находится  сам  бравый  Буйе;  это электрическая
грозовая цепь, которую невидимый Буйе, подобно отцу Юпитеру,  держит в своей
руке, - он  знает  зачем! Храбрый Буйе сделал  все возможное  для  человека:
протянул свою электрическую цепь военных эскортов вперед, до границы Шалона;
она ожидает только новой берлины Корф, чтобы встретить ее, эскортировать и в
случае надобности умчать ее в вихре ружейного огня. И вот эти свирепые воины
расположились  во  всех  почтовых  деревнях  Монмеди и Стенэ через  Клермон,
Сен-Менеульд  до  самого Пон-де-Соммевиля, потому что  путь  берлины  должен
лежать через них, минуя Верден и  большие города; по  всему этому протяжению
стоят войска и нетерпеливо ждут "прибытия сокровища".
     Подумайте, что  это за день для бравого  Буйе: быть  может, первый день
новой  славной  карьеры и  во всяком случае последний  день  старой. В то же
время - и, пожалуй,  еще больше - какой это прекрасный и  страшный  день для
наших  молодых,  породистых  офицеров:  Дандуэна,  графа  де  Дама,  герцога
Шуазеля, инженера Гогела и  им подобных,  посвященных в тайну! Но, увы, день
все более  клонится  к закату, а берлина баронессы не  показывается.  Прошло
четыре  часа сверх назначенного времени,  и  все еще  нет берлины.  По  всем
деревенским улицам расхаживают роялистские офицеры, частенько  посматривая в
сторону Парижа;  лица их беспечны, но сердца  полны  мрачной заботы; строгие
квартирмейстеры с трудом сдерживают  драгунских солдат, рвущихся в кофейни и
кабаки19.  Воссияй же  над  нашим  смущением,  о  новая  берлина;
воссияй над нами, как колесница Феба, новая берлина, везущая судьбу Франции!
     Эти военные эскорты были  расставлены по приказанию Его Величества: они
успокаивали воображение короля, видевшего в них  надежную опору и помощь, но
на  самом деле только  вызывали  тревогу  и  бесконечные  опасности там, где
раньше  их не было.  Всякий  патриот в  этих  деревнях  на почтовом  тракте,
естественно, спрашивал:  "Что означает этот  топот кавалерии и беспорядочные
передвижения войск? Необходимость  эскортировать казенные деньги? Но  к чему
эскорт  когда ни один патриот  не  собирается обкрадывать  нацию? И где ваше
сокровище?" Было слишком много  маршей, потому что произошла  другая роковая
случайность: некоторые  из  этих военных эскортов прибыли еще  накануне, так
как сначала  было  назначено девятнадцатое,  а  не  двадцатое  число,  но Ее
Величество по той или другой причине сочла за благо изменить его. А имейте в
виду   подозрительность   патриотов,  подозрительность,   в  особенности  по
отношению к Буйе, аристократу! И это  угрюмо-недоверчивое  настроение  имело
возможность накапливаться и обостряться в течение двадцати четырех часов!
     В Пон-де-Соммевиль прибытие этих сорока чужих гусаров, Гогела и герцога
Шуазеля  представляет  для всех  необъяснимую тайну. Они уже довольно  долго
пробыли  в  Сен-Менеульде  в  праздном   ожидании,  пока   наконец  тамошние
национальные волонтеры, распалившись гневом и сомнением, "не потребовали  из
Ратуши триста  ружей" и не получили их. Но тут случилось  так, что в тот  же
самый момент  вступил  в деревню  с другого  конца капитан Дандуан со  своим
отрядом из Клермона. Еще новый отряд! Однако это довольно тревожно, хотя, по
счастью, пока это только  драгуны и французы! Так что Гогела  с его гусарами
пришлось убраться, и даже поскорее, и  только в Пон-де-Соммевиле, где ожидал
Шуазель, он нашел место для привала. Место привала на горячих углях, так как
слухи  об этих гусарах распространяются далеко, и жители суетятся в страхе и
гневе.  Шалон высылает  на разведку пикеты  национальных волонтеров, которые
встречаются  с пикетами, посланными  из  Сен-Менеульды.  "Кто  вы, бородатые
гусары, с чужим, гортанным говором? Ради самого неба, что привело  вас сюда?
Охрана казны?" Пикеты разведчиков качают головой. Однако  голодные крестьяне
слишком хорошо  знают, какую  казну хотят  охранять:  военные  экзекуции  за
аренду,  за  феодальные  подати, которые  ни  один сборщик  податей  не  мог
заставить заплатить!  Это они знают, и звонит набат с  церковной колокольни,
быстро  оказывающий должное воздействие!  Шуазель  и Гогела, если не  желают
ждать, чтобы пожар разлился по всему краю, должны седлать лошадей и уезжать,
все равно, прибыла ли берлина или нет.
     Они так и делают, и набат, по  счастью, прекращается. Медленно едут они
на  восток,  к Сен-Менеульду,  все  еще  надеясь,  что лучезарная  колесница
догонит их. Увы, нет берлины! А уже близко Сен-Менеульд, откуда нас прогнали
поутру "тремястами национальными  ружьями" и  где, по-видимому, не  особенно
любовно   смотрят  и  на  капитана  Дандуана  с  его  драгунами,  хотя   они
чистокровные  французы; словом,  это такое  место, куда  никто не  осмелится
войти  во  второй раз под  страхом  взрыва! С тяжелым  сердцем наш гусарский
отряд сворачивает влево; окольными путями, через холмы и леса  без тропинок,
избегая Сен-Менеульд и все места, где его уже видели раньше, он направляется
к отдаленной деревне Варенн. Возможно, что он поспеет туда только к ночи.
     Итак,  этот первый  военный  пост  в длинной грозовой  цепи  уехал,  не
принеся никакой пользы или только  напортив, и наша  цепь грозит запутаться!
На большом  тракте  опять все  угомонилось  и  воцарилась  тишина, но тишина
чуткая. Праздных  драгун квартирмейстеры никак не могут удержать от кабаков,
где пьют жадные до новостей патриоты, готовые угощать их. Офицеры выходят из
себя, и топчутся на пыльной дороге, силясь сохранять внешнее спокойствие,  а
колесница Феба все не показывается. Почему она медлит? Невероятно, чтобы при
одиннадцати  лошадях, при желтых курьерах  и  прочих  благоприятных условиях
скорость ее  была  ниже скорости  тяжелого воза: около трех миль в час!  Ах,
никто не знает даже, выезжала ли она из Парижа, и  никто  также не знает, не
находится  ли она в  эту  самую минуту у  края  деревни! И сердца трепещут в
невыразимом смятении.



     Тем временем день клонился к концу. Усталые крестьяне плетутся  домой с
полевых работ;  деревенский  ремесленник с наслаждением ужинает похлебкой из
овощей  или  бредет  на  деревенскую  улицу  глотнуть  вечерней  прохлады  и
послушать новостей.  Всюду летняя вечерняя тишина.  Крупный  солнечный  диск
стоит еще, пламенея, на крайнем северо-западе,  ибо сегодня его самый долгий
день. Верхушки холмов скоро весело заалеют  яркой  зарей и шепнут: "Покойной
ночи!"  В  зеленых  оврагах,  на  отбрасывающих  длинные тени  ветвях  дрозд
присоединяет свою веселую песню к  становящемуся слышнее журчанию ручьев; на
землю  спускается тишина.  Пыльная  мельница  Вальми,  подобно  всем  прочим
мельницам, скатывает свои  мешки  и перестает  стучать  и  вертеть колесами.
Истертые жернова в этой земной толчее отработали еще один день и расхаживают
теперь  группами   по   деревне   или   сидят  на   гостеприимных   каменных
завалинках20, а  дети их, лукавые бесенята,  копошатся  около  их
ног. Слабое жужжание дружеской беседы поднимается над деревней Сен-Менеульд,
как  и над  всеми другими деревнями. Беседа большей частью дружеская, тихая,
потому что даже драгуны - французы и вежливые люди, да и парижско-верденский
дилижанс с своей кожаной сумкой не  прогрохотал еще  здесь, устрашая людские
умы.
     Тем не менее мы отмечаем одну фигуру у последней двери деревни,  фигуру
в  свободно болтающемся халате.  Это  Жан Батист  Друэ, здешний почтмейстер,
желчный, холерический человек, довольно опасного  вида, еще  в расцвете лет,
хотя он уже отслужил свое время в  драгунах Конде. Сегодня  Друэ раздражен с
раннего утра, и  все время гнев  его поддерживался.  Поутру гусар Гогела  из
скупости решил лучше сторговаться  с хозяином своей гостиницы, а не  с Друэ,
присяжным  почтмейстером, относительно найма лошади для отсылки домой своего
кабриолета, и, узнав это, Друэ распалился гневом,  пошел на  постоялый двор,
пригрозил  хозяину и  никак  не  мог  успокоиться.  Неприятный  день во всех
отношениях; Друэ - ярый патриот, он был в Париже на празднике Пик, а тут эти
солдаты Буйе! Что это означает? Только что вытолкали гусар с их  кабриолетом
(будь ему  пусто!),  как  вдруг  является Дандуан  с драгунами из  Клермона,
которые слоняются по деревне. Чего ради? Желчный Друэ в развевающемся халате
входит  и выходит,  смотрит  вдаль  с  той остротой  зрения, которую придает
человеку кипучая злоба.
     А  по другой стороне деревенской улицы прогуливается  капитан Дандуан с
равнодушным лицом и терзаемым черной заботой сердцем. Берлины баронессы Корф
нет  как нет! Великолепное солнце садится в ярком пламени, и сердце капитана
трепещет в невыразимом опасении.
     Боже! Вот быстро скачет желтый лейб-гвардеец  курьер, озаренный красным
пламенем  заката!  Тише,  Дандуан,  стой  смирно  с непроницаемо-равнодушным
лицом,  хотя   желтый   болван   и  проскакал  мимо   почтовой  станции;  он
расспрашивает,  где она, и приводит в  волнение всю деревню, восхищенную его
нарядной  ливреей.  Вот  с  грохотом подкатывает  и берлина  Корф  с  горами
чемоданов и с коляской позади; чудовищная галера с маленьким ялботом наконец
добралась  сюда.  Глаза  поселян  широко  раскрываются,  как  всегда,  когда
проезжает экипаж, представляющий для них  событие. Шатающиеся кругом драгуны
почтительно -  так  хороши желтые ливреи -  подносят  руку к каске, и дама в
цыганской  шляпе  отвечает со свойственной  ей грацией21. Дандуан
стоит со  скрещенными  руками  и с  таким презрительно-индифферентным  видом
гарнизонного  офицера, на какой  только  способен  человек,  в то время  как
сердце его готово выпрыгнуть из груди Лихо закрученные усы, беспечный взгляд
который, однако, зорко наблюдает за группами  крестьян: они не нравятся ему.
Глазами  он  говорит  желтому курьеру: "Скорее, скорее!" Но желтый болван не
может понять  взгляда и,  бормоча, идет  к нему с расспросами на виду у всей
деревни!
     Не дремлет в это время  и почтмейстер Друэ: он входит и выходит в своем
долгополом  халате,  вникая  при   свете  заката  в  то,  что  видит.  Когда
способности  человека  изощрены  раздражением,  то  это  в иное  время может
повести ко  многому. Эта  дама  в надвинутой на лоб цыганской  шляпе, хотя и
сидит на передке в экипаже, однако похожа на одну особу, которую мы когда-то
видели не то на  празднике  Пик, не то в другом месте. А этот  Grosse-Tete в
круглой  шляпе  и парике,  который,  время от времени  высовываясь,  смотрит
назад; сдается мне, что он смахивает?.. Живее, сиер Гийом, писец Директории,
принесите  мне   новую  ассигнацию!  Друэ  рассматривает  новую  ассигнацию,
сравнивает портрет на  кредитном  билете с большеголовым человеком в круглой
шляпе:  "Клянусь днем и ночью,  это, можно  сказать, смягченное  изображение
того.  Так  вот  что означает  это передвижение  войск,  это. фланирование и
перешептывание. Понимаю!"
     Итак, почтмейстер Друэ, пылкий  патриот  и бывший драгун  Конде, решай,
что тебе следует делать! Да, решай скорее, потому что, смотри, новая берлина
проворно перепряжена  и  под  хлопанье  бича  катит дальше!  Друэ  не  смеет
последовать первому побуждению и схватиться обеими руками за  вожжи: Дандуан
отрубил бы ему руки своей саблей. У наших бедных национальных волонтеров, из
которых здесь не видно ни одного, хотя имеется триста ружей, но  нет пороха;
да к тому же  и у Друэ нет  еще полной уверенности, а  есть только моральное
убеждение. Как ловкий отставной драгун Конде, он делает самое благоразумное:
совещается по секрету с писцом Гийомом, также бывшим драгуном Конде, и, пока
тот седлает двух самых резвых лошадей, пробирается в Ратушу шепнуть кое-кому
словечко,  а  затем  садится  с писцом  Гийомом на лошадей, и оба  скачут на
восток, следом за берлиной, посмотреть, что можно сделать.
     Пока они едут крупной рысью, их моральное убеждение распространяется из
Ратуши по  деревне  озабоченным шепотом. Капитан Дандуан  приказывает  своим
драгунам  садиться на коней,  но, увы! те жалуются  на продолжительный пост,
требуют  сначала хлеба с сыром, и, раньше  чем эта короткая трапеза кончена,
слух разошелся  уже  по  всей деревне, и  теперь уже не шепчутся,  а кричат,
ревут. Спешно  созванные  национальные волонтеры  с  криками требуют пороха;
драгуны колеблются  между патриотизмом и дисциплиной, между хлебом с сыром и
поднятыми  штыками.  Дандуан  тайно  передает  свой  бумажник  с  секретными
депешами  старому квартирмейстеру;  даже  конюхи  выходят с вилами и цепями.
Строгий  квартирмейстер   вскакивает   на   полуоседланную  лошадь,   саблей
прокладывает  себе дорогу  сквозь  сомкнутые  штыки,  сквозь  патриотические
вопли, проклятия и  цепи  и  скачет  как безумный22. Немногие  из
солдат следуют за ним, остальные уступают мягкому принуждению и остаются.
     Итак, новая берлина мчится; Друэ и Гийом скачут вслед за нею, а солдаты
или солдат Дандуана -  за  ними; Сен-Менеульд и большая  дорога на несколько
миль в восстании, а наша грозная военная цепь разорвалась саморазрушительным
образом и, можно опасаться, с самыми страшными последствиями.



     Все  это  происходит из-за  таинственных  эскортов  и новой  берлины  с
одиннадцатью лошадьми; "тот, у  кого есть тайна,  должен скрывать  не только
ее, но  и  то, что ему  есть, что скрывать". Первый военный эскорт уничтожил
сам себя, и теперь  возмутятся все остальные эскорты вместе с подозрительной
страной, и  все  это разразится  громом,  который нельзя сравнить  с  громом
победы. Скорее его можно сравнить с первым движением горной лавины, которая,
раз сорвавшись, как  здесь  в Сен-Менеульде, будет нарастать  и катиться все
дальше и дальше, до  Стенэ, с грохотом и дикой  разрушительной силой, пока и
патриоты-крестьяне, и  жители деревень, и военные эскорты, и новая берлина с
королевской властью не рухнут в бездну.
     Спускаются  густые ночные тени.  Почтальоны щелкают бичами, королевская
берлина  проезжает Клермон, где  полковнику  графу  Дама  удается шепнуть ей
слово, и благополучно направляется к  Варенну, мчась со скоростью  удвоенных
наградных; какой-то неизвестный всадник - Inconnu a  cheval - кричит хриплым
голосом важные, но нерасслышанные слова в окно мчащейся кареты и исчезает во
мраке23. Августейшие путешественники дрожат; тем не менее природа
берет  свое,  и,  переутомленные, все  они погружаются  в  дремоту! Увы, тем
временем Друэ и клерк Гийом пришпоривают лошадей, сворачивая ради скорости и
безопасности на проселочные дороги, и  везде  распространяют  свое моральное
убеждение, которое разносится по стране, словно крылья птиц.
     И наш строгий  квартирмейстер также  пришпоривает коня и, добравшись до
Клермона, будит спящих драгун хриплыми звуками рожка. Храбрый полковник Дама
приказывает части этих  клермонских солдат сесть на  коней, и молодой корнет
Реми мчится с несколькими  из них. Но патриотическая  магистратура скоро  на
ногах и  в  Клермоне;  национальные  гвардейцы требуют  патронов, и  деревня
"иллюминируется" -  патриоты проворно вскакивают  с  постелей,  поспешно,  в
рубашках, зажигают  огонь,  выставляют на  окна свечи или  скудные  масляные
лампы, пока все не засветилось и не засверкало.
     Повсюду   camisado,  или  вихрь  рубашек:   начинает   звонить   набат,
деревенские  барабаны  неистово  бьют  сбор.  Весь  Клермон   иллюминирован,
обезумевшие  патриоты  шумят  и  грозятся!  Храбрый  молодой  полковник Дама
произносит  под это  смятение  разъяренного патриотизма несколько  пламенных
фраз немногим находящимся при нем  солдатам: "Ваши  товарищи в Сен-Менеульде
оскорблены!  Король  и  страна призывают  храбрых",  затем  пламенно кричит:
"Сабли  на-голо!" Но, увы! солдаты только ударяют по своим эфесам, втискивая
сабли  плотнее в ножны! "За мною, кто за короля!" - кричит Дама в отчаянии и
уносится с  двумя  злополучными  приверженцами  из  низших чинов  в  объятия
ночи24.
     Ночь  беспримерная  в Клермоне, кратчайшая  в году, замечательнейшая во
всем столетии, достойная быть названной Ночью Шпор!  Корнет  Реми и немногие
сопровождающие его сбились с дороги и скачут несколько  часов по направлению
к Вердену, потом еще несколько часов по изрезанной заборами местности, через
разбуженные  деревни,  к Варенну.  Злополучный корнет Реми; еще  злополучнее
полковник  Дама,  с которым в отчаянии едут всего двое  верных солдат! Никто
больше из этого клермонского  эскорта не поехал;  из  других же  эскортов, в
других  деревнях,  не  поехало даже и столько; лошади, напуганные набатом  и
огнями  деревень,  становятся  на  дыбы и  выделывают  курбеты,  отказываясь
скакать.
     А Друэ с клерком Гийомом едут,  и народ бежит. Гогела  и герцог Шуазель
пробираются  через  болота,  скачут  вдоль обрывов,  по  камням  в  дремучих
клермонских лесах, где  по дорогам,  где без дорог, с  проводниками;  гусары
попадают в расставленные западни и лежат "по  три четверти часа в обмороке",
а  остальные   отказываются  ехать   без  них.  Что  за  ночная  скачка   от
Пон-де-Соммевиля! Какие тридцать часов с тех пор, как Шуазель покинул Париж,
везя с собой в  коляске Леонарда, лакея королевы!  Мрачная  забота сидит  за
спиной  всадника.  Так  скачут  они вспугивая  сову с ее  ветвистого гнезда;
топчут благоуханные лесные травы, осыпая головки с луговых цветов и устрашая
ухо ночи. Но чу! должно  быть,  около полуночи, так как даже звезды погасли.
Доносится  звон набата Не из Варенна  ли?  Гусарский  офицер прислушивается,
натянув  поводья.  "Несомненно  пожар!"  И  он  мчится  еще  быстрее,  чтобы
удостовериться.
     Да, благородные друзья, напрягающие свои последние силы, это особый род
огня: его  трудно погасить. Берлина баронессы Корф, изрядно  опередившая всю
эту скачущую лавину, прибыла  в маленькую,  бедную  деревушку  Варенн  около
одиннадцати  часов вечера, -  прибыла  полная надежды, несмотря  на  хриплый
шепот незнакомца. Разве  мы не  миновали  уже все  города? Обойденный Верден
остался  справа от нас? Мы едем некоторым  образом по  следам самого Буйе, и
эта   самая   темная  из   летних  ночей  благоприятствует  нам.  Итак,   мы
останавливаемся  на  вершине холма у южного  конца деревни, чтобы  дождаться
сменных лошадей,  которых молодой Буйе,  родной сын Буйе,  со своим эскортом
гусар  должен  иметь наготове, так как в этой  деревне  нет почты. Тревожно,
однако, что ни лошадей, ни гусар нет! Ах, ведь полная смена сильных лошадей,
принадлежащих  герцогу Шуазелю, стоит у сена, на  другом  конце  деревни, за
мостом,  а  мы  не  знали  этого.  Конечно, и гусары дожидаются, но  пьют  в
тавернах. Ведь прошло уже шесть часов с назначенного  времени; молодой Буйе,
легкомысленный  юноша,  думая, что  дело на эту ночь отложено, вероятно, лег
спать.  И вот нашим неопытным  желтым  курьерам приходите блуждать,  стуча и
спотыкаясь,  по  спящей  большей частью  деревне: почтальоны не  хотят ни за
какие  деньги ехать  дальше на усталых лошадях, а тем более без отдыха, нет,
ни за что! Камердинер в круглой шляпе может убеждать их сколько хочет.
     Что за несчастье? "Тридцать пять минут", по  часам  короля,  берлина не
движется с места. Круглая шляпа препирается со стоптанными сапогами, усталые
лошади  тянут  пойло из  муки  с  водой;  желтые  курьеры  бродят  ощупью  и
спотыкаются; молодой  Буйе все это время  спит  в  верхней части  деревни, а
прекрасная упряжка Шуазеля стоит у сена. Ничего нельзя поделать, даже обещая
королевскую  награду; лошади  задумчиво  жуют, круглая шляпа  бранится, Буйе
спит. Но слышите? Во  мраке  ночи как будто  приближаются усталой рысью  два
всадника. Они приостанавливаются, не  будучи замечены, при виде темной массы
берлины,  около  которой слышатся  ленивое  жеванье и  перебранка,  а  затем
поспешно  скачут в деревню.  Это Друэ  и  писец  Гийом.  Они  опередили  всю
скачущую лавину, не убитые, хотя некоторые  хвастаются, что гнались за ними.
Миссия  Друэ также сопряжена с опасностью,  но он -  старый  драгун,  и  все
чувства его работают напряженно.
     Деревня Варенн погружена во  тьму и сон;  это крайне  неровная деревня,
похожая  на  опрокинутое  седло,  как и  описывают ее некоторые.  Она  спит,
убаюканная журчанием речки  Эры. Тем не менее несколько  лучей  приветливого
света падают еще из таверны  "Золотая рука" (Bras d'Or) на  отлогую базарную
площадь, оттуда доносятся грубые голоса пастухов  или  крестьян, не успевших
еще допить последней кружки; Бонифаций Леблан, в белом фартуке, прислуживает
им; картина  в  общем веселая. В  эту  таверну "Золотая рука" входит Друэ  с
весело   сверкающими  глазами  и   незаметно  подзывает  к  себе  Бонифация:
"Camarade, es-tu bon Patriote?" (Хороший ли ты  патриот?)  "Si, je suis!"  -
отвечает Бонифаций.  "В таком случае", -  и Друэ горячо шепчет, что  нужно и
что слышит один Бонифаций25.
     И вот Бонифаций Леблан засуетился, как никогда не  суетился  для самого
веселого пьяницы. Посмотрите,  как Друэ и Гийом, проворные старые драгуны, в
минуту  блокируют внизу  мост  "мебельной фурой, которую  находят  здесь"  и
другими кое-как раздобытыми фурами, повозками, бочками, ящиками и устраивают
такое  заграждение, что ни  одному экипажу  не  проехать.  Как  только  мост
загорожен,  становится на  часы  под аркой  ворот в  деревню  Варенн  группа
патриотов, состоящая из Друэ, Гийома, Леблана,  его брата  и одного или двух
других  ревностных патриотов, разбуженных ими. В общем их около  полудюжины,
все с  национальными  мушкетами;  они  стоят тесной  кучкой  у  самых ворот,
дожидаясь, когда подъедет берлина баронессы Корф.
     Она  подъезжает.  "Alte  la!"  (Стой!)  Сверкнули  фонари   из-под  пол
камзолов; сильные руки хватают под уздцы лошадей, и два национальных мушкета
просовываются в  обе  дверцы  кареты: "Mesdames, ваши паспорта!"  Увы,  увы!
Перед путешественниками прокурор общины Сосс, торговец свечами и бакалейщик,
с  официальной бакалейной любезностью, и Друэ со злобной  логикой  и быстрой
сметливостью:  "Почтенные путешественники, будь они  спутники баронессы Корф
или  лица еще более высокого сана, быть может, соблаговолят отдохнуть у г-на
Сосса до рассвета!"
     О Людовик, о злополучная Мария Антуанетта, осужденная проводить жизнь с
такими  людьми!  Флегматичный  Людовик, неужели ты, до самой  глубины своего
существа, не более как ленивая, полуодушевленная флегма? Король, полководец,
державный  франк!  Если твоему сердцу  дано  когда-либо принять какое-нибудь
решение, с  тех пор как оно начало биться под  именем сердца,  то  пусть это
будет теперь или  никогда в  этом мире. "Нахальные ночные бродяги, а если бы
это были особы великого сана? А если бы это был сам король? Разве король  не
имеет права, которое дано всякому нищему, путешествовать беспрепятственно по
своим  собственным дорогам?  Да,  это король, и трепещите, узнав это! Король
высказался в этом незначительном деле; и во Франции или под престолом Божьим
нет власти,  которая  осмелилась  бы  противоречить. Не короля  удастся  вам
остановить под вашими жалкими воротами, а его мертвое тело, и вы ответите за
это перед небом и землей. Ко мне, лейб-гвардейцы! Почтальоны, вперед!" Можно
представить себе бледный испуг обоих мушкетеров Леблан, разинутый рот Друэ и
физиономию прокурора Сосса,  который растаял бы, как  сальная свеча  от жара
печки. Людовик поехал бы дальше, через несколько шагов разбудил  бы молодого
Буйе,  разбудил бы  сменных  лошадей  и гусар,  затем  триумфальный въезд  с
гарцующими  воинственными  эскортами в  Монмеди -  и  весь  ход  французской
истории был бы иным!
     Увы, такой  поступок был  не  в характере этого  бедного  флегматичного
человека. Если б он был на него способен, то французская история не решалась
бы этими вареннскими  воротами. Нет, король выходит; все выходят из экипажа.
Прокурор Сосс предлагает свою руку бакалейщика  королеве и сестре Елизавете;
Его Величество берет  за руки  обоих детей. И  вот они  идут спокойно назад,
через Базарную  площадь,  к  дому  прокурора Сосса,  поднимаются в маленький
мезонин,  где  Его  Величество  тотчас же  требует  "прохладительного".  Да,
требует прохладительного, и ему подают хлеб с сыром  и бутылку бургундского;
он  замечает, что  это  лучшее бургундское, какое  ему когда-либо  случалось
пить!
     Тем  временем  вареннские  нотабли  и  все   мужчины,  чиновники  и  не
чиновники,   поспешно  натягивают  панталоны,   хватаются  за   свои  боевые
принадлежности.  Полуодетые  обыватели  выкатывают  бочки, тащат  на  дороги
срубленные деревья;  гонцы несутся  во  все четыре стороны, начинает звонить
набат, "деревня  иллюминируется". Странно видеть,  как  ловко действуют  эти
маленькие  деревушки,  напуганные ночной  военной  тревогой. Они  похожи  на
внезапно разбуженных  маленьких  гремучих змей,  их колокол гремит и звонит;
глаза их горят,  как  сальные свечи или как  у  рассерженной гремучей  змеи;
деревня готовится жалить. Бывший драгун Друэ - наш  инженер и генералиссимус
- храбр, как  Рюи  Диаз. Теперь или  никогда,  патриоты,  потому что солдаты
идут; избиения австрийцами, избиения аристократами, войны хуже гражданских -
все это зависит от  вас и от этого часа! Национальная гвардия выстраивается,
застегнувшись только наполовину; обыватели, как мы сказали, в одних брюках и
нижних юбках выкатывают бочки,  тащат всякий скарб, валят срубленные деревья
на баррикады; деревня  готовится жалить.  Значит, неистовства  демократии не
ограничиваются Парижем?  Ах  нет, что  бы  ни говорили  придворные;  слишком
очевидно, что  нет. Смерть за короля превратилась  в смерть за самого  себя,
даже против короля, если понадобится.
     Итак, наша  скачущая  и  бегущая лавина и  сутолока достигли  бездны  с
берлиной   Корф   во  главе  и  могут  низвергнуться  в  нее,  обрушиться  в
бесконечность! Нужно ли говорить, какой конский топот раздавался в ближайшие
шесть часов  вдоль  и поперек? Топот,  звон  набата, дикое  смятение во всем
Клермоне распространяются на  три епископства; драгунские и гусарские  полки
скачут по дорогам и полям; национальные гвардейцы  вооружаются и выступают в
ночной мрак; гул набата повсюду передает тревогу. В какие-нибудь сорок минут
Гогела и Шуазель  со своими усталыми гусарами достигают Варенна. Ах, значит,
не  пожар  или  пожар,  который  трудно  погасить!  Они перескакивают  через
баррикады, несмотря на сержанта Национальной гвардии, въезжают в деревню,  и
Шуазель  знакомит  своих  солдат  с  настоящим  положением дел,  на  что  те
отрывисто отвечают на своем гортанном  наречии: "Der Konig, die Konigin!" На
них,  кажется,  можно положиться. В этом  решительном настроении  они  хотят
прежде  всего  осадить дом  прокурора Сосса.  Очень хорошо, если бы  Друэ не
распорядился иначе; в  отчаянии  он заревел: "Канониры, к пушкам!"  Это были
два старых полевых орудия с раковинами, заряженных в лучшем случае паутиной;
тем  не менее грохот  их, когда  канониры с  решительным видом подкатили их,
умерил  воинственный пыл гусар  и  заставил  их построиться  в  почтительном
отдалении.  Остальное  сделают кружки вина,  передаваемые  в их ряд,  ибо  и
германское горло тоже чувствительно. Когда около  часа спустя инженер Гогела
выходит к солдатам, ему отвечают с пьяной икотой: "Vive la Nation!"
     Что тут делать? Гогела,  Шуазель,  теперь и граф Дама, и все вареннские
официальные  лица  находятся при короле, а  король  не может отдать никакого
приказа, ни принять какое-нибудь решение; он сидит, как всегда, словно глина
на гончарном круге,  напоминая, пожалуй, самую нелепую из наиболее  жалких и
достойных  прощения  глиняных  фигур, вращающихся  ныне под  луной. Он хочет
завтра  утром  ехать  дальше и  взять  Национальную  гвардию  с собой,  если
позволит  Сосс! Несчастная  королева! Двое ее детей лежат на убогой постели,
старая  мать Сосса  на коленях со слезами вслух  молит небо благословить их;
царственная Мария Антуанетта неподалеку стоит на коленях перед сыном Сосса и
его  женой среди  ящиков  со свечами и бочонков  с сиропом -  напрасно!  Уже
пришло  три тысячи  национальных гвардейцев; немного погодя их  будет десять
тысяч, набат распространяется, как огонь по сухой степи или еще быстрее.
     Молодой Буйе,  разбуженный  вареннским  набатом, вскочил  на  лошадь  и
помчался к своему отцу. Туда  же едет  в почти  истерическом отчаянии  некий
сьер Обрио, ординарец  Шуазеля; он  переплывает  темную  реку, так  как мост
блокирован, и так пришпоривает лошадь, словно за  ним гонятся по пятам  силы
ада26. Он проскакивает через деревню Дэн и поднимает там тревогу;
в Дэне храбрый капитан Делон  и его эскорт в сотню человек седлают лошадей и
уезжают. Делон также является в Варенн,  оставляет  свою  сотню  снаружи,  у
баррикады,  и предлагает  пробиться  и  освободить короля Людовика, если  он
прикажет;  но,  к  несчастью,  "предстоит  горячая  работа",  поэтому король
Людовик "не дает никаких приказаний"27.
     Итак,  набат  звонит,  драгуны  скачут  и, прискакав, ничего  не  могут
сделать: национальные гвардейцы стекаются, подобно слетающимся воронам: Наша
взорвавшаяся грозовая цепь, падающая лавина или с чем еще можно сравнить эту
систему эскортов, разыгралась не на шутку, теперь она действует уже до Стенэ
и  до  самого  Буйе28.  Храбрый  Буйе,  сын  вихря,  сажает  полк
Руаяль-Аллеман на  коней,  произносит  пламенные слова,  зажигающие  глаза и
сердца, раздает  по  двадцати  пяти  луидоров на  роту. Скачи, прославленный
Руаяль-Аллеман:  не  на Тюильрийскую  атаку  и  Неккер-Орлеанскую  процессию
бюстов - сам  король  в  плену,  и  можно завоевать  весь  мир! Такова ночь,
заслуживающая имени Ночи Шпор.
     В шесть часов произошли два события. Адъютант Лафайета Ромеф, скакавший
во всю  прыть по старой дороге зеленщиков  и  все  ускорявший под конец свой
аллюр, по прибытии в Варенн  нашел там десять тысяч национальных гвардейцев,
яростно,   с  неистовством  панического   страха   требующих,  чтобы  король
немедленно   возвратился   в    Париж,    дабы   предотвратить   бесконечное
кровопролитие. С другой  стороны, "англичанин Том", жокей Шуазеля, спешивший
с  его упряжкой, встретился на  высотах Дана с Буйе. Непоколебимое чело Буйе
мрачно, как грозовая туча; громоподобный топот полка  Руаяль-Аллеман несется
за ними по пятам. Англичанин Том отвечает как умеет  на короткий вопрос, что
творится в  Варенне, в свою  очередь спрашивает, что ему, англичанину  Тому,
делать с лошадьми  Шуазеля  и  куда ехать.  "К черту!"  -  отвечает громовый
голос,  затем  Буйе,  снова пришпорив  коня,  командует королевским  немцам:
"Вскачь!"  - и  с  проклятиями  исчезает29. Это  последние  слова
нашего храброго Буйе. В виду Варенн,  он осаживает коня, созывает офицерский
совет  и  убеждается, что все напрасно. Король Людовик уехал по собственному
согласию под  повсеместный звон набата, под топот десяти тысяч уже прибывших
вооруженных  людей  и,  как  говорят,  еще  шестидесяти  тысяч,  стекающихся
отовсюду.  Храбрый Делон, даже без "приказаний", бросился со своей сотней  в
реку Эру30, переплыл  один рукав ее, но не смог переплыть другого
и  стоял  мокрый, запыхавшийся, с трудом переводя  дух  под градом  насмешек
десяти  тысяч,  в  то  время как  новая  берлина,  громыхая,  направлялась в
тяжелый, неизбежный путь к Парижу. Значит, нет помощи на земле;  нет ее и на
небе; в наш век не бывает чудес!
     В  эту ночь  "маркиз  де Буйе и  еще  двадцать  один  человек  из наших
перебрались за границу; бернардинские монахи в  Орвале, в  Люксембурге, дали
им ужин и ночлег"31. Почти безмолвно едет Буйе с мыслями, которых
нельзя передать речью. Он уезжает на север,  в неизвестность, в киммерийский
мрак: на вест-индские острова,  так как с худосочными, безумными эмигрантами
сын  вихря  не  может действовать  совместно,  потом  он уедет в  Англию  на
безвременную стоическую  смерть; во  Францию он  больше  не вернется.  Слава
храброму,  который в  этом  ли,  в другом  ли  споре  представляет настоящую
сущность,  членораздельно выражающуюся  часть  человеческой  доблести, а  не
хвастливый, бесплотный призрак и болтающую, стрекочущую тень! Буйе - один из
немногих роялистских деятелей, о которых можно сказать это.
     Так  исчезает  и храбрый Буйе из  канвы нашей истории. История и ткань,
слабые,  недостаточные  символы  той  великой  таинственной  ткани  и  живой
материи, которая называется Французской революцией, в то время действительно
ткавшейся  "на  громко  стучащем  станке  времени".  Старые  храбрецы  с  их
стремлениями исчезают из  этой ткани, и  в нее вступают новые - желчные Друэ
со своими стремлениями и цветом, как обыкновенно бывает при таком плетении.



     Итак,  наш  великий  роялистский  заговор  бегства  в  Мец  приведен  в
исполнение.  Он  долгое  время  находился  на  заднем плане, как устрашающий
королевский  ультиматум,  и  наконец  выплеснулся  наружу  со  всеми  своими
страшными  последствиями,  поистине  не  напрасно. Сколько хитро  задуманных
роялистских  заговоров  и проектов,  один  за  другим,  взорвались,  подобно
пороховым  минам  и громовым ударам,  и ни один из них не разрешился  иначе!
Пороховая  мина Seance Royale  23 июня 1789 года взорвалась, как мы  видели,
"через запал",  а впоследствии,  будучи снова заряженной богом войны Брольи,
смела  Бастилию. Затем последовал  банкет  в  Опере с  потрясанием сабель  и
пением: "О Ричард, о мой король!", вызвавший при содействии голода восстания
женщин и Афину Палладу в лице девицы Теруань. Храбрость не всегда полезна, и
счастье  никогда  не  улыбалось  хвастовству.   Вооруженная  кампания   Буйе
кончилась так же, как и заговор Брольи. Один человек за другим приносят себя
в  жертву этому  делу, только для  того  чтобы содействовать  его  скорейшей
гибели: на нем словно лежит проклятие, от него отреклись небо и земля.
     Год  назад,  шестого  октября,  король Людовик,  эскортируемый  девицей
Теруань и двумястами  тысячами человек,  совершал королевский въезд в Париж,
какого  еще  никогда не  видывали; мы предсказывали ему тогда  еще два таких
въезда,  и,  следовательно,  после этого  бегства в Мец предстоит еще  один.
Теруань не  сопровождает его  на этот  раз, и  Мирабо "не  сидит в одном  из
сопровождающих экипажей". Мирабо  лежит  мертвый в Пантеоне  великих  людей.
Теруань сидит в мрачной австрийской  тюрьме, после того как поехала в Люттих
по своим делам и там была схвачена. Она лежит в своей тюрьме, слушая хриплый
рокот Дуная и вспоминая угасший свет  своих патриотических ужинов. Она будет
лично говорить с императором  и вернется во Францию. А Франция лежит  - как?
Быстролетное время сметает великое и малое, и в два года изменяется многое.
     Но  во всяком случае сейчас,  говорим  мы, происходит  второй  позорный
въезд в  Париж,  хотя и в сильно измененном виде, но также  на  глазах сотен
тысяч   свидетелей.   Терпение,  парижские  патриоты,  королевская   берлина
возвращается! Но  возвратится  она не  ранее субботы, потому  что  едет  она
медленными  перегонами,   среди   шумно   стекающегося   моря   национальных
гвардейцев, числом до шестидесяти тысяч,  среди  смятения всего народа.  Три
комиссара Национального собрания  -  знаменитый  Барнав,  знаменитый Петион,
всеми уважаемый  Латур-Мобур - выехали к ней  навстречу; из них  двое первых
едут все время в самой берлине, рядом с их величествами, а Латур  в качестве
столь  почтенного  человека, про которого все говорят  только хорошее, может
ехать и в арьергарде, с г-жой Турзель и субретками.
     В субботу, около семи часов вечера, в Париже опять толпятся сотни тысяч
людей,  но  теперь народ  не пляшет  трехцветной  веселой пляски надежды, не
пляшет  еще  и неистовой пляски ненависти и  мщения,  а  молча  выжидает  со
смутными догадками во  взглядах и по преимуществу  с  холодным любопытством.
Сент-Антуанский  плакат возвестил утром, что всякий,  кто оскорбит Людовика,
"будет отодран  шпицрутенами, а кто станет рукоплескать ему, будет повешен".
Вот  наконец  эта  изумительная   новая  берлина,  окруженная   синим  морем
национальных  гвардейцев  с поднятыми  штыками,  медленно  текущим, неся ее,
среди  безмолвного сборища сотен  тысяч голов! Три желтых курьера, связанные
веревками, сидят наверху; Петион, Барнав, их величества с сестрой Елизаветой
и Детьми Франции сидят в берлине.
     Смущенная улыбка или облако  тоскливой  Досады появляются  на  широком,
флегматичном лице  Его  Величества,  который беспрестанно заявляет различным
официальным лицам то, что и без того очевидно: "Eh bien, me voila" (Ну,  вот
и я), и то, что менее  очевидно:  "Уверяю вас,  я  не  собирался  пересекать
границу",  и так далее - речи, естественные для  этого бедного коронованного
человека,  но  которых  приличие  требовало   бы  избежать.   Ее  Величество
безмолвствует,  взгляд ее полон печали  и презрения, естественных  для  этой
царственной  женщины. Так,  громыхая, ползет позорное королевское шествие по
многим   улицам,  среди   молча  глазеющего  народа,   похожее,   по  мнению
Мерсье32, на  какую-нибудь  процессию  Roi de Basoche  или же  на
процессию  короля  Криспена  с  его герцогами сапожного цеха и  королевскими
гербами кожевенного производства.  С той только разницей, что  эта процессия
не комична; о  нет, связанные курьеры и висящий над  нею приговор  делают ее
трагикомичной; она крайне фантастична, но  в то же время и плачевно реальна.
Это самое жалкое  flebile  ludibrium гаерской трагедии! Процессия  тащится с
весьма непредставительной  толпой  через многие улицы  в этот  пышный летний
вечер,  потом   заворачивает  и  наконец   скрывается  от  глаз  зрителей  в
Тюильрийском дворце, идя навстречу своему приговору,  медленной пытке, peine
forte et dure.
     Правда, чернь  захватывает трех связанных  веревками желтых  курьеров и
хочет убить  по  крайней  мере их. Но наше верховное Собрание, заседающее  в
этот великий  момент,  высылает на  помощь депутацию,  и  все успокаивается.
Барнав,  "весь  в  пыли", уже  там,  в  национальном  зале,  делает короткое
сдержанное  сообщение.  Действительно,  нужно сказать,  что  в течение всего
путешествия Барнав был очень деликатен, полон сочувствия и завоевал  доверие
королевы,  которой  благородный  инстинкт  всегда  подсказывал,  кому  можно
доверять. Совсем иначе  вел себя тяжеловесный  Петион, который, если  верить
г-же  Кампан,  ел  свой  завтрак,  бесцеремонно  наливая  в  стакан  вино  в
королевской  берлине,  выбрасывал  цыплячьи косточки  мимо  самого  носа  их
величеств и на слова короля: "Франция не может быть республикой" -  отвечал:
"Нет, она еще не созрела". Барнав отныне советник королевы, но только советы
теперь уже  бесполезны, и Ее  Величество  удивляет  г-жу  Кампан, высказывая
почти уважение к Барнаву и  говоря,  что  в  день  расплаты  и  королевского
триумфа Барнав не будет казнен33.
     В понедельник ночью король бежал, в субботу вечером  он возвращается, и
как много в течение одной короткой недели сделано им для королевской власти!
Гаерская  трагедия  скрылась  в Тюильрийском дворце  в  ожидании "тяжелого и
жестокого  наказания". Королевскую чету сторожат, связывают, принижают,  как
не принижали  ни одного короля. Ее сторожат даже в спальнях и самых интимных
апартаментах,  и она должна спать  с отворенными дверями; синий национальный
Аргус стоит на страже, устремив взор  на занавеси королевы; даже раз,  когда
ей  не  спится,  он  предлагает  посидеть  у  ее  изголовья,  и поболтать  с
нею34.



     Ввиду всего этого  возникает в высшей степени настоятельный вопрос: что
же теперь делать с королем? Низложить его! - решительно отвечают Робеспьер и
немногие идущие напролом.  В самом деле, что  другое,  более разумное, можно
сделать с королем,  который  убегает, которого  нужно караулить  в самой его
спальне,  чтобы он оставался и управлял вами?  Если  бы Филипп Орлеанский не
был  caput  mortuum*!  Но о нем,  умершем, никто теперь  и  не  мечтает.  Не
свергайте короля; объявите его неприкосновенным, скажите, что он был увлечен
чарами enleve, восстановите его  власть, скольких бы  софизMOB и  измышлений
это  ни стоило! - горячо  кричат конституционные  роялисты всякого  сорта, а
равно и чистые роялисты, которые отвечают с подавляемой страхом злобой и еще
большей страстностью. То  же  самое говорят  даже  Барнав, оба  Ламета и  их
сторонники.  Они настаивают на этом  со  всей  силой  убеждения,  напуганные
неведомой бездной, на край которой они сами привели себя и в которую  готовы
теперь упасть.
     * Речь идет об эпохе регентства - с 1715 по 1723 г.

     С помощью напряженных усилий и ухищрений принимается последнее решение,
и  оно  должно быть проведено сильной рукой, если не ясной логикой.  Жертвуя
всей своей с трудом приобретенной популярностью, этот знаменитый триумвират,
говорит  Тулонжон,   "снова   поднимает  трон,   который  он   так  старался
ниспровергнуть, что  равносильно  тому,  как  если  бы  кто-нибудь  поставил
пирамиду на ее вершину", чтобы она стояла так, пока ее поддерживают.
     Несчастная Франция, несчастная в  своем короле, королеве и конституции;
неизвестно даже, с чем несчастнее! В  чем же заключалась  задача нашей столь
славной  Французской  революции,  как  не   в  том,  чтобы,  когда  обман  и
заблуждение, долго убивавшие душу, начали убивать  и тело и дошли до предела
банкротства  и  истощения, великий народ  наконец поднялся и единогласно, во
имя Всевышнего, сказал: "Обмана больше не  будет"? Разве столько страданий и
кровавых ужасов, перенесенных и еще предстоящих в течение грядущих печальных
столетий,  не  составляют  тяжелой  цены,  которая уплачена  и  которую  еще
придется  уплачивать именно  за  это - за  окончательное  уничтожение обмана
среди людей?  А  теперь, о триумвират  Барнава,  неужели же  такое  страшное
напряжение должно разрешиться таким двойным экстрактом заблуждения и обмана,
даже обмана! Нет, господа члены популярного триумвирата, никогда! Но в конце
концов что же могут сделать бедные  популярные триумвираты и грешные высокие
сенаторы?  Они  могут,  если истина чересчур уж  страшна,  спрятать  голову,
словно  страусы, под защиту  первой  попавшейся иллюзии и так  дожидаться  a
posteriori.
     Читатели, видевшие, как в Ночь Шпор скакали весь Клермон и три епархии,
как  дилижансы  превращали всю Францию  в испуганного и страшного индийского
петуха, видевшие город Нант в одной рубашке, могут представить себе, сколько
усилий понадобилось,  чтобы уладить  такое дело. Робеспьер на  крайнем левом
фланге,  пожалуй, с Петионом  и  тощим стариком  Гупийем,  так  как  и самый
триумвират  распался,  кричат до  хрипоты,  но заглушаются  конституционными
воплями. А дебаты  и  рассуждения  целой нации, крики во всех газетах "за" и
"против",  раскатистый  голос  Дантона,  гиперионовы  стрелы  Камиля,  удары
непримиримого дикобраза Марата - подумать только обо всем этом!
     Как мы часто предсказывали, конституционалисты в массе  отпадают теперь
от Якобинского клуба и становятся фейянами: они угрожают клубу уничтожением,
после  того как почти  все пользующиеся весом  и почетом удалились  из него.
Петиции  за  петициями, присылаемые по  почте  или  приносимые  депутациями,
просят о суде над королем и о decheance, т. е. о лишении  его  трона, или по
меньшей мере  просят о передаче дела в восемьдесят три департамента Франции.
Пылкая  марсельская депутация заявляет, между  прочим: "Наши предки  фокейцы
бросили в  бухту железную балку,  когда впервые высадились здесь на берег, и
скорее эта балка  поплывет  по волнам Средиземного моря, чем  мы  согласимся
быть рабами". Так продолжается в течение четырех недель или более, пока дело
еще   не   решено;   эмиграция  с   удвоенной   поспешностью   бежит   через
границы35, Франция  кипит, возбужденная  вопросом  и задачей: что
делать с беглым наследственным представителем?
     Наконец в пятницу 15 июля 1791 года Национальное собрание решает вопрос
в  известном нам отрицательном  смысле.  Вслед за тем театры  закрываются, с
тумб и переносных стульев начинают изливаться речи, муниципальные плакаты на
стенах,  напечатанные огромными  буквами, и прокламации оглашаются при звуке
труб,  "призывают  народ к спокойствию", но  с весьма  слабым результатом. И
вот,  в  воскресенье  17-го происходит нечто  достойное воспоминания. Свиток
петиции, в составлении  которой принимали участие Бриссо, Дантон, кордельеры
и якобинцы - так как дело  это до бесконечности разбиралось и пережевывалось
и  многие приложили к нему руку, - свиток этот  лежит  теперь  на  виду,  на
деревянном срубе  Алтаря Отечества для подписей. Не  работающий  в этот день
Париж,  мужчины  и  женщины,  целый   день  стекается  сюда   подписать  или
посмотреть.    Око   истории   не    без   интереса   может   видеть   здесь
"утром"36   и  нашу  красавицу  Ролан.   Через  несколько  недель
прелестная патриотка покинет Париж, хотя, быть может, только для того, чтобы
вернуться.
     Но  частью из-за  досады  обманутых  патриотов,  частью из-за  закрытых
театров и прокламаций,  продолжающих оглашаться при  звуке труб, умы в  этот
день  очень возбуждены. Вдобавок происходит случай, похожий отчасти на фарс,
отчасти  на  трагедию  и достаточно  загадочный,  для того чтобы  еще  более
возбудить всех. Рано утром один патриот  (а  некоторые говорят -  патриотка;
истина так и  не открыта), стоя  на твердом  дощатом  полу Алтаря Отечества,
чувствует вдруг с  неописуемым изумлением,  что его  подошва просверливается
снизу. Он быстро, как наэлектризованный, отдергивает подошву  и ногу вверх и
в ту же минуту успевает заметить кончик  шила  или гвоздя,  просверливавшего
доску и быстро отдернутого назад! Тайна, может быть, измена? Доска порывисто
срывается - и что же? Действительно, тайна, которая не объяснится вполне  до
конца мира. Двое мужчин, по виду из простонародья, один с деревянной ногой и
с шилом в руке,  лежат под  полом, спрятавшись.  По-видимому,  они забрались
туда  ночью; при  них  оказался  запас  провизии, но  "бочки  с  порохом" не
оказалось. Лица  их бледны, они притворяются спавшими и дают  о  себе  самые
сбивчивые показания. "Просто любопытство; они  сверлили, чтобы посмотреть  в
дырку,  может  быть, "с  вожделением", нельзя  ли увидеть  что-нибудь с этой
новой точки  наблюдения"  - мало назидательного, как можно себе представить!
Но поистине, на какие глупейшие вещи  могут  соблазнить, человека  тупоумие,
сладострастие, случайность и дьявол, если из  полумиллиона  праздных людских
голов выберут специально двух!37
     Достоверно, что  два  субъекта  с  шилом налицо. Злосчастная пара!  Ибо
результатом  всего  этого  является   то,  что  патриоты   в  своей  нервной
раздражительности,  возбуждая  сами  себя  предположениями,  подозрениями  и
слухами, допрашивают снова и снова обоих растерявшихся субъектов, тащат их в
ближайший  полицейский  участок,   потом  вытаскивают  оттуда,  одна  группа
вырывает   их   у  другой,  пока  наконец,  в   крайнем  напряжении  нервной
раздражительности, патриоты не вешают их как шпионов сьера Мотье. И жизнь, и
тайна их выдавлены из  них  навеки! Увы, навеки! Или наступит день, когда  и
эти два, по-видимому, ничтожных существа, но все же бывшие  людьми сделаются
исторической загадкой, и  о  них, как  о Железной  Маске (тоже  человеческое
существо, и, очевидно, ничего более), будут  написаны целые диссертации? Для
нас достоверно одно: что у этих людей было  шило, провизия и деревянная нога
и что они умерли на фонаре как злополучнейшие глупцы.
     Таким  образом, подписка продолжается при  всевозрастающем возбуждении.
Подписался и  Шометт "беглым,  смелым,  несколько косым почерком" (подлинная
бумага  до  сих  пор  сохранилась   у  антиквариев)38,   и  Эбер,
ненавистный "Pere Duchesne",  "как будто  чернильный  паук  упал на бумагу";
подписался и конный пристав Майяр, и  много крестов  поставлено не  умеющими
писать. Париж  стремится по тысячам своих  улиц на Марсово поле и обратно  в
крайнем возбуждении, вокруг Алтаря Отечества теснится  толпа подписывающихся
патриотов и патриоток,  тридцать рядов скамей и все внутреннее  пространство
амфитеатра   заполнены   зрителями,  подходящими   и   уходящими,  постоянно
извергающимся водоворотом мужчин и  женщин  в праздничных  одеждах.  Все это
видят  некий конституционалист Мотье  и Байи,  удлиненное лицо  которого при
этом зрелище становится еще длиннее. Они не предвидят ничего хорошего; может
быть, Decheance и в  конце концов низложение короля! Прекратите  же это, вы,
патриоты-конституционалисты! Ведь и огонь можно потушить, но только вначале.
     Прекратить, да,  но как? Разве  первый свободный народ в  мире не имеет
права  подавать петиции?  К счастью или  к несчастью, есть и  доказательство
мятежа:  двое  субъектов  повешены  на  фонаре. Доказательство,  о предатель
Мотье! Не были ли эти два субъекта посланы сюда тобой, чтоб быть повешенными
и  послужить предлогом  для твоего  кровавого  Drapeau  rouge?  Вопрос  этот
когда-нибудь  будет  поставлен многими  патриотами, и они  ответят  на него,
укрепившись в сверхъестественном подозрении, утвердительно.
     Как бы то ни было, около половины восьмого вечера простым глазом  можно
видеть следующее: сьер Мотье с муниципальными советниками в шарфах, с синими
национальными патрулями, выступающими  рядами под бой  барабанов, решительно
заворачивают на Марсово поле; мэр Байи с вытянутым лицом, словно вынуждаемый
печальным  долгом,  несет Drapeau  rouge.  При  виде  этого символа военного
закона из  сотни тысяч глоток поднимается в дискантовых  и басовых нотах вой
злобных  насмешек;  но  кровавый  флаг  тем  не  менее,  хлопая  и  трепеща,
приближается со стороны улицы Гро-Кайю  и подступает к Алтарю Отечества. Оно
движется, сопровождаемый все усиливающимся диким ревом, проклятиями, бранью,
бросанием  камней  и  нечистот  (saxa  et  faeces)  и  треском  пистолетного
выстрела, - все это заключается залпом патрулей, наведенными ружьями и целым
рядом залпов. Как раз через год и три дня наше величественное поле Федерации
обагряется, таким образом, французской кровью*.
     * Расстрел 17 июля  1791 г. на  Марсовом поле имел большое политическое
значение. Впервые с началом революции одна часть бывшего третьего сословия с
оружием  в руках выступила  против другой.  Крупная буржуазия  силой  оружия
пыталась подавить своего недавнего союзника - народ. Это был открытый раскол
третьего  сословия.  Правобуржуазное   большинство  Учредительного  собрания
перешло в наступление против демократии.

     "По несчастью,  около  двенадцати  убитых",  - сообщает Байи, считающий
единицами, но патриоты считают десятками и даже сотнями. Это  не забудется и
не простится. Патриоты  разбегаются с воплями,  проклятиями. Камиль  Демулен
перестает  на сегодня писать в газетах; великий Дантон с Камилем и  Фрероном
летят  точно на крыльях, спасая свою жизнь; Марат зарывается глубоко в землю
и молчит. Патрули торжествуют еще раз, но это последний.
     Вот как было  дело с бегством короля  в  Варенн. Вот каким образом трон
был опрокинут, а затем победоносно восстановлен, поставленный, как пирамида,
на вершину, и так он будет стоять, покуда его можно будет поддерживать.






     Почему в последние дни сентября, когда осеннее равноденствие миновало и
серый  сентябрь  сменяется бурым  октябрем, иллюминированы  Елисейские поля,
почему танцует и  зажигает  фейерверки Париж? Потому что  эти последние  дни
сентября  торжественны;  Париж  может  танцевать  и  весь  мир с ним: здание
Конституции завершено!  Завершено и даже проверено с целью убедиться, что  в
нем  нет  никаких  изъянов; оно торжественно  передается  Его  Величеству  и
торжественно  им принимается  четырнадцатого  числа  этого месяца  под  гром
пушечных  салютов.  И  теперь  этой  иллюминацией,  ликованием,   танцами  и
фейерверками мы обновляем новое социальное  здание и впервые  разводим в нем
огонь и дым во имя надежды.
     Пересмотр,  особенно  при троне, опирающемся  не  на  основание,  а  на
вершину  пирамиды, представлял трудную, щекотливую задачу. Путем  подпорок и
креплений, так теперь необходимых, кое-что удалось  сделать, но. все же, как
опасаются, этого  недостаточно. Кающийся  триумвират  Барнава*,  наши  Рабо,
Дюпор, Туре, а также все  конституционные  депутаты напрягали все свои силы,
но  крайне левые шумели,  народ, полный подозрительности, бурно настаивал на
завершении дела, а лояльная правая сидела все время слегка раздраженная, как
будто дуясь и капризничая,  к тому же она не способна была бы помочь, если б
даже и хотела.  290  депутатов торжественно отделились еще  раньше  и вышли,
отрясая  прах со своих ног. Итак, наша злополучная лояльная правая  дошла до
такого раздражения и отчаяния, что готова была  радоваться  ухудшению  и без
того  плохого  в  надежде,  что  это  скорее  положит  ему  конец  и  вернет
хорошее1.
     *  Вожди фейянов Барнав,  Дюпор,  Ламет, как ранее  Мирабо,  вступили в
тайную связь с двором.

     Однако, оказывается, кое-какие маленькие подпорки, где только возможно,
поставлены.  Цивильный  лист  и  личная  касса  короля  были исстари  хорошо
обеспечены.   Королевская   конституционная   гвардия,   насчитывающая  1800
преданных солдат из восьмидесяти трех департаментов, под командой преданного
герцога  Бриссака,   не  считая  надежных  швейцарцев,  сама  по  себе   уже
представляет  нечто.  Старая верная  лейб-гвардия  действительно распущена и
официально и фактически, и большая ее часть отправилась в Кобленц. Но теперь
должны  получить отставку  и  эти  грубые  санкюлоты  Gardes Francaises, или
гренадеры центра; вскоре  и они опубликуют в газетах свой прощальный привет,
не лишенный хриплого пафоса:  "Желаем всем аристократам быть похороненными в
Париже,  в чем  нам  отказано!"2  Они уезжают, эти первые солдаты
революции;   почти  год  судьба   их  окутана  туманом,  пока  их  снова  не
переформируют, переименуют  и  пошлют  сражаться  против  австрийцев;  затем
история  потеряет  их  из  виду.   Это  был  весьма  примечательный  корпус,
занимающий  свое место  в мировой истории, хотя  для нас, согласно тому, как
пишется история, они всего лишь безымянная масса людей, косматые гренадеры в
кожаных  поясах.  И все же невольно спрашиваешь себя: какие аргонавты, какие
спартанцы  выполнили  такую  работу?  Подумайте только об их судьбе  с  того
майского  утра,   около   трех   лет  назад,  когда  они  безучастно  тащили
д'Эпремениля  на  остров Калипсо, и с того июльского вечера, около  двух лет
назад,  когда они  уже  не безучастно, а с проклятиями  и  гневом,  нахмурив
брови, дали залп по полку принца де Ламбеска под командой Безанваля. История
шлет им прощальный немой привет.
     Таким образом,  державная власть  дышит свободнее после того,  как  эти
санкюлотские  сторожевые  собаки,  скорее похожие  на  волков,  посажены  на
привязь  и  удалены  из  Тюильри.  Державная власть  охраняется  теперь 1800
верными  подданными, которых под различными предлогами можно будет увеличить
постепенно до шести  тысяч и которые не будут препятствовать  путешествию  в
Сен-Клу. Прискорбная вареннская  трещина замазана  и  даже спаяна кровью  на
Марсовом  поле за эти два  с лишним месяца; и действительно, Его Величество,
как   и  раньше,  пользуется  своими  привилегиями,   имеет   право  "выбора
резиденции",  хотя  не  без  оснований  "предпочитает оставаться  в Париже".
Бедный  король,  бедный  Париж,  вы  оба должны  маскироваться  сознательно,
облекаться в видимость правдоподобия  и  фальшь, должны  играть  друг  перед
другом вашу прискорбную трагикомедию, будучи с ней связаны и в общем все еще
надеясь, несмотря на отсутствие всякой надежды,
     Да,  но  теперь, когда  Его  Величество принял  конституцию под  грохот
пушечных салютов, кто же перестал бы надеяться? Наш добрый король был введен
в заблуждение,  но  он  желал  добра. Лафайет ходатайствовал об амнистии,  о
всеобщем   прощении  и   забвении  революционных   прегрешений,  и   отныне,
несомненно,  славная  революция,  очищенная  от  всякого  мусора, завершена!
Довольно странно и в некоторых  отношениях  трогательно, что древний возглас
"Vive  le Roi!"  раздается  снова  вокруг  короля  Людовика, наследственного
представителя  Франции. Их величества  едут в  Оперу, раздают деньги бедным;
даже королева  теперь,  после  принятия  конституции,  слышит  одобрительные
голоса.  Прошлое  да  будет  прошлым!  Теперь  должна  начаться  новая  эра!
Королевский  экипаж медленно  движется  по обрамленным  цветными  лампочками
Елисейским Полям, всюду встречаемый приветствиями веселящейся толпы. Людовик
смотрит преимущественно на пестрые лампочки  и  веселые группы людей и в эту
минуту  очень доволен. На лице Ее Величества "под благосклонной, приветливой
улыбкой можно прочесть глубокую грусть"3 Блистающие храбростью  и
остроумием личности прогуливаются тут же и наблюдают; так, например,  делает
г-жа де Сталь,  опираясь, вероятно, на руку своего Нарбонна.  Она  встречает
здесь   депутатов,  которые  создали   эту  конституцию   и  теперь  гуляют,
обмениваясь замечаниями и  размышляя о  том, устоит ли  она.  Однако,  когда
мелодичные струны скрипки повсюду звучат  под ритм легких  капризных ног,  а
длинные  ряды фонариков изливают свои цветные  лучи  и  глашатаи  с  медными
легкими,  проталкиваясь  сквозь   толпу,   ревут:   "Grande  acceptation   -
constitution   monarchique"  (Великое   решение  -   принятие  монархической
конституции),  сынам  Адама,  казалось  бы,  вполне  можно надеяться.  Разве
Лафайет,  Барнав и все конституционалисты не подставили  любезно свои  плечи
под опрокинутую  пирамиду  трона? Фейяны,  к которым принадлежит  почти весь
цвет  конституционной  Франции,  ораторствуют каждый  вечер со своих трибун,
ведут  переписку  через  все  почтовые  отделения,  доносят  на  беспокойных
якобинцев,  твердо  веря,  что   их  популярность   скоро  пройдет.   Многое
неопределенно,  многое  сомнительно;  но  если  наследственный представитель
будет  действовать  умно  и  удачно,  то разве  нельзя,  при  сангвиническом
галльском темпераменте надеяться, что плохо ли, хорошо ли все уладится и то,
чего еще недостает, постепенно будет приобретено и приложено к делу.
     Впрочем,  повторяем,  при  созидании  здания конституции,  особенно при
проверке основ  его,  не было забыто ничего, что могло бы придать  ему новую
силу, укрепить  его и сделать  прочным, даже вечным. Двухгодичный  парламент
под  названием  Законодательного  собрания (Assemblee  Legislative)*  с  745
членами,   выбранными   на  разумных  основаниях  исключительно   "активными
гражданами" и даже путем избрания из избирателей наиболее активных, со всеми
привилегиями парламента,  будет по собственному усмотрению  собираться и сам
себя распускать  в случае надобности. Он будет наблюдать за администрацией и
властями,  обсуждать и определять бюджет и  всегда  будет  исполнять функции
великого  конституционного  совета, олицетворяющего собой  по  велению  неба
всеобщую  мудрость  и  национальное  красноречие.  Этот  первый двухгодичный
парламент, выборы в  который происходили уже с начала  августа, теперь почти
избран.  Он  даже  большей частью  уже в  Париже;  депутаты  его  съезжаются
постепенно,  с  чувством  приветствуя  своего  почтенного  родителя  -  ныне
умирающее   Учредительное  собрание,   и  сидят   в   галереях,  почтительно
прислушиваясь,  готовые  приступить к  делу  сами,  лишь только  освободится
место.
     * 1 октября  1791 года в Париже начало работу Законодательное собрание,
избранное  на  основе цензовой  избирательной  системы активными  гражданами
Франции.  Оно  состояло в  своем  подавляющем  большинстве из представителей
буржуазной интеллигенции. Фейяны  получили  в Собрании более 250 мест. Около
350 депутатов составляла  самая многочисленная,  но неустойчивая группировка
депутатов,  формально  не  примыкавшая  ни  к  одной  из борющихся  фракций.
Большинству  фейянов и центра противостояло  левое крыло, насчитывавшее  136
депутатов.

     Ну а как же относительно изменений в  самой конституции? Очевидно,  это
один  из  наиболее щекотливых пунктов, так  как  изменения  недопустимы  для
Законодательного собрания,  или обыкновенного  двухгодичного  парламента,  а
возможны только для воскрешенного Учредительного собрания, или Национального
Конвента.  Покойное  верховное Национальное собрание обсуждало  этот  вопрос
целых  четыре  дня. Одни  находили,  что  изменения,  или  по  крайней  мере
пересмотр и новое утверждение, допустимы через тридцать лет; другие  шли еще
дальше, уменьшая срок до двадцати и даже пятнадцати лет. Верховное  Собрание
остановилось  сначала на тридцати годах,  но  по  более  зрелому размышлению
взяло свое решение обратно и не назначило никакого  срока, а только наметило
некоторые смутные контуры  определяющих  этот момент обстоятельств и в общем
оставило  вопрос в подвешенном состоянии4. Не подлежит  сомнению,
что Национальный Конвент  может собраться еще в  течение тридцати лет,  хотя
можно  надеяться,  что  этого  не  случится  и  обыкновенных законодательных
собраний и двухгодичных  парламентов  с их ограниченной компетенцией и, быть
может,  постепенными,  спокойными усовершенствованиями  будет достаточно  на
целые поколения или даже на неисчислимые времена.
     Далее, нужно заметить, что ни один из членов Учредительного собрания не
был или не мог быть избран в новое Законодательное собрание. Эти составители
законов мыслили  так  благородно,  кричат  некоторые,  что, подобно  Солону,
изгнали даже  самих себя! Они так  недоверчивы  к людям,  кричат другие, что
каждый  косится  на  другого  и   боится  дать  другому  превзойти  себя   в
самоотвержении! Во всяком случае они неблагоразумны, отвечают все практичные
люди. Но обратим внимание еще на одно самоотверженное постановление: ни один
из  них   не  может  быть  министром  короля  или  принять  хотя  бы   самую
незначительную придворную должность до истечения четырех или по крайней мере
(после  долгих прений и пересмотров) до истечения  двух лет!  Так предлагает
неподкупный Робеспьер - ему лично это великодушие недорого стоит, и никто не
смеет дать ему превзойти себя. Это был такой закон, в свое время не  лишний,
который  привел  Мирабо  в сады Сен-Клу под покровом  ночи  к беседе богов и
который помешал многому. К счастью  и  к несчастью, теперь нет Мирабо, чтобы
мешать.
     Великодушная    амнистия,    предложенная    Лафайетом,     несомненно,
приветствуется всеми справедливыми сердцами. Приветствуется также и с трудом
достигнутое единение  с Авиньоном,  стоившее  "тридцати бурных  заседаний" и
многого другого, да  будет оно по крайней мере счастливым! Решено  поставить
статую  Руссо, добродетельного  Жан  Жака,  евангелиста "Contrat Social". Не
забыты  ни  Друэ  из Варенна,  ни достойный  Латай, хозяин  старого всемирно
известного Зала для игры в мяч  в Версале;  каждый из них  получает почетный
отзыв и соответствующее денежное вознаграждение5. После того  как
все так мирно улажено и депутации, посольства и шумные королевские и  всякие
другие  церемонии  окончены,   после  того  как  король  произнес  несколько
благосклонных слов  о мире и спокойствии, на что члены Собрания растроганно,
даже  со  слезами  ответили:  "Oui!  Oui!",  поднимается председатель  Туре,
известный  по  законодательным   реформам,  и  громким  голосом   произносит
следующие достопамятные  заключительные слова:  "Национальное  Учредительное
собрание  объявляет,  что  оно  выполнило  свою  миссию   и   заседания  его
закрываются". Неподкупного Робеспьера  и добродетельного Петиона  народ, под
громогласные виваты, несет домой на руках. Остальные  спокойно расходятся по
своим квартирам. Это  последний день сентября 1791 года, завтра  утром новое
Законодательное собрание приступит к своим занятиям.
     Так,  при  блеске  иллюминированных  улиц  и  Елисейских Полей,  треске
фейерверков и в веселых развлечениях, исчезло  первое Национальное собрание,
растворившись,  так  сказать,  в пустоте  времени,  и более  не  существует.
Учредительное  собрание  ушло,  но  плоды  его  деятельности  остались;  оно
исчезло, как все собрания людей, как исчезает  и сам человек: все имеет свое
начало и свой конец. Подобно призрачной реальности, рожденной временем, оно,
как  и все  мы,  уплывает  по реке  времени  все дальше  назад,  но  надолго
сохранится в памяти людей. Много бывало на нашей планете странных  собраний:
синедрионы*, тред-юнионы, амфиктионии**,  вселенские  соборы,  парламенты  и
конгрессы; они собирались и расходились, но более странного сборища, чем это
верховное Учредительное собрание, или с более своеобразной задачей, пожалуй,
не  собиралось никогда. Если взглянуть  на него с расстояния, оно  покажется
чудом. 1200  человек с  евангелием  Жан Жака  Руссо в кармане собираются  от
имени миллионов в полном убеждении, что они  "создадут  конституцию";  такое
зрелище - высший  и главный продукт XVIII  столетия -  нашему  миру  суждено
видеть лишь однажды. Время богато чудесами, богато всякими несообразностями,
и  замечено,  что ни  оно само,  ни одно  из его евангелий не повторяются, а
всего  менее  может  повториться  евангелие   Жан  Жака.  Некогда  оно  было
справедливо  и необходимо, раз таковой стала вера людей; но довольно и этого
одного раза.
     *  Синедрион  - высшее  государственное  учреждение  и судилище древних
евреев в Иерусалиме.
     ** Амфиктиония - в Древней Греции религиозно-политический союз племен и
городов с общим святилищем, казной, правилами ведения войны.

     Эти  1200 евангелистов Жан Жака составили конституцию,  и небезуспешно.
Около двадцати девяти  месяцев сидели они над  нею с переменным  успехом,  с
разными способностями,  но  всегда,  смеем сказать, в положении  везомого на
колеснице  Каррочо,  чудесного знамени  Восстания, на  которое  всякий может
взирать   с  надеждой  на  исцеление.  Они  видели   многое:  видели  пушки,
направленные   на  них,   затем  внезапно  вследствие  вмешательства   толпы
отодвинутые назад,  видели бога  войны Брольи, исчезающего под грохот грома,
не им  самим произведенного,  среди  поднявшейся пыли  рухнувшей  Бастилии и
старой,  феодальной  Франции. Они претерпели кое-что: королевское заседание,
стояние  под дождем,  клятву в  Зале  для  игры в мяч, ночь  под Духов день,
восстание  женщин.  Но ведь и  сделали кое-что. Они выработали конституцию и
свершили в то  же время много других  дел:  приняли в  течение этих двадцати
девяти месяцев "две тысячи пятьсот решений", что в среднем составляет по три
в  день, включая и воскресенья! Как  мы  видим, краткость  иногда  возможна;
разве Моро де  Сен-Мери не пришлось отдать  три тысячи приказов,  прежде чем
подняться со своего места? В  этих  людях  было мужество (или достоинство) и
некоторого  рода  вера - хотя  бы в  то,  что паутина не сукно, и в  то, что
конституция могла  быть выработана. Паутины и  химеры должны были исчезнуть,
потому что  есть  реальность. Прочь,  невыносимые,  убивавшие душу, а теперь
убивающие и тело формулы, прочь во  имя неба и земли! Время, как мы сказали,
вынесло вперед  этих 1200 человек;  вечность была впереди  их  и  вечность -
позади; они действовали, подобно всем нам, при слиянии двух вечностей, делая
то, что  им  было предназначено.  Не  говорите, что  сделанное ими -  ничто.
Сознательно  они сделали кое-что, бессознательно - весьма многое! Они  имели
своих гигантов  и своих пигмеев, совершили свое доброе и свое злое дело; они
ушли  и  более  не  вернутся.  Как  же в таком  случае  не  проводить  их  с
благословением и прощальным приветом?
     На  почтовых лошадях, в дилижансах, верхом  и пешком они разбрелись  на
все четыре стороны. Не малое их число перешло границы, чтобы влиться в  ряды
армии в Кобленце.  Туда же отправился, между прочим, и Мори, но впоследствии
удалился  в Рим,  чтобы облечься там  в  кардинальский  плюш;  этот любимчик
(последний отпрыск?) Дюбарри чувствовал себя во лжи так же свободно, как и в
платье. Талейран-Перигор, отлученный конституционный епископ, направляется в
Лондон в качестве королевского посланника невзирая на закон о самоотречении,
причем бойкий молодой маркиз Шовелен*  играет при нем роль  ширмы. В Лондоне
же встречаем  и добродетельного Петиона, который  на  торжественных обедах в
ресторанах выслушивает речи и сам произносит их, чокаясь бокалами  с членами
конституционных реформистских  клубов. Неподкупный  Робеспьер  удаляется  на
некоторое  время в  родной Аррас, чтобы провести  там  семь коротких недель,
последних  определенных ему  в  этом  мире для  отдыха. Прокурор. Парижского
суда,  признанный   верховный  жрец   якобинизма,   он  является  барометром
неподкупного,  сухого  патриотизма;  его  ограниченная,  настойчивая  манера
нравится всем ограниченным людям: ведь ясно,  что этот человек идет в  гору.
Он  продает свое маленькое наследство  в  Аррасе и  в сопровождении брата  и
сестры  возвращается  в  Париж   на  старую  квартиру  у  столяра  на  улице
Сент-Оноре,  рассчитывая  на  скромное, но  обеспеченное  будущее для себя и
своей  семьи.  О робко решительный, неподкупный, зеленый человек,  знаешь ли
ты, что сулит тебе будущее!
     Лафайет,  со своей стороны, слагает с себя командование, чтобы, подобно
Цинциннату**, возвратиться  к своему  очагу,  но вскоре он снова покинет их.
Однако отныне наша Национальная гвардия будет иметь уже не одного командира:
все  полковники  будут  командовать по очереди, каждый по  месяцу. Других же
депутатов г-жа де Сталь видела "расхаживающими  с озабоченным видом",  может
быть не знающих, что делать. Некоторые, подобно Барнаву, Ламетам  и  Дюпору,
останутся в  Париже для  наблюдения за  новым  двухгодичным  Законодательным
собранием, первым  парламентом, чтобы, если придется  научить его ходить,  а
двор - направлять его шаги.
     * Шовелен - посланник Франции в Англии.
     **  Цинциннат  - римский консул времен  Республики,  уйдя  в  отставку,
вернулся на свою ферму  в Сабинах, где занялся хлебопашеством. Имя его стало
символом республиканской добродетели.

     Таковы эти люди, расхаживающие с озабоченным видом и едущие на почтовых
лошадях и  в  дилижансах,  куда  зовет рок.  Гигант  Мирабо  спит в Пантеоне
великих людей, а Франция? а  Европа? Герольды с медными легкими, разъезжая в
веселой толпе, возглашают:  "Grand  acceptation - Constitution monarchique".
Завтрашний  день,  внук вчерашнего, должен стать,  если  сможет,  похожим на
своего  отца -  день сегодняшний.  Наше  новое двухгодичное  Законодательное
собрание вступает в свои права 1 октября 1791 года.



     Если при настоящем отдалении времени и пространства даже само верховное
Учредительное собрание, на которое  были  устремлены  взоры  всей Вселенной,
могло  вызвать  у  нас сравнительно  слабое  внимание,  то  насколько  менее
способно заинтересовать нас  это  бедное Законодательное собрание! Оно имеет
свои правую  и  левую  стороны,  одну  менее,  другую  более патриотическую;
аристократов здесь уже нет более; оно волнуется и  говорит, слушает доклады,
читает предложения и законы: исполняет в продолжение сезона свои функции, но
история Франции, как оказывается, отражается в нем редко  или почти никогда.
Злосчастное Законодательное  собрание!  Какое отношение может  иметь  к нему
история? Разве  только пролить слезу над  ним, почти в  молчании. Первый  из
двухгодичных парламентов, за которым - если бы бумажная конституция  и часто
повторяемые  национальные  Клятвы  могли  что-нибудь  значить, - за  которым
неразрывно  последовали бы  другие, плачевно исчез еще До  истечения первого
года, и  за  ним  не  было  второго,  ему  подобного. Увы! Наши двухгодичные
парламенты  в  их  бесконечной,  непрерывной  последовательности  и все  это
возведенное   на  трескучих  федеративных  клятвах  конституционное  здание,
последний камень на вершину которого был принесен с  танцами и разноцветными
огнями,  -  все  это  разлетелось на  куски,  подобно хрупким черепкам,  при
столкновении  событий  и  уже  по  истечении  коротких  одиннадцати  месяцев
находилось  в  преддверии ада, неподалеку от  луны,  с духами других  химер.
Пусть  они  там и  остаются  в  меланхолическом  покое до  тех  пор, пока не
понадобятся нам для каких-нибудь особо редких целей.
     Вообще,  как мало знают себя  человек или собрание людей!  Эзопова муха
сидела на  колесе повозки  и восклицала:  "Какую пыль я поднимаю!" А великие
правители,  одетые  в  пурпур,  со  скипетрами  и  другими  регалиями  часто
находятся  во  власти  своих  камер-лакеев,  капризов жен и  детей или  -  в
конституционных странах - во власти статей  ловких журналистов. Не говори: я
этот или тот, и я делаю  это или то!  Ведь ты  не знаешь  этого:  ты  знаешь
только название,  под которым это до сих  пор делалось. Облаченный  в пурпур
Навуходоносор* радуется,  чувствуя  себя действительно  императором великого
воздвигнутого  им  Вавилона,  а  на  самом  деле  он  -   невиданное  дотоле
двуногое-четвероногое  накануне  своего  семилетнего  травоедения!  Эти  745
избранников народа не  сомневались, что они представляют первый двухгодичный
парламент   и   призваны  управлять   Францией   с   помощью  парламентского
красноречия. А что  они в сущности? И  для чего  собрались? Для неразумных и
праздных дел.
     * Навуходоносор II - царь Вавилонии в 605- 562 гг. до н. э.


     Многие весьма  сожалеют,  что этот  первый  двухгодичный  парламент  не
включал в себя  членов бывшего Учредительного собрания с их знанием партий и
парламентской тактики,  что  таков был  их неразумный самоотрицающий  закон.
Несомненно,  старые  члены  Учредительного  собрания  были  бы здесь  весьма
желательны. Но с другой  стороны, какие старые или новые члены какого бы  то
ни  было  Учредительного  собрания в  этом подлунном  мире могли бы принести
здесь существенную  пользу?  Первые  двухгодичные  парламенты  поставлены  в
некотором смысле  над  всякой мудростью  -  там,  где  мудрость  и  глупость
различаются  только  в  степени,  и  гибель   и  разрушение  -  единственный
предназначенный для обоих  конец. Бывшие члены  Конституанты, наши  Барнавы,
Ламеты и другие, для которых была устроена особая галерея, где они, сидя  на
почетных  местах,   могли   слушать  то,   что   происходило  в  заседаниях,
посмеиваются  над этими новыми законодателями6, но  мы  этого  не
сделаем!   Бедные   745,   посланные  сюда  активными   гражданами  Франции,
представляют   только  то,  чем  они   могли  быть,   делают   то,  что   им
предопределено. Что они настроены патриотически, это для нас вполне понятно.
Аристократическое  дворянство  бежало за  границу  или сидит по своим еще не
сожженным замкам, вынашивая в тиши разные планы; шансы его в  первоначальных
избирательных  собраниях  были  весьма слабы. Аристократы  думали  только  о
бегстве  в   Варенн,  о  Дне  Кинжалов,  составляли  заговор  за  заговором,
предоставляя народу самому заботиться о себе; и народ принужден был выбирать
себе таких защитников, каких  мог. Он и выбрал, как будет  выбирать  всегда,
"если  не  способнейших  людей,  то  наиболее  способных быть  выбранными!".
Пламенный характер, крайнее патриотическо-конституционное направление  - это
качества, но дар красноречия, искусство в словесной борьбе - это качество из
качеств. Поэтому неудивительно, что в этом первом двухлетнем  парламенте 400
членов принадлежат к сословию адвокатов или прокуроров. Среди них есть люди,
способные говорить, если есть  о чем, и  есть  люди, способные думать и даже
действовать.  Справедливость требует признать, что  этот  несчастный  первый
французский парламент не был лишен ни некоторой  талантливости, ни некоторой
честности,  что ни в  том, ни  в другом  отношении он  не стоял ниже обычных
средних парламентов,  но  скорее превосходил  их.  Заурядные  парламенты, не
гильотинированные и не преданные долгому позору, должны  благодарить за  это
не себя, а свою счастливую звезду!
     Франция, как мы  сказали,  еще  раз сделала что могла: ревностные  люди
явились сюда с разных сторон навстречу странным судьбам. Пламенный Макс Инар
прибыл  с далекого  юго-востока;  пламенный  Фоше,  Те  Deum  Фоше,  епископ
Кальвадосский,  - с далекого  северо-запада. Здесь уже не  заседает  Мирабо,
который  поглотил бы  все формулы;  наш единственный  Мирабо теперь  Дантон,
действующий  еще  за  стенами  парламента  и  называемый некоторыми  "Мирабо
санкюлотов".
     Тем  не  менее  у  нас  есть  и  дарования, особенно  наделенные  даром
красноречия  и логики.  Мы имеем красноречивого Верньо, самого медоточивого,
но и самого страстного из публичных ораторов, родом из местности, называемой
Жирондой,  на  Гаронне;  к несчастью, это  человек,  страдающий леностью: он
будет играть  с детьми в то время, когда должен  строить  планы  и говорить.
Горячий,  подвижный  Гюаде,   серьезный,  рассудительный  Жансонне,   милый,
искрящийся веселостью молодой Дюко*, осужденный на печальный конец  Валазе -
все  они  также  из  Жиронды  или  из окрестностей Бордо;  все  -  пламенные
конституционалисты,  талантливые, владеют  строгой  логикой  и,  несомненно,
достойные  люди;  они  желают установить царство  свободы, но  не  иначе как
гуманными средствами. Вокруг них соберутся другие, с такими же склонностями,
и  вся  эта  партия получит известность,  на удивление и горесть  мира,  под
именем  жирондистов**.  Из  этой же компании  отметим  Кондорсе,  маркиза  и
философа, потрудившегося  над  парижской  муниципальной конституцией  и  над
дифференциальным исчислением, сотрудника газеты "Chronique de Paris", автора
биографий,  философских   сочинений,  заседающего  теперь   в   двухгодичном
парламенте.  Этот известный  Кондорсе с лицом римского  стоика  и  пламенным
сердцем  - "вулкан, скрытый под снегом", на  непочтительном языке прозванный
также mouton enrage, - самое мирное животное, впавшее в бешенство! Отметим в
заключение  Жана Пьера  Бриссо, которого  судьба  долго  и шумно  трепала  и
швырнула сюда как бы для  того, чтобы покончить с ним. И он также сенатор на
два года,  даже  в настоящее время король сенаторов.  Неутомимый составитель
проектов, графоман Бриссо, назвавший себя де Варвилль,  ни одному геральдику
неизвестно почему, - может быть, потому, что его отец был искусным кулинаром
и  опытным виноделом  в  деревне  Варвилль.  Этот человек  подобен  ветряной
мельнице, постоянно мелющей и вертящейся по ветру во все стороны.
     *  Дюко Жан Франсуа (1765-1793) - депутат Законодательного  собрания, а
затем Конвента от департамента Жиронда.
     ** Группа депутатов  во главе  с Бриссо, редактором газеты "Французский
патриот".   Их   называли   бриссотинцами   или  жирондистами  по   названию
департамента  Жиронда,  откуда  был избран ряд видных депутатов этой группы.
Распространение термина  "жирондисты"  на  всю  эту группу  единомышленников
Бриссо произошло уже  после  революции. Жирондисты  были  связаны  с богатой
буржуазией  юга и  юго-запада Франции и представляли интересы провинциальной
торговой, промышленной и отчасти земледельческой буржуазии.

     Все эти люди наделены талантами, способностью действовать,  и они будут
действовать и творить даже не без результата, хотя, увы, не из мрамора, а из
зыбкого  песка! Но самого способного из всех них  мы  еще  не назвали,  или,
вернее,  ему  предстоит  развиться  в  человека,  имя  которого  останется в
истории. Это капитан Ипполит Карно, присланный сюда из Па-де-Кале, - человек
с холодным математическим умом,  с молчаливой,  упорной волей.  Это железный
Карно,  строящий  планы  на  далекое  будущее,  непоколебимый,  непобедимый,
который окажется на своем месте в час испытаний. Волосы  его  еще черны,  но
поседеют  под  влиянием разнообразных  колебаний фортуны, то благосклонной к
нему, то суровой, хотя человек этот встретит все с непоколебимым видом.
     В Собрании  имеются и Cote Droit, и группа друзей  короля;  в их  числе
Воблан, Дюма, почетный  кавалер Жокур, которые любят  свободу, но под эгидой
монархии  и   безбоязненно  высказываются  в   этом   смысле,  однако  бурно
надвигающиеся ураганы сметут  их прочь. Наряду с  ними следует  назвать  еще
нового, Теодора  Ламета,  военного,  хотя бы только ради двоих  его братьев,
которые одобрительно смотрят  на него сверху, с галереи старой Конституанты.
С пеной у рта проповедующие Пасторе*, медоточиво-примирительные Ламуреты** и
бессловесные, безымянные субъекты  во  множестве сидят  в умеренном  центре.
Налицо и  Cote Gauche, крайняя левая; она сидит  на верхних скамьях,  как на
воздухе или  горе,  которая  превратится  в  настоящую  огнедышащую  гору  и
прославит и ославит, название Горы*** на все времена и страны.
     *  Пасторе   Клод  Эмманюэль,  маркиз   -  генеральный  прокурор-синдик
Парижского департамента в 1791 г., депутат Законодательного собрания.
     **  Ламурет   -   конституционный   епископ,  депутат  Законодательного
собрания, а затем Конвента.
     *** Небольшая группа депутатов, политически близких к Робеспьеру.

     Не почет ожидает эту Гору, но пока еще и не громкий позор. Она не может
похвалиться ни талантами, ни даром  слова или  мысли; единственный дар  ее -
твердая вера, смелость,  которая дерзнет тягаться с  небом и землей. Впереди
сидят три кордельера: пылкий Мерлей из Тионвиля, пылкий Базир, оба адвокаты,
и Шабо, искушенный в ажиотаже, бывший  капуцин. Присяжный поверенный Лакруа,
некогда носивший эполеты младшего офицера, наделен могучими легкими и алчным
сердцем.  Здесь также  и Кутон, мало  задумывающийся над тем, кто  он такой;
из-за   несчастной  случайности  у  него  парализованы  нижние   конечности.
По-видимому, он однажды  просидел целую ночь в  холодной тине  вместо теплой
комнатки  своей  возлюбленной,  выгнанный  от  нее,  так  как по  закону она
принадлежала  другому7;  и  вот  теперь  и до  конца  своих  дней
принужден  ходить на  костылях. Здесь  и  Камбон,  в котором дремлет еще  не
развившийся великий финансовый талант к  печатанию ассигнаций, отец бумажных
денег;  в грозный час  он произнесет веское  слово:  "Война - замкам,  мир -
хижинам"  (Guerre aux chateaux, paix aux chaumieres)8. Здесь же и
неустрашимый  обойщик из  Версаля  Лекуэнтр,  желанное  лицо,  известное  со
времени  банкета в  Опере  и  восстания женщин. А вот  и  Тюрио*, избиратель
Тюрио, стоявший у бойницы Бастилии и видевший, как Сент-Антуан поднялся всею
массой; многое придется ему еще увидеть.  Как последнего и самого  жестокого
из всех отметим старого Рюля**  с его коричневым,  мрачным  лицом и длинными
белыми волосами; он родом эльзасец и лютеранин. Это человек, которого годы и
книжная ученость ничему не. научили, который,  обращаясь с речью к старшинам
Реймса, назовет  священный  сосуд  (дар  небес, из  которого  были  помазаны
Хлодвиг  и все  короли) ничего не стоящей  бутылкой с маслом  и разобьет  ее
вдребезги о мостовую. Увы, он разобьет вдребезги  многое и в заключение свою
собственную дикую голову пистолетным выстрелом и так кончит свою жизнь.
     * Тюрио де  ла  Розьер -  адвокат, депутат Законодательного собрания, а
затем Конвента от департамента Марна.
     **   Рюль   Филипп   (1737-1795)  -   протестантский  пастор,   депутат
Законодательного собрания, а затем Конвента от департамента Нижний Рейн.

     Вот какая раскаленная лава клокочет  в недрах этой Горы, неведомая миру
и самой себе! Пока это еще совсем обыкновенная гора, отличающаяся от равнины
главным  образом своей большей  бесплодностью  и  пустынным видом;  все, что
может заметить внимательный наблюдатель, так это  то, что она курится. Пока,
как мы сказали, все еще так прочно, так мирно,  что кажется,  будто  и время
ничего не может изменить. Разве не все любят свободу и конституцию? Конечно,
все,  хотя и  в разной  степени. Некоторые,  как кавалер Жокур  и его правая
сторона, любят свободу меньше,  чем короля,  если бы пришлось сделать выбор;
другие, как Бриссо и его левая сторона, любят свободу больше, чем короля. Из
последних иные  любят  свободу даже больше, чем самый  закон, другие же - не
больше.  Партии будут развиваться, но как - это еще никому не известно. Силы
действуют  в этих людях и вне их; несогласия  переходят в оппозицию, которая
все более разрастается и превращается в непримиримую борьбу  не на  жизнь, а
на  смерть,  пока  сильный не будет уничтожен  более сильным,  а тот  в свою
очередь -  сильнейшим. Кто может предотвратить это? Жокур и  его монархисты,
фейяны или  умеренные; Бриссо  и его бриссотинцы,  якобинцы или жирондисты -
все они, подобно трио кордельеров и всем вообще людям, должны делать то, что
им предопределено, и на предопределенном пути.
     И  как  подумаешь, какая судьба ожидает  этих злополучных семьсот сорок
пять  совершенно непредвидимо для них  самих! Найдется ли хотя бы одно столь
жестокое сердце, которое  не  пожалело бы их? Их  сокровенным  желанием было
жить  и  действовать  в  качестве первого  французского  парламента и ввести
конституцию в действие.  Разве  не  прошли они тотчас после  избрания  через
самые трогательные конституционные церемонии, почти исторгавшие у них слезы?
Двенадцать  старейших  из  них  были  посланы   торжественно  принести  саму
конституцию,  печатную   Книгу   Закона.   Архивариус  Камю,   бывший   член
Учредительного собрания, и  двенадцать старейших  входят с  военной помпой и
музыкой,   неся   божественную  книгу;  и  председатель,   и  все   сенаторы
Законодательного собрания, положив на нее руку,  по очереди приносят присягу
под  приветственные возгласы и сердечные  излияния, сопровождаемые  всеобщим
троекратным ура9.  Так начинают  они свои  заседания.  Несчастные
люди! В  тот  же самый день  король довольно сухо  принял их депутацию;  она
обижена  выказанным  ей  пренебрежением и  не  может  не  сетовать  на  это,
вследствие чего  наш только что ликовавший и присягавший первый парламент на
следующее же утро  считает себя  обязанным реагировать  на обиду и принимает
антикоролевское решение относительно того,  как он, со своей стороны, примет
Его Величество. Решают, что они не должны называть его более Sire (государь)
по долгу, а  только когда сами захотят так  величать его. Но на следующий же
день это решение берется обратно, как слишком опрометчивая  пустая болтовня,
хотя и вызванная поведением короля.
     Бурное,   но   благонамеренное  Собрание,   только  слишком  легко  оно
воспламеняется, в нем постоянно  летают искры.  Вся его  история есть череда
вспышек  и  ссор при  искреннем  желании выполнить  свою  миссию  и  роковой
невозможности сделать это. Оговоры, порицания министрам короля, воображаемым
и  истинным  изменникам;  пылкая  злоба  и  громы  против отвечающих  громам
эмигрантов;   страх  перед   австрийским  императором,  перед   "австрийским
комитетом" в самом  Тюильри;  ярость и  непрестанный страх,  опрометчивость,
сомнения  и  смутная растерянность!  Опрометчивость,  говорим мы, и, однако,
конституция приняла меры против  нее. Ни один закон не может пройти, пока не
будет  напечатан  и прочитан три  раза  с промежутками  в  восемь  дней, "за
исключением тех случаев, когда Собрание наперед решает, что дело спешное". И
оно строго соблюдает конституцию,  никогда  не забывая сказать:  принимая во
внимание одно и принимая во внимание другое, а также и на основании третьего
Собрание постановляет ("qu'il y a  urgence"); a решив, что данный случай "не
терпит отлагательства",  оно вправе постановить  неотложное  принятие  любой
безрассудной меры. В  течение  одиннадцати месяцев  принято,  как высчитали,
более   двух  тысяч  резолюций10.  Находили,   что  Учредительное
собрание работало слишком поспешно, но эти спешат втрое больше. Правда, само
время летит  с  утроенной  быстротой,  а  они  должны  идти  с  ним в  ногу.
Несчастные 745  избранников! Они  истинные патриоты, но из  слишком горючего
материала; посаженные в огонь, они и брызжут огнем: это сенат,  состоящий из
трута и ракет, в мире бурь, где постоянно летают гонимые ветром искры.
     С другой стороны, как подумаешь, забежав на несколько месяцев вперед, о
сцене,  называемой  Baiser  de  l'amourette!  Опасности,  угрожающие стране,
сделались неизбежны,  неизмеримы;  Национальное собрание - надежда Франции -
раскололось.  И  вот,   ввиду  такого   бедственного  положения  поднимается
медоточивый  аббат  Ламурет,  новый  лионский  епископ,  - фамилия  которого
(l'amourette)  значит  "любовная  интрижка",  -  встает  и  с  патетическим,
слащавым  красноречием  заклинает  всех высоких  сенаторов  забыть  взаимные
распри и неудовольствия, принести новую  присягу и соединиться, как  братья.
Вслед за тем  все они  при восторженных криках обнимаются и клянутся.  Левая
сторона смешивается  с правой;  бесплодная гора  спускается, на  плодоносную
равнину.  Пасторе в  слезах  лежит в объятиях  Кондорсе, обиженный на  груди
обидчика,  и  все  клянутся,  что тот,  кто  пожелает двухпалатной  монархии
фейянов,  или  крайней якобинской республики,  или  чего-либо иного,  помимо
конституции,  и  только  ее,  будет  предан вечному  проклятию11.
Трогательное зрелище ! Но уже  на следующее утро они принуждены, побуждаемые
роком, снова  ссориться,  и  их  возвышенное примирение  в насмешку  названо
Baiser de l'amourette, или поцелуем Далилы.
     Подобно злополучным братьям  Этеоклу и Полинику*, они обнимаются,  хотя
напрасно;  плачут,  что им не  суждено любить,  а суждено ненавидеть и  быть
убийцами  друг друга! Или же их можно уподобить кобальдам, которым волшебник
приказал под страхом наказания сделать более трудное дело, чем свить веревку
из песка, - "пустить  в ход конституцию". Если бы  только конституция хотела
двигаться! Увы! Конституция  не  желает  тронуться с  места! Она  все падает
ничком, и они с трепетом опять поднимают ее: иди же,  золотая конституция! -
Конституция не желает идти. "Пойдет, клянусь!" - сказал  добрый дядя Товий и
даже  выругался.  Но  капрал грустно  возразил:  "Никогда  не пойдет на этом
свете".
     * Этеокл и  Полиник  (греч, миф.)  - сыновья Эдипа, между  которыми шла
братоубийственная война из-за власти  в Фивах.  Эту войну  навлек на сыновей
Эдип, прокляв их за строптивость и непочтительность.

     Конституция,  как мы  часто  говорили,  только тогда станет  двигаться,
когда она отражает если не  старые  привычки и верования принимающих ее, то,
несомненно,  их права  или, еще лучше, их силы, ибо  не являются  ли эти оба
понятия  при правильном  толковании одним и тем же? Старые  привычки Франции
отжили, ее новые права и силы еще не определились или определились только на
бумаге и в теории и не могут быть  ни в каком  смысле установлены,  пока  не
подвергнутся  испытанию, пока она не померится силами  в жестоком  бою не на
жизнь, а  на смерть,  хотя бы и в  противоестественных судорогах безумия,  с
князьями и властями, высшими и  низшими, внутренними и внешними, с  землей и
адом и самим небом!  Тогда  все определится.  Три условия являются скверными
предзнаменованиями для развития  этой  французской  конституции:  во-первых,
французский  народ, во-вторых, французский король и,  в-третьих, французское
дворянство и соединенная Европа*.
     *     Имеются    в    виду    правительства     и    правящие     круги
феодально-абсолютистских  государств  Европы  и  буржуазно-аристократической
Англии.  Над  сколачиванием  контрреволюционной коалиции  -усердно трудились
Питт, Екатерина II, прусский, австрийский, шведский монархи и их дипломаты.



     Но  оставим  общие  соображения  и  перейдем  к  дальнейшему  изложению
событий. Что за странности происходят на далеком  юго-западе, куда теперь, в
конце октября,  обращены  все взоры? Трагический  пожар,  давно дымившийся и
тлевший без видимого огня, вспыхнул там ярким пламенем.
     Горячая  южная  провансальская  кровь!   Увы,  как  уже  было  сказано,
столкновения  на пути  свободы неминуемы; их порождает разность направлений,
даже разность скоростей  в одном и  том же направлении!  Истории,  занятой в
другом месте,  некогда было  обратить внимание на  многое  из происходившего
здесь: на беспорядки в Юзесе и в Ниме из-за столкновений между протестантами
и  католиками,  между  патриотами  и  аристократами;  на  смуты  в  Марселе,
Монпелье,  Арле;  на  лагерь  аристократов  в  Жалесе,  на это  удивительное
полуреальное, полуфантастическое образование, то тающее в бледном тумане, то
снова (преимущественно  в воображении)  вспыхивающее багровыми красками;  на
эту  магически-грозную "аристократическую  картину войны, снятую с натуры!".
Все  это  был  трагический, смертоносный пожар,  с  заговорами  и  мятежами,
смятением  днем  и  ночью,  но пожар  без пламени,  не  светящий,  никем  не
замеченный, но который, однако, теперь нельзя обойти вниманием.
     Этот скрытый пожар был сильнее всего в  Авиньоне  и в графстве Венсенн.
Папский  Авиньон с  его  замком,  круто поднимающимся  над  Роной,  -  очень
красивый  город;  он  утопает  в  пурпуровых  гроздьях  виноградников  и   в
золотисто-оранжевых   рощах,  почему   старому  безумному  рифмоплету  Рене,
последнему  суверену  Прованса,  и вздумалось  передать  его папе  и золотой
тиаре, а не Людовику XI  с оловянной девой на ленте шляпы. Это привело  и  к
добру, и ко злу! Папы,  антипапы, с их великолепием, жили в этом Авиньонском
замке, так круто поднимающемся над быстрой Роной; Лаура де Сад* ходила там к
обедне, а  ее Петрарка  меланхолически  играл на  скрипке и  пел  вблизи,  у
фонтана Воклюз. Так было в старину.
     *  Лаура  де  Сад  (1308-1348) - возлюбленная Петрарки,  воспетая  им в
"Канцоньере"; согласно преданию, она. была погребена в Авиньоне. В 1309-1370
гг. Авиньон был постоянным местом пребывания пап (авиньонское пленение паи).

     А  теперь,  несколько столетий  спустя, в  эти  новые времена от одного
росчерка пера безумного рифмоплета Рене происходит то,  что мы видим: Журдан
Coupe-tete   (Головорез)    идет   военным   походом   осаждать   Карпантра,
предводительствуя  армией  от трех до пятнадцати тысяч  человек,  называемых
авиньонскими   разбойниками,  -   титул,   который  они  сами  принимают   с
прибавлением эпитета: "храбрые  авиньонские  разбойники!"  Так оно  и  есть.
Палач Журдан бежал туда от следствия в Шатле после восстания  женщин и начал
торговать мареной, но времена  стояли такие, что всем было не до красок, так
что Журдан закрыл свою лавочку и вознесся  высоко  надо всеми, потому что он
был  создан для  этого.  Кирпичная  борода  его сбрита,  жирное  лицо  стало
медно-красным и усеяно  черными угрями. Силеново чрево раздулось  от водки и
привольной жизни; он  носит синий  мундир с эполетами, "огромную  саблю, два
кавалерийских пистолета, засунутые за пояс, и два других, поменьше, торчащие
из карманов", называет себя генералом и тиранит  людей12. Подумай
об одном  этом факте, читатель, и о том, какого рода факты  должны были  ему
предшествовать и сопутствовать! Вот какие вещи происходят из-за старого Рене
и  из-за  возникшего  вопроса:  не   может  ли  Авиньон  теперь   совершенно
отмежеваться от папы и стать свободным французским городом?
     Смуты продолжались около  двадцати  пяти  месяцев. Скажем,  три  месяца
раздоров, потом семь месяцев ярости, наконец, в  заключение около пятнадцати
месяцев   сражений   и   даже   повешений.   Уже   в   феврале   1790   года
паписты-аристократы  поставили в знак предостережения четыре виселицы, но  в
июне народ восстал и с жаждой возмездия заставил городского палача исполнить
свою  обязанность  по  отношению  к  четырем аристократам,  которые  и  были
повешены,  по одному папскому Аману на каждой папской виселице.  Затем пошли
авиньонские эмиграции  -  паписты-аристократы эмигрировали  за  реку Рону, -
смещение  папского консула, бегство, победа,  возвращение  папского  легата,
перемирие,  новое нападение  и  сражения  с переменным  успехом.  Посылались
петиции  в Национальное собрание, собирались конгрессы городских управлений:
шестьдесят с лишним  городских  управлений подали  голоса за присоединение к
Франции  и благословляли свободу, тогда как представители  около  двенадцати
меньших  городов под влиянием аристократов  вотировали в обратном  смысле, и
все  это  с  криками и раздорами! Округ восстал  на  -округ, город на город:
Карпантра, долго соперничавший с Авиньоном, теперь в открытой с ним войне, и
Журдан Coupe-tete, после  того как первый генерал  был убит во время мятежа,
закрывает свою лавку с красками и открыто, с осадной артиллерией, а главное,
с шумом и гамом в течение двух месяцев на глазах всего мира держит со своими
"храбрыми   авиньонскими   разбойниками"  соперничающий  город   на  осадном
положении.
     Тут,  несомненно,  совершались   геройские  подвиги,  прославленные   в
приходской истории, но неизвестные истории всемирной. Мы видим, как виселицы
воздвигаются  с той и с другой стороны и несчастные трупы болтаются  на  них
дюжинами  в  ряд; злополучного  мэра  Везона хоронят еще живым13.
Жатва  не снимается с плодородных полей; виноградники потоптаны, всюду царят
кровавая  жестокость,  безумие всеобщей ярости  и  ожесточения. Разрушение и
анархия повсеместны: все охвачено сильнейшим пожаром, но пожаром без зарева,
издали невидным! В заключение  Учредительное собрание, пославшее  в  Авиньон
комиссаров,    выслушав   их14    доклады,   прочитав    петиции,
продебатировав целые месяцы, с августа 1789 года, и "потратив в общем на это
дело тридцать заседаний", торжественно  постановляет четырнадцатого прошлого
сентября, что город Авиньон  и  графство составляют одно целое с  Францией и
что его святейшеству папе будет уплачено справедливое вознаграждение.
     Значит,  все прощено и покончено?  Увы, если безумие  ярости проникло в
кровь  людей  и  виселицы воздвигались и  с  этой и с той стороны, что могут
сделать пергаментный декрет и амнистия Лафайета? Забывчивая Лета течет не по
земле! Паписты-аристократы и патриоты-разбойники все еще  являются  друг для
друга  бельмом на  глазу, они постоянно подозревают  других  и подозреваются
сами  во  всем,  что  бы  они  ни  делали  и   ни  предпринимали.  Верховное
Учредительное  собрание  разошлось  всего  две  недели назад,  как  вдруг, в
воскресенье  16  октября 1791 года, утром, не вполне  потушенный пожар снова
вспыхивает  ярким   пламенем.  Появляются   антиконституционные   воззвания,
рассказывают, что статуя Мадонны  покраснела и проливает слезы15.
Поэтому  в  то  же  утро  патриот Л'Эскюйе,  один  из  наших "шести правящих
патриотов",  посоветовавшись  со своими  братьями  и  с генералом  Журданом,
решается отправиться  в церковь вместе  с одним или двумя  приятелями не для
того, чтобы  прослушать обедню, чему  он  придает мало значения, а для того,
чтобы  увидать всех  папистов вместе и сказать им слово увещевания,  а также
чтобы  посмотреть  на эту плачущую  Богоматерь, находящуюся в той  же церкви
кордельеров. Рискованное поручение,  имевшее  фатальный  исход! Каково  было
слово  увещевания,  произнесенное  Л'Эскюйе, этого  история не сообщает,  но
ответом на него был пронзительный вой аристократических папских богомольцев,
среди  которых  было  много женщин. Поднялись тысячеголосые  крики и угрозы,
перешедшие, так как Л'Эскюйе не бежал, в тысячерукие  и тысяченогие  тычки и
удары,  сопровождавшиеся  уколами  стилетов,  игл,  ножниц и  других  острых
инструментов, какими пользуются  женщины. Ужасное зрелище! Древние покойники
и Лаура Петрарки  спят вокруг; священный алтарь с горящими  свечами  смотрит
сверху, а  Богоматерь оказывается без единой слезинки и вполне естественного
цвета камня. Друзья Л'Эскюйе бросаются, подобно посланникам Иова*, к Журдану
и к  национальной  армии.  Но  неповоротливый  Журдан  хочет сначала  занять
городские  ворота,  движется  втрое  медленнее, чем  следовало бы,  и  когда
приходят  в  церковь  кордельеров,  то она  уже безмолвна и пуста;  Л'Эскюйе
одиноко  лежит  у  подножия алтаря,  плавая  в собственной крови,  исколотый
ножницами, истоптанный, искалеченный. Глухо  простонав  в  последний раз, он
испускает дух вместе со своею жалкой жизнью.
     *  Иов  -  человек,  безропотно  сносивший  многочисленные  беды, какие
посылал ему бог (Книга Иова).

     Такое зрелище способно возбудить сердце всякого человека, а тем сильнее
должно оно было подействовать на многих людей, называющих себя  авиньонскими
разбойниками! Труп  Л'Эскюйе, положенный  на  носилки, с увенчанной  лаврами
обезображенной головой несут по улицам  под многоголосое, мелодичное  пение,
под похоронные вопли, больше горькие, чем громкие! Медное лицо Журдана, лицо
лишенного всего  патриота, мрачно. Патриотический муниципалитет  посылает  в
Париж официальное донесение, приказывает произвести  многочисленные, точнее,
бесчисленные аресты для  допроса и  следствия.  Аристократов и  аристократок
тащат  в  замок,  запирают всех вместе в подземные  темницы,  где  они лежат
вповалку, лишенные всякой помощи, оплакиваемые лишь хриплым журчанием Роны.
     Они  сидят по темницам,  дожидаясь следствия и допроса. Увы! С  палачом
Журданом  в  качестве  генералиссимуса, медное лицо которого почернело,  и с
вооруженными  разбойниками-патриотами,  поющими  похоронные  песни,  слишком
вероятно,  что следствие будет коротким.  В  два следующих дня независимо от
согласия  муниципалитета  в   подземелье  Авиньонского  замка  располагается
разбойничий  военный  совет; разбойничьи экзекуторы с  обнаженными саблями у
дверей дожидаются разбойничьего  приговора. Суд  короткий, безапелляционный!
Здесь царят  гнев  и месть  разбойников,  подогреваемые  водкой.  Поблизости
находятся темницы  Glaciere,  или Ледяной  башни, где происходили дела,  для
которых в  человеческом  языке  нет  названия!  Мрак и  тени  отвратительной
жестокости окутывают эти темницы замка, эту башню Glaciere; несомненно одно:
что многие  в нее вошли, а вышли немногие. Журдан и  разбойники, господствуя
теперь   над  всем  муниципалитетом,   над  всеми  властями,  папскими   или
патриотическими, хозяйничают в Авиньоне, поддерживаемые ужасом и безмолвием.
     Результатом всего этого является то, что  15 ноября 1791 года мы видим,
как друг  Даммартен  с  подчиненными и  под начальством  генерала  Шуази,  с
пехотой  и  кавалерией,   с   громыхающими   впереди  пушками,  развернутыми
знаменами, под  гром труб и барабанов, с преднамеренно грозной демонстрацией
военных сил вступает  на  улицу  Кастль-Рок,  направляясь к широким  воротам
Авиньонского замка. За  ним  на почтительном расстоянии идут  три  комиссара
нового  Национального  собрания16. Авиньон, повинуясь приказанию,
во имя закона и Собрания широко распахивает свои ворота; Шуази с остальными,
Даммартеном и "bons enfants", "славными ребятами из Бофремона", как называют
этих  давно  знакомых бравых конституционных  драгун, въезжают,  встречаемые
криками и  Дождем цветов. Они приехали,  на радость  всем честным людям,  на
страх  палачу  Журдану  и  его  разбойникам.  Вскоре  показывается  усеянное
вередами,  распухшее   медно-красное  лицо  Журдана;  вооруженный  саблей  и
четырьмя  пистолетами,  он  пытается говорить грозно, однако  обещает  сдать
замок  тотчас  же. Гренадеры  Шуази  вступают  вместе с  ним  в  замок.  Они
вздрагивают  и  останавливаются,  проходя  мимо  Ледяной  башни,  так ужасен
исходящий из нее запах, потом с диким ревом: "Смерть палачу!" - бросаются на
Журдана, который едва успевает скрыться через потайные ходы.
     Пусть же откроется тайна производившегося здесь правосудия! 130 мужчин,
женщин и  даже детей  (ибо  схваченные врасплох трепещущие матери  не смогли
оставить своих детей)  грудами лежат  в  этой Ледяной  башне и  гниют  среди
разлагающейся  массы,  на ужас  всему миру.  Три  дня  продолжается грустная
процедура выноса  трупов  наружу и опознания их среди воплей  и  возбуждения
страстного южного  народа,  то коленопреклоненно молящегося,  то бушующего в
дикой  ярости  и  сострадании. Затем происходит  торжественное погребение  с
глухим барабанным  боем и пением. Убитые покоятся теперь в освященной земле,
в общей могиле реквиема, при всеобщем плаче.
     А Журдан Coupe-tete? Мы видим его снова через день или два:  он  скачет
по романтичнейшей  холмистой стране  Петрарки,  яростно  пришпоривая  своего
скакуна;  молодой  Лигонне,  пылкий  авиньонский  юноша, с  драгунами  Шуази
несется за ним по пятам.  С такой вздувшейся мясной тушей вместо всадника ни
одна  лошадь  не  может  выдержать  состязания.  Усталый  конь,  подгоняемый
шпорами,  плывет через  речку Сорг,  но  останавливается  на середине ее, на
"chiaro fondo di Sorga", и не трогается с места, несмотря ни на какие шпоры!
Молодой  Лигонне  подскакивает;  меднолицый   грозит  и  ревет,  вытаскивает
пистолет, может быть даже спускает курок, однако его схватывают  за шиворот,
привязывают к седлу, а ноги подтягивают под брюхо лошади  и везут в Авиньон,
где его с трудом удается спасти от растерзания на улицах17.
     Таковым  оказывается  пожар  в  Авиньоне  и  на  юго-западе,  когда  он
становится  заметным.  По  этому  поводу  в  Законодательном  собрании  и  в
"Обществе - Мать" происходят долгие  и бурные  споры о мерах,  какие следует
принять. "Амнистия!"  - кричат красноречивый  Верньо и все  патриоты;  чтобы
покончить, если возможно, со всем этим, нужны взаимное прощение и раскаяние,
восстановление и  примирение. Предложение это в конце концов проходит; и вот
огонь на  юго-западе слегка заливается "амнистией"  или забвением,  которое,
увы,  не может быть ничем иным, как только воспоминанием,  ибо река забвения
Лета  протекает не по земле! Не вешают даже Журдана: его освобождают, словно
еще  не  созревшего для  виселицы, и  даже, как  мы видим издалека,  "его  с
триумфом проносят по южным  городам"18.  Чего только  не носят на
руках люди!
     Бросив  мимолетный  взгляд на меднолицее  чудовище,  несомое  по  южным
городам, мы должны покинуть этот край и предоставить ему тлеть. Здесь немало
аристократов:  старинное  гордое  дворянство  еще  не  эмигрировало. В  Арле
имеется  свое  "Chiffonne"  -  так  символически  в  шутку  называют  тайное
сообщество  аристократов.   Арль  со  временем  разберет  свои  мостовые  на
аристократические  баррикады,  против  которых  пламенному   и  решительному
патриоту Ребекки* придется вести марсельцев с пушками. Железная балка еще не
всплыла  на  волны  Марсельской  бухты, и пылкие  потомки  фокейцев  еще  не
превратились в  рабов. Разумными  мерами  и  горячей настойчивостью  Ребекки
разбивает  эту Chiffonne без кровопролития,  исправляет арльскую  мостовую и
плавает в береговых лодках, наблюдая зорким оком патриота за подозрительными
башнями  Мартелле. Он  совершает быстрые  переходы  по  стране,  один или  с
военными отрядами,  переезжает из  города в город,  производит основательную
расчистку19, где можно, убеждает, а где нужно, и сражается.  Дела
здесь  много,  даже  лагерь  Жалес  кажется  подозрительным,  так  что  член
Законодательного  собрания  Фоше  после  дебатов об  этом предлагает послать
комиссаров и устроить лагерь на равнине Бокера;  неизвестно, был ли от этого
какой результат или нет.
     * Ребекки Франсуа (1744-1794) - марсельский негоциант, депутат Конвента
от департамента Буш-дю-Рок, жирондист.

     Из    всего    этого   и   многого   другого   отметим   только    одно
маленькое.последствие:  молодой  Барбару,  адвокат  и   городской  секретарь
Марселя,  на которого  было возложено улаживание этих дел, прибыл  в феврале
1792 года  в  Париж.  Это красивый  и  мужественный  юный спартанец,  зрелый
физически,  но не зрелый мудростью; мрачная судьба его тем не менее окрашена
пламенным  лучом яркого  южного  солнца, не  вполне потушенным даже смертью!
Заметим, кстати, что и лионские Роланы снова в Париже, во второй и последний
раз. Место королевского инспектора в  Лионе,  как и везде, упразднено: Ролан
приехал   выхлопотать   себе  пенсию;  кроме   того,  он   имеет   в  Париже
друзей-патриотов,  с  которыми  желал  бы   повидаться,  и,  наконец,  хочет
напечатать  свою книгу.  Барбару и  Роланы встретились,  и  естественно, что
пожилой спартанец Ролан и молодой  спартанец Барбару сошлись и полюбили друг
друга.  А  г-жа  Ролан?..  Не  дыши,  ядовитый  дух  злословия! Эта  душа не
запятнана, чиста, как зеркальное озеро. А все-таки, если они оба заглядывали
в глаза один другому  и каждый молча, в  трагическом самоотречении  находил,
что другой слишком достоин любви?
     Она называет его "прекрасным,  как  Антиной"; он "в другом  месте будет
говорить  об  этой изумительной женщине": "Некая г-жа  д'Юдон (или  что-то в
этом   роде,   потому  что   Дюмон  не  помнит  хорошенько  ее  имени)  дает
депутатам-бриссотинцам  и  нам, друзьям свободы,  блестящие завтраки в своем
доме  на  Вандомской  площади,  завтраки  с  современными  знаменитостями, с
грациозными  женщинами,  обольстительными улыбками и не  без роскоши. Здесь,
среди  болтовни  и  звона  бокалов,  устанавливается  на  данный  день  план
законодательных прений и  происходит много совещаний. Здесь  можно  видеть и
строгого Ролана, но он бывает нечасто"20.



     Таковы наши  внутренние  трудности,  наблюдаемые  в южных городах;  они
распространяются, видимые  или невидимые,  по  всем  городам  и округам, как
северным,  так  и  южным.  Всюду  козни  аристократов,  за  которыми  следят
патриоты, вынужденные в свою очередь, будучи  различных оттенков, от светлых
лафайето-фейянов до мрачно-темных якобинцев, следить даже и за самими собою.
     Управления департаментов, которые  мы  называем магистратурой  графств,
выбранные гражданами из слишком "активного" класса, тянут, как  оказывается,
в одну сторону, а муниципалитеты, городская магистратура - в другую. Повсюду
встречаются и диссиденты-священники, с  которыми  Законодательному  собранию
еще  придется иметь дело,  и строптивые  субъекты, действующие под  влиянием
самой ярой из страстей;  они устраивают заговоры, вербуют людей для Кобленца
или подозреваются в заговорах, разжигая огонь всеобщего антиконституционного
пожара. Что с ними делать?  Они могут  быть столь  же добросовестны, сколь и
строптивы; с  ними  надлежало  бы  поступать мягко,  но без  промедлений.  В
непросвещенной  Вандее  крестьяне  легко  могут  быть совращены  ими; немало
простых людей, подобно  торговцу шерстью Катлино, в раздумье разъезжающему с
тюками  своего товара по деревням,  с  сомнением покачивают головой! Прошлой
осенью  туда приезжали два  комиссара,  посланные Собранием:  рассудительный
Жансонне, тогда еще не избранный в  сенаторы, и Галуа, издатель  газеты. Оба
они, посоветовавшись  с генералом Дюмурье, говорили  и  действовали  мягко и
рассудительно; они успокоили на время  возбуждение и  составили свой отчет в
смягченной форме.
     Сам Дюмурье,  вообще человек способный,  нимало не сомневается, что ему
удастся  поддержать у себя  порядок. Он проводит  эти  холодные месяцы среди
добродушных жителей  Ниорта, занимая "довольно  хорошую квартиру в Ниортском
замке", и успокаивает  умы21. Почему у нас всего  один Дюмурье? В
других  местах, на севере и на юге,  мы находим только  неудержимое  мрачное
брожение,  выплескивающееся время от  времени открытыми,  шумными  вспышками
мятежа.  Южный  Перпиньян   бьет  в  набат  при  свете  факелов,  происходит
стремительное бегство и нападение; то же делается в северном Кане среди бела
дня,  аристократы  выстраиваются с  оружием в руках  у храмов;  департаменты
оказываются  не в силах  уладить дело,  оно  разрешается ружейной  пальбой и
раскрытием  заговора!2?  Прибавьте к этому голод,  так как  хлеб,
который всегда был дорог, становится еще дороже; нельзя достать даже сахара,
и  по  серьезным причинам. Бедного Симоно, мэра Этампа,  вывесившего в  этой
северной  области во  время  хлебного бунта  красный  флаг,  изголодавшийся,
ожесточенный народ затоптал до смерти. Тяжела служба  мэра  в такие времена!
Мэр  Сен-Дени  повешен  на   фонаре   под  влиянием  подозрения   и  дурного
пищеварения; это было довольно давно, а недавно мэр Везона похоронен заживо,
и теперь погибает бедный Симоно, кожевник, - мэр Этампа, которого не забудет
легальный конституционализм .
     Мятежи, подозрения, недостаток хлеба и сахара действительно растерзали,
как говорят dechire, бедную Францию и все французское, потому что из-за моря
также  приходят дурные  вести.  Прежде  чем были  зажжены  пестрые  огни  на
Елисейских  Полях  по случаю  принятия  конституции,  в черном  Сан-Доминго*
загорелись совсем другого рода огни и вспыхнуло ночное  зарево, продолжавшее
пылать  одновременно  с парижскими  огнями, - а мы и  не  знали  этого! Небо
окрасилось заревом горящей патоки, спирта,  сахароварен, плантаций,  утвари,
скота,  людей, и равнина у Французского мыса превратилась в чудовищный вихрь
дыма и пламени!
     *  Речь  идет  о  восстании  мулатов  и негров во  французской  колонии
Сан-Доминго  на  о-ве  Гаити.  Восставшие  отменили  рабство,  провозгласили
гражданское равенство и независимость Гаити.

     Какая  перемена  за  эти два  года,  с  тех  пор  как  первый  "ящик  с
трехцветными кокардами" миновал таможню  и даже желчные креолы  возликовали,
узнав, что  Бастилия сровнена с землей! Мы не  раз говорили, что уравнивание
очень приятно,  но  только до  нашего  собственного уровня. У матово-смуглых
креолов, конечно,  есть  свои обиды;  а у  темно-желтых  мулатов?  у  желтых
квартеронов?  а  у  черных,  как  сажа, рабов?  Квартерон  Оже*,  друг наших
парижско-бриссотинских   друзей  чернокожих,  с  своей  стороны  проникается
убеждением,  что восстание  есть  священнейшая из  обязанностей. Поэтому  не
успели трехцветные кокарды покрасоваться и трех  месяцев на  шляпах креолов,
как  в  воздух  взвились  сигнальные огни  Оже  под  крики ярости  и  ужаса.
Потерпевший поражение и  приговоренный к  смерти Оже  взял в  горсть  черный
порошок или черные семена, посыпал  поверх тонкий слой белых  семян и сказал
своим судьям: "Смотрите, они белые", потом  тряхнул рукой и спросил: "Где же
белые?" (Ou sont les blancs?)
     *  Оже (1750-1790)  -  мулат  с  Сан-Доминго,  был  послан в 1789 г. во
Францию, чтобы потребовать предоставления политических прав цветным.

     И вот, осенью 1791 года, взглянув с птичьего полета на Французский мыс,
можно было  увидеть, как густые облака дыма  заволакивают  горизонт:  днем -
дым,  ночью   -огонь,  и  слышать  жалобные   крики  бегущих  белых  женщин,
подгоняемых страхом и слухами. Черные осатаневшие толпы  грабят  и убивают с
неслыханной  жестокостью.  Они  сражаются,  стреляя  "из  чащи  леса,  из-за
изгородей" - негр любит кусты; они тысячами устремляются в атаку, размахивая
ножами  и  ружьями, с  прыжками, криками  торжества  и проклятиями, но, если
отряд белых  добровольцев держится стойко, при первом же залпе, а  иногда  и
раньше  переходят в замешательство, беспорядочное бормотание  и в паническое
бегство23.  Бедного  Оже  можно  колесовать, огненный вихрь можно
подавить, прогнать в горы, но Сан-Доминго потрясено, как семена  в руке Оже,
и корчится в долгих предсмертных судорогах. Оно черно, черно бесповоротно и,
как африканское Гаити, останется на предостережение всему миру.
     О  друзья  мои  парижане,   ведь  это   -  наравне  со   скупщиками   и
заговорщиками-фейянами  - одна из причин  поразительной  дороговизны сахара!
Трепещущий  бакалейщик  с  отвисшей губой видит, что  его сахар таксируется,
отвешивается патриотками для  немедленной продажи по недостаточной цене в 25
су за фунт. "Не лучше ли отказаться от сахара?" Да,  патриотические секции и
все  вы, якобинцы, откажитесь  от него! Так  советуют Луве  и Колло д'Эрбуа,
решив принести эту жертву; но  "как же наши  литераторы обойдутся без кофе?"
Дать клятву в воздержании - это самое верное!24
     Разве не  страдает  по  той  же причине  Брест,  не  страдают  интересы
судоходства?  Бедный Брест терпит, горюет, жалуется  на аристократа Бертрана
Мольвиля, предателя-аристократа, морского министра. Разве не гниют в гаванях
брестские  и  королевские  корабли,  не  разрушаются один за другим?  Многие
морские офицеры разбежались или находятся в отпуске с сохранением жалованья.
В Брестской гавани  мало  движения, если не  считать галер  с их понукаемыми
бичом невольниками-гребцами, -  увы,  среди  них около 40  наших  несчастных
швейцарских солдат  из  Шатовье  !  Эти  40  швейцарцев  в красных шерстяных
колпаках слишком хорошо помнят Нанси; они налегают теперь на весла,  грустно
глядя в  волны  Атлантического  океана,  отражающие  только  их  собственные
печальные, заросшие бородой лица, и кажутся забытыми надеждой.
     Вообще  разве,  выражаясь  фигурально, нельзя сказать, что  французская
конституция,  пускающаяся  в   путь,  страдает  ревматизмом,  полна  колющих
внутренних болей в сочленениях и мышцах и идет с трудом?



     Известны  примеры,  когда  и  крайне  ревматические  конституции шли  и
держались на ногах, хотя и шатаясь и спотыкаясь, в  течение долгого времени,
но  только  благодаря  одному  условию:  голова   была  здорова.  А   голова
французской конституции! Что такое король Людовик и чем он не может не быть,
читатели уже знают. Это король, который не может ни  принять конституцию, ни
отвергнуть ее, ни  вообще  что-нибудь сделать, а  только жалобно спрашивает:
"Что  мне  делать?",  король,  который окружен  бесконечной  смутой  и в уме
которого нет  и зародыша порядка. Остатки гордого, непримиримого  дворянства
борются  с  униженно-раскаивающимися  Барнавами  и  Ламетами, борются  среди
темного элемента посыльных и носильщиков, хвастунов на половинном  жалованье
из кафе "Валуа", среди горничных, наушников и низших служащих, под взглядами
озлобленных  патриотов, все  более и более  подозрительных, - что они  могут
сделать  в такой борьбе? В лучшем случае уничтожить  друг друга и произвести
нуль.  Бедный  король! Барнавы и Жокуры  серьезно  говорят ему  на одно ухо,
Бертран-Мольвили и  посланные  из Кобленца -  на  другое; бедная королевская
голова  поворачивается то  в ту, то  в другую  сторону и не может решительно
склониться  ни  на одну. Пусть  скромность накинет  на  это покрывало: более
жалкое зрелище редко видывал мир. Только один мелкий факт проливает грустный
свет  на многое. Королева жалуется г-же Кампан: "Что мне  делать? Когда они,
эти Барнавы, советуют нам что-нибудь, что не нравится дворянству, то на меня
все дуются,  никто не  подходит  к моему карточному столу, король отходит ко
сну в одиночестве"25. Что  делать  в  таком  сомнительном случае?
Идти к неизбежной гибели!
     Король принял конституцию, зная наперед, что это ни к чему не приведет;
он изучает  ее,  исполняет, но главным образом  в надежде, что она  окажется
невыполнимой. Королевские суда гниют  в гаванях, офицеры с них  разбежались,
армия  дезорганизована, разбойники заполняют проезжие тракты, которые к тому
же не  ремонтируются, все  общественные  учреждения бездействуют и  пустуют.
Исполнительная  власть не  делает никаких усилий,  кроме  одного  -  навлечь
недовольство на  конституцию,  и  притворяется мертвой  (faisant la  mort!).
Какая же конституция, применяемая таким образом, может идти? "Она опротивеет
нации", что действительно и будет26, если только  вы сами  раньше
не опротивеете  ей.  Ведь это план Бертрана  де Мольвиля  и Его  Величества,
лучший, какой они могли придумать.
     А  что, если выполнение этого прекрасного плана пойдет слишком медленно
или  совсем не  удастся? Предвидя  это, королева в глубочайшей тайне  "пишет
целый день и изо дня в день шифрованные послания в Кобленц"; инженер Гогела,
знакомый нам по Ночи  Шпор, которого амнистия Лафайета освободила из тюрьмы,
скачет взад и вперед. Иногда в подобающих случаях бывает, что король наносит
визит в  Salle de  Manege,  произносит  трогательную  ободряющую речь (в  ту
минуту, несомненно, искренно),  и все сенаторы рукоплещут и почти плачут;  в
то же самое время  Малле дю Пан*, по видимости  прекративший издание газеты,
тайно везет за границу собственноручное письмо короля, в  котором тот просит
помощи  у  иностранных  монархов27. Несчастный Людовик, делай  же
что-нибудь одно, - ах, если бы ты только мог!
     * Малле дю  Пан  Жак (1749-1800) - швейцарский публицист, тайный  агент
двора и эмигрантов.

     Но   единственные   действия  королевского  правительства   сводятся  к
смятенному  колебанию  от одного противоречия  к другому, и, смешивая воду с
огнем, оно окутывается густым шипящим паром. Дантона и нуждающихся патриотов
подкупают  денежными  подарками;  они  принимают их,  улучшая тем самым свое
положение, и с  этой поддержкой идут своей дорогой28. Королевское
правительство  нанимает даже рукоплескателей, или  клакеров, которые  должны
аплодировать. У подпольного  Ривароля полторы тысячи  человек на королевском
жалованье, составляющем около  250 000 франков в месяц, которых он  называет
"генеральным   штабом".    Этот   штаб,   самый   странный   из   когда-либо
существовавших,  состоит из публицистов, сочинителей плакатов и  из "двухсот
восьмидесяти клакеров, получающих по три франка в день". Распределение ролей
и счетные книги по этому делу  сохранились до сих пор29.  Бертран
де Мольвиль ухитряется заполнять галереи Законодательного собрания и считает
свой  способ  очень искусным: он  нанимает санкюлотов  идти  на заседание  и
рукоплескать  по  данному  сигналу, и  те  идут, полагая,  что  их пригласил
Петион; эта хитрость не открывалась с неделю. Довольно ловкий прием, похожий
на  то,  как  если бы  человек, находя,  что  день  слишком  короток,  решил
перевести часовую стрелку: только это для него и возможно.
     Отметим  также  неожиданное появление при  дворе Филиппа Орлеанского  -
последнее появление его при  выходе какого бы  то  ни было короля. Некоторое
время назад,  по-видимому  в зимние  месяцы, он получил  давно  желанный чин
адмирала,  хотя  только  над гниющими в гавани  кораблями.  Желаемое  пришло
слишком поздно! Между тем он обхаживает Бертрана де Мольвиля, чтобы принести
благодарность,  даже заявляет,  что  желал бы  поблагодарить Его  Величество
лично;  что,  несмотря  на  все  отвратительные  вещи,  которые   про   него
рассказывают, он далек  в сущности, весьма  далек от того, чтобы быть врагом
Его   Величества!  Бертран   передает  поручение,   устраивает   королевскую
аудиенцию,  которой  Его  Величество  доволен.  Герцог,  видимо,  совершенно
раскаялся и решил  вступить  на новый  путь. И  однако,  что  же мы видим  в
следующее  воскресенье? "В следующее воскресенье,  -  говорит  Бертран, - он
явился  к выходу  короля; но  придворные, не  зная о  происшедшем,  -  кучка
роялистов, привыкших  приносить  королю  приветствие  именно по этим дням, -
устроили ему  в высшей степени унизительный прием. Они обступили его  тесным
кольцом,  старались, как бы нечаянно,  наступать ему  на ноги, вытолкали его
локтями за дверь и не пустили снова  войти.  Он пошел вниз, в апартаменты Ее
Величества, где  был  накрыт стол; едва он  показался, как  со  всех  сторон
раздались голоса: "Господа, берегите  блюда!", словно у него  в карманах был
яд.  Оскорбления,  которым  он  подвергался  всюду,  где  бы  ни  появлялся,
заставили его удалиться, не повидав  королевской семьи.  Все  последовали за
ним до лестницы королевы; спускаясь, он получил плевок (crachat) на голову и
несколько  других  на  платье.  Бешенство  и злоба ясно  отражались  на  его
лице"30. Да разве  могло быть иначе? Он винит во всем этом короля
и королеву, которые ничего  не знают, и даже сами этим очень огорчены, затем
снова исчезает  в  хаосе.  Бертран  находился  в тот  день  во дворце и  был
очевидцем случившегося.
     Что касается остального, то неприсягающие священники и преследования их
тревожат совесть короля;  эмигрировавшие  принцы  и знать принуждают  его  к
двойственным  поступкам,  и одно veto следует за другим  при всевозрастающем
негодовании  против  короля,  ибо  патриоты,  наблюдающие  за   всем  извне,
проникаются, как  мы уже сказали, все  большей  подозрительностью.  Снаружи,
следовательно, возрастающая  буря, одна вспышка патриотического  негодования
за другой, внутри - смятенный вихрь интриг и глупостей! Смятение и глупость,
от  которых невольно отворачивается  глаз.  Г-жа де Сталь  плетет интриги  в
угоду своему любезному Нарбонну, чтобы сделать  его военным министром, но не
обретает покоя,  даже и добившись этого. Король должен бежать в Руан, должен
там  с помощью Нарбонна  "изменить конституцию надлежащим  образом". Это тот
самый ловкий Нарбонн,  который в прошлом году при помощи драгун  вызволил из
затруднительного  положения бежавших королевских  теток. Говорят, что он  их
брат, и даже больше, - так жаждет сплетня скандалов. Теперь он поспешно едет
со  своей  де Сталь к войскам  в  пограничные  города,  присылает  не совсем
достоверные,   подкрашенные  розовыми  красками   донесения,   ораторствует,
жестикулирует, маячит горделиво некоторое время на самой вершине,  на виду у
всех, потом падает, получив отставку, и смывается рекой времени.
     Интригует, к  негодованию патриотов, и принцесса де Ламбаль, наперсница
королевы; злополучная красавица, зачем она вернулась из Англии? Какую пользу
может  принести  ее  слабый серебристый голосок в этом диком  реве  мирового
шквала,  который занесет ее, бедную,  хрупкую  райскую птичку,  на  страшные
скалы. Ламбаль и де Сталь, вместе или порознь, явно интригуют; но кто мог бы
счесть, сколько и сколь различными путями  незаметно интригуют другие! Разве
не  заседает  тайно  в  Тюильри  так называемый австрийский  комитет,  центр
невидимой антинациональной паутины, нити которой тянутся во все концы земли,
ибо мы  окружены  тайной?  Журналист Карра теперь вполне уверен в этом;  для
патриотов партии  Бриссо и для  Франции  вообще это становится все  более  и
более вероятным.
     О  читатель,  неужели  тебе не жаль  этой конституции?  В членах  у нее
колющие ревматические боли, в мозгу - тяжесть  гидроцефалии  и истерического
тумана,  в  самом существе ее  коренится разлад; эта конституция никогда  не
пойдет; она едва  ли даже сможет  брести, спотыкаясь! Почему Друэ и прокурор
Сосс  не спали в ту злосчастную вареннскую ночь! Почему они, во имя Неба, не
предоставили   берлине  Корф   ехать,   куда   ей  вздумается!   Невыразимые
несообразности, путаница, ужасы, от которых до сих пор содрогается мир, были
бы, быть может, избегнуты.
     Но теперь является еще  третье обстоятельство,  не предвещающее  ничего
хорошего для хода этой французской конституции:  кроме французского народа и
французского короля существует  еще соединенная Европа. Необходимо взглянуть
и на нее. Прекрасная Франция так светла,  а вокруг  нее смутная киммерийская
ночь. Калонн, Бретей  носятся далеко в тумане, опутывая Европу  сетью интриг
от Турина до Вены, до Берлина и до далекого  Петербурга  на морозном Севере!
Великий Берк* давно уже возвысил свой громкий голос, красноречиво доказывая,
что наступил конец эпохи, по всей видимости, конец цивилизованного  времени.
Ему отвечают многие: Камиль Демулен, витийствующий  за человечество  Клоотс,
мятежный  портной  Пейн и почтенные  гельские  защитники  в той  или  другой
стране. Но великий Берк не внемлет им:  "век  рыцарства миновал" и не мог не
миновать,  произведя  еще  более  неукротимый  век голода. Много  алтарей из
Дюбуа-Роганского  разряда переходят в разряд  Гобель-Талейранский, переходят
путем  быстрых  превращений  в...   называть  ли  их   истинного  владельца?
Французская дичь  и  охранители ее упали с криками отчаяния на скалы  Дувра.
Кто  станет  отрицать, что  настал  конец  многому? Поднялась  группа людей,
верящих, что  истина - не печатная спекуляция, а реальная  действительность,
что свобода  и братство возможны на земле, всегда считавшейся собственностью
Духа  Лжи,  которую  должен  унаследовать  Верховный  Шарлатан!  Кто  станет
отрицать,  что  церковь,  государство, трон,  алтарь  в  опасности, что даже
священный  денежный  сундук,  последнее  прибежище  отжившего  человечества,
кощунственно вскрыт и замки его уничтожены?
     *  Берк   Эдмунд  (1729-1797)  -  английский,  политический  деятель  и
публицист,  автор контрреволюционного памфлета  "Размышления  о  Французской
революции".

     Как ни  деликатно, как  ни  дипломатично поступало бедное Учредительное
собрание; сколько ни заявляло оно, что отказывается от всякого вмешательства
в дела  своих соседей, от всяких  иностранных завоеваний и так  далее, но  с
самого начала  можно было предсказать, что старая Европа и новая  Франция не
могут  ужиться вместе.  Славная  революция, ниспровергающая  государственные
тюрьмы  и феодализм, провозглашающая, под грохот  союзных пушек перед  лицом
всего  мира,  что  кажущееся  не  есть  действительность,  -  как  может она
существовать    среди    правительств,    которые,    если   кажущееся    не
действительность, представляют неизвестно что? Она может существовать только
в смертельной вражде, в непрестанной борьбе и войнах, и не иначе.
     Права  Человека,  отпечатанные  на  всех  языках  на  бумажных  носовых
платках,  переходят  на  Франкфуртскую ярмарку31. Да что  там  на
Франкфуртскую  ярмарку!  Они переправились через Евфрат  и сказочный Гидасп,
перенеслись  на Урал,  Алтай, Гималаи; отпечатанные с деревянных стереотипов
угловатыми  картинными  письменами,  они читаются и  обсуждаются  в  Китае и
Японии. Где же это кончится? Киен Лун чует недоброе; ни один, самый далекий,
далай-лама  не  может  теперь мирно катать  свои  хлебные  шарики.  Все  это
ненавистно нам, как ночь! Шевелитесь,  защитники  порядка! И они  шевелятся:
все  короли и  князьки  шевелятся грозно,  насупив брови и опираясь  на свою
духовную  временную  власть.  Поспешно  летают   дипломатические   эмиссары,
собираются  конвенты,  частные советы, и  мудрые парики  кивают,  совещаясь,
насколько это им доступно.
     Как мы сказали, берутся за перо и памфлетисты с той и с другой стороны;
рьяные  кулаки  стучат по крышкам пюпитров.  И  не  без результата!  Разве в
прошлом июле железный Бирмингем не  вспыхнул, сам не зная почему, в  ярости,
пьянстве и огне при криках: "За церковь  и короля!"  - и разве Престли и ему
подобные, праздновавшие обедом день Бастилии, не были сожжены самым безумным
образом? Возмутительно, если подумать!  В тот  же самый день, как  мы  можем
заметить, австрийский  и  прусский монархи с  эмигрантами выехали в Пильниц,
что в Саксонии, где 27 августа, не высказываясь  насчет дальнейшего "тайного
договора", который мог и не состояться, провозгласили свои надежды и угрозы,
заявив, что это "общее дело королей"*.
     Где есть  желание  ссоры,  там найдется  и повод  к ней.  Наши читатели
помнят ту  ночь на  Духов  день 4  августа 1789  г.,  когда феодализм пал  в
несколько часов.  Национальное собрание,  уничтожая феодализм,  обещало, что
будет  дано  "возмещение",  и старалось  дать его. Тем не менее  австрийский
император объявил, что его германские принцы не могут быть лишены феодальных
прав; они имеют  поместья  во  французском  Эльзасе и  обеспеченные  за ними
феодальные  права,  которые  ничем  не  могут быть  возмещены.  И вот дело о
владетельных  принцах  (Princes Possessions)  странствует от  одного двора к
другому и покрывает целые  акры дипломатическими  бумагами,  вызывая скуку у
всего мира.  Кауниц доказывает  из Вены; Делессар отвечает из  Парижа, хотя,
может быть, недостаточно резко. Император и  его владетельные князья слишком
очевидно хотят прийти и взять компенсацию,  сколько удастся захватить. Разве
нельзя было бы поделить Францию, как разделили и продолжают делить Польшу, и
разом и успокоить, и наказать  ее? Волнение охватило всю Европу, с севера до
юга!  Ведь действительно это "общее  дело  королей". Шведский король Густав,
присяжный рыцарь королевы, хотел вести союзные армии, но помешал Анкарстрем,
изменнически   убивший  его,  потому  что  неприятности  были  и  поближе  к
дому32.  Австрия  и  Пруссия говорят в Пильнице, и все напряженно
прислушиваются. Императорские рескрипты выходят из  Турина; в Вене предстоит
заключение  тайной  конвенции.   Екатерина  Российская  одобрительно  кивает
головой: она  помогла бы, если б была готова. Испанский Бурбон задвигался на
своих  подушках: помощь  будет и от него - даже  от него.  Сухопарый Питт**,
"министр приготовлений", подозрительно выглядывает из своей сторожевой башни
в  Сент-Джеймском дворце. Советники составляют  заговоры,  Калонн  плавает в
тумане,  -  увы, сержанты уже открыто барабанят  на всех германских базарных
площадях, вербуя оборванных  храбрецов33. Куда ни  посмотришь, со
всех сторон неизмеримый обскурантизм охватывает прекрасную  Францию, которая
не  хочет быть охваченной  им.  Европа  в  родовых муках; потуга следует  за
потугой, и что за крик слышен из Пильница! Плодом явится Война.
     * Речь идет о подписании  императором Леопольдом II и  прусским королем
Фридрихом  Вильгельмом   II  декларации  о   совместных   действиях   помощи
французскому  монарху. Пильницкая  декларация  означала  фактически создание
первой    коалиции   феодально-абсолютистских    монархий   Европы    против
революционной Франции.
     **  Питт   Уильям  Младший  (1759-1806)  -  английский  государственный
деятель, лидер партии тори, премьер-министр в 1783-1801 и 1804-1806 гг.

     Но самое худшее, в этом положении еще предстоит назвать - это эмигранты
в Кобленце.  Многие тысячи их  съехались  туда, полных  ненависти  и  угроз:
братья   короля,  все  принцы  крови,   за  исключением  безбожного  герцога
Орлеанского;  дуэлисты  де  Кастри, краснобай  Казалес,  Мальсень  с  бычьей
головой, бог войны  Брольи; женоподобные  дворяне, оскорбленные офицеры, все
перебравшиеся по ту сторону Рейна. Д'Артуа приветствует аббата Мори поцелуем
и  прижимает его  к своему  августейшему сердцу!  Эмиграция,  текущая  через
границы  то  по  каплям, то  потоком, охваченная  различными настроениями  -
страхом, дерзостью, яростью и  надеждой,  с первых  бастильских дней,  когда
д'Артуа уехал, "чтобы пристыдить граждан  Парижа", возросла до феноменальных
размеров. Кобленц превратился в маленький  заграничный Версаль  - Версаль in
partibus,  здесь  все  продолжается по-прежнему:  ссоры, интриги, господство
фаворитов,  даже  наложниц;  все  старые  привычки  в меньшем  масштабе,  но
обостренные жаждой мести.
     Энтузиазм  приверженности, ненависти  и  надежды  поднялся  до  высокой
отметки; это можно слышать в любой таверне в Кобленце из разговоров и песен.
Мори  присутствует  в  кружковом совете,  в котором многое  решается,  между
прочим  составление списков эмиграции по числам,  и  месяц  раньше или позже
определяет  большее  или меньшее право  в будущем дележе добычи.  На  самого
Казалеса  вначале  смотрели холодно,  потому  что он  случайно  высказался в
конституционном духе, - так чисты наши принципы34. В Люттихе куют
оружие;  "3000  лошадей" направляются сюда  с германских  ярмарок; вербуется
кавалерия, а равно и пехота "в синих  мундирах,  красных жилетах  и нанковых
шароварах"35. Эмигранты  ведут секретную  внутреннюю переписку  и
открытую заграничную:  переписываются с  недовольными тайными аристократами,
со строптивыми священниками, с "австрийским комитетом" в Тюильри. Вербовщики
настойчиво сманивают дезертиров: почти весь полк Руаяль-Аллеман переходит  к
ним. Маршрут во  Францию и  раздел добычи уже определены,  дожидаются только
императора. "Говорят,  что  они хотят отравить  источники, но, -  прибавляют
патриоты, сообщая  это, -  им не  отравить  источника  Свободы", на  что "on
applaudit" (мы  можем  только  аплодировать). У  них  имеются  также фабрики
фальшивых ассигнаций, и  по Франции разъезжают люди, раздавая и  распределяя
их;  одного  из  них  выдают  законодательствующему  патриотизму:   "некоего
Лебрена,  человека лет  тридцати,  с  густыми белокурыми  волосами"; у него,
вероятно  только  временно,   "подпухший  глаз  (oeil  poche),  он  ездит  в
кабриолете, на вороной лошади"36 и никогда не расстается с ним.
     Несчастные  эмигранты:  их участь  совпадала с  участью Франции. Они не
знают  многого  из  того, что  должны бы знать,  не знают ни самих  себя, ни
своего окружения. Политическая партия, не осознающая своего поражения, может
сделаться  фатальнейшей вещью для  самой  себя и для всего.  Ничто не убедит
этих людей в том, что  они не  могут  разогнать Французскую революцию первым
звуком своих военных труб, что эта революция - не  бурная вспышка болтунов и
крикунов, которые при взмахе кавалерийских сабель, при шорохе веревок палача
спрячутся  по  углам, чем глубже,  тем  лучше. Но,  увы, какой человек знает
самого себя и верно оценивает окружающие его явления, иначе нужна ли была бы
тогда физическая борьба?  Никогда,  пока эти головы не будут размозжены, они
не поверят,  что  рука санкюлота имеет  некоторую  силу,  а когда  они будут
размозжены, то верить будет уже слишком поздно.
     Можно  сказать без раздражения против этих бедных заблудших людей,  что
зло,  исходящее  от  эмигрировавшей  знати,  более  всех  других зол роковым
образом повлияло  на  судьбу Франции.  Если  б  они  могли  это знать, могли
понять! В начале  1789 года их еще окружал некоторый престиж и страх: пожары
их замков,  зажженных  месяцами  упорства,  стали гаснуть после 4  августа и
могли бы прекратиться совсем, если бы  владельцы знали, что им защищать и от
чего  нужно   отказаться,  как  от   незащитимого.  Они   еще   представляли
иерархическую  лестницу власти  или общепринятое подобие  ее, еще составляли
связующее звено между королем и народом, передавали и претворяли постепенно,
со  ступени на ступень,  приказания  одного  в  повиновение других  и делали
приказания и  повиновение еще возможными. Если бы они поняли положение дел и
свою  роль в  нем, то Французская революция,  совершившаяся  рядом взрывов в
годы  и  месяцы, распространилась  бы на  несколько поколений, и  для многих
уготована была бы не мучительная смерть, а тихая кончина.
     Но  люди  эти  были  горды,  высокомерны  и  недостаточно  умны,  чтобы
поступать обдуманно. Они оттолкнули от себя все с  презрительной ненавистью,
обнажили  шпаги  и забросили  ножны. Франция не  только  не  имеет  иерархии
власти, чтобы претворять приказания в повиновение, - ее иерархия бежала к ее
врагам и громко  призывает их, нуждающихся только в предлоге, к вооруженному
вмешательству. Завистливые короли и императоры  долго смотрели бы, обдумывая
вторжение, но боясь и стыдясь вмешаться, а теперь! когда братья короля и все
французское  дворянство,  сановники  и  должностные  лица,  имеющие  свободу
высказываться, которой сам король лишен, -  когда  все они  горячо призывают
их, во имя права и силы?  От  пятнадцати до двадцати тысяч человек собрано в
Кобленце, которые бряцают оружием с криками: "Вперед, вперед!"  Да, господа,
вы  пойдете  вперед  -   и  разделите  добычу  сообразно  численности  вашей
эмиграции.
     Злосчастное   Законодательное   собрание   и   патриотическая   Франция
осведомлены обо всех этих делах через предателей-друзей, через торжествующих
врагов. Памфлеты Сюлло из  генерального штаба Ривароля циркулируют, возвещая
великую  надежду. Плакаты  Дюрозуа покрывают стены; "Chant  du  Coq"  криком
приветствует день;  его клюет "Ami des Citoyens" Тальена. Друг короля Руаю в
"Ami  du Roi"  в точных  арифметических  цифрах  приводит численность  армий
различных  вторгающихся монархов: в общем 419 тысяч  иностранных солдат и 15
тысяч  эмигрантов. И  это  не  считая ежедневных и  ежечасных дезертиров,  о
которых издателю  газеты приходится ежедневно сообщать, - дезертирств  целых
рот, даже  полков, которые с криками: "Vive  le Roi, Vive  la Reine!"  - и с
развернутыми знаменами переходят в чужой лагерь37. Ложь! Пустяки!
Нет, для патриотов не пустяки; не будет это пустяками в один несчастный день
и для Руаю.  Патриотизм может  еще некоторое время орать и  болтать, но часы
его  сочтены:  Европа  надвигается  с  419  тысячами  войска  и  французским
рыцарством; можно надеяться, что виселицы получат свое.



     Итак,   у   нас  будет  война,   и  при   каких  обстоятельствах!   При
исполнительной   власти,   "притворяющейся"   все  с   большей   и   большей
естественностью  "мертвой" и  бросающей  полные  вожделения  взоры  даже  на
врагов, - вот при каких обстоятельствах у нас будет война.
     Энергичного и деятельного руководителя у нее нет, если не считать таким
Ривароля с его генеральным штабом и  280 клакерами. Общественные  учреждения
бездействуют,  даже  сборщики  податей  забыли  свои  уловки  и  в некоторых
провинциальных  управлениях  считают  благоразумным  удерживать  те  налоги,
которые удастся собрать для покрытия своих собственных необходимых расходов.
Наш  доход состоит  из ассигнаций, и выпуски бумажных  денег следуют один за
другим.  А  армии, наши  три  большие  армии:  Рошамбо,  Люкнера,  Лафайета?
Исхудалые,  безутешные,  эти  три великие  армии оберегают границы, подобные
трем   стаям   журавлей   во  время  линьки,   -   погибающие,   непокорные,
дезорганизованные, никогда  не бывавшие в огне, а опытные генералы и офицеры
их ушли за Рейн. Военный министр Нарбонн, писавший отчеты в розовых красках,
требует  рекрутов,  амуниции,  денег,  неизменно  денег  и,  не получая  их,
грозится  "взять  свой  меч",  принадлежащий  лично  ему,  и   идти  служить
Отечеству38.
     Но вопрос из вопросов в том: что же делать? Обнажить ли нам сразу меч и
с дерзким  отчаянием,  которому иногда благоприятствует счастье, идти против
этого вторгающегося  мира эмигрантов и  обскурантов или же ждать, затягивать
время  дипломатическими переговорами,  пока наши  ресурсы не  поправятся? Но
поправятся  ли они или  наоборот?  Сомнительно,  мнения наиболее влиятельных
патриотов  разделились.  Бриссо и его  бриссотинцы,  или жирондисты,  громко
кричат в Законодательном собрании за первый, вызывающий, план, а Робеспьер у
якобинцев так  же  громко ратует за  последний, за промедление,  причем дело
доходит  до  споров,  даже до  взаимных  упреков, смущая  Мать  патриотизма.
Подумайте, в каком возбуждении проходят завтраки у г-жи д'Юдон на Вандомской
площади! Все  крайне встревожены. Помогите,  патриоты, или  по  крайней мере
соединитесь, ибо  время  не  ждет. Еще  не  миновали  зимние  морозы, как  в
"довольно  уютную квартиру Ниортского замка" пришло письмо: генерала Дюмурье
требуют  в Париж. Письмо от военного министра Нарбонна: генерал должен  дать
совет во  многих  делах39. В феврале 1792 года друзья-бриссотинцы
приветствуют своего Дюмурье-Polymetis, которого действительно можно сравнить
с древним Улиссом* в современном костюме: у него живые, пластичные движения,
неукротимый пыл и ум, делающий его "мужем совета".
     * Т. е. Одиссеем.

     Пусть  читатель  представит  себе прекрасную Францию,  окруженную  всей
киммерийской  Европой, словно  надвигающейся  на нее  черной тучей,  готовой
разразиться огненным  громом войны;  сама  же  прекрасная  Франция не  может
двинуться, связанная по  рукам  и  ногам сложными путами своего  социального
одеяния или  состряпанной  для нее  конституции.  Прибавьте  к  этому голод,
заговоры   аристократов,  отлучающих   от  церкви   священников-диссентеров,
"некоего Лебрена", подгоняющего своего вороного коня на глазах у всех, и еще
более  страшного   в   своей  незримости   инженера  Гогела*,   скачущего  с
шифрованными письмами королевы!
     * Барон де Гогела - доверенное лицо королевы Марии Антуанетты.

     Неприсягнувшие священники вызывают новые беспорядки на Мэне и Луаре; ни
Вандея, ни торговец шерстью Катлино не перестают ворчать и брюзжать. А вот и
опять выступает  на  сцену  Жалес:  сколько  раз  придется  уничтожать  этот
реальный или воображаемый вражеский  стан! Вот уже около двух лет, как он то
тускнел, то  снова ярко  разгорался в перепуганном воображении патриотов; на
самом  деле,  если бы знали патриоты!  Это один из изумительнейших продуктов
природы,  действующей вместе с  искусством. Аристократы-роялисты под тем или
иным предлогом собирают  простой  народ  в  Севеннских  горах; народ этот не
боится мятежей  и охотно  дерется,  только бедные головы  его туго поддаются
убеждению.  Роялисты ораторствуют,  играя  главным  образом  на  религиозной
струне: "Правоверных священников преследуют, навязывают нам ложных пастырей;
протестанты  (некогда  подвергавшиеся  каре)  теперь  торжествуют, священные
предметы  бросаются  собакам"; таким  образом вызывается  в набожных  горцах
глухой ропот.  "Как же  нам  не  вступиться, храбрые севен-нские сердца,  не
поспешить на  помощь? Ведь  нам повелевает это  священная  религия, наш долг
перед Богом и Королем".  "Si  fait, si fait (Конечно,  конечно),  - отвечают
всегда  храбрые  сердца.  -  Mais  il  y  a  de  bien bonnes choses dans  la
Revolution!" (Но в революции есть много хорошего!) Итак, дело это, что бы ни
говорили, вертится  только  вокруг своей оси, не  сходит с места  и остается
простой бутафорией40.
     Тем не менее больше льстите, играйте на  известной струнке все громче и
быстрее, вельможные роялисты!  Крайним  напряжением  сил вы  можете добиться
того,  что  в будущем  июне этот Жалесский лагерь  внезапно  превратится  из
бутафорского в настоящий. В  нем две тысячи человек, которые хвастают, будто
их  семьдесят  тысяч;  вид  у  него  очень  странный:  развевающиеся  флаги,
сомкнутые   штыки,    прокламации   и   комиссия   гражданской   войны   под
председательством  д'Артуа! Пусть Ребекки или другой какой-нибудь пылкий, но
рассудительный  патриот  вроде "подполковника Обри",  если  Ребекки  занят в
другом месте, пусть они немедленно двинут национальных гвардейцев  и рассеют
Жалесский  лагерь, да, кстати, разгромят  и старый замок41, чтобы
по возможности ничего больше не было слышно об этом лагере.
     В феврале и марте страх, особенно у сельского населения Франции, достиг
крайних пределов, почти граничащих с безумием. По городам и деревням носятся
слухи о войне, об избиении, о близости австрийцев, аристократов, а главное -
разбойников. Люди покидают свои дома и хижины и, забрав жен и детей, бегут с
криками,  сами не зная куда. Такая паника, по  словам очевидцев, никогда еще
не охватывала нацию и не  охватит даже  во времена  так называемого террора.
Весь край по течению Луары, весь центр и юго-восточная область поднимаются в
смятении  "одновременно,  как  от  электрического  удара"  -  ведь  и  хлеба
становится все меньше и меньше. "Народ запирает баррикадами въезды в города,
натаскивает  камней в верхние этажи,  женщины  готовят кипяток, с  минуты на
минуту ожидая атаки.  В деревнях непрерывно звонит набат, толпы созванных им
крестьян бродят по дорогам в поисках воображаемого врага.  Они вооружены  по
большей  части  косами  на  деревянных  древках,  и когда  эти дикие полчища
подходят к забаррикадированным  городам, то нередко  их самих  принимают  за
разбойников".
     Так  бурлит  старая  Франция, готовая рухнуть.  Каков  будет конец,  не
известно ни одному смертному, но, что конец близок, это знают все.



     Всему  этому наше  бедное Законодательное собрание, у которого вдобавок
не ладится с  конституцией,  не может  противопоставить ничего, что могло бы
помочь,  кроме   всплесков   парламентского   красноречия.   Оно  продолжает
дебатировать, обвинять, упрекать, представляя собою шумный, волнующийся, сам
себя пожирающий хаос.
     А две  с  лишним  тысячи постановлений? Читатель,  к  счастью,  они  не
касаются ни тебя,  ни меня.  Это случайные постановления, глупые или нет, но
рассчитанные только на данный день, на злобу этого дня. Изо всех двух  тысяч
не наберется и десяти, которые могли бы быть нам полезны или вредны, да и те
большею частью при самом рождении задушены королевским veto. Согласно одному
из них, 17 января в Орлеане открыл свои заседания Верховный суд (Haute Cour)
Законодательного  собрания.  Теория  его  была  выработана  Конституантой  в
прошлом мае  и теперь применяется на практике. Это  суд для  разбирательства
политических преступлений; у него не будет недостатка в работе. По отношению
к этому  суду  было постановлено, что он не нуждается в  санкции короля, так
что  здесь  veto  не  могло иметь  места. Другим  постановлением  с прошлого
октября  допущены браки священников. Один отважный  священник, мало того что
женился до издания этого закона, но еще пришел со своей молодой женой в суд,
чтобы все могли порадоваться его медовому  месяцу  и  чтобы добиться издания
закона.
     Менее утешительны законы против протестующих  священников,  и,  однако,
они  не  менее   нужны!  Нас  главным   образом   интересуют   постановления
относительно священников и эмигрантов: это две краткие серии  постановлений,
выработанных  в   бесконечных  дебатах  и  уничтоженных   королевским  veto.
Верховное  Национальное   собрание  обязательно  должно   было  привести   в
повиновение  этих  непокорных,  клерикалов  или  мирян,  и  принудить  их  к
послушанию, однако всякий раз, когда мы направляем наш законодательный кулак
и хотим придавить или  даже раздавить совсем,  чтобы  непокорные уступили, в
дело вмешивается  королевское veto,  парализуя нас,  как волшебством,  и наш
кулак,  едва  сжимающий,  а еще меньше  уничтожающий, не  оказывает никакого
действия.
     Поистине  грустная   серия   постановлений,   даже   несколько   серий,
парализованных этим veto. Сначала 28 октября 1791  года мы имеем возвещенную
глашатаями  и  плакатами  прокламацию  Законодательного   собрания,  которая
приглашает эмигрировавшего Monsieur, брата  короля,  под  страхом  наказания
возвратиться в течение двух месяцев. На это приглашение Monsieur не отвечает
ничего, если не считать газетной пародии, в которой он под страхом наказания
приглашает высокое  Законодательное собрание  "вернуться к здравому смыслу в
течение двух месяцев". Тогда Законодательному собранию приходится прибегнуть
к  более  строгим  мерам.  Так,  9  ноября  мы   объявляем  всех  эмигрантов
"подозреваемыми в заговоре" и, короче,  "объявленными вне закона", если  они
не вернутся  к Новому  году,  - скажет  ли  король veto? Что с владений этих
людей должны взиматься "тройные налоги" или даже что владения их должны быть
секвестированы, понятно  само  собой.  Затем, когда к Новому  году никто  не
вернулся, "мы  заявляем" - и через две недели повторяем еще  внушительнее, -
что Monsieur лишается права на наследование короны (dechu) и, мало того, что
Конде,  Калонн  и  еще  довольно  длинный  список  других лиц  обвиняются  в
государственной  измене и подлежат суду  Верховного  орлеанского  совета.  -
Veto! Затем по отношению к  неприсягающим священникам в минувшем ноябре было
постановлено, что они лишаются получаемых  ими пенсий, "отдаются  под надзор
surveillance" и в  случае надобности подвергаются изгнанию. - Veto!  Следует
еще более строгая мера, но ответом на нее опять-таки является veto.
     Veto  за veto; наш  кулак парализован! Боги и  люди могут  видеть,  что
Законодательное  собрание  находится  в ложном  положении.  Но кто же  не  в
ложном?  Поднимаются  уже  голоса  за  "Национальный  Конвент"42.
Бедное Законодательное собрание, пришпориваемое и побуждаемое к деятельности
всей Францией и всей Европой, не может действовать;  оно может только сыпать
укоры, разглагольствовать, вносить бурные "предложения", для которых закрыты
все ходы, и кипятиться с шумом и пенящейся яростью!
     Какие сцены происходят в этом  национальном зале! Председатель звонит в
свой  неслышный  колокольчик или  в  знак  крайнего отчаяния надевает шляпу;
"минут  через  двадцать шум  утихает",  и  тот  или  другой нескромный  член
Собрания препровождается на три  дня  в тюрьму Аббатства.  Надо пригласить и
допросить подозрительных лиц; старый  де  Сомбрей  из  Дома инвалидов должен
дать отчет, почему он оставляет ворота открытыми. Необычный дым поднялся над
Севрской фарфоровой фабрикой, указывая на заговор; мастера поясняют, что это
сжигаются  "Мемуары"  Ламот,  героини истории  с  ожерельем,  скупленные  Ее
Величеством43, которые тем не менее всякий  желающий может читать
и поныне.
     Затем  рождается  подозрение,  что  герцог  Бриссак  и  конституционная
гвардия короля "тайно изготовляют патроны  в погребах": это шайка роялистов,
честных и  нечестных; многие  из  них  - настоящие  головорезы, набранные  в
игорных домах и притонах;  их 6000 вместо 1800, и они мрачно глазеют на нас,
когда  мы  входим во дворец44. Поэтому после  бесконечных  прений
Бриссака   и  королевских  гвардейцев   решают  распустить  и  действительно
распускают  после   двух  месяцев  существования,  так  как  охрана  эта  не
продержалась и до марта того  же года.  Таким образом, новый конституционный
штат  (Maison   militaire)   короля  распущен,   и  ему   опять   приходится
довольствоваться охраной  одних швейцарцев и синих  национальных гвардейцев.
По-видимому,  такова  участь  всех   конституционных  начинаний.  Король  не
согласился на учреждение при нем конституционного гражданского штата (Maison
civile),  как  ни  настаивал на  этом  Барнав;  старые постоянные  герцогини
косились на новых людей и держались в стороне; к тому же и королева считала,
что  не  стоит  этого  затевать, так  как  дворянство  очень  скоро вернется
торжествующим45.  Продолжая  следить  за  тем, что  происходит  в
национальном  зале, мы видим, как  епископ Торне, конституционный  прелат не
слишком  строгих  нравов,  предлагает  уничтожить "духовное одеяние  и  тому
подобные карикатурные вещи". Епископ Торне горячо защищает  свое предложение
и кончает тем,  что  снимает свой наперсный крест и  бросает  его в качестве
залога на стол. Крест этот немедленно покрывается  крестом  Те Deum Фоше,  а
потом и другими крестами и знаками духовного сана, пока все не освобождаются
от них; вслед  за тем один клерикальный сенатор срывает свою ермолку, другой
- свое жабо, чтобы фанатизм не обрушился на них46.
     Как  быстро все это  делается! И как несущественно, туманно, бессильно,
почти  призрачно,  словно  в  царстве  теней! Неугомонный  Ленге,  кажущийся
сморщившимся,  словно призрак,  ходатайствует здесь о  каком-то  своем деле,
среди шума и перерывов,  превосходящих человеческое терпение, и в результате
этот  раздражительный,  сухой человечек "разрывает свои бумаги и удаляется".
Другие почтенные  члены  в  возбуждении  также рвут  свои  бумаги; Мерлей де
Тионвиль рвет свои бумаги, крича: "Так вам не спасти народа!" Нет недостатка
и в депутациях: депутации от секций, обыкновенно с жалобами  или доносами  и
всегда с  пылкими  патриотическими чувствами, депутация от женщин, например,
которые просят, чтобы им было разрешено взять пики и упражняться на Марсовом
поле. Почему бы и нет, амазонки, если вам так этого хочется! Затем, исполнив
поручение и получив  ответ, депутации "дефилируют по залу  с пением "Ca ira"
или  же кружатся в  ней, танцуя свою ronde patriotique - новую "Карманьолу",
или  военный   танец   и   танец  свободы.   Патриот  Гюгенен,  экс-адвокат,
экс-карабинер,   судейский  экс-писец,   является  в   качестве  депутата  в
сопровождении  представителей  Сент-Антуана  и  жалуется  на антипатриотизм,
голод,  продажность,  людоедов,  вопрошая  в  заключение  высокое  собрание:
"Неужели  же   в   ваших  сердцах  не  забьет  набат  против  этих  mangeurs
d'hommes?"47
     Но главным и  постоянным  занятием  Законодательного собрания  являются
порицания королевских министров. О министрах Его Величества мы до сих пор не
говорили да и  впредь не скажем  почти ничего. Они  еще призрачнее! Грустное
зрелище:  ни один не может удержаться, ни  один  по крайней  мере со времени
исчезновения  Монморена;  "старейшему по службе  в совете короля  иногда  не
более  десяти  дней"48.  Это конституционалисты-фейяны,  как  наш
почтенный    Кайе    де    Гревилль,   как    злополучный    Делессар,   или
конституционалисты-роялисты,  как  Монморен,  последний  друг  Неккера,  или
аристократы, как Бертран де Мольвиль*. Все они мелькают, словно  призраки, в
огромном, кипучем  смятении;  жалкие  тени,  брошенные  во  власть  бушующих
ветров; бессильные, без значения - стоит ли обременять ими людскую память?
     * Бертран де Мольвиль Антуан Франсуа - морской министр в 1791 г.

     Но как часто собирают вместе этих  бедных королевских министров, как их
расспрашивают, опекают;  им даже угрожают, их почти запугивают! Они отвечают
что   могут,   с   искуснейшим   притворством  и   казуистикой,   и   бедное
Законодательное собрание  не знает,  что  делать  с их  ответами. Несомненно
одно: Европа надвигается на нас, и Франция  (хотя еще и не мертвая) не может
двинуться  с  места.   Берегитесь,   господа   министры!  Язвительный  Гюаде
пронизывает   вас   перекрестными   вопросами   с  внезапными   адвокатскими
заключениями;  дремлющая буря,  притаившаяся  в  Верньо,  может  проснуться.
Неутомимый  Бриссо  составляет  доклады,  обвинения, бесконечные  водянистые
рассуждения:  настал великий  праздник для этого  человека.  Кондорсе  пишет
своим  твердым  пером "обращение  Законодательного собрания  к  французскому
народу"49.  Пламенный  Макс   Инар,  который,   впрочем,   желает
выставить против этих киммерийских врагов "не меч и огонь, а свободу", стоит
за  объявление "министров  ответственными под страхом смерти, nous entendons
la mort".
     В  самом  деле,  положение становится  серьезным:  время не  терпит,  и
появились изменники. У Бертрана  де Мольвиля гладкий язык, а  в сердце этого
известного аристократа  желчь. Как он скор на ответы и разъяснения и как они
изворотливы  и приятны для слуха! Но самое замечательное случилось  однажды,
когда Бертран  кончил отвечать  и  удалился.  Едва высокое  Собрание  начало
обсуждать,  что  с  ним делать, как  вдруг  зал  наполнился дымом -  густым,
удушливым дымом, так что совершенно нельзя было говорить; все только хрипели
и кашляли, и заседание  пришлось  отложить50.  Чудо?  Характерное
чудо? Чем оно объясняется - неизвестно;  известно только,  что "истопник был
назначен Бертраном" или кем-то  из  его подчиненных.  О  смрадное, смятенное
царство теней с  танталовыми муками, с яростными огненными потоками и реками
жалоб!  Зачем нет  у  тебя Леты,  в  которой  можно было покончить  с  этими
страданиями?



     Тем не менее пусть патриоты  не  впадают  в отчаяние. Разве нет у нас в
Париже  по  крайней  мере  добродетельного  Петиона и  целого  патриотически
настроенного муниципалитета? Добродетельный  Петион  уже  с  ноября  состоит
парижским  мэром; в нашем  муниципалитете публика  - теперь она  допускается
туда  - может  видеть энергичного Дантона; язвительного, неповоротливого, но
надежного   Манюэля;   решительного,   без  тени   раскаяния   Бийо-Варенна,
воспитанника иезуитов;  способного редактора  Тальена и  других, лучших  или
худших, но истых патриотов.  Так сложились  ноябрьские  выборы,  на  радость
большинству  граждан;  сам двор поддерживал Петиона,  а  не  Лафайета. Таким
образом, Байи и  его фейянам, давно уже начавшим уменьшаться,  подобно луне,
пришлось с  грустью откланяться и удалиться  в небытие или, пожалуй, в нечто
худшее, в обманчивый  полусвет со страшной тенью красного флага и  с горькой
памятью о Марсовом  поле. Как быстро двигаются вперед люди и явления! Теперь
Лафайет не  будет,  как в День  Федерации, бывший зенитом его жизни, "твердо
опираться мечом на Алтарь Отечества" и присягать перед лицом Франции; о нет,
с  того дня звезда  его все бледнела и склонялась к закату и теперь печально
стоит на  краю горизонта; Лафайет командует одной из трех армий этих верениц
линяющих журавлей и ведет себя крайне подозрительно и бездеятельно, чувствуя
себя неловко.
     Но разве в крайнем случае  патриоты,  располагающие тысячами сил в этой
мировой столице, не могут справиться сами? Разве у них нет рук, нет пик? Мэр
Байи не мог помешать ковать пики, а мэр Петион и Законодательное собрание не
только не мешают,  но  и санкционируют это дело. Да и  почему  нет,  раз так
называемая  конституционная  гвардия  короля  "тайно  изготовляла  патроны"?
Реформы    нужны    и    в    самой    Национальной    гвардии,   весь    ее
фейяно-аристократический  штаб должен быть распущен. Граждане без  мундиров,
пики рядом с мушкетами, несомненно, могут быть допущены в гвардию в нынешние
времена; разве "активный" гражданин  и  пассивный, могущий сражаться за нас,
не  одинаково  желанны оба? О друзья мои  патриоты, без сомнения, так! Более
того, очевидно, что патриоты, будь они  даже и в белых жабо здравомыслящие и
уважаемые,  должны или чистосердечно опереться на  черную  необъятную  массу
санкюлотизма, или же исчезнуть самым  ужасающим образом,  провалившись в ад!
Поэтому одни  отворачиваются  от  санкюлотов, презирают их; другие  готовы с
чистым  сердцем  опереться  на   них,  третьи,  наконец,  обопрутся  на  них
нечистосердечно, и каждую из этих трех групп постигнет своя участь.
     Однако  разве  в  данной  ситуации  мы  не  имеем  сейчас добровольного
союзника, который сильнее всех остальных, - союзника по имени Голод? Голод и
тот вихрь  панического  страха, который нагнетает  голод  и все  прочие наши
беды, вместе взятые! Ведь санкюлотизм растет оттого, от  чего другие явления
умирают.   Тупоумный  Пьер  Бай   произнес,  хотя  и  бессознательно,  почти
эпиграмму, и патриоты смеялись не над ней, а над ним, когда он  писал: "Tout
va  bien   ici,   le   pain  manque"   (Здесь  все   идет   хорошо  -  хлеба
нет)51.
     Кроме того, у патриотов есть своя конституция, способная ходить, и свой
небессильный  парламент,  или  назовем  его  вселенским  собором,  собранием
церквей Жан Жака Руссо, а  именно: Якобинское  общество "Мать". Ведь у  этой
матери триста взрослых  дочерей с маленькими внучками, пытающимися ходить, в
каждой французской деревне,  исчисляемыми, по мнению  Берка, сотнями  тысяч!
Вот  это  настоящая конституция, созданная  не  тысячью  двумястами высокими
сенаторами,  а  самой  природой  и возникшая  сама собой, бессознательно, из
потребностей  и  стараний  25  миллионов  людей!  Наши  якобинцы  - "господа
законодатели";  они изыскивают  темы дебатов для  Законодательного собрания,
обсуждают  мир  и  войну,  устанавливают  заранее,  что  должно  делать  это
Собрание, к огромному  возмущению философов и большинства историков, которые
судят  в  этом  случае  естественно,  но  не  умно.  Правящая  власть должна
существовать; все ваши прочие власти - обман; эта же - действительно власть.
     Велико  "Общество-Мать"!  Оно имело  честь быть  обвиненным  австрийцем
Кауницем52  и  потому  еще дороже  патриотам. Благодаря  удаче  и
смелости оно  уничтожило самих фейянов,  по  крайней мере Клуб  фейянов.  18
февраля якобинцы с  удовлетворением наблюдали, как этот клуб, некогда высоко
державший голову, закрылся, погас; патриоты с  шумом вошли туда, и последние
его минуты огласились их свистом. Общество "Мать" увеличило свое помещение и
заняло  теперь всю среднюю часть якобинской  церкви. Заглянем в нее вместе с
достойным Тулонжоном, нашим старым другом из бывшей Конституанты, который, к
счастью, не лишен способности видеть.  "Неф* церкви якобинцев, - говорит он,
-  превращен в  обширную  арену,  в  которой  места поднимаются  полукругом,
наподобие амфитеатра, до самого верха куполообразной крыши. Высокая пирамида
черного мрамора, построенная около одной из  стен и бывшая раньше надгробным
памятником,  одна оставлена на  месте; к ней  примыкает теперь помещение для
членов   бюро.  Здесь,  на  возвышенной  эстраде,  заседают  председатель  и
секретари;  сзади  над ними  стоят  белые бюсты Мирабо,  Франклина  и многих
других,  в  том  числе  даже Марата.  Напротив - трибуна,  поднимающаяся  до
середины пространства между полом и верхом  купола, так что оратор находится
как раз в центре. С этого места  гремят  голоса,  потрясающие  Европу; внизу
безмолвно  куются перуны и  тлеют головни будущих пожаров. Если проникнуть в
этот  огромный  круг,  где  все  безмерно, гигантских  размеров,  то  нельзя
подавить чувства страха  и удивления; воображению  рисуются  ужасные  храмы,
которые исстари поэзия посвящала мстительным божествам"53.
     *  Неф  (корабль)  -  название  продольной   части  западноевропейского
христианского храма.

     Какие сцены  происходят в  этом  якобинском амфитеатре! К  сожалению, у
истории  нет  времени  заняться ими!  Здесь дружно  развевались флаги  "трех
свободных  народов мира", три братских  флага Англии,  Америки и Франции;  с
одной  стороны, выступала лондонская депутация  вигов и их клуба; с другой -
молодые   французские   гражданки;   прекрасные,   сладкоголосые   гражданки
торжественно посылали депутатам приветствия и братские поцелуи, трехцветные,
собственноручно вышитые  значки и, наконец, колосья пшеницы, в то время  как
своды  дрожали от единодушных криков: "Vivent les trois peuples libres!" (Да
здравствуют  три  свободных  народа!)  Поистине  драматичная  сцена!  Девица
Теруань рассказывает с этой  воздушной трибуны о  своих бедствиях в Австрии;
она  является,   опираясь   на  руку   Жозефа  Шенье,  брата  поэта,  просит
освобождения несчастных швейцарцев полка Шатовье54. Надейтесь, 40
швейцарцев, гребущих в брестских водах, вы не забыты!
     Депутат Бриссо ораторствует с трибуны; Демулен,  наш  безбожный Камиль,
громко  выкрикивает снизу:  "Coquin!"* Здесь же, хотя гораздо чаще в  церкви
кордельеров,  гремит  и  львиный голос  Дантона. Злобный  Бийо-Варенн  также
здесь;  Колло д'Эрбуа кипятится,  ратуя за 40  швейцарцев. Любитель изрекать
Манюэль  выразительно  заканчивает  речь  словами: "Один из министров должен
погибнуть!", на что амфитеатр отвечает: "Tous, tous!" (Все, все!) Но местным
верховным жрецом  и  главным  оратором  является Робеспьер, неподкупный,  но
скучный  человек.  Какой  патриотический дух жил  в людях того  времени, это
доказывает уже один тот факт, что полторы тысячи человек могли каждый  вечер
добровольно,  целыми  часами,  слушать  речи Робеспьера  и рукоплескать ему,
ловить каждое его слово, как будто от этого зависела  их  жизнь. А между тем
редко более несносный человек  открывал рот на  ораторской трибуне. Желчный,
бессильно-непримиримый, скучно-тягучий,  сухой, как гарматтан**, он ратует в
бесконечно серьезной, но поверхностной речи против немедленной войны, против
шерстяных  колпаков или bonnets rouges, против многого другого, являя  собой
далай-ламу  патриотов.  Тем не  менее  ему  почтительно возражает  маленький
человечек с  резким голосом,  но с красивыми глазами  и  прекрасным  высоким
лбом;  по словам  газетных репортеров,  это Луве,  автор прелестного  романа
"Faublas".  Будьте стойки, патриоты! Не расходитесь по двум  дорогам теперь,
когда Франция, охваченная паникой, рушится в сельских округах и киммерийская
Европа надвигается на вас грозой!
     * Бездельник.
     ** Знойный ветер побережья Западной Африки.



     Однако  в  преддверии  весеннего   равноденствия  патриотов  неожиданно
озаряет луч надежды  - назначение нового министерства, насквозь проникнутого
духом патриотизма.  Король  в  своих  бесчисленных  попытках смешать огонь с
водой  хочет попробовать  и  это.  Quod  bonum  sit!  Завтраки  г-жи  д'Юдон
приобретают новый смысл; нет ни одного человека, не исключая женевца Дюмона,
который   не  высказал   бы  на  них  своего   мнения,  и  вот   переговоры,
продолжавшиеся с  15 по  23 марта 1792 года,  приходят наконец к счастливому
результату - к назначению патриотического министерства.
     Генерал  Дюмурье,  которому вверен портфель министра  иностранных  дел,
должен выступить против  Кауница и  австрийского императора в ином тоне, чем
бедный  Делессар*,  который предан  за  мягкотелость  орлеанскому Верховному
суду.  Военный министр Нарбонн смыт рекой времени; бедный Шевалье де Грав**,
избранный  двором,  тоже  вскоре исчезнет; затем  внезапно  главой  военного
министерства  станет серьезный  Серван, способный  военный инженер.  Женевец
Клавьер видит, как  сбывается одно его предчувствие: проходя однажды,  много
лет назад, бедным женевским изгнанником  мимо министерства  финансов, он был
внезапно озарен странной мыслью, что ему суждено быть  министром финансов; и
вот  он  получает это назначение,  а его бедная  больная жена, на  излечение
которой  врачи потеряли  всякую  надежду, встает и ходит, уже  не как жертва
своих нервов, а как  победительница их55. Но  прежде всего  кто у
нас  министр внутренних  дел?  Ролан  де ла Платьер  из  Лиона!  Так  решили
бриссотинцы,  общественное  или частные  мнения  и  завтраки  на  Вандомской
площади. Строгий Ролан, похожий на разряженного квакера (Quaker endimanche),
отправляется  на  целование  руки   в  Тюильри  в   круглой   шляпе,  гладко
причесанный, завязав башмаки простыми лентами или шнурками. Церемониймейстер
отзывает в  сторону  Дюмурье: "Quoi,  Monsieur!  У него башмаки без пряжек!"
"Ах, месье, отвечает  Дюмурье, взглянув на шнурки, - все пропало!" (Tout est
perdu!)56
     *   Делессар  Антуан  (1742-1792)  -  министр   иностранных  дел,
предшественник Дюмурье на этом посту.
     **  Маркиз  де  Грав  Пьер  Мари  (1755-1823) -  военный,  политический
деятель, писатель. С марта  по  май 1792 г.  занимал пост военного министра,
эмигрировал в Англию, вернулся в 1804 г.

     И  вот наша  красавица  Ролан переселяется из своего верхнего этажа  на
улице Сен-Жак в роскошные салоны, которые некогда занимала  г-жа Неккер. Еще
раньше   в  этом  помещении   жил   Калонн;  он   завел  всю  эту  позолоту,
инкрустированную мебель и  бронзу, повесил эти люстры, венецианские зеркала,
отполировал весь паркет и превратил  эти салоны в настоящий дворец Аладдина.
А  теперь, смотрите,  он уныло бродит по  Европе, чуть не  потонул в, Рейне,
спасая свои бумаги. Vos non  vobis!  Красавица Ролан, умеющая найти выход из
любого  положения,  устраивает  по   пятницам  парадные  обеды,  на  которых
присутствуют все  министры; по  окончании обеда она удаляется за свой столик
и,  по-видимому,  усердно пишет,  однако не пропускает  ни  слова,  и, если,
например, депутат Бриссо и  министр Клавьер слишком  горячо спорят, она,  не
без робости, но  с лукавой  грацией, старается примирить их. Голова депутата
Бриссо, забравшегося вдруг на такую высоту, говорят, начинает кружиться, что
часто случается со слабыми головами.
     Завистники  распускают слух,  что настоящий министр - жена Ролана, а не
он сам; по  счастью, это худшее, в  чем могут упрекнуть ее. Во всяком случае
чья бы голова  ни кружилась, но только не голова этой мужественной  женщины.
Она так же величаво спокойна в этих апартаментах, как некогда на собственном
наемном чердаке  в монастыре урсулинок! Она,  молодой девушкой лущившая бобы
для своего обеда,  побуждаемая к этому  рассудительностью и расчетом,  знает
цену этой роскоши  и самой себе;  ее  нельзя  смутить  этими инкрустациями и
позолотой.  Калонн, создавший  это великолепие,  давал здесь  обеды,  причем
старик  Безанваль дипломатически шептал ему, что  нужно, на ухо; Калонн  был
велик, и все-таки мы видели, как в конце концов ему  осталось только "ходить
большими шагами взад и вперед".  Потом был Неккер, а где  теперь  Неккер?  И
новых министров также принесла сюда быстрая смена событий;  такая же быстрая
смена и унесет нас отсюда. Это не дворец, а караван-сарай!*
     * Караван-сарай (тур.) - постоялый двор.

     Так  колышется и кружится  этот беспокойный мир день  за днем, месяц за
месяцем. Улицы Парижа  и всех  городов  ежедневно  залиты  волнующимся морем
людей,  которые к  ночи исчезают, принимая  горизонтальное положение в своих
кроватях,  чтобы  наутро, проснувшись, снова занять вертикальное положение и
прийти в  движение. Люди ходят  по своим  делам, умным  или  глупым; инженер
Гогела  разъезжает взад и  вперед с  шифрованными письмами королевы. Г-жа де
Сталь  в хлопотах: она  не может  вытащить своего Нарбонна из реки  времени;
принцесса  Ламбаль  тоже  в хлопотах:  она  не может помочь  своей королеве.
Барнав,  видя, что фейяны  рассеялись  и  Кобленц  слишком  оживлен,  просит
позволения  на  прощание  поцеловать  руку  королевы,  "не  предвидя  ничего
хорошего из  ее новой линии поведения", и удаляется  в  родной Гренобль, где
женится на  богатой  наследнице. В кафе "Валуа"  и ресторане "Мео" ежедневно
слышны  гасконады  - громкая болтовня роялистов  на  половинном жалованье  с
кинжалами  или  без.  Остатки  аристократических   салонов   называют  новое
министерство Ministere  Sansculotte (министерством санкюлотов). Луве,  автор
"Фобласа", занят  у якобинцев. Казотт,  автор  романа "Le diable  amoureux",
занят в  другом  месте. Лучше бы тебе сидеть смирно, старик Казотт, ведь это
мир, в  котором  волшебное становится  явью. Все  заняты  и  при  этом  лишь
наполовину сознают, что делают: разбрасывают семена, большей частью плевелы,
по огромному "полю времени", которое покажет впоследствии, что они посеяли.
     Социальные  взрывы  несут  в  себе  нечто  страшное, как  бы  безумное,
волшебное, но  это жизнь и на  самом деле хранит  в своих тайниках;  так, по
легенде,  немая  земля,  если  вырвать  из   нее  волшебный  корень,  издает
демонический,  сводящий  с   ума  стон.  Эти  взрывы  и   возмущения  зреют,
разряжаются,  подобно  немым  страшным   силам  природы,  и  все  же  они  -
человеческие  силы,  и  мы  сами  часть  их. Демоническое,  заключающееся  в
человеческой жизни,  разразилось над нами, оно сметет и нас! Один день похож
на  другой,  и все же они не одинаковы,  а различны.  Сколько вещей на свете
растут безмолвно,  неудержимо,  каждую  минуту! Растут  мысли,  формы  речи,
обычаи и даже костюмы; еще заметнее  растут поступки и дела и роковая борьба
Франции с самой собой и с целым миром.
     Теперь слово  "Свобода"  никогда  не  произносится  одно,  а  всегда  в
сочетании  с  другим:  Свобода  и Равенство.  Что  же  в  царстве свободы  и
равенства могут  означать такие слова, как "господин", "ваш покорный слуга",
"имею честь быть" и  тому подобные? Лохмотья и  волокна старого  феодализма,
которые, хотя бы только в  грамматическом отношении, должны быть искоренены!
В  Якобинский клуб давно уже внесены такого рода предложения, но  он не  мог
заняться ими в настоящий момент. Заметьте, какой символический головной убор
носят теперь  якобинцы:  шерстяной колпак (bonnet de laine) -ночной  колпак,
более известный под названием "bonnet rouge" (красный колпак), потому что он
красного цвета.  Колпак этот принято  носить не только как  фригийскую шапку
свободы, но  и ради удобства  и отчасти в  честь патриотов низших классов  и
героев Бастилии; значит, красный  ночной колпак имеет троякое значение. Даже
кокарды теперь начинают делать  из трехцветной шерсти:  кокарды из лент, как
признак  фейянской  гордости  высших  классов,  становятся  подозрительными.
Знамения времени!
     Далее, обратите внимание  на родовые муки Европы или,  вернее, на плод,
который  она  принесет,  потому что  отмечать  последовательно муки и  крики
австрийско-прусского   союза,  антиякобинские   депеши   Кауница,   изгнания
французских послов и так далее было бы слишком долго. Дюмурье переписывается
с  Кауницем,  Меттернихом  или  Кобенцлем*  в  другом  тоне, чем  делал  это
Делессар. Отношения становятся  все более натянутыми;  по поводу кобленцских
дел и  многого другого требуется категорический ответ. Но его нет! А так как
его  нет, то  20 апреля 1792  года король  и министры  являются  в Salle  de
Manege, излагают положение  дел,  и  бедный  Людовик "со слезами  на глазах"
предлагает, чтобы Собрание постановило объявить войну. После должных потоков
красноречия война декретирована в тот же вечер.
     *  Кобенцль   Людвиг  (1753-1809)   -  граф,  австрийский  дипломат   и
государственный деятель.

     Итак, значит, война! Париж, полный ожидания,  толпой явился на утреннее
и в  еще  большем  числе на вечернее заседание.  Здесь и герцог Орлеанский с
двумя  сыновьями;  он  смотрит,  широко  раскрыв  глаза,  с  противоположной
галереи57.  Можешь  смотреть,  Филипп:  эта  война  будет  богата
результатами как  для  тебя,  так  и  для всех. Киммерийский обскурантизм  и
трижды  славная революция будут сражаться за исход ее около двадцати четырех
лет,  топча  и  давя все в титанической  борьбе,  прежде  чем  придут  не  к
соглашению, а только  к  компромиссу  и  к приблизительному признанию каждым
того, что есть в другом.
     Так  пусть наши три генерала* на  границах  основательно все взвесят  и
пусть бедный  Шевалье  де  Грав, военный министр,  обдумает, что ему делать!
Чего можно ожидать от трех  армий с их генералами, это легко предвидеть. Что
касается  злосчастного  Шевалье де Грава, то в вихре надвигающихся событий и
обрушивающихся  на  него  дел  он  теряет  голову,  бестолково   вертится  в
круговороте, подписывается в конце  концов: "Де  Грав,  мэр  Парижа",  затем
выходит   в  отставку  и  переправляется  через  Канал,   чтобы  погулять  в
Кенсингтонских садах58. На  его пост  назначается строгий Серван,
способный военный инженер. Почетный ли это пост? Во всяком случае трудный.
     * Лафайет, Рошамбо, Люкнер.



     И   все  же  как   шаловливо  играют  в  темных,  бездонных  стремнинах
фантастически  окрашенные  брызги  и тени,  скрывая бездну  под  распыленной
радугой! Наряду с обсуждением войны с Австрией и  Пруссией ведутся не менее,
а  пожалуй, и более оживленные прения о том, следует ли освободить 40 или 42
швейцарца с брестских галер. И в случае освобождения следует ли  почтить  их
общественными или же только частными торжествами?
     Девица Теруань,  как мы видели, говорила, и  Колло  продолжал ее  речь.
Разве   последнее  самоизобличение  Буйе  в  Ночь  Шпор  не  заклеймило  так
называемый мятеж в Нанси названием "резня  в Нанси" в мнении всех патриотов?
Ненавистна эта  резня; ненавистна "общественная благодарность",  высказанная
за него  лафайето-фейянами!  Патриоты-якобинцы  и  рассеянные фейяны борются
теперь  не  на  жизнь,  а  на  смерть  и  сражаются  всяким   оружием,  даже
театральными  спектаклями.   Поэтому   стены  Парижа   покрыты  плакатами  и
контрплакатами  по  поводу  швейцарских  болванов.  Между  газетами  ведется
полемика; актер  Колло  возражает рифмоплету  Руше, Жозеф  Шенье,  якобинец,
рыцарь Теруань, - своему брату поэту Андре,  фейяну, мэр  Петион  - Дюпон де
Немуру, и в течение двух месяцев все умы поглощены этим  делом, пока наконец
оно не разрешается.
     Gloria  in   excelsis!  40  швейцарцам   наконец  "дарована  амнистия".
Радуйтесь,  40 швейцарцев,  снимайте ваши грязные шерстяные колпаки, которые
должны стать теперь шапками Свободы. Брестское отделение  Матери патриотизма
приветствует вас при высадке на берег поцелуями в обе щеки; за ваши железные
ручные  кандалы дерутся,  как  за  священные  реликвии; брестское  общество,
конечно,  может  получить часть  их,  которую  оно  перекует  на  пики,  род
священных пик, но  другая часть должна принадлежать Парижу  и спускаться там
со свода рядом  со  знаменами трех свободных  народов! Какой, однако, гусь -
человек! Он  готов гоготать над чем угодно: и над плюшем и атласом монархов,
и над шерстяными  колпаками каторжников, и над всем, и над ничем, -  и готов
гоготать от всей души, если и другие гогочут!
     Утром 9 апреля эти  40  тупоголовых швейцарцев прибывают  через Версаль
среди  несущихся к небу "виват" и при скоплении мужчин и женщин.  Их ведут в
городскую   Ратушу,   даже   в   само   Законодательное  собрание,   хотя  и
небеспрепятственно.  Их   приветствуют   торжественными   речами,   угощают,
одаривают, в чем, не из-за угрызений совести, принимает участие даже двор, и
на  следующее  воскресенье  назначается  общественное  празднество  в  честь
их59. В этот день их сажают  на "триумфальную колесницу", похожую
на корабль, везут через Париж под звуки труб и барабанов, при рукоплесканиях
толпы, привозят на Марсово поле  к Алтарю Отечества и наконец, так как время
от всего приносит избавление, увозят и предают вечному забвению.
     Вслед  за  тем  и разогнанные  фейяны,  или та  партия,  которая  любит
свободу, но  не  больше, чем монархию, тоже  желают устроить свой праздник -
праздник  в память Симонно, злополучного  мэра Этампа,  погибшего за закон -
несомненно за закон, хотя якобинцы  и  оспаривают  это,  - потому что он был
раздавлен  во время хлебного бунта  вместе со своим красным флагом. На  этом
празднестве также присутствует народ, но не рукоплещет.
     Словом,  в   празднествах  нет  недостатка;  красивые  радужные  брызги
сверкают, в то время как все с утроенной  скоростью несется к своей Ниагаре.
Происходят  национальные   банкеты,  покровительствуемые   мэром   Петионом;
Сент-Антуан   и  дебелые  представительницы  Рынка   дефилируют  через  Клуб
якобинцев, так как, по словам Сантера, "их счастье иначе было бы  неполным",
хором  распевая  "Ca  ira!" и  танцуя  ronde  patriotique.  В их числе мы  с
удовольствием  видим Сент-Юрюга, святого Христофора  карманьолы,  специально
для этого  "в  белой шляпе".  Некий  Тамбур, или национальный барабанщик,  у
которого   только  что   родилась  дочка,   даже  решается  окрестить  новую
французскую гражданку перед  Алтарем Отечества. Так  и  делают по  окончании
пира; обряд совершает Фоше, епископ молебнов. Тюрио  и другие почтенные лица
являются    крестными,     и    дитя    получает    имя    Петион-Нация-Пика
(Petion-National-Pique)60.   Гуляет   ли   еще   по   земле   эта
замечательная гражданка, которая  теперь  должна  бы  находиться в почтенном
возрасте?  Не  умерла  ли  она,  когда  у нее  прорезывались зубы? Ведь  для
всемирной истории это не безразлично.



     Однако  от  танцев  "Карманьолы"  и пения "Ca ira!" дело  не сделается.
Герцог Брауншвейгский* не танцует карманьолу,  а  заставляет работать  своих
фельдфебелей.
     На границах наши  армии - будь  это  измена или нет -  ведут себя самым
отчаянным образом. Командиры ли у  них  плохие, или плохи сами войска? Какие
это    солдаты?    Неснаряженные,   недисциплинированные,    мятежные,    за
тридцатилетний  период  мира**  ни разу  не  видавшие огня?  Немудрено,  что
маленькая  вылазка  Лафайета  и  Рошамбо,  предпринятая  ими  в  австрийской
Фландрии,  оказалась  настолько  неудачной,  насколько  вообще  может   быть
вылазка:  солдаты испугались  собственной тени, закричали: "On  nous trahit"
(Нам изменяют) - и побежали назад в дикой панике  при первом же выстреле или
даже до  него; в результате  все свелось к  тому, что они повесили  двух или
трех пленных, которых  им  удалось случайно захватить, да убили собственного
командира, бедного Теобальда  Диллона,  которого загнали в  хлебный  амбар в
городе Лилле.
     * Герцог  Брауншвейгский  (Карл  Вильгельм Фердинанд) (1735-1806) после
встречи в Пильнице назначен главнокомандующим объединенными силами Пруссии и
Австрии.
     ** С момента окончания Семилетней войны (1756-1763).

     А  бедный Гувьон,  тот самый, что беспомощно сидел  во  время восстания
женщин?   Он  покинул  зал  Законодательного  собрания  и  сложил   с   себя
парламентские обязанности в негодовании и отчаянии, когда туда были допущены
галерные рабы из Шатовье. Уходя,  он сказал: между австрийцами и  якобинцами
солдату ничего более не  остается, как умереть61,  и  "в  темную,
бурную ночь"  бросился в зияющие  пасти австрийских пушек и погиб в  схватке
при Мобеже 9 июня. Вот кого законодательный патриотизм  должен оплакивать  с
трауром и похоронным пением  на Марсовом  поле! Много  есть  патриотов умнее
его, но нет ни одного вернее.  Сам  Лафайет возбуждает все  больше и  больше
сомнений: вместо  того чтобы бить австрийцев, он пишет доносы  на якобинцев.
Рошамбо,  совсем обескураженный,  покидает  службу;  остается  один  Люкнер,
старый, болтливый прусский гренадер.
     Без армии, без генералов! А  киммерийская  ночь уже надвигается; герцог
Брауншвейгский пишет  свое  воззвание,  готовый  выступить  в  поход.  Пусть
патриотическое министерство и Законодательное собрание скажут, что при таких
обстоятельствах они намерены  делать. Прежде  всего,  уничтожить  внутренних
врагов, отвечает патриотическое Законодательное собрание и предлагает 24 мая
декрет об  изгнании  неприсягнувших священников. И собрать ядро  решительных
внутренних  друзей,  прибавляет военный министр Серван и  предлагает  7 июня
свой проект лагеря двадцати тысяч. Двадцать тысяч национальных добровольцев,
по  пяти тысяч от каждого кантона,  отборных  патриотов; это  возможно: ведь
внутренние дела находятся в ведении Ролана. Они должны собраться в Париже и,
разумно  распределенные,  служить  защитой  против  чужеземных австрийцев  и
домашнего  "австрийского комитета".  Вот  что могут  сделать  патриотическое
министерство и Законодательное собрание.
     Сервану и патриотам такой план кажется разумным и хитро придуманным, но
он  не  кажется  таковым  фейянам,  тому  фейяно-ари-стократическому   штабу
парижской гвардии,  который,  еще раз  повторяем,  должен быть распущен. Эти
люди  видят  в  плане Сервана обиду  и  даже, как они  говорят, оскорбление.
Вследствие этого появляются петиции от синих фейянов в погонах,  но их плохо
принимают.  Даже  в конце  концов  поступает  петиция,  называемая  петицией
"восьми  тысяч  национальных  гвардейцев"  -  по количеству стоящих  под нею
подписей,  включая  женщин и  детей.  Эта  знаменитая  петиция восьми  тысяч
действительно принимается,  и  петиционеры,  все  с оружием,  допускаются  к
почестям заседания, если  только почести или даже  заседание  состоятся, так
как в  ту  минуту,  когда  штыки  петиционеров  появляются  у  одной  двери,
заседание   "откладывается"   и   члены  Собрания   устремляются  в   другую
дверь62.
     Грустно  было  видеть  в  эти  же  дни,   как  национальные  гвардейцы,
эскортируя  процессию Fete Dieu или  Corpus Christi, хватали  за  шиворот  и
избивали  всякого патриота,  который  не снимал  шапки  во время  пронесения
Даров. Они приставляют штыки к груди мясника Лежандра, патриота,  известного
со времени бастильских дней, и угрожают убить  его, хотя он утверждает,  что
почтительно  сидел  в  своем  кабриолете  на  расстоянии  пятидесяти  шагов,
дожидаясь, пока процессия пройдет. Правоверные женщины даже кричали, что его
нужно вздернуть на фонарь63.
     Вот до чего дошли фейяны в этом  корпусе! Но разве офицеры его  не есть
детище главного фейяна  - Лафайета? Естественно, что двор заигрывал с ними и
ласкал их  уже со времени роспуска  так называемой  конституционной гвардии.
Некоторые батальоны целиком состоят, "petris", из чистокровных аристократов,
например  батальон des Filles-Saint-Thomas, состоящий из банкиров,  биржевых
маклеров  и  других толстосумов  с  улицы  Вивьен. Наш достойный старый друг
Вебер, молочный брат  королевы, также служит в этом батальоне,  и можно себе
представить, насколько его намерения патриотичны.
     Не заботясь об этом или, вернее, озабоченное всем этим, Законодательное
собрание, поддерживаемое патриотической Францией  и сознанием необходимости,
утверждает  проект  лагеря  двадцати  тысяч.  Решительное,  хотя и  условное
изгнание вредных священников оно постановило уже раньше.
     Теперь будет  видно, за  нас ли наследственный представитель или против
нас. Прибавится  или нет к нашим  прочим бедствиям  еще самое невыносимое из
всех, которое сделает нас не только нацией, находящейся в крайней  опасности
и  нужде;  но  и  нацией  парализованной,  закутанной в  погребальный  саван
конституции, со связанными руками и принужденной, в судорогах и конвульсиях,
дожидаться, не имея возможности двинуться с места,  пока прусские веревки не
вздернут  нас на  виселицу.  Пусть  наследственный  представитель хорошенько
обдумает  это. Постановление о  священниках? Лагерь двадцати тысяч?  Клянусь
небом, он отвечает  veto!  veto! Строгий Ролан вручает свое письмо к  королю
или, вернее, письмо своей жены, написанное ею целиком на одном из заседаний;
это одно  из  самых  откровенных писем,  когда-либо полученных  каким-нибудь
королем.  Людовик имеет  счастье прочесть  это откровенное письмо  ночью; он
основательно переваривает его, и на следующее утро все министерство получает
отставку. Происходит это 13 июня 1792 года64.
     Муж  совета Дюмурье с  неким Дюрантоном, называемым  министром юстиции,
остаются еще на день или на два при довольно подозрительных обстоятельствах;
Дюмурье  говорит с королевой, почти плачет вместе с  нею,  но в конце концов
также  уезжает  в  армию,   предоставляя  принять  кормило   правления   тем
полупатриотическим  или  непатриотическим министерствам, которые в состоянии
сделать это.  Не будем называть их: это новые,  быстро сменяющиеся призраки,
мелькающие, как картины в волшебном фонаре, только еще туманнее!
     Злосчастная  королева,  злосчастный  Людовик!  Эти два  вето  были  так
естественны: разве священники не мученики и не друзья? Разве мог этот лагерь
двадцати  тысяч  состоять  из  кого-нибудь,  кроме  буйных  санкюлотов?  Они
естественны,  да,  но  тем не  менее  для  Франции  нестерпимы.  Священники,
орудующие заодно с Кобленцем* должны  отправиться  со своим  мученичеством в
другие  места;  буйные санкюлоты,  только  они, а  не какие  иные  существа,
прогонят австрийцев. Если ты предпочитаешь австрийцев, то, ради самого Бога,
ступай и присоединись к ним. Если нет, объединись открыто с теми,  кто будет
бороться с ними до последнего вздоха. Среднего выхода нет.
     Или,  может  быть,  для  такого  человека,  как Людовик,  остается  еще
какой-нибудь  крайний  выход?  Скрытые  роялисты,   бывший  министр  Бертран
Мольвиль,  бывший   член   Конституанты  Малуэ  и  всевозможные  беспомощные
субъекты, не перестают  предлагать свои советы. Старое королевство, кружится
и  несется  на волнах событий  неведомо  куда, с надеждой обращая взор то  к
Законодательному собранию, то к Австрии и Кобленцу либо снова рассчитывая на
счастливые случайности.



     Найдется ли во Франции хотя бы один мыслящий человек, который при таких
обстоятельствах  сможет  убедить  себя,  что  конституция  способна устоять?
Герцог Брауншвейгский не дремлет, через несколько дней он двинется в  поход.
Останется   ли  Франция   спокойной,   пока  не  разразится   брауншвейгская
Варфоломеевская ночь и не сделает Францию  тем, чем стала Польша, и ее Права
Человека не превратятся в прусскую виселицу?
     Поистине это страшный момент для всех.
     Национальная  смерть или неестественный, судорожный  взрыв национальной
жизни, тот самый демонический  взрыв, о котором мы говорили  выше! Патриоты,
смелость которых имеет  известные пределы, поступили  бы разумнее,  если  бы
удалились,  подобно  Барнаву, наслаждающемуся коротким  семейным счастьем  в
Гренобле. Патриоты же, смелость которых не имеет пределов, должны скрыться в
подполье  и,  отважась  на все  и  всему  бросая  вызов,  искать  спасения в
хитрости, в заговорах  с целью  восстания. Ролан и молодой Барбару разложили
перед  собой  карту Франции и,  по словам  Барбару,  "со слезами" смотрят на
находящиеся  на  ней  реки  и  горные цепи;  они хотят  отступить  за Луару,
защищать  овернские   горные  лабиринты,  спасти  хотя  бы  небольшую  часть
священной территории свободы  и умереть по крайней  мере в ее последнем рве.
Лафайет пишет  энергичное письмо к  Законодательному собранию,  направленное
против якобинцев65*, но оно не может исцелить неисцелимое.
     * В  этом  письме,  в  частности,  говорилось:  "Обстоятельства  сейчас
трудные. Франции грозят опасности извне, а внутри она раздираема волнениями.
Между  тем   как   иностранные  дворы   возвещают   о  недопустимых   планах
посягательства на наш  национальный суверенитет  и тем самым объявляют  себя
врагами  Франции,  внутренние  враги,  опьяненные  фанатизмом  и  гордостью,
поддерживают   химерическую  надежду   и  утомляют  нас   еще  своим  наглым
недоброжелательством.
     Вы  должны их  укротить,  господа,  и вы будете  достаточно сильны  для
этого, лишь придерживаясь Конституции и справедливости. Вы, конечно, этого и
хотите... Но обратите ваши взоры на то, что творится среди вас и вокруг вас.
Можете ли вы не видеть, что некая  группа или, избегая туманных определений,
что  якобинская  группа  вызвала  все  беспорядки? Она сама  во всеуслышание
сознается в этом: организованная как отдельное государство со своей столицей
и аффилированными обществами, слепо  повинующимися  нескольким  честолюбивым
вожакам, эта секта образует отдельную корпорацию в лоне французского народа,
чьи права она узурпирует, подчиняя себе его представителей и уполномоченных"
(цит. по: Жорес Ж. Социалистическая история Французской революции. Т. П. (С.
495).

     Вперед, о вы, патриоты, храбрость которых не знает пределов! Теперь вам
приходится  действовать  или  умереть.  Парижские секции заседают в глубоком
раздумье и  посылают депутации  за  депутациями  в зал Манежа с  петициями и
разоблачениями.   Велик   их   гнев   против   тиранического   veto,  против
"австрийского комитета" и  соединенных  киммерийских королей! Но что толку в
этом?  Законодательное  собрание  прислушивается к  "набату  наших  сердец",
удостаивает  нас  чести  заседаний,  смотрит,  как мы с бахвальством и шумом
проходим по залу,  но лагерь  двадцати тысяч  и постановление о священниках,
отмененные   королевским   veto,   стали   для   Законодательного   собрания
невозможными. Пламенный Инар  говорит:  "У нас будет равенство, хотя бы  нам
пришлось  сойти  за  него в могилу".  Верньо  высказывает гипотетически свои
грозные Иезекииловы* видения о  роке антинациональных  королей.  Но вопрос в
том:  уничтожат  ли   veto   гипотетические   пророчества  в   соединении  с
бахвальством,  или  же  veto,  будучи в безопасности  в Тюильрийском дворце,
останется   несокрушимым?  Барбару,  утерев   слезы,  пишет   в  Марсельский
муниципалитет, чтобы ему  прислали  "шестьсот  человек, умеющих умирать (qui
savent mourir)"66. Послание пишется не с влажными, а с пламенными
глазами - и ему повинуются!
     * Иезекииль - древнееврейский пророк VII в. до н. э.

     Тем  временем подошло 20 июня,  годовщина прославившейся  на  весь  мир
клятвы в Зале для игры в мяч, и, как слышно, некоторые граждане намереваются
в  этот день  посадить  in Mai,  или дерево  Свободы,  на  террасе фейянов в
Тюильрийском  саду  и, быть  может,  также  подать  петицию Законодательному
собранию и королю относительно двух  veto со всеми  демонстрациями, звоном и
маршами,  какие только  окажутся  пригодны и  возможны.  Так  поступали  уже
отдельные секции;  но  что, если бы они при таких тревожных  обстоятельствах
пошли в Тюильри все или большая часть их и посадили там свое майское дерево*
и набат забил в их сердцах?
     *   Старинный  обряд,  связанный   с  культом   растительности.  Весьма
распространен в средневековой  Европе. Вокруг  майского  дерева устраивались
игры и пляски.

     Среди друзей короля может  быть только  одно  мнение относительно этого
шага,  среди друзей народа  могут быть  два! С одной стороны, не окажется ли
возможным  отпугнуть эти  проклятые veto?  Тайные  патриоты и даже  депутаты
Законодательного  собрания  могут  иметь каждый  свое  мнение  или  не иметь
никакого, но самая тяжелая задача выпадает, очевидно, на долю мэра Петиона и
муниципального совета, патриотов и в  то же  время охранителей общественного
спокойствия. Одной рукой стараться затушить дело, другой - раздуть его!  Мэр
Петион   и   муниципалитет  могут  склоняться  на  эту  сторону;  управление
департаментов с  прокурором синдиком Редерером, придерживающиеся направления
фейянов,  могут  склоняться  на  другую.  В  общем всем  придется  поступать
сообразно  со  своим одним  или со  своими двумя  мнениями,  и  всякого рода
влияния, официальные  представления перекрещиваются  самым нелепым  образом.
Может  быть,  в  конце  концов  проект  желательный,  хотя  вместе  с тем  и
нежелательный,  рассеется  сам  собой, разбившись  о столько  осложнений,  и
превратится в ничто?
     Не  тут-то  было:  20  июня  утром   большое  дерево  Свободы,   именно
ломбардский  тополь,  лежит на  виду,  привязанное  к телеге,  в  предместье
Сент-Антуан. Собирается  и предместье  Сен-Марсо, на крайнем  юго-востоке, и
вся отдаленная  восточная окраина; собираются  мужчины и женщины с пиками  и
невооруженные  любопытные - с  самыми что  ни  на есть мирными  намерениями.
Является  муниципальный советник в  трехцветном шарфе  и говорит с  народом.
Молчи,  скажем  мы  ему;  все  мирно,   согласно  закону:  разве  петиции  и
патриотические  майские   деревья   не   разрешены?  Трехцветный   муниципал
удаляется,  ничего  не добившись; струйки  санкюлотов продолжают  стекаться,
соединяясь в  ручьи; около полудня  к западу направляется  уже  внушительная
река  или  сеть  все  прибывающих рек, предводимых длинным  Сантером в синем
мундире и длинным Сент-Юрюгом в белой шляпе.
     Каких только  процессий мы не видели:  Corpus Christi и Лежандра в  его
кабриолете; кости Вольтера, везомые  волами и  возницами в римских костюмах;
празднества  Шатовье и Симонно;  похороны Гувьона, мнимые похороны  Руссо  и
крещение Петион-Нации-Пики! Тем не  менее эта  процессия  имеет свой, особый
характер. Трехцветные ленты развеваются на поднятых пиках; окованные железом
палки и  немало эмблем, среди которых особенно выдаются две, трагического  и
нетрагического  значения:  бычье  сердце,  пронзенное  железным  острием,  с
надписью:  "Coeur  d'aristocrate"  (Сердце  аристократа)  -  и  другая,  еще
поразительнее,  собственно,  знамя  шествия:  пара  старых  черных  панталон
(говорят,  шелковых),  растянутых   на  крестообразных  палках   высоко  над
головами, со следующими достопамятными словами: "Tremblez, tyrans, voila les
sansculottes!" (Трепещите,  тираны, вот санкюлоты!) Процессия тащит с  собою
две пушки.
     Муниципальные советники  в трехцветных  шарфах  снова  встречают ее  на
набережной  Сен-Бернар  и   серьезно  убеждают,  приказав  остановиться.   -
Успокойтесь,  добродетельные   муниципальные  советники,   мы  мирные,   как
воркующий  голубь.  Посмотрите  на наше майское дерево  Зала для игры в мяч.
Петиция законна, а что  касается оружия,  то разве верховное Законодательное
собрание  не приняло так называемых  восемь тысяч с оружием, хотя они и были
фейянами? Разве наши пики не из национального железа? Закон нам отец и мать,
и мы не хотим  оскорблять  его,  но патриотизм -  наша собственная душа.  Мы
настроены  мирно, добродетельные  муниципальные советники,  а  впрочем,  нам
время  дорого.  Остановиться мы  не  можем,  идите  и вы  с  нами. -  Черные
панталоны  нетерпеливо колышутся,  колеса пушек громыхают,  тысяченогая рать
движется дальше.
     Как она достигла зала  Манежа, подобно все растущей реке; как  ее после
долгих прений  впустили, как она прочитала свой  адрес и  прошла,  танцуя, с
пением "Ca ira!"  под  предводительством  длинного, зычноголосого Сантера  и
такого же длинного  и  голосистого  Сент-Юрюга; как  она растеклась, уже  не
растущей  рекой,   а  замкнутым  Каспийским  морем,  по  всему  пространству
Тюильрийского  сада;  как  передние патриоты,  теснимые  задними к  железным
перекладинам решеток,  рисковали быть задавленными  и  вдобавок  должны были
смотреть  в страшные жерла  пушек, ибо кругом стояли национальные батальоны;
как  трехцветные  муниципальные  советники  и патриоты  суетились с входными
билетами  и  их величества  сидели во  внутренних  апартаментах,  окруженные
людьми  в черном, - все это человеческая фантазия может себе представить,  а
желающие  могут  прочесть  в старых  газетах и  в "Хронике  пятидесяти дней"
синдика Редерера67.
     Наше майское дерево  посажено если не  на террасе фейянского монастыря,
куда  нет доступа, то в саду  капуцинов,  т. е. настолько близко,  насколько
оказалось  возможным.  Национальное  собрание  отложило  свое  заседание  до
вечера:  может  быть, это разлившееся море,  не  находя  доступа, вернется к
своим истокам и мирно исчезнет? Увы,  нет  еще; задние все еще напирают; они
не знают, какая  давка  впереди. Во всяком  случае  желательно было бы, если
возможно, сначала поговорить немножко с Его Величеством.
     Тени  становятся  длиннее,  солнце  клонится  к  западу;  четыре  часа;
покажется  ли  Его  Величество? Едва  ли. В таком  случае комендант  Сантер,
мясник  Лежандр,  патриот  Гюгенен  с  набатом  в  сердце  и  еще  некоторые
авторитетные  лица  сами  войдут  к  нему.  Начинаются  просьбы  и  увещания
утомленной, колеблющейся Национальной гвардии, которые становятся все громче
и   громче,   подкрепляемые   грохотом   двух  пушек.  Ворота   нерешительно
открываются, бесконечные толпы санкюлотов устремляются  вверх по  лестницам,
стучат  в деревянную караулку  у  личных  апартаментов  их  величеств.  Стук
постепенно   превращается  в  грохот,  в  разрушение;  деревянная   караулка
разлетается  в щепки. И вот  наступает сцена, которую долго и не без причины
оплакивал мир, ибо более грустное зрелище, чем эти две стоящие  лицом к лицу
несообразности, как  бы  осознавшие  свою взаимную  несообразность  и  глупо
смотрящие одна на другую, миру редко приходилось видеть.
     Король Людовик  при  стуке в его дверь отворяет  ее,  стоит  с открытой
грудью  и  спрашивает:  "Что вам нужно?"  Море санкюлотов испуганно  пятится
назад,  однако возвращается,  теснимое задними  рядами,  с  криками:  "Veto!
Патриотическое  министерство! Долой veto!"  На  что Людовик храбро отвечает,
что сейчас не время для  этого и  не таким  способом можно  предъявлять  ему
подобные  требования.  Почтим всякую  доблесть  в человеке: Людовик не лишен
мужества; у него даже есть высший род  его,  называемый моральным мужеством,
хотя  только  пассивная  половина  его.  Малочисленные  дворцовые  гренадеры
отступают  вместе  с  ним в оконную нишу, и  он  стоит  здесь  с безупречной
пассивностью среди криков и толкотни. Какое зрелище! Ему дают красный колпак
Свободы, он спокойно надевает его и забывает на своей голове. Он жалуется на
жажду -  полупьяный сброд  протягивает  ему бутылку, он  пьет из нее.  "Ваше
Величество,  не  бойтесь",  -  говорит один  из его  гренадеров. "Бояться? -
отвечает Людовик. - Пощупай-ка". И кладет его руку себе на сердце. Так стоит
Его Величество  в красном  шерстяном  колпаке; черномазые санкюлоты толпятся
вокруг  него  бесцельно,  с  нечленораздельными  звуками и  криками:  "Veto!
Патриотическое министерство!"
     И это продолжается больше трех  часов! Национальное собрание  отложено,
трехцветные . советники почти бесполезны, мэр  Петион заставляет себя ждать,
из властей нет никого. Королева с детьми и  сестрой Елизаветой,  в слезах  и
страхе,  но   не   за   себя,   сидят   в   одной  из   внутренних   комнат,
забаррикадированных  столами,  с   охраной  гренадер.  Люди  в   черном  все
благоразумно  исчезли.  Слепое   море  санкюлотов,   бушуя,  разливается  по
королевскому дворцу в течение целых трех часов.
     Тем  не  менее  всему  на  свете  приходит  конец.  Является  Верньо  с
депутацией  от   Законодательного   собрания,  так  как  вечернее  заседание
открылось.  Приехал мэр  Петион;  он ораторствует, "поднятый  на  плечи двух
гренадер". В этом неудобном положении и во многих  других, снаружи и внутри,
мэр Петион говорит долго;  говорят и многие другие; наконец комендант Сантер
удаляется со своими санкюлотами через противоположный выход из дворца. Когда
они проходят по комнате, где  среди столов и  гренадер с видом оскорбленного
достоинства и грустной покорности сидит королева,  одна из женщин предлагает
и  ей  также красный  колпак. Королева  держит его  в руке, даже надевает на
голову маленькому наследному принцу. "Мадам, - говорит Сантер, - народ  этот
любит  вас больше, чем  вы  думаете"68. Около восьми часов вечера
члены королевской  семьи, "обливаясь слезами", падают в объятия друг  другу.
Несчастная семья! Кто не стал бы оплакивать ее, если бы не было целого мира,
также достойного быть оплаканным?
     Итак, век  рыцарства миновал,  и настал век голода. Во всем нуждающийся
санкюлотизм  смотрит в  лицо  своему  королю  -  распорядителю,  королю  или
всемогущему человеку - и  убеждается, что он ничего не  может дать ему;  две
стороны, после долгих веков столкнувшиеся лицом к лицу, ошеломленно  смотрят
друг на друга:  "Вот  это -  я"; "Но, ради  самого Неба, разве  это ты?" - и
отступают, не  зная,  что делать далее. Однако  раз несообразности  признали
себя несообразными, то что-нибудь из этого должно же выйти.
     Судьбе  известно, что  именно. Таково было  это всемирно  знаменитое 20
июня,  больше  заслуживающее названия  процессии черных  брюк. На этом самое
время  закончить наше описание  первого французского двухлетнего парламента,
его деятельности и результатов ее.






     Могло  ли  такое 20  июня каким-нибудь  образом  "привести в  действие"
парализованную исполнительную  власть? Совсем  наоборот, везде высказывается
огромное  сочувствие тяжко  оскорбленному королю,  оно выражается в адресах,
петициях  -  в  "Петиции  двадцати тысяч  жителей  Парижа"  и  ей  подобных;
происходит решительное соединение вокруг трона.
     Казалось,   что  король  Людовик   мог  бы  как-то  использовать  такое
настроение.  Однако он не  делает из него ничего,  даже не пытается сделать;
взоры его обращены вдаль, преимущественно в Кобленц: симпатия и поддержка  у
себя дома его не интересуют.
     В  сущности эта симпатия сама  по себе немногого и  стоит. Это симпатия
людей,  все еще  верящих,  что конституция  может наладиться. Поэтому старый
разлад и  брожение,  или симпатии фейянов  к королю и якобинцев к Отечеству,
снова заставляют их действовать  друг против друга  внутри наряду со страхом
перед Кобенцлем и Брауншвейгом, действующими извне, - этот разлад и брожение
будут идти своим путем, пока не созреет и не наступит катастрофа. Ввиду того
что  герцог Брауншвейгский  готов  выступить  в  поход, можно полагать,  что
катастрофа уже недалека. За дело же вы, двадцать пять миллионов французов, и
вы, иностранные властители,  угрожающие  эмигранты, германские  фельдфебели;
пусть  каждый  делает  что  может!  А  ты,  читатель,  на  таком  безопасном
расстоянии посмотришь, что они между собой из всего этого сделают.
     Следует  поэтому  рассматривать это  достойное  сожаления  20  июня как
бесполезное  дело: не катастрофа,  а, вернее,  катастаз,  или высшая степень
напряженности. Разве черные брюки этого 20 июня не развеваются в воображении
истории, подобно меланхолическому флагу отчаяния, умоляя  о помощи,  которой
не может оказать ни один  смертный? Умоляя о сострадании, отказать в котором
кому бы  то ни было было  бы жестокосердно! Пронесутся  и другие такие флаги
через историческое воображение, или,  так  называемые  события, мрачные  или
яркие  символические явления,  и мы  отметим  их  одно  за  другим,  как  бы
вскользь.
     Первое явление,  через  неделю  и  один  день, - это Лафайет у  барьера
Собрания. Услышав о скандальном 20 июня, он немедленно покинул свою армию на
северной  границе - неизвестно, в  худшем или  в лучшем порядке - и  приехал
28-го числа в Париж, чтобы усмирить якобинцев: не письмами теперь, а устными
увещаниями  и силой своего  характера, став с  ними  лицом  к лицу.  Высокое
Собрание   находит  этот  шаг  сомнительным,  оказывая  ему,  однако,  честь
участвовать  в заседании1. Других  почестей  или  успехов на  его
долю, к сожалению, почти  не  выпадает;  все галереи ворчат,  пламенный Инар
мрачен, язвительный Гюаде не скупится на сарказмы.
     А снаружи по окончании заседания сьер Рессон, владелец  патриотического
кафе  в   этом   районе,   слышит   на  улице  шум  и   выходит  со   своими
завсегдатаями-патриотами  посмотреть,  что это значит: это проезжает  экипаж
Лафайета  с   шумным  эскортом  синих  гренадер,  канониров,  даже  линейных
офицеров,  гарцующих  кругом  него с  криками  "ура!".  Они  останавливаются
напротив двери  Рессона,  кивают  в  его сторону  плюмажами,  даже потрясают
кулаками и ревут:  "A bas les jacobins!"  (Долой якобинцев!), но, к счастью,
воздерживаются от нападения. Проехав, они сажают майское дерево перед дверью
генерала,  сопровождая  это  сильным  буйством. Обо всем  этом сьер Рессон с
горечью рассказывает  в  тот  же  вечер  в  Якобинском клубе2. Но
Рессон и якобинцы могут только догадываться, что в то же  самое  время совет
из заядлых фейянов, неуничтоженный гвардейский  штаб  и все, кто имеют вес и
положение, тайно  обсуждают у генерала вопрос: нельзя ли устранить якобинцев
силой?
     На  следующий день  в Тюильрийском саду должен произойти смотр тех, кто
вызовется сделать  такую  попытку.  Увы, говорит Тулонжон,  вышло  едва  100
человек. Смотр откладывается на день, чтобы осведомить о нем побольше людей.
Наутро, в субботу, выходит "каких-нибудь три  десятка",  которые расходятся,
пожимая  плечами!3 Лафайет  поспешно садится  снова в  коляску  и
возвращается, получив паузу для размышлений о многом.
     Парижская пыль еще не слетела с колес его экипажа, и летнее воскресенье
только что наступило, а депутация кордельеров вырывает его майское дерево, и
до  заката  солнца  патриоты  сжигают  его   изображение.  В   секциях  и  в
Национальном   собрании  все  громче  и  громче  высказываются  сомнения   о
законности  такого непрошеного  антиякобинского  визита  генерала;  сомнение
растет  и  недель  через шесть  распространяется по  всей Франции  вместе  с
бесконечными  разговорами о  захватывающих  власть  солдатах,  об английском
Монке*, даже о  Кромвеле;  бедный Грандисон-Кромвель!  Что толку? Сам король
Людовик  отнесся холодно  к предприятию Лафайета; блистательный  герой  двух
миров, взвесившись на весах,  находит, что он  стал паутинным колоссом после
того, как к нему присоединилось всего каких-нибудь три десятка.
     *  Джордж  Монк  (1608-1670)  -  генерал  Кромвеля, затем перешедший на
сторону контрреволюции и способствовавший восстановлению монархии.

     В  таком же  смысле  и с  таким же  исходом  действует наше  управление
департаментов в  Париже,  которое  берет  на  себя 6  июля отстранение  мэра
Петиона  и  прокурора Манюэля от всех гражданских обязанностей  в связи с их
поведением, полным, как утверждают, упущений и прегрешений в щекотливый день
20 июня. Добродетельный  Петион, считая себя в некотором  роде мучеником или
псевдомучеником,   которому  угрожает   множество   опасностей,  разражается
подобающими   героическими   жалобами,   на   что  патриотический   Париж  и
патриотическое  Законодательное собрание отвечают  также подобающим образом.
Король Людовик и мэр Петион имели уже  свидание по делу о 20 июня - свидание
и разговор,  отличавшийся  взаимной откровенностью и кончившийся со  стороны
короля Людовика словами: "Taisez-vous!" (Замолчите!)
     Впрочем,  отстранение   мэра  оказывается  мерой  несвоевременной.   По
несчастной случайности оно совпало  как раз с годовщиной  знаменитого Baiser
de l'amourette,  или чудесного примирительного поцелуя Далилы,  о котором мы
уже говорили. Поцелуй  Далилы  не имел, как видим, должного  результата. Его
Величеству пришлось чуть ли не в  ту же ночь  писать примиренному Собранию и
спрашивать совета! Примиренное Собрание не  желает  давать  совета, не хочет
вмешиваться. Король утверждает  отставку.  Теперь,  пожалуй,  но  не раньше,
Собрание захочет вмещаться, так как  патриотический Париж все сильнее шумит.
Вследствие этого  поцелуй Далилы - такова была  судьба  первого парламента -
превратился в битву филистимлян!*
     *  Народ,  населявший  в  XII  в.  до  н.  э.  юго-восточное  побережье
Средиземного  моря..  Вел  беспрестанные  войны  с  иудеями. От  филистимлян
происходит название Палестины.

     Ходят    даже   слухи,   что   не   менее    тридцати   наших   главных
сенаторов-патриотов будут заключены в тюрьму по приказу  и обвинению мировых
судей из фейянов (Juges de Paix),  которые  здесь, в Париже, пожалуй, на это
способны.  Только  в последний день мая Juge  de  Paix  Ларивьер  по  жалобе
Бертрана де Мольвиля на "австрийский комитет" имел смелость издать приказ об
аресте  трех   лидеров  Горы  -  депутатов  Базира,  Шабо  и  Мерлена,  трио
кордельеров;  он вызвал  их  к  себе  и потребовал,  чтобы они  указали, где
находится  означенный комитет, или подверглись  последствиям этого  оговора.
Трио же со своей стороны  осмелилось бросить  этот  приказ в  огонь и храбро
сослалось  на  парламентскую  привилегию свободы  слова.  Так  что  за  свое
усердие,  не  опирающееся на  знание, бедный  судья Ларивьер  сидит теперь в
орлеанской тюрьме, дожидаясь  приговора местного Haute Cour. Не напугает  ли
его  пример  других  опрометчивых  судей  и  не останется  ли поэтому слух о
тридцати арестах только слухом?
     Но хотя  Лафайет  и  оказался  таким легковесным и майское  дерево  его
вырвали  с корнем, однако официальный фейянизм нимало не колеблется и высоко
держит  голову,  сильный  буквой закона.  Все эти люди -  фейяны и фейянские
власти, опирающиеся на свое высокое происхождение и  тому подобное и имеющие
своим председателем герцога де Ларошфуко, - обстоятельство, которое окажется
для   него  опасным.  Некогда   яркая   англомания  этих  красующихся  собой
аристократов  теперь  потускнела.  Герцог де  Лианкур из Нормандии,  где  он
занимает пост наместника, вызывается не только принять  Его Величество, если
он вздумает бежать туда, но и снабдить его огромным количеством денег. Sire,
это не бунт, а революция,  и поистине  не на розовой водице! Более достойных
дворян, чем эти двое, не было ни во Франции, ни в Европе,  но времена  такие
смутные, быстро-сменяющиеся, извращенные, что неизвестно, приведет ли к цели
и самая прямая дорога.
     Другой  фазис,  который   мы  отмечаем  в  эти  первые   июльские  дни,
заключается  в   том,  что  некие   небольшие  потоки  союзных  национальных
добровольцев направляются из различных пунктов в Париж, чтобы  отпраздновать
там 14-го числа новый  федеративный праздник, или праздник Пик. Так пожелало
Национальное собрание;  так захотел народ. Таким путем мы,  может  быть, еще
будем  иметь наш  лагерь  патриотов,  несмотря на veto, потому  что разве не
могут эти  федераты, отпраздновав  свой праздник Пик, двинуться на Суассон и
затем,  обученные и зачисленные  в  полки,  устремиться к границам  или куда
заблагорассудится? Таким образом, одно veto было бы ловко обойдено!
     Другое  veto,  касающееся   священников,  также  обходится  без  особых
хитростей. Провинциальные собрания, как, например, в Кальвадосе, действуя на
свой  страх, судят и  изгоняют антинациональных  священников.  Или,  что еще
хуже, озлобленный народ помимо  провинциального  собрания, как было в Бордо,
"вешает двух из них на фонаре" по дороге в суд4. Достойно жалости
словесное veto, когда оно не может стать действенным!
     Правда,  некий призрак военного министра  или министра  внутренних  дел
данной минуты - призрак, которого  мы не  назовем, - пишет муниципалитетам и
командирам  войск,  чтобы  они  всеми  возможными  способами  препятствовали
федерации и  даже возвращали федератов силой оружия, но это послание  только
сеет  сомнение,  неуверенность  и  смятение,  сердит бедное  Законодательное
собрание  и  дробит федератов на мелкие кучки. Но и этот  и другие призраки,
будучи  спрошены о том,  что они  предлагают сделать  для  спасения  страны,
отвечают, что они не  могут  это сказать;  что вообще они, с своей  стороны,
сегодня утром  в полном  составе подали в отставку и теперь  все почтительно
откланиваются  и передают кормило правления.  С этими  словами они  поспешно
выходят из зала (sortent brusquement de la Salle), галереи бурно аплодируют,
а    бедное    Законодательное    собрание   сидит    "довольно    долго   в
молчании"!5  Таким  образом,  министры  в  крайних  случаях  сами
саботируют  работу - одно  из наиболее  странных  предзнаменований.  Другого
полного кабинета министров  не  будет; одни обломки, да и те  непостоянные и
никогда не  доходящие  до  полного состава;  призрачные  видения, которые не
могут даже появиться!  Король  Людовик  пишет,  что  теперь он  относится  к
федеративному празднику с одобрением и сам будет иметь удовольствие  принять
в нем участие.
     И вот, эти  потоки федератов  направляются в Париж через парализованную
Францию. Это маленькие озлобленные шайки, а не плотные, веселые ряды, шедшие
некогда  на  первый  праздник  Пик! Нет,  эти  бедные  федераты идут  теперь
навстречу  Австрии  и  "австрийскому  комитету",  навстречу   опасностям   и
потерянной надежде; это люди твердого характера и трудной судьбы, не богатые
благами этого мира. Муниципалитеты, парализованные военным министром, боятся
давать  им деньги; случается, что бедные  федераты не могут  вооружиться, не
могут  идти,  пока местное Общество  якобинцев  не откроет свой карман  и не
устроит в  их пользу подписки.  В назначенный  день  их  прибывает  едва три
тысячи.  И все же, как ни  жидки и слабы эти группки федератов, все же они -
единственное,   что  можно  отметить  как   нечто  движущееся   с  некоторой
целесообразностью  на  этой  странной  сцене.  Остальное  представляет собой
злобное  жужжание  и  кипение,  беспокойное подергивание  и  стоны  огромной
Франции,  которая  точно  зачарована своей  неналаживающейся  конституцией и
погружена в  ужасный,  полусознательный,  полубессознательный  магнетический
сон; и этот страшный магнетический сон  должен рано  или  поздно разрешиться
одним  из  двух: смертью  или  безумием.  Федераты  большей  частью несут  в
карманах какую-нибудь серьезную жалобу и петицию о побуждении к деятельности
"исполнительной  власти",  или,  как  шаг в  этом  направлении, о низложении
(Decheance) короля, или  по крайней мере об отстранении его. Законодательное
собрание  и  Мать  патриотизма  будут  им  рады,  и   Париж   позаботится  о
расквартировании их.
     Низложение короля,  а что же  дальше? Франция освобождена  от злых чар,
революция спасена,  все остальное  приложится,  отвечают  мрачный  Дантон* и
крайние   патриоты  из  глубины  своего  подполья,  в  которое   они  теперь
погрузились  и  где  составляют  заговоры.  Низложение,  отвечает  Бриссо  с
умеренными  патриотами, а затем может быть  коронован  маленький королевский
принц и над ним  поставлено регентство из жирондистов и  призванного обратно
патриотического  министерства.  Увы,  бедный  Бриссо,  ты  смотришь,  как  в
сущности и  все мы, жалкие люди, на ближайшее утро как на мирную обетованную
землю: решаешь вопрос до конца мира, хотя понимания твоего хватает не дальше
собственного  носа!  Крайние  патриоты  подполья умнее:  они  ясно  понимают
значение данного момента и оставляют прочее на волю богов.
     * После расстрела петиционеров на Марсовом поле Дантон уехал в Англию.

     И не будет ли при  теперешнем положении дел самым вероятным исходом то,
что  герцог Брауншвейгский,  как раз  напрягающий свои огромные конечности в
Кобленце, чтобы подняться, прибудет раньше и положит  конец  всем проектам и
рассуждениям о низложении? Брауншвейг намеревается выступить, как говорят, с
80 тысячами человек, со злобными пруссаками, гессенцами и еще более злобными
эмигрантами. Подумайте: генерал Великого Фридриха* и с  такой армией! А наши
армии? А  наши генералы? Что касается  Лафайета, по поводу последнего визита
которого  заседает комитет и вся Франция волнуется и  высказывает порицание,
то  он,  по-видимому, скорее  готов сражаться с нами,  чем  с  Брауншвейгом.
Люкнер  и   Лафайет  говорят,   что   поменяются  корпусами,   и  производят
передвижения,  которых  патриоты  не могут понять. Ясно только  одно, что их
корпуса маршируют и передвигаются внутри страны, гораздо ближе к Парижу, чем
раньше!  Люкнер  требует  к себе Дюмурье, находящегося в Мольде,  в  местном
укрепленном  лагере, на что  этот муж совета отвечает, что так как австрийцы
близко и он занят обучением  нескольких  тысяч  людей, чтобы сделать из  них
годных солдат, то он ни в коем случае не может  повиноваться  этому приказу,
что  бы  из   этого  ни  вышло6.   Санкционирует  ли  злосчастное
Законодательное собрание поведение  Дюмурье, который обращается  к нему, "не
зная, существует ли военное министерство"? Или оно  санкционирует  поведение
Люкнера и эти передвижения Лафайета?
     *  Т.е. Фридриха II (1712-1786), с 1740 г. прусского короля из династии
Гогенцоллернов.

     Это бедное Собрание не знает, что делать. Оно постановляет, однако, что
штаб Парижской гвардии и вообще все подобные штабы, большей частью состоящие
из фейянов, должны быть распущены и смещены. Оно серьезно  ставит вопрос,  в
какой форме следует объявить, что Отечество в опасности. И  наконец 11 июля,
утром, в тот день, когда министерство  прекратило  работу, оно постановляет,
что Отечество со всей экстренностью должно быть объявлено в опасности. Пусть
теперь король  санкционирует это  заявление,  пусть  муниципалитет принимает
меры! Если такое заявление может помочь, то за ним не должно быть остановки.
     Отечество  действительно  в  такой опасности, в  какой едва  ли  бывала
какая-нибудь  страна.  Вставай,  Франция,  если  не  хочешь  превратиться  в
постыдную развалину! Однако разве не сто  шансов  против одного, что никакой
подъем в  стране  не  спасет  ее,  когда Брауншвейг, эмигранты и  феодальная
Европа уже так близко?



     Но   для  нас  самым   замечательным   из   этих   сменяющихся  событий
представляются "шестьсот умеющих умирать марсельцев" Барбару.
     Немедленно  по получении  его просьбы Марсельский  муниципалитет собрал
этих людей; 5 июля, утром, городской совет  говорит им: "Marchez, abattez le
tyran" (Ступайте  свергните тирана)7, и  они, решительно  сказав:
"Marchons!" (Идем!), уходят.  Длинный  путь, сомнительное поручение, enfants
de la Patrie (сыны Отечества), пусть добрый гений будет вашим путеводителем!
Их собственные дикие сердца и наполняющая их вера поведут их, а разве это не
равносильно внушению  гения, более или менее доброго? Их 517 сильных  людей,
разделенных  на полусотни и  десятки  с начальниками над каждым отрядом. Все
они хорошо вооружены, с мушкетами на плече и саблями на боку; они даже везут
с  собой  три  пушки,  потому   что   неизвестно,  какие  препятствия  могут
встретиться  на  пути.   Есть  городские   общины,   парализованные  военным
министром;   есть  коменданты,   получившие  приказание   задерживать   даже
федеральных  добровольцев;  на   случай,  если  здравые  доводы  не  откроют
городских  ворот,   хорошо  иметь  про  запас  гранату,  чтобы  разнести  их
вдребезги! Они покинули свой  лучезарный фокейский город и морскую гавань  с
их  суетой и цветами, кишащую народом  Course с ее аллеями высоких деревьев,
смолистые  корабельные  верфи,  миндальные  и  оливковые рощи,  апельсиновые
деревья над кровлями  домов и сверкающие белизной  мызы, венчающие холмы,  -
все осталось далеко позади. Они продолжают свой безумный  путь с самого края
французской земли, через незнакомые города, навстречу неведомой судьбе, но с
известной им целью.
     Нас   удивляет,   что  в  мирном   торговом  городе  находится  столько
домовладельцев  или людей, имеющих  собственный  очаг, которые  бросают свои
занятия  и  орудия труда, вооружаются и пускаются в путь за 600 миль,  чтобы
"свергнуть   тирана";  мы   ищем   объяснений  этого  факта  в  исторических
сочинениях, памфлетах и газетах, но, к сожалению, безуспешно. Слухи и страхи
предшествуют этому  походу, эхо их  доносится  еще до нас;  самый  же  поход
остается совершенно  неизвестным. Вебер слыхал на задних лестницах  Тюильри,
что  эти  марсельцы  просто каторжники, бежавшие  с  галер, и  разного  рода
жулики; в  общем их было около  четырех тысяч, и, когда они  проходили через
Лион, люди закрывали лавки. Так же неопределенно высказывается и Блан Жилли,
который тоже бормочет  что-то о каторжниках и опасности грабежа8.
Но это  не  были  ни  каторжники,  ни  грабители,  и  опасности  грабежа  не
существовало. Едва ли были  они  и людьми  оседлого образа жизни  или с туго
набитыми кошельками; но и  требовалось от них только одно: "умение умирать".
Друг  Даммартен  видел  собственными глазами, как они "постепенно" проходили
через его лагерь в  Вилльфранше, в Божоле, но  он  видел их  только мельком,
будучи в то время сам занят  своим предстоящим походом за  Рейн. Велико было
его удивление при мысли о походе этих людей без жалованья, без распоряжений,
без биваков и довольствия; впрочем, он помнил, что  это "те самые безупречно
вежливые люди, которых он видел раньше", во время беспорядков на Юге; солдат
его нельзя было удержать от разговоров с ними9.
     Вот как сбивчивы все эти сведения; "Moniteur", "Histoire parlementaire"
почти безмолвствуют  об  этом предмете: болтливая история по обыкновению  не
говорит ничего как раз тогда, когда мы больше всего  желали  бы ее  слышать!
Если когда-нибудь просвещенной любознательности  удастся  заглянуть в архивы
городского совета Марселя, то, может быть, она расследует эту необычайнейшую
муниципальную  процедуру.  И  не  признает  ли она  своим  долгом извлечь из
достоверных  или  недостоверных биографий этих 517  марсельцев  то, чего  не
успела еще бесповоротно унести река времени?
     А пока эти марсельцы остаются молчаливой, неразличимой  по отдельности,
хмурой массой, преисполненной мрачного огня, идущей под знойным южным небом.
Странное зрелище! Вокруг бесконечные сомнения, грозные опасности, а эти люди
идут; одни они не  поддаются сомнению;  рок и  феодальная  Европа решительно
надвигаются извне, а эти люди так же решительно идут изнутри. Запыленные, на
скудном довольствии, они двигаются с трудом, но неутомимо и неуклонно. Поход
этот  станет знаменитым. Вдохновенный полковник Руже де Лиль*, который жив и
по  сие время10, переложил  мысль,  безгласно  действующую в этой
хмурой  массе,  в мрачную мелодию, в гимн  или марш  "Марсельеза" -  одну из
удачнейших музыкальных композиций в мире**. Звуки ее будут зажигать  сердца,
и  целые  армии и собрания будут петь ее со  слезами  и  огоньком в  глазах,
бросая вызов смерти, деспотам и сатане.
     *  В то время  Руже  де Лиль  был капитаном французских республиканских
войск.
     ** 26  апреля  1792 г. в Страсбурге Руже де Лиль  сочинил "Боевую песню
Рейнской  армии".  Вчерне  она  была  исполнена файетистом  Дитрихом,  мэром
Страсбурга, в салоне его  жены.  В этом отношении  хорошо  известная картина
Пиля "Руже  де Лиль,  поющий  "Марсельезу"" (1849)  не точна (см.: Жорес  Ж.
Указ. соч. Т. II. С. 567).

     Ясно, что марсельцы опоздают на праздник Федерации, но они имеют в виду
не присягу на Марсовом  поле. Им  предстоит выполнить  совсем другое  дело -
привести в действие парализованную национальную исполнительную  власть.  Они
решились  свергнуть  всякого  "тирана", всякого  "бездействующего мученика",
который парализует  эту власть. Они умеют наносить и  получать удары; вообще
они чувствуют себя хорошо и сумеют умереть.



     О самом празднике Федерации мы почти ничего не скажем. На Марсовом поле
раскинуты  палатки:  палатка   для   Национального  собрания,  палатка   для
наследственного представителя,  который  действительно приезжает, но слишком
рано и  должен  долго дожидаться. Здесь 83 символических дерева  Свободы  от
департаментов, много и майских деревьев.  Самое красивое из них  -  огромное
майское дерево,  увешанное  гербовыми  щитами  и генеалогическими таблицами,
даже  мешками с судебными актами ("Sacs de procedure"),  которые должны быть
сожжены.  Тридцать рядов мест на знаменитом откосе опять полны; светит яркое
солнце, и народ стекается с развевающимися флагами, под звуки труб. Но какая
польза от этого? Добродетельный мэр Петион, смещенный фейянами, возвращен на
прежний  пост только накануне вечером  постановлением  Собрания.  Настроение
народа  самое  мрачное.  На  шляпах  мелом   написано:  "Vive  Petion!"  (Да
здравствует Петион!) и даже "Petion ou la mort!" (Петион или смерть!).
     Бедный   Людовик,   прождавший   около  пяти  часов,  пока  не  прибыло
Национальное  собрание,  произносит  национальную  присягу, на  этот  раз  в
стеганой кирасе под камзолом, защищающей от ружейных пуль11. Г-жа
де Сталь вытягивает шею из королевской палатки в смертельном страхе, что эта
волнующаяся  толпа, которая встречает короля, не отпустит его обратно живым.
Крик "Vive  le Roi!" (Да здравствует король!) не  ласкает  больше  его слух;
кричат только: "Vive Petion!", "Petion ou la mort!"  Национальное торжество,
можно сказать, скомкано; все расходятся раньше, чем окончена его  программа.
Даже майское  дерево  с  его  гербами  и мешками  с  актами  забыто и  стоит
невредимо до тех пор, пока "несколько патриотических депутатов",  призванные
народом,  не  подносят  к нему  факел и  не  зажигают  в  виде добровольного
дивертисмента. Более грустного праздника Пик еще не бывало.
     Мэр Петион, имя которого начертано  на шляпах, находится в зените своей
популярности  в эту годовщину Федерации,  зато Лафайет почти  достиг надира.
Почему в следующую субботу звонит набат с Сен-Рока? Почему граждане запирают
лавки?12 Это проходят секции, это страх вспышки.  Законодательный
комитет, долго рассуждавший о Лафайете и его антиякобинском визите,  доносит
в  этот  день,  что "нет  повода для  обвинения"! Тем  не менее успокойтесь,
патриоты,  и прекратите этот набат: прения еще не кончены, донесение  еще не
принято, и Инар,  Бриссо и Гора  будут  его рассматривать  и пересматривать,
быть может, еще недели три.
     Сколько теперь  звучит колоколов, набатов и  прочих тревожных сигналов,
почти  неразличимых  в  отдельности,  потому   что  один  заглушает  другой!
Например, в ту  самую  субботу, когда  раздавался набат по  поводу Лафайета,
звучал слабее и другой колокол, так как  депутация Законодательного собрания
провожала на долгий отдых рыцаря  Поля Джонса; набат или погребальный звон -
ему теперь все  равно!  Не прошло десяти дней  с тех пор, как  патриотически
настроенные галереи восторженно встречали патриота  Бриссо, а  теперь он уже
вызывает их  ропот  своим  умеренным  патриотизмом; во время его речи в него
даже бросают разными предметами и "попадают двумя сливами"13. Это
какой-то мятущийся мир пустого шума, набатов, погребального звона, торжества
и страха, подъемов и падений.
     Тем трогательнее другое торжество, происходящее на следующий день после
набата по поводу  Лафайета, - это провозглашение Отечества  в  опасности. До
настоящего  воскресенья оно  не могло состояться.  Законодательное  собрание
постановило  его  уже  две  недели  назад,  но  король и  призрак  какого-то
министерства   оттягивали  его,   насколько  возможно.  Однако   теперь,   в
воскресенье 22 июля 1792 года, они разрешают  его, и торжество действительно
происходит. Трогательное  зрелище!  Муниципалитет и  мэр  в шарфах, пушечные
залпы тревожно громыхают с Пон-Неф,  а  одиночные пушки  с перерывами  палят
весь день. Появляются  конные гвардейцы,  нотабли в  шарфах,  алебардщики  и
целая кавалькада с  символическими  флагами,  но  особое внимание привлекает
один  огромный, уныло реющий флаг  с надписью:  "Citoyens, la Patrie est  en
Danger!" (Граждане, Отечество  в опасности!) Шествие тянется  по улицам  под
звуки мрачно  гремящей музыки и глухой топот конских копыт, останавливаясь в
определенных  пунктах, и  каждый  раз  при  громком  звуке  труб  голосистые
герольды  возвещают  уху  то,  что  флаг  говорит  глазам:  "Граждане,  наше
Отечество в опасности!"
     Найдется ли  человеческое  сердце,  которое  не  содрогнется  при  этих
словах?  Многоголосое ответное  жужжание и  рев  этих  масс людей  звучат не
торжеством,  но  звук  этот глубже, чем  звуки  торжества. Когда же  длинное
шествие и воззвания окончились, когда огромный флаг был укреплен на Пон-Неф,
а другой такой  же  на городской Ратуше, чтобы  развеваться  здесь до лучших
времен; когда каждый муниципальный советник  сидел в центре  своей секции, в
палатке, раскинутой на какой-нибудь открытой площади, и каждая  палатка была
увенчана  флагом "Patrie  en Danger!" и возвышающейся над ним пикой с Bonnet
Rouge и  когда  перед дощатым  столом на  двух  барабанах  с лежащей  на нем
раскрытой  книгой сидел  писец,  подобный  запечатлевающему ангелу,  готовый
вносить в  списки имена добровольцев,  - о,  тогда,  кажется,  сами  боги  с
удовольствием взирали бы на это зрелище! Юные патриоты, в брюках и без оных,
наперебой стремятся сюда: вот мое имя; имя,  кровь и  жизнь моя  принадлежат
Отечеству, ах, зачем у меня нет ничего более! Юноши  поменьше ростом плачут,
что не годятся  в строй. Подходят старики, держа обеими руками сыновей. Даже
матери хотят отдать  своих рожденных в муках сыновей  и, обливаясь  слезами,
посылают  их.  И  толпа ревет далеко  разносящееся:  "Vive la Patrie!" Огонь
сверкает во всех глазах, а вечером наши муниципальные советники возвращаются
в  городскую Ратушу  в сопровождении длинной вереницы храбрых  добровольцев,
вручают  свой  список  и говорят  горделиво, оглядываясь  вокруг:  "Вот  мой
дневной  урожай"14.  Поутру  добровольцы  выступят  в  Суассон  с
маленьким узелком, в котором все их пожитки.
     И  вот,  подобно  реву океана, гремящему  в  пещерах, в каменном Париже
несмолкаемо слышны  крики: "Vive la Patrie,  Vive la Liberte!"; день за днем
муниципальные  советники  в  трехцветных  палатках  вносят  в  списки  имена
добровольцев; на Пон-Неф и на городской Ратуше развеваются флаги: "Citoyens,
la  Patrie est en Danger!" За  несколько дней уходят около 10 тысяч  борцов,
необученных,  но  с  отважными сердцами.  То же  самое  происходит в  каждом
французском  городе.  Подумайте  же,  будет  ли  у  Отечества  недостаток  в
защитниках,  будь у нас только национальная исполнительная власть? Во всяком
случае  пусть заседания секций и Национального собрания станут непрерывными!
Законодательным постановлением  от  среды  25-го  они  такими  становятся  и
заседают беспрерывно как в Париже, так и во всей Франции15.
     В противовес этому заметим, как в те  же самые часы 25 июля  в Кобленце
герцог  Брауншвейгский  "встрепенулся"   (s'ebranle)  и   пустился  в  путь.
Действительно, встрепенулся; одно сказанное слово вызывает общую встряску  -
одновременный стук вскидываемых  на  плечо 30 тысяч мушкетов; ржание и топот
десятитысячной  конницы  с  кичливыми  эмигрантами  в  авангарде,  барабаны,
литавры,  шум, плач,  проклятия  и  непомерный  грохот  двинувшихся  вьючных
повозок и полевых  кухонь -  все это означает, что  Брауншвейг встрепенулся;
без всего этого не могут идти люди, "покрывающие пространство в сорок миль",
и еще  менее - без манифеста, помеченного,  как  мы сказали,  25 июля.  Этот
государственный акт достоин внимания!
     Судя  по  этому  документу, можно  думать, что Францию  ожидают великие
события.  Весь  французский  народ получит  теперь  позволение  объединиться
вокруг Брауншвейга и его вельможных эмигрантов; тирания якобинской партии не
будет более угнетать его, но он должен  вернуться и снискать  милость своего
доброго  короля, который  в королевской декларации (три года назад)  23 июня
сказал, что он сам сделает свой народ счастливым. Что касается Национального
собрания и  других учреждений, облеченных некоторой тенью временной  власти,
им  поручено сохранять королевские города  и крепости в  неприкосновенности,
пока  Брауншвейг не придет  и не примет их. Вообще  быстрое подчинение может
смягчить  многое,  но   для  этого  оно  должно  быть  быстрым.   Со  всяким
национальным   гвардейцем   или   другим,   не  военным  лицом,  оказывающим
сопротивление с оружием в руках,  будут  "поступать как с изменником", т. е.
немедленно повесят.  Кроме того, если  Париж, до  прибытия туда Брауншвейга,
нанесет  какое-либо  оскорбление  королю   или,  например,  потерпит,  чтобы
какая-нибудь партия куда-нибудь увезла короля,  то в этом случае Париж будет
разгромлен пушками  и  подвергнут "военной экзекуции".  Точно  так  же будут
разнесены  и все другие города,  которые  будут свидетелями  насильственного
увоза короля и не окажут этому всемерного сопротивления.  И Париж,  и всякий
другой  город,  начальный, конечный или  временный пункт, имеющий какое-либо
отношение к названному кощунственному похищению, будет превращен в смрадную,
бесформенную груду развалин в назидание потомству. Такая месть действительно
была  бы  примерной (an  insigne  vengeance). О Брауншвейг, какие хвастливые
слова ты пишешь!  В Париже, в этой древней Ниневии, много  тысяч существ, не
умеющих отличить правой  руки от  левой, и много  скота. Неужели даже дойные
коровы, замученные вьючные ослы  и бедные  маленькие канарейки также  должны
погибнуть?
     Существует и королевско-императорская прусско-австрийская декларация, в
которой   весьма  пространно  изложена  сансуси-шенб-руннская*  версия  всей
Французской  революции с самого ее начала и говорится,  с каким  прискорбием
эти высокие  монархи  наблюдали,  как подобные вещи совершаются под солнцем.
Однако  "в  качестве  некоторого  утешения   человечеству"16  они
посылают теперь Брауншвейга, невзирая на расходы  и жертвы со своей стороны,
ибо разве утешение людей не есть самая главная обязанность человека?
     * Имеются  в  виду  резиденции прусского короля Сан-Суси  в Потсдаме  и
австрийского императора - Шенбруннский королевский дворец в Вене.

     Светлейшие  монархи, вы, которые ведете протоколы, издаете манифесты  и
утешаете человечество! Что было бы, если б раз в тысячу лет ваши пергаменты,
формуляры   и  государственное  благоразумие   разметались   всеми  ветрами?
Обнаженная  реальность  взглянула  бы  вам,  даже  вам,   прямо  в  лицо,  и
человечество само сказало бы, что именно нужно для его утешения.



     Подумайте, однако, было ли в этом какое-нибудь утешение для беспрерывно
заседающих   секций,   обсуждающих,  каким   образом   привести  в  действие
национальную исполнительную власть?
     Слышен громкий ответ не квохчущего страха,  а каркающего вызова и "Vive
la Nation!"; юные  храбрецы устремляются к границам; безмолвно реет на новом
мосту  знамя  "Patrie  en  Danger".  Секции  работают  непрерывно, а  внизу,
глубоко, работают неукротимые патриоты,  ища спасения в заговоре.  Или опять
восстание становится священнейшей  обязанностью? Сам  себя избравший комитет
заседает в  кабачке под вывеской "Золотое  солнце";  здесь  журналист Карра,
Камиль  Демулен,  эльзасец  Вестерман*,  друг  Дантона, Фурнье-Американец  -
комитет,  небезызвестный мэру Петиону, который как официальное  лицо  должен
спать  с открытыми  глазами. Небезызвестен он  и прокурору Манюэлю, и меньше
всего  помощнику  прокурора  Дантону!  Последний,  будучи также  официальным
лицом, погружен во мрак и, как незримый Атлас, окутанный облаками, несет все
на своих исполинских плечах.
     * Вестерман  Франсуа  Жозеф  (1751-1794) -  солдат  при старом порядке,
секретарь муниципалитета в 1789  г.,  полковник легиона департамента  Нор  в
1792  г.,  генерал  в  1793  г.,  был гильотинирован  вместе  с Дантоном  16
жерминаля II г.

     Многое невидимо, даже  сами  якобинцы отмалчиваются.  Восстание  должно
быть, но когда?  Мы можем распознать  только одно - что те федераты, которые
еще не ушли в Суассон, на самом деле не проявляют и склонности идти туда "по
причинам",  говорит   председатель  якобинцев,  "о   которых  желательно  не
упоминать";  они  имеют собственный Центральный  комитет,  заседающий совсем
близко, под кровлей самого Якобинского клуба. И 48 секций  также  имеют свой
Центральный комитет в целях "быстроты сообщений", что  естественно при таком
брожении  и опасности восстания. Муниципалитет, настоятельно  желавший иметь
под рукой этот комитет, не мог отказать ему в помещении в городской Ратуше.
     Странный город!  На  поверхности его  все  идет  обычным чередом; здесь
пекут   и  варят,   стучат  молотки,   трещат   мельницы.  Кавалеры  в  жабо
прогуливаются  по  аллеям  под  руку  с  дамами  в белой  кисее под зелеными
зонтиками.  Собаки играют и  чистильщики сапог делают свое дело на том самом
Пон-Неф,  где на флаге написано: "Отечество в опасности". Многое  продолжает
пока идти своим  чередом, и  тем не  менее  сам ход событий  уже близится  к
перемене и к концу.
     Посмотрите  на Тюильри  и  Тюильрийский  сад:  здесь безмолвно,  как  в
Сахаре, никто не смеет входить без билета! Ворота  заперты со дня "процессии
черных  брюк",  и на  это имеют право. Однако  Национальное  собрание что-то
ворчит  о  фейянской  террасе,  о том,  что  упомянутая  терраса прилегает к
заднему  входу  в его зал  и  отчасти составляет национальную собственность;
национальная  юстиция протянула трехцветную  ленту  как  пограничную  линию,
которую все  патриоты соблюдают с  недовольной добросовестностью. И вот  эта
трехцветная  пограничная линия  висит,  покрытая карточками  с сатирическими
надписями, обыкновенно  в стихах, а вся  часть за нею называется Кобленцем и
остается  пустой,  безмолвной,   как  роковая  Голгофа,  на  которой  тщетно
сменяются  солнечные   лучи  и  тени.   Заколдованный  круг!  Есть   ли  еще
какая-нибудь надежда? Может ли  она жить  в этом круге? Таинственные входные
билеты  проводят  туда  таких  же  таинственных  людей,  которые  говорят  о
предстоящем  вскоре восстании. Генеральный  штаб Ривароля  сделал  бы лучше,
если бы занялся  покупкой ружей; понадобятся также и  гренадерские шапки,  и
красные  швейцарские  мундиры. Восстание  произойдет,  но разве оно не будет
встречено  отпором?  Можно  ли  надеяться,  что  его  задержат  до  прибытия
Брауншвейга?
     Однако могут  ли при подобных  обстоятельствах  оставаться  безмолвными
тумбы и переносные кафедры? Может ли спать коллегия герольдов и расклейщиков
афиш? Газета Луве  "Sentinel"  бесплатно предостерегает со всех стен;  Сюлло
развернул кипучую деятельность; Друг Народа Марат и друг короля Руаю каркают
наперебой,  ибо  Марат, хотя  и  долго скрывавшийся  после кровопролития  на
Марсовом поле, еще жив. Он  лежал бог весть в  каких  погребах, может быть у
Лежандра*, питался  отбивными Лежандровой бойни,  но  с  апреля его громкий,
квакающий  голос,  самый  хриплый  из  земных  криков,  раздается  снова.  В
настоящее время его преследует черный страх: о храбрый Барбару, не провезешь
ли  ты  меня  контрабандой в  Марсель, "переодетого жокеем"?17  В
Пале-Руаяле и  во всех  общественных  местах, читаем  мы,  царит  оживленная
деятельность: частные лица убеждают храбрецов  записываться,  требуют, чтобы
исполнительная власть  была приведена в действие, чтобы  роялистские  газеты
были сожжены, из-за чего  возникают споры,  препирательства, заканчивающиеся
обычно палочными ударами (coups de cannes)18. Или представим себе
такую сцену: время - полночь, место - зал Манежа, высокое Собрание закрывает
заседание. Граждане  обоего пола  входят  гурьбой  с  криками:  "Мщение! Они
отравляют  наших  братьев" - запекают  толченое  стекло в хлеб  в  Суассоне!
Верньо  приходится  произносить  успокоительные речи: уже посланы  комиссары
расследовать слухи о толченом стекле; они сделают все, что необходимо в этих
случаях,  - буря среди  граждан  переходит  "в  глубокое  молчание",  и  они
расходятся домой, чтобы лечь спать.
     * Лежандр Луи (1752-1797) - депутат Конвента от Парижа.

     Таков  Париж,  сердце  похожей  на  него  Франции.  Противоестественная
подозрительность,    сомнение,    беспокойство,   невыразимые   предчувствия
переполняют ее от края до края, а в центре хмурые  марсельцы идут,  пыльные,
неутомимые,  чуждые сомнений. Под  музыку своих ожесточенных сердец они идут
безостановочно и в продолжение  трех с лишком недель  непрерывно  тянутся по
этому  длинному  пути,  опережаемые   страхом  и  слухами.  26-го  прибывают
брестские депутаты, которых встречают на улицах Парижа криками "ура!". И это
также  люди  решительные,  со священными  пиками Шатовье или  без,  и вообще
совсем не  склонные  сейчас  идти в  Суассон.  Несомненно,  братья-марсельцы
приближаются с каждым днем.



     Счастливый   был  для   Шарантона   день  29-го  этого   месяца,  когда
братья-марсельцы действительно показались в виду. Барбару, Сантер и патриоты
вышли навстречу мрачным паломникам. Патриоты прижимают  запыленных братьев к
своей груди;  происходит  омовение  ног и угощение -  "обед на тысячу двести
человек  в  гостинице "Кадран Бле"  - серьезное тайное совещание, о  котором
ничего не  известно19, но  из которого  в  сущности  выйдет  мало
толку, потому что  Сантер  с его открытым кошельком и  громким голосом почти
лишен  разума.  Однако  эту  ночь  мы  проведем  здесь: наутро  -  публичное
вступление в Париж.
     Историки  дня,  диурналисты  или  журналисты,  как они  себя  называют,
оставили много воспоминаний  об этом публичном вступлении. Они рассказывают,
как мужчины и женщины в Сент-Антуанском предместье и  во всем Париже братски
приветствовали прибывших криками "браво"  и рукоплесканиями на переполненных
народом  улицах, причем  все это  происходило самым мирным образом, исключая
разве то,  что  наши  марсельцы изредка  указывали на  ленточную  кокарду  и
требовали, чтобы она была сорвана  и  заменена шерстяной, что и исполнялось;
как Якобинское  общество  в полном составе вышло  к месту  бывшей  Бастилии,
чтобы обнять гостей; как они торжественно шли потом к городской Ратуше,  где
их обнимал мэр  Петион;  как сложили свои  мушкеты в бараках Новой  Франции,
недалеко оттуда;  как, наконец, пришли к таверне на Елисейских Полях, где их
ожидала скромная патриотическая трапеза20.
     Обо  всем  этом  уведомляется  негодующее  Тюильри.  Красные  швейцарцы
наблюдают из-за дворцовых решеток  с удвоенной бдительностью, хотя, конечно,
опасности нет. В  этот день  во  дворце  дежурят синие  гренадеры  из секции
Фий-Сен-Тома;  это, как мы увидели,  игроки с полными кошельками, ленточными
кокардами,  среди  которых  служит Вебер.  Часть их  с офицерами  и  разными
фейянскими нотаблями  - Моро де Сен-Мери "трех тысяч  приказов"  и  другие -
обедали  в  этот день  в таверне возле той, где  угощали  марсельцев, только
гораздо более приличной. Они пообедали и провозглашают теперь патриотические
здравицы, в то время как марсельцы, просто национальные патриоты, садятся за
свои скромные приборы.  Что произошло  дальше, остается  невыясненным по сей
день, но  факты таковы: некоторые гренадеры  выходят из своей  таверны, быть
может несколько возбужденные, но еще не пьяные,  - выходят, с целью доказать
марсельцам и  толпе  снующих  в  этих местах  парижских патриотов, что  они,
солдаты батальона  Фий-Сен-Тома, если хорошенько присмотреться, нисколько не
менее  патриотичны, чем какой бы  то ни было другой  класс  людей. Это  была
слишком  необдуманная  затея!  Может  ли уличная  толпа  поверить  подобному
заявлению или  ответить на него иначе чем вызывающими насмешками? Не стерпев
их,  гренадеры  вытаскивают  из  ножен  сабли,  а  вслед  за  тем  раздается
пронзительный  крик:   "A  nous,  Marseillais!"   (Помогите,  марсельцы!)  С
быстротою  молнии,  ибо  скромный  обед  еще  не  подан,  таверна марсельцев
распахивается:  из  дверей,  из  окон  бегут,  выскакивают  517  необедавших
патриотов и,  сверкая обнаженными саблями, являются на поле брани. Вы хотите
вступить в переговоры, гренадерские офицеры  и официальные особы "с внезапно
побледневшими лицами", как говорят отчеты?21  Благоразумнее  было
бы немедленное умеренно  быстрое отступление. Солдаты батальона Фий-Сен-Тома
отступают сначала  спиной вперед, потом, увы, лицом  вперед  и  с  утроенной
скоростью; марсельцы, по сообщению одного отчета, "перескакивая через заборы
и  канавы,  гонятся  за  ними,  как  львы; это  было  внушительное  зрелище,
messieurs".
     Итак, они  отступают,  марсельцы преследуют их. Быстрее и быстрее бегут
преследуемые  по направлению к Тюильри, где подъемный мост принимает главную
массу  беглецов  и, сразу поднятый, спасает их или же  это делает зеленый ил
канавы. Мост  принял  главную массу, но  не всех, ах нет! Моро  де Сен-Мери,
например, слишком жирен и  не  мог  бежать быстро,  он  получил удар саблей,
только плашмя, по лопаткам, упал - и исчез из истории  революции. Были также
порезы, уколы  в мясистые части тела, много порванного платья и других порч,
но худший  жребий  выпал  бедному младшему  лейтенанту  Дюгамелю,  невинному
биржевому маклеру!  Он обернулся с пистолетом в руке к своему преследователю
или  преследователям,  выстрелил  и  промахнулся; выхватил другой  пистолет,
опять  выстрелил  -  и  опять  промахнулся;  потом   побежал,  к   несчастью
понапрасну.  На  улице  Сен-Флорентин  его   настигли  и  яростно  проткнули
насквозь; это был конец новой эры и всяких эр для бедного Дюгамеля.
     Мирные  читатели могут представить себе, какой  предобеденной  молитвой
все это было для сурового  патриотизма и как батальон Фий-Сен-Тома  выступил
"под  ружье",  по  счастью,  без  дальнейших  последствий.  В  суд  Собрания
поступили  жалобы  и встречные  жалобы; велась  защита;  марсельцы требовали
приговора свободного суда присяжных, который так и не состоялся. Но для  нас
интереснее  вопрос:  каков  будет  конец  всех  этих  дико  нагромождающихся
событий? Какой-нибудь да  будет, и время его  близится! Работают центральные
комитеты,  комитеты  федератов   в  якобинской  церкви,  комитеты  секций  в
городской Ратуше, собрание Карра, Камиля и компании в кафе "Золотое солнце";
работают  подобно  подводным  божествам  или  болотным  богам,  орудующим  в
глубокой тине, пока все не будет готово.
     А наше Национальное собрание, подобно полузатонувшему кораблю без руля,
лежит, качаясь с боку на бок, в то время как на него страшно орут  с галерей
визгливые женщины и федераты  с саблями;  оно ждет, к какому берегу  прибьет
его волна  случая,  подозревая -  а на  левой стороне  и зная,  -  какой тем
временем готовится  подводный взрыв! То и дело  приходят петиции,  требующие
обвинения  короля в вероломстве;  приходят они и  от парижских  секций, и от
провинциальных патриотических городов, "от Алансона, Бриансона и торговцев с
ярмарки в Бокере". И если бы только  это!  Но 3 августа  являются с такой же
петицией  мэр  Петион  и  муниципалитет, -  являются совершенно  открыто,  в
трехцветных  муниципальных шарфах. Все  патриоты требуют обвинения короля  в
нарушении присяги; все желают и  ждут  низложения его.  Бриссотинцы  требуют
того  же  и  возведения  на престол маленького  королевского принца  под  их
протекторатом.  Настойчивые  федераты  спрашивают  Законодательное собрание:
"Можете вы спасти нас или нет?"  47 секций  согласны на низложение, и только
секция Фий-Сен-Тома осмеливается не соглашаться на это. Секция Моконсей даже
заявляет,  что низложение, собственно говоря, уже  совершилось;  Моконсей  с
своей  стороны "отныне",  с  последнего  дня  июля,  "отказывает Людовику  в
повиновении" и заносит это постановление в протоколы для всеобщего сведения.
Шаг этот громко порицается, но будет вызывать и громкие  похвалы, и название
Mauconseil,  или  плохой  совет, тогда  изменится в  Bonconseil,  или добрый
совет.
     Председатель Дантон  в  секции  Кордельеров  делает  нечто  другое:  он
приглашает всех  пассивных граждан принять участие в  делах секции наравне с
активными, так  как  всем  грозит одна и та  же  опасность.  Вот что делает,
будучи  официальным   лицом,   этот   окутанный   облаками  Атлас,   который
поддерживает  все  на  своих  плечах.  Он же устраивает так, чтобы  батальон
марсельцев перевели на  новые квартиры в его собственном участке, на далеком
юго-востоке. Хитрый Шометт, жестокий  Бийо, капуцин-расстрига* Шабо, Гюгенен
с набатом в сердце  готовятся  приветствовать их там.  При  этом  все  время
повторяется  вопрос: "О законодатели, можете  вы спасти нас или нет?" Бедные
законодатели!   Законодательство  их  наполовину  затонуло,  под  ним  зреет
вулканический взрыв. Вопрос о смещении короля будет обсуждаться 9 августа, а
постыдное дело Лафайета кончится, как ожидают, восьмого.
     * Служитель культа, с которого снят его церковный сан.

     Может  быть, сострадательный читатель хочет  заглянуть  на  королевское
Lever  в  воскресенье 5  августа?  Последнее Lever! Давно  уже -  "никогда",
говорит Бертран Мольвиль, - Lever не было так блестяще,  по крайней мере так
многолюдно. Грустное предчувствие читалось  на всех лицах; у самого Бертрана
глаза были  полны слез.  В самом деле, по  ту сторону трехцветной ленты,  на
фейянской террасе, идут дебаты Законодательного собрания, дефилируют секции,
весь Париж на ногах в это самое воскресенье,  требуя Decheance22.
Тем временем  здесь, за лентой, в сотый  раз  предлагается проект увезти Его
Величество в Руан, в замок Гайон. Швейцарцы ждут  в Курбвуа, многое  готово,
король  сам  почти готов.  Тем не  менее  в  сотый раз,  когда близок момент
действовать,  король  отступает после того, как все  в трепете  ждали  целый
бесконечный день; у него "есть  причины думать, -  пишет он, - что восстание
еще не так назрело, как  вы предполагаете".  Бертран де Мольвиль вне себя от
досады и отчаяния (d'humeur et de desespoir)23.



     В действительности же восстание  как  раз готово вспыхнуть. В четверг 9
августа,  если постановление  о низложении короля  не будет вынесено в  этот
день Законодательным собранием, то мы должны вынести его сами.
     Законодательное  собрание? Бедное,  утлое Законодательное  собрание  не
может  принять  никакого  постановления.  В  среду  8-го, после  бесконечных
дебатов, оно не может предъявить обвинение даже Лафайету и оправдывает его -
слышите, патриоты!  -  оправдывает  большинством в два голоса против одного.
Патриоты   слышат.  Мучимые   страхом  перед  пруссаками   и   всевозможными
подозрениями,  патриоты  бушуют  целый  день вокруг зала Манежа,  оскорбляют
многих  влиятельных  депутатов из  оправдавшей  правой,  даже  выгоняют  их,
хватают с грозными криками  за ворот. Депутат Воблан и другие счастливы, что
им удается укрыться в  караульных  и спастись  через заднее окно.  И  вот на
следующий   день  поступают   бесконечные  жалобы,  письмо  за   письмом  от
оскорбленных  депутатов; время  проходит  в жалобах,  прениях  и  бесплодной
болтовне: солнце в четверг садится, как и во все прочие дни, постановление о
низложении  не принято. Поэтому по  шатрам,  о  Израиль!  (То  your tents, О
Israel!)*
     * Цитата  из Библии (3-я Книга Царств XII. 16) - призыв к неповиновению
царю Давиду.

     Якобинское   общество  умолкает;   группы   перестают   ораторствовать;
патриоты, сомкнув уста, "берут друг  друга под руку", идут рядами  по  двое,
быстрым,   деловым   шагом   и   исчезают   в  темных   кварталах  восточной
окраины24. Сантер готов, или  мы  его сделаем готовым. Сорок семь
секций  из  сорока восьми  готовы; даже  секция  Фий-Сен-Тома поворачивается
якобинской стороной  кверху, фейянской книзу и  также  готова. Пусть крайние
патриоты осмотрят свое оружие, будь то пика или мушкет, а брестские братья и
прежде  всего  хмурые  марсельцы  пусть готовятся  к  тому  часу,  когда они
понадобятся! Синдик Редерер знает  и сожалеет  или нет, смотря, какой оборот
примет дело, что 5000 пулевых патронов за эти немногие дни розданы федератам
в городской Ратуше25.
     А вы тоже, храбрые господа, защитники короля, стекайтесь и  вы со своей
стороны в  Тюильри. Не  на Lever,  a  на  Coucher, во  время которого многих
уложат в постель. Ваши входные билеты нужны, но еще нужнее ваши ружья! - Они
собираются  толпою, люди  храбрые, также  умеющие умирать. -  Пришел  старый
фельдмаршал Малье, глаза его опять блестят,  хотя и  затуманенные пережитыми
почти  восемьюдесятью  годами.  Мужайтесь,  братья!  У  нас  тысяча  красных
швейцарцев,  надежных  сердец, стойких, как  альпийский гранит. Национальные
гренадеры по  меньшей  мере друзья  порядка;  командир из  Манда*  проявляет
лояльное  рвение "и  ручается за них головой". Он ручается  и  за свой штаб,
который, по счастью, еще не распущен, хотя декрет уже принят.
     * Манда де Гранье Жан Антуан - командующий Национальной гвардией в 1792
г.

     Комендант Манда связался с мэром  Петионом и  носит  при себе в эти три
дня его письменный приказ подавить силу силой. Эскадрон с пушками на Пон-Неф
должен повернуть назад марсельцев, если они захотят перейти реку; эскадрон у
городской Ратуши должен разрезать надвое идущих из Сент-Антуана "при  выходе
их из-под арки Сен-Жан", прогнать одну половину в темные кварталы  восточной
окраины, а другую вперед "сквозь ворота Лувра". Немало  эскадронов и конницы
в  Пале-Руаяле, на  Вандомской площади;  все  они  должны  идти  в  атаку  в
надлежащий  момент и очищать ту или другую улицу. У нас будет новое 20 июня,
только  еще  более бесплодное? Или, может  быть, восстание совсем не посмеет
разразиться? Эскадроны  Манда,  конная жандармерия и синие гвардейцы  идут с
топотом,  бряцая  оружием; канониры  Манда громыхают  пушками. Все  это  под
покровом ночи под звуки барабанов,  бьющих сбор, когда  люди  ложатся спать.
Такова ночь на 9 августа 1792 года.
     С  другой стороны, 48 секций сообщаются  между собой с помощью  быстрых
гонцов;  каждая  из   них  выбирает  "по   три  делегата  с  неограниченными
полномочиями".  Синдик Редерер и мэр Петион посылаются в  Тюильри, а храбрые
законодатели, когда барабан  возвестит  опасность, должны отправиться в свой
зал. Девица Теруань надела гренадерскую  шапку и короткую амазонку, засунула
за пояс пару пистолетов и прицепила сбоку саблю в ножнах.
     Вот какая игра  разыгрывается в этом  сатанинском  Париже, городе  всех
демонов! А все  же ночь,  когда мэр  Петион  прохаживается  по Тюильрийскому
саду,  "прекрасна   и  спокойна":  Орион   и   Плеяды   сверкают  совершенно
невозмутимо.    Петион   вышел   в   сад;    "жара"   внутри   дворца   была
невыносима26.  Король принял его  весьма сурово,  как и следовало
ожидать,  и теперь  нет выхода: синие эскадроны Манда поворачивают его назад
от  всех  ворот;  гренадеры  Фий-Сен-Тома даже дают волю языку,  обмениваясь
предположениями, как поплатится  добродетельный мэр  "в случае какого-нибудь
несчастья"  и  т.  п.,  хотя   другие,  наоборот,  преисполнены  вежливости.
Несомненно, что  в  эту ночь в  Париже никто не  был в более затруднительном
положении,  чем  мэр  Петион;  он, так  сказать,  обязан  под страхом смерти
улыбаться  одной стороной  лица  и плакать  - другой, а если  он сделает это
недостаточно  искусно,  ему  грозит  смерть!  Только  в   четыре  часа  утра
Национальное  собрание,  узнав о его положении, приглашает его "дать отчет о
положении Парижа", о котором он  ничего не знает;  однако благодаря этому он
попадает домой, в  постель, и в Тюильри остается одна его золоченая  карета.
Едва ли менее щекотлива и задача Редерера,  который должен выжидать, пока не
решится  вопрос,  плакать  ему  или  смеяться,  пока   не  увидит  конечного
результата. Он  подобен двуликому Янусу, или мистеру  Смотри В Обе  Стороны,
как выражается Беньян.  Ну а пока эти оба януса  гуляют с другими такими  же
двуликими и "говорят о безразличных предметах".
     Редерер время  от  времени  входит  во  дворец  послушать,  поговорить,
послать в управление департаментов, так как, будучи их  прокурором-синдиком,
он  не знает,  как себя  вести. Комнаты все полны:  около  семисот господ  в
черном толпятся и протискиваются в  них;  красные  швейцарцы  стоят,  словно
скала;  призрак  или  полупризрак  министерства  с  Редерером и  советниками
толпятся вокруг их величеств; старый маршал Малье коленопреклоненно заявляет
королю,  что он и  эти храбрые  господа  пришли умереть за  него. Чу!  Среди
мирной полуночи вдруг раздается  звон отдаленного набата! Да,  нет сомнения:
одна  колокольня  за  другой подхватывает странную речь. Царедворцы в черном
прислушиваются у отворенных окон, различают отдельные колокола27:
это набат с Сен-Рока, а этот не  с Сен-Жака ли, называемого de la Boucherie?
Да, Messieurs! И  даже  Сен-Жермен Оксерруа - разве вы  не слышите его? Этот
самый  колокол грозно звучал 220 лет назад, в вечер Варфоломеевской ночи, но
тогда  по  приказанию  короля*. И колокола продолжают гудеть.  Вот ударили в
колокол и на городской  Ратуше,  его можно  узнать по тону! Да, друзья,  это
городская Ратуша,  это она говорит так с ночью чудесным металлическим языком
и человеческой рукой: сам Марат, как известно, дергал веревку! Марат звонит;
Робеспьер куда-то зарылся; его не видно в течение ближайших сорока часов;  у
некоторых  людей есть мужество, а  у других  его все  равно что нет, и  даже
злоба не придаст им его.
     *  Избиение  гугенотов, организованное католиками в ночь на  24 августа
1572 г. (праздник святого Варфоломея).

     Смятение усиливается, по мере того как постепенно приближается исход, и
час сомнений рождает, в муках и слепой борьбе, уверенность, которую ничто не
может уничтожить! Делегаты с неограниченными полномочиями, по три от  каждой
секции,  в общем 144 человека, собрались около полуночи  в городской Ратуше.
Эскадрон  Манда, стоящий  здесь,  не препятствовал их  входу: разве  они  не
представляют Центральный комитет  секций, обыкновенно заседающий здесь, хотя
сегодня и  в  большем  количестве?  Они здесь, но среди  них царят смущение,
нерешительность  и  праздная  болтовня.  Снуют юркие  гонцы,  жужжат слухи о
черных придворных, о красных швейцарцах, о Манда и его отрядах, готовых идти
в атаку.  Не лучше ли отложить  восстание?  Да,  отложить. Га!  Слышите?  Из
Сент-Антуанского предместья  доносятся красноречивые звуки: набат звонит там
как бы  сам собою! Нет, друзья, вы  не можете отложить восстание;  вы должны
произвести его и с ним жить или умереть!
     Итак, скорее!  Пусть  прежние муниципальные  советники  сложат  с  себя
полномочия и мандаты  перед  лицом избравшей их верховной народной  власти и
передадут  их  этим  новым ста сорока  четырем!  Волей или  неволей,  старые
муниципалы, но вы должны уйти. Да разве не счастье для иного муниципала, что
он   может  умыть  себе   руки   в  этом   деле  и   сидеть  парализованным,
безответственным,   пока  не  пробьет  его   час,  или   даже   идти   домой
спать?28 Остаются из старых только двое или, самое большее, трое:
мэр Петион,  в это  время  гуляющий  в Тюильри, прокурор Маню-эль  и товарищ
прокурора Дантон,  этот невидимый, все поддерживающий Атлас.  Среди этих ста
сорока четырех находятся Гюгенен с набатом в сердце, Бийо,  Шометт, редактор
Тальен, Фабр  д'Эглантин,  Сержан*, Пани**, короче, весь  распускающийся или
уже  распустившийся  цвет  беспредельного  патриотизма.  Разве  мы,  как  по
волшебству, не составили новый муниципалитет с самой неограниченной властью,
готовый   действовать   и   объявить  себя  просто-напросто  "на   положении
восстания"?  Прежде всего пошлем за комендантом Манда;  пускай он  предъявит
приказ, полученный им от мэра, и пусть новые муниципальные советники посетят
те отряды, которым  предписано выступить в атаку, а набат  пускай звонит как
можно громче. Вперед, вы, сто сорок четыре! Отступать вам уже поздно.
     * Сержан Антуан Франсуа (1751-1847) - видный кордельер, член Коммуны 10
августа, депутат Конвента от Парижа.
     **   Пани  Этьен  Жак   (1759-1832)   -  депутат  Конвента  от  Парижа,
руководитель Наблюдательного комитета Коммуны.

     Читатель, не думай  в своем спокойном положении, что восстание - легкое
дело. Восстание - дело трудное: каждый человек  не уверен даже  в  ближайшем
соседе, совершенно не уверен в дальних соседях,  не знает, какая сила с ним,
какая против него,  и уверен только в одном: что в случае неудачи его удел -
виселица!  Восемьсот  тысяч  голов, и  в  каждой из  них особая оценка  этой
неизвестности и  особая, соответствующая  ей  теория  поступков; из стольких
неуверенностеи   вытекает  с   каждой   минутой  уверенность  в  неизбежном,
неизгладимом  конечном результате,  который  может одинаково  привести  и  к
гражданскому венцу, и к позорной петле.
     Если  бы  читатель  мог  полететь,  подобно  Асмодею*, мановением  руки
открыть  все крыши и  частные  квартиры  и заглянуть в  них  с  башни собора
Парижской  Богоматери,  какой  Париж  увидел бы  он!  Визг  и  причитания на
высочайших  дискантовых  нотах,  воркование  и скептические речи  в  басовых
тонах;  мужество,  доходящее  до  отчаянного  упорства; трусость,  безмолвно
дрожащая  за  забаррикадированными  дверями,  а  вокруг  - спокойно храпящее
тупоумие, которое всегда способно  спать. И между  этим звоном  заливающихся
колоколов и этим храпом  тупости какая  еще  лестница  трепета, возбуждения,
отчаяния! И над всем этим лишь Сомнение, Опасность, Смерть и Ночь!
     * В библейской мифологии злой дух.

     Борцы  одной секции выходят, но  узнают,  что  соседняя не трогается, и
уходят обратно.  Сент-Антуан, по эту сторону реки, не уверен в Сен-Марсо, по
ту сторону. Надежны  лишь храп тупости  да 600 марсельцев,  умеющих умирать.
Манда, дважды вызванный,  не является  в Ратушу. Гонцы летают  беспрерывно с
быстротой отчаяния; тысячи голосов шепотом  обмениваются слухами.  Теруань и
частные  патриоты,  подобно  ночным  птицам,  носятся  в  тумане,  производя
разведку  то  там,  то  здесь.  Из Национальной  гвардии  около  трех  тысяч
последовало  за  Манда, когда он велел  бить  сбор; остальные следуют  своей
собственной   теории  неуверенности,  одни  -  что  лучше  было  бы  идти  с
Сент-Антуаном,  другие, многочисленные  - что  в  подобном случае безопаснее
всего было  бы  лечь  спать.  А барабаны  бьют,  словно  исступленные, набат
звонит.  Но  даже  Сент-Антуан  только  выходит  и возвращается;  коменданту
Сантеру не верится, что марсельцы и Сен-Марсо пойдут. О ленивая пивная бочка
с громким голосом и деревянной головой! Время ли теперь колебаться? Эльзасец
Вестерман  хватает  его за горло с  обнаженной  саблей, и теперь эта  тупица
верит.  Таким образом, в  суете, неуверенности и при  звоне набата, проходит
долгая ночь;  всеобщее  волнение  достигает  истерического напряжения, но из
этого ничего не выходит.
     Однако по третьему вызову Манда  является. Он приходит один, без стражи
и удивляется, видя новый муниципалитет.  Его прямо спрашивают, считает ли он
возможным   выполнить   приказ  мэра  противодействовать  силе   силой  и  о
стратегическом  плане, состоящем в том,  чтобы разрезать Сент-Антуан на  две
половины; он отвечает, что может сделать это. Тогда  муниципалитет  находит,
что  было  бы  правильно  отослать этого  национального  стратега  в  тюрьму
Аббатства  и предоставить  судить его  судебной  палате.  Увы,  снаружи  уже
теснится  суд, но  суд не писаного закона, а  первобытного  кулачного права,
суд, взволнованный до истерики, жестокий, как  страх,  слепой, как  ночь,  и
этот-то суд вырывает бедного Манда из  рук его охранителей, валит его на пол
и  убивает  на  ступенях  городской  Ратуши.  Смотрите,  новые муниципальные
советники  и  ты,  народ, на положение восстания! Кровь  пролита,  за  кровь
придется ответить. Увы, при такой истерии крови прольется еще больше, потому
что в этом отношении человек похож на тигра: ему стоит только начать.
     Семнадцать   субъектов   было   схвачено   разведчиками-патриотами   на
Елисейских Полях, в то время как они, едва видимые,  проносились перед ними,
также едва видимыми. Есть  у  вас пистолеты, рапиры, вы, семнадцать? Вы один
из  проклятых  "мнимых   патрулей",   которые  бродят  с   антинациональными
намерениями, рыская, кого выследить, что истребить! Семнадцать пленных ведут
на ближайшую  гауптвахту,  одиннадцать  из них спасаются через заднее  окно.
"Что  это?"  Девица  Теруань  появляется   у   переднего  выхода  с  саблей,
пистолетами и свитой, обличает изменническое соглашение и хватает оставшихся
шестерых, чтобы не было  надругательства над народным  правосудием.  Из этих
шестерых  спасаются  еще двое во  время суеты и прений суда кулачного права;
остальные   четверо   несчастных   убиты,   как   Манда;   это   два  бывших
лейб-гвардейца,  один  веселой  жизни аббат и роялистский  памфлетист  Сюлло
известный нам по имени  писатель  и остряк  Бедный  Сюлло, его "Апостольские
деяния" и  остроумные журналы-плакаты (он был талантливый человек) приходят,
таким образом, к концу; сомнительные шутки разрешаются серьезным ужасом! Вот
над какими делами занимается утро 10 августа 1792 года.
     Подумайте,  какую ночь провело бедное Национальное собрание, заседающее
"в большом меньшинстве", пытаясь  дебатировать, дрожа и  трепеща от  страха,
поворачиваясь ко всем тридцати двум азимутам сразу, как магнитная  стрелка в
бурю! Произойдет ли  восстание? Что, если оно произойдет  и не удастся? Увы,
ведь  в  этом  случае черные  придворные  с ружьями,  красные  швейцарцы  со
штыками,  опьяненные  победой, могут обрушиться  на  нас  и  спросить:  "Ты,
нерешительное,  утлое,   само   себя  смущающее,   само  себя   уничтожающее
Законодательное собрание,  что ты делаешь  здесь, почему ты  не тонешь?" Или
представьте  себе  бедных   национальных  гвардейцев,   стоящих  биваком  во
"временных палатках" или, выстроившись рядами, переминающихся с ноги на ногу
всю долгую ночь,  в то время  как  новые трехцветные муниципалы  приказывают
одно, а старые  офицеры Манда - другое! Прокурор Манюэль  приказал  оттащить
пушки  с Пон-Неф;  никто не решается его ослушаться.  Очевидно,  значит, что
старый,  так давно уже  обреченный  штаб наконец в  эти  часы распущен и наш
комендант теперь не Манда, а Сантер? Да,  друзья, отныне Сантер наверное уже
не  Манда! Отряды,  которые должны  были  идти  в  атаку,  не  видят  ничего
определенного, кроме того, что они  промерзли, голодны,  утомлены  караулом,
что  было бы печально  убивать своих же братьев-французов  и еще печальнее -
быть  убитыми ими.  Вне  и  внутри тюильрийской  ограды  люди  эти  охвачены
мрачным,  нерешительным  настроением. Одни только  красные  швейцарцы  стоят
непоколебимо.  Офицеры  подкрепляют  их  водкой,   от  которой  национальные
гвардейцы, зашедшие слишком далеко вперед для водки, отказываются.
     Король Людовик прилег тем временем отдохнуть; на  парике его,  когда он
появляется,  с одной стороны нет пудры29. Старый маршал  Малье  и
господа в черном становятся тем бодрее, чем долее медлит народ с восстанием;
они  даже  острят: "Le  tocsin  ne rend pas"  (Набат, подобно тощей,  дойной
корове, не действует).  Впрочем, разве нельзя провозгласить закон о  военном
положении? Трудно, так как мэр Петион, по-видимому,  ушел. С другой стороны,
наш временный комендант, так как  Манда только что ушел в  Ратушу, жалуется,
что такое большое количество придворных в черном затрудняют службу, являются
бельмом  на  глазу   у   национальных  гвардейцев.  На   что  Ее  Величество
выразительно  отвечает, что это люди  верные, готовые повиноваться,  готовые
все перенести.
     Между  тем  желтый свет ламп  в королевском  дворце меркнет  при  свете
занимающейся утренней  зари.  Толкотня,  суета,  смятение нарастают по  мере
того,   как  дело   близится   к  концу.   Редерер  и  призрачные   министры
протискиваются в  толпе, совещаются в  боковых  комнатах то с королем, то  с
королевой, то с  обоими  вместе. Сестра Елизавета  отводит королеву к  окну:
"Сестра, посмотри, какой чудесный восход!"  - как раз над церковью якобинцев
и той  части города! Какое  счастье,  если б из  набата ничего не  вышло! Но
Манда  не возвращается.  Петион ушел; многое колеблется  на невидимых весах.
Около  пяти часов  из сада поднимается  какой-то гул, похожий на  ликование,
переходящий в рев  и заканчивающийся вместо  "Vive le Roi!" криком "Vive  la
Nation!". "Mon Dieu! - восклицает один из призрачных министров. -Что  он там
делает?" Это  король,  вышедший со  старым  маршалом  Малье произвести смотр
войскам,  и  ближайшие  отряды  приветствуют  его  таким  образом.  Королева
заливается слезами. Однако,  когда она  снова  выходит из кабинета, глаза ее
сухи и спокойны,  взгляд  даже  весел.  "Австрийская  губа  и  орлиный  нос,
выдающийся   более   обыкновенного,   придавали    ее   лицу,   -    говорит
Пелтье30, - величие, о котором не видевшим ее в эти минуты трудно
составить себе представление". О дочь Терезии!
     Король  Людовик  входит,  тяжело  дыша  от  усталости,  но  все  же  со
свойственным  ему равнодушным  видом.  Из всех надежд самая приятная  в  эту
минуту та, что набат кончится ничем.



     Несчастные друзья, набат принес,  уже принес  результаты! Смотрите, как
при первых солнечных лучах неизмеримый, порожденный ночью океан пик и ружей,
сверкая,  надвигается  с далекого  востока!  Оно идет,  это страшное войско:
Сент-Антуан движется  с  этой  стороны  реки,  Сен-Марсо  -  по  той, хмурые
марсельцы  - впереди.  С далеко  слышным  гулом  и зловещим ропотом, подобно
приливу  океана, вздымающемуся  из  глубины  пучин под  влиянием  луны,  они
надвигаются, сверкая оружием; никакой король, ни Канут, ни Людовик, не может
приказать  этому  океану  повернуть  назад.   Волнующиеся   боковые   потоки
невооруженных,  но шумных зрителей стремятся туда  и сюда;  стальное  войско
подвигается вперед. Новый  комендант Сантер, правда, остановился в городской
Ратуше отдохнуть на полдороге, но эльзасец Вестерман  со сверкающей саблей в
руке не отдыхает, ни секции, ни марсельцы, ни девица Теруань не отдыхают, а,
не останавливаясь, идут вперед.
     Где же отряды Манда, которые должны были идти в атаку? Ни один отряд не
двигается, а если двигается, то в неверном направлении, не  по той дороге, и
офицеры  радуются, что они делают  хоть это.  Поныне  неизвестно в точности,
оказал  ли отряд на Пон-Неф хотя  бы  тень  сопротивления,  во всяком случае
мрачные марсельцы в сопровождении Сен-Марсо переходят его беспрепятственно и
уже  с  твердой надеждой приближаются  к  сентантуанцам и  остальным,  чтобы
вместе  направиться к  Тюильри  -  цели  их  похода.  Там  наслышаны  об  их
приближении, и все приходит в  движение: красные  швейцарцы осматривают свои
пороховницы;  придворные  в  черном  вытаскивают ружья, рапиры,  кинжалы,  у
некоторых  даже каминные лопатки; каждый хватается за то оружие,  какое есть
под рукою.
     Судите  же,  как  при  таких  обстоятельствах  чувствовал  себя  синдик
Редерер! Неужели милосердное небо  не укажет среднего спасительного пути для
бедного синдика, колеблющегося между двумя сторонами? Если бы Его Величество
согласился пройти к  Национальному собранию! Но Его Величество и особенно Ее
Величество не могут согласиться на это.  Ответила ли королева "fi  donc"  на
это предложение  или  сказала  даже, что  предпочитает  быть пригвожденной к
стенам? По-видимому, нет. Пишут также, что она дала королю пистолет, говоря,
что теперь время показать себя - теперь или никогда. Близкие свидетели этого
не видели, и мы также. Они видели только, что она  была царственно спокойна,
она  не  рассуждала,  не  спорила  с  неизбежностью,  но,  подобно  Цезарю в
Капитолии, завернулась в свою мантию,  как надлежит королевам и сынам Адама.
Но ты, Людовик?  Из  какого  же материала создан  ты?  Неужели ты  не можешь
рискнуть хоть раз,  ради  спасения жизни  и  короны? Самая глупая, загнанная
лань умирает  не  так.  Неужели  ты самый  немощный из  смертных  или  самый
кроткий? Во всяком случае, самый злополучный.
     Поток надвигается,  смятение  синдика Редерера и всех  все возрастает и
возрастает. Неистовый  шум доносится от вооруженных  национальных гвардейцев
во  дворе; всюду бесконечное жужжание языков.  Что посоветовать? А поток уже
близок! Гонцы,  разведчики  поспешно отдают отчет через наружные решетки или
переговариваются,   сидя  верхом   на  стенах.  Синдик  Редерер   выходит  и
возвращается, канониры спрашивают его: "Стрелять  ли нам в  народ?" Министры
спрашивают:  "Ворвутся ли в королевский дворец?" Синдику Редереру приходится
вести трудную игру. Он говорит с канонирами  красноречиво, с жаром,  с таким
жаром,  с  каким только  может говорить  человек, которому приходится дышать
холодом и жаром одновременно. Холодом и жаром, Редерер? Что касается нас, то
мы не  можем одновременно  и жить, и  умереть! Канониры в ответ бросают свои
фитили. - Подумайте об этом ответе, король Людовик и королевские министры, и
пойдите  по надежному среднему пути бедного синдика Редерера  в  зал Манежа.
Король Людовик  сидит,  опершись руками о колени  и нагнувшись телом вперед,
пристально смотрит некоторое  время на Редерера, потом отвечает, глядя через
плечо на королеву: "Marchons!" (Пойдем!) Они идут: король Людовик, королева,
сестра Елизавета, двое  королевских детей  и  гувернантка  - в сопровождении
синдика   Редерера   и  других   официальных  лиц,   среди  двойной  шеренги
национальных  гвардейцев.  Люди  с  мушкетами,  стойкие  красные  швейцарцы,
смотрят  грустно, с укоризной,  но  слышат от  синдика только слова: "Король
идет в Собрание, расступитесь!" Несколько  минут назад на всех часах пробило
восемь. В этот час король покинул Тюильри навсегда.
     О  стойкие швейцарцы и храбрые дворяне  в  черном, ради какого дела  вы
жертвуете собою сами и жертвуют вам другие! Посмотрите в западные окна, и вы
увидите,  как  спокойно король  Людовик  продолжает свой путь,  а  маленький
королевский принц,  "играя,  подбрасывает  ногами упавшие  листья". Бушующая
толпа кишит  на параллельной с ними фейянской террасе;  в ней особенно шумит
один, с длинной  жердью: не  вздумают  ли они загородить наружную лестницу и
задний выход из зала,  когда королевская семья подойдет? Королевская гвардия
может  дойти только до  нижней ступеньки. Смотрите,  вот  выходит  депутация
законодателей; человека  с  длинной  жердью  успокаивают  увещаниями, охрана
Собрания соединяется  с королевской охраной, и  все в  крайнем случае  могут
подняться вместе; наружная лестница  свободна или по меньшей мере проходима.
Их величества поднимаются; синий гренадер берет на руки бедного королевского
принца, спасая его от  давки; их величества вошли и навсегда исчезли с ваших
глаз. - А  вы,  швейцарцы и придворные в  черном? Вас оставили стоять  среди
зияющей бездны и землетрясения восстания без компаса,  без команды;  если вы
погибнете, то будете больше чем мучениками, потому что погибнете не за идею.
Придворные в  черном большей  частью исчезают через  всевозможные выходы,  а
бедные швейцарцы не знают, что делать:  для них  ясна только единственная их
обязанность оставаться на своем посту, и они исполнят ее.
     Однако   сверкающее  море  стали  приблизилось,  оно  ударяется  уже  о
дворцовые  ограды  и восточные  дворы, непреодолимое,  с шумом  вздымающееся
вширь  и  вдаль,  -  оно  врывается,  наполняет  площадь  Карусель,  мрачные
марсельцы впереди.  Король Людовик ушел, говорите вы, в Собрание! Прекрасно;
но пока Собрание не сместит его, что толку  в этом? Наше место здесь, в этом
замке,  или в  его крепости; мы  должны  остаться здесь. Подумайте,  стойкие
швейцарцы, хорошо ли, если начнется убийство  и братья  станут расстреливать
друг  друга из-за  каменного здания?  Бедные  швейцарцы,  они не  знают, что
делать:  из южных окон некоторые бросают патроны в знак братства; они  стоят
плотными  рядами  на  восточной наружной  лестнице и  внутри  вдоль  длинных
лестниц  и  коридоров,  стоят миролюбиво, но отказываются двинуться с места.
Вестерман говорит с ними на  немецко-эльзасском  наречии, марсельцы  умоляют
темпераментной провансальской речью и  мимикой; оглушительный гул увещаний и
угроз окружает  их.  Швейцарцы  стоят  непоколебимо,  мирно,  но неподвижно,
подобно красной гранитной плотине среди бушующего и сверкающего моря стали.
     Кто  может  помешать  неизбежному?  Марсельцы и  вся Франция  на  одной
стороне, гранитные швейцарцы на  другой. Жесты становятся все  возбужденнее,
марсельцы  размахивают  саблями;  швейцарцы хмурятся, и пальцы  их  нажимают
ружейные курки. Вдруг, заглушая весь  шум, три  ядра  из  марсельских пушек,
направленных плохим  артиллеристом,  с  громом вылетают и катятся по крышам!
Швейцарцы  командуют:  "Стрелять!"  И  стреляют залпами,  повзводно,  беглым
огнем;  немало марсельцев,  и среди них "высокий  мужчина,  шумевший  больше
всех",  падают  безмолвно  и  лежат,  пригвожденные к  мостовой,  немало  их
окончили здесь свой  длинный, пыльный путь!  Площадь Карусель  пуста: черное
море   отступило,   "некоторые   бежали,   не  останавливаясь,   до   самого
Сент-Антуана".  Канониры без фитилей  исчезли в пространстве,  оставив  свои
пушки, которыми швейцарцы завладевают.
     Что это был за залп! Он  разнесся приговором  по всем четырем  сторонам
Парижа  и отдался во  всех сердцах, подобно  звуку военного  клича  Беллоны!
Хмурые  марсельцы,  тотчас же  снова  соединившиеся,  превратились в  черных
демонов,  умеющих умирать. Не отстают  ни  Брест, ни  эльзасец Вестерман, ни
девица Теруань  - настоящая  Сивилла* Теруань.  Мщение! Victoire pu la mort!
(Победа или смерть!) Из всех патриотских  ружей и орудий, больших и малых, с
фейянской террасы и со всех террас и  площадей широко разлившегося мятежного
моря  поднимается  в   ответ  красный  огненный  вихрь.  Синие  национальные
гвардейцы, стоящие в саду, не могут помешать своим ружьям действовать против
иноземных  убийц,  потому  что  в  скученной   толпе  людей  между   ружьями
устанавливается  симпатия.  Да  и  все  человечество,  подобно   настроенным
струнам,  обладает  бесконечным  созвучием и  единством:  ударьте  по  одной
струне,  и   все   одинаково  настроенные  зазвучат   тихой   мелодией   или
оглушительным  воплем безумия! Конные жандармы скачут очертя голову;  по ним
стреляют только потому, что они движутся; они скачут через Королевский мост,
сами не  зная куда.  Мозг  Парижа, воспаленный  мозг,  здесь, в  центре,  он
охвачен пламенем безумия.
     *  Сивиллами  древние   греки   и  римляне   называли   полулегендарных
прорицательниц,  которые жили в пещерах у  источников  и в состоянии экстаза
предсказывали будущее.

     Смотрите, огонь  не  прекращается;  беглый  огонь швейцарцев  из дворца
также не ослабевает. Они захватили даже, как мы видели, пушки, а теперь в их
руки попадают еще  три, с другой стороны,  но, к сожалению, без  фитилей;  с
помощью  лишь   стали   и  кремня  ничего  не  выходит,  несмотря   на   все
попытки31.  Если  бы  удалось  ответить!  Патриотические  зрители
озабочены.  Один весьма  странный патриот-зритель  думает,  что, если  бы  у
швейцарцев был командир,  они  победили бы. Мнение  этого зрителя имеет вес:
его имя - Наполеон Бонапарт32. На другом берегу  реки также стоят
внимательные зрители, в том числе женщины, и среди них остроумный доктор Мюр
из  Глазго*;  пушки  с  грохотом  проезжают  мимо  них,  останавливаются  на
Королевском  мосту  и разряжают  свои чугунные утробы против Тюильри,  и при
каждом   новом   залпе   женщины   и   зрители   "кричат   от   восторга   и
рукоплещут"33.  Дьявольский город! В  отдаленных улицах люди пьют
утренний  кофе, идут по своим  делам, останавливаясь время от времени, когда
глухое эхо становится несколько громче. А здесь марсельцы падают раненые, но
у  Барбару  есть  врачи;  он и  сам  здесь  и действует,  хотя  втайне,  под
прикрытием.  Марсельцы,  падая, пораженные  насмерть, передают  свои  ружья,
указывают, в каком  кармане у них  патроны, и  умирают бормоча:  "Отомсти за
меня,  отомсти  за Отечество". Федеральных  брестских офицеров,  скачущих  в
красных мундирах,  расстреливают, принимая за швейцарцев. Смотрите, Карусель
в  огне! Париж  превратился  в  ад!  Да, бедный город охвачен  лихорадкой  и
судорогами! Кризис продолжается около получаса.
     *  Демократическая  общественность  Англии  приветствовала  Французскую
революцию  и  ее  идеи.  Это  сочувствие  проявилось  в  создании  различных
демократических      обществ.       В      Шотландии      была       создана
революционно-демократическая организация  "Общество друзей народа",  которой
руководил доктор Мюр. В 1793 г.  он был  предан суду и приговорен к 14 годам
каторги.

     Но кто  это  показывается  у заднего  выхода  зала Манежа  со  значками
Законодательного собрания и  пробирается сквозь сутолоку,  под  смертоносным
градом по  направлению к Тюильри и швейцарцам? Это письменное приказание Его
Величества  прекратить стрельбу!  О злополучные швейцарцы! Почему у  вас  не
было приказания не начинать ее? Швейцарцы с радостью прекратили бы стрельбу,
но кто может заставить обезумевших мятежников сделать это? С  мятежом нельзя
говорить, еще  меньше он,  гидроголовый,  может слышать. Мертвые и умирающие
сотнями  лежат  вокруг;  их  несут, окровавленных, по  улицам  для  оказания
помощи, и вид  их, подобно  факелу  фурий, зажигает безумие.  Патриотический
Париж ревет,  как  медведица, у которой отняли медвежат. "Вперед,  патриоты!
Мщение!  Победа  или  смерть!"  Были люди,  бросавшиеся в  свалку  с  одними
тросточками вместо всякого  оружия34. Ужас и безумие царят в этот
час.
     Швейцарцы,  теснимые   снаружи,   парализованные   изнутри,   перестали
стрелять, но не перестали  падать от пуль. Что  им делать? Момент отчаянный.
Искать  прикрытия или  немедленно  умереть? Но  где  прикрытие?  Одна  часть
выбегает  на  улицу  Де-Лешель и уничтожается целиком  (en  entier).  Другая
часть,  с  другой  стороны, бросается в сад,  "под сильным  огнем" вбегает с
мольбой  в Национальное  собрание, встречает сочувствие и  укрывается там на
задних скамейках.  Третья, самая большая,  составив  колонну в 300  человек,
устремляется к Елисейским Полям. Ах, если б вам удалось достигнуть Курбевуа,
где  находятся другие  швейцарцы!  Увы,  под сильным огнем  колонна  "вскоре
расстраивается  из-за  различия  во  мнениях",  распадается  на разрозненные
кучки; часть прячется в закоулках,  остальные умирают,  сражаясь  на улицах.
Стрельба  и  убийства не прекращаются  еще  долго.  Стреляют даже в  красных
швейцаров  при отелях независимо  от того, швейцарцы ли они  от рождения или
suisse только по названию. Стреляют  даже  в пожарных,  заливающих дымящуюся
Карусель: почему же  Карусели не  сгореть?  Некоторые швейцарцы  спасаются в
частных домах и находят,  что  сострадание  все  еще  живет  в  человеческих
сердцах.  Храбрые марсельцы, еще  недавно столь грозные,  тоже  милосердны и
хлопочут над спасением раненых. Журналист  Горса горячо увещает  разъяренные
группы. Клеманс, виноторговец, натыкается на решетку Собрания, держа за руку
спасенного им швейцарца;  страстно рассказывает, с каким трудом и опасностью
он  спас  его,  обещает,  будучи  сам  бездетен,   помогать  ему   и,  среди
рукоплесканий, падает  без  чувств на шею  бедному швейцарцу. Но большинство
убито и даже искалечено. Пятьдесят (некоторые говорят, восемьдесят)  человек
отводятся национальными гвардейцами в качестве пленных  в  городскую Ратушу,
но на Гревской площади озлобленный народ бросается на них и  убивает всех до
единого. "О Peuple, которому завидует Вселенная!" Peuple, охваченный яростью
безумия!
     Немногое в истории кровавых бань ужаснее этого побоища. Как неизгладимо
запечатлевается  в  грустном  воспоминании  красная  нить несчастной колонны
красных швейцарцев, "распадающейся из-за несогласия во мнениях" и исчезающей
во мраке  и  смерти! Честь  вам, храбрые люди, и  почтительное сожаление  на
долгие времена! Вы были не мученики, но почти более  чем мученики. Он не был
вашим  королем, этот  Людовик,  и он  покинул  вас,  как король из  тряпок и
лохмотьев: вы  были  только проданы ему  за несколько грошей в день,  но  вы
хотели работать за  свое жалованье, сдержать данное слово. Работа эта теперь
означала смерть, и вы исполнили ее. Слава вам и да будет жива во все времена
старая  Deutsche  Biederkeit  и  Tapferkeit  и   доблесть,  заключающаяся  в
достоинстве и верности, будь эти качества швейцарскими или саксонскими! Люди
эти были не побочными, а  законными сынами Земпаха и Муртена,  преклонявшими
колена,  но  не  перед  тобой,  бургундский  герцог!  Пусть  путешественник,
проезжающий через Люцерн, свернет в сторону взглянуть  на их монументального
Льва - не ради только Торвальдсена!* Высеченлая из цельной скалы фигура льва
отдыхает у тихих  вод озера, убаюкиваемая далекими звуками  rance-des-vaches
(пастушеской песни);  вокруг  безмолвно  стоят на часах  гранитные  горы,  и
фигура, хотя и неодушевленная, говорит.
     *  Бертель  Торвальдсен  (1768  или  1770-1844)  -  датский  скульптор,
представитель классицизма. Памятник,  о котором идет речь, посвящен солдатам
швейцарской королевской гвардии, сражавшимся на стороне французского короля.



     Таким  образом, 10 августа  и  выиграно  и проиграно. Патриоты  считают
своих убитых многими тысячами, так смертоносен был огонь швейцарцев из окон;
в  конце концов число их  сводится к  1200. Это  был нешуточный  бой. К двум
часам дня  резня,  разгром и  пожар еще  не прекратились,  распахнутые двери
Бедлама еще не закрылись.
     Как  потоки   неистовствующих   санкюлотов  ревели  во  всех  коридорах
Тюильрийского дворца, беспощадные  в своей жажде мщения; как убивали, рубили
лакеев и г-жа Кампан видела занесенную над ее головой марсельскую  саблю, но
мрачный  герой  сказал  "Va-t-en!"  (Пошла  прочь!)   и  оттолкнул  ее,   не
тронув35;  как  в погребах  разбивали  бутылки  с вином, у  бочек
вышибали  дно  и  содержимое  их  выпивали;  как во всех  этажах,  до  самых
чердаков, окна  извергали  драгоценную  королевскую мебель и как, заваленный
золочеными  зеркалами, бархатными  драпировками, пухом  распоротых  перин  и
мертвыми человеческими телами, Тюильрийский сад не походил ни на один сад на
земле, -  обо всем этом  желающий может найти подробное описание У Мерсье, у
желчного Монгайяра или у  Болье  в "Deux Amis". 180 трупов швейцарцев лежат,
сваленные в груду, непокрытые, их Убирают только на следующий день. Патриоты
изорвали  их красные мундиры в  клочья и носят их  на  концах пик;  страшные
голые тела лежат  под солнцем и звездами;  любопытные обоего пола  стекаются
посмотреть   на  них.  Не   будем  этого  делать!  Около  сотни   повозок  с
нагроможденными  на  них  трупами направляются  к кладбищу святой Магдалины,
сопровождаемые воплями  и  плачем, потому  что  у  всех  были  родственники,
матери,  здесь  или на родине; это одно из тех кровавых полей, о которых  мы
читаем  под названием "славная победа",  очутившееся  в этом  случае у самой
нашей двери.
     Но марсельцы свергли тирана  во  дворце; он разбит и едва ли поднимется
вновь.   Какой   момент   переживало   Законодательное    собрание,    когда
наследственный  представитель  вошел при таких  обстоятельствах и  гренадер,
несший маленького королевского принца, спасая его от давки, поставил его  на
стол Собрания! Момент, который нужно было  сгладить  речами в ожидании того,
что  принесет следующий. Людовик  сказал  несколько слов:  "Он пришел  сюда,
чтобы предупредить большое преступление; он думает, что нигде не находится в
большей  безопасности, чем здесь". Председатель  Верньо ответил  в  коротких
неопределенных выражениях  что-то  о  "защите  конституционных  властей",  о
смерти на своих постах36. И вот король Людовик садится сначала на
одно место, потом на другое, потому  что возникает затруднение:  конституция
запрещает  вести  прения в  присутствии короля;  кончается  тем, что  король
переходит со своей семьей в "Loge of the Logographe" -  в ложу протоколиста,
находящуюся вне  заколдованного конституционного  круга и отделенную от него
решеткой. Вот  в  какую  клетку,  площадью 10 квадратных футов, с  маленьким
кабинетиком  у  входа,  замкнут теперь  король  обширной  Франции:  здесь  в
продолжение шестнадцати часов он и его семья могут смирно сидеть на глазах у
всех или  время от  времени удаляться в кабинетик. Вот до какой удивительной
минуты пришлось дожить Законодательному собранию!
     Но  что за момент был этот  и  следующий  за ним, когда несколько минут
спустя грянули три марсельские пушки, затрещал беглый огонь швейцарцев и все
загремело,  словно   наступил  Страшный   суд!  Почтенные   члены   Собрания
вскакивают, так  как пули залетают  даже  сюда,  со  звоном  влетают  сквозь
разбитые стекла и поют свою победную песнь  даже  здесь. "Нет, это наш пост;
умрем на своих местах!" Законодатели снова садятся и сидят, подобно каменным
изваяниям. Но не может  ли ложа  протоколиста быть взломана сзади?  Сломайте
решетку,  отделяющую ее  от заколдованного  конституционного круга!  Сторожа
разбивают и ломают; Его Величество сам помогает изнутри, и  решетка уступает
общим усилиям; король и Законодательное собрание теперь соединены, неведомая
судьба парит над ними обоими.
     Один удар грохочет за другим; задыхающиеся гонцы с широко раскрытыми от
ужаса  глазами   врываются  один  за  другим;  отправляется  приказ   короля
швейцарцам. Ужасающий треск кончился. Запыхавшиеся гонцы, бегущие швейцарцы,
обвиняющие  патриоты,  общий трепет - и конец.  К  четырем часам  почти  все
закончено.
     Приходят  и  уходят при громе  виватов новые  муниципальные советники с
тремя флагами: Liberte,  Egalite,  Patrie. Верньо, предлагавший  в  качестве
председателя несколько часов  назад умереть за  конституционные  учреждения,
теперь  в  качестве  докладчика  комитета  вносит предложение  провозгласить
низложение короля  и  немедленно созвать Национальный Конвент  для выяснения
дальнейшего! Толковый доклад, должно быть, уже лежал готовым  у председателя
в  кармане. В подобных случаях  у председателя многое должно быть готово, но
многое и не готово, и, подобно двуликому  Янусу, он должен смотреть вперед и
назад.
     Король Людовик  все это слушает. Около полуночи  он  удаляется  "в  три
маленькие   комнаты  на   верхнем  этаже",  пока  для  него   не  приготовят
Люксембургский дворец  и "национальную охрану". Лучшей охраной был бы герцог
Брауншвейгский. Впрочем,  кто знает? Может быть, и нет.  Бедные развенчанные
головы!  На следующее  утро  толпы  приходят  поглазеть  на  них  в их  трех
комнатках  наверху.  Монгайяр   говорит,  что   августейшие  пленные   имели
беззаботный,  даже   веселый  вид,   что   королева   и  принцесса  Ламбаль,
присоединившаяся  к ней ночью, глядя в  открытое окно, "стряхивали пудру  со
своих волос на стоявший внизу народ и смеялись"37. Но Монгайяр  -
желчный, изломанный человек.
     Впрочем,  можно  догадаться,  что  Законодательное  собрание и  главным
образом  новый   муниципалитет  продолжают  свою   деятельность.  Гонцы   от
муниципалитета или Законодательного собрания и быстрые эстафеты летят во все
концы Франции, преисполненные торжества, смешанного с негодующим сожалением,
потому что победа стоила жизни 1200 человек.  Франция  шлет свой смешанный с
негодованием  ликующий ответ: 10 августа будет тем же, что и 14 июля, только
еще кровавее, еще  многозначительнее*. Двор замышляет заговор? Бедный  двор:
он  побежден, и ему придется нести  последствия опустошения и пренебрежения.
Падают все  статуи  королей! Даже  бронзовый  Генрих,  хотя когда-то на  нем
красовалась  трехцветная  кокарда, рушится вниз с Пон-Неф,  где  развевается
знамя "Отечество  в опасности". Еще стремительнее опрокидывается Людовик XIV
на Вандомской площади и даже,  падая, разбивается. Любопытные могут заметить
надпись на копытах его коня: "12 августа 1692" - сто лет и один день.
     *  10  августа  1792  г.  в Париже  победило  народное  восстание.  Его
важнейшим непосредственным  результатом было свержение тысячелетней монархии
и    ликвидация    цензовой   антидемократической   системы,   установленной
конституцией 1791 г.  Народное восстание 10 августа изменило соотношение сил
во  Французской  революции. 10 августа была фактически свергнута  не  только
монархия, но и политическое господство фейянской крупной буржуазии.

     10 августа  было в пятницу.  Еще  до конца недели старое патриотическое
министерство  призвано вновь  на  свой  пост  в  том составе, какой оказался
возможным:  строгий   Ролан,  женевец  Клавьер,  затем  тяжеловесный  Монж*,
математик,  бывший  каменотес,   и  в   качестве  министра  юстиции  Дантон,
приведенный  сюда,  как  он  образно  говорит, "сквозь  брешь патриотических
пушек!" Эти  люди  должны под руководством  законодательных комитетов вести,
как  умеют,  разбитый  корабль.   Много  будет  смятения  со  старым,  утлым
Законодательным   собранием  и  с  энергичным   новым  муниципалитетом!   Но
составится Национальный  Конвент -  и  тогда! Однако пусть  без  промедления
будет установлен в Париже новый суд  присяжных  и уголовный трибунал,  чтобы
произнести приговор над всеми преступлениями и заговорами, относящимися к 10
августа.  Верховный  суд  в  Орлеане  далек, медлителен,  а  за  кровь  1200
патриотов  должно  быть заплачено кровью  же, какой  бы  ни было. Трепещите,
преступники  и  заговорщики: министром  юстиции стал Дантон! Робеспьер после
победы    тоже    заседает    в    новом    муниципалитете,    революционном
"импровизированном  муниципалитете",  называющем  себя  Генеральным  советом
Коммуны.
     * Монж Гаспар (1746-1818) - создатель начертательной геометрии, морской
министр с 10 августа 1792 г. до 13 апреля 1793 г.

     Три  дня  уже Людовик  и его семейство слушают  в  ложе  протоколиста в
Законодательном  собрании дебаты, а на  ночь удаляются в  маленькие  верхние
комнаты. Люксембургский дворец и  национальную охрану не успели приготовить,
к  тому  же в  Люксембургском  дворце  оказывается слишком  много  выходов и
погребов:  никакой  муниципалитет  не   может  взять  на  себя  его  охрану.
Непроницаемая тюрьма Тампль, правда не  столь  элегантная,  была бы  гораздо
надежнее.  Так в Тампль!  В понедельник 13 августа  1792 года  Людовик и его
печальная низложенная семья переезжают туда.  При  проезде их по  Вандомской
площади  разбитая статуя Людовика XIV еще валяется на  земле. Петион боится,
что  взгляд   королевы   может   показаться  толпе  насмешливым  и   вызвать
раздражение,  но  она  опускает  глаза  и  ни  на  что  не  смотрит.  "Давка
чудовищная", но все спокойно; кое-где кричат: "Vive  la Nation!", но большая
часть смотрит  молчаливо. Французский король  исчезает за  воротами  Тампля;
старые  зубчатые  башни  накрывают его,  подобно  огнетушителю,  называемому
Bonsoir;  из  этих  самых башен  пятьсот  лет  назад французская королевская
власть вывела на сожжение несчастных  Жака Моле  и его тамплиеров*.  Вот как
изменчива  судьба людей на нашей планете! Все иностранные послы, в том числе
английский,  лорд  Гауер,   потребовали   свои   грамоты   и  в  негодовании
разъезжаются, каждый к себе на родину.
     *   Тамплиеры   -   члены  католического   духовно-рыцарского   ордена,
основанного в Иерусалиме ок. 1118  или 1119 г. В конце XIII в.  обосновались
во Франции. Жак Моле (ок.  1243-1314) - последний магистр ордена тамплиеров.
Вместе с другими  членами ордена был обвинен  в манихействе  и приговорен  к
сожжению на костре.

     Итак, с конституцией покончено? Отныне и  вовеки! Кончилось это мировое
чудо;  первый двухгодичный парламент, потерпев крушение, дожидается  только,
пока  явится  Национальный Конвент,  и тогда погрузится в бездонные  глубины
времени.   Можно   представить   себе   молчаливую  ярость   бывших   членов
Учредительного   собрания,   создателей   конституции,   вымерших   фейянов,
полагавших,  что  конституция   выживет.   Лафайет  во   главе  своей  армии
поднимается до высот положения. Законодательное собрание посылает к нему и к
армии на северной  границе комиссаров, чтобы  склонить их к признанию нового
порядка. Но Лафайет  приказывает Седанскому  муниципалитету  арестовать этих
комиссаров  и держать их под строгим караулом, как мятежников, до дальнейших
его распоряжений. Седанский муниципалитет повинуется.
     Муниципалитет повинуется,  но солдаты? Солдаты  армии Лафайета, подобно
всем солдатам, испытывают смутное  чувство, что они сами санкюлоты в кожаных
поясах,  что победа  10 августа - их  победа.  Они  не  хотят  подниматься и
следовать за Лафайетом в Париж; они  предпочитают  подняться и  послать туда
его самого. Поэтому уже в ближайшую субботу, 18-го числа, Лафайет, наведя по
мере  возможности порядок в своих войсках,  уезжает в сопровождении двух или
трех   негодующих  офицеров  своего  штаба,   в  том  числе  бывшего   члена
Конституанты  Александра  де  Ламета.  Они  поспешно  пересекают  границы  и
направляются в Голландию.  Увы, Лафайет стремительно скачет, чтобы попасть в
когти  австрийцев!  Долгое  время  колеблясь  и трепеща,  простояв  на  краю
горизонта, он  исчезает в  казематах  Ольмюца, и роль его в  истории  первой
Французской революции кончается. Прощай, герой двух миров,  тощий, но плотно
сколоченный, достойный почтения человек!  Среди долгой  суровой  ночи плена,
среди  прочих  неурядиц,  триумфов  и перемен ты  будешь  держаться  стойко,
"зацепившись  якорем за вашингтонскую формулу", и будешь считаться героем  и
совершенным   характером,  хотя  бы  героем  только  одной  идеи.  Седанский
муниципалитет кается и протестует, солдаты кричат: "Vive la Nation!" Полипет
Дюмурье из лагеря в Мольде назначается главнокомандующим.
     Скажи, о Брауншвейг! какого рода "военной экзекуции" заслуживает теперь
Париж?   Вперед,   вы,   хорошо    дрессированные   истребители   с   вашими
артиллерийскими повозками и  гремящими  походными котлами!  Вперед, статный,
рыцарский король Пруссии, кичливые эмигранты и бог войны Брольи! Вперед, "на
утешение человечеству", которое воистину нуждается в некотором утешении!


Last-modified: Mon, 20 Jan 2003 08:00:22 GMT

Оцените этот текст: