Оцените этот текст:


---------------------------------------------------------------
     OCR: Андрей из Архангельска
---------------------------------------------------------------



       Федоровский  Евгений  Петрович родился В 1933 году в Алтайском, крае.
Работал Специальным Корреспондентом Журнала "вокруг Света",  Публиковался  В
"искателе", Журналах "сельская Молодежь", "молодая Гвардия".
     Перу  Федоровского  принадлежит  документальная повесть "Секреты рыбьих
стай"  --  о  путешествии  на  научно  исследовательской   подводной   лодке
"Северянка".  В  соавторстве  с  А.  Ефремовым  написаны  книги "Беспокойная
прямая" (1962) -- о путешествии по 60-му меридиану от Ледовитого  океана  до
иранской границы, "Сто друзей, сто дорог" (1964) -- книга о Дальнем Востоке.
     Роман  Е.  Федоровского  "Посылка  от  Марта" написан на документальной
основе.  Публикуется впервые.

     (Источник: "Библиотека  приключений"  том 3  --  приложение  к  журналу
"Сельская молодежь" ИЗДАТЕЛЬСТВО ЦК ВЛКСМ "МОЛОДАЯ ГВАРДИЯ"1968 год)





     На  рассвеге  14  мая 1944 года американская  "летающая крепость"  была
внезапно  атакована  таинственным истребителем.  Единственный  оставшийся  в
живых хвостовой стрелок Свен Мета показал: "Из полумрака вынырнул самолет со
скошенными назад  крыльями. Он  стремительно  сблизился с  нашей  машиной  и
короткой очередью поджег ее. Когда самолет проскочил вверх, я заметил, что у
моторов   нет   обычных   винтов,  откуда-то   из-под   крыльев   вырывалось
красно-голубое пламя. В  какое-то  мгновение  повышался  резкий свист, и все
смолкло. Уже раскрыв парашют, я заметил, что наша "крепость"  разваливалась,
пожираемая огнем".
     Так  впервые гитлеровцы  применили  в бою  свой  реактивный истребитель
"Ме-262" "ШТУРМФОГЕЛЬ" ("Альбатрос").
     Этот самолет мог  бы появиться на  фронте гораздо  раньше, если  бы  не
целый  ряд самых  разных и,  разумеется, неслучайных  обстоятельств. О них и
рассказывается здесь.
     Действие  романа  относится  к  тому  времени, когда  новая авиация  на
реактивной тяге упрямо заявляла о себе, так как  поршневые самолеты начинали
исчерпывать  свои  возможности.  Работы над  созданием реактивных  самолетов
велись  во  всех  развитых  странах,  в  том  числе  и  в  Советском  Союзе.
Легендарный  БИ-1,  прообраз  современных  истребителей,  на  котором  летал
капитан Г. Я. Бахчиванджи, до сих пор поражает историков реактивной авиации.
     В  то  же  время  в  фашистской  Германии  конструкторы различных  фирм
лихорадочно стремились опередить  друг друга, построить свой  истребитель  и
применить его  в  войне. Основная борьба велась между Вилли Мессершмиттом  и
Эрнстом  Хейнкелем. Наша  разведка  бдительно  следила за ходом  работ  этих
конструкторов и по возможности тормозила их.
     "Посылка от  Марта"  основана на  действительных  фактах, но  фамилии и
клички некоторых действующих лиц по вполне понятным причинам изменены.



                             Накануне эры

     Когда Эрнст  Хейнкель,  владелец  и главный  конструктор  фирмы  "Эрнст
Хейнкель  АГ",  галантно  простился  с  Эрнстом  Удетом,  генерал-директором
люфтваффе,   оба  находились   в  состоянии  крайнего  и  плохо  скрываемого
раздражения.
     Удет,  сопровождаемый адъютантом,  поднялся  по  трапу  на  борт своего
"зибеля" и, не взглянув, как обычно, в пилотскую, проследовал в задний отсек
самолета, отделанный под походный бар. Уже не считая нужным сдерживаться, но
и не  находя  причин для выплеска  злобы,  он  яростными глазами  следил  за
осторожными движениями адъютанта, аккуратно откупоривающего бутылку бренди.
     В  то  же  время  Хейнкель  резко  повернулся  на  коротких  ножках  и,
подталкиваемый  сухим  горячим   ветром  заработавших  винтов,  засеменил  к
стоящему  поодаль  Варзицу,  а  подойдя, бросил  ему фразу,  которую  Варзиц
расценил как невольно вырвавшееся извинение:
     -- Эти люди не заметят и божественного перста истории...
     И хотя Хейнкель ни при каких обстоятельствах не мог бы извиняться перед
своим  собственным  служащим,  он  действительно  оправдывался  перед  своим
главным  испытателем  за то,  что он, его хозяин, кровно  связанный  с ЭТИМИ
людьми, не сумел отстоять свое детище.
     -- Все  же  сегодня великий день, господин доктор,  --  сказал  Варзиц,
обрадованный доверием хозяина.
     Он  был  взволнован той близостью,  которая неизбежно связывала  людей,
единственно понимающих всю важность происшедшего.  Эта близость  значила для
него больше, чем само участие в  решающем  испытании. Она заслонила  собой и
напряжение страшного пятидесятисекундного "прыжка" в  небо, и фантастичность
перспектив, открывшихся ему там, наверху.
     Но Хейнкель  уже  понял, что в  раздражении сказал  ненужную, очевидно,
опасную фразу. Он не имел права так рисковать. Заметная дурашливость Варзица
могла быть напускной.
     -- Я уверен, Варзиц, ОН нас поймет, -- проговорил Хейнкель
     В  этот день  Эрнст Хейнкель  показывал старому другу генерал директору
люфтваффе Удету свой феномен -- реактивный истребитель Хе-176
     Самолетик с короткими, будто срезанными,  крыльями, на маленьких, как у
детской коляски, шасси  испытывал главный пилот  Хейнкеля  Варзиц. Баки были
залиты  по самое  горлышко метанолом и перекисью  водорода  --  горючим  для
вальтеровского  жидкостно-реактивного мотора. Запустившись  от  аэродромного
стартера, двигатель  взвыл так оглушительно, что  некоторые механики  зажали
уши, испугавшись за свои перепонки. Огнедышащей  ракетой  Хе-176 пронесся по
аэродрому и взмыл  вверх. Он держался в  воздухе всего  пятьдесят секунд. Но
это не  смутило главного конструктора. Хейнкеля потрясло  то обстоятельство,
что его реактивное детище -- первое в Германии -- увидело, наконец, небо.
     Он  не почувствовал раздражения  Удета, но когда заметил, что  полет не
произвел на генерала впечатления, то обиделся, как капризный ребенок.
     -- ОН поймет нас, -- повторил Хейнкель, глядя на удаляющийся в утренней
дымке самолет Удета.
     В баре же взлетевшего "зибеля" Удет  опрокинул первый стакан. Оглядывая
любовным взглядом  пятиярусную батарею бутылок, самую полную, как утверждали
знатоки, коллекцию бренди в  мире, он  в который  уже раз думал с  тоскливой
горечью:  никогда,  нет,  никогда ему  не  вкусить  сполна всего блаженства,
заключенного в этих бутылках. С  тех пор как он  перестал летать,  опьянение
приходило к нему тусклым, земным. "Старая, дряхлая перечница, лысый попугай,
Карлик-Нос, -- честил он про себя Хейнкеля. -- "Не могу нарушить полученного
мной строжайшего  запрещения". Плевал я на это запрещение! И на него плевал.
Попугай, выживший из ума попугай!"
     Он  взглянул  на адъютанта. Тот сосредоточенно готовил новый состав  из
бренди и лимонного сока.
     -- А что ты скажешь, Пауль?
     -- Что вас интересует, герр генерал?
     --  Брось ты этот  официальный тон,  чинуша несчастный. "Герр  генерал,
герр генерал!" А что у герра генерала  на душе, ты-то знаешь, герр адъютант?
Молчишь? А  ведь  ты меня  помнишь  другим,  Пауль.  Ты  слышал,  как  ревел
Иоганнесбург? Ты видел, как обнимал меня Линдберг? Ты видел, как плакал этот
старый попугай Хейнкель,  когда  я  сел  в Италии, установив  новый  мировой
рекорд на  его  дурацкой машине? Ведь  это  было в  прошлом  году,  Пауль, в
прошлом году!
     Для   многих   коллег   Удета   его  неожиданное  возвышение   казалось
труднообъяснимым капризом  Геринга. Не поддался же и в  самом деле "железный
Герман"  сентиментальной  привязанности  к старому однокашнику по эскадрилье
Рихтгофена?  Нет, в  такие сентиментальности  не  верит и сам  Удет. Деловые
качества?  Но Удет  совсем непохож на дирижера величайшего авиапромышленного
бума, призванного оснастить Германию  самым могущественным  военно-воздушным
флотом.  Нет,  не   Удет  нужен  Герингу.  Только  его  имя,  имя   всемирно
прославленного воздушного аса. Удет -- хорошая реклама для немецкой авиации.
Удет -- удобный, проверенный посредник между новым руководством люфтваффе  и
авиапромышленниками. Удет, наконец, -- послушный исполнитель воли и замыслов
Геринга.  "Железный  Герман"  не   гнушается  использовать  его,  чтобы  при
необходимости   приструнить   хитрого,   пронырливого,    иногда   чрезмерно
энергичного Мильха -- генерал-инспектора люфтваффе.  Удет,  разумеется,  уже
осознал это и покорно принял уготованную ему роль. Но, по наблюдениям Пихта,
его начальник не  очень  страдал от иллюзорности  нынешней своей власти. Его
больше  бесило расставание  со  своей  прежней,  артистической  властью  над
толпой. "Акробат  воздуха" не привык, чтобы  боялись  его, он привык,  чтобы
боялись за  него.  Он  властвовал  над людьми,  рождая  у них страх за себя,
рисуясь  бесстрашием,  снисходя  к  филистерскому  обожанию.  Категорический
приказ Геринга, запрещавший ему самому испытывать новые модели и участвовать
в спортивных полетах, застал Удета  врасплох. Он почти физически ощутил, как
ему опалили крылья.
     Удет  припомнил  добродушное  сияние  на  широком  лице  Геринга.  Руки
толстяка были сцеплены на животе, а большие пальцы, как пулеметы, выставлены
вперед. Удет пришел отказаться от предложенного ему высокого поста.
     -- Я  ничего  не понимаю в производстве  больших самолетов,  Герман, --
сказал он. -- Это дело не по мне. Лучше отказаться сейчас...
     Большие пальцы выстрелили. Геринг встал. Укоризна раздула его щеки:
     --  Не  беда,  Эрнст. Все зависит от  идей,  которые ты рождаешь.  А  в
остальном полагайся на людей. Их-то  у тебя будет сколько  хочешь. Нам нужно
твое имя, Эрнст. Это -- главное!
     -- Люди, идеи...  -- проворчал Удет,  вспоминая этот эпизод, и в  упор,
как будто  впервые, посмотрел  на своего  адъютанта. --  О чем  ты  думаешь,
Пауль?
     -- Я вспоминал Стокгольм, герр генерал, ваши гастроли.
     Стокгольм в конце двадцатых годов был европейской ярмаркой, европейским
перекрестком.  Сюда  съезжались из голодной  Европы  злые,  предприимчивые и
азартные  юнцы. Юный  Пауль Пихт стоял в толпе, высоко задрав голову. В небе
носился, кружился,  переворачивался белый самолетик.  Вот он мчался к земле.
Толпа испуганно ухала,  инстинктивно подаваясь назад. Самолет разворачивался
так  низко, что, думалось,  он крылом  задевал  землю. Но  оно лишь касалось
травы.  Крючок на конце крыла цеплял красный шелк и уносил его  ввысь. И вот
уже, подхваченный  ветром, он тихо спускался  к толпе из  поднебесья. Тысячи
рук тянулись к платку. Тысячи глоток вопили: "Удет, Удет!"
     -- В Стокгольме я понял, что должен летать, -- сказал Пихт.
     -- Да, Стокгольм, -- довольно улыбнулся Удет. -- Оглушительный успех. Я
был хорошим летчиком, Пауль?
     -- Германия вами гордится.
     -- Германия не дает мне летать!
     --  Вы  должны  ценить  заботу  рейхсмаршала,  --  в  голосе  адъютанта
послышалась новая интонация пьяной доверительной фамильярности.
     -- Да, Пауль, я был сердечно тронут. Герман  проявил истинно  отцовские
чувства. Родной отец не смог бы...
     -- Вы нужны рейху, генерал. Ваш опыт...
     -- Мой опыт! -- снова взорвался Удет. -- Что толку в моем опыте, если я
не  могу  взять  в руки  штурвал! Ты видел этого  мальчишку Варзица,  Пауль?
Зеленый  трусливый сопляк! Он вылез из кабины белый, как мельничная мышь. Но
как  он смотрел  на меня! Как на инвалида, Пауль, как  на последнего жалкого
инвалида! Налей мне двойную!
     Разливая  бренди,  Пауль невольно представил  себе  элегантного  Удета,
вылезающего из неуклюжего, не обретшего  еще законченности форм Хе-176.  Да,
будь он сегодня на месте  Варзица,  обстановка на аэродроме могла быть иной.
"Король   скорости"  не  смог   бы   не  оценить  удивительных  возможностей
реактивного  мотора.  Теперь  же  Удет увидел  в затее Хейнкеля  лишь грубое
посягательство на те устои воздухоплавания, которые были освящены им самим.
     --  А  как  тебе  понравилась эта  прыгающая  лягушка,  эта скорлупа  с
крылышками, а, Пауль? Профессор носится с ней, как будто и в самом деле снес
золотое яйцо.
     -- Вы хотите услышать мое неофициальное мнение, герр генерал?
     -- Я хочу  услышать твое мнение, Пауль,  и катись ты еще раз к черту со
своей официальностью!
     Пихт склонился над генералом:
     -- Я очень уважаю заслуги профессора Хейнкеля перед  немецкой авиацией,
герр  генерал,  но   считаю,  что  в  данном  случае  ему  изменило  чувство
ответственности   перед   немецким   народом.   "Хейнкель-176"   --   машина
несерьезная.  Мне бы  не хотелось так  думать, герр  генерал,  но, видно,  у
профессора рыльце в  пушку, если  он взялся за разные фокусы.  Его  дело  --
бомбардировщики.
     -- Да, ты прав, Пауль.  Геринг не устает мне твердить: бомбардировщики,
бомбардировщики. Но я говорил Герману: я мало что понимаю в тяжелых машинах.
Я люблю истребители, Пауль. Скорость, скорость, скорость. А  ведь у Хейнкеля
были весьма приличные истребители.  Хе-56! У  него всегда не ладилось дело с
шасси, но зато какая  у него рама! И в этой новой машине что-то есть, Пауль,
что-то в ней есть.
     -- Новый мотор, герр генерал. Реактивная тяга. Но  это пока лишь  идея,
лишенная  всякого практического  применения. Реактивный самолет будет создан
лет  через  восемь-десять.  Мы  не  можем  ждать  так  долго.  У   нас  есть
первоклассный  истребитель  "мессершмитт-109".  Нация   не  имеет  права  на
преступное расточительство.
     -- Спасибо, Пауль, я выпью еще. Ты прав. Я безусловно согласен с тобой.
Завтра же я позвоню Хейнкелю и наложу запрет на дальнейшие  работы  над этим
выродком.
     --  Не  торопитесь,   мой  генерал.  Реактивный  мотор  --  безусловное
новшество  в  авиации.  Пусть  бесполезное.  Вам  не  стоит  брать  на  себя
незавидную роль врага технического прогресса. При вашей должности это вам не
к лицу. Что, если  показать машину фюреру? Она  развлечет его. Фюрер обожает
всякие технические курьезы. Ну, а если господин профессор докажет полезность
своего детища в будущей войне...
     -- Ты  молодчина, Пауль! Завтра же сообщи  Хейнкелю,  чтобы он притащил
свою  колымагу в Рехлин. А теперь помоги мне подняться, Пауль. Скоро Берлин.
Я хочу сам посадить "зибель".



     Серое   здание   на  Кайзервильгельмштрассе  --  министерство  авиации.
Табличка "Форшунгсамт" у пятого  подъезда -- служба разведки и контрразведки
люфтваффе.
     Майор  Эвальд  фон Регенбах,  известный среди  друзей  под  именем Эви,
повернулся к капитану Зигфриду Коссовски.
     -- Скажите, капитан, что вы думаете об Удете и его окружении?
     --   При   всей   глупости   даже   пьяный   Удет  не   скажет   ничего
компрометирующего. Он абсолютно лоялен.
     --  Может  быть,  может быть, Коссовски. Но  меня интересует  не глупый
генерал, а  его  умный  адъютант.  Вы,  кажется,  лично  знакомы  с  Пихтом?
Расскажите мне о нем. Лень  рыться  в  картотеке. И потом ваш проницательный
ум, Зигфрид, откроет мне больше любых характеристик. Вы друзья?
     Коссовски  задумчиво потрогал  розовый шрам  на виске, потеребил  седые
кончики усов. Старый  и  осторожный  контрразведчик не  любил  давать прямые
ответы.  Но сейчас Регенбах, этот преуспевающий баловень  судьбы,  очевидно,
хотел услышать как раз прямой ответ, и поэтому Коссовски проговорил:
     --  Мы были  дружны  в  Швеции. Пихт  сумел оказать там партии,  вернее
гестапо, ценную услугу. Я участвовал в  этой операции,  и мы сблизились.  Он
исключительно  приятный  в  общении  человек. С теми,  кто  ему  полезен.  С
посторонними  и  подчиненными  он   резок,  пожалуй,  даже   нагл.  Наглость
импонирует некоторым политикам. Как развязность дамам.
     -- Он награжден за  Швецию? -- покачиваясь  с  пяток на  носки, спросил
Регенбах.
     -- Нет. После  Швеции он был принят Гиммлером.  Вознаграждение, видимо,
приобрело  неофициальный  характер.  Затем  он воевал  в Испании  в  легионе
"Кондор". Там и удостоен Железного креста.
     -- Храбро воевал?
     -- Не видел. Я ведь в боях не участвовал. По их словам, все они орлы.
     -- Женат?
     -- Холост.
     -- Родители живы?
     -- Воспитанник сиротского дома в Бремене.
     -- С Удетом он познакомился в Испании?
     --  Нет.  В Стокгольме. Они  вместе  выступали.  Удет  ввел  его в клуб
Лилиенталя.
     -- Он хороший летчик?
     -- Его хвалил Вайдеман.
     Эви засмеялся.
     -- Лоялен?
     -- Он, безусловно,  предан  партии. Обязан ей  всей  своей карьерой.  И
характер у него истинного наци. Ницшеанский тип, если хотите. Обожает фюрера
и поклоняется ему. На мой взгляд, искренне. А почему бы нет?
     Эви не ответил.  Раскрыв  синий коленкоровый  блокнот,  он  проглядывал
сделанные записи.
     -- Вы заметили, Зигфрид, как ловко он топит Хейнкеля? Хейнкеля не любит
Гиммлер.
     -- Вы считаете...
     -- Я спрашиваю вас.
     -- Ну  что ж, коль скоро он не работает на нас, должен же он на кого-то
работать? Ведь кто-то приставил его к Удету. Возможно, гестапо.
     -- Вы мудры, Зигфрид.  Но ведь  он  мог бы работать и на нас? Не правда
ли? Как часто вы с ним встречаетесь?
     -- У нас мало общих знакомых.
     --  Напрасно,  Коссовски. Таких  людей  не  следует  выпускать из  поля
зрения.



     Рано  утром  на  имперский испытательный аэродром  в  Рехлине  приехали
Гитлер,  Геринг, генерал  Удет.  Гитлер  был  в  легком кремовом мундире без
галстука и нацистской нарукавной повязки. В этот день состоялся полет одного
из  первых  в  мире реактивных  истребителей --  "хейнкеля-176". Истребитель
поразил Гитлера своим  видом. Он был  очень мал. Гитлер с сомнением потрогал
крылья.
     -- Какой размах?
     -- Пять метров, -- ответил Хейнкель.
     -- Фюзеляж?
     -- Всего восемьдесят сантиметров.
     -- Как же уместится летчик?
     --  Ему в кабине  вполне удобно. -- Хейнкель  кивнул  пилоту-испытателю
Варзицу, и тот, откинув фонарь, сел в кабину.
     У этого самолета-малютки не было винта.
     --  Вы надеетесь,  эта  штука  полетит?  --  спросил  Гитлер, отходя от
самолета.
     Свист  и  грохот  запущенного  двигателя  заглушили  ответ.  Из  хвоста
вырвалось длинное белое пламя. Самолет помчался по бетонке...
     Через минуту запас  топлива  и окислителя кончился. Самолет остановился
посреди аэродрома, его отбуксировали в ангар.
     -- Этот самолет станет королем истребителей! -- воскликнул Геринг. -- В
воздушной войне ему не будет равных!
     -- Брось,  Герман,  --  поморщился Гитлер и  повернулся  к  удрученному
Хейнкелю. -- Благодарю вас, доктор. Ваш самолет мы поставим в музей...



     -- Господин директор, вас вызывает Берлин.
     Мессершмитт поднял тяжелую черную трубку, поворочал  языком во рту. Так
спринтер,  разминаясь  перед трудным  стартом,  имитирует  бег на  месте.  А
разговор с Берлином -- трудный разговор. Короткий, но трудный...
     -- Мессершмитт слушает. Хайль Гитлер! Кто? Пихт? Слушаю, Пауль! Да?  Не
знал... Вот оно что! Старый стервец!.. Понимаю... Жду... Ценю...  Вас понял.
До свидания.
     Некоторое  время   Мессершмитт  прислушивался   к   приятному  баритону
адъютанта генерала Удета, который не преминул сразу же сообщить об испытании
Хейнкелем  новой машины из Берлина в далекий баварский город Аугсбург, где у
Мессершмитта  были   основные  заводы.  Потом   он  положил   трубку,  легко
(окрыленно, записал бы его секретарь) поднялся с кресла, подошел к огромной,
во всю  стену витрине.  За прозрачными  до  невидимости, без единой  пылинки
стеклами  выровнялись,  как  на  параде, призы  --  массивные  литые кубки с
немецких  ярмарок,  элегантные  статуэтки  с позолотой,  вазы  итальянских и
швейцарских мэрий, кожаные тисненые бювары -- свидетельства о рекордах. "Вся
жизнь  на  ладони",  -- с удовольствием подумал Мессершмитт, вышагивая вдоль
витрины.
     Он взял в руки последний, самый  ценный, отобранный у Хейнкеля кубок за
мировой рекорд скорости -- 755  километров в  час.  Рекорд, установленный на
его лучшей модели Ме-109Р каких-нибудь два месяца назад.  "Но все это только
прелюдия, красивая прелюдия, не больше, -- подумал Мессершмитт. -- Настоящая
авиация лишь зарождается. И начну я".
     Он позвонил секретарю, попросил немедленно вызвать профессора Зандлера.
     Вилли Мессершмитт посторонним казался угрюмым и злым человеком. Видимо,
виной этому была привычка при разговоре смотреть  на собеседника исподлобья.
Почти двухметрового роста, худой, большеголовый, с угловатыми чертами лица и
острыми   глазами,   конструктор  заставлял  робеть  всех  своих   служащих.
Сосредоточенный, молчаливый парень,  увидев  в  1910  году  первый  аэроплан
Блерио,  поклялся  научиться делать такие  же самолеты. Он голодал,  клянчил
деньги у  богатых  фабрикантов,  изобретал,  учился, терпел неудачи, но  шел
напролом к своей мечте. Мастерская, заводик, завод, концерн...
     "Мать Германия, в блеске стали на твою мы защиту встали. Сыновьям своим
громом труб ответь, за  тебя  хотим умереть..." --  теперь тысячи пилотов  с
этой песней устремляются в небо на его, Мессершмитта, самолетах.
     В сумятице двадцатых годов,  среди послевоенной накипи, всплыла  фигура
некого человека с челкой и усиками, с глуповатым,  типичным для второгодника
лицом, истеричными глазами. Вилли Мессершмитт стал служить ему. Гитлер давал
деньги, Мессершмитт строил самолеты,  облюбовав  для своих заводов небольшие
провинциальные города в Баварии -- Аугсбург и Регенсбург.
     Четыре года назад сошел с конвейера "мессер-шмитт-109" -- самый удачный
истребитель из всех  построенных ранее. На нем стоял мотор Юнкерса "Юмо-210"
мощностью 610 сил. Но бои в Испании заставили Мессершмитта  улучшать машину.
Он установил мотор "Даймлер-Бенц-601" мощностью 1100  сил. Требовалось более
сильное   оружие   --   конструктор  заменил  мелкокалиберный   пулемет   на
автоматическую пушку.
     И когда в пикировании "Мессершмитт-109Е" попал во флаттер,  конструктор
впервые почуял,  что поршневой самолет  исчерпал себя в смысле  возможностей
дальнейшего  прогресса.  Выход  из  тупика открывал  реактивный  самолет. Он
переманил  от  Хейнкеля  профессора   Зандлера,  специалиста  по  реактивной
авиации, который  еще делал первые шаги, но уже выделялся смелыми открытиями
в аэродинамике  крыла.  Специально для  Зандлера Мессершмитт учредил в своей
фирме  отдел  реактивной  техники,   условно   назвав  его  "Проект   1065".
Испытательный аэродром в Лехфельде  неподалеку  от Аугсбурга он  отдал этому
отделу  и  теперь  ждал,  когда  оттуда  приедет  начальник  и   конструктор
"Проекта".
     Зандлер вошел в кабинет с неестественно натянутым лицом. Чувствовалось,
что  перед  дверью   он  не  без  труда  придал  ему  выражение  равнодушной
заинтересованности. Обычно сутулый, он старался держаться прямо.
     "Трусит,  --  решил Мессершмитт,  -- трусит, оттого  и пыжится.  А чего
трусит? Ведь талантливый конструктор. Ясновидец. А трусит".
     --  Послушайте,  Иоганн, --  начал  Мессершмитт, не присаживаясь  и  не
предлагая сесть Зандлеру, -- что-то  вы  давно не приходите ко мне с  новыми
идеями. Устали? Или не верите в проект?
     -- Господин директор...
     -- Вы не уверены в идее или возможности ее экономного решения?
     -- Господин директор...
     -- Или  вас тяготит  отсутствие официальной поддержки? Или  вы боитесь,
что вас обгонят?
     -- Господин директор...
     -- Нас обогнали, Зандлер, нас обогнали почти на год, а может, и на два.
Вчера, Зандлер, ваш старый приятель профессор Хейнкель демонстрировал фюреру
свой новый истребитель. Реактивный истребитель, Зандлер!
     -- Вы шутите, господин директор. Этого не может быть!
     --  Почему  же,  Зандлер?  Не  обещал ли  Хейнкель  подождать,  пока вы
раскачаетесь?
     -- Господин директор, я убежден...
     -- Я пошутил, Зандлер. Машина, которую Хейнкель привез в Рехлин, совсем
не  истребитель.   Это  просто  кузнечик.  Прыг-скок.  Прыг-скок.  Кузнечик,
Зандлер.  Но  это  кузнечик  с  жидкостно-реактивным двигателем. Вот так-то,
господин профессор.
     -- Значит, первое слово уже сказано?
     -- Это не слово, Зандлер. Это шепот. Его никто не расслышал. На Гитлера
кузнечик не произвел впечатления. Разве что рассмешил. Хейнкель, как всегда,
поторопился. Ему придется свернуть это дело. Заказа он не получит.
     Мессершмитт позволил себе заразительно рассмеяться.
     --  Мне  только  что  позвонили  из  Берлина,  Иоганн.  Нам  предлагают
форсировать разработку  "Проекта  1065". Но,  Иоганн, пока  мы не вылезем из
пеленок -- никаких субсидий! На  наш риск. Завтра вы представите мне вашу, я
подчеркиваю,  вашу,  а не  финансового директора, проектную смету. И график,
Иоганн. Разбудите своих ребятишек!
     -- Пойду обрадую их.
     --  Идите, Иоганн.  Да, постойте. Вы понимаете, конечно, что до  начала
летных испытаний  о  характере  "Проекта  1065"  не должен  знать  никто,  я
повторяю, никто, кроме инженеров вашего бюро.



     Уже предчувствуя занесенный  над ним кулак, Хейнкель решился на  прямую
атаку. Он приехал в Берлин и пригласил Удета пообедать в ресторане "Хорхер".
"По старой дружбе", -- сказал Хейнкель.
     Удет  не  нашел  сил  отказаться.  Он явился в  ресторан  возбужденный,
запальчивый и пил по-старому, не пьянея. Азартно, громко вспоминал волнующие
моменты  испытаний.  Хейнкель   вяло  поддакивал.  Он  ждал,  когда  генерал
заговорит  о  его  "сто  семьдесят шестом".  Но  Удет  упорно  сворачивал  с
сегодняшнего  дня в блистательное  прошлое.  Обед затягивался.  Хейнкель, не
допускавший излишеств, тяготился изощренной кухней.
     Уже  глубоко за полночь Хейнкель, видя, что  Удет начинает повторяться,
сказал:
     -- Генерал, бог видит, как я вас  люблю. И,  любя и зная вас, я не могу
понять, чем же не угодил вам "сто семьдесят шестой"?
     --  Профессор, вы назвали меня  генералом, и я вам отвечу как  генерал.
Профессор,  то, что ваш "сто семьдесят шестой" не  умеет летать  -- неважно.
Придет время, научится, верю. Но он не умеет стрелять. И не научится.
     -- Дайте срок. Научим и стрелять. -- Хейнкель почувствовал, как  ярость
клубком  подкатила  к.  горлу.  "Какое чудовищное недомыслие! И этот человек
руководит вооружением страны!"
     -- В это не верю. Но, допустим, он будет стрелять. Когда? В кого?
     -- Я выпущу его в серию через два года!
     -- Фантастика, профессор! Но я  повторяю, нам нужны только те самолеты,
которые смогут принять  участие в военных действиях. -- Удет с удовольствием
следил за игрой пятен на ухоженных профессорских щеках.
     -- Реактивный истребитель изменит  весь ход воздушных сражений. С таким
самолетом Германия выиграет войну у любого противника.
     -- Германия выиграет  войну  у  любого противника,  не  пользуясь вашим
редкостным  чудо-истребителем.  Но, профессор, не без  помощи, не без помощи
ваших великолепных пикирующих бомбардировщиков. Массированный  бомбовый удар
станет нашим главным козырем в этой войне.
     -- Вы мне льстите, генерал. Но вы недооцениваете  быстроты технического
прогресса,  вы  не  верите в своих  конструкторов. Еще  не  известно,  какие
сюрпризы они преподнесут к началу этой войны.
     --  Сюрпризов больше не будет, профессор. Разрешите сверить наши  часы.
На моих -- три часа двадцать три минуты... Так вот, эта война начнется ровно
через семнадцать минут! -- Удет торжествующе засмеялся.
     Наклонившись к профессору, едва сдерживая рвущийся хохот, он прошептал:
     --  Эти  "храбрые"  поляки  наконец-то  напали  на  нас!  Мы  вынуждены
защищаться! Выпьем за победа в этой войне, профессор!



                          Асы начинают воину

     31 августа 1939 года в одиннадцать часов ночи уже завалившийся от скуки
спать  капитан Альберт Вайдеман,  командир  7-й авиагруппы  4-го  воздушного
флота  люфтваффе,  получил  секретный  пакет.  Сонно жмуря  глаза, он сломал
печать  и  разорвал конверт. Минуту  он сидел молча и  вдруг с силой хлопнул
себя по волосатому колену.
     -- Началось!
     Он схватил телефонную трубку.
     -- Всех  командиров отрядов,  инженеров и  пилотов  --  в  штурманскую!
Срочно!
     Альберт быстро натянул брюки и френч, сполоснул лицо одеколоном.
     --  Друзья! --  торжественно начал он,  войдя в  штурманскую комнату  и
останавливаясь  перед  застывшими  в приветствии летчиками. --  Рядом с нами
Польша. Завтра утром, в четыре часа тридцать минут, Германия начинает войну.
Идем на восток. Эту дорогу  протоптали еще тевтонские рыцари. Обещаю веселую
кампанию! Первый воздушный флот  Кессельринга из  Померании и  Пруссии и наш
четвертый  совершат  массированный  налет.  Все полторы  тысячи наших  машин
поднимаются  в воздух. Цель -- завоевать  господство  в  воздухе, разгромить
польские  аэродромы, атаковать  заводы, железнодорожные  станции,  разогнать
кавалерию. Мосты  не уничтожать. Они  пригодятся нашим  танкам.  Наша группа
действует  как  штурмовая  авиация по  направлениям -- Ченстохов,  Петроков,
Радомек. Техникам приготовить машины к трем ноль-ноль. Хайль Гитлер!
     Круто повернувшись, он вышел из штурманской.
     Оставалось два часа на отдых. Не раздеваясь, он лег, закрыл глаза.
     Ровными  толчками стучало сердце. Голова работала четко, как выверенный
механизм.  По освещенному аэродромными огнями  потолку скользили  тени,  как
движутся стрелки на приборной доске.
     Издалека донесся мелодичный  бой.  Часы  на  ратуше Намслау двенадцатью
ударами возвестили о начале сентября, первом дне  осени,  первом дне  второй
мировой войны...



     Над самой землей Вайдеман  вывел самолет из пике. На ровном ржаном поле
валялись трупы лошадей и всадников. Одна лошадь, обезумев от страха, неслась
по  жнивью, сшибая снопы. У ее  копыт, зацепившись ногой за стремя, болтался
легионер. Лошадь мчалась к границе.
     Двинув ручкой газа, Вайдеман набрал высоту, чтобы лучше прицелиться.  И
в этот  момент  он  увидел,  как  навстречу  лошади,  дымя  сизыми  облаками
выхлопов, ползли танки с белыми крестами на бортах. Танкисты, высунувшись из
люков, стреляли по лошади из парабеллумов.
     Авиагруппа  уже  летела  над  польским  аэродромом,   когда  ее  нагнал
Вайдеман. В березовой роще  белели цистерны с горючим. У длинных, с выпуклой
крышей ангаров и кирпичных мастерских рядами  стояли самолеты. Сверху хорошо
было видно,  как  техники  стягивали  с  моторов  чехлы,  коноводы запрягали
лошадей в брички-бензозаправщики, зенитчики, еще не очнувшись от сна, бежали
к пулеметам.
     Через  минуту  аэродром скрылся в дыму  и  огне.  Истребители  тройками
сваливались с неба, стреляли из всех пулеметов. Только одному пилоту удалось
добежать до своего самолета и запустить  мотор. Он вырвал  машину из  костра
пылающих истребителей  и  сразу пошел на  взлет,  на  верную смерть  -- один
против шестидесяти.
     Аэродром пылал.  Горели ангары, горели цистерны, горели самолеты, так и
не успевшие взлететь.
     Над  самой   землей  проплыли  пять  трехмоторных  "юнкерсов".  Флагман
развернулся навстречу черному дыму и нацелился на посадку.
     -- Вот черти! -- вслух воскликнул Вайдеман.
     "Юнкерсы" садились, тормозя изо всех сил. В конце полосы  распахивались
дверцы,  и  автоматчики  на ходу спрыгивали  на  землю,  рассыпались  цепью,
расстреливали тех, кто еще был жив на аэродроме.
     Вайдеман повернул свою группу к Ченстохову.



     В  середине  февраля  1940  года  на  Центральном  ипподроме  Коссовски
встретил Пихта.  Тот стоял  с  группой  офицеров  из свиты  Удета, оглядывал
лошадей.
     -- Крупно играете, лейтенант?
     Пихт обнажил в улыбке сверкающие зубы.
     -- Зигфрид! Затворник! Не знал, что ты тоже играешь на скачках.
     -- Я здесь редкий гость. К азарту, ты знаешь, не склонен.
     -- Идешь по следу? Крупная охота? Международная сенсация: шпион-жокей.
     -- Э, брось.
     --  Тебе,  Зигфрид,  надо  ставить  на   темных!  --  Пихт   раскатисто
расхохотался. Несколько офицеров заинтересованно обернулись. Коссовски  взял
Пихта за локоть, отвел в сторону.
     -- А ты предпочитаешь ставить на гнедых?
     -- Тайна  ставок,  господа, тайна ставок. Тебе,  Зигфрид, эта масть  не
нравится?
     -- Я  обожаю гнедых. Но  что-то не помню  случая, чтобы они забрали все
призы. А к тому же жокеи! Мальчишки! Разве это международный класс?
     -- Ты что-то мрачен сегодня, Зигфрид. Уже успел проиграться?
     --  Человек, лишь изредка  посещающий ипподром, не может позволить себе
проигрывать. Я выиграю, как всегда, Пауль!
     Ударил  гонг. Публика, отхлынув от паддоков,  осадила лестницы  трибун.
Оглушительно наперебой закричали букмекеры.
     -- Посмотрим, как придут. Твоя седьмая? -- спросил Коссовски.
     Пихт не ответил. Прильнув к окулярам  бинокля,  он следил за борьбой на
дистанции. К  Коссовски подошел офицер  в форме  люфтваффе, передал конверт.
Коссовски быстро  пробежал  глазами  бумагу,  сложил  ее,  небрежно сунул  в
карман.
     -- Кстати, Пауль, ты уже слышал? Русские прорвали линию Маннергейма.
     --  Недолго  они  возились. Ну, фюрер за барона  заступится.  Ты  куда,
Зигфрид?
     -- Вынужден  удалиться.  Надеюсь в  скором времени увидеться  с тобой и
продолжить беседу здесь или у нас в министерстве.
     --  Сказать по правде, не люблю  я ваши научные  апартаменты. Очень там
тихо.
     -- Зря. Искренне говорю, зря. У нас хорошие ребята. Умницы.
     -- Дай им бог здоровья. До свидания.
     -- До свидания. Желаю выиграть.
     Уже уходя с  ипподрома, Коссовски услышал,  как диктор объявил: "Бег на
первом месте закончил Алый Цветок".
     Зигфрид замешкался, раздумывая, не вернуться ли  за выигрышем, но потом
подозвал такси и попросил отвезти его на Кайзервильгельмштрассе.



     В ночь  на 10 мая 1940 года  у самолетов 51-й бомбардировочной  эскадры
были  закрашены  опознавательные  знаки  германских  люфтваффе. Летчики этой
эскадры отличались особым усердием, но даже им  не сообщили о цели  полета и
маршруте. Они вышли из  своих казарм в абсолютной темноте, надели  парашюты,
заняли места в  кабинах и  по  радио  доложили о  готовности  на флагманский
корабль командиру эскадры полковнику Иозефу Каммхуберу1.

     (   Впоследствии    Каммхубер   будет   командовать   дивизией   ночных
бомбардировщиков,  затем  --  Пятым  воздушным  флотом на  северном  участке
советско-германского    фронта.    После   войны   он   станет   инспектором
военно-воздушных сил ФРГ, одним из первых генералов бундесвера.)

     --  Превосходно,  парни,  --   сказал  Каммхубер  (в  эскадре  он  слыл
запанибрата). -- Держитесь тесней за меня. Навигационных огней не  зажигать.
Бомбить по моей команде. Я скажу одно слово --  "этуаль",  по-французски это
"звезда". Через пять минут полета поворачиваем обратно.
     Взревели  моторы. Прожекторы  на  мгновение осветили  взлетную  полосу.
Самолеты,   тяжело   груженные   бомбами,  оторвались  от  земли.   Штурманы
догадались, что они летят  к границе Франции. На картах они привычно чертили
курс, вели  счисление  по времени  и  скорости  полета, передавали  летчикам
записки с поправками.
     И вот в тишину эфира ворвался веселый голос Каммхубера:
     -- Этуаль!
     Руки привычно легли на рычаги бомболюков.  Самолеты подбросило вверх --
так бывает всегда, когда они освобождаются  от  груза бомб.  Бомбы понеслись
вниз и врезались в крыши спящих домов.
     Так погиб  немецкий  город Фрейбург. Пропагандистский повод к нападению
на Францию был обеспечен. Геббельс объявил о злодейском нападении противника
на мирный германский город.
     В  пять  часов  тридцать  минут  того  же дня танковая  группа  Клейста
ринулась  через  Люксембург и Арденны  на Седан и  Амьен  к Ла-Маншу. Группа
армий фон Бока  вторглась в  Голландию и Бельгию, отвлекая на себя  основные
силы французов. Группа армий фон Лееба ударила по линии Мажино.
     Через  семь дней Петен запросил перемирия. Оно  было подписано в том же
самом Компьенском лесу в специально привезенном сюда по распоряжению Гитлера
салон-вагоне  маршала  Фоша,  в  котором  совершалась  церемония  подписания
перемирия в 1918 году.



     Веяло  теплом.  С  аэродрома  в  Ле-Бурже  Пауль  Пихт,  прилетевший  с
генералом Удетом  на парад по случаю победы над Францией, сразу же  поехал в
центр Парижа. Он оставил  машину  на набережной  Сены  рядом  со  знаменитой
Эйфелевой башней.  В  Париже  он был всего  один  раз  вскоре после войны  в
Испании.  Но он так  много  знал об  этом  городе,  что все  казалось  давно
знакомым:  и  бесчисленные  кафе, где беспечные и  шумные французы проводили
время  за чашкой  кафе  или  бутылкой дешевого  кислого вина,  и развесистые
каштаны,  посаженные  вдоль широких  тротуаров,  и запах миндаля,  и заводик
великого  авиатора Блерио  на берегу  Сены, и громадное подземелье Пантеона,
освещенное голубым светом, с могилами Вольтера и Руссо, Робеспьера и Жореса,
и мрачная тюрьма Консьержери, видевшая смерть Людовика и Марии-Антуанетты, и
собор Парижской богоматери  с химерами,  которые  зло и печально смотрели  с
высоты на плотно текущую толпу.
     Пихт всмотрелся в мелькающие  лица. Нет,  парижане остались парижанами.
Война  как  будто  прошла  мимо  них. Он  вступил  на  подъемник и  приказал
служителю поднять его наверх. Когда он  сошел  с лифта на  балкон, венчающий
Эйфелеву  башню,  он услышал  вой  высотных  ветров.  Парижское  небо словно
сердилось на чужаков из воинственной  северной страны.  Башня раскачивалась.
Город и  далекие  окраины  казались  зыбкими,  неустойчивыми, как  и пол под
ногами, исшарканный миллионами ног.
     На  верхний балкон  башни поднялась группа  офицеров.  Среди  них  Пихт
увидел Коссовски и начальника отдела в "Форшунгсамте" Эвальда фон Регенбаха.
     --  Я не  замечаю в вашем  обществе всемогущего шефа,  -- пожимая руку,
проговорил Регенбах.
     -- Он уехал с Мильхом в штаб-квартиру фюрера.
     -- Разве фюрер уже в Париже?
     -- Нет, но его ждут с часу на час.
     -- Кстати, Пауль, -- вмешался  Коссовски. -- Ты не  видел Вайдемана? Он
тоже будет на параде, и Зейц, кстати.
     -- Вот уж действительно собираются старые друзья, -- улыбнулся Пихт.
     -- Ты где остановился?
     -- В "Тюдоре".
     -- Вот как? Там же и мы остановились, и Вайдеман, и Зейц...
     В   небе   послышался   гул   моторов.  Над  Парижем  в   сопровождении
"мессершмиттов"  пролетел  трехмоторный "юнкере". Он  заложил вираж,  сделал
круг, словно накинув петлю на шумный и беспечный город. Это летел Гитлер.



     Увидевшись  на параде в честь  победы над  Францией,  они  договорились
встретиться  вечером  в  "Карусели".  В этом  фешенебельном кабаке  немецкие
офицеры чувствовали себя довольно уютно. Чужих туда не пускали. Скандалов не
было. Вайдеман уже неделю жил Парижем, и  в "Карусели"  его знали все, и  он
знал всех. Пихт только  накануне парада  прилетал с Удетом в "столицу мира",
но  привык  к "Карусели" в прежний, довоенный свой  наезд. И Вайдеман и Пихт
обрадовались встрече.  В последние до отказа  заполненные войной месяцы (что
ни  месяц,  то  новая  война) им  было не до  переписки.  На  письмо  Пихта,
полученное в Голландии, Вайдеман так и не собрался ответить.
     --  Что-то тогда стряслось, Пауль. Какая-то малоприятная история. -- На
огромном лбу Вайдемана собрались тремя рядами окопов морщины.
     --  Да  брось  ты  вспоминать!  Не  все  ли  равно.  Ну,  закрутился  с
какой-нибудь прекрасной цветочницей. Выпьем, Альберт, за тюльпаны Голландии!
За желтые тюльпаны Голландии! -- Пихт уже был заметно навеселе.
     -- Нет, Пауль,  подожди. Я  вспомнил!  Это были  не тюльпаны -- красные
маки. Целое поле красных маков. И оттуда стреляли.
     -- Война, -- лаконично заметил Пихт.
     --  Нет, не война, Пауль. На войне  стреляют люди. А  стреляли не люди.
Красные  маки. Там больше  никого не было.  Мы  прочесали все  поле,  Пауль.
Стреляли красные маки!
     -- Выпьем за красные маки!
     -- Подожди,  Пауль. Они ранили генерала  Штудента. В  голову. Он  чудом
остался  жив. И я  чудом  остался  жив. Я стоял от  него в шаге, Клемп стоял
дальше, и его убили.
     -- Выпьем за Клемпа! Зря убили Клемпа! Дурак он был, твой Клемп. Ему бы
жить и жить.
     -- Пауль, ты знаешь меня.  Я не боюсь смерти. Я ее  навидался. Но  я не
хочу такой смерти. Пуля неизвестно от кого. Чужая пуля. Не в меня посланная.
Может, я просто устал, Пауль? Третья кампания за год. -- Вайдеман наклонился
к  Пихту, стараясь  поймать выражение  его стеклянно-голубых  глаз,  но  тот
смотрел  на сцену, на  кривляющегося  перед микрофоном  шансонье. Подергивая
тощими ногами, он пел по-французски немецкую солдатскую песню.
     -- Слушай  меня, Пауль.  Ты писал, что Зейц теперь служит в Аугсбурге у
Мессершмитта?
     --  Именно  в Аугсбурге.  Но  не у Мессершмитта. У Гиммлера. Он  же его
человек в люфтваффе.  Он отвечает  за  секретность  работ.  А на  черта тебе
сдался Зейц?
     -- Не кажется ли тебе, что я прирожденный летчик-испытатель? -- спросил
Вайдеман.
     Пихт отвернулся от сцены, заинтересованно поглядел на Вайдемана.
     --  Ай,  Альберт,  какой  позор!  Тебе  захотелось  в тыл.  Поздравляю!
Впрочем, полигон тоже не сахар, и  хорошие летчики там нужны... Но Зейц тебе
не поможет. Мессершмитт его не очень жалует.
     -- Значит, пустое дело?
     -- С Зейцем -- пустое. Но почему бы тебе не попросить об этой маленькой
услуге своего старого друга Пихта? Пихт не такая уж пешка в Берлине!
     -- Пауль!
     --  Заказывай  шампанское и считай, что с фронтом  покончено.  Завтра я
познакомлю тебя  с Удетом, и пиши рапорт о  переводе. Я  сам  отвезу  тебя в
Аугсбург. Только допьем сначала, старый дезертир!
     Вайдемана передернуло:
     -- Если ты считаешь...
     -- Выпьем за настоящее дело! За настоящую войну, черт возьми!
     -- Слушай, Пауль, а тогда,  в Испании, ты  знал, что  Зейц  работает на
гестапо?
     -- И в мыслях не держал.
     -- Вот и я тоже. Ловкий же он парень...



                    Прекрасная Элеонора и Рюбецаль

     Рабочий  день гауптштурмфюрера Зейца начинался с разбора  почты. Самому
Зейцу мало кто писал: родных не осталось,  берлинские приятели не вспоминали
о нем... Два мешка  писем и бандеролей  приносил ежедневно одноглазый солдат
из  военной  цензуры.  Осуществляя   негласный  надзор  за  душами  служащих
Мессершмитта,  Зейц  был  в  курсе  многих  глубоко  интимных   дел  жителей
Аугсбурга.  По  утрам  он подыскивал себе невесту.  Просмотр корреспонденции
аугсбургских девиц  заметно сузил круг претендентов. Все  чаще  его внимание
задерживалось на письмах Элеоноры Зандлер.
     Дочь  профессора  вела  исключительно  деловую  переписку: обменивалась
опытом  с активистками Союза немецких женщин. Среди  ее корреспонденток была
сама фрау Шольц Клинк, первая женщина новой  Германии. Из писем  явствовало,
что  фрейлейн  Элеонора готовит себя в  образцовые подруги истинного  рыцаря
Третьего рейха.
     Личные   наблюдения    еще    больше    распалили   авантажные    мечты
гауптштурмфюрера:  будущая невеста была  белокура, синеглаза, пышна, строга,
то есть выдержана в лучших эталонах арийской красоты.
     Зейц уже  предпринял ряд  шагов  к сближению  с  прекрасной  Элеонорой.
Дважды он буквально вынудил  профессора пригласить его к себе в дом. Зандлер
испытывал  перед  гестаповцем непобедимую  робость.  Зейц  не помнил случая,
чтобы его ученый коллега хоть раз  осмелился взглянуть ему в глаза. Он снова
и  снова  возвращался  к профессорскому  досье.  Нет,  у  Зандлера  не  было
абсолютно никаких  причин  тревожиться  за свое  прошлое.  У него даже  были
заслуги  перед фюрером:  он был одним из первых  конструкторов Мессершмитта,
вступивших в нацистскую партию.
     Проведя   более  детальное   расследование,   Зейц  обнаружил,  что   в
студенческие  годы профессор  якшался  с  социал-демократами.  В  1932  году
коллега  Зандлера  доктор Дорн  был  до смерти  избит штурмовиками.  Но ведь
Зандлера не привлекали по  этому делу. Никого,  кроме сослуживцев, профессор
не принимал, ни с кем на стороне не переписывался... Что это? Страх? Апатия?
Глубокое подполье? Нет, для подпольщика он трусоват. Во всяком  случае, Зейц
был  уверен,  что  стоит  нажать  на профессора и он расползется  перед  ним
студнем. Да что толку?
     Профессор и дома оставался  таким  же бесхребетным существом. Отцовская
власть не  отличалась  деспотизмом.  Главе семьи  разрешалось  обожать  свою
Элеонору. Не больше.  Эмансипированная  дочь,  с пятнадцати лет  росшая  без
матери,  если кому  и  доверялась,  то разве что отцовской секретарше  Ютте,
девице, на взгляд Зейца, малопривлекательной, к  тому  же излишне  острой на
язычок.  Своенравная  Элеонора  возвела  Ютту  в  сан  домашней   подруги  и
наперсницы.  Эта "кукольная  демократия" особенно злила  Зейца, когда  перед
посещением дома  Зандлеров он покупал в  кондитерской не одну, а две коробки
конфет.  Но  что  делать!  Претендент  на  руку прекрасной  Элеоноры  должен
завоевать сразу два сердца.
     Машинально  сортируя конверты, Зейц думал о том,  что стоило бы сегодня
вечером  намекнуть  Ютте   на  солидное  вознаграждение  в  случае  удачного
сватовства. Неплохо бы и припугнуть ее.  Кстати, при  умелой обработке можно
было бы использовать ее  и для  слежки за  домом Зандлера.  Мало  ли что. Уж
больно  пуглив этот  профессор. Что-то  из его  бюро давненько не  поступало
заявок на обеспечение секретности испытаний. Чем они только там занимаются?
     Какую  чепуху  пишут люди  друг  другу! Находят время на всякий  вздор.
Натренированный  глаз Зейца, равнодушно  прочитывающий  письмо  за  письмом,
вдруг  зацепился за  нужный адрес. Фрейлейн  Ютте Хайдте  пишут из  Берлина.
Любопытно! Ну конечно, тетя! Кто же еще? Отчего бы бедной девушке не иметь в
Берлине такую же бедную тетю? Тетя Хайдте обеспокоена здоровьем своей крошки
и просит ее не забыть, что 18 сентября (то есть сегодня) день памяти бедного
дядюшки Клауса, который очень  ее любил и всегда читал ей сказки о Рюбецале,
гордом и справедливом  духе.  Маленькая Ютта,  оказывается, горько  плакала,
слушая  эту  сентиментальную размазню. Рюбецаль,  Рюбецаль... Бедный дядюшка
Клаус! Надо будет заняться племянницей Рюбецаля!.. Лезет же в голову  всякая
дрянь!
     Телефонный   звонок  прервал  размышления  Зейца.   Звонила  секретарша
Мессершмитта.  Шеф  приглашал  его  к  себе.   Зейц   подобрался.   Подобные
приглашения случались не часто. За полтора  года службы Зейц так и не уяснил
себе  истинного  отношения  к  нему  шефа.  Мессершмитт  всегда  принимал  и
выслушивал  его  с  исключительно  серьезным,  деловым  видом. Ни  проблеска
улыбки. Эта-то серьезность по  отношению к  довольно мелким делам, о которых
был вынужден докладывать Зейц, и заставляла его подозревать, что  шеф просто
издевается над  ним, по-своему мстит за то, что не может  ни уволить его, ни
заменить, ни тем  более ликвидировать  его должность.  Между тем  за полтора
года Зейцу  так  и  не  представился  случай доказать  свою  пригодность.  В
тщательно  отлаженном  механизме фирмы  он  казался  ненужным колесом.  Всех
евреев и коммунистов, как явных, так и тайных, Мессершмитт выгнал  самолично
задолго до появления Зейца в Аугсбурге. Случаев саботажа и диверсий не было.
За   политическим  настроением  служащих  следил,  опять  же  помимо  Зейца,
специальный контингент тайных доносчиков. Взять контроль  над ним и Зейцу не
удалось, и он начал исподволь плести свою сеть осведомителей. Из Берлина ему
регулярно высылали  выплатную  ведомость на  агентуру.  И  хотя  Зейц привык
считать особый фонд своей добавочной рентой, список завербованных на  случай
ревизии должен быть наготове. Каждый раз, перед тем как идти к шефу, Зейц на
всякий случай пробегал его глазами. Кадры надо знать.
     В кабинете Мессершмитта Зейц  увидел старых знакомых. С Паулем Пихтом и
Альбертом Вайдеманом была связана одна из первых,  наиболее удачных акций  в
его стремительно начавшейся карьере.
     Мессершмитт  всем корпусом повернулся  навстречу  Зейцу.  Как видно, он
только что закончил демонстрацию своей победоносной панорамы.
     -- Господин Зейц, сколько я понимаю,  мне  нет  необходимости знакомить
вас с нашим новым служащим  капитаном Вайдеманом. Я  полагаю, вы знакомы и с
лейтенантом  Пихтом,  который,  увы,  никак  не  соглашается  отказаться  от
берлинской суеты ради наших мирных сельских красот. Я  попрошу вас, господин
гауптштурмфюрер,  взять  на себя,  неофициально  конечно,  опеку  над своими
друзьями.  Господину  капитану  не терпится  взглянуть на  нашу  площадку  в
Лехфельде.  Господин лейтенант также  выражает желание совершить  загородную
прогулку.  Поезжайте  с  ними.  Кстати,  там  же, в  Лехфельде,  представьте
господина  Вайдемана  господину  Зандлеру.  Капитан  прикреплен  в  качестве
ведущего летчика-испытателя к седьмому конструкторскому бюро.
     -- Простите. Разве господин Зандлер делает самолеты? Что-то я  не видел
его продукцию.
     --  Увидите, Зейц. Увидите. За полтора года вы  могли бы заметить,  что
мои  заводы  делают  самолеты и  только самолеты. И все  мои служащие заняты
исключительно этим  высокопатриотическим делом. Господин Вайдеман,  господин
Пихт, буду счастлив видеть вас у себя.
     ...Из  полусумрака  леса  машина  выкатила  на равнину. Справа  острыми
зубьями черепичных крыш краснел Лехфельд. Опрятные сонные домики прятались в
сады,  угловатой громадой нависала  башня кирки.  На  околице за проволочной
изгородью паслись коровы и козы.
     Все  это пронеслось  перед  Вайдеманом  в  один  миг  и скрылось.  Зейц
направил  "мерседес" к ангарам  и  закопченным  аэродромным  мастерским.  На
обочине   дороги  блеснули   каменные   белые  надгробия  с   перекрещенными
самолетными винтами.
     Вайдеман покосился на них, помянул бога.
     Пихт похлопал его по плечу.
     -- Это неудачники, Альберт. А нам пока везет.
     Зейц остановил  машину  у  бетонного  одноэтажного здания с маленькими,
словно  бойницы, окнами. Служащий  охраны козырнул офицерам. Вайдеман напряг
занемевшее тело и, выпрямившись, вошел в здание.
     "Ну, теперь держись, раб божий!"
     Все трое прошли по темному коридору в  самый конец  и открыли  тяжелую,
обитую кожей дверь.  Первое, что  почувствовал Вайдеман,  был тяжелый  запах
прокуренного  кабинета. За  клубами  белого,  плавающего  в косых  солнечных
столбах дыма он разглядел костлявую фигуру профессора Зандлера.
     -- Вы  поторопились, господа. Похвально,  --  сказал Зандлер  скрипучим
голосом и пошел навстречу.
     Вайдеман  почувствовал, как  сухая  рука Зандлера стиснула его руку,  а
выцветшие светлые глаза вонзились в его лицо.
     "Вот кому я доверяю свою судьбу".
     --  Вам, капитан, сейчас придется много позаниматься. Вы должны изучить
совершенно новые области аэродинамики, теории полетов,  устройство самолета,
на котором будете летать. Время у вас пока есть.
     -- Не совсем понимаю вас, профессор.
     -- Поймете. Потом поймете. -- Зандлер положил руку на мускулистое плечо
Вайдемана. -- Вам не терпится поглядеть на самолет? Идемте.
     Зандлер  похлопал  рукой  по обтекателю двигателя.  Гулко,  как  бочка,
отозвалась пустота.
     -- Нет моторов, капитан. Они нас чертовски держат...



     О чем  может думать энергичная и миловидная двадцатитрехлетняя девушка,
смахивая  пушистой метелочкой невидимую глазу  пыль с  полированной мебели в
чужой квартире? О том, что свою квартиру она не стала бы заставлять подобной
рухлядью? Но  своя квартира, увы, недостижима  даже в  мечтах. Пожалуй, если
почаще улыбаться господину... Но нет,  хоть и  трудно прочесть все эти мысли
на затуманенном девичьем личике, дальше подслушивать неприлично.
     Сторонний  наблюдатель,  взявшийся бы разгадать  нехитрый ход мыслей  в
хорошенькой головке фрейлейн Ютты, уже  третий  год работающей секретаршей у
профессора Зандлера, был бы огорошен и возмущен, доведись ему и в самом деле
узнать,  о чем же размышляет фрейлейн во время ежедневной уборки.  Возможно,
что он даже забросил все свои дела и разыскал бы среди ста шестидесяти тысяч
жителей  города  Аугсбурга некоего господина Зейца.  Того самого Зейца,  что
носит  на черном мундире серебряные нашивки  гауптштурмфюрера. Впрочем, Зейц
не единственный  гестаповец  в  городе...  Так или иначе, но ни постороннему
наблюдателю, ни господину Зейцу, ни даже фрейлейн Элеоноре, хозяйке и лучшей
подруге Ютты, не надо  знать, о чем же размышляет она в эти полуденные часы.
И все  потому, что фрейлейн  Ютта не забивает свою голову  пустыми мыслями о
мебели и женихах. Размахивая  пушистой метелочкой, она усердно упражняется в
переводе  газетного  текста на  цифровой код  пятиричной  системы.  Подобное
занятие требует от молодой женщины исключительного внимания, и  естественно,
что она может  не услышать сразу, как стучит молоточком в дверь нетерпеливая
хозяйка, вернувшаяся домой с городских курсов домоводства.
     --  О, Ютта, ты, наверное,  валялась  в постели!  Убрала?  У  нас  куча
гостей. Звонил папа. Он привезет каких-то новых летчиков и господина Зейца.
     -- Элеонора, быть тебе гауптштурмфюрершей. Будешь носить черную пилотку
и широкий ремень.
     -- Не смейся,  Ютта. Когда я вижу черный мундир,  моя душа трепещет. Но
Зейц... Он недурен, не правда ли? Есть в нем этакая мужская грубость...
     -- Невоспитанность.
     -- Нет, сила, которая... выше воспитания. Ты придираешься к нему, Ютта.
Он может заинтересовать женщину.  Но  выйти  замуж  за гестаповца из  нашего
города? Нет!
     -- Говорят, у господина Зейца влиятельные друзья в Берлине.
     -- Сидел бы он здесь!
     -- Говорят о  неудачном романе. Замешана жена  какого-то крупного чина.
Не то наш петух ее любил, не то она его любила...
     --  Ютта,  как  ты можешь! Помоги  мне переодеться. Да,  тебе письмо от
тетки. Я встретила почтальона.
     Ютта небрежно сунула конвертик в кармашек фартука.
     -- Ты не любопытна, Ютта. Письмо из столицы.
     --  Ну  что может написать  интересного  эта  старая  мышь  тетя Марта!
"Береги себя,  девочка, кутай свою нежную  шейку в тот голубой  шарф, что  я
связала  тебе ко  дню  первого причастия".  А  от  того шарфика  и нитки  не
осталось.  Ну,  так и есть. Я  должна себя беречь и  к тому  же помнить, что
сегодня окочурился дядюшка Клаус.
     -- Ютта, ты невозможна!
     -- Прожила бы ты с таким сквалыгой хоть год,  ты бы его сама придушила.
Представляешь,  Эли,  мне уже  стукнуло  семнадцать, а этот  дряхлый  садист
каждый вечер читал мне  вслух сказки. Про белокурую фею, обманутую русалку и
про этого недоношенного духа, как же его...
     -- Рюбецаль?
     -- Точно. Рюбецаль. Имя-то вроде еврейское.
     -- Ютта!
     -- А я никого не оскорбляю. Еще неизвестно, кто этого Рюбецаля выдумал.
     Ютта подошла к высокому зеркалу в зале, высунула язык своему отражению,
состроила плаксивую гримасу.
     -- Эли! Слушай, Эли! А у тебя нет этой книжки? Про Рюбецаля. Дай мне ее
посмотреть. Вспомню детство.
     --  Вот  и  умница,  Ютта.  Я  знаю,  что  все твои  грубости  --  одно
притворство. Я поищу  книжку.  Ну,  что  же  ты плачешь, Ютта? Возьми себя в
руки. Скоро придут гости.
     --  Я всегда реву,  когда вспоминаю этого жалкого духа, как он бегал по
скалам, и никому-то до него  не  было дела, и  всем  он опротивел и  надоел.
Вроде  меня.  Только он был  благородный  дух, а я простая  секретарша, даже
служанка.
     -- Ютта, как тебе не стыдно. После всего... Сейчас же перестань реветь!
В  конце концов  не забывай:  в  тебе течет  чистая арийская  кровь.  Ну-ка,
улыбнись, детка. Сейчас поищем твоего Рюбецаля.
     Оставшись  одна,  Ютта достала  из  фартука  смятое  тетушкино  письмо,
перечитала его и прижала к сердцу.
     -- Итак, сегодня я встречу Марта, -- сказала она себе.



     Уж  чего совершенно  не  умел  делать  уважаемый профессор  аэронавтики
Иоганн Зандлер,  так это веселиться.  За бражным  столом он чувствовал  себя
неуютно,  как  профессор консерватории  на  репетиции деревенского хора. Все
раздражало и угнетало его.  Но раздражение приходилось прятать за церемонной
улыбкой. Улыбка  выходила  кислой, как старое рейнское,  которым он потчевал
неуемных  на  вино  летчиков. Профессор не терпел ни рейнского,  ни  крепких
сигар, ядовитым ароматом которых давно уж  пропиталась вся мебель  в зале. С
тех самых пор, как двенадцать лет назад фрау Зандлер завела  обычай зазывать
под свой кров "героев воздуха", профессор  привыкал к  этому аромату, к этой
дурацкой атмосфере провинциальных кутежей. Привыкал -- и не  мог привыкнуть.
Когда в 1936 году экзальтированное сердце фрау Зандлер не выдержало известия
о гибели майора Нотша (майор упал на Альпы вместе со своим "мессершмиттом"),
профессор закусил удила и решил покончить с гостеприимством. Но своевластная
Элеонора сравнительно быстро принудила "дорогого папу" впрячься в  привычную
упряжь.  И понеслась  тележка.  Дочь  увлекалась  фотографией.  На  перилах,
окружавших   зал  антресолей,  висели  грубо  подмазанные  неумелой  ретушью
фотографии  прославленных немецких  асов. Многие из  них  сиживали  за  этим
столом, добродушно хлопали по спине "мрачного Иоганна", но никого Зандлер не
мог  назвать  своим другом. Так же,  как  и  этих вот  самодовольных  людей,
бесцеремонно завладевших сегодня его домом. Из всех гостей его больше других
интересовал  Вайдеман.  Ему  первому  придется  доверить свое  дитя,  своего
"Альбатроса". Что он  за  тип? Самоуверен,  как  все. Безжалостен, как  все.
Пялит глаза на Элеонору, как все. Пожалуй, молчаливей других или сдержанней.
Хотя этот тип  из министерства никому рта не дает раскрыть. Столичный фрукт.
Таких особенно приваживала фрау Зандлер. О чем он болтает? О распрях Удета с
Мильхом?
     Зандлер не смог поймать нить беседы.  Но он физически ощутил, как вдруг
напряглась  ушная раковина  сидящего наискось от  него Зейца.  Всегда, когда
Зейц был за  столом,  Зандлер  не  выпускал из поля  зрения изощренный орган
слуха  господина  гауптштурмфюрера.  Он  научился  ориентироваться  по  чуть
заметному шевелению  гестаповского уха,  улавливать степень  благонадежности
затронутой темы. Сегодня ушная раковина Зейца  была в постоянном движении --
он  усердно уминал  цыпленка  в  сметанном  соусе.  Но  вот паровозный  ритм
движения нарушился: слух напрягся.
     Пихт рассказывал о первых сражениях "битвы над Англией".
     --  Английская   печать  уже  налепила  вашему  уважаемому  шефу  ярлык
детоубийцы.
     --   А   за   что?   Уж   скорее  его   следовало   налепить   Юнкерсу.
Бомбардировщики-то  его, -- вступился за хозяина пучеглазый  капитан Франке,
второй летчик-испытатель Мессершмитта.
     -- Ну, у толстяка Юнкерса репутация добродушного индюка. Гуманист, да и
только. А бульдожья хватка Вилли известна каждому.
     -- Да, уж наш шеф не терпит сантиментов, -- согласился Франке.
     Пихт повернулся к Вайдеману.
     -- Я тебе не рассказывал, Альберт,  про случай в Рене? Вы-то, наверное,
слышали,  господин  профессор.  Это  было  в  1921  году. Мессершмитт  тогда
построил свой  планер и приехал с ним в Рене на ежегодные соревнования.  Сам
он  и тогда уже не любил летать. И полетел на этом  планере его лучший друг.
Фамилии я не помню,  да  дело  не в  этом. Важно,  что лучший, самый близкий
друг. И вот в первом же полете планер Мессершмитта на глазах всего аэродрома
теряет управление и врезается в землю. Удет -- он-то мне и рассказал всю эту
историю -- подбегает  к Мессерпшитту,  они  уже  тогда  были  дружны,  хочет
утешить его  в горе,  а  тот поворачивает к нему этакое бесстрастное лицо  и
холодно замечает: "Ни вы, Эрнст, никто другой не вправе заявить, что это моя
ошибка. Я здесь ни при чем. Он один виноват во всем". Понял, Альберт? То-то.
Я думаю,  это был не последний испытатель,  которого он угробил. Не  так ли,
господин профессор?
     Все оборвалось  в организме профессора.  Судорожно собирая мысли, он не
спускал глаз с раскрытой, как мышеловка, ушной раковины Зейца.
     --  Я не прислушивался, господин  лейтенант.  Вы что-то рассказывали об
испытаниях планеров. Я не специалист по планерам.
     Элеонора поспешила на помощь отцу:
     -- Пауль, можно вас попросить об одной личной услуге?
     -- Обещаю безусловное выполнение.
     -- Не обещайте, не услышав, Пауль!  --  Элеонора поджала губы. --  Если
генерал-директору  случится посетить Аугсбург,  уговорите его зайти к нам. Я
хочу сама его сфотографировать. Его старый портрет уже выцвел.
     -- Генерал-директор, без сомнения, будет польщен таким предложением. Он
высоко  ценит юных граждан Германии,  которым не безразлична  слава Третьего
рейха.
     -- О, Пауль! Я могу надеяться...
     Пихт  встал,  наклонился через  стол,  почтительно,  двумя руками, взял
мягкую ладонь Элеоноры, коснулся губами запястья.
     -- Вы умеете стрелять, фрейлейн?
     -- Нет, что вы!
     -- Надо учиться. У вас твердая рука.
     Позеленевший Зейц повернулся к Зандлеру.
     --  Где  же  ваша  несравненная  Ютта?  Или сегодня, в  честь  почетных
гостей... -- ухмылка растянула плотное лицо гауптштурмфюрера, -- вы изменили
своему правилу сажать прислугу за стол?
     -- Ютта не прислуга... -- оробев, начал профессор.
     --  Я  слышу, господин  Зейц  интересуется нашей Юттой, --  проговорила
Элеонора. -- Вот сюрприз! Но сегодня она не спустится к нам.
     -- А если я попрошу?
     -- Ну, если вы умеете и просить,  а не  только  приказывать,  испытайте
себя. Но чур, никакого принуждения. Ведь вы не знаете своей силы...
     Элеонора  шаловливо  ткнула пальчиком  в черный  рукав гестаповца. Зейц
встал,  расправил ремни  и направился к деревянной  лестнице  на  антресоли.
Заскрипели ступени.
     Ютта  поспешно  закрыла дверь,  внутренне собралась. Из  ее  комнаты на
антресолях, если оставить двери приоткрытыми, было хорошо слышно  все, о чем
говорилось в зале. При желании она могла  и незаметно рассмотреть сидящих за
столом. Ни  Зейц, ни Франке, ни  другой  испытатель из Лехфельда -- Клюге не
интересовали ее.  Они  уже не раз  были в этом  доме. Все внимание Ютты было
обращено на двух приезжих. Один  из них может  оказаться тем самым Мартом, о
приезде  которого  в  Аугсбург  сообщило присланное из  Берлина письмо. Ведь
именно сегодня  он  должен  связаться с ней. А  до  полуночи всего два часа.
Появление этих двух здесь сегодня не может быть случайным. Но кто же из них?
Конечно, когда она спустится, он найдет способ привлечь к себе  ее внимание.
Но прежде чем  показаться внизу, она хотела бы  сама узнать его. Кто же  он?
Кто? Он  скажет ей:  "Фрейлейн, по-видимому,  вы  до сих  пор  любите читать
сказки?" Она скажет. "Я ненавижу их, они мешают нашему делу". Он скажет. "Но
они  учат любить родину, не правда ли?" Она скажет: "Так говорит мой дядюшка
Клаус. Но ведь любить родину  -- это значит сражаться за нее?  Вы сражаетесь
за фатерланд?"  И  тогда он ответит: "Я, как несчастный Рюбецаль,  летаю над
землей, оберегая покой людей". Так он скажет или примерно так.
     Но  кто же из них?  Высокий  белокурый лейтенант или плотный коренастый
капитан?  Лучше бы лейтенант! Ах,  Ютта, Ютта! Красивый  парень.  Только  уж
очень  самоуверен.   И  рисуется  перед  Элеонорой.  "Мы  с  генералом".  "Я
уверен..." Фат. Элеонора  уже  размякла. А он просто играет с ней.  Конечно,
играет. Наверное, у него в Берлине таких Элеонор!..
     "Как он на нее  смотрит! А глаза, пожалуй, холодные. Равнодушные глаза.
Пустые. Разве могут  быть такие пустые стеклянные глаза? А капитан? Этот как
будто проще. Сдержанней. И чего он все время крутит шеей? Воротник жмет? Или
ищет кого-нибудь? Меня?  И на часы смотрит. О чем это он шепчется с Клюге? А
теперь  с  Зейцем. А лейтенант развязен. Руки  целует Элеоноре. Расхвастался
связями. А Зейц даже  позеленел от злости. Встал. Идет  сюда. Только его мне
не хватало! Ну, что ж, даже лучше.  Все равно  надо сойти вниз". Ютта быстро
прикрыла дверь, забралась с ногами в мягкое кожаное кресло.
     Зейц постучал, тут же, не дожидаясь  ответа, распахнул дверь. Сколько в
нем  благодушия!  Широкое  лицо беспредельно  растянуто  в  благожелательной
улыбке
     -- Простите, фрейлейн, за позднее вторжение. Поверьте, что  оно вызвано
моим глубоким расположением  к обитательницам этого  милого дома. Сочувствую
вашей бедной головке, но...
     -- Ваше чувство к госпоже Элеоноре для меня не секрет, господин Зейц.
     -- Тем лучше.
     Взгляд Зейца внимательно ощупывал комнату.
     -- Надеюсь, вы одобряете мой выбор?
     -- Элеонора  -- девушка, заслуживающая безусловного восхищения. Но я не
думаю, чтобы она уже была готова к брачному союзу. Ей нет и двадцати.
     -- Фюрер ждет от молодых  сил нации незамедлительного исполнения своего
долга. Германия нуждается  в  быстром омоложении.  Я  уверен,  что  фрейлейн
Элеонора   во  всех  отношениях  примерная  девушка,  хорошо  понимает  свой
патриотический долг.
     -- У нее остается право выбора...
     -- Ерунда Она  слишком юна, чтобы  самостоятельно  выбирать  достойного
арийца.  Ей  нужно помочь  сделать правильный выбор.  Подобная помощь  будет
высокопатриотическим поступком, фрейлейн Ютта.
     -- Вы переоцениваете мое влияние, господин Зейц.
     Зейц  уселся  на мягкую  спинку Юттиного кресла, приблизил  к  ней свое
лицо. Жесткие глаза сузились.
     --  Это вы, фрейлейн, недооцениваете меня.--  Он  рассмеялся. -- Хватит
сказок, Ютта, хватит сказок.
     Она похолодела. Непроизвольно дрогнули ресницы.
     -- Какие сказки вы имеете в виду?
     Она взглянула прямо в узкие глаза Зейца. Он все еще смеялся.
     -- Разве вы не  любите сказок, Ютта? Разве вам их  не читали в детстве?
Бабушка? Ха-ха-ха! Или дядюшка? Ха-ха! У вас же есть дядюшка?
     -- Он умер. Я что-то не понимаю вас Вы... Не может быть.
     Зейц, казалось, не замечал ее смятения.
     --  Видите. Дядюшка умер. Бедный дядюшка Клаус! Он уже не может  помочь
своей любимой племяннице.  А ведь  ей очень нужна помощь.  Одиноким девушкам
трудно жить на свете. Их каждый может обидеть...
     Зейц положил обе руки  на зябкие  плечи Ютты.  Она дрожала.  Все  в ней
протестовало против смысла произносимых им слов. Так это он?  Невозможно! Но
как он узнал? Значит, провал. Их раскрыли. Надо закричать, предупредить его.
Он сидит там, внизу, не зная, что такое Зейц, не догадываясь. Или там никого
нет?  Его  схватили  уже. И  теперь  мучают ее.  Там, внизу,  чужие. Кричать
бесполезно...  Или...  Это  все-таки  он,  наш.  И все это  лишь маскировка,
игра... Но можно ли так играть?
     Она не могла вымолвить ни слова.
     -- Кто защитит одинокую девушку? Добрый принц? Гордый дух? Рюбецаль? Вы
верите в Рюбецаля, Ютта?
     Он проверяет ее. Ну конечно!
     -- Да...
     --  Я  буду  вашим Рюбецалем, фрейлейн. Как  вам  нравится  такой  дух?
Несколько крепок, не правда ли? Ха-ха-а!
     Нет,   это   невозможно.  Тут   какое-то   страшное   совпадение.  Надо
успокоиться. Надо ждать. Он сам выдаст себя. Спросить его, откуда он знает о
дяде Клаусе?
     -- Как вы узнали о моем старом дядюшке? Ведь сегодня день его памяти.
     -- Зейц знает все. Запомните это. Я же дух. Могу быть добрым. Могу быть
злым. Но вы ведь  добрая  девушка? Завтра вы  придете ко мне. Но  никому  ни
слова. Слышите. А теперь отдыхайте.
     --  Вы  знаете,  у меня  прошла  голова. Ваше  общество  располагает  к
беседам. Я хочу сойти вниз. Только разрешите мне привести себя в порядок.
     Зейц вышел, а Ютта еще  долго сидела  в кресле не шевелясь, слушая, как
утихает сердце, стараясь понять, что же произошло.
     Когда  она спускалась по  лестнице, ловя и  оценивая прикованные к  ней
взгляды сидящих за столом, в наружную дверь постучали.
     -- Открой, Ютта, -- сказала Элеонора, по-видимому не очень довольная ее
появлением.
     В дверях стоял, улыбаясь, пожилой худощавый офицер. Наискось от правого
глаза  тянулся  под  козырек  тонкий  белый   шрам.  Жесткие  седоватые  усы
подчеркивали синеву тщательно выбритой кожи. Офицер погасил улыбку.
     -- Передайте  профессору, что  его  просит извинить  за  поздний  визит
капитан Коссовски.
     Она  пошла докладывать, а  навстречу  ей из зала  надвигался,  раскинув
руки, коренастый капитан Вайдеман.
     -- Зигфрид, затворник! Ты ли это?



     Было еще темно и очень холодно, когда Вайдеман в  сопровождении техника
и  дублера  выехал  к самолету. "Альбатрос" стоял  в  самом  конце  взлетной
полосы.  Возле него  возились  инженеры и  механики с  отвертками,  ключами,
измерительными приборами.
     -- Как заправка?
     --  По  самое  горлышко,  --  ответил  из-под  фюзеляжа  механик   Карл
Гехарсман.
     Вайдеман не спеша надел  парашют,  подогнал  ремни и залез в кабину. За
время,  проведенное  в Лехфельде,  он изучил  каждую  кнопку, переключатель,
винтик и мог отыскать их с закрытыми глазами. Днями  просиживая в кабине, он
мысленно представлял полет, почти до  автоматизма отрабатывал все действия в
любой сложной комбинации. Но сейчас, когда он, удобно  устроившись в кабине,
взялся  за  ручку  управления  машины,  которая  вот-вот  взлетит,  Вайдеман
почувствовал неприятную  дрожь в пальцах. Тогда он опустил руки и  несколько
раз глубоко вздохнул -- это всегда успокаивало.
     -- Не валяй дурака, представь, что ты на привычном М-109-М. Представил?
Отлично.
     Он включил рацию и в наушниках услышал близкое дыхание Зандлера.
     -- Я "Альбатрос", к полету готов, -- сказал Вайдеман.
     -- Хорошо,  Альберт. Итак,  задача у вас одна -- взлететь  и сесть.  Не
вздумайте делать чего-нибудь еще.
     -- Понимаю.
     -- И внимательно следите за приборами. Запоминайте малейшие отклонения.
     -- Разумеется.
     -- К запуску!
     Вайдеман включил  кнопку  подачи топлива  в горючие  камеры двигателей.
Через   несколько   секунд  загорелись  лампочки-сигнализаторы.  За  фонарем
зарокотал   моторчик  стационарного   пускача.   Глухо  заверещали   лопатки
компрессоров. Альберт включил зажигание. "Альбатрос" вздрогнул, словно сзади
его  кто-то   наподдал.  Резкий   свистящий  рев  оглушил   пилота.  Машина,
удерживаясь на  тормозах, присела,  как рысак перед  выстрелом  стартера. На
приборной доске ожили стрелки.
     Вайдеман  протянул руку к  тумблерам, щелкнул переключателями, проверяя
приборы, еще раз окинул взглядом всю свою тесную кабину... "Кроме всего, что
ты знаешь, нужна еще удача", -- подумал он и нажал кнопку передатчика.
     -- Я "Альбатрос", прошу взлет.
     -- Взлет разрешается. Ветер западный, десять километров в час, давление
семьсот шестьдесят...
     Привычное  сообщение  Зандлера   успокоило  пилота.  Вайдеман  отпустил
тормоза,  двинул ручку подачи топлива вперед.  Двигатели взвыли еще сильней,
но не  увеличили  тяги.  Ручка  уже  уперлась  в передний ограничитель,  вой
превратился в визг.
     Наконец истребитель  медленно  тронулся с места. Компрессоры  на полных
оборотах,  температура газов  за турбинами максимальная... Но самолет нехотя
набирает скорость. На лбу выступают капельки пота. Вайдеману не хватает рева
винта, упруго врезающегося в  воздух,  тряски мотора,  в которой чувствуется
мощь. На поршневом истребителе  Вайдеман был бы уже в воздухе "Альбатрос" же
пробежал  больше половины взлетной  полосы,  раскачиваясь, вздрагивая  и  не
выказывая никакого желания взлетать.
     Положение становилось критическим.
     Вайдеман торопливо потянул ручку на  себя. Нос самолета приподнялся, но
встречный поток  не в  силах был  подхватить  тяжелую  машину с ее короткими
острыми крыльями. Уже близок конец полосы, виден редкий кустарник, за ним --
крепкоствольный баварский лес.
     И тут Вайдеман понял,  что машина  не  взлетит.  Рука машинально убрала
тягу.  Завизжали  тормоза.  В одном  двигателе  что-то  булькнуло  и  бешено
застучало. Самолет рванулся в  сторону. Вайдеман попытался удержать  его  на
полосе, двигая педалями. Единственное, что ему надо было сделать сейчас, это
спасти дорогостоящий самолет от разрушения, погасить скорость.
     "Альбатрос"  пронесся  к  кустарнику,  рванул  крыльями деревца.  Шасси
увязли в рыхлой, болотистой земле. Стало нестерпимо  тихо.  Правый двигатель
задымил. Через несколько минут  до  слуха  донесся вой санитарной и пожарных
машин.
     Вайдеман провел ладонью по лицу,  расстегнул привязные  ремни, но выйти
из  кабины не  смог. Несколько  крепких  рук  выдернули  его.  Пенные  струи
огнетушителей забили по горящему мотору.
     --  Что случилось, Альберт? -- спросил Зандлер,  подъехав  на  открытой
легковой машине.
     --  Об  этом  вас надо спросить, --  ответил Вайдеман, садясь на  сухую
кочку. Его бил озноб.
     -- Двигатели не развили тяги?
     -- Конечно.  Они грохотали так, как  будто  собирались  выстрелить,  но
скорость не двинулась выше ста, и я стал  тормозить в конце полосы, чтобы не
сыграть в ящик.
     -- Вы правильно сделали, Альберт. Едемте ко мне!
     Вайдеман сел рядом с Зандлером. Машина выбралась на бетонку и понеслась
к зданию конструкторского бюро.
     --  Значит,  двигатель не выдержал взлетного режима, -- как бы про себя
проговорил Зандлер, закуривая сигарету. -- Сейчас  же  составьте донесение и
опишите подробно весь этот неудачный взлет. А потом садитесь за аэродинамику
и  руководства по  "Альбатросу". К  несчастью, времени  у  вас  опять  будет
много...
     Через  неделю  в  мастерских отремонтировали  планер,  установили новые
двигатели.  В  носовую  гондолу,  предназначенную  для пушек,  был поставлен
поршневой  мотор ЮМО-211, который  должен помочь "Альбатросу" оторваться  от
земли.
     Мессершмитт вместе с Зандлером осмотрел самолет и бросил недовольно:
     -- Не курица и не самолет.
     "Альбатрос", треща мотором  и  воя двумя турбореактивными  двигателями,
подскочил вверх, низко прошел над аэродромными бараками, развернулся  и сел.
Наберет  ли  он когда-нибудь  большую высоту  и  сможет ли  выполнять фигуры
высшего пилотажа -- этого еще никто не знал. Но первая победа была одержана.
     Альберт  выскочил  из  кабины и радостно  стиснул  попавшего  под  руку
механика Карла.
     -- Полетел, полетел "Альбатрос"! Видал, Гехорсман?!
     -- Отчего же ему не полететь? -- проворчал Карл.
     --  Вечно ты  недоволен, рыжий дьявол! -- засмеялся  Вайдеман,  шутливо
хлопнув по голой рыжей груди механика.
     Зандлер, расчувствовавшись, пожал руку Вайдемана.
     -- Наша курица полетела...
     После осмотра техники  обнаружили,  что  сопло левой турбины наполовину
расплавилось



     Накануне 1 мая 1941 года на заводах Мессершмитта поднялся переполох.  В
Аугсбург  со  всех  аэродромов  и  вспомогательных  цехов,  разбросанных  по
Баварии,  съезжались рабочие,  инженеры,  служащие. На  митинге  должен  был
выступать второй фюрер рейха Рудольф Гесс.
     Механик "Альбатроса"  Карл  Гехорсман  едва  не  опоздал  на  служебный
автобус из-за бутербродов,  которые наготовила ему  в дорогу жена. Теперь он
сидел, обхватив большими, в рыжих конопушках руками многочисленные кульки, и
не знал, как рассовать их по карманам. Сквозь бумагу протекал жир и капал на
новые  суконные брюки. С  каждой каплей в сердце Карла накипала злость. "Нет
человека глупее  моей  жены! --  ругался он про себя. -- На кой черт мне эти
бутерброды, когда  у меня  есть  пять марок на пиво и сосиски! Она всю жизнь
преследует меня! Когда мне было туго,  как раз в тот момент она рожала детей
-- они гадили в доме, и, когда я приходил с работы, у меня трещала голова от
их визга"
     Выбросить бутерброды Карл не мог -- он хорошо знал цену хлеба  и масла.
У Карла было семеро детей. Последний в отличие от старших двойняшек появился
на свет в трогательном одиночестве. Карл получал от рейха добавочное пособие
как многосемейный рабочий. Но его, разумеется, не хватало.
     Теперь дети  уже  разбрелись  по  свету.  Трое  работали в  Гассене  на
металлургическом заводе,  двое строили автобан и  завод авиадвигателей. Двух
последних, самых  любимых,  после  "трудового  фронта"  забрал вермахт,  и в
Лехфельде он жил с женой, которая за жизнь так ничему и не научилась.
     Перед  главным  сборочным  цехом  во дворе был  сооружен помост, обитый
красным сатином. С двух сторон на углах висели флаги с нацистской свастикой,
а  в  центре,  там,  где должен  выступать оратор,  стоял микрофон в паутине
проволочных  держателей.  По  правую  сторону  трибуны  блестел  начищенными
трубами оркестр. По левую стояли ведущие  инженеры и служащие фирмы -- все в
цилиндрах, черных фраках с красными розами в петлицах.
     Глядя на их физиономии, Карл подумал: "Буржуи тоже поалели. Праздник-то
наш, рабочий..."
     Карл  Гехорсман  никогда  не  вмешивался  в  политику,  но  на  рабочие
демонстрации ходил и, случалось, кулаками  крошил зубы  штурмовикам. А потом
пошли дети, и вовремя, -- иначе давно бы упекли его в концлагерь.
     Солнце поднялось  довольно  высоко  над  стеклянными  крышами корпусов.
Стало жарко. Начинала мучить  жажда.  "Пива бы", -- с тоской  подумал Карл и
стал понемногу расстегивать тяжелый двубортный пиджак и жилет.
     Грянул оркестр.  Как по команде, цилиндры левой стороны трибуны слетели
с голов и легли на согнутые в локтях  руки. Толпа вытянулась. От кучки самых
больших начальников, среди  которых Карл  узнал лишь  верзилу  Мессершмитта,
отделился маленький узкогрудый  молодой человек с зачесанными назад волосами
и темными провалами глаз. Оркестр наддал еще оглушительней, а последнюю ноту
гимна рявкнул на пределе всех возможностей.
     -- Я приветствую рабочий класс Германии! -- выкрикнул Гесс.
     -- Зиг хайль! -- откликнулись тысячи глоток.
     -- Я приветствую его солидарность с  идеалами  и жизнью народного вождя
Адольфа Гитлера!
     -- Зиг хайль!
     От крика у Карла заломило в ушах и зажгло в желудке.
     -- Я приветствую истинных граждан нашего рейха!
     Снова грянул оркестр и смолк.
     -- Германия выполняет сейчас великую историческую миссию. Годы позора и
унижений,  навязанных нам извне, прошли.  Мы,  национал-социалисты,  уяснили
теперь свою правую роль в истории мира.  Наши враги навязали нам договор под
дулом пистолета, который приставили к виску немецкого  народа. Этот документ
они  провозгласили святым,  растоптав нашу гордость.  Теперь мы  объявили им
святую немецкую войну...
     Гехорсман непроизвольно икнул.  На него сердито скосили  глаза  соседи.
Карл глотнул слюну,  но рот пересох. Он  попытался сдержать проклятую икоту,
но снова икнул -- на этот раз громче.
     -- ... Фюрер, чья жизнь днем и ночью в непрерывном труде отдана роковой
борьбе   немецкого  народа,   ждет  от   вас  целеустремленной,  творческой,
дисциплинированной  работы.  Война  на  земле  неотрывна  от войны  в  небе.
Самолеты,  сделанные на  ваших  заводах, вашими  руками,  ведут  смертельную
схватку  с врагом.  Они побеждают всюду. Они  положили  на  лопатки Францию,
Голландию и Бельгию.  Они воевали на Крите  и в Греции. Они бомбят Англию Вы
--  кузнецы победы.  И  первый  кузнец среди  присутствующих  здесь  --  ваш
единомышленник Вилли Мессершмитт!  --  Гесс легко взмахнул короткой ручкой и
остановил  ее на груди  стоящего рядом  конструктора. -- На таких хозяевах и
патриотах держится могущество нашего государства. Их энергия, их ум, деловая
смекалка, талант устраняют все препятствия, которые возникают на нашем пути!
     -- Зиг хайль! -- заревела толпа.
     Гесс  еще что-то говорил, но Карла  так сильно разобрала  икота, что он
почти не слышал слов. Под шушуканье и толчки он  выбрался из толпы и заметил
Вайдемана,  прижавшегося  спиной  к   кирпичной  стене  цеха.   Рядом  стоял
щеголеватый лейтенант  Пихт и, сердито прищурившись, смотрел на  Карла. Лишь
третий  спутник, пожилой  капитан с  седыми усиками,  покосился на  Карла  и
улыбнулся.



     Беспечно  размахивая  хозяйственной  сумкой,  Ютта  шла  в  ресторанчик
"Хазе". Там она покупала обеды. От тополей, тянувшихся вдоль аллеи, шел пар.
Влажная ночь  уступала  место сухому,  жаркому дню.  Она  думала, что в  тот
вечер, когда должна была произойти встреча, к ней никто другой, кроме Зейца,
так  и не  подошел  с  паролем  "Рюбецаль".  Может быть,  Март  благоразумно
воздержался,   опасаясь  нового  пилота  Вайдемана,  или   этого  столичного
вертопраха Пихта, или того, кто пришел в самый последний момент. Кажется, он
отрекомендовался капитаном.
     Ютта  припомнила  лицо  гостя. Оно  было  серьезное,  умное.  Глаза  --
ласково-проницательные.  Несколько  раз  Коссовски  глядел на  Ютту,  что-то
собирался сказать,  но  так и  не  сказал.  Ютта  почувствовала  тогда  даже
какое-то  доверие  к  этому  пожилому  мужчине,  который,  очевидно,  привык
общаться в свете, держался просто и в то  же время с достоинством, улыбался,
но легко переходил  на деловой  тон. Наверное,  такие люди,  избрав в  жизни
идеал, никогда от него не отступали.
     Рядом остановилось  такси, из машины вышел  молодой военный с тростью и
небольшим саквояжем.
     -- Эрих? -- растерянно прошептала Ютта.
     -- Конечно,  Эрих! Я  гнался по  пятам.  Ну, здравствуй, сестренка!  --
свободной рукой Эрих прижал девушку к груди. -- Я тебя сразу узнал.
     -- Эрих... Надо же так встретиться! -- только и нашла что сказать Ютта.
     -- Я ехал к тебе.
     -- Ты ранен?
     -- Пустяки! Сумасшедший англичанин  обстрелял наш "дорнье". Зато теперь
уж на фронт не возьмут.
     -- Так идем же ко мне.
     По  дороге  Эрих  рассказал,  что  в  Лехфельде   собирается   заняться
каким-нибудь делом, жить рядом с сестрой.
     -- Это замечательно, Эрих, -- обрадовалась Ютта.
     Дома  она познакомила Эриха с Элеонорой.  Та приняла живейшее участие в
судьбе брата.
     -- Может быть, я скажу папе, и он порекомендует Эриха на аэродром? Ведь
Эрих бортмеханик.
     -- Признаться, фрейлейн, мне порядком надоели  военные люди, да и боюсь
я с такой-то ногой...
     -- Но у вас нет другой специальности.
     -- Будет. Ведь я немного фотограф.
     -- Замечательно! У нас с вами одно хобби, милый Эрих.
     "Вот  и  еще  одному расставляет  сети",  -- ревниво  подумала  Ютта  и
спросила Эриха:
     -- Где ты собираешься жить?
     -- Помоги мне снять квартиру.
     --  Кажется,  в  особняке  тетушки  Минцель  живет  Зейц?  --  спросила
Элеонора.
     -- Да, он на втором этаже.
     -- Но первый же пустует.
     -- Первый меня бы устроил. Мне удобней на первом соорудить ателье.
     -- Мы поговорим с Зейцем. Это очень приятный человек, -- сказала Ютта.



                        Март выходит на связь

     "Наши  доблестные  войска овладели вчера  городами Витебск,  Молодечно,
Фастов.  Красная Армия беспорядочно  отступает...  Наша авиация безраздельно
господствует в воздухе..." Хриплый голос Геббельса, казалось, завладел  всем
Тиргартеном. Он рвался из репродукторов, установленных на каждом перекрестке
парка.
     С того места, где стоял Март, хорошо  просматривалась вся аллея.  Пятая
слева. В этот предвечерний  час она пустовала.  Занята лишь одна,  та  самая
восьмая  скамья. Но человек, сидевший  на ней, не мог  быть тем, которого он
ждал. Это был Эвальд Регенбах, начальник отдела в контрразведке люфтваффе --
"Форшунгсамт". Его появление здесь было невероятным, противоестественным.
     "Ловушка? Очевидно, ловушка.  Значит  Перро, кто  бы  он  ни  был,  уже
схвачен. И все сказал. Так? Нет, не так".
     Это второе  допущение было еще  более невероятным.  "Надо  думать. Если
Перро предал, то пришел бы сюда  сам. Так  надежнее. Им же нет смысла  брать
меня сразу. Значит? Во всяком случае, если это ловушка, за мной уже  следят.
И  то, что я  не подойду к нему,  будет  подозрительно  само  по  себе. Наше
знакомство ни для кого не секрет.
     А  главное,  и  это действительно главное, Перро не мог  предать.  Если
делать такие допущения,  вся моя работа теряет смысл, все эти годы -- никому
не нужный кошмар.  Нельзя не  верить в  себя, не верить в тех,  кто рядом. Я
обязан верить. И обязан делать допущения.  Не рисковать. Перестраховываться.
Обязан. Но не сейчас. Тогда все кончено. Если перестраховаться сейчас, можно
спасти себя, уйти от них, но зачем тогда все? Покинуть свой пост, свой окоп.
Отступить?"
     Ему отступать некуда.
     "Я  пройду мимо этой  скамейки  и окликну  его.  Или подожду,  пока  он
окликнет сам! Нет, он углубился в  чтение, ничего не видит, не слышит. Нужно
сесть   рядом,   как   условлено,  вынуть   газету  "Франкфуртер   Цейтунг",
расслабиться. А вдруг он наш?  Почему это кажется мне невероятным? Наоборот.
Именно так все и должно быть. А разве ему будет легче поверить мне?"
     Он  окликнул  его  раньше,  чем  уселся  на  скамью,  и  успел  поймать
мгновенное выражение неприязни в дружелюбно изумленных глазах.
     "Перро" незаметно скомкал программу бегов, сунул ее в портфель.
     --  Ты,  наверное, ждешь здесь даму? Не хотел бы тебе мешать, -- сказал
Регенбах.
     -- Почти угадал, но у меня еще масса времени.
     -- А мое уже истекает. Я должен идти, -- Регенбах поднялся.
     -- Подожди минуту.  Мне показалось, я видел у тебя программу воскресных
бегов. Ты  знаток? Каждой  нервной  клеткой своего  тренированного организма
Март ощущал невероятное напряжение, владевшее собеседником. Но в  эту минуту
он никак не мог ему помочь. Разве что полным спокойствием.
     -- Когда-то увлекался. Сейчас захожу совсем редко.
     -- Покажи мне программу.
     "Перро"  не  верил. Не мог, не  хотел верить. Но  что-то заставило  его
снова сесть, открыть портфель,  достать и протянуть Марту  программу. Он был
совершенно спокоен, невозмутим, как всегда.
     -- Так, четвертый заезд. Ты ставишь на Арлекина? -- спросил Март.
     -- Хочу рискнуть, -- ответил Регенбах.
     -- А я думаю поставить на Перро. Во всяком случае, мой  давний знакомый
дядюшка Клаус поступал только так, -- Март развернул "Франкфуртер  Цейтунг".
На  пятой полосе  прочел  прогноз погоды:  "Завтра легкая  облачность, ветер
юго-западный, слабый..."
     -- Я очень рад. Март, -- тихо сказал Регенбах.-- Здравствуй.
     Они помолчали, заново привыкая друг к другу.
     --  Я получил для тебя инструкцию из Центра. Действовать ты по-прежнему
будешь совершенно самостоятельно. Задание прежнее. Связываться  с  Центром в
дальнейшем  будешь  тоже сам.  В Лехфельд  направлен  тебе  помощник -- Эрих
Хайдте,  брат  Ютты.  На  меня  рассчитывай лишь в  крайнем  случае  или при
дублировании особо важной информации. Рация у тебя установлена?
     -- Пока нет, -- ответил Март.
     -- Надо достать...
     Регенбах вынул из портфеля пачку сигарет.
     --  Возьми. Здесь  код,  волны, частоты, время сеансов. Центр  особенно
интересуют стратегические планы главного верховного командования,  в  первую
очередь направления  ударов  трех групп войск --  фон  Лееба, фон Бока,  фон
Рунштедта, оперативные планы  люфтваффе, включая направление основных ударов
бомбардировочной  авиации, расположение  складов бензина и дизельного масла,
местонахождение  Гитлера  и  основных  штабов,  перемещения  дивизий,  новая
военная  техника,  потеря  живой  силы  и техники,  настроение  гражданского
населения. Ясно?
     -- Ясно, -- кивнул Март. -- Все?
     --  Все.  Да,  Центр  просил сообщить,  что  тебе  присвоено  очередное
воинское звание.
     Март молча наклонил голову. Регенбах пожал его руку у локтя.
     -- Прости, ты -- русский?
     -- Да, русский, москвич.
     -- Я  знаю, тебе  тяжело. Держись, москвич.  Я  очень верю в Москву.  В
Москву фашизм не пройдет.



     Эрих  Хайдте с треском захлопнул окно и, пока по мостовой  не  протопал
батальон новобранцев, стоял, прижавшись спиной к прохладной стене
     "Итак,  началось". Фотолаборатория  освещалась тусклым красным фонарем.
Стены  Эрих  предусмотрительно  обклеил фотографиями красоток,  переснятых с
трофейных французских журналов. На полках стояли банки с  химикатами, лежали
коробки с фотографической  бумагой. В одной из них хранились пленки, за один
кадрик которых Эриха могли бы сразу отправить на  виселицу. На  пленках были
засняты почти все самолеты, какими располагали гитлеровские люфтваффе.
     Ютта  тоже была  встревожена  победными  сводками  первых часов русской
кампании.
     -- Все это чушь, -- сказал Эрих. -- Русских им не победить.
     Ютта молча наблюдала  за Эрихом. "Совсем взрослый человек.  В  нем есть
уже что-то мужское, мужественное  Это  не  тот  влюбленный мальчик,  который
настороженно  слушал увертюру  из "Тангейзера" и смущенно сжимал  рот, когда
целовался..."
     Эрих остановился напротив Ютты.
     -- Ты помнишь сказку о Рюбецале?
     --  Которую  рассказывал дядюшка  Клаус, -- растерянно прошептала  Ютта
последние слова пароля.
     -- Сегодня день памяти дядюшки Клауса.
     -- Ты... Март?
     -- Всего лишь связной Марта. Так мне приказал Перро
     -- А Марта здесь нет?
     --  Почему же нет...  Ты часто видишь его. Но о нем знать тебе пока  не
следует Всю работу ты будешь вести через меня. Понятно?
     Ютта кивнула головой -- ее любимый человек, который в целях конспирации
когда-то был назван братом, и друзья  по  подполью приготовили для этого все
документы, теперь будет руководить ею. Значит, Перро решил, что Эрих подрос,
и поручил ему  более серьезное  дело. Смешной  Перро  на этот раз  встал  на
сторону  сильной  половины человечества,  хотя  Ютта была и старше и опытней
Эриха.
     Ютта  из-под опущенных ресниц  наблюдала за  шагающим  из  угла  в угол
Эрихом. Тот  морщил  лоб и ворошил волосы, как  всегда, когда досадовал. Она
сидела перед ним  смущенная,  как школьница. И как школьница теребила  подол
широкой клетчатой юбки. Когда  отца увезли  штурмовики, Ютта  жила сначала у
тетки  в  Берлине.  А потом  перешла  на нелегальное  положение. Но скоро ее
выследили и посадили в концлагерь. Оттуда удалось бежать.  Друзья достали ей
новые документы, познакомили с "братом" и велели работать в Аугсбурге. Потом
ее свели с человеком,  который назвался Перро.  Он устроил Ютту  в рекламное
бюро.  Здесь  она  позировала,  снималась   с  военными,  помогала   хозяину
фотолаборатории.
     Часто  заходила  в  бюро  Элеонора  Зандлер.  Она  любила  щелкать,   а
проявлять,  закреплять,  печатать  терпения  не хватало. Да  и рук  фрейлейн
Зандлер  было  жалко.  Сначала  Ютта  приходила   к  ней  помогать  печатать
фотографии, а  потом Элеонора уговорила отца взять Ютту в дом секретаршей, а
вернее сказать  -- горничной.  На  нее легли все заботы  по  дому.  Ютта  не
противилась. Кухарка была бы  лишней. Иногда профессор  просил ее попечатать
на машинке, иногда диктовал.
     --  Место  у  тебя  пока  надежное,  --  сказал  Эрих. --  И  ты хорошо
держишься, Ютта. Но  когда все  складывается  слишком удачно, жди удара.  Ты
сидишь  слишком  близко от  пекла, чтоб тобой не заинтересовались черти. Вот
это  и плохо.  Допустим, Зейц рано или поздно захочет удостовериться в твоем
прошлом. Ты-то свою биографию знаешь?
     --  Я не  девочка, --  обиделась Ютта  --  Подожди. Не красней. А  тетя
Марта? Дядя Клаус? Кто они?
     --  Тетя Марта и правда живет в  Берлине. Только я  не пишу ей. А  дядя
Клаус действительно умер прошлым летом.
     --  С  тетей  надо  увидеться  как  можно  скорее  и  начать  настоящую
переписку. Ясно?
     -- Да.
     --  С  тобой  я  буду  теперь  встречаться  у  Зандлера. Здесь свидания
придется  делать  как можно реже.  Постараюсь сделать  так, чтобы мои визиты
выглядели естественно.
     -- А как же мы... -- глаза Ютты опустились.
     -- Сантименты разводить не  будем. Дом Зандлера нам нужен еще и потому,
что сам он вне всяких подозрений. Перепроверен трижды три раза. Да и  вообще
весь как на ладони. Рацию у профессора искать не будут.
     -- Рацию?
     -- Да, Ютта, теперь нам нужна рация. Без нее мы ничего не значим.
     --  Мне кажется,  радиостанцию  добыть можно,  --  не  совсем  уверенно
проговорила Ютта. -- У меня есть человек, который мог бы стать нам полезным.
Ты с ним познакомишься. Он частенько заглядывает в пивную "Фелина". Это Карл
Гехорсман. Механик на аэродроме Зандлера.
     ...Через  месяц  Эрих близко  сошелся с  механиком.  Гехорсман  простой
рабочий немец. Гехорсман не из тех, кто выдаст. И все же Эрих не мог просить
Карла помочь достать  рацию. Карл еще  не  был готов для этого. Он отказался
бы.  Но, поняв,  чего хочет Эрих,  механик  осторожно указал ему  дорогу  на
аэродром.



     Зейцу всеми силами удалось потушить пожар. Он мог бы разгореться  из-за
пропажи радиостанции с транспортного самолета Ю-52, который ремонтировался в
мастерских  Лехфельда. Весть об этом могла бы дойти до Берлина, и тогда  ему
не  сносить головы. К счастью,  удалось  пропажу замять. Это было на  руку и
инженеру  снабжения  и  самому   Зандлеру.  Они  даже  верить  не  хотели  в
существование какой-то красной организации. Но Зейц понял -- не в игрушки же
кто-то собирался играть с мощной радиостанцией.
     Трехмоторный транспортный самолет Ю-52 стоял в дальнем углу  аэродрома,
недалеко от небольшого орехового леса. Ночью  этот участок сильно освещался,
и  двое часовых  не  могли не  заметить  похитителя.  Радиостанция  и  часть
приборов  лежали  под  левой плоскостью на  листах  дюраля  и  были  накрыты
брезентом. Когда  механики  установили  переборки  отсека  бортрадиста,  они
подняли брезент и увидели, что радиостанции нет.
     Распутывая,  казалось  бы, безнадежное дело, Зейц пришел к  выводу, что
рация была похищена среди бела  дня  -- в полдень, когда механики уходили на
обед, а посты часовых снимались. Похититель, видно хорошо знал эти  порядки,
проник  к аэродрому  через лес,  прополз по густой траве к "юнкерсу" и  взял
радиостанцию. "Это был кто-то  посторонний, -- решил Зейц. -- Кто же? Дорого
бы я заплатил тому, кто сработал так чисто. Он, наверное,  не нужен сам себе
так, как нужен мне..."



     В доме  тихо и пусто.  Профессор остался в Аугсбурге. Элеонора уехала в
Мюнхен.  Ютта  осторожно прошла к себе в комнату. Поставила чемодан, присела
на диван. Руки от  тяжести чемодана болели, ныла  спина.  Медленно, метр  за
метром, она обследовала пространство квартиры. Ну что же, все ясно.
     Передатчик удобнее всего  разместить в нише  за  комодом.  Антенну надо
протянуть под обоями и через дымоход камина вывести на крышу.
     В чемодане все детали передатчика и приемника были аккуратно обернуты в
бумагу. Потрудился Эрих.
     В три  часа  ночи Ютта  надела  наушники  и  включила  передатчик. Тихо
засветились   красноватые    огоньки   лампочек,   потрескивая,   заработали
выпрямители. Худенькая прозрачная рука легла на телеграфный ключ и отстучала
адрес. Это  были  просто кодовые  числа и  буквы. Но тот,  кто в этот момент
дежурил у приемника,  настроенного  на  единственную, известную только  двум
радистам  волну, понял, что эти обыкновенные числа и буквы  обращены к нему.
Он быстро отстучал ответ -- готов перейти на прием.
     "КАМ-РТХ.  81735. 31148. 79863.  10154  "  -- стремительные  точки-тире
полетели  в  эфир,  побеждая  пространство, расчищая себе  дорогу через хаос
чужих звуков и волн.
     "От Марта  Центру.  Выхожу на связь.  Мессершмитт усиленно работает над
созданием   реактивных   самолетов.   Основные   бомбардировщики   люфтваффе
"хейнкель-111"  и "юнкерс-88". Соответственно данные... После налета дальних
бомбардировщиков  на  Берлин   вводится  световая  маскировка.  Ложные  огни
сооружаются в 30 километрах северо-восточней... Жду указаний. Март".



     Эвальд  фон  Регенбах   долго  стоял,  посвистывая,  у   карты  Европы,
истыканной флажками свернутых и  развернутых  фронтов. Флажки  подбирались к
правому краю  карты.  Он  достал  сводку,  переколол несколько булавок. Одна
воткнулась в черный кружочек, наименованный Смоленском.  Ниточкой Эви смерил
расстояние  до Москвы.  Засвистел  погромче.  На  этот раз марш  из  "Гибели
богов". Позвонил Коссовски.
     У Коссовски лихорадочно горели  глаза, на лбу выступила испарина. Когда
капитан  вытирал  лоб  тыльной  стороной  ладони,  голубой   шрам  на  виске
напрягался, как стрела в арбалете.
     --  Вы  больны,  Зигфрид,  и  перегружаете  себя работой.  Так  нельзя.
Посидите дома, -- сказал Регенбах.
     -- В такое время? Мы на пороге величайших событий.
     -- У  вас жар, Зигфрид. Вы  на пороге госпиталя.  Поверьте, фельдмаршал
фон Бок возьмет Москву и без вас.
     -- Я прошу оставить меня на службе.
     Коссовски вызывающе стоял по стойке "смирно". Регенбах подошел к  нему,
подвел к креслу, усадил:
     -- Как  хотите. Тогда у меня есть для вас небольшой подарок. Маленькая,
очень маленькая подпольная радиостанция. В Аугсбурге. Аугсбург ведь по вашей
части? Коньяк у Мессершмитта пьете? Отрабатывайте!
     Регенбах достал из  сейфа  бутылку, налил две  рюмки,  пододвинул  одну
Коссовски. Тот выпил залпом. Регенбах лишь пригубил.
     --  Я  только  что от  Геринга.  Он  собирал  нас по  поводу  "Красного
оркестра"1.  Гитлер  в  ярости. Требует самых экстренных мер. От функабвера2
докладывал  генерал  Тиле.  В  августе  они  засекли   еще  полтора  десятка
передатчиков. В том числе в Аугсбурге. Но основные центры  передач -- Берлин
и  Брюссель.  Поэтому на  периферию  мониторов  не  дадут.  Искать  придется
вслепую.  СД отдал  распоряжение  искать по своим каналам.  Но вам  придется
подключиться.   Во  всяком   случае,  рапорт  с  нашими  соображениями  надо
представить немедленно. Есть вопросы?

     (1 "Красным оркестром" (роте  капелла) фашисты называли сеть подпольных
радиостанций, действовавших на территории Германии во время войны.)
     (2 Немецкая служба радиоперехвата.)

     -- Выявлен характер сообщений?
     -- Ни черта  они не выявили.  Всю  техническую документацию получите  у
капитана Флике из функабвера. Еще что?
     -- Больше вопросов не имею.
     --  А у меня есть один. Этот Зейц,  эсэсовец, вы  ведь, кажется, с  ним
работали?
     -- Да, в Испании.
     -- Вот-вот. Так что он там делал?
     --  Это было не очень опрятное задание, Эвальд. Не хочется  вспоминать.
Поверьте, я его касался только боком.
     -- Не чистоплюйствуйте.
     -- Зейцу было поручено организовать контрабандный вывоз валюты.
     -- Да, хорошенькое дельце. И он преуспел?
     -- Сначала  у него  не  ладилось. Чуть  было  не  влип  в  историю.  Но
выпутался. Ему удалось отправить в Германию довольно крупную сумму.
     -- Через вас?
     -- Через меня.
     --  Вам не кажется подозрительным,  что этот Вайдеман снова работает  с
Зейцем?
     -- Вайдеман -- безусловно порядочный парень.
     -- Редкая характеристика в ваших устах. Ну, все.
     Коссовски  направился  к  двери,  но,  сделав  два  шага,  обернулся  и
медленно, как будто преодолевая боль, спросил:
     -- Я слышал, вас вызывал Удет. Это секрет?
     -- Не  от вас,  Зигфрид. Он  попрощался. Уезжает  на  днях  отдыхать  в
Бухлерхохе4. Хочет починить почки. Но,  я  думаю,  сюда он  уже не вернется.
Мильх его съел и обглодал. Свалил на него всю английскую неудачу.
     -- А рейхсмаршал? -- спросил Коссовски.
     -- Больше всего Удет обижен на Геринга. Считает, что  "железный Герман"
должен был за него заступиться. А вместо этого санаторий. Почетная негласная
отставка. Закуривайте. -- Регенбах подвинул ящик с сигарами.
     -- Спасибо, воздержусь.
     -- Геринг сам ищет, на кого бы свалить всю вину за неудачи.
     -- Он-то застраховался, все ищет компромиссов, -- согласился Коссовски.
     -- Говорят, что рейхсмаршал предупреждал фюрера о том, что люфтваффе не
в силах выиграть две кампании сразу, -- продолжал Регенбах, -- фюрер  обещал
через шесть недель вернуть весь воздушный флот на Ла-Манш.
     -- И Геринг поверил? -- усмехнулся Коссовски.
     -- О чем вы спрашиваете, Зигфрид? -- Эвальд поперхнулся коньяком.
     -- Выходит, Удет конченый человек?
     -- Посмотрим.
     Коссовски потер двумя пальцами шрам, поморщился.
     -- Вы знаете, господин майор, что Мильх еврей?
     --  Я знаю, что он заставил свою  мать  поклясться на распятии, что она
изменяла мужу и что он внебрачный сын чистокровного арийца.
     -- Кто в это поверит!
     Эвальд подождал, не скажет ли Коссовски еще чего-нибудь, но тот молчал.
     -- Вы  считаете,  что  Удету стоит  еще  побороться? -- теперь Регенбах
сделал упорную паузу.
     -- А почему бы и нет?
     --  Он  на это  не  пойдет. Тем более что действовать придется  в обход
Геринга. Нет, Удет не согласится.
     --  Но  эту операцию  смог  бы  провести  Пихт через  свои  каналы,  --
проговорил Коссовски.
     -- Пихт?! -- удивленно воскликнул  Регенбах.  --  Вы все-таки убеждены,
что он связан с гестапо? Похоже. Но зачем ему! И потом, Зигфрид, я не пойму,
вы,  кажется, очень  хотите  свалить  Мильха?  По сила  и  ли  вам  подобная
операция? И кто за ней стоит?
     Коссовски побелел.
     --  Германии  нужен   другой   человек  на  его  месте.  Мильх  хороший
исполнитель. Не больше. Он слеп.  Он не видит завтрашнего дня. Он  не знает,
куда вести производство. Он никогда не найдет контакта с промышленностью.
     -- С промышленниками,  Зигфрид, --  поправил Регенбах.  -- Вы имеете  в
виду Мессершмитта?
     -- Не его одного. Мильх тормозит развитие немецкой авиации. И мы еще за
это поплатимся.
     -- Вы опять  бредите, Зигфрид. Что  за странные перепады? Только что вы
били  в  барабан,  теперь  поете  отходную. Вашему  патриотизму  не  хватает
системы, Зигфрид.
     -- А вашему, майор, веры.
     -- Ба! Я верю в Германию!
     -- В какую Германию, господин майор?



     В  приемной  Удета   было   темно   и  неуютно,  под  стать  настроению
генерал-директора.  Удет  тяжело  переносил  сообщение  о  трудных боях  под
Москвой. Нависал запой.
     Пихт,  сидя   за  конторкой,   подумал,  что  скоро   его  адъютантские
обязанности окончательно сведутся к откупориванию бутылок.
     Призывный звонок прервал его размышления.
     --  Вы звали меня, господин генерал?  -- спросил Пихт, остановившись на
пороге.
     Боковые  бра в кабинете генерала  были выключены.  Свет падал с верхней
люстры и сильно старил Удета, подчеркивая синие набрякшие мешки под глазами,
потемневший от крепкого бренди нос.
     Генерал испытующе взглянул на него
     -- Завтра, Пауль, я отбываю в Бухлерхохе1, полечусь. -- Удет сморщился.
-- А сейчас мы с тобой съездим на аэродром Фюрстенвальде.

     (1 Санаторий для высших чинов Третьего рейха в Шварцвальде.)

     -- Но погода...
     --  Осталось  мало  времени, лейтенант.  Хочу  взглянуть  на  трофейные
русские машины.
     Пауль помог  надеть плащ на покатые тяжелые плечи Удета. Они спустились
по  широкой  мраморной   лестнице  к  вестибюлю  мимо  застывших  часовых  с
серебряными аксельбантами.
     --  Мишура,  все  мишура,   --  прорычал  Удет,  косясь  на  безмолвных
великанов.
     "Мерседес-бенц" около часа пробирался по тусклым серо-зеленым улицам.
     Они  уже утратили мирный вид. Шли люди,  шли солдаты, раненые, какая-то
сгорбленная  женщина  с  детской коляской.  Из казенно-торжественного центра
машина попала в кирпичный заводской район, потом нырнула в буроватую зелень,
в пригород -- край кладбищ. У кладбищ промелькнули свои окраины --  солидные
мастерские  по  изготовлению памятников. Они выставляли  напоказ  гранитные,
бронзовые и мраморные образцы. Они не боялись  конкуренции -- Германия воюет
и,  разумеется,  будет  достойно   хоронить  своих   героических  сынов.  За
кладбищами  побежали  ветлы,  липы,  скучные  однообразные городишки.  Потом
"бенц" вырвался на автостраду Берлин -- Франкфурт. Вдоль автострады тащились
камуфлированные танки, конные повозки, артиллерийские тягачи.
     -- И все это  на  восток,  --  сердито проговорил  Удет. --  У тебя нет
такого чувства, Пауль, что мы так и просидим всю войну в тылу?
     -- Признаться, побаиваюсь,  -- ответил Пихт. -- Скоро Россия встанет на
колени. Хотя, я слышал у русских отвратительные дороги...
     Удет ничего не ответил. Он  нахлобучил поглубже фуражку и  отвернулся к
боковому стеклу, за которым темнели колонны солдат.
     В пяти километрах  от Фюрстенвальда автомагистраль раздваивалась.  Одна
из дорог была перекрыта, и въезд разрешался только по специальным пропускам.
Не хватало аэродромов, и  прямая  широкая магистраль стала отличной взлетной
полосой.
     Вдоль  дороги  стояли  светло-зеленые  истребители с  большими красными
звездами на крыльях и фюзеляже.
     Навстречу  "мерседес-бенцу"  вышел офицер  с петлицами  флаг-майора. Он
приложил руку  к  козырьку  и  стал рапортовать,  но Удет махнул рукой и, ни
слова не  говоря,  направился  к  русским самолетам. Он по  привычке толкнул
шасси носком сапога.
     -- На этих катафалках русские собирались воевать с "мессершмиттами"?
     -- Это образцы старых марок, господин генерал,-- ответил флаг-майор, --
бипланы И-153, И-16, бомбардировщики СБ.
     -- А где новые?
     -- К сожалению, нам не удалось пока добыть ни одного образца.
     -- Но есть ли они у русских? -- повысил голос Удет.
     Флаг-майор нахмурился и, подумав секунду, отчеканил твердо:
     -- Да,  есть. Это истребители МИГ, ЯК, ЛАГГ, пикирующие бомбардировщики
ПЕ-2, ИЛ-2. Этих  машин у русских пока мало.  Но в Сибири,  по-видимому, они
разворачивают сейчас их производство.
     -- В  Сибири?! -- нервно расхохотался Удет. -- А когда они прибудут  на
фронт?
     Флаг-майор перевел взгляд на Пихта, надеясь найти союзника.
     -- Я вас спрашиваю, майор!
     -- Скоро...
     Удет  вспомнил,  когда  по  распоряжению  Геринга  показывал   самолеты
люфтваффе русской авиационной делегации на аэродроме Иоганишталь у  Берлина.
Это  было  всего  два  года  назад.  На   линейке   стояли  бомбардировщики,
истребители,  самолеты-разведчики,   пикировщики   --  все,  что   выпускала
Германия.  Перед  каждой машиной по  стойке "смирно"  вытянулись  экипажи --
летчики и механики. Для начала Удет предложил  провезти над аэродромом главу
делегации  со  странной  фамилией  --  Тевосян.  Тот сел  вместе с  Удетом в
самолетик   "шторх".  Удет  прямо  со  стоянки  взмыл  вверх,  покружил  над
аэродромом  и с блеском пригвоздил  "шторх"  на место, чему очень  удивились
русские. Они  произвели  на  Удета хорошее  впечатление. Воспоминания о  том
солнечном  и приятном дне несколько успокоили  его. Он подошел к  тупорылому
истребителю И-16, тихо похлопал по его перкалевому боку.
     -- Этот  самолетик был одним из лучших истребителей мира. Его испытывал
русский ас Чкалов. Правда, давно. В тридцать третьем году...
     -- Но  от  него здорово  доставалось  нашим "хейнкелям"  в Испании,  --
сказал Пихт.
     --  Правильно! И-16  умел стрелять и  летать, но  сейчас  он безнадежно
устарел.
     -- Не скажите, -- возразил флаг-майор.
     -- Заправьте его. Я сам посмотрю, на что он годен.
     -- Облачность низкая, господин генерал. Я очень прошу вас не рисковать,
-- выступил вперед Пихт.
     -- Не беспокойся, Пауль! Удет тоже умел летать и стрелять.
     -- Может быть, вы посмотрите на пленных русских летчиков? --  предложил
флаг-майор.
     -- Хорошо.  --  Удет поправил галстук и направился к бараку неподалеку,
опутанному колючей проволокой.
     -- Встать! -- закричал часовой, вскидывая автомат.
     На  нарах зашевелились  люди  в  синих  и  защитных  гимнастерках.  Они
неторопливо спрыгнули на холодный цементный  пол. Лица русских были бледны и
давно не бриты. На голубых петлицах большинства летчиков краснели по два или
три сержантских угольника. У некоторых пленных совсем  не было сапог, и они,
переминаясь, стояли в воде, протекавшей сквозь дырявую крышу.
     -- Ну и вид! -- нахмурился Удет, оглядев весь ряд.
     Он остановился перед молоденьким сержантом  с  длинной  шеей и  плечами
подростка.
     -- Спросите, на каком самолете летал этот заморыш?
     Флаг-майор перевел вопрос.
     -- На "чайке", -- ответил пленный.
     -- Ты дрался с нашими "мессершмиттами"?
     -- Не успел. Я возвращался из отпуска.
     Удет подошел к пожилому летчику с капитанской  шпалой. Тот поднял глаза
и презрительно улыбнулся, показав окровавленные десны.
     -- Капитан еще не проронил ни слова, -- сказал флаг-майор. -- Дьявол  с
нечеловеческим терпением.
     -- Что вы собираетесь с ним делать? -- спросил Удет.
     -- Они проходят специальную обработку, -- ответил флаг-майор. -- Многие
из них  знают то,  о  чем мы еще и  не  догадываемся. Но  они молчат. Нам бы
хотелось завербовать их после победы над Россией для войны против Англии.
     -- А если вы ничего не добьетесь?
     -- Тогда их придется расстрелять.
     -- Расстрелять... -- задумчиво повторил  Удет. -- Какое легкое слово --
"расстрелять"!..
     Вдруг его глаза оживились. Он повернулся к сопровождавшему офицеру.
     --  Майор, приказываю приготовить  "мессершмитт".  Заправьте бензином и
зарядите пулеметы  у русского  истребителя.  Я встречусь  в  воздухе с  этим
пилотом. -- Удет кивнул на пленного капитана с окровавленными деснами.
     -- Не могу, господин генерал
     -- Можете, майор! С каких это пор мне возражают младшие по чину?!
     -- Этот русский готов на все.
     -- Выполняйте приказ! -- снова выходя из себя, закричал Удет.
     Флаг-майор вышел распорядиться о заправке русского истребителя.
     -- Разрешите мне сопровождать вас, -- сказал Пихт.
     -- Не бойся, Пауль! Я очень скоро расправлюсь с русским.
     Вернувшись, флаг-майор подошел к пленному капитану.
     --  С  вами хочет встретиться в бою генерал Удет -- лучший ас Германии.
Вы согласны?
     Капитан кивнул головой.
     -- Вы с ума сошли, флаг-майор! -- воскликнул Пихт, когда Удет и русский
капитан в сопровождении автоматчика вышли на аэродром.
     -- Не  беспокойтесь, --  усмехнулся флаг-майор.  -- Как только  русский
взлетит, у него кончится горючее, а пулеметы заряжены холостыми патронами...
     Маленький короткокрылый истребитель рванулся по взлетной полосе. За ним
поднялся "мессершмитт"  Удета. Пихт,  провожая взглядом  "ястребок" с  алыми
звездами, подумал о том, что пленный капитан уже увидел приборы и догадался,
что у него в баках мало горючего и никуда он не сможет улететь.
     Истребитель  Удета  быстро  обогнал "ястребок" и, перевернувшись  через
крыло, вышел в исходное положение для атаки. Русский не имел преимущества ни
в скорости,  ни в  высоте.  "Мессершмитт" отрезал его и от облаков,  где  бы
русский мог скрыться и  внезапно напасть на  "мессершмитт". Тогда "ястребок"
помчался к земле. Удет бросился за ним, поймал краснозвездный истребитель  в
прицел  и дал очередь. Но капитан  сманеврировал, круто бросив машину вверх.
"Мессершмитт" проскочил мимо. В тот момент "ястребок", сделав петлю, повис у
него на хвосте.
     Пихт услышал стрельбу пулеметов. Флаг-майор дернул Пауля за рукав:
     -- Оглянитесь. Русские интересуются поединком.
     За  обтянутыми  колючей  проволокой  окнами  Пихт разглядел  истощенных
русских, с напряженным вниманием следящих за воздушным боем.
     До  его  слуха донесся тугой вой  "мессершмитта".  "Ястребок" вхолостую
вращал  винтом  -- у  него кончилось горючее. Удет мог бы стрелять, но он не
открывал  огня.  Сильно  раскачивая машину с  крыла  на  крыло,  он  пытался
приблизиться  к русскому,  хотел  понять, что  случилось. Но "ястребок"  уже
вошел в  пике и быстро мчался  к земле. На высоте  не больше двухсот  метров
русскому  удалось  выровнять  самолет. Со свистом  "ястребок" промчался  над
крышей барака и  врезался в ряды  своих  же самолетов. Взрыв сильно  толкнул
воздух. Черное облако взвилось в небо.
     -- Пожар! -- закричали техники, бросаясь к шлангам и огнетушителям.
     Удет выключил мотор, откинул фонарь и устало опустился на землю. Он был
мрачен и зол.
     -- Как вас зовут? -- спросил Удет подбежавшего флаг-майора.
     -- Шмидт.
     -- Вы мне оказали медвежью услугу, Шмидт. Кажется, последнюю...
     -- Я не хотел неприятностей, -- пробормотал флаг-майор.
     -- Отныне вы будете фельдфебелем, Шмидт... Только фельдфебелем! -- Удет
отвернулся и зашагал к своему "мерседесу".
     На обратной дороге он  молчал.  Лишь  когда  машина въехала в Берлин  и
покатила по набережной Руммельсбурга, Удет спросил:
     -- Куда же ты без меня денешься, Пауль?
     -- Не понимаю вас...
     -- Ну,  мало ли что  может  случиться  со стариком Удетом. Да и не  все
время боевой летчик будет сидеть на адъютантской должности.
     -- Если я вам надоел...
     -- Брось, Пауль, -- досадливо  перебил Удет.--  Говори  прямо,  куда ты
хочешь попасть?
     -- Не знаю Наверное, на фронт.
     -- Сколько людей в России?
     -- Около двухсот миллионов.
     -- И они все такие... фанатики?
     -- Я не был в России, но, боюсь, большинство.
     -- Какой  глупец  внушил  фюреру  мысль  начать  войну  с  Россией,  не
расправившись с  Англией?!  Это  роковая ошибка!  И все они, --  Удет  ткнул
пальцем вверх, -- все они жестоко поплатятся за это безумие!..
     Генерал-директор   замолчал.   Пихт   осторожно   посмотрел    на   его
пепельно-серое лицо. Смутная тревога овладела им, как всегда  в предчувствии
большой неприятности.



     24  ноября 1941 года, как и всегда,  в  начале седьмого капитан Альберт
Вайдеман  подъехал  на своем  "оппеле"  к  небольшому,  укрытому за  высоким
железным частоколом  домику  на Максимилианштрассе.  Как  всегда,  преодолев
мальчишеское  желание   перепрыгнуть  через  перила  подъезда,  он  степенно
поднялся по ступенькам и постучал пузатым молоточком в гулкую дверь. Он живо
представил себе, как сейчас возникнет перед ним лукавое личико Ютты, как она
примет  у него  фуражку и  скажет  при этом; "Капитан, я вижу у вас еще семь
седых волосков". А он ответит "Выходит, всего  сто  восемьдесят  пять. Я  не
сбился?"  Еще каких-нибудь три дня, и я получу обещанный поцелуй!" Эта игра,
случайно  начавшаяся с полгода назад,  по-видимому,  веселила обоих. Капитан
"седел" все более быстрыми темпами.
     Он постучал еще раз. Но  за дверью было  тихо. "Ютты нет, -- подумал он
разочарованно, -- потащилась  куда-нибудь с Элеонорой.  А профессор? Ведь он
ждет меня".
     Два раза в неделю профессор Зандлер знакомил своего главного испытателя
с основами аэродинамики реактивного полета.
     "Профессор наверху и не слышит, -- догадался Вайдеман. -- Нужно стучать
громче".
     Он со всего размаха хватил молотком по дубовым доскам.
     -- Ну и силища! Вам бы  в кузницу, господин капитан, -- раздался за его
спиной насмешливый голос Ютты. Она стояла у подъезда, искала в сумочке ключ.
--  Вы уж  простите меня, капитан.  Бегала в аптеку. Фрейлейн Элеонора у нас
заболела. Второй день ревет.
     --  Что же так  взволновало бедняжку? Выравнивание  фронта под Москвой?
Или смерть генерала Удета? Его уже схоронили?
     -- Неужели вы так недогадливы? Ведь вместе с Удетом разбился Пихт?
     --  О,  это  большое  несчастье.  Но откуда  у  вас такие  сведения?  В
официальном бюллетене о смерти Пихта нет ни слова.
     -- Он же обязан сопровождать генерала. Только счастливая случайность...
Он бы позвонил...
     --  Ему  сейчас  не  до  любви,  поверьте.  Можете  успокоить  фрейлейн
Элеонору. Я думаю, что Пихт жив.
     -- Он не разбился вместе с генералом?
     -- Никто вообще не разбивался. Удет покончил с собой. Пустил  себе пулю
в лоб в своей спальне.
     -- Ой! Пойду обрадую Элеонору!
     --  Самоубийство национального героя -- сомнительный повод для радости,
фрейлейн  Ютта.   Я  буду  вынужден   обратить  на  вас  внимание  господина
гауптштурмфюрера Зейца.
     -- А он уже обратил на меня внимание, господин капитан! Вот так!
     Ютта сделала книксен и побежала наверх.
     Вайдеман огляделся. Прямо на него уставился с  обернутого черным муаром
портрета бывший генерал-директор люфтваффе Эрнст Удет. "А  ведь этот  снимок
Элеонора сделала всего полгода назад", -- вспомнил он.
     -- Альберт,  вы  пришли?  Поднимайтесь  сюда! --  крикнул  Зандлер.  На
лестнице Вайдеман столкнулся с Элеонорой.
     -- Альберт, это правда?
     "Счастливчик Пихт, -- искренне позавидовал он. -- С ума сходит баба".
     -- Всю правду знает один бог, -- Вайдеман  помедлил. --  И конечно, сам
господин лейтенант.
     -- Он не ранен?
     В интонации,  с  которой  Элеонора  произнесла  эту  фразу,  прозвучала
готовность немедленно отдать  последнюю каплю крови ради спасения умирающего
героя.
     -- Я не имел  чести  видеть господина  лейтенанта последний месяц. Все,
что  я  видел, так  это его "фольксваген". Час  назад  он  стоял  у подъезда
особняка Мессершмитта.
     "Сколько же  во мне  злорадства! --  подумал  Вайдеман. -- Ишь, как  ее
корежит! А чего я к ней пристал? Дура есть дура".
     -- А я думаю, что  сломленный  горем Пауль приехал к нашему  уважаемому
шефу, чтобы попроситься у него на фронт.
     -- Вы страшно шутите, Альберт! Ведь вы его друг.
     -- Больше, чем друг. Я обязан ему жизнью.
     Вайдеман щелкнул каблуками. Но Элеонора вцепилась в него:
     -- О, правда? Расскажите, как это было?
     -- Меня ждет профессор.
     -- Папа подождет. Пойдемте ко мне. Когда это было и где?
     -- Это было в Испании.
     Будуар  Элеоноры  являл  собой странную чересполосицу вкусов.  Вышивки,
сделанные по  рисункам тщедушных девиц эпохи Семилетней войны, соседствовали
с элегантными моделями  самолетов. Рядом с  дорогой копией картины  Кристофа
Амбергера висела мишень. Десять дырок собрались кучкой, чуть левее десятки.
     -- Это моя лучшая серия, -- сказала Элеонора.-- Я тренируюсь три раза в
неделю в тире Зибентишгартена.
     Она  зашла  за голубую шелковую ширму. Горбатые аисты строго глядели на
Вайдемана, как бы  взывая его к добропорядочности. Он отвернулся и увидел  в
зеркала,  как   аисты  благосклонно  закивали  тощими  шеями.  Голубой  шелк
волновался.
     -- Я слушаю,  Альберт. Вы сказали, что Пауль спас вас в Испании? Он мог
погибнуть?
     -- Все мы там могли погибнуть, -- нехотя буркнул Вайдеман. -- А спас он
меня, выполняя свой воинский долг. Республиканцы нас зажали в тиски, один их
самолет вцепился в мой хвост. Но Пауль отогнал его и вытащил меня из беды.
     -- Видите, он настоящий герой! Вы подружились с ним в Испании?
     -- Нет, раньше, в Швеции.
     -- Как интересно! А что вы делали там?
     --   Об  этом  вам  лучше  расскажет  господин  лейтенант.  Он  обожает
рассказывать  дамам  о  своих  шведских  похождениях. Эка легок  на  помине!
Кажется, я слышу внизу его голос.
     -- О, Альберт, идите же к нему! Подождите! Скажите, я сейчас выйду.
     Элеонора  высунулась  из-за  ширмы,  потупила  глаза,  распахнула  их с
виноватой улыбкой, но затем сдержанно произнесла:
     -- Альберт, я уверена в вашей скромности.
     Пихт, как полчаса назад Вайдеман, стоял,  задрав голову перед портретом
Удета, выдерживая его мертвый взгляд.
     --  Ютта, -- сказал он, кивнув Альберту. --  У  вас в доме еще  остался
черный креп?
     -- Да.
     --  Вчера, Альберт, в  Бреслау  разбился  Вернер  Мельдерс. Он летел  с
фронта на похороны. Его сбили наши же зенитчики.
     Оба  летчика  и  Ютта  молча  перевели  взгляд  на  портрет  Мельдерса.
Широкоплечий широколицый Мельдерс улыбался снимавшей его Элеоноре.
     -- Мельдерс командовал всеми  истребителями легиона "Кондор" в Испании,
Ютта. Мы с Паулем выросли под его крылом.
     -- Я принесу креп, -- сказала Ютта.
     Оставшись вдвоем, они испытующе оглядели друг друга.
     -- Ну и гусь, -- сказал Пихт. -- Прижился?
     -- Ты с похорон? -- спросил Вайдеман. -- Как это выглядело?
     --  Пышно  и противно.  Самую проникновенную  речь произнес Мильх.  Его
записывали на радио. Геринг не выступал, сослался на самочувствие.
     -- Ну, а что говорят?
     --  Кессельринг   довольно  громко   назвал   его  дезертиром.   Штумпф
утверждает, что он давно замечал симптомы сумасшествия. Но многие подавлены.
Йошоннек сказал мне: "Теперь я его понял".
     -- Что скажешь ты, Пауль? Его убила Москва?
     -- Москва его  доконала.  Все самолеты люфтваффе, брошенные на  восток,
были  измотаны  и  разбросаны по русским  степям.  Русские  начали ломать им
хребет,  и Удет не мог вырвать самолеты для  Западного фронта...  Поэтому он
много пил. И не мог  влиять на  события. Со стороны все выглядит мрачнее. Он
не  увидел выхода  в будущем и обвинил себя за прошлое. В конце  концов  эта
смерть оказалась для многих выгодной. Виновник наказан собственной рукой. Он
обелил других перед фюрером.
     -- Что станет с тобой? Ты был у Геринга?
     -- Да, я передал ему бумаги Удета, последнее письмо. Он налился кровью,
когда читал. Но ко мне отнесся благосклонно. Сказал: "Кажется,  вы говорили,
и не раз, что на почве алкоголя у генерала наблюдается помутнение разума?" Я
подтвердил.  Он  приказал мне  представить  обстоятельный доклад  экспертам.
Вчера он подозвал меня, сказал, что понимает мою  скорбь, поздравил с  одним
кубиком на  погонах и разрешил взять месячный отпуск для поправки  здоровья.
Кстати,  Геринг  распорядился, чтобы  никто, кроме гробовщика, не видел лица
Удета...
     -- И ты сразу кинулся к Мессершмитту?
     -- С чего ты взял?
     -- Ты заезжал сегодня к Вилли?
     Пихт расхохотался.
     --  Альберт!  Контрразведка  по  тебе  плачет. Я  завез  его секретарше
посылку из Берлина. А если говорить серьезно, то я устраиваюсь к вам в отряд
воздушного  обеспечения... Добрый  вечер,  профессор. У  вас  цветущий  вид.
Спускайтесь к нам!
     -- Добрый вечер, господин лейтенант. Сочувствую вашему горю. Эта потеря
для всех  нас.  Я  очень ценил  генерал-директора. Надо же  случиться такому
несчастью.
     --  Мне  казалось,  профессор,  что  генерал-директор не очень  одобрял
избранное вами направление работы. Не так ли?
     -- Его оценка менялась. Господин главный  конструктор говорил  мне, что
генерал  Удет  очень  внимательно  прислушивался  к  его  доводам  в  защиту
реактивной  тяги.  Да  и  здесь,   в  этом  доме,  генерал  проявил  большую
заинтересованность в моих исследованиях. Я не сомневаюсь...
     -- Конечно, вам, господин профессор,  лучше  меня известна точка зрения
покойного генерала.  Но разве для вас  секрет, что  после  посещения  Удетом
Аугсбурга   министерство  еще  раз  потребовало  категорического  исполнения
приказа   Гитлера   о   восемнадцатимесячной   гарантии   начала   серийного
производства.
     -- Сегодня мы можем дать такую гарантию.
     -- Как? Ваш "Альбатрос" уже летает?
     -- Он взлетит завтра, -- сухо сказал  Зандлер.  --  Извините,  господин
лейтенант, мне очень нужен господин капитан. Альберт, я вас жду.
     "Старый козел начал взбрыкивать,  -- подумал Пихт. -- Как расхрабрился!
Неужели дело идет на лад?"
     Он окликнул Вайдемана:
     -- Альберт!  Ты и  вправду  собрался завтра  подняться на зандлеровской
метле?
     -- Ну да!
     -- Завтра тебе не удастся оторваться от земли.
     -- Пари?
     --  Ты  навсегда  откажешься от  всей этой  затеи.  Поверь,  она пахнет
гробом.
     -- Нет,  не  откажусь. Отвечу  коньяком.  Так что завтра в любом случае
перепьемся. С вашего разрешения,  фрейлейн, -- сказал Вайдеман,  посторонясь
перед Элеонорой.
     -- Вы живы, лейтенант? -- холодно спросила дочь профессора.
     --  Извините, уже  обер-лейтенант,  --  поправил ее  Пихт,  -- я не мог
умереть, не оставив  после себя вдовы. Строгий немецкий бог Вотан не простил
бы мне подобного легкомыслия в исполнении столь  важной национальной задачи.
Здравствуй, Элеонора! Я привез тебе любимый "Шанель".
     -- О, Пауль! Вы так страдали!
     Она протянула ему обе руки.



                       Абвер поднимает тревогу

     Капитан  функабвера Вернер  Флике  удовлетворенно  хмыкнул. Наконец-то!
Операция,  ради которой он  уже третий  месяц сидит  в  Брюсселе, близится к
концу.  Почти все это  время он провел у распределительных щитов  подстанции
Эттербеека,  одного  из пригородов  бельгийской  столицы.  Терпения  у  него
хватило, и вот награда.
     Когда,  еще   летом,   выяснилось,  что   наиболее   мощная  подпольная
радиостанция, передающая на восток, находится в Брюсселе,  сюда прибыл целый
отряд   мониторов  --   радиопеленгаторов.  Но   они   засекли  район   лишь
приблизительно:  где-то в  Эттербееке. И  тогда  Флике  засел на подстанции.
Начиналась передача, и он последовательно выключал дом за домом,  квартал за
кварталом,  улицу за улицей.  И вот  сегодня,  13 декабря,  удача.  Выключен
очередной рубильник, и морзянка исчезла. Неизвестная станция смолкла.
     Впрочем, уже известная. Адрес точный: одна из трех двухэтажных вилл  на
Рю де Аттребэте.
     Флике   включил  рубильник.  Сейчас   в  комнате,  где  ведет  передачу
таинственный  радист, снова зажегся свет, радист выругался и положил руку на
ключ. Да,  в  наушниках снова затрещала  морзянка. Флике  посмотрел на часы:
23.15.
     В 23.20 два взвода СС выгрузились  из машин. Солдаты натянули на сапоги
носки, неслышно окружили три виллы.
     В 23.30 благонамеренные жильцы вилл на  Рю де Аттребэте  были разбужены
одиночными выстрелами.
     В 23.32 их сон был окончательно нарушен длинной автоматной очередью.
     В 23.33  глухой  взрыв заставил  их  выскочить  из кроватей и осторожно
подойти к широким, до блеска вымытым окнам...
     Но больше уже ничто не нарушало пригородную тишину. Поругав беспокойных
немцев, потревоженные владельцы вилл вернулись к приятным сновидениям.
     В 23.45 командир роты СС докладывал капитану Флике: "Их было трое: двое
мужчин  и девушка.  Живых  взять  не удалось.  В  камине найдены  обгоревшие
страницы трех книг на французском языке".
     "Маловато, -- подумал Флике. -- Придется завтра продолжить обыск".
     На другой  день во время  обыска эсэсовцы задержали пожилого бельгийца,
постучавшегося в дверь виллы.  Он оказался скупщиком кроличьих шкурок, и его
пришлось отпустить после допроса.
     Поздно вечером, 14 декабря, Перро принял радиограмму Центра. "От Центра
Перро.  По  сообщению  Кента  вчера разгромлена  брюссельская  радиостанция.
Возможно, захвачен шифр. Переходите на третью запасную систему. Чаще меняйте
место передач и время сеансов".
     Такую же радиограмму в тот же день получила в Лехфельде Югта Хайдте.



     Каждый   раз,   переступая  порог  "лисьей  норы",  полковник  Лахузен,
начальник II отдела абвера, перебирал в уме английские поговорки. Старый лис
адмирал Канарис считал  себя знатоком английского  народного  языка и любил,
когда подчиненные предоставляли ему возможность проявить свои знания.
     Адмирал  стоял  у  окна,  вертел  в  руках  знаменитую  статуэтку  трех
обезьянок.
     --  Я  всегда  считал  эту  вещицу символом абвера --  все видеть,  все
слышать, все знать. Не так ли? Он поставил статуэтку на стол.
     --  Садитесь, полковник.  Вы слышали чтобы  обезьяны перебегали в чужие
стаи? Не слышали?
     Лахузен перевел взгляд поверх головы адмирала. На стене висела японская
гравюра  -- беснующийся  дьявол. Рядом  две  фотографии:  генерал  Франко (в
верхнем углу размашистая дарственная подпись) и злющая собачонка -- любимица
адмирала такса Зеппль.
     --  Полковник,  вы, конечно, слышали,  что  дешифровальный отдел  сумел
раскодировать  значительное   количество  радиограмм,   посланных   агентами
большевиков с начала  войны до тринадцатого декабря. К  сожалению, затем они
сменили  код,  и  пока  ни  одной  новой  станции  не  захвачено.  Судя   по
радиограммам, против нас действует не одна -- десятки подпольных организаций
или,  что  менее  вероятно,  одна  организация  с многочисленными филиалами.
Анализ передаваемой  информации  показывает, что  советская  разведка  имеет
доступ к  самым жизненным центрам империи. Ее достоянием становятся сведения
и  решения, известные весьма  узкому кругу  лиц.  Общая  ответственность  за
ликвидацию этой угрозы возложена фюрером на Гейдриха. Но...
     Адмирал потер руки.
     -- Но и мы не можем остаться в  стороне. Тем  более что здесь затронута
честь мундира.  В  списке  людей, неоднократно  имевших доступ к  переданной
информации, есть двое сотрудников отдела контрразведки люфтваффе.
     -- Кто же?
     -- Майор фон Регенбах и капитан Коссовски.
     -- Это невозможно.
     -- Вы хотите за них поручиться?
     Полковника передернуло
     -- Я сказал, что не верю своим ушам. Эвальд фон Регенбах...
     -- У нас нет стопроцентной уверенности в предательстве  кого-то из них,
но   факты...  Факты  весьма  уличающие.  Во  всяком  случае,  нам  надлежит
разобраться в этом деле раньше, чем спохватятся молодчики Гейдриха.
     -- Вы поручаете мне установить слежку за обоими?
     -- Слежка не помешает. Но одной слежки мало. Впрочем, имеем ли мы право
вмешиваться в дела, относящиеся к санкции контрразведки люфтваффе? Пусть они
сами расхлебывают эту кашу!
     -- Как! Вы хотите...
     -- Вот  именно, полковник. Вы очень догадливы последнее время. Пожалуй,
я смогу рекомендовать вас в качестве моего преемника.
     -- О, господин адмирал...
     Лахузен поднялся со стула.
     -- Сидите. Вернемся к нашим обезьянам. Я вас слушаю.
     -- Вы предлагаете, чтобы они "cook the own goose"? -- Лахузен припомнил
старую английскую пословицу.
     -- Совершенно точно,  полковник. Пусть  они сами  изжарят  своего гуся.
Побеседуйте с ними  на досуге.  По-видимому,  именно  среди  них нам следует
искать  русского  агента,  подписывающего свои донесения  именем  Перро.  Вы
знаете, кто такой Перро?
     -- Французский сочинитель сказок. Красная шапочка и Серый волк.
     -- Вот именно.  Сказку  вам придется  переделать.  Серый  волк  съедает
Красную шапочку, и никакие охотники ей не помогут.
     У Канариса дрогнули уголки рта, и Лахузен позволил себе рассмеяться.
     -- Еще один момент, Козловски...
     -- Коссовски, господин адмирал.
     --  Да, Коссовски.  В  сферу  его деятельности входит  общий  надзор за
обеспечением  секретности  работ  фирмы  "Мессершмитт  АГ".   Так  вот,  как
свидетельствуют  эти  радиограммы,  вы прочтете их,  полковник, в  Аугсбурге
действует  весьма энергичная группа русских  разведчиков во главе с каким-то
Мартом.  Он  буквально  засыпал  Москву технической документацией. А вы ведь
знаете, чем занимается сейчас Мессершмитт.
     -- Так точно. Секретным оружием.
     -- Увы, давно не секретным.
     -- Значит, Коссовски?
     -- Коссовски, как и вы пять минут назад, ничего не знал о существовании
Марта. По службе, конечно, по службе. По службе он узнает об этом завтра. От
вас, полковник. Ясно?
     -- Слушаюсь.
     --  Я думаю,  он  сам  догадается  направить  в Аугсбург  подразделение
функабвера. Марта нужно унять.
     Канарис наклонил голову, давая понять, что инструктаж закончен. Лахузен
вышел. Вслед ему со стены корчил рожу черный японский дьявол.



     Коссовскн  раскрыл  конверт  и  расправил  бумагу.  Сверху  стоял  гриф
"Совершенно секретно" и чуть ниже -- штамп дешифровального отдела.
     "От  Марта   Центру,   --  значилось  в  телеграмме.   --  Работы   над
"Альбатросом"  продолжаются  успешно. Как  и раньше, задержка  за  надежными
двигателями.  Над  ними  работает фирма ЮМО. Наиболее результативной работой
для  меня  считаю  попытки скомпрометировать общую  идею развития реактивной
авиации. Основание:  гитлеровцы  применяют  в нынешних боях основные типы --
истребитель Ме-109, штурмовик-пикировщик Ю-87 и бомбардировщик  Ю-88.  Перед
авиапромышленностью они ставят главную задачу -- дать как можно больше  этих
самолетов.  Поэтому есть возможность пока тормозить  работу Мессершмитта над
реактивным самолетом. Март".
     Эта телеграмма была зашифрована новым кодом и теперь прочитана.
     Коссовски встал и нервно прошелся  по кабинету. После того как он узнал
от Лахузена о существовании Марта и его радиостанции в Аугсбурге,  Коссовски
немедленно связался с Вальтером  Флике из функабвера  и  попросил его  лично
разыскать подпольную  станцию. Мониторы были закрыты брезентовыми кузовами и
вот уже полмесяца утюжили аугсбургские улицы и окрестности. Но пока Флике не
мог напасть на след. Март выходил на связь редко и в разное время суток, что
трудно поддавалось анализу и разработке какой-то определенной системы.
     В  тот  же  день  Коссовски  составил  список  лиц,  имеющих  доступ  к
секретнейшей   информации   в  фирме  Мессершмитта.  Получился  он  довольно
внушительным  --  сам  Мессершмитт,  Зандлер,  Ютта  Хайдте,  Зейц,  механик
Гехорсман, Вайдеман, Пихт, Эвальд фон Регенбах и он сам -- Коссовски.
     Не  сомневался  Коссовски  и в  том,  что  точно  такой же  список  мог
составить любой сотрудник  контрразведки  абвера, люфтваффе, гестапо и СД. И
разумеется, пристальней присмотрится к Коссовски.
     Напротив фамилий  условными значками  Коссовски обозначил, кто из них и
какую информацию мог получить и передать в Москву.
     Мессершмитт отпадал  сам собой. Русские не преминули бы его повесить за
истребитель, который уничтожил тысячи тысяч жизней.
     Зандлер? Труслив, малоопытен в  таких делах, и вообще ему  нет никакого
смысла  работать  на  русских  весьма  сомнительным  методом. Гораздо  проще
передать им всю документацию того же "Альбатроса".
     Ютта  Хайдте?  Умная,  сообразительная  девушка. Но она не  может знать
многого, о чем сообщают телеграммы.
     Зейц? Зейц -- черный рыцарь рейха...
     Коссовски  много прожил  и видел всякое. Иногда интуитивно он  угадывал
жизнь  и  желания других.  Он привык  думать  и  делать  как  угодно,  но не
шаблонно.  Шаблон  --  враг  любого  человека,  тем  более  контрразведчика.
Внутренне Зейц всегда чем-то неуловимым раздражал Коссовски. Но раздражение,
настороженность в  этом  случае плохие союзники.  Стало  быть,  Зейц вряд ли
может быть  тем самым  загадочным Мартом. В противном  случае он оказался бы
суперразведчиком, строя для надежности отличную крышу в Швеции и Испании...
     Механик Гехорсман? Коссовски раскрыл его дело. Нет, Гехорсман не может.
Правда, Зейц  пытался связать его  имя с  пропажей  радиостанции  у самолета
Ю-52. Но у Гехорсмана оказалось надежное алиби.
     Вайдеман? С  послужного  списка на Коссовски  глянуло широкое и волевое
лицо Альберта. Отчаянный парень, твердый товарищ... Далеко же в таком случае
пошел капитан Альберт Вайдеман!
     Пихт?  К  Пихту  Коссовски  относился  как-то  двойственно.  Он  вообще
недолюбливал  баловней  судьбы.  Пронырлив,  легкомысленно  весел,  смел  до
безрассудства,  но не слишком умен. Пихт  не  может быть разведчиком. Ему не
хватило  бы терпения  и логики,  той  логики  и  последовательности, с какой
работает Март, водя за нос всю контрразведку.
     Регенбах? Милейший салонный  Эви...  В  последнее время  Коссовски даже
сдружился с  Эвальдом --  с  ним можно было работать, не  опасаясь  подвоха.
Несколько  раз  Регенбах   даже  защищал  Коссовски,   давая  самые  лестные
характеристики своему подчиненному. А это для начальника -- редкое качество.
А вдруг Эвальд -- русский агент?
     Но  откуда тогда у  него  потрясающая  осведомленность  о  деятельности
Мессершмитта в далеком Аугсбурге? Что-то Коссовски не помнит, чтобы Регенбах
просил какие-либо материалы, касающиеся работы над реактивными самолетами...
     В  дверь  постучали.  Коссовски  машинально  прикрыл газетой  бумаги на
столе.
     Вошел Регенбах.
     --  Что  нового,  Зигфрид,  сообщает  пресса?  -- улыбнувшись,  спросил
Регенбах.
     --  Ерунду, -- махнул рукой Коссовски.  -- Эхо, так сказать, московской
битвы. Американцы пишут: "На обагренных кровью снежных  полях России  сделан
решительный шаг к победе". Англичане выражаются  еще лестней: "Мощь  русских
Вооруженных  Сил  колоссальна  и  может  сравниться  только  с  мужеством  и
искусством их  командиров и солдат.  Русские войска выиграли первый тур этой
титанической борьбы, и весь свободолюбивый мир является их должником".
     --  Я не  люблю газет, -- зевнул  Регенбах, --  но любопытно, что пишут
наши?
     Коссовски пододвинул "Фолькишер беобахтер" с речью Геббельса.
     -- "Наши доблестные  войска  оказались  раздетыми. Нельзя  было  учесть
много мелочей, в которых  нуждаются теперь германские  солдаты. Немец должен
отдать не  только то, что у  него  лишнее, но и те вещи, которые ему  самому
нужны..."
     Регенбах усмехнулся.
     -- Да,  из мелочей складываются  и победы  и поражения. -- И, помолчав,
положил руку на плечо Коссовски. -- А  вас не насторожило, Зигфрид, что одна
из телеграмм, посланная раньше из Брюсселя, была тоже подписана Мартом?
     -- Мне кажется,  что  Март  пользовался несколькими станциями  --  и  в
Брюсселе,  и  в  Аугсбурге,  и в Лехфельде.  Меня не удивит, если  скоро  мы
перехватим его берлинскую телеграмму и тоже расшифруем.
     -- Да,  вы правы,  капитан. -- Регенбах  отошел к  окну и  долго стоял,
глядя на низкое лиловое берлинское небо.
     В этот момент  Коссовски  успел  положить бумаги в стол.  До  конца дня
оставалось немного, и Регенбах, как всегда, не даст ему больше работать.
     --  Я  плохо  еще разбираюсь в  ваших  делах,  Зигфрид. Ужасно  скучная
работа.  Но скажите,  могут  быть  Перро или  Март  не русскими,  а, скажем,
немцами?
     -- Могут, -- глядя прямо в глаза  Эвальда, ответил Коссовски. -- Но это
особые немцы, которых нам с  вами трудно понять.  Московское сражение -- это
еще малая неудача. Большинство немцев уверены в нашей абсолютной победе. Они
идут на  смерть,  гибнут от ужасной зимы и русских  пуль,  но знают -- после
победы получат много хорошей русской земли, леса, заводы, моря...
     -- Н-ну, а те ваши особые немцы?
     Коссовски  насторожился.  Ответ   может  показаться  Регенбаху  слишком
смелым. И все же, помедлив, Коссовски сказал прямо:
     -- Особые немцы  сидят в  концлагерях или расстреляны.  Но кто остался,
верят в другое устройство мира, более радужное, чем обещанное фюрером, и они
будут работать на русских...



     У Эриха Хайдте уже давно зажила нога, но на людях он  ходил, по  совету
Перро,  тяжело опираясь на трость.  По мере  того  как все глубже  и  глубже
уводил его лес, он ускорял шаги. В том месте, где автострада описывала дугу,
была  пивная  "Добрый  уют",  на  опушке  рос  старый  дуб.  Если  тщательно
обследовать потрескавшуюся, пепельно-серую кору, то опытный глаз  заметил бы
крохотную шляпку ржавого гвоздя. Стоит потянуть ее ногтем, и одна из коринок
отделится от ствола, открыв дупло.
     Лес посветлел. Скоро будет опушка. Эрих огляделся и пошел медленней. По
автостраде с шумом проносились машины, но здесь было тихо. Тяжелый, нагретый
солнцем   лес,   приглаженный   и   вычищенный   от   листьев   служителями,
безмолвствовал.  Эрих  опустил руку в дупло и извлек маленькую пластмассовую
коробочку, обклеенную красной липучей лентой. Между концами  ленты оставался
зазор.  Эрих приложил  спичку.  Зазор  скрылся.  Значит,  никто  посторонний
коробку не  брал.  Он  натянул  резиновые  перчатки,  которыми  пользовался,
проявляя снимки,  и  снял крышку. Записка была предельно  краткой: "Сообщите
Перро  для  Центра:  испытание  в  июле  прошло  неудачно,  новое  испытание
назначено на  11 августа. Для меня не  позднее  десятого  достаньте тепловую
мину1 или с часовым механизмом. Оставьте здесь же. Март".

     (1 Мина, которая взрывается при резком перепаде температур.)

     "Придется ехать к Перро", -- подумал Эрих.
     С тех пор как Эрих приехал в Лехфельд, с Перро  он встречался дважды. В
первый раз передал пленки с заснятыми боевыми самолетами люфтваффе. В другой
-- большое зашифрованное письмо от Марта.
     "Все-таки  интересно  было  бы  встретить  Марта.  Кто  он  такой?  Как
выглядит?" -- подумал Эрих.
     В ту же ночь он выехал на последнем поезде в Берлин.



     В  пять часов  утра  11  августа  1942  года инженеры  и  техники стали
готовить к полету новый "Альбатрос".
     На этот  раз самолет  испытывался в Рехлине  -- на имперском аэродроме.
Мессершмитту  не  терпелось показать  самолет высшим  чинам люфтваффе, чтобы
заручиться поддержкой  и  получить  кредит  на продолжение  работ  над своим
реактивным чудом.
     В шесть должны приехать  Вайдеман и  его  дублер Франке. Было  семь, но
пилотов не было.
     Зандлер, руководивший полетом,  мял в пальцах сигареты, ходил из угла в
угол  по  застекленной   диспетчерской,  уставленной  полевыми  приемниками,
микрофонами,  пультами сигнализации.  То  и дело он  останавливался у  окна,
надеясь увидеть "оппель"  Вайдемана. "Неужели придется откладывать полет?  А
может, он у врача?"
     Перед вылетом летчики  проходили медицинское обследование и допускались
к испытаниям только с разрешения главного врача имперского аэродрома.
     Зандлер позвонил в санитарную часть.
     -- Да, у нас, -- ответил врач.
     -- Почему задерживаете?
     -- У Вайдемана повышенное давление...
     --  Видимо,  парень  волнуется,   и,  естественно,  у  него  повысилось
давление, -- проговорил Зандлер как можно  более спокойно -- он хотел, чтобы
сегодня  испытывал "Альбатрос"  Вайдеман,  а  не  второй  пилот  Франке.  Он
постарался  уговорить  врача, чтобы тот  дал  летчику-испытателю  "добро" на
вылет.
     Но врач заупрямился:
     -- Сейчас мы снимаем кардиограмму, хотя Вайдемана я все равно не допущу
к работе.
     -- Тогда  мы рискуем  сорвать  испытания  в  присутствии  столь высоких
наблюдателей! -- взорвался Зандлер.
     --  Почему же!  Пилот Франке здоров и скоро будет у вас. Вы же  отлично
знаете порядки, утвержденные рейхсмаршалом.
     Зандлер  бросил трубку. Техники  вывели самолет  из  ангара на взлетную
полосу и заправляли баки горючим. Зандлер включил радио.
     -- Франке ко мне!
     Через минуту летчик-испытатель Франке появился в диспетчерской.
     -- Что с Вайдеманом? Серьезно?
     -- Просто немного повысилось давление.
     -- Он бурно провел ночь?
     -- Нет. Отдыхал.
     -- Тогда  полетите вы, Франке. Инструкцию  и  план  испытаний  усвоили?
Главное, вам надо оторваться  от земли и  поскорей забраться на высоту... От
удачи сегодняшнего полета зависит вся наша работа. Посмотрите,  всю  трибуну
заняли генералы.
     -- Понимаю.
     -- А  эта  машина  пока  единственная  годная  в  полет!  --  почему-то
разозлился Зандлер. -- Идите одеваться!
     Франке, обескураженный суровым тоном профессора, вышел.
     В восемь  утра Зандлеру доложили, что самолет  и  летчик  к  испытаниям
готовы.
     -- Франке, включите рацию!
     -- Я готов, -- отозвался летчик.
     Красный свет маяка в конце взлетной полосы сменился на зеленый.
     --  Пожарным  и   санитарной  машинам  быть  наготове!  К  запуску!  --
скомандовал Зандлер.
     Турбореактивные  двигатели  техники запустили при  помощи  аэродромного
электростартера.  Послышался  мягкий  вибрирующий  звук  --  это   заработал
компрессор. Через минуту раздался громкий выхлоп. Из турбин вырвались облако
белого  дыма  и  струи  сине-алого  пламени. Они взвихрили  пыль  на полосе,
оставив след копоти.
     -- Создаю давление, -- передал Франке.
     На  этот  раз  "Альбатрос" взлет совершал  на  тяге двигателей, которые
испытывались  на  стендах  в  моторостроительном  цехе.  Инженеры и  техники
бросились  к  автомашинам, чтобы сопровождать  самолет во  время  разбега  и
следить за работой турбин.
     Напряжение нарастало.
     Истребитель с грохотом двинулся вперед. Двигатели нуждались в скорости,
в  воздушном потоке, чтобы обрести необходимую для взлета  силу.  Вот машины
отстали -- самолет заметно прибавил скорость.
     -- Франке, дайте полную тягу! -- закричал Зандлер в микрофон.
     -- Тяга полностью, -- хриплым, голосом передал Франке.
     -- В конце полосы убирайте шасси!
     "Альбатрос" тяжело повис  над землей, вяло  качнул крыльями.  И вдруг в
этот  момент сильная белая вспышка кольнула  глаза Зандлера. Через несколько
секунд долетел грохот взрыва -- стекла в диспетчерской со звоном рассыпались
по полу.
     Завыли   сирены.   Пожарные  машины   рванулись  к   месту  катастрофы.
"Альбатрос" горел, окутываясь черно-желтым пламенем.
     -- Франке! Франке! -- тряс микрофон Зандлер,  не отдавая отчета в  том,
что летчик уже погиб.
     И когда  понял это, он уткнулся  в  пульт управления  и судорожно  сжал
виски. Все, что  вынашивалось днями и ночами неимоверно напряженной  работы,
превратилось в облако пламени и дыма.
     Придя  в  себя,  Зандлер  увидел,  что пожар удалось  потушить.  Вокруг
обломков толпился народ. Там же, в толпе, белела санитарная машина.
     Дверь  в  диспетчерскую   отворилась   неслышно,   но  Зандлер   спиной
почувствовал присутствие другого человека. Он  оглянулся и  увидел Зейца, он
вместе с  Мессершмиттом  и  Зандлером  приезжал  в  Рехлин.  Гауптштурмфюрер
положил ему руку на плечо.
     --  Успокойтесь, профессор. В  конце концов в поиске  нового  неизбежны
беды...
     Трясущимися руками Зандлер взял сигарету.
     -- В этом полете должен участвовать Вайдеман? -- спросил Зейц.
     -- Да, но у него что-то плохо с давлением. Врач имперского аэродрома не
допустил его к полету.
     --  Но почему у Вайдемана как-то странно повысилось давление перед этим
роковым полетом? Он ясновидец? Или...
     --  Я конструктор,  а не ищейка,  господин  гауптштурмфюрер! Освободите
меня, пожалуйста, от этих обязанностей.
     -- Конечно, я займусь Вайдеманом сам, -- зловеще проговорил Зейц.
     В толпе спускающихся с трибуны генералов, которые молча расходились  по
своим  машинам,  понуро шел  Мессершмитт. Главный конструктор  понимал,  что
теперь ни  поддержки, ни тем более кредитов он не добьется. Хуже того, могут
запретить вообще работы над несчастным "Альбатросом".



     Коссовски  получил  известие о  рехлинской  катастрофе  "Альбатроса"  и
гибели Франке в тот же день вечером. Регенбаха уже не было. Он взял из сейфа
папку с материалами об испытаниях Ме-262. В первой тетради были записаны все
аварии  и  катастрофы, которые произошли  с тех  пор, как Мессершмитт  начал
серьезно заниматься реактивной авиацией.
     "Март  1941  года.   Двигатели  не  развили  тяги.  Авария.  Испытатель
Вайдеман.
     4 апреля 1941 года. "Альбатрос" с добавочным поршневым мотором взлетел.
Прогар сопла левой турбины. Испытатель Вайдеман.
     25 ноября  1941 года.  На высоте 40  метров  обрезало правый двигатель.
Испытатель Вайдеман...
     19 марта 1942 года -- взрыв мотора "брамо".
     18 июля 1942. "Альбатрос" с носовым  шасси не развил взлетной скорости.
В конце полосы Вайдеман затормозил. Взорвался правый двигатель".
     И  вот  11  августа.  "Взорвался  весь  самолет,  Причина   неизвестна.
Испытатель  Франке  погиб.  У Вайдемана  было  повышенное  давление.  О  дне
испытаний знали Зандлер, Вайдеман, Франке,  Гехорсман и другой обслуживающий
персонал".
     "А таинственное исчезновение мощного передатчика с транспортного Ю-52?"
-- подумал Коссовски.
     В  вечерние  часы его  мозг работал  с завидной  четкостью.  "Вайдеман,
Вайдеман...  В  тот момент,  когда  произошла  катастрофа, у  него  внезапно
повысилось кровяное давление... Слишком  прозрачно.  Впрочем,  нет. Если так
скоро настораживает Вайдеман, значит не он". Чутье  опытного контрразведчика
восставало  против Вайдемана. "Кто же рекомендовал  его в Лехфельд. Удет? Но
Удет -- это Пихт.  Вайдеман --  Пихт. Это Швеция, это Испания,  Франция... И
еще Зейц. И еще  Гехорсман... Гехорсман -- Зейц -- Вайдеман -- Пихт... Тьфу!
Какое смешное сочетание. Вайдеман -- Железный крест, потом "дубовые листья",
медаль за польскую кампанию, Бельгия, Франция, быстрое продвижение в чине...
     Пихт -- Испания, Железный крест, Мельдерс, Удет, Геринг...
     Но что-то неуловимое тревожило его.
     Коссовски раскрыл окно. Большой черный город спал. Ни огонька, ни живой
души  на улицах. Берлин в затемнении. Ночной прохладой тянуло от Тиргартена,
главного парка берлинского центра.
     "Пожалуй,  надо  идти  домой. У сына  простуда. Странно,  так  жарко  в
августе -- и простуда..."
     Коссовски отдал ключи дежурному офицеру и пошел в  настороженную, почти
непроглядную ночь, накрытую ярким многоцветьем звезд.
     "Нужно немедленно выехать  в Лехфельд. Кстати,  проверю,  чего  добился
Флике", -- решил утром Коссовски и пошел к Регенбаху.
     --  Да, да,  я  уже  знаю  о  катастрофе,  --  встретил его  майор.  --
Расскажите, что же вы собираетесь делать?
     Коссовски хотел отделаться общими фразами, но Регенбах вдруг потребовал
рассказать  обо  всем  самым  подробнейшим  образом.  Он  задавал  вопрос за
вопросом, и хотел этого или не хотел Коссовски, но ему пришлось изложить все
подозрения, которые касались Вайдемана, Зейца и Пихта. Особенно Пихта.
     --  А Март, а  радиостанция  в  Аугсбурге и Брюсселе? --  сухо  спросил
Регенбах. -- Мне кажется, ищейка пошла по другому следу.
     --  Можете на меня  положиться, господин  майор,  -- официальным  тоном
проговорил Коссовски.
     Регенбах близко подошел к капитану и долго смотрел ему в глаза.
     -- Вы хороший шахматист, Зигфрид? -- задал он неожиданный вопрос.
     -- Играю немного.
     -- Тогда вы, конечно, знаете, что такое гамбит.
     -- Начало партии, когда один  из противников жертвует пешку  или фигуру
ради быстрейшей организации атаки на короля.
     --  Совершенно   верно.  Слово  "гамбит"  происходит   от  итальянского
выражения  "даре  ил гамбетто" -- подставить ножку. Так  вот, Зигфрид, чтобы
подставить ножку  этому  самому Марту,  нам  придется разыграть оригинальный
гамбит.
     -- Чем же мы пожертвуем, господин майор?
     -- Внезапностью.
     Коссовски непонимающе поглядел на Регенбаха.
     --   Мы  сообщим  по  каким-либо   каналам  всем  подозреваемым  важные
государственные  тайны.  Разумеется,  разные. И вполне правдоподобные.  Если
кто-то  из  них  агент,  он не  сможет  не  воспользоваться радиостанцией  в
Аугсбурге.  На это  уйдет  несколько дней, но мы  не будем горячиться, будем
просто ждать.
     -- Не ново, однако попробовать можно, -- сказал Коссовски.
     Дня  два он составлял подробнейшие  инструкции для  лиц,  участвующих в
операции. Утром  третьего дня перед Регенбахом он положил  папку. На  черном
коленкоре была приклеена полоска бумаги с надписью: "Операция "Эмма".



     Ютта получила телеграмму из Берлина. Тетя просила  достать очень ценное
лекарство.  Даже  в  столице  его найти невозможно. Тетя  страдает  от  язвы
желудка.  Если лекарство  будет,  то пусть Ютта не посылает его,  а подождет
тетю. Она собирается навестить Эриха и Ютту в самые ближайшие дни.
     Днем  позже Эрих получил письмо  от фронтового  друга.  Телеграмма Ютты
давала код к расшифровке письма. Невинная болтовня друга открывала тревожное
сообщение Перро.  Он  написал о  подозрениях  Коссовски,  о  скором  приезде
капитана в Лехфельд,  а также о том,  что Марту будет  подсунута в ближайшее
время фальшивка  якобы  важного  государственного  значения. Пусть  он ее не
передает  в Центр, а Ютта  отстучит ложную  телеграмму с таким текстом: "ХРС
52364 72811  63932 29958 19337 27461". Необходимо  обезвредить Коссовски, но
не в Лехфельде или  Аугсбурге, а где-то  в Берлине.  Возможно, следует Марту
запросить из Центра группу обеспечения для проведения этой операции.
     Эрих  немедленно  отправился к  тайнику и вложил  записку. На следующий
день пластмассовая коробочка в дупле старого дуба была уже пуста.



     В три ночи капитана функабвера Флике разбудил дежурный солдат. В районе
западной  окраины Лехфельда  заработала  подпольная  радиостанция.  Мониторы
устремились  туда,  но  на  полдороге  радист оборвал  связь.  Телеграмму он
передал предельно короткую. Службе перехвата  все же удалось ее принять. Как
и ожидал Флике, она была закодирована. Опытный дешифровальщик определил, что
агент воспользовался неизвестным кодом.
     Флике передал телеграмму в различные дешифровальные отделы, в том числе
и в "Форгшумсамт" люфтваффе.
     Коссовскч  не на  шутку  взволновался. Ее  содержание с головой  выдаст
таинственного  Марта.  В  том,   что  агент  попал  в  силки,  расставленные
контрразведкой люфтваффе, Коссовски не сомневался. Операция "Эмма", несмотря
на простоту и неоригинальность, по-видимому, сработала безукоризненно.
     Об этом он доложил Регенбаху.
     --  Посмотрим, -- уклончиво ответил Регенбах.-- Как только  заполучу от
дешифровальщика настоящий текст, я немедленно вызову вас.
     Коссовски  пытался сесть  за  работу,  но  не  мог  сосредоточиться.  В
кабинете  было  солнечно  и жарко. Он снял френч. Высокий, чуть сутуловатый,
седой,  он среди серых  казенных стен казался чужим человеком.  Но эти стены
надежно  оберегали  его  на протяжении  многих лет. В  эти  стены он  входил
мучительно долго,  прокладывая  ступеньку за ступенькой в свирепых  джунглях
подозрительности,  взаимной   слежки,   коварства  и  вероломства.  Все  это
скрывалось,   разумеется,   за   тщательно   отрепетированным   дружелюбием,
простотой, даже фамильярностью подчиненных и начальников.
     Коссовски был слишком умен  и  осторожен. Он умел вовремя  предупредить
надвигающуюся опасность. Сейчас же он почувствовал, что она где-то рядом, но
с какой стороны ее ждать -- не знал.
     Так прошел день. Сумерки накрыли город. Стало тише и прохладней. Где-то
далеко прокатывался  гром. Коссовски задернул черную штору, положил  руку на
выключатель  электрической лампочки, но света не зажег. Так и остался сидеть
в  своем  жестком  кресле.  Голова  его  клонилась все ниже и  ниже, пока не
уперлась  в стол. Он  глубоко вздохнул  и стал  проваливаться  в сон, но  не
глубокий, а чуткий,  пугающий. Вернее, это был даже не сон, а нечто  среднее
между сном и явью.
     Давно Коссовски не  ощущал  такого мерзкого состояния. В последний раз,
пожалуй, тогда, в Испании. Правда, с  тех  пор этот кошмарный  страх посещал
его  по  ночам.  Смертельная  опасность  невидимой  лавиной  надвигалась  из
темноты, и не было сил пошевельнуться, защитить себя. Кончалась жизнь. Но он
не мог даже крикнуть. И никто не услышал бы крика обреченного.
     От ночных  кошмаров  оставалась  наутро  настороженная тень  в  глазах.
Откуда надвигается роковая беда?
     Беда таилась повсюду.
     Тогда,  в Испании,  он не уступил страху.  Не выдал себя.  Но внезапный
холод опустошил сердце и все тело, едва он услышал протяжный голос Зейца:
     --  Выбора у тебя нет, приятель.  Нам деваться некуда, и  тебе придется
послушать нас. Или... Впрочем,  какое дело мертвецам до того, что происходит
с живыми. Трупы не любопытны. И не разговорчивы...
     Он не  мог ничего  ответить. Он знал,  что любой ответ  приведет  его к
гибели.
     Тогда его спас Пихт. Сейчас надежда  только  на  себя. К  тому же сила,
навалившаяся  на него теперь, была, очевидно, беспредельно огромнее той, что
угрожала ему в Испании...
     Вдруг сон улетучился, как паутина, сорванная ветром. Коссовски вспомнил
день,  когда  Регенбах как  бы  между прочим  сказал: "А старикашка Хейнкель
потихоньку  лепит  самолет-гигант  с  четырьмя реактивными  моторами". Через
несколько  дней  служба радиоперехвата  расшифровала  телеграмму  с подобным
сообщением.  Она  была  подписана именем "Март"...  Почему пришло  на память
именно это?
     От резкого, короткого звонка Коссовски вздрогнул.  Он поднял телефонную
трубку и услышал голос Регенбаха.
     -- Коссовски, немедленно едем в абвер к Лахузену.
     "Вот откуда началось", -- подумал Коссовски.
     "Оппель" бесшумно мчался  по  широкой  Вильгельмкайзерштрассе. Регенбах
молчал.  Со стоном взвизгнули тормоза. Открылась  и закрылась дубовая черная
дверь.
     Коссовски вошел в  кабинет начальника II  отдела  абвера  и  доложил  о
прибытии.  Регенбах  отошел  в  тень.  "Значит, он уже  был  у Лахузена", --
подумал  Коссовски и  снова  ощутил  на  сердце мерзкий  холодок.  Опасность
столкнулась с  ним лоб в лоб. Огромная, безжалостная. Он сам был ее частицей
и  потому хорошо знал, что сопротивляться  бессмысленно,  если приговор  уже
вынесен. А приговор вынесен. Он прочел его в глазах Лахузена.
     Полковник    не   смог    скрыть    того   профессионального,    слегка
сострадальческого любопытства, какое всегда испытывает  охотник к смертельно
раненной волчице, сыщик к пойманному с поличным вору,  палач  к смертнику, а
контрразведчик к допрашиваемому шпиону.
     Лахузен  заговорил  о  лехфельдской  радиостанции.  Начало  беседы мало
походило на  допрос. Полковник,  казалось, советовался  с младшим  коллегой.
Советовался,  мягко  и настойчиво загонял Коссовски  в только ему  известную
ловушку. Коссовски  понял,  что  он  может никогда  не узнать,  какая вполне
невинная фраза окажется для него роковой.  Ни  в чем  не обвиненный, он ни в
чем   не   сможет  оправдаться.  Когда  полковник  обмолвился  о  Регенбахе,
присутствующем тут же, Коссовски уже знал точно, что ему нечего надеяться на
спасение.
     Лахузен  поднялся, и  лицо  его, вначале  освещенное  слабым отражением
настольной лампы, скрылось в тени.
     -- Майор Регенбах сказал мне,  --  неожиданно  ласковым тоном заговорил
полковник, -- что  вам  не  терпится выехать в  Аугсбург  и  самому  поймать
шпиона. Поезжайте, Коссовски, ловите...
     --  Да, но... -- Коссовски  так оглушило это разрешение, что он не смог
быстро прийти в себя.
     -- За чем же задержка? -- спросил полковник.
     --  Мне  важно  знать,  расшифровали  или  нет  ту телеграмму,  которую
перехватили после осуществления операции "Эмма".
     -- Понимаю...  Вам знать  важно.  -- Лахузен подошел к  Коссовски почти
вплотную и вдруг круто вильнул в сторону. -- К сожалению, мы расшифровать ее
не сумели. Вы свободны, капитан. Извините за поздний вызов. Такова служба...
Вы, майор, останьтесь...
     -- Значит, Коссовски? -- Лахузен взял текст расшифрованной телеграммы.
     "От Марта Перро. Предупреждение получил. Жду срочно лично. Март".
     Лахузен,   разумеется,   промолчал   о   том,   что  проверка   второго
подозреваемого,   то  есть  присутствующего   здесь  Регенбаха,  окончилась.
Регенбах попросту не передал того сообщения, о котором ему якобы по  секрету
сказал Лахузен. Коссовски же передать мог. Телеграмма  о  том, что  Хейнкель
работает  над созданием четырехмоторного реактивного  самолета была  послана
Центру  и подписана "Перро". Лахузен сам просил Регенбаха намекнуть об  этом
Коссовски за несколько дней раньше.
     Но  обвинение  в шпионаже,  считал Лахузен,  слишком  серьезное,  чтобы
немедленно  арестовать такого  человека, как  Коссовски. И  поэтому он решил
выждать,  когда тот сам выдаст  себя и заодно Марта,  с которым  постарается
встретиться в Аугсбурге или Лехфельде.
     За Коссовски решено было установить самую тщательную слежку.
     Возможно,  Лахузен имел бы больше оснований для  ареста Коссовски, если
бы он  знал  о  том, что  произошло в Испании в жаркий полдень августа  1937
года.
     Но Лахузен об этом не  знал. Знали трое: Зейц,  Пихт и Коссовски. И все
молчали.



                           День катастрофы

     Зейц получил отпуск и решил пригласить с собой Пихта. Пихт согласился.
     Дорога круто вела к Альпам, к германо-швейцарской границе. На горизонте
в  ярком  дне  белые вершины  гор придавали  окружающему какой-то сказочный,
нереальный вид. Легкие облачка, как  барашки, кружились в долинах, в зеленых
островках рощ утопали домики из светлого камня  с высокими красными крышами.
Иногда виднелись горные озерца.
     Зейц, как всегда, был весел и беспечен.
     --  Превосходно! --  восторгался он, поворачивая голову то  вправо,  то
влево. -- Райский уголок! Я хорошо сделал, что вытащил тебя сюда, Пауль.
     -- Гораздо  приятнее было бы  вместо тебя мне видеть хорошенькое личико
девочки, -- смеялся Пихт.
     -- В мужской компании есть свои прелести. А ну, остановись.
     Пихт затормозил. Зейц подошел к обрыву. Далеко внизу вязала петли узкая
горная речка.  Чешуйки  солнечных бликов, как ртутные шарики, плясали на  ее
поверхности.  Вдоль речки тянулся лентой темный еловый лес, а чуть дальше на
взгорье упрямо взбирались клеточками возделанные поля.
     -- Закусим? -- предложил Зейц.
     -- Давай, -- Пихт достал из багажника саквояж с едой и коньяком.
     Вид  гор, крепкий,  с  чуть маслянистым привкусом  французский  коньяк,
чистый и какой-то звонкий горный воздух настраивали на откровенность. На это
и рассчитывал Зейц.
     --  Я  не  хотел  приглашать  Вайдемана   потому,  что  хотел  с  тобой
посоветоваться, Пауль,  --  проговорил  он,  когда  почувствовал,  что  Пихт
захмелел.  -- Мне кажется,  что Вайдеман  совсем  не  тот,  за кого  мы  его
принимаем.
     -- Почему?
     -- Перед тем  злополучным  полетом  у него вдруг повысилось давление...
Наверняка он знал, что "Альбатрос" разобьется.
     -- Может быть, это просто совпадение.
     --  Довольно странное совпадение.  Показать  себя перед высшими  чинами
люфтваффе,  в случае  успеха  хапнуть  пятнадцать-двадцать  тысяч марок.  --
Вайдеман не устоял бы перед таким соблазном.
     Пихт пожал плечами.
     -- В последнее время, -- продолжал Зейц, -- он довольно тесно сошелся с
Юттой. Вайдеман... Ютта... Хейнкель!
     Пихт  вздрогнул.  Это  заметил  Зейц,  нарочно  сделавший  ударение  на
последнем слове.
     -- Или русские? Или англичане? -- Зейц опрокинул еще одну рюмку.
     Теперь он  и сам захмелел. Горы поплыли перед глазами. И речка в долине
размылась в какое-то ничто.
     -- И тебя я вижу насквозь, Пауль. Хитришь все, хитришь...
     Пауль рассмеялся.
     -- Конечно, Вальтер. Ты давно заметил -- это у меня  в крови. Но другим
же сразу не станешь...
     -- Мы с тобой  связаны одной веревочкой... Хорошо  бы тебя шлепнуть вот
здесь, и я был бы спокоен.
     -- А Коссовски?
     -- И  его шлепнуть. Паф! Маленькая дырка во лбу, душа  в раю. В бренном
мире наступает покой.
     -- Конечно, если когда-нибудь докопаются, вам не миновать  виселицы, --
задумчиво проговорил Пихт.
     -- А тебе?
     -- Я в худшем случае попаду в штрафной батальон.
     --  Э, нет. Так легко тебе  не  отделаться. -- В глазах Зейца  блеснули
злые огоньки.
     Он выпил еще и сник. Плечи опустились, вначале покрасневшее  лицо стало
зеленовато-серым.
     -- Испания, чертова Испания... Ты привел этого  самого Штайнерта к нам.
Коссовски   не   поверил   его   документам.   Он  сказал,  что   это  агент
республиканцев.  Я  застрелил Штайнерта. А  ведь  Штайнерт  нес  от Канариса
секретный пакет Франко. Откуда я знал, что Штайнерт подполковник?! И  что он
хотел  предупредить о  наступлении красных  под  Валенсией. А  мы  не хотели
тащиться с ним по жаре и горам.
     -- Я бы мог перебросить его на самолете...
     -- Сейчас  бы все могли, а  тогда?  Когда мы получили приказ о  розыске
Штайнерта, я разрыл его труп и сбросил в реку. Но дело сделано -- Франко под
Валенсией потерял не меньше трех тысяч своих головорезов.
     -- Коссовски наложил в штаны... -- пробормотал Пихт.
     -- Дурак ты,  Пауль, что не дал  мне его застрелить. Сейчас бы только с
тобой... Тебя -- паф! -- и все бы кончилось. Все!
     Зейц вдруг  ловко выхватил из внутреннего кармана  пиджака "вальтер"  и
навел на Пихта.
     -- А? Паф!  Здесь никого  нет. Ты вон в  той речке  поплывешь  к самому
морю. Ха-ха-ха!..
     Пихт  даже  не пошевелился. Он налил коньяку  в стаканчик от  термоса и
заплетающимся языком проговорил:
     -- Иди ты к черту со своей игрушкой! Ты глупый осел, Зейц. Пихт тебя не
выдаст, пока ты не вздумаешь подложить мне какую-нибудь свинью.
     -- Ага! -- торжествующе вскричал Зейц. -- "Пока не выдаст"!
     -- А ты собираешься подложить?
     -- Нет.
     -- И я нет.
     Зейц всхлипнул и спрятал пистолет.
     --  У меня расшатались нервы...  Прости меня,  Пауль.  Ты  мой надежный
друг, а я правда осел, глупый осел.
     Он уткнул голову в расстеленный на камнях плащ.
     -- Меня ты не бойся, -- проговорил Пихт. -- Нам надо бояться Коссовски.
Коссовски рано или поздно выдаст. А раскаявшихся прощают. Он  вывернется,  а
ты нет...
     -- А если я раскаюсь? -- оживился Зейц.
     -- Тебе нельзя. Суд чести войск СС жестоко карает отступников.
     -- Да, ты прав.
     -- В лучшем  случае тебя  пошлют солдатом  на фронт. Пошлют  в ту дыру,
откуда живым ты не выберешься.
     -- Значит, Коссовски? -- Зейц снова набрался решимости.
     Пихт  не  расслышал его. Он смотрел вниз,  где за зубьями охровых  скал
поблескивала рыбьей чешуей горная река.



     Лахузен,   начальник  отдела  абвера,  требовал  бросить   все  дела  и
немедленно выехать в Берлин.
     Автострада в поздний час была  пуста. В темноте по обочинам в островках
огоньков мелькали города и поселки.  Блики от них мерцали колючими вспышками
на  мокром  и  черном бетоне дороги. Шофер фары  притушил. В эти ночные часы
обычно  действовала  авиация   англичан,   и  на  стратегической  автостраде
запрещалось пользоваться сильным освещением.
     От  перегретого мотора  тянуло  теплом.  Коссовски  откинулся на спинку
сиденья и закрыл глаза.  Так  он делал всегда,  если его начинали  одолевать
мысли. О том, что может произойти в Берлине, он не думал. Мало ли какая идея
осенит  Лахузена?  А начальство любит срочные  вызовы.  Оно всегда стремится
вызывать у  подчиненных чувство страха. Но  Коссовски так  долго боялся, что
уже успел привыкнуть к страху, как-то сжиться с ним.
     Коссовски считал поездку в Лехфельд удачной. Он нащупал кое-какие нити,
связывающие  те или  иные  события.  Стоит  теперь потянуть  за них,  и  они
неизбежно приведут  к Марту и, разумеется, к его радиостанции. Правда, Флике
не  обнаружил ее в районе авиагородка,  за  день до отъезда рация заработала
совсем в другом месте. Но Коссовски надеялся рано или поздно ее найти.
     Настораживало другое: в  то  время, когда  заработала рация,  никто  из
подозреваемых  не  отсутствовал.  Пихт,  Зейц  и  Вайдеман  были у  Элеоноры
Зандлер.  Эрих  Хайдте -- в фотолаборатории. Гехорсман пил  пиво в "Фелине".
Ютта ходила  в  кино. Ее там видел Коссовски своими глазами. После сеанса он
вместе с девушкой зашел к Зандлерам.
     Стало быть, на рации работал  совсем другой человек. Это обстоятельство
несколько обескуражило Коссовски.
     А разговор с Пихтом? Пауль вел себя в высшей степени высокомерно. Когда
Коссовски завел разговор о Париже, Пихт прервал его вопросом:
     -- Может быть, тебе стоит вспомнить сначала Испанию?
     --  Это  уже давно забылось, --  стараясь  быть  спокойным,  проговорил
Коссовски.
     -- Напрасно ты так думаешь, Зигфрид. -- Пихт кольнул его взглядом.
     -- Сейчас меня интересует авария в Рехлине, -- насупился Коссовски.
     -- Ты знал, что должен лететь Вайдеман?
     -- Разумеется. Я же его сопровождал в первых испытательных полетах.
     -- Но почему перед полетом вы напились?
     -- Напился не я, пить хотел Вайдеман. Он боялся этих испытаний.
     -- Тогда пусть он поищет более спокойное место.
     -- Ты же сам знаешь Вайдемана.
     -- Вайдеман говорил об испытаниях в Рехлине? -- спросил Коссовски.
     --  Я  не  интересовался.  Кроме  того,  ты осведомлен,  разумеется,  о
приказе, запрещающем должностным лицам разглашать время и место испытаний.
     -- Но Вайдеман мог поделиться этим с другом...
     -- Коссовски, ты считаешь  меня  за дурака. Вайдеман  всегда  выполняет
любой приказ с безусловной точностью независимо от того, пьян он или нет.
     -- Ты допускаешь возможность, что в Рехлине самолет взорвался от  мины,
скажем, с часовым механизмом?
     Пихт откровенно захохотал, глядя на Коссовски.
     --  Тебе ли  не  знать, капитан,  и о том,  что с тех пор, как появился
первый аэроплан, в авиации  потерпело  аварию две тысячи  триста  семнадцать
самолетов.  Не сбитых  в войне,  а просто потерпевших аварию из-за  туманов,
гроз,  плохих  аэродромов,  слабой  выучки,  а  главное,  от  несовершенства
конструкций.  "Альбатрос"  -- нечто новое в самолетостроении.  И  я не знаю,
сколько еще аварий и катастроф произойдет с ним, пока он расправит крылья. И
если такие бдительные контрразведчики, как капитан Коссовски, будут искать в
них мину и подозревать пилотов в шпионаже, клянусь, он никогда не взлетит.
     ...Машина остановилась. У шлагбаума стояли  два  жандарма с  блестящими
жестяными нагрудниками на шинелях. Шофер предъявил пропуск. Жандарм осмотрел
машину и, козырнув, разрешил ехать дальше.
     Берлин, как  обычно, был погружен  в тьму. Машина помчалась мимо черных
громад зданий.
     -- Остановитесь у абвера, -- сказал Коссовски, когда "оппель" выехал на
Кайзервильгельмштрассе.
     Коссовски думал, что Лахузена он не застанет, но тот, оказывается, ждал
его.
     Лицо полковника абвера выражало крайнее недоумение.
     -- Проходите  и  садитесь,  капитан, --  проговорил Лахузен, собирая со
стола  документы.  --  Вы  устали,  конечно,  но  придется  еще  поработать.
Невероятное дело. Из ряда вон...
     -- Не понимаю вас, господин полковник.
     -- Ах да! В руки гестапо попал человек. У него выколотили признание. Он
оказался связным "Роте капеллы" -- красной подпольной организации.  Он шел к
Перро. И знаете, кто им оказался? Майор Эвальд фон Регенбах!
     Если бы Коссовски  не  сидел в кресле, у него, наверное, подкосились бы
ноги.  Он  мог  подозревать  Регенбаха,  как  подозревал в  измене и второго
коричневого  фюрера  --  Гесса, когда тот  перелетел в Англию,  но  то,  что
неуловимый,  всезнающий,  загадочный   Перро  --  это  Регенбах,   никак  не
укладывалось в его сознании.
     -- Мы узнали об этом утром. Канарис уехал к Гейдриху, потом  докладывал
рейхсмаршалу  Герингу.  Ведь  Геринг рекомендовал Регенбаха на высшие  курсы
штабных офицеров  люфтваффе.  Тот  дал согласие на  арест совсем недавно: от
улик не уйдешь. И еще была одна закавычка. Он же родственник самого адмирала
Тирпица...
     -- Какая же роль уготовлена мне в этом деле? -- спросил Коссовски.
     --  Самая  первая.  Гейдрих по старой  дружбе  обещал Канарису передать
Регенбаха  нам. Сейчас  за его домом  установлена слежка. Вы с  тремя нашими
людьми его арестуете. Сейчас.
     -- Неужели даже среди таких немцев могут быть красные?
     Лахузен развел руками.
     -- Теперь  от  Перро нас  поведет прямая дорога к  Марту с его рацией в
Лехфельде... -- жестко проговорил Коссовски.
     --  Вот поэтому мы и решили  дать вам  первую роль, так как вы наиболее
преуспели в  этом деле, -- сказал  Лахузен. -- От того, насколько  удачно вы
проведете операцию, будет зависеть ваше повышение по службе. Вам не кажется,
что вы засиделись в капитанах?
     -- Я всегда служил рейху и фюреру... -- начал, поднявшись, Коссовски.
     --  Да,  да,   --  перебил  его  Лахузен.  --  Вы  были  исполнительным
работником. Только не поскользнитесь сейчас.  Регенбаха  нужно взять  живым.
Пароль "Изольда".
     Полковник  нажал  на кнопку  звонка. В кабинет  вошли трое  сотрудников
абвера. Одного из них Коссовски узнал сразу -- это был шофер, который только
что возил его в Лехфельд и обратно.
     -- Довольно  шустрые ребята, -- порекомендовал Лахузен, -- вы поедете с
ними, капитан. Да! И как только возьмете Регенбаха, сразу же позвоните  мне.
Я буду вас ждать.
     ...В   два  ночи  машина  остановилась  у  подъезда  аристократического
особняка  недалеко  от  Тиргартен-парка.  Из  темноты  выросли  две  тени  в
штатском. Коссовски назвал пароль. Агенты сообщили, что никто не входил и не
выходил из особняка.
     -- При любом  подозрительном шорохе ломайте  дверь и  берите, -- сказал
Коссовски абверовцам. -- Я же позвоню ему из автомата.
     "Если  Регенбах еще ни о чем  не догадывается,  попробую  взять его без
лишнего шума,  а то, чего доброго, он вздумает пустить себе пулю  в лоб", --
подумал он, опуская в автомат десятипфенниговую монету.
     В трубке довольно долго раздавались гудки. Наконец кто-то поднял трубку
и держал ее в руке, словно раздумывая, отвечать или не отвечать.
     -- Господин майор? -- спросил тогда Коссовски.
     -- Да, -- сонным голосом ответил Регенбах.
     -- Извините за  поздний звонок, но я только что вернулся из Лехфельда и
привез ошеломляющее известие, которое не терпит отлагательств.
     -- Что случилось? Вам удалось выудить Марта?
     -- Разрешите мне заехать к вам сейчас и все объяснить.
     Некоторое время Регенбах колебался.
     -- Вы где сейчас?
     -- Совсем рядом от вас, звоню из автомата.
     -- Хорошо, жду.
     Коссовски кинулся к особняку Регенбаха.
     -- Встаньте в тень. Беру его сам, -- шепнул он абверовцам.
     Через пять минут Коссовски нажал на звонок двери. Регенбах встретил его
в пижаме и домашних туфлях. Вид у него был довольно помят со сна.
     -- Здесь никого нет? -- спросил Коссовски.
     Из глубины спальни раздался лай.
     -- Прекрати, пинчер! -- приказал женский голос, и собака успокоилась.
     Регенбах и  Коссовски  прошли в  кабинет.  Опытным  взглядом  Коссовски
ощупал карманы Регенбаха и убедился, что пистолета там нет.
     -- Ну? -- нетерпеливо спросил Регенбах.
     -- Перро...
     -- Что "Перро"?
     -- Я привез приказ арестовать вас, Перро...
     Лицо Регенбаха побледнело. Рука упала на ящик письменного стола.
     -- Отойдите! -- крикнул Коссовски.
     За  дверью  послышались  шаги. Тот  абверовец,  который  был  шофером у
Коссовски, подошел к Регенбаху и ловко защелкнул наручники.
     --  Что  случилось, Эви? -- растолкав офицеров,  в кабинет стремительно
вошла красивая женщина в халате из цветного японского шелка.
     -- Успокойся, дорогая, -- пробормотал Регенбах и опустил голову.
     -- Фрау, дайте одежду вашему мужу, -- приказал Коссовски.
     --  Я пожалуюсь  штандартенфюреру!  -- женщина гордо откинула белокурые
волосы.
     -- Бесполезно, Эли, -- Регенбах вдруг выпрямился и в  упор посмотрел на
Коссовски, -- вы неплохо сработали, Зигфрид.
     Лишь на рассвете Коссовски добрался до собственного дома. Голову ломило
от  нестерпимой  боли.  Он принял несколько  таблеток  люминала  и забылся в
мучительном, болезненном  сне. Он  понимал,  что надо ему присутствовать  на
первом допросе Регенбаха. От первого допроса, как это часто бывает, зависели
и остальные  допросы. На  первом допросе в какой-то  мере  можно  определить
характер преступника, его стойкость,  мужество или трусость, его поведение в
дальнейшем. Но он  настолько  устал, что Лахузен сам заметил землистый  цвет
его лица и предложил поехать домой, как следует выспаться. Слишком трудным и
нервным был  этот  день даже  для такого опытного контрразведчика, каким был
Коссовски.
     Через день капитан снова был в Лехфельде.



     Для нового "альбатроса"  фирма Юнкерса прислала опробованные двигатели,
и  Зандлер  решился снять дополнительный поршневой  мотор  Ю-211,  чтобы  не
утяжелять нос машины.  Впервые после долгого  перерыва  он решил  испытывать
"альбатрос" только на реактивной тяге.
     -- Альберт,  -- сказал  Зандлер Вайдеману перед полетом, --  я приказал
поставить в кабине киноаппарат.  Если вам удастся  взлететь, то  не забудьте
его включить. Кинопленка расскажет нам о показаниях приборов.
     -- Это в том случае, если я сыграю в ящик?  -- наигранно наивно спросил
Вайдеман.
     -- Мало ли что может случиться, -- Зандлер  нервно дернул худым плечом.
--  Только вы на  этот  раз  должны поставить на карту  все. Вы поняли меня,
Альберт?
     Зандлер  пристально посмотрел  в  темно-серые, чуть  зеленоватые  глаза
пилота.
     -- После катастрофы  в Рехлине  мы должны всем господам  великого рейха
доказать, что "Альбатрос" -- это не мертворожденное дитя.
     -- Понимаю, -- на этот раз серьезно ответил Вайдеман.
     Бешено взвыли  двигатели. Стрелка топливо-расходомера  поползла вниз --
так грабительски моторы сжигали горючее.
     -- "Альбатрос", вам взлет! -- услышал Вайдеман в наушниках.
     Самолет  дернулся  и  рванулся вперед. Вайдеман двинул педали,  потянул
ручку,  но  машина  не  слушалась рулей.  Она  неслась  по  бетонной  полосе
независимо от  воли  пилота.  Вайдеман не  мог видеть конца полосы  -- мешал
высоко  поднятый нос. Не мог он оторвать и  хвост. Раскаленные газовые струи
били в бетон, и стабилизатор не попадал в воздушный поток. Почувствовав, что
скоро  кончится  бетонная  полоса, Вайдеман  убрал тягу и нажал  на тормоза.
Машина резко качнулась, едва не перевалившись на нос.
     "Да ведь только так я сумею поднять  самолет! -- догадался Вайдеман. --
На скорости сто  шестьдесят  километров я нажму на тормоза,  хвост попадет в
воздушный поток, и "альбатрос" станет управляем".
     К остановившемуся  в конце  аэродрома  самолету  подъехали  инженеры  и
Зандлер.
     -- Опять не получилось? -- спросил обескураженный Зандлер.
     -- Я не мог оторвать хвост самолета. На взлете он был неуправляем.
     -- Да, я видел это. Что-то я не рассчитал.
     -- Разрешите взлететь еще раз, -- попросил Вайдеман.
     -- Что вы задумали? -- насторожился Зандлер.
     -- Попробую на взлете тормознуть.
     -- Это опасно, Альберт.
     Но Вайдеман промолчал. Он отстегнул парашют и вылез  из кабины. Подошел
автозаправщик.  Техники  перекинули его шланги к горловинам  баков в крыльях
"альбатроса".
     -- Хорошо, сделаем еще одну попытку, -- разрешил Зандлер.
     Снова с чудовищным грохотом побежал "альбатрос"  по аэродрому. На бетон
ложились   жирные  черные  полосы.  Стрелка  указателя   скорости   достигла
160-километровой  отметки.  Вайдеман легким нажимом придавил педаль тормоза.
"Альбатрос"  опустил  нос  и  помчался  теперь  на   основных  шасси.  Ручка
управления  упруго  впилась  в  ладонь.  "Ага,  послушался!"  --  возликовал
Вайдеман.
     Теперь он ясно видел полоску  аэродромных прожекторов в  конце бетонной
площадки. Машина достигла взлетной  скорости, но Вайдеман ручкой прижимал ее
к  бетонке и лишь  на последних  метрах потянул  управление рулем  высоты на
себя.
     "Альбатрос" устремился вверх. "Летит, летит!"
     --  Алло!  Я  "альбатрос",  --   закричал  Вайдеман,  прижав  к   горлу
ларингофон. -- Взлет на скорости сто шестьдесят два километра в час. Набираю
высоту.  Скорость   сейчас  --  шестьсот  пятьдесят.  Температура  газов  за
турбиной...
     --  Альберт,  --  услышал  Вайдеман  взволнованный  голос Зандлера.  --
Поздравляю, Альберт. Скорость не повышайте. Работайте до пустых баков!
     -- Хорошо, профессор! Ого, как быстро я набрал высоту!
     Вайдеман пошел на  разворот. Привязные  ремни больно врезались в плечи.
Рот скособочило. Кровь прихлынула к глазам.
     -- Чувствую большие перегрузки, -- передал Вайдеман.
     -- Так и должно быть, Альберт, -- немедленно отозвался Зандлер.
     Под   крыльями   медленно   разворачивалась   земля.   Краснели   среди
светло-ржавых  полей  и темных лесов Лехфельд,  замок Блоков. Вдали голубели
Баварские горы и дымил трубами заводов Аугсбург.
     Два  двигателя  Юнкерса жрали топливо  с потрясающей  быстротой.  Через
десять  минут  стрелка расходомера подошла к критической черте. Убирая тягу,
Вайдеман  понесся к  земле.  Он удивился приятному  наслаждению  полетом  на
"альбатросе".  Впереди  не было винта мотора  и не лезли в  кабину выхлопные
газы.  Звук  от  работы  двигателей уносился  назад, и пилот чувствовал лишь
мерное дребезжание корпуса да иногда прокатывающийся гром -- моторы дожигали
топливо.
     Над землей Вайдеман выровнял самолет и плавно посадил его на бетонку. В
долю секунды он заметил бегущих к нему людей. Весь аэродром сорвался с места
-- "альбатрос", наконец, увидел небо.
     -- Полет закончил, -- передал Вайдеман и добавил совсем уж некстати для
этого момента: -- А все же надо побольше опустить носовое колесо, профессор.



     Мониторы  стояли  в разных  кварталах  Лехфельда.  Капитан Флике  через
каждый  час по  рации  проверял  их  готовность. Недалеко от  автофургона  в
палатках  жили солдаты  из  батальона  охраны.  Они  были  переодеты в форму
новобранцев и  днем, чтобы не привлекать внимания, маршировали по  плацу под
крики ретивых фельдфебелей.
     Рация заработала в одиннадцать ночи, когда на город опустилась холодная
звездная  ночь.  "КПТЦ 6521  9006 5647..."  понеслись в  эфир  стремительные
точки-тире.  Сразу  же  в динамик  ворвались  голоса функабверовцев, которые
дежурили на мониторах.
     -- Я "Хенке", сто семьдесят три градуса...
     -- "Бове", сорок семь...
     Флике стремительно  передвигал  на карте  Лехфельда  красные  шнурки  с
тяжелыми  грузиками.  В перекрестке  этих  шнурков  Коссовски  увидел  район
авиагородка. Кровь  ударила в виски. "Все точно!" -- он бросился к выходу  к
своей машине.
     -- Мацки! Тревога!
     --  Куда?  --  вынырнул  из темноты  унтерштурмфюрер,  начальник отряда
охраны.
     -- Оцепить дома Зандлера, Хайдте, Венделя, Бука!
     Шофера поблизости не оказалось, и Коссовски сам  рванул машину  вперед.
Он  гнал  "оппель", не  включая фар. Хорошо,  что никто не шатался по шоссе.
"Скорей, скорей!" -- он нажимал на газ. И, словно  угадывая желание хозяина,
машина летела на предельной скорости.  Коссовски, обычно предусмотрительный,
осторожный,  на этот раз не думал, сможет ли он один справиться с Мартом или
радистом.  Он  хотел  лишь  застать  их  за  рацией,  у  работающего  ключа,
притаившихся преступников, которые очень долго вредят Германии.
     Коссовски всего на мгновение оторвал взгляд  от дороги, но в память уже
цепко вошли приземистый особняк, освещенное окно кабинета Зейца. Напротив, в
желтых  акациях, увитый плющом подъезд  Зандлера. Бордовые шторы гостиной --
там кто-то  есть. Нога сама по  себе соскользнула  с рычага газа на  большой
рычаг  тормоза. Коссовски  качнулся на баранку,  больно  ударившись  грудью.
Пинком  он  отшвырнул  дверцу  и  выскочил  из  машины, выхватывая из кобуры
пистолет.
     Дверь была заперта. С  яростью, которая вдруг приходит в такие моменты,
Коссовски рванул ее. Она  распахнулась. В  коридоре на  вешалке -- шинели  и
фуражки.  В  гостиной  громко  кричала  радиола. На  кушетке  валялся  Пихт.
Элеонора сидела у него в ногах. За столом пил водку Вайдеман. Секунду, может
быть, все недоуменно смотрели на ворвавшегося Коссовски.
     -- Где Ютта? --  крикнул Коссовски, чувствуя,  как ладонь  занемела  от
ребристой рукоятки пистолета.
     -- Она больна,-- прошептала, бледнея, Элеонора.
     В три прыжка Коссовски влетел на антресоли. С грохотом упала  перед ним
дверь. В углу на тумбочке горела крошечная лампочка под голубым абажуром. На
столе стоял чемодан с зеленым  глазком индикатора, рычажки  настройки, ключ,
полоска бумаги...
     --  Руки!  -- Коссовски успел заметить отступившую  в темноту  Ютту, он
увидел лишь белое пятно лица, сиреневый подол ее халата.
     "Почему поднимается одна рука?"
     Что-то тяжелое упало  на пол. Глаза ослепли от яростной вспышки и жара.
Чудовищная сила бросила Коссовски вниз. Падая, он ударился затылком, заскреб
по  ковру, встал  и,  шатаясь,  опаленный, весь  ватный, почти без сознания,
вывалился  в парадное.  Почему-то стекленеющий  глаз  остановился на  темном
особняке  Зейца. Там  уже  потушили свет.  Коссовски  уцепился за  перила  и
подтянул вверх свое непослушное тело. Из особняка Зандлера, оттуда, где была
комната  Ютты,  бил  огонь  и освещал  его  корчившуюся  фигуру.  Затухающее
сознание  еще  уловило какой-то  резкий звук. Боли  не  было, только  что-то
мягкое, сильное ударило в грудь и опрокинуло навзничь.
     Он  уже  не  слышал  ни сирен,  ни криков  подоспевших  солдат,  ни воя
пожарных  машин. Когда  приехала  санитарная  машина, Коссовски  вздрогнул и
неестественно вытянулся во всю длину своего роста.



                      Год, переломленный надвое

     В  декабре  1942  года  Мессершмитту из  штаба люфтваффе  пришел приказ
сформировать из летчиков, занятых в работе фирмы, боевой отряд и направить в
район  станции Морозовской, северо-восточнее Ростова. Мессершмитт понял, что
воздушные силы на Восточном фронте основательно поистрепались, летные  школы
не в состоянии восполнить потери и поэтому командованию пришлось  собирать в
Германии резервы и бросать на фронт. Знал он и о том,  что  инструкторы школ
тоже  направлялись  в  бомбардировочную  и  транспортную авиацию,  чтобы  по
воздуху снабжать  тот огромный  "котел",  в  который попала  армия  Паулюса.
Летчики Мессершмитта назначались в действующую истребительскую  эскадру асов
"Генерал  Удет".  К  машинам,  помимо  крестов  и  номерных  цифр, полагался
отличительный  знак эскадры  --  красный  туз,  обрамленный  венком и сверху
короной.
     Техники  выкрасили самолеты в маскировочные пятнистые цвета, намалевали
на  бортах  эти  знаки,  поставили  новые  моторы. Скрепя сердце Мессершмитт
утвердил список личного состава  отряда. Командиром  был назначен  Вайдеман.
Вместе с ним  вылетали на  русский фронт второй  испытатель Вендель,  пилоты
воздушного обеспечения Пихт, Шмидт, Штефер, Привин, Эйспер, Нинбург, механик
Гехорсман.
     Вайдеман  и  Пихт  поехали проститься  к  Элеоноре  и  Зандлеру.  После
невероятного случая  с  Юттой  профессор и Элеонора долго не могли прийти  в
себя. Ютта, секретарша самого конструктора, оказалась шпионкой. Она взорвала
себя и рацию гранатой. Огонь, несмотря на все усилия пожарных, успел сожрать
все, что могло бы оказаться важной уликой. Весь пепел был собран и отправлен
экспертам,  но  они  нашли в нем только  несколько  попорченных деталей. Эти
детали позволили  установить, что радиостанция была немецкого производства и
монтировалась обычно на транспортных трехмоторных самолетах "юнкерс-52".
     Дом   отремонтировали,  стену,   отделявшую  комнату  Ютты  от  спальни
Элеоноры, завесили  алым  крепом. Зейц, который  в  последнее время особенно
часто навещал профессора, говорил, что в ту же злопамятную ночь скрылся брат
Ютты  -- Эрих Хайдте. Ему удалось добраться до швейцарской границы, но там в
перестрелке с пограничниками  он был убит. По  счастливой  случайности выжил
Коссовски.  Оглушенный и контуженный  взрывом, он  выбрался  на улицу.  Пуля
стрелявшего Эриха Хайдте  пробила ему левое легкое,  чуть повыше сердца.  Но
опытный  хирург сделал  отчаянно смелую операцию, и теперь Коссовски лежал в
лучшем военном госпитале в Бермхорне.
     Несмотря  на  то, что прошло после  этого  случая  больше двух месяцев,
профессор  Зандлер все  еще  болел. Когда Пихт и Вайдеман  вошли к нему, они
увидели опустившиеся плечи, бледное, даже голубоватое, лицо, резкие морщины,
избороздившие  большой  шишковатый  лоб  профессора.  Элеонора  была  сильно
встревожена здоровьем отца, хотя о Ютте, кажется, успела забыть.
     Пауль Пихт крепко обнял Элеонору.
     -- Это встреча или прощание? -- спросил Вайдеман.
     Элеонора   освободилась  от   объятий  и  вопросительно  посмотрела  на
Вайдемана.
     -- Встреча, Альберт, -- сказал Пихт.
     -- Альберт, почему  вы  всегда  так  зло  шутите?  -- Элеонора отошла к
буфету и сердито зазвенела чашками для кофе.
     -- Тогда  пора прощаться, -- посмотрел на часы Вайдеман, пропустив мимо
ушей слова Элеоноры.
     -- Что это значит, Пауль?
     -- Элеонора, через три часа мы улетаем на фронт.
     -- На фронт?
     Пихт кивнул.
     -- На русский фронт.
     -- Надолго?
     -- Не знаю. Постараюсь вернуться, как только мы победим.
     --  Не волнуйтесь,  фрейлейн, --  Вайдеман  достал  из буфета коньяк  и
наполнил  рюмки,  --  скоро на  фронт  будут брошены "фокке-вульфы-190". Это
такие машины...  Русским  ад  раем покажется. А воевать  Пауль умеет. Пауль,
выпьем за наши победы в русском небе!
     -- Ты вылетаешь на "фоккере", кажется? -- спросил Пихт.
     --  Да.  Я   должен  оценить  его  боевые  качества  и  прислать  фирме
обстоятельный отчет.
     В дверь позвонили.
     -- Это, наверное, Зейц, -- шепнула Элеонора и выбежала в переднюю.
     Гауптштурмфюрер сухо поздоровался с летчиками и сел за стол.
     -- Какой ты стал важный, Вальтер! -- толкнул его локтем Вайдеман.
     --  Дел  много...  --  односложно  ответил  Зейц.  --  А вы  на  фронт?
Прощальный ужин?
     -- Как видишь...
     Зейц поднял рюмку.
     -- Не дай  бог попасть  вам  в плен.  Асов  из эскадры  "Удет"  русские
расстреливают на месте, как и эсэсовцев.
     -- А мы не собираемся  попадать  в плен к русским, --  засмеялся Пихт и
снова обнял Элеонору. -- Надеюсь, моя невеста меня подождет?
     Элеонора покраснела и опустила голову.
     -- Как здоровье  Коссовски?  --  вдруг  серьезно спросил Пихт и  в упор
посмотрел на Зейца.
     Тот нервно зажал рюмку.
     -- Поправляется, кажется. Я дважды навещал его...
     -- Ну, бог с  ним, передай ему  наши пожелания.  -- Пихт  допил рюмку и
встал, окинув, словно в последний раз, уютную гостиную Элеоноры.



     Колючие метели носились по огромной русской степи. Обмороженные техники
в куртках  из искусственной кожи  возились по  ночам у моторов, едва успевая
готовить  машины  к   полетам.  Ме-109  плохо  переносили   морозы.   Моторы
запускались  трудно,  работали неустойчиво,  в  радиаторах  замерзало масло.
Прожекторы скользили  по заснеженным стоянкам, освещая скорчившихся часовых,
бетонные  землянки,  вокруг  которых  кучами громоздились  ржавые консервные
банки, картофельная шелуха и пустые бутылки от шнапса.
     -- Ну и погода, черт возьми! -- заругался  лейтенант  Шмидт. --  Если я
протяну здесь месяц, то закажу молебен.
     -- Перестань ныть, -- мрачно отозвался Вайдеман. -- Мы здесь живем, как
боги. Посмотрел бы, в каких условиях находятся армейские летчики...
     -- Я  не  хочу,  чтобы здесь, в этой безжалостной степи, замерзали  мои
кости! --  взорвался  Шмидт.  -- Я  не хочу,  чтобы о  нас  в газетах писали
напыщенные  статьи,  окаймленные жирной  черной  рамкой, чтобы нам воздавали
честь и хвалу!
     -- Ты офицер, Шмидт! -- прикрикнул Вайдеман.
     --  К черту  офицера! Неужели вы  не понимаете,  что  мы в  безнадежном
положении?  Армия   Паулюса  все  равно  пропадет,  отчаянные  наши  попытки
пробиться к ней стоят в день десяток  самолетов. Я не трус... Но мне обидно,
что самую большую храбрость я проявляю в абсолютно бессмысленном деле.
     -- Фюрер обещал спасти армию, -- проговорил Пихт.
     Летчики   замолчали   и   оглянулись  на  Пихта,  который  сидел  перед
электрической печью в меховой шинели и грел руки.
     --  Из  этой преисподней  никому  не  выбраться,  --  нарушил  молчание
фельдфебель  Эйспер. -- Позавчера  мы потеряли  семерых, вчера  --  Привнна,
Штефера. Сегодня на рассвете -- Нинбурга...
     -- Это потому, что у нас плохие летчики. -- Вайдеман бросил в  кружку с
кипятком кусок шоколада и стал давить ложкой. -- Такие нюни, как Шмидт...
     -- Черта с два, я уже сбил двух русских!
     -- А они за это время четырнадцать наших.
     -- У них особая тактика. Видели, как вчера зажали Пихта?
     -- Какая там особая! Просто жилы покрепче.
     Вайдеман отхлебнул чай и поморщился.
     --  В бою  надо  всем  держаться вместе и не рассыпаться. Русские хитро
делают, --  двое хвосты  подставляют, наши бросаются  в  погоню,  как глупые
гончие, а в это время их атакует сверху другая пара.
     -- Но и мы так деремся!
     -- Завтра, кто нарушит строй, отдам под суд, -- не  обращая внимания на
Шмидта, сказал Вайдеман.
     Он  вырвал   из  блокнота  лист  и   быстро  начертил  на  нем   силуэт
"мессершмитта".
     -- Что нужно, чтобы этот самолет победил, Пихт?
     -- Скорость.
     -- Правильно, скорость  -- сила истребителя. Значит,  предельный режим,
чтобы к началу атаки обгонять русского, и  тогда легче будет  маневрировать.
-- Вайдеман перед носом истребителя прочертил жирною стрелу.
     -- Затем, Вендель, что требуется?
     -- Сохранить высоту.
     Вайдеман направил вторую стрелу вверх.
     -- Смертельная  атака сверху  в хвост.  Потом иммельман,  петля, боевой
разворот, новая атака.
     Карандаш запрыгал по листу, оставляя стремительные петли.
     -- Но тогда мы расходуем больше горючего, -- проговорил Шмидт.
     -- Чепуха. Когда ты  дерешься с противником, то в кулак вкладываешь всю
силу, не заботясь, хватит ли ее на потом.
     -- Да, я  забыл, что скоро Клейст ворвется в Баку и бензина у нас будет
достаточно! -- захохотал Шмидт.
     -- Бензина хватит,  нам важно уберечь бомбардировщики  и транспортники.
Они везут Паулюсу снаряды и еду.
     На рассвете  техники стали  заливать  в моторы антифриз. Пихт побежал к
своему  самолету.  Обросший,  с  коростами  на  щеках  и  носу,  фельдфебель
Гехорсман паяльной лампой грел мотор.
     -- Что невесел, Карл? -- спросил Пихт.
     Гехорсман стянул перчатку и показал окровавленные пальцы.
     -- Я не выдержу этого ада
     -- Здесь коньяк, выпей, будет легче. -- Пихт протянул ему фляжку.
     --  Слушайте, господин обер-лейтенант, -- проговорил Гехорсман тихо, --
смотрю я на вас, вы не такой, как все.
     -- Это почему же?
     --  Да уж  поверьте  мне. Если  бы все были  такие, как вы, Германия не
опаскудилась бы, боль им в печень!
     -- Брось, Карл, -- похлопал его по плечу Пихт. -- Самолет готов?
     -- Готов.
     -- Когда-нибудь ты все поймешь, -- многозначительно произнес Пихт. -- Я
могу рассчитывать на тебя?
     -- Как на самого себя!
     -- Хорошо, Карл. А теперь давай парашют.
     Гехорсман  помог натянуть  на  меховой комбинезон парашют  и подтолкнул
Пихта к крылу.
     -- Только берегитесь. Русские когда-нибудь посшибают вас всех.
     Из землянок выходили другие летчики и медленно брели к своим машинам.
     -- Ты знал Эриха Хайдте? -- вдруг спросил Пихт.
     -- Знал, -- помедлив, ответил Гехорсман.
     -- Он был неплохой парень?
     Гехорсман сделал вид, что не расслышал.
     -- К запуску! -- скомандовал Пихт.
     Гехорсман спрыгнул с крыла и отбежал в сторону.
     Над  аэродромом  проплыли  на  большой высоте  две группы  трехмоторных
"юнкерсов". Около восьмидесяти  самолетов. Их и  должны  были прикрывать асы
отряда Вайдемана.
     Истребители, стреляя выхлопами,  стали запускать моторы. Снежная пороша
забушевала  на  стоянках.  Подпрыгивая  по  мерзлому  полю,   "мессершмитты"
порулили на взлетную полосу.
     Пихт включил рацию. Сквозь треск в наушниках прорвался голос Вайдемана:
"Так не забудьте, кто выскочит из строя, отдам под суд".
     Истребители  на  форсированном  режиме догнали транспортные  самолеты и
построились попарно сверху. Пихт посмотрел вниз на белую снежную пустыню. Ни
деревень, ни городов  -- снег и снег. Люди  давно ушли отсюда,  а если кто и
остался,  то,  наверное, зарылся так глубоко в землю  -- не достать никакими
фугасками. Иногда через поля, а чаще через холмы пробегали обрывистые змейки
покинутых окопов.
     --  Внимание, проходим  линию  фронта, -- предупредил Вайдеман. Никакой
линии внизу не было. Та  же степь, те же снега.  Только где-то на  горизонте
дымно чадил подожженный дом, тянул над белой равниной черную ленту.
     В небе слева вдруг  что-то передвинулось  и насторожило Пихта. Закачали
крыльями  пузатые  транспортники,  заметались  турели с  короткими  спарками
пулеметов  ЯКи!  Светло-зеленые  истребители  с   яркими  красными  звездами
стремительно  сблизились  с  тяжелыми  самолетами,  и  строй сразу  же  стал
распадаться. Одна машина, задымив, пошла к земле.
     -- Русские! -- закричал Вайдеман. -- Звенья Пихта и Шмидта вниз!
     Пихт, убрав газ, нырнул в образовавшуюся брешь и сразу же попал в клещи
двух ЯКов. Он двинул ручку вперед, крутнул нисходящую спираль. Ушел! И тут в
прицеле появился ЯК. Истребитель шел  в атаку  против  трех "юнкерсов". Пихт
дал длинную очередь. Трасса  прошла перед  носом истребителя. Русский летчик
оглянулся  назад, увидел  повисший  в  хвосте  "мессершмитт" Пихта,  видимо,
что-то  закричал  и  змейкой  стал  закрывать своего  товарища,  который шел
впереди.
     Откуда-то сбоку вывалился Шмидт:
     -- Мазила! --  заорал он, повисая на  хвосте ведомого и стреляя из всех
пулеметов. ЯК завалился на крыло и, рассыпаясь, полетел вниз.
     Пихт бросил истребитель в  сторону, оглянулся  --  своего ведомого нет.
ЯКи и  "мессеры" крутились, как  взбесившиеся  осы.  Внизу  на земле  дымило
несколько  рыжих  костров  -- горели  первые  сбитые самолеты.  Русских было
немного. Но две пары сковали  Вайдемана. Две  пары щелкали  "юнкерсов".  Три
истребителя  навалились  на  Шмидта  и его  ведомого. Шмидту удалось сначала
вырваться из  тисков,  но на  крутой горке его  самолет  потерял  скорость и
завис. В  этот момент  ЯК  с  короткой  дистанции  срезал самолет  очередью.
"Мессер" взорвался,  рассыпав  по небу куски крыльев и мотора.  "Отвоевался,
Шмидт", -- успел подумать Пихт.
     Строй "юнкерсов" распался окончательно. Теряя машину за машиной, группы
разворачивались и, разгоняясь на планировании, пытались оторваться от ЯКов.
     "Теперь попробуй уберечь себя", -- приказал себе Пихт.
     Он направил  машину  вверх, где дрался  Вайдеман. Один из ЯКов, заметив
его, вошел в полупетлю. "Вот черт,  сейчас кто кого". Нажав на гашетки, Пихт
отбил  атаку. ЯК  скользнул  на  крыло, тормозя  щитками  и стараясь зайти в
хвост. "Нет, не отцепится". -- Тыльной стороной перчатки Пихт  вытер пот. На
помощь ЯКу подоспел еще один.
     --  Фальке1! -- закричал Пихт, вызывая Вайдемана. -- Отгони сверху, они
зажали меня.

     (1 Сокол.)

     -- Не  смогу, Пауль...  Тоже  потерял ведомого...  -- хрипло  отозвался
Вайдеман.
     В  бешено перемещающихся  линиях  земли и  неба Пихт  все же увидел его
самолет -- единственный "фокке-вульф-190", который еще  не  вошел в серийное
производство.
     Все же Пихту удалось  на несколько секунд отбиться от ЯКов. Он вырвался
к Вайдеману,  взглянул  вниз  -- пора! В сетку прицела попал мотор. Короткая
очередь сверкнула на мгновение.
     -- Что за дьявол! -- услышал он сразу же испуганный голос Вайдемана. --
У меня заклинило мотор!
     -- Попал снаряд?
     -- Наверное. Я выхожу, следи за мной.
     -- Хорошо.
     "Фоккер" быстро проваливался вниз.
     -- Садись на вынужденную. Видишь карту? -- спросил Пихт.
     Вайдеман промолчал, видимо отыскивал на карте место, над которым сейчас
летел.
     -- Видишь реку?
     -- Да, кажется, рядом можно сесть. Но там русские!
     -- Вряд ли. Зажигание выключено?
     -- Да.
     -- Перекрой баки!
     Сильно  раскачиваясь с крыла на крыло, "фоккер"  Вайдемана планировал с
выключенным двигателем. Вот он перевалил через овражек, достиг реки.
     -- Если русские -- беги! -- успел крикнуть Пихт.
     Самолет Вайдемана врезался в сугроб и пропал в фонтане снега.
     Пихт резко потянул ручку  на себя. От перегрузки  в лицо ударила кровь.
Два ЯКа шли на него. Тогда он закрутил отчаянный штопор, вышел почти у самой
земли и хотел уйти на бреющем. Но  ЯКи, видно, серьезно решили  доконать его
"мессер".  Тогда Пихт снова полез вверх. Последнее, что он увидел в холодном
небе, -- дымящий "юнкерс" и три качающихся парашютика.
     Чей-то истребитель отвесно  шел  к земле  и, воткнувшись в запорошенную
донскую степь, взорвался, как большая фугасная  бомба. "Мессеры" и "юнкерсы"
скрылись. Теперь Пихт видел только ЯКи.
     Взрыв у мотора сильно качнул самолет. В следующую секунду будто треснул
фюзеляж. Пихт выпустил управление из  рук и до боли сжал зубы.  "Все, --  на
плечи  навалилась страшная  усталость.  -- Обидно, такая нелепая  смерть"...
Мотор  захлебнулся  и  трясся оттого,  что  еще  крутился  погнутый винт. На
мгновение Пихт услышал цепенящую тишину, а потом свист.
     "А может, попробовать?" -- лениво шевельнулась мысль
     Рука  нашла  у  левого  борта  ручку, потянула  вверх. Скрипнул  задний
козырек кабины и рванул фонарь. Морозный воздух хлестнул по лицу. И тут Пихт
увидел кружащуюся внизу белую степь, проволочные заграждения, дорожки темных
окопов. Правой рукой он раскрыл замок привязных ремней и попытался подняться
в кабине.  Но тяжелый воздушный  поток прижал его снова  к сиденью. Тогда он
поставил одну  ногу под себя, на кресло, потом другую, и когда до земли  уже
оставалось  не  больше пятисот метров,  выпрямил обе  ноги  и  вывалился  из
кабины.
     Больно дернули лямки парашюта. ЯКи прошли рядом. В заиндевевших фонарях
Пихт увидел любопытные лица пилотов.
     На землю он свалился как  будто  сбитый ударом кулака, подбородок попал
на  твердую  кочку земли. В снег  закапала кровь. Он стянул перчатку и зажал
рану.
     -- Да вот он! -- услышал Пихт голос за спиной.
     -- Вот фриц проклятый, притаился, -- проговорил другой.
     -- Тише, Семичев! Еще стрелять будет.
     -- Я вот ему стрельну!
     Из глаз Пихта сами собой  потекли слезы. Он уткнулся в колючий сугроб и
замер. Над головой захрустел снег.
     -- Может, убился? -- шепотом спросил один солдат.
     -- Давай перевернем. Кажется, дышит еще.
     -- А парашют добрый. Нашим бы бабам на платье...
     -- Да он сгодится и для военной надобности. Берем?
     -- Давай, -- солдаты взялись за плечи Пихта.
     -- Я сам, -- проговорил Пихт.
     -- Живой! Что-то лопочет по-своему! -- обрадованно воскликнул солдат.
     Пихт поднялся на колени и освободился от ремней парашюта.
     --  Не балуй,  --  отскочив  и вскидывая  винтовку, неожиданно закричал
солдат  в рыжей старой шинели и подшитых валенках, видимо, Семичев. -- Хенде
хох!
     Другой, помоложе, маленький и узкоплечий, вытащил из кобуры парабеллум,
поглядел на Пихта. И удивленно свистнул.
     -- Плачет...
     -- От мороза надуло, -- сердито сказал солдат с винтовкой, Семичев,  --
он ведь немец, к нашей зиме непривычный.
     Тот, кто обезоружил его, был  так мал,  что винтовка, перекинутая через
плечо, ударяла  его  прикладом  под  колено. Лицо  у солдатика  почернело от
холода, на бороде заиндевел белесый пушок. Он еще раз взглянул на Пихта.
     -- Первый раз вижу фрица так близко.
     -- Насмотришься  еще, -- вздохнул  Семичев  и  дернул винтовкой  -- Ну,
идем, гей форвертс!
     Вдруг издалека донеслись выстрелы.  Стреляли  беспорядочно  и зло. Пихт
посмотрел в  ту сторону  и увидел зарывшийся в снег "фокке-вульф" Вайдемана.
Альберт  сильно  хромал,  бежал  в  сторону немецких окопов.  Значит,  сумел
уцелеть.
     Шагов через  двести Пихт свернул в  лесок.  Пахнуло дымом  и душноватым
солдатским  теплом.  Он  спустился  в  траншею. У дверей  одной  из землянок
появился солдат  с  грязным  ведром. Видимо, он собирался  выбросить  сор на
помойку. Увидев летчика в серо-голубом  немецком комбинезоне, солдат истошно
закричал:
     -- Братцы, глядите! Фрица ведут.
     Из   землянок   выскочили   солдаты,  кто  в  нательном  белье,  кто  в
гимнастерках без ремня, в шинелях внакидку, а кто и совсем голый до пояса, в
одной фуфайке. Гомон вдруг  смолк. В настороженной  тишине Пихт почувствовал
любопытство, и ненависть, и еще что-то встревоженное и недоброе.
     -- Длинный, гадюка, -- тихо проговорил кто-то.
     -- В крови. Видишь, на бороде?
     -- Мабудь, трохи жидковат.
     -- А видел, как наших сшибал?!
     -- Слышь-ка, Семичев, дозволь я его с одной пули кончу!
     -- Обрадовался, --  одернул кто-то сурово. -- Ты вон тех  лучше кончай,
которые перед тобой в окопах сидят. А этот уже конченый.
     Семичев,  видимо   гордый   поручением   привести   пленного,   сообщал
подробности:
     -- Упал, значит, и лежит, примолк. Думал, ми такие лопухи, не заметим.
     -- А может, треснулся об землю и дух на миг потерял?
     -- Да  нет,  мы когда  подошли, он забормотал чтой-то по-своему  и стал
парашют снимать. Дескать, Гитлер капут.
     Несколько солдат засмеялись. Кто-то спросил:
     -- И куда его теперь?
     --  А  там  разберутся, --  ответил тот  же суровый  голос. -- Может, к
стенке, а может, строить.
     В командирской землянке было  жарко.  На раскрасневшейся железной печке
подпрыгивал чайник.
     -- Товарищ комбат!  -- крикнул с  порога  Семичев.  -- Ваше  приказание
выполнено, фриц доставлен.
     -- Встань у двери, -- комбат здоровой  левой рукой застегнул воротник и
обошел вокруг Пихта.
     -- Попался?  Вот  теперь  я могу тебя стукнуть. Что хочу,  то и сделаю.
Ферштеен?
     Пихт  отрицательно  замотал  головой.  Комбат неуклюже достал из кобуры
наган и взвел курок.
     -- К стенке! -- закричал он вдруг. -- Семичев, ну-ка отойти в сторону.
     -- Я прошу доставить меня к старшему командиру, -- проговорил Пихт.
     -- Что он говорит? Понял, Семичев?
     -- Никак нет, товарищ комбат.
     -- Просит доставить к старшему командиру, --  отозвался из  темноты нар
глуховатый голос.
     Пихт повернулся на голос.  С нар сползла шинель, и  появилось заспанное
пожилое лицо.  В  петлицах гимнастерки краснела  шпала капитана, и  на рукав
была пришита звезда. "Политрук", -- догадался Пихт.
     -- Я для него старший! -- куражливо крикнул комбат.
     -- Ладно, Ларюшин, -- остановил его политрук. -- Я поговорю с  пленным,
а то ты сгоряча его пустишь в расход.
     На хорошем немецком языке капитан спросил Пихта:
     -- Какого ранга вам нужен старший?
     -- Полка или дивизии.
     -- Они, гады, семью  мою под  Смоленском... -- прошептал комбат и вдруг
смолк, всхлипнув носом.
     -- По  какому  делу? -- спросил  капитан, неодобрительно покосившись на
Ларюшина.
     -- Извините, но я вам  это сказать не могу. Лишь прошу об одном  --  на
нейтральную    полосу    приземлился    новейший   германский    истребитель
"фокке-вульф-190". Добудьте его любой ценой...
     -- Ларюшин,  позвоните в штаб, -- всем  туловищем  капитан повернулся к
Пихту.
     -- Вы из эскадры асов "Удет"?
     -- Да.
     Комбат крутнул ручку полевого телефона.
     -- Алло,  алло,  шестой говорит.  Дайте второго... Смирнов, ты? Слушай,
пленный  немец-летчик  просит...  Да,  важный... Из  эскадры  "Удет"...  Ну,
привет.



     Пихт шел  бесконечно  длинным пустым  коридором,  и  взгляд  его  цепко
останавливался на  каких-то  пустяковых деталях. Большинство  кабинетов было
закрыто. На  высоких дверях,  когда-то выкрашенных  под дуб, были привинчены
жестяные рамки. Под них вставлялась полоска  бумаги  с  фамилией  обладателя
кабинета, напечатанной типографской краской. Но  так делали до войны. Сейчас
же, когда товарищ  уезжал  на фронт  и  погибал,  уходил  с  повышением  или
понижением, на этой  же  полоске  бумаги  подписывалась сверху новая фамилия
химическим карандашом,  и так  по  столбику имен  можно  было прочитать  всю
родословную того или иного кабинета.
     Сопровождающий  офицер  остановился перед  угловой дверью,  на  которой
висел обыкновенный тетрадный  лист, пришпиленный  кнопками. На  бумаге  косо
была выведена единственная фамилия: "Зяблов". Офицер постучал.
     -- Войдите, -- услышал Пихт глуховатый, знакомый голос.
     --  Товарищ  полковник,  по  вашему  приказанию  пленный доставлен,  --
доложил офицер и отступил в сторону.
     Зяблов по-стариковски медленно поднялся из-за стола и  вышел навстречу.
В округлившихся его глазах светились и радость и изумление.
     -- Мартынов? Павел? -- тихо, почти шепотом спросил он.
     -- Собственной персоной,  товарищ  полковник,  -- ответил Пихт-Мартынов
по-русски.
     Зяблов быстро подошел к нему и крепко обнял.
     -- Здравствуй.
     --   Здравствуйте...   Здравствуйте,   --  снова   повторил   Мартынов,
удивившись, как нежно звучит  это обыкновенное русское слово: -- Кто  думал,
где мы встретимся...
     Он почувствовал, что язык стал  каким-то непослушным и твердым. Впервые
через два года он заговорил на родном  языке и понял, как странно прозвучали
его  слова. Будто он вообще был немым и  только сейчас обрел дар  речи. Звук
"л" соскальзывал, "г" получалось как горловое, твердое "х".
     -- Акцент у тебя сильный, -- как бы огорчившись, произнес Зяблов.
     -- Я боялся, что за русского не признают, когда вернусь домой.
     Зяблов  на столе расстелил  газету,  достал  из шкафчика бутылку водки,
колбасу, соленый огурец и полбуханки ржаного хлеба.
     -- Ты раздевайся, покажись, -- сказал он, рассекая огурец на дольки. --
И  вы,  майор, раздевайтесь. Что? Удивлены?  Если  бы  вы  знали, какого мне
привезли пленного!
     Павел сбросил полушубок и, улыбаясь, подошел к столу.
     -- Тьфу! -- притворно сплюнул Зяблов. -- Хоть бы эту железку сорвал. --
Он ткнул  ножом в рыцарский крест, который висел на шее Павла. -- Переодеть,
не смогли, что ли? -- оглянулся на офицера.
     -- Вы же сами приказали...
     --  Сам,  сам, -- заворчал  Зяблов. -- Я же  не знал, что перед полетом
Павлушка вырядится как олух царя небесного. Эта одежка у меня вот где сидит,
-- он постучал себя по седой голове.
     Потом  взял  с тумбочки стаканы,  поискал  третий  -- не нашел, снял  с
кувшина крышку. "Мне, старику, и этой хватит". И разлил водку:
     -- Ну, Павел, как говорят, за встречу!
     Водка  обожгла  горло.  Павел закашлялся, пытаясь поддеть ножом пластик
огурца.
     -- Что, крепка? -- обрадованно воскликнул Зяблов. -- Точно, крепка, как
и весь наш народ. Крепки мы, черт побери! Устояли, устояли, Павлушка!
     Горячая волна захлестнула грудь. В  этот момент  от Павла умчалось все,
чем он жил пять с лишним лет, -- и Зандлер, и Зейц, и Вайдеман, и Коссовски,
н  Мессершмитт, --  их  как  будто  не  стало,  они  существовали  отдельно,
призраками   на   другой   планете,  на  чужой  земле.  Сейчас   был  только
старый-престарый друг, бывший наставник  по спецшколе Зяблов  да  офицер  из
особого  отдела  действующей  армии,  с  лица  которого  все  еще  не  сошли
недоумение и растерянность:
     -- Скажите, "фоккер" добыли все-таки? -- спросил Павел.
     --  Добыли,  --  кивнул  офицер. --  Бросили  батальон Ларюшина в  бой.
Оттеснили немца, уволокли на тягаче. А вот летчик успел все же скрыться.
     --  Из-за этого "фоккера" погибла  у  меня чудесная  радистка  Ютта, --
нахмурился Павел.
     -- Как это произошло? -- спросил Зяблов.
     -- Вы потребовали срочно передать данные об этом истребителе... Объекте
Б. Я рискнул, и... немцы засекли рацию. Коссовски ее раскрыл.
     Зяблов  выдвинул  ящик и достал бланк принятой  радиограммы,  последней
Юттиной радиограммы... Павел взял  бланк. "Передаю данные объекта "Б". Мотор
воздушного охлаждения  БМВ-801, мощность 1650 сил.  Скорость --  600 км/час.
Вооружение --  четыре пулемета 12,5-мм, две  пушки  20-мм "Эрликон". Усилена
броня под мотором  и баками. Установлены в  кабине пилота две бронеплиты  из
спрессованных  листов дюраля. Кабина  более  поднята, благодаря чему улучшен
обзор, особенно задней полусферы. Дальность действия..."
     Буквы  перед  глазами  стали  раздваиваться.  Радист,  принимавший  эту
телеграмму, дальше поставил знак "неразборчиво". Что произошло дальше,  знал
только Павел. Дальше ворвался Коссовски, Ютта схватила гранату и швырнула ее
на пол... И Павел ничего не мог поделать. Когда  забушевал огонь,  он, якобы
помогая пожарникам, лишь сжег уцелевшие клочки телеграммы и кода.
     Зяблов, думая  о чем-то своем,  собрал в газету остатки  еды  и спрятал
пакет в стол.
     -- Вы, товарищ  майор,  идите  отдыхать. Вот  вам ордер в гостиницу, --
медленно  проговорил он,  -- а  мы,  Павел  Мартынов, сегодня  пободрствуем.
Времени у нас в обрез...
     Офицер ушел.
     Зяблов,  тяжело  опираясь  на подлокотники, опустился в  кресло.  Павла
охватила  внезапная  жалость  к этому  седому  и,  видно,  тяжело  болеющему
человеку. Зяблов здорово сдал после встречи в Париже.
     -- А  я  бы вас не  узнал, Владимир Николаевич, -- осторожно проговорил
он.
     Зяблов нетерпеливо махнул рукой:
     -- Главное, сейчас  мы должны кто  кого... А? Здорово  достается немцам
под  Сталинградом? Знаешь,  там самого  графа Эйхенгаузена, знаменитого  аса
Германии, сбили. Значит, победим.
     -- Должны, -- сказал Павел.
     -- Правильный ответ.  -- Зяблов достал  из  сейфа толстую папку. -- Ну,
давай, начнем по порядку.
     За черным окном  посвистывал  ветер. Неизвестно, как  он проникал через
стекло  и тихо  шевелил  старые  твердые  шторы. На ночной улице властвовала
тишина. Кружил только мягкий и крупный снег.
     Зяблов перехватил грустный взгляд Мартынова и вздохнул:
     -- Знаю,  Павлуша.  Знаю.  Только  тебе повидаться не придется.  Понял,
товарищ майор?
     -- Уже и майор!..
     --  Как  на фронте,  год  за два, -- улыбнулся Зяблов и надел  очки. --
Итак,  первая  часть  твоей  работы  Швеция -- Вайдеман,  Зейц,  Испания  --
Мельдерс, Удет и опять Вайдеман, а потом стравливание двух китов -- Хейнкеля
и  Мессершмитта,  мне  кажется,  выполнена неплохо.  Об этом я  тебе говорил
тогда,  в Париже. Сейчас добавлю. Ухаживай за дочерью Зандлера, даже женись.
Кстати,  она   может  стать  тебе  неплохой   помощницей.  Дергай   нервишки
испытателя, устраивай диверсии, как это ты сделал в Рехлине.
     Зяблов подошел к окну, начинающему синеть, поскреб ногтем наледь.
     -- Ты привлек к работе Эриха Хайдте и Ютту,  конечно, благодаря  Перро,
но ты их  и  потерял... Ошибка серьезная. Вернее,  их несколько. Первая:  ты
наломал дров,  когда  с  помощью  Эриха Хайдте решил выкрасть радиостанцию с
Ю-52...  Слава  богу, что  эта история  сошла с рук. Пока сошла,  --  Зяблов
поднял  палец.  --  В  руках  Коссовски сейчас  есть  веская улика  --  Ютта
пользовалась этой рацией. Коссовски пока лежит в госпитале, но будь спокоен,
он все поставит теперь на свои места.
     -- Однако добывал рацию Эрих, я лишь шифровкой изложил ему план...
     --  Все равно Коссовски может  нащупать  твои  связи с  Хайдте.  Вторая
ошибка: зная о том, что функабвер прислал мониторы в Аугсбург и Лехфельд, ты
все  же  заставил  Ютту  передавать  сведения  об  объекте  "Б", то  есть  о
"фокке-вульфе-190". Тем самым ты погубил ее, Павел.
     -- Центр требовал срочного ответа на запрос.
     -- Понимаю, как важно  знать, что  это за птица -- новейший истребитель
-- и какого  сделать на нее  охотника. Но рисковать радистом я  бы  лично не
стал, поискал бы другие возможности.
     --  Я  не  знал о том,  что  приехал  Коссовски.  Он  жил  в  Лехфельде
нелегально.
     -- Ну и что же из этого? Коссовски не Коссовски, а функабвер-то был.
     -- Они вытащили  свои мониторы из водосточных труб и машины перебросили
в другое место.
     -- Нет, они ловко провели  тебя, Мартынов.  Ты  видел в городе закрытые
армейские машины?
     -- Видел.
     --  Так  антенны  они  спрятали  под  брезент.  Эти  машины  были  даже
замаскированы под санитарные.
     --  Точно!  Я  видел несколько  санитарных машин,  хотя  в  них  особой
надобности не было.
     -- Вот-вот.  Теперь третья ошибка  -- ты не сумел спасти  Эриха Хайдте.
Значит, правдоподобна версия, что он был убит на границе.
     -- Зейц все равно его бы не оставил в живых. Я получил  от Хайдте через
почтовый  ящик последнее  письмо. Зейц предлагал ему застрелить  Коссовски и
бежать.   Эрих  стрелять   не  стал,  хотя  пистолетом   и  деньгами   Зейца
воспользовался. В Коссовски стрелял сам Зейц.
     -- Это  хорошо, что стрелял Зейц. Можно  при случае взять этого черного
карася на крючок. Но Коссовски выжил...
     -- Я просил Центр убрать Коссовски.
     -- Пока это сделать невозможно,  Павел. Мы не можем  послать человека с
единственным   заданием  убрать  этого  Коссовски,   хотя   и,   несомненно,
талантливого и осторожного контрразведчика.  Придется  уж  поискать какой-то
другой выход...
     Зяблов подошел к столу и снова порылся в бумагах.
     -- Теперь  Гехорсман... Перед нами стоит очень  трудная задача привлечь
этого  доброго, но еще довольно темноватого немца к работе на нашей стороне.
Сопротивление  нацизму в Германии растет.  Об этом говорит хотя бы тот факт,
что Гиммлер  казнил  в 1939 году около сотни антифашистов, в 1941  -- тысячу
триста, в нынешнем году -- более двух  тысяч человек. А сколько  погибло без
приговоров! Но большинство немцев, привыкших к дисциплине и повиновению, еще
не избавились от иллюзий. Видимо, к таковым относится и Гехорсман. Поэтому с
ним надо работать очень осторожно и убедительно.
     -- В этом году мы потеряли Регенбаха, -- напомнил Павел.
     -- Если  бы  только  его!  Гестаповцам  удалось  разгромить  крепкую  и
многочисленную  подпольную   организацию  "Роте   капелла".   Ею  руководили
коммунист Арвид Харнак и молодой  офицер Харро Шульце-Бойзен. Не стало таких
стойких  антифашистов,  как  писатель  Адам Кукхоф,  Ион  Зиг,  Ганс  Коппи,
Вильгельм Гуддорф, Вальтер Хуземан...
     Зяблов снова отошел к окну и раздвинул шторы. Занималась робкая, зимняя
заря.  Улицы  и  дома  были в белом. По  замерзшей  Москве-реке  тропкой шли
женщины на работу в первую смену. Кое-где еще висели  аэростаты заграждения,
высеребренные инеем.
     -- Работать теперь  надо  в  новых условиях,  --  задумчиво  проговорил
Зяблов. -- Нет радиста, придется добывать новую рацию.
     Зяблов круто повернулся к Павлу:
     -- Как ты думаешь, "альбатрос" они все же бросят на фронт?
     Павел пожал плечами:
     -- Трудно  сказать.  Диверсии, которые  мне удалось провести,  серьезно
подорвали доверие к этому  самолету у  высшего  командования.  Гитлер  отдал
приказ,  в  котором  снова напомнил о прекращении работы  над  тем  новейшим
оружием,  которое не может появиться на  фронте через  восемнадцать месяцев.
Мессершмитт продолжает доводку "альбатроса" на свой страх и риск.
     -- Значит, торопятся? -- удовлетворенно произнес Зяблов.
     -- Выходит, так.
     -- Деталь существенная. Дальше?
     --  В  Германии  начинает  ощущаться  недостаток  топлива  --  бензина,
керосина,  масла. В  скором времени  это отразится и  на "альбатросе". Кроме
того,  Мессершмитту не  хватает летчиков. Факт,  что нас бросили  на  фронт,
говорит сам за себя.
     -- Помаленьку выбиваем, значит?
     -- Да. Летные школы не в состоянии удовлетворить нужды люфтваффе.
     -- Понадеялись на молниеносную войну, да просчитались.
     -- Гитлеровцы возлагали большую надежду на асов, -- начал  рассказывать
Павел. -- На западе это неофициальное звание присваивалось тому, кто сбил не
меньше десяти самолетов противника. В первую мировую войну было сбито девять
тысяч самолетов, пять из них -- асами, своего рода  воздушными снайперами. У
немцев своеобразная тактика --  асы  свободны  в выборе места  и  цели,  они
хорошо знают  слабые  и сильные  стороны нашей  авиации,  виртуозно  владеют
самолетом, разумеется, смелы, дерзки, расчетливы. Спортивный дух, жажда  боя
-- вот что движет германским асом.
     --  Ничего,  у нас  тоже  уже появились асы, и  не одиночки, как  барон
Рихтгоффен или граф Эйхенгаузен, а тысячи толковых советских ребят.
     -- Это я почувствовал на себе, -- улыбнулся Павел, потирая шею.
     -- Вот-вот,  а  еще крест нацепил,  -- засмеялся  Зяблов  и,  помолчав,
серьезно спросил: -- Какие модификации применяют фашисты у Сталинграда?
     -- "Мессершмитт- 109-Ф", "109-Г", "109-Г-2"... Но они только  утяжеляют
машину.  Увеличивают число  пулеметов  -- добавочный  вес,  поставили  более
вместительные  баки   с  горючим  --   тоже.  Увеличили  скорость,  форсируя
двигатель, -- опять  же лишний вес.  В результате  Вилли  снизил  показатели
скороподъемности,   вертикального   и   горизонтального   маневра.   А   вот
"фокке-вульф" -- машина хоть и тяжеловатая, но серьезная. Конструкторам надо
призадуматься, чтобы наши истребители могли бить и этот самолет.
     -- Кстати, кто такой Фокке? -- спросил Зяблов.
     -- Основатель фирмы, профессор. Но гитлеровцы выгнали его с собственных
предприятий и  дали ему недалеко от Бремена заводишко,  похожий на  конюшню.
Только  имя  его  оставили.   Невыгодно  фашистам  поступаться   технической
надежностью  фирмы  Фокке.  Сейчас  заводами  руководит  Курт  Танк,  бывший
шеф-пилот Геринга,  этакий пруссак  в  шрамах,  с лицом,  вырубленным  одним
топором.
     -- А  Юнкерс, слышал,  попал  в  опалу и  незадолго  до войны  умер? --
спросил Зяблов.
     -- Да, заслуг Юнкерса, как крупного ученого и конструктора, фашисты  не
могли умалить. Самого измордовали, но  имя оставили как ширму. Между прочим,
в Германии не сообщалось о смерти Юнкерса. "Юнкере был, Юнкере  остался", --
твердят они.
     Зяблов встал, близко подошел к Павлу.
     --  Ну,  а теперь  пока  отдохни. Я  вызову  специалиста  по реактивным
самолетам. Подумаем вместе и оценим, что это за штука -- чудо-"альбатрос".
     Поймав вопросительный взгляд Павла, Зяблов положил ему руку на плечо.
     -- Отдыхать придется здесь, Павлуша. На улицу появляться тебе не надо.
     -- Вы говорите так, будто мне придется ехать обратно.
     Зяблов круто повернулся к Павлу:
     -- И именно из-за "альбатроса"!
     Павел лбом уперся в оконную раму и глухо проговорил:
     -- Я не был  в России восемь лет... Я не знаю восемь лет, чем живет моя
Родина! Пустите  меня  лучше  на  фронт! Я  хочу убивать их,  а  не играть в
друзей! Я устал, черт возьми!
     Некоторое время  Зяблов молча смотрел  на Павла,  давая ему возможность
выговориться. Но Павел замолчал, и Зяблов жестко произнес:
     -- Хорошо, Павел. Ты будешь работать  в управлении. Хорошо... Я не буду
говорить тебе  банальные  слова о  том,  что иной раз один человек, как  ты,
стоит целой дивизии. Ты просто уйдешь... Но там остались не только враги, но
и друзья... Они борются.  Они  хотят  победить. Нам придется восстанавливать
все связи заново. Без уверенности в успехе. Без  надежды на успех! Если этот
"альбатрос"  войдет в серию,  он отдалит день  нашей победы...  Подожди,  не
перебивай!  Идет страшная война, которая не снилась ни  одному поколению.  И
если "альбатрос"  ее затянет хоть на день -- он  убьет тысячи  людей. Людей,
Павел!
     Зяблов прошел из угла в угол:
     -- Нам не нужен фашистский "альбатрос". Мы делаем  реактивную машину во
сто  крат  лучше, надежней, смертоносней. Но  если  тебе, или  кому  другому
удастся взорвать "Альбатрос" в воздухе,  наделать шума на  всю Германию,  мы
подорвем окончательно доверие гитлеровцев к этой  машине. Работа задержится,
если  не прекратится вообще... Вот  смысл всего, что ты должен был  сделать.
Твой  "Альбатрос", рядом с которым ты  сидишь,  мы ссадим с неба и без твоей
помощи. Но нам рано сворачивать в сторону. Ох, как рано...
     Павел повернулся к Зяблову:
     -- Я вас понял, Владимир Николаевич...



     В одиннадцать утра Павлу позвонил Зяблов.
     -- Мартынов? Заходи.
     Павел  быстро сунул  в  новые  валенки  ноги,  надел  полушубок  поверх
серо-голубой  немецкой  куртки. В  кабинете  полковника  он  увидел высокого
седеющего  мужчину  с  живыми,  карими  глазами,  чистым  лицом  и  упрямым,
несколько тяжеловатым  подбородком. Одет он был в командирскую  гимнастерку,
но без петлиц, в гражданские диагоналевые брюки, заправленные в белые бурки.
     -- Знакомься -- Семен Феоктистович Бычагин, -- проговорил Зяблов.
     Павел назвал себя, выдержав пристальный взгляд Бычагина.
     На столе  были  разложены  фотографии "альбатроса",  присланные  им еще
через Перро-Регенбаха.
     Конструктор  Бычагин высказал мысль, что  хотя его  бюро  разрабатывает
принципиально отличный  реактивный  самолет,  пощупать,  детально  осмотреть
"альбатрос" следует.
     -- ...Чтобы понять, какой зверь перед  вами, его потрогать надо  своими
руками, -- сказал Бычагин.
     Горючего в  топливных  баках "альбатроса" хватало ненадолго. Но Зандлер
придумал для дальних полетов  подвесные  баки. На  первых  порах они снижали
скорость, но после выработки всего топлива  и сброса баков  самолет достигал
скорости на нормальном крейсерском режиме. Топлива с подвесными баками могло
хватить  на  час.  За  это  время   "альбатрос"  пролетит   около  девятисот
километров. Пилот может покинуть самолет над одним  из партизанских отрядов,
действующих в Словакии.
     --  Например,  в районе  Рудных гор?  --  спросил  Зяблов, рассматривая
карту.
     -- Пожалуй, -- согласился Павел.
     --  Тогда   мы   посоветуемся  с  командованием,   подумаем   о   такой
возможности.. А пока возвращайтесь на завод и ждите нашего вызова. Прыгать с
парашютом, я  знаю,  умеете.  Попрактикуйтесь  в ночных  прыжках. Подзубрите
немецкий...
     Когда Бычагин вышел, Павел сказал Зяблову:
     -- Я знаю этого  человека. Вместе с ним поступал по путевке Осоавиахима
в летную Ейскую школу.
     -- Точно. Семен Феоктистович заканчивал там школу да и сейчас, говорят,
превосходно летает.
     -- Так вы думаете заслать его ко мне?
     -- Если начальство утвердит наш  план, то кандидатуры лучшей я не вижу.
Отлично знает язык, разбирается в реактивной технике. Может, ему  и придется
поднимать "альбатрос".
     -- А что должен в этом случае делать я?
     --  Мне   кажется,   что  вас,   занятых   на   испытательном  полигоне
Мессершмитта,  в конце  концов  с  фронта  отправят  обратно.  Ты  должен  в
Лехфельде   устроить  Бычагина  на   аэродром,  помочь  быстро  освоиться  с
"альбатросом"  и  прикрыть  в  случае  чего.  Впрочем,  детали  мы продумаем
поздней.  Мне сдается, что действовать тебе придется через Зейца, -- он ведь
теперь сидит у  тебя на крючке довольно крепко. Расскажи о нем подробней, мы
тоже будем думать, как его взять за глотку.
     Зяблов прошел из конца в конец кабинета, заложив руки за спину.
     -- Во всей этой истории главным мне представляется то, что если удастся
угнать  самолет, мы лишим Мессершмитта уверенности в успехе. Этим немедленно
заинтересуются фашистская контрразведка и, разумеется, министерство авиации.
Надо полагать, они надолго задержат работу над "альбатросом".
     -- Возможно, даже  вообще запретят дальнейшие испытания,  --  поддержал
Павел.
     --  Пожалуй, могут  запретить,  -- согласился Зяблов.  -- Конечно,  сам
самолет  для нас теперь  особой  ценности не представляет,  но  ведь фашисты
этого не  знают.  Следовательно, они подумают,  что мы по типу  "альбатроса"
построим теперь свой истребитель и пустим его в бой.
     Зяблов ладонями пригладил белую голову и озорно подмигнул.
     --  Словом, Павлушка, надо Мессершмитта  попридержать. Чтобы  не сильно
пускал пену
     -- Идет, Владимир Николаевич, -- засмеялся Мартынов.
     ...В  одиннадцать  вечера  за  Павлом приехал сопровождающий офицер  из
армейского  особого отдела. "Эмка" понеслась по зимним, пустынным московским
улицам -- Арбат, Никитские ворота, Воровского...
     -- Подождите минуту, -- вдруг, заволновавшись, попросил Павел.
     Он выпрыгнул на тротуар. Звонко заскрипел снег.  Свернул на Молчановку,
вбежал  в подъезд  большого старого  дома. Из  пыльного  окна  на  последней
лестничной  клетке  он  поглядел  на  стену  соседнего  здания.  Здесь  было
единственное окно. Окно ее комнаты. Когда-то в освещенном этом окне он видел
золотистые волосы Таи, спускался  с лестницы и шел к ней.  Сейчас окно  было
завешено, и ни  один луч не пробивался сквозь черную  штору.  Павел подумал,
что Таи нет дома... "Почему же нет дома? -- подумал он. -- Но все равно я не
могу  к ней прийти  Даже если бы она была  одна... Но  она  вышла, наверное,
замуж. Она никогда не могла быть одна..."
     Павел прижался лбом  к холодному косяку и стал смотреть на темное окно.
Может быть, всколыхнется, встревожится ее сердце. Каких-то сто метров лежали
сейчас  между ним  и окном. Сто  метров, которые  не  пройти  и  не  вернуть
никогда. Сто метров, и неизвестность, и темная штора, и война...
     Стекло  покрылось белым инеем, по нему  побежали морозные елочки, и все
скрылось. Павел медленно пошел по лестнице вниз.
     Сопровождающий его офицер не на  шутку встревожился. Он боялся опоздать
на самолет. Если бы он знал, что творилось в душе  Павла. По безлюдной улице
шел человек в немецком мундире  под полушубком и слушал в последний раз, как
скрипит снег Родины, прихваченный морозцем,  и как  глухо постанывают старые
дома...



                                Побег

     -- Да очнитесь же! Вы понимаете по-русски?
     -- Что вы говорите? -- спросил Пихт.
     -- Куда  нас везут?  --  брызгая  слюной, повторил офицер в  эсэсовской
полевой шинели без погон.
     -- Не знаю.
     -- Я немного понимаю. Вас допрашивали?
     -- Нет еще.
     -- Вы из эскадры "Удет"?
     -- Да.
     -- Нас расстреляют,  -- эсэсовец  приблизился к самому лицу  Пауля.  --
Эсэсовцев и асов они расстреливают еще до лагерей.
     Невдалеке  шел бой.  За  березняком  поблескивали  синие  всполохи.  Не
умолкая, бил пулемет. С тугим  шелестом  пролетали мины и взрывались  где-то
позади.  Солдаты,  охраняющие Пауля  и эсэсовца, робко  втягивали  головы  в
плечи.   Полуторка   с  потушенными  фарами  неслась  на  большой  скорости,
подскакивая на ухабах.
     -- Эй,  не дрова везешь!  --  прокричал  старшина, склонившись к кабине
шофера.
     -- Опасное  место  надо проскочить, немцы  слева и справа, -- отозвался
шофер.
     -- Да этих мы и здесь можем прикончить!
     -- Слышите, "прикончить"? -- прошептал эсэсовец.
     -- Кажется,  они и вправду нас  собираются  расстрелять, --  проговорил
Пихт.
     -- О, бог мой! -- простонал эсэсовский офицер.
     Машина нырнула в лощину и, обо что-то ударившись, встала. Шофер побежал
вперед.
     -- В ручей залетели, елки-моталки! -- заругался он.
     -- А ты куда глядел? -- крикнул старшина.
     -- Так ведь темень, будь она проклята!
     Шофер потоптался у мотора:
     -- Придется вытаскивать. Давай двое мотайте в лес, рубите слеги.
     -- А этих куда? -- старшина кивнул на немцев.
     -- Да никуда они не денутся!
     Эсэсовец крепко сдавил локоть Пихта. Двое солдат спрыгнули на  землю  и
пошли в лес. Один остался, прижавшись к кабине. Шофер возился у мотора.
     -- Бежим. Не все ли равно, где убьют? -- тихо сказал Пихт.
     -- А солдат?
     Пихт  приподнялся и с силой ударил солдата в  лицо. Тот повалился, даже
не  охнув. Эсэсовец схватил  автомат, перемахнул через борт. За ним спрыгнул
Пихт.
     Ветки хлестали  по лицу, ноги натыкались на вывороченные пни, цеплялись
за  кочки.  Минут  через  пять  сзади послышалась  стрельба.  Эсэсовец, было
приустав, подпрыгнул, словно его ударили хлыстом.  Вскоре березняк кончился.
Началась степь. Бой шел справа. Там взлетали ракеты, строчили пулеметы.
     Эсэсовец упал на землю -- его душила одышка.
     -- Где мы находимся? -- спросил его Пихт.
     -- Знаю,  -- эсэсовец кашлянул и сплюнул слюну. -- Вчера еще здесь были
мы.
     Он поднялся на четвереньки  и пополз. У Пихта  перчаток не  было.  Снег
колол и резал пальцы. Через  полкилометра эсэсовец остановился и приподнялся
на коленях.
     -- Если не ошибаюсь, где-то здесь должна стоять подбитая танкетка.
     -- Вот что-то темнеет.
     -- Кажется, она.
     -- Как вас зовут? -- спросил Пихт.
     -- Готлиб Циммер.
     -- Нам надо еще перебраться через русские окопы?
     --   Ни  черта   вы,  летуны,  не  понимаете   в  войне,--  ухмыльнулся
повеселевший эсэсовец. -- Идемте.
     Циммер поднялся и, прихрамывая, направился к танкетке.
     -- Стой! -- крикнули из темноты.
     -- Свои! Командир третьей роты оберштурмфюрер Циммер.
     Из-под танкетки выполз солдат в пилотке, обмотанной шалью.
     -- О, господин оберштурмфюрер! Это я, Отто  Ламерс, в секрете.  И здесь
же Мартин Хобе. А мы думали, попали вы к иванам.
     -- Был там, да вот  с другом еще захотели пожить, -- Циммер похлопал по
спине Пихта. -- Где сейчас командир батальона?
     -- Идите прямо, потом налево, в трехстах метрах увидите его дзот.
     -- А почему бой?
     -- Черт его знает! Иваны что-то взбесились и атаковали первую роту.
     ...Когда  Циммер  и  Пихт рассказали  о  своих  приключениях,  командир
батальона  так расчувствовался, что сам  написал  письмо  командиру  эскадры
"Удет"  с просьбой  наградить  обер-лейтенанта  Пихта  за спасение  Циммера,
одного из лучших командиров его батальона.
     -- Гвардия рейха умеет ценить смелых людей, -- проговорил он напыщенно.
-- Я дам вам адъютанта, он проводит до вашей авиагруппы.
     ...На  аэродроме уже  похоронили  Пихта.  Но  когда  он  появился перед
Вайдеманом в сопровождении эсэсовского офицера, у того полезли  на лоб глаза
от удивления.
     -- Пауль, живой! -- бросился он обнимать Пихта.
     Потом разорвал пакет, пробежал по строчкам.
     --  Узнаю своих!  --  воскликнул он.  --  Немедленно  доложу  командиру
эскадры, черт возьми! А я тоже тогда едва унес ноги.
     -- Поздравляю. Но что-то мало вижу своих ребят. Вайдеман помрачнел.
     --  Шмидта помнишь?  Погиб  в том же бою. Потом  Грубе, Миттель, Любке,
Гюртнер...
     -- Дают жару?
     -- Как видишь. -- Вайдеман развел руками.
     Пихт  снова  включился в  работу. Истребители  по-прежнему сопровождали
транспортные самолеты, дрались с ЯКами. Но  с каждым днем к  "котлу"  летало
все  меньше  и  меньше  самолетов.  Участь  окруженной  армии  была  решена.
Верховное   командование   немецкими   армиями  в  России  принял  Эрих  фон
Манштейн-Левински.
     К   рождеству   пришел  приказ  командира   воздушной  эскадры   "Удет"
откомандировать  Вайдемана,  Пихта,  механика  Гехорсмана  и еще  нескольких
летчиков обратно в Германию на испытательный аэродром в Лехфельд.



     Холодный фронт,  ворвавшийся в  Европу  из арктических областей, вконец
испортил  погоду. Дожди  расквасили  полевые  аэродромы, дороги и тропы,  по
которым просачивались войска. В ночном небе не  гудели самолеты, не блуждали
прожекторы.   Наступило    временное   затишье.    Только    однажды    пост
противовоздушной обороны засек пролетевший на большой высоте самолет. Радары
долго вели его, но потом потеряли.
     ...Первое,  что ощутил Семен  Бычагин, был удар -- тугой поток  швырнул
его в сторону, под стабилизатор. Во тьме он успел заметить два красных языка
от моторов и тень от самолета.
     "Четырнадцать, пятнадцать... двадцать... Пора!"
     Семен  дернул  кольцо, распахнулся ранец, зашелестел купол и рванул его
вверх.
     Звезды  исчезли.  Семен почувствовал на  лице капли. Попал  в тучи. Ему
показалось, что  он висит  и  никуда не  движется.  Поудобней устроившись на
брезентовой  лямке, он  посмотрел вниз. Сплошная мгла  обнимала  его со всех
сторон. "Не ошибся ли штурман?" --  подумал Семен с беспокойством,  вспомнив
маленького веснушчатого штурмана, шмыгающего носом -- болел гриппом.
     Вдруг он услышал  ровный глуховатый гул и улыбнулся.  Это  шумел  внизу
лес. "Что ж, для начала неплохо..."
     Шум  леса слышался все сильней  и  сильней. Бычагин  поджал  ноги, руки
положил  на  привязные ремни.  Где-то вдали  мелькнул  огонек. Ветки  больно
хлестнули по лицу. Упав на землю, Семен быстро подтянул стропы. "Хорошо, что
не повис на дереве". Саперной лопаткой  он  стал рыть под стволом яму.  Пока
рыл, взмок окончательно. Опустил руку в яму  -- глубоко, не меньше  метра. В
парашют  сложил перчатки, шлем,  лопатку, комбинезон, завернул в брезентовый
чехол и все это зарыл.  Утоптав землю,  он натаскал  прошлогодних листьев  и
разбросал их вокруг. На  мгновение посветил фонариком -- кажется, следов  не
осталось.
     Из второго  ранца  Бычагин  вынул шинель, деньги, кепи  и трость. "Если
штурман не ошибся,  надо  идти на  север".  Достал  компас. Фосфоресцирующая
стрелка показала направление.
     "Nun, Ich mochte gerr gauptshturmfuгег Seiz kennenlernen"1, --  подумал
он и двинулся в путь.

     (1   "Ну,   а   теперь   я   хотел   бы   познакомиться  с   господином
гауптштурмфюрером Зейцем".)

     Несколько  раз  он попадал на одинокие хутора  в лесу. Собаки поднимали
неистовый лай,  тогда приходилось делать  крюк. Наконец уже перед  рассветом
Бычагин  вышел на  автостраду.  Идти стало легче. Ни попутных, ни  встречных
машин не  попадалось.  Немцы проводили  время  в  приятных  сновидениях.  Из
предрассветных сумерек выплыли  кладбищенские кресты из  серого  песчаника и
могилы  мертвых пилотов  с воткнутыми  в  землю самолетными винтами. "Вот  и
Лехфельд", -- догадался Бычагин.
     Городок  был  знаком ему по многочисленным фотографиям, которыми в свое
время  снабдил его Пихт. Он  узнавал  кирки,  замок  Блоков, пивные, дорогу,
ведущую к авиагородку.
     В семь утра  Бычагин остановился перед особняком  Зейца, осмотрел себя,
тщательно вытер с ботинок налипшую глину и позвонил.
     Зейц  брился.  С  удивлением он оглядел незнакомца  и  отступил в глубь
комнаты.
     -- Простите за раннее вторжение, гауптштурмфюрер, -- нагловато произнес
Бычагин, бросая в угол ранец. -- Лейтенант Курт Хопфиц.
     -- Слушаю вас.
     Бычагин из  кармана френча достал пакет и передал Зейцу.  На пакете был
изображен личный гриф штандартенфюрера Клейна,  непосредственного начальника
Зейца, и штамп: "Секретно. Государственной важности".
     Зейц всегда робел при виде  этих слов. "Секретно" --  означало для него
то,  что  он  удостаивался  особой  чести  знать,  чего  не  знают  миллионы
сограждан.  "Государственной" --  следовательно, он  посвящался  в  интересы
государства,  и  все,  что  ни  делал, сообразовывалось  с  политикой рейха.
"Важности"  -- стало быть, все, что в документе излагалось,  носило характер
высшей целесообразности, оправдывающей любые средства.
     Осторожно он разорвал пакет и извлек бланк штандартенфюрера.
     "V Управление Главного имперского управления безопасности.
     Гауптштурмфюреру СД
                           Вальтеру Зейцу,
                         Аугсбург -- Лехфельд.
     Податель сего, Курт Иозеф Хопфиц, облечен особым доверием  в ликвидации
агента иностранной разведки по кличке "Март". Приказываю  устроить указанное
лицо инженером на объект "А" и оказывать всемерную поддержку".
     Здесь же в пакете были  диплом об  окончании высшей  инженерной школы в
Любене  и  офицерская  книжка инженер-лейтенанта люфтваффе  Курта  Хопфица с
указанием  частей,  где  служил он начиная  с  1940  года, --  Штутгарт, 8-й
авиакорпус, Крит, Ростов...
     -- Вы действительно там служили? -- спросил Зейц.
     --  Думаю,  что справки наводить  вам не придется, гауптштурмфюрер.  --
Хопфиц сбросил  шинель и без  приглашения  развалился  на диване, давая этим
понять, что ему, в сущности, на Зейца наплевать.
     "Странно,   почему    господин   штандартенфюрер   не   известил   меня
телеграммой", -- подумал Зейц, но Хопфиц сам ответил за него.
     -- Вас, видимо, удивило  то, что господин Клейн  не известил заранее  о
моем приезде?
     -- Признаться, да, -- ответил Зейц.
     --  После дела  Регенбаха  и  некоторых других  людей  повыше  нам дано
предписание  по возможности  ограничить бюрократическую  переписку.  Из  нее
агенты черпали любопытные сведения. Кстати, это письмо  храните пуще глаза и
никому не показывайте, иначе оба мы с треском полетим к праотцам.
     -- Я же должен как-то объяснить Мессершмитту и Зандлеру.
     --  Бросьте,  гауптштурмфюрер!  Кого  рекомендует  служба безопасности,
принимают без малейшей задержки. Сварите мне кофе!
     "Все  же мне надо связаться с Клейном", -- решил  Зейц, включая в  сеть
кофейную мельницу.
     Из  ранца  Хопфиц  вытащил  бутылку  французского  коньяка  "Наполеон",
небрежно сорвал золотистую фигурку императора с пробки и наполнил рюмки.
     --  От  того,  насколько мы сработаемся  с  вами, Зейц, будет  зависеть
судьба этого самого Марта.  А вам  чин  штурмбаннфюрера  и Железный крест не
помешают, хотя, между нами, рыцарей рейха орденами не так уж часто балуют.
     Хопфиц пригубил и в упор посмотрел на Зейца.
     -- Вы согласны со мной?
     Зейц ухмыльнулся.
     -- То-то. Теперь  расскажите о своих подозрениях.  С вашими докладами я
знакомился, но хотелось бы из первых уст и без грамматических ошибок.
     ...Ночью  Зейц  позвонил  в Берлин  своему  начальнику штандартенфюреру
Клейну.  Однако  телефон в  Берлине  молчал.  Зейц позвонил через час, потом
через полчаса. В трубке по-прежнему раздавались продолжительные гудки. Тогда
Зейц  переключился  на телефон  оберштурмбаннфюрера  Вагнера  -- заместителя
Клейна.
     -- Почему  не отвечает штандартенфюрер Клейн? -- переспросил Вагнер. --
И не ответит,  черт  бы  вас  побрал!  Вчера во время  бомбежки  его  машину
обстрелял  какой-то  мерзавец,  из  Клейна он сделал  решето.  Сейчас  ведем
следствие.
     -- Господин оберштурмбаннфюрер, -- выдавил из себя  Зейц,  -- несколько
дней назад ко мне был направлен господином Клейном некто Курт Хопфиц...
     -- Ну и что? -- оборвал его Вагнер.
     --  Так  я хотел  доложить, что  он  устроен  на работу,  и я, со своей
стороны...
     -- Вы умница,  Зейц! Продолжайте  выполнять приказы так же старательно,
-- в голосе Вагнера Зейц уловил иронию.
     -- Но почему-то господин Клейн прислал лишь пакет  с личным штандартом,
но не известил меня телеграммой о приезде Хопфица.
     -- Да вы в своем уме!  --  заорал Вагнер. -- Сидите там, как курочки, а
здесь не прекращаются бомбежки!
     Через несколько секунд Вагнер успокоился.
     -- Кого, вы говорите, направил господин Клейн?
     --   Курта  Хопфица...   С  дипломом   инженер-лейтенанта  и   заданием
ликвидировать русского агента Марта.
     -- Курт Хопфиц... -- Вагнер, видимо, записал это имя  и  проговорил. --
Хорошо, я узнаю о нем и вас извещу! Хайль!
     Зейц  положил  трубку  и  уставился  на  черную  пластмассовую  коробку
аппарата. "Странная смерть...  Очень странная смерть  господина  Клейна,  --
подумал он. --  Конечно, о господине штандартенфюрере давно плачут черти, но
все  же  как  бы  его  кончина не была  связана  с  появлением  этого самого
Хопфица..."
     В Лехфельде жизнь текла своим чередом. Профессор Зандлер назначил Курта
Хопфица инженером  на "Альбатрос". Несколько  дней Пихт не мог встретиться с
Хопфицем.  Аэродром  переводили в  лес,  спасая  его  от  бомбежек.  Наконец
выдалась минута, когда они остались вдвоем.
     Они пожали друг другу руки, помолчали.
     --   Заброшен   с   рекомендательным   письмом-приказом   к  Зейцу   от
штандартенфюрера Клейна. В Берлине действует группа обеспечения.
     -- Что должна сделать группа?
     --  Убить  Клейна.   Вернее,  привести  приговор  Калининского  суда  в
исполнение.
     -- Об этом приговоре мог знать Клейн? -- спросил Пихт.
     --  Должен.   В  нашей   печати  сообщалось  о  зверствах   его  особой
айнзатцкоманды СС в Калинине и области.
     -- Это хорошо. Но если убрать Клейна не удастся, вы обречены.
     -- Директор  приказал угнать "Альбатрос" как можно скорей.  У меня есть
миниатюрная рация. По ней я должен сообщить день и час вылета.
     --  День  и  час...  --  повторил в  раздумье  Пихт  и,  что-то  решив,
выпрямился.  --  Все  ясно.  День и  час  вам  сообщу,  Зейца беру на  себя.
Сойдитесь ближе с механиком Гехорсманом. Кажется, он уже готов нам помочь.
     Неожиданно завыла сирена.
     -- Воздушная тревога! -- ворвался в динамик голос диктора. -- Воздушная
тревога районам Мюнхена, Аугсбурга, Лехфельда, Дахау...
     Пихт растолкал  Вайдемана,  и  оба  помчались  на  машинах к аэродрому.
Техники  дежурных  самолетов  уже  запускали  моторы. На  горизонте полыхало
зарево.  Резкие лучи прожекторов метались  по небу. Доносился отрывистый лай
автоматических пушек,  и среди  звезд то тут,  то  там вспыхивали и погасали
шарики разрывов.
     Набирая  скорость,  истребители  один за  одним уходили  в  небо.  Пихт
прикрывал Вайдемана. Он следил за его самолетом по красным выхлопам мотора.
     -- Фальке один, Фальке один, -- вызывал Вайдемана пост наведения.
     -- Слушает Фальке один.
     -- К району Аугсбурга курсом триста десять  на высоте  двенадцать тысяч
метров направляется большая группа летающих крепостей Б-17.
     -- Понятно, -- отозвался Вайдеман и начал набирать высоту.
     --  Группа  "Л", --  через  минуту включился  он  в эфир, -- слушай мою
команду -- идем  попарно до высоты двенадцать.  Первое звено атакует сверху,
--  второе  -- снизу. Новотный,  Пихт  и Вендель действуют самостоятельно по
обстановке.
     Пихт пытался в черноте неба  отыскать "летающие крепости", но не увидел
их и решил пока держаться за Вайдемана.
     Вдруг внизу слева  замелькали трассы. Их было так много, что они иногда
походили на рой светлячков. Вайдеман,  видимо,  тоже заметил трассы  и резко
завалил  машину в  вираж.  "Вот они, "крепости", -- подумал Пихт, щурясь  от
ослепительных   трасс,  которые   неслись  навстречу.  Стрелки  американских
самолетов  били  наугад,  пытаясь  отогнать немецкие  истребители.  Вайдеман
нырнул  ниже.  Какой-то прожектор достал длинное брюхо  "крепости".  Зеленая
колючая трасса впилась в самолет. За  мотором потянулся дымок, и вдруг яркая
вспышка на мгновение ослепила Пихта. Вспыхнули бензиновые баки "крепости".
     Бомбовозы,  очевидно, начали перестраиваться. Пихт  и Вайдеман метались
по небу, надеясь отыскать среди огня их  пушек лазейку, но повсюду встречали
плотную завесу.  Где-то  сбоку задымила еще одна "крепость". Потом еще одна.
Американцы   стали  сбрасывать  бомбы   и  разворачиваться.  В  эфире  стоял
невообразимый гвалт. Кричали все -- и американцы и немцы.
     Так, точно приклеившись к  самолету Вайдемана, Пихт пролетал  весь бой.
Горючее было на исходе.
     -- Фальке один, ухожу на заправку, -- передал он.
     --  Ага,  Фальке  четыре,  идем  домой,  --  отозвался  Вайдеман  и  со
скольжением на крыло стал проваливаться вниз.
     Пихт  зарулил  на стоянку  и  побежал  к  Вайдеману.  Тот медленно  шел
навстречу, держа руками голову.
     -- Ты ранен? -- спросил Пихт.
     -- Да нет, но голова болит адски, -- ответил Вайдеман.
     Пихт рассмеялся.
     -- А  ты здорово ссадил "крепость", Альберт, -- польстил он.  -- Я ведь
решил прикрывать тебя и все видел...
     -- Э, черт с ней, с "крепостью", -- махнул рукой Вайдеман.



     Уже  в  конце  января начались  оттепели.  По булыжным мостовым потекли
мутные  ручьи.  Мокрые  деревья  запахли   разогретой  смолой.  На  балконах
запестрели полосатые перины и матрацы -- хозяйки спешили их проветрить после
слякотной и пасмурной зимы.
     От щебета воробьев и теплого влажного воздуха, от тошнотворной слабости
и пронзительного крика мальчишек,  играющих в войну, у Коссовски закружилась
голова.  Он забрел в сквер и опустился на скамью в мелких  бисеринках брызг.
Шеф-врач  госпиталя  посоветовал  Коссовски найти  более  спокойную и  менее
опасную работу. Но  разведчик  и контрразведчик, к сожалению, расстается  со
своей работой только в случае смерти. Другого выхода Коссовски не видел.
     За четыре месяца  госпиталя он много передумал, на свои места расставил
события, разработал новую  систему  поисков загадочного Марта. Зейц  сказал,
что  стрелял в  него  Эрих Хайдте. Версия  правдоподобная.  Хайдте следил за
домом  Зандлера,  когда  Ютта  вела  передачу. Озлобленный  провалом, он мог
выстрелить в оглохшего от взрыва гранаты Коссовски. Но почему изъятый у него
после перестрелки  на границе  парабеллум  стрелял  ровно  столько,  сколько
оказалось гильз на земле?..
     Не верил Коссовски в то,  что Март и Хайдте --  одно  и то же лицо.  Он
снова и  снова  возвращался  к  Швеции, к Испании,  Парижу, наконец,  к дням
неудач в Лехфельде и Рейхлине,  и постоянно перед глазами возникали  трое --
Зейц, Пихт, Вайдеман. Только кто-то из них мог быть Мартом.
     Под руководством Марта  работали Ютта и Эрих Хайдте. Кто-то из них внес
поправку в  чертежи двигателя,  и "альбатрос" потерпел аварию в  ноябре 1941
года. Он или его помощники подложили мину в самолет  в Рехлине. В материалах
по делу брюссельской радиостанции Коссовски обнаружил кличку "Март". Значит,
Март пользовался дублированной радиосвязью. Если Март -- это Вайдеман, тогда
понятно  его  поведение  в Рехлине,  когда  погиб  не он, а  его заместитель
Франке.  Перед тем полетом Вайдеман был с Пихтом...  Если Март -- это  Пихт,
то,  естественно,  Пихту  выгодно  сохранить  мнимого  друга  Вайдемана,  от
которого, надо полагать,  он и узнает  секретные  данные. Если  Март  -- это
Зейц, то вообще ему все известно из первых рук...
     Из агентурных данных Коссовски узнал о работах над реактивной машиной в
Англии, США и Советском  Союзе. И он заметил существенную деталь -- союзники
форсировали исследования в области реактивной техники.
     Коссовски тяжело поднялся и побрел к себе в кабинет. На фронтоне здания
на  Вильгельмкайзерштрассе тяжело колыхалось огромное  красное полотнище  со
свастикой. "Нет, не долго мы продержим тебя, Германия, -- подумал он и глухо
застонал,  сжав зубы, отчего  шрам на лице побелел  еще  больше. -- Я должен
поймать тебя, Март. Только поскорей надо собраться в Лехфельд".



     Начинались  полеты с  новой  площадки.  Воздух  сотрясался  от  грохота
запускаемых    моторов.    Летчики    забирались   ввысь,    выделывая   там
головокружительные  фокусы.   "Альбатрос"  летал.  На  заводах  в  Аугсбурге
Мессершмитт готовился запускать его в серию.
     Солдат-эсэсман вскинул  винтовку  на караул. Зейц козырнул  и  прошел в
запретную часть  аэродрома, опоясанную колючей  проволокой.  Сильно и крепко
пахло лесом. Сквозь молодую зелень буков пробивалось солнце, ложилось косыми
лучами на прелую землю. Зейц свернул  с бетонной дорожки и  пошел к  стоянке
напрямик, давя  сапогами первые летние цветы,  вдыхая чистый лесной  воздух.
Лес давал ему сейчас такое властное ощущение жизни, что хотелось просто идти
и идти, ни о чем не думая, никого не подозревая.
     За  свою  жизнь  Зейц  убил одного, и  то  своего.  Тень  подполковника
Штейнерта,  который  сгнил у  Толедо, иногда посещала  его. Она напоминала о
себе так ощутимо, что Зейц  однажды проснулся в холодном поту. Штейнерт, как
и  тогда в Испании,  в отчаянии теребил ворот своего зеленого комбинезона  и
спрашивал:  "Неужели  вы  не  верите  мне?  Проводите  меня до  Омахи,  и вы
убедитесь  в  моей  правдивости.  Только  до  Омахи,  это  же  всего  десять
километров!"  В это время слева теснила марокканцев пехота интернациональной
бригады,  в лоб  шли анархисты, справа заходили республиканские танкетки. "У
нас  нет  времени  провожать  вас,  Штейнерт", -- сказал  Коссовски.  "Тогда
отпустите меня". --  "У нас  нет оснований верить  вам, Штейнерт". Коссовски
наклонился к Зейцу  и  шепнул: "Убей его". "Хорошо, идите", --  сказал тогда
Зейц.
     Штейнерт недоверчиво поглядел на обоих. Пихт в это время делал вид, что
не прислушивается  к разговору.  Он безучастно смотрел в  бинокль  на густые
цепи республиканцев. Штейнерт  поднялся и  вдруг резво пополз по  брустверу.
Зейц выстрелил из  пистолета всего один раз. Пуля попала в  затылок Штейнерт
остановился,  как будто  замер, и, обмякнув, свалился обратно  в  окоп. "Так
будет спокойней", -- проговорил Коссовски, вытирая платком мокрую  подкладку
кепи. Эх, если бы знал  тогда Зейц,  что это "спокойствие" испортит ему  всю
жизнь!
     Потом он стрелял  в Коссовски. Но было далеко, и пуля  прошла чуть выше
сердца...
     Зейц   вышел  к  ангарам  "альбатросов".  Под  брезентовым  навесом  из
деревянных  брусьев был сколочен стенд. На  нем стоял  разобранный двигатель
"юнкерс", Хопфиц  и Гехорсман  молча возились с деталями. Зейц остановился и
стал издали наблюдать за  инженером. По тому, как ловко он действует ключом,
Зейц  убедился,  что   Хопфицу  хорошо  знакома   техника.  Изредка   Хопфиц
поворачивался к Гекорсману и что-то показывал механику.
     "Нет, он служил в наших частях,  -- подумал Зейц. -- Но почему о нем не
знает Вагнер?"
     Вечером  Хопфиц  заметил за собой  "хвост".  Он омывался  в душе, агент
дежурил в коридоре, в столовой  человек сидел  за столиком поодаль, в пивном
баре он тоже купил  "Штаркбиер"  и неторопливо  сосал из  большой фарфоровой
кружки.  Выходя,  Хопфиц задержался  в  дверях,  и его едва  не сбил  с  ног
выскочивший следом агент.
     -- Поосторожней! -- прикрикнул Хопфиц.
     К  счастью,  в  этот момент мимо проходила  машина-такси из  Аугсбурга.
Хопфиц сел в нее. В зеркальце заднего обзора он увидел, как агент метнулся к
телефону. Выехав за Лехфельд, Хопфиц расплатился с шофером и вышел.
     Ровно в девять он увидел "фольксваген" Пихта и вскочил в машину.
     -- Как дела, Семен? -- спросил Пихт по-русски.
     -- Сейчас я едва оторвался от "хвоста".
     -- Тогда надо торопиться.
     --  Мы  с  Гехорсманом  отлаживаем двигатели. Думаю,  механик  подвесит
запасные баки и поможет взлететь.
     -- Поймет ли он, что его будет ожидать?
     -- Не знаю... Должен понять.
     -- По рации надо сообщить о точном дне вылета?
     --  Да. Центр остановился на Словакии. Туда к  партизанам  уже заброшен
наш товарищ. Он примет меня.
     -- Если Зейц будет мешать, его придется убрать, -- проговорил Пихт.  --
Я освобожу тебя от Зейца.
     -- Только ты береги себя, -- тоже на "ты" перешел Хопфиц.
     -- Да, разведчик нужен живой.
     Расставшись с Хопфицем, Пихт заехал  к Элеоноре. Он решил прокатить ее.
В последнее время  девушка часто плакала. И сейчас, в машине,  он заметил на
ее глазах слезы.
     Острая  жалость заставила Пихта притормозить и  свободной рукой прижать
Элеонору к себе.
     -- Эли, если  когда-нибудь не будет меня, ты постарайся жить по-другому
-- лучше, честней, что ли...
     -- Я стараюсь так жить...
     --  Наверное,  ты переживешь наше чертовски проклятое время,  но всегда
помни --  другие  люди,  другие  народы  так  же  любят,  страдают, мечтают,
радуются и так же сильно  хотят  покоя, как ты  и я. Этого  не  хотели знать
фашисты, и за это люди растопчут их, как червей.
     Пихт говорил и говорил Элеоноре что-то еще, девушка не мешала  ему.  Он
говорил о какой-то  новой жизни, которую надо построить, если  суметь дожить
до  нее. Та жизнь,  какая была нужна  ему,  представлялась  пока смутно, без
реальностей. Он  не  знал, что  потерял  и что выиграл, потому  что  не  мог
угадать, как бы сложилась она в другое время.
     И еще не знал он о том, что в этот вечер он в последний раз видел Эли.



     Утром,  направляясь  в летную комнату, Пихт лицом  к  лицу встретился с
Зейцем.
     -- Пауль, я ищу тебя по аэродрому, мне нужно поговорить с тобой.
     -- Это надолго? -- спросил Пихт.
     -- К сожалению, надолго. Но у Вайдемана я  узнал, полетов не будет, и я
сказал ему, чтобы он освободил тебя на сегодня.
     Зейц подошел к своему "мерседесу" и открыл дверцу.
     -- Садись. День обещает быть жарким, не съездить ли нам искупаться?
     -- Поедем, я не против. -- Пихт почувствовал, Зейц что-то замышляет.
     Купальня  примыкала  к замку Блоков. С одной  стороны  она  упиралась в
старый сад, закрывший по берегам воду черными ивами, с другой была огорожена
от города  высокими деревянными  брусьями, возле  которых стояли под тентами
полосатые брезентовые раскладушки. Здесь  же  был пляж  --  чистый,  с  едва
заметной желтизной песок, намытый со дна озера Фишерзее. На четырех бетонных
ногах  прямо над водой  возвышалось  кафе.  Там  посетителям  подавали кофе,
водку, сосиски и пиво.
     Пихт и Зейц  взяли плавки и  шапочки, вышли к воде. В  этот ранний  час
купающихся было мало.  Две девушки читали книги, лежа на раскладушках.  Одна
парочка  забилась  в  дальний  угол  и  обсуждала  какие-то особые  любовные
проблемы.
     Зейц упал на песок, раскинул руки.
     -- Ты не  чувствуешь, Пауль, что мы начинаем  уставать? -- спросил  он,
закрыв глаза.
     -- Лично я -- нет.
     --  А  мне  иногда   просто  невыносимо  ощущать  свое  одиночество   и
бесконечное копание в грязных душах людей.
     -- Наверное, ты отупел и озлобился, Вальтер.
     Зейц стремительно поднялся на локте.
     -- Да,  я озлобился! Я  чувствую, кругом много  врагов и  должен с ними
бороться!
     -- Высокие слова, сказанные высоким стилем, -- усмехнулся Пихт.
     --  Ты  знаешь, что  вот уже  несколько лет  не  дает  мне  покоя  один
человек... Март!
     -- Не знаю и знать не хочу.
     -- Так вот к нему прибыл связной  -- Хопфиц! -- Зейц сел и уставился на
Пихта, который сквозь темные очки, как всегда, безучастно смотрел на далекие
облака. -- Что же ты молчишь?
     -- А  что мне прикажешь делать? Ловить  шпионов  -- это по твоей части.
Но... Хопфица ты не трогай, он хороший специалист.
     -- А если он русский?
     -- Ты правда устал, Вальтер. Возьми отпуск.
     -- Какой к  дьяволу отпуск! Мне кажется, что  готовится какая-то жуткая
диверсия. Хотя Март молчит, но это затишье перед грозой.
     Пихт поднялся и, сняв очки, хмуро поглядел на Зейца.
     --  Вальтер, я прошу тебя  об одном -- Хопфица  не  трогай, он надежный
человек.
     -- Откуда у тебя такие сведения?
     -- Я видел его в деле и слышал его суждения только в пользу рейха.
     -- Если  хочешь знать,  то оберштурмбаннфюрер  Вагнер в  Берлине сейчас
лихорадочно  разыскивает  его концы.  Вполне может  случиться,  что  русские
заслали его от  имени Клейна и одновременно убрали штандартенфюрера.  Письмо
направления я сдал в экспертизу, завтра ответят, подлинное ли оно.
     -- Ну что  ж, -- помедлив,  сказал Пихт,  -- сегодня ты откровенен, как
никогда. И знаешь почему? Ты хочешь  узнать мое настоящее отношение к новому
инженеру. Ведь и ты и Коссовски меня подозреваете в измене рейху. Так?
     Зейц увильнул от ответа
     -- Я бы давно арестовал тебя...
     -- Тогда в первую очередь ты поставил бы себя под удар.
     -- Ты снова намекаешь на Испанию?
     -- Нет, Вальтер. Мне от тебя ничего не нужно, вот разве... Коссовски...
когда он узнает, что ты в него стрелял...
     Зейц дернулся всем телом.
     -- Ты не можешь знать этого, -- у  него пересохло в горле, и проговорил
он с трудом -- хрипло и тихо.
     -- У  меня есть  весьма надежные доказательства, Вальтер. Но, повторяю,
мне от тебя ничего не нужно, и я  не сделаю тебе плохого до тех пор, пока ты
не встанешь на моем пути.
     Зейц сделал движение к одежде, где лежал пистолет
     --  Спокойно, Вальтер. -- Пихт положил свою руку  на его одежду,  -- Ты
меня  знаешь давно, я умею шутить, но  когда  говорю серьезно, то серьезно и
делаю.
     -- Т-ты... Март! -- прошептал в ужасе Зейц
     --  Думаю,  мы сработаемся  с тобой так же хорошо, как и прежде,  -- не
обращая внимания на Зейца, продолжал  Пихт, -- если тебе  дорога  голова  на
плечах, то пока выполни две просьбы: оставь Хопфица  в покое, в  случае чего
заступись  за него  перед  Берлином  и  сам постарайся куда-нибудь уехать  в
ближайшие дни... в целях своей же безопасности.
     Зейц уткнулся в песок, его руки дрожали.
     "Пожалуй, я погорячился, -- подумал Пихт, -- ну да теперь все равно. По
крайней мере теперь-то я твердо уверен, что Хопфицу надо улететь немедленно"
     -- Я хочу выпить, -- пробормотал Зейц.
     Пил он  много и не  пьянел.  Он опрокидывал рюмку  за  рюмкой  и мрачно
смотрел на стол.  Лишь  к  вечеру его  стало заносить. Водка сначала согрела
душу, сделалось легче. Что-то он  забормотал  о старой дружбе, вспоминал дни
молодости в Швеции. Потом плакал, потом стал дико орать.
     "Эх, какое еще будет похмелье!" Пихт с трудом втащил его в "мерседес" и
отвез домой. В этот же  вечер он  зашел  к Хопфицу и рассказал обо всем, что
произошло в купальне.
     -- Я искал тебя сегодня, -- сказал Хопфиц -- Приехал Коссовски.
     Пихт сжал кулаки.
     -- Вот кого, Сеня, надо бояться больше всего...



     Коссовски был достаточно опытен и  хорошо знал Вайдемана. Дружеский тон
он  отбросил  сразу  же,  как  только   вошел  в  общежитие.   Вайдеман  мог
выворачиваться, увиливать  от прямых ответов, если бы  Коссовски снова начал
распространяться о давних симпатиях.
     -- Я к вам по важному делу, господин Вайдеман, -- сказал он, козырнув.
     Вайдеман удивленно вскинул на него мохнатые брови и насупился:
     -- Если уж на "вы", то слушаю вас, господин Коссовски
     Коссовски сел напротив, так, чтобы свет от окна падал на Вайдемана.
     -- Вы  отлично представляете, что в наше суровое время, когда Германия,
напрягая все силы,  воюет на нескольких фронтах, особенно крепок должен быть
тыл, -- начал он.
     -- Вы читаете не политграмоту, как сопляку из "Гитлерюгенда".
     -- И вы знаете, что "Форшунгсамт", так же  как  и служба  безопасности,
вот  уже  два с лишним  года охотится за  русским  агентом,  --  не  обращая
внимания на реплику Вайдемана, продолжал Коссовски.
     -- Я его не видел и ничем не могу помочь.
     -- Вайдеман, мы с вами  не маленькие!  Я  много думал, соединял вместе,
казалось бы, несопоставимые события... Я привел в систему его деятельность в
Швеции, Голландии, Франции, и у меня сложилось весьма определенное мнение об
этом агенте...
     -- Черт возьми! Я-то здесь при чем?
     --  Не  нервничайте,  Вайдеман.  Это вам не  к лицу. Выслушайте сначала
меня. Я разговаривал с многими людьми, которые так  или  иначе касались  дел
люфтваффе  и  особенно "Альбатроса". Они  осветили  мне картину деятельности
агента, ну,  назовем его условно... Март. -- Имя  Коссовски произнес четко и
громко, Вайдеман внешне не среагировал  на это, а лишь забарабанил  пальцами
по  столу.  -- Так  что делает Март?  Он  закрепляет свои позиции в  Швеции,
Испании, Польше, Франции... Март,  прибыв в Лехфельд, присутствует на первых
испытаниях  "Альбатроса".  Он  умышленно  тормозит   работу  у   Хейнкеля  и
Мессершмитта. В  начале войны встречается с  Перро -- Регенбахом, связным из
Центра, организует похищение радиостанции с самолета Ю-52, выходит на связь.
Благодаря своему прочному положению он немало  знает  о люфтваффе и передает
ценнейшие секретные данные своим хозяевам...
     Коссовски закурил сигарету и снова уперся взглядом в Вайдемана:
     --  Ютта,  радистка,  связанная  с  коммунистическим  движением еще  до
нацистов, исправно  передает  телеграммы... Здесь  мне не  совсем ясна  роль
Эриха  Хайдте. По-видимому, он был связным по линии Перро  -- Март  -- Ютта.
Помимо информации, Март совершает  диверсии. Он придумывает фарс с Юттой. То
есть  в  тот  час, когда  я видел  Ютту  в кинотеатре, функабвер  перехватил
телеграмму за подписью "Март".  Ютта сделала просто: когда выключили в  зале
свет,  она  пришла  домой отстучала телеграмму и  вернулась обратно смотреть
картину. В Рехлине он закладывает в "Альбатрос" магнитную или тепловую мину.
Сам,  заметьте, в испытаниях не участвует -- погибает другой пилот, Христиан
Франке... Наконец, он участвует в  Сталинградской  эпопее и каким-то образом
делает  так,  что  секретнейший  истребитель  "фокке-вульф-190"  попадает  к
русским, а сам он спокойно возвращается в  свою часть... После этого русские
направляют Марту помощника. Вы, разумеется, знаете его... Это Хопфиц!
     Вайдеман вздрогнул, по лицу пошли багровые пятна.
     -- Разумеется, я умышленно опустил еще  многие детали, так  как считаю,
что и этих достаточно для того, чтобы обвинить...
     -- Меня? -- спросил, глотнув слюну, Вайдеман.
     -- Нет. Пихта, -- прямо ответил Коссовски.
     Вайдеман поднялся и отошел в глубь комнаты.
     Коссовски внутренне улыбнулся  -- атака удалась. "Все правильно, не ты,
а Пихт, и  только  он  может быть Мартом. Ты, Альберт, никак не подходишь  к
роли разведчика, а Пихт  ловко воспользовался твоей дружбой и всюду тянул за
собой".
     -- Но откуда  ты  знаешь, что  Пихт работает  на  русских?  --  спросил
Вайдеман, помолчав.
     Коссовски знал первые телеграммы Марта, их  содержание вряд  ли бы кого
интересовало, кроме русских. Но вслух он сказал уклончиво:
     -- У меня еще нет полной  уверенности.  Я хочу поймать  его с поличным,
применив  метод  его старого приятеля  Эви Регенбаха  --  гамбит... То  есть
жертвую и на этот раз внезапностью.



                           Посылка от Марта

     Зейц  проснулся очень рано с тяжелой  головной болью. Ныло тело. Ночная
рубашка прилипла.  Он  повернулся на другой бок и застонал -- мозг в голове,
показалось, разжижел и переливался, вызывая адскую боль. Дрожащими руками он
вытащил  из  тумбочки бутылку коньяку  и сделал из горлышка большой  глоток.
"Что же страшного произошло  вчера?"  Зейц сел на кровати и долго смотрел  в
одну точку. "Ах  да!.. У Пихта есть доказательства, что  он, Зейц, стрелял в
Коссовски.  Пихт был связан  с  Эрихом.  Вероятно,  у него есть  записка  от
Хайдте".
     Зазвонил  телефон.  Зейц  не  хотел  поднимать  трубку,  но  еще  более
продолжительный  и  требовательный  звонок заставил  его  ответить.  Говорил
оберштурмбаннфюрер Вагнер:
     --  Зейц? Какого черта вы  молчали ночью? Слушайте  важную  новость.  В
Лехфельд  сегодня   вылетает  Герман  Геринг.  Он   решил   посмотреть   ваш
чудо-истребитель.   Организуйте   немедленно  охрану.   Конечно,  его  будут
сопровождать свои парни из  "Форшунгсамта" и личной охраны. Но и нам следует
позаботиться о безопасности рейхсмаршала.
     -- Понятно, -- глухо отозвался Зейц и, растирая лоб, спросил: --  Какие
будут приказания относительно Хопфица?
     -- Хопфица?.. -- Вагнер помолчал.  --  Пусть  пока работает.  Но  вы не
выпускайте его из  рук и ради бога не  дайте, чтобы его и Марта у вас из-под
носа выдернул более расторопный человек "Форшунгсамта" Коссовски...
     -- А что, он выехал тоже к нам?
     -- Должен быть в Лехфельде вчера.
     Зейц  положил  трубку   и  скривился,   словно  от   зубной  боли.  Все
оборачивалось против него. Мир почернел, и потускнело будущее. Пихт -- это и
есть Март, русский агент. Пихт будет шантажировать Зейца,  и, может быть, им
обоим  придется  вместе  болтаться   на  одной  перекладине.  Коссовски?  О,
Коссовски, как всегда,  выйдет  сухим  из  воды и  припишет ликвидацию Марта
себе... А тут еще Геринг...  Надо ставить на ноги всю охрану,  беспокоиться,
бегать. От одной мысли,  что сейчас, когда  разламывается  на  части голова,
надо подниматься, ехать на аэродром, Зейца снова бросило в жар.
     -- А провалитесь вы все к черту! -- выругался он.
     Шатаясь, подошел к  столу, хотел  написать о Пихте, но пальцы тряслись,
ручка выскальзывала  из  рук. Он смял бумагу, вытащил пистолет  и заглянул в
черное отверстие дула...
     -- Нет, нет! -- закричал Зейц, отмахиваясь, словно от наваждения. Тогда
из аптечки он достал большую  коробку люминала, высыпал таблетки в ладонь  и
стал их глотать  одну за одной.  У  него еще хватило сил выбросить коробку в
уборную, добраться до постели.
     Странный, сладковатый привкус пришел из желудка. Зейц почувствовал, что
он теряет вес и у него останавливается сердце.  Он погружался в сон без боли
и страха, и волна блаженной легкости, наслаждения, покоя стала окутывать его
с  головы  до ног. Внезапно в глазах вспыхнул какой-то яростно  белый свет и
долго еще метался в мертвеющем сознании.



     Сообщение о прибытии Геринга вызвало переполох в Аугсбурге и Лехфельде.
Мессершмитт  сам примчался на  испытательный  аэродром  и  приказал готовить
"Альбатрос" к  полету.  Хопфицу  в  помощь была придана  группа инженеров  с
других  машин.  К  полудню  удалось  закончить  сборку  нового  двигателя  и
установить его в моторную гондолу.
     Мессершмитт вызвал Вайдемана.
     -- Господин майор,  в этом  полете  вам  нужно показать все,  что может
сделать "альбатрос", -- сказал он. --  Или  сегодня, или никогда. За удачный
полет вы получите пятнадцать тысяч марок.
     --  Я  готов  на  все,  господин  директор,  --  взволнованно  произнес
Вайдеман.
     -- Я верю вам, майор. Пока идите отдыхайте и ни о чем не думайте.
     Вайдеман  ушел. "Альбатрос" выкатили на  взлетную  полосу, с  минуты на
минуту ожидая прибытия самолета из Берлина.
     Коссовски, получив телеграмму  о Геринге, поехал к  Зейцу, но дверь его
квартиры оказалась  закрытой. Он заметался по Лехфельду,  но нигде  Зейца не
нашел. Тогда сам вызвал начальника аэродромной охраны унтерштурмфюрера Мацки
и приказал оцепить всю площадку.
     "Но куда же запропастился Зейц?" -- подумал он,  когда подготовка  была
закончена.
     --  Я сам  удивляюсь, --  сказал  Мацки.  --  Господин  гауптштурмфюрер
отличался исключительной пунктуальностью.
     -- Может быть, он заболел и не открывал?
     -- Разрешите  мне  съездить  к нему на  квартиру еще раз, --  предложил
Мацки.
     -- Едем вместе.
     Квартира, как и прежде, была заперта.
     -- Давайте, Мацки, взломаем дверь.
     Когда  Мацки сорвал замок. Коссовски первым прошел в кабинет Зейца.  Он
почувствовал  резкий  запах  коньяка.  Гауптштурмфюрер  неподвижно  лежал на
кровати. Коссовски схватил пульс -- он не бился. Коссовски побледнел.
     -- Вызовите "Скорую  помощь" и  отправьте на  экспертизу  труп, -- тихо
проговорил он, чувствуя, как слабнут ноги. -- А мне надо скорей на аэродром.
     ...Транспортный самолет  Ю-52, выкрашенный в серебристую краску,  мягко
коснулся аэродрома. Мессершмитт, Зандлер, высшие служащие фирмы вытянулись у
трапа, накрытого  бордовым  ковром.  В проеме распахнутой  дверцы  появилась
тучная фигура  райхсмаршала в бежевом мундире с тремя орденскими ленточками.
Отдуваясь, Геринг спустился по трапу  и сунул руку Мессершмитту, уставившись
на него немигающим, свинцовым взглядом.
     --  Очень  рад  встретиться  с вами, Вилли, -- сказал  он надтреснутым,
хрипловатым  голосом,  растягивая  тонкий,  лягушечий   рот   в  улыбке.  --
Показывайте же ваш феномен.
     Вайдеман побежал к самолету.  "Альбатрос" рванулся по полосе, приподнял
нос и круто  взмыл вверх.  Вайдеман  набрал высоту и закрутил фигуры высшего
пилотажа.  От  чудовищных  перегрузок  стекленели   глаза,  ломило  плечи  и
позвоночник, но Вайдеман швырял и швырял машину по небу, выжимая из нее все,
на что она была способна.
     Затем появился двухмоторный истребитель "мессершмитт-110". К его хвосту
был прицеплен  трос с конусом. Вайдеман бросил  машину  свечкой, сблизился с
конусом  и  нажал  гашетки  пушек.  Конус,  пропитанный фосфорным  составом,
мгновенно вспыхнул  белым огнем и  растаял  в  воздухе.  Вайдеман перевернул
машину на спину и стал падать к земле. Метрах в  ста он поставил "альбатрос"
в нормальное положение и зашел на посадку.
     На белом рыхлом  лице Геринга появились  красные пятна  -- рейхсмаршал,
пораженный увиденным, был неподдельно растроган.
     -- С  этим  "альбатросом"  мы покончим  со всеми  врагами!  Поздравляю,
Вилли! Ты снова сделал превосходный подарок рейху.
     Черные  "мерседесы"  увезли  Геринга   и  его  свиту  в  Аугсбург.  Там
Мессершмитт собирался показать рейхсмаршалу основные заводы.
     Вайдеман пошел пить кофе. Пихт, сидя в кабине своего самолета, подозвал
Гехорсмана.
     -- Карл, ты готов помочь мне?
     --  Да,  Пауль, -- ответил  Гехорсман,  не  понимая взволнованного тона
Пихта.
     -- Передай  Хопфицу мой планшет. И  заправь все баки полностью, подвесь
дополнительные.
     "Действовать, действовать! Нельзя больше ждать ни минуты.  Хопфиц сядет
в кабину и  запустит  двигатели.  Мне прикажут его сбить...  А если поднимут
другие истребители, я заслоню  его. Если удастся уйти -- уйду. А если нет?..
Ну что ж..."
     Пихт развернул  карту.  Южнее  словацких  Рудных гор он  нашел  городок
Рожнява.  Недалеко  от  него  партизаны  должны  поджидать  Семена,  который
выбросится с парашютом. Остро отточенным красным карандашом Пихт провел курс
с учетом ветра и магнитного склонения. Через каждые сто километров сделал на
линии  курса  засечки.  Их  получилось  восемь.  Восемьсот  километров...  А
горючего хватит на девятьсот. Горючего в обрез. Лишь бы Семен не заблудился.
Сможет ли управлять  совсем незнакомой  машиной? Знает  ли он, на какой идет
риск?
     О себе Пихт не думал. Он заботился  пока  о своей  ближайшей задаче  --
уберечь "альбатрос", пока машина идет на взлет. Он сложил лист угольничком и
сунул  его  в  планшет.  Гехорсман  взял сумку  и побежал к Хопфицу. Инженер
вытащил из планшета записку, пробежал глазами.
     "Твой курс до места посадки найдешь в планшете. Я сделал расчеты. В бой
не вступай.  Главное,  заберись  как можно  выше.  Пока хватит сил,  я  буду
прикрывать тебя.  А  потом действуй сам,  только доберись живым. Счастливого
пути!"
     Он взглянул на Гехорсмана. Механик делал вид, что возится с  заклепками
на  капоте  двигателя.  "Знает  ли  он,  что  его будут  пытать,  добиваться
признания,  подозревать  в  соучастии?  Единственный  шанс  на  спасение  --
сказать, что выполнял приказ инженера..."
     Гехорсман  заправил  баки  горючим,  небрежно швырнул  Хопфицу  меховой
комбинезон Вайдемана, сказал как бы между прочим:
     -- На взлете  "альбатрос"  раскачивается с  крыла  на крыло, как жирная
курица. Но Вайдеман не обращал на это внимания...
     -- Карл, я проверю  машину  на  пробежке,  --  со значением  проговорил
Хопфиц, натягивая комбинезон.
     --  Валяйте. Жмите эту кнопку!  --  Гехорсман захлопнул тяжелый фонарь,
легко  спрыгнул  со  стремянки,  почувствовав  непонятную,  давно  утерянную
легкость.
     Двигатель  засвистел,  хлопая  вспышками в  камерах  сгорания.  Спустив
тормоза,  "Альбатрос"  тяжело  перевалился  на  переднее   шасси.   Но  тяга
двигателей была еще  не  так велика, чтобы сдвинуть  машину  с места. Хопфиц
подключил к баллону кислородную маску, поднял руку в теплой перчатке, как бы
прощаясь. Фуражка, оставленная Вайдеманом, попала в струю раскаленных газов,
взлетела и, кувыркаясь, скрылась  в лесу. Рыжая обожженная трава  на обочине
бетонки  приникла  к  земле  от  бешеного  ветра.  Потом  взметнулась  пыль,
качнулись элероны на концах крыльев, будто огромная птица шевельнула перьями
перед тем, как взлететь.
     Со стороны ангаров  бежали эсэсовцы.  Аэродромное  радио разрывалось от
крика  Зандлера:  "Что  случилось?  Кто  идет на взлет без  разрешения?  Где
Вайдеман?"
     "Альбатрос" пошел на  взлет.  Грохот  двигателей  забился  в черных  от
копоти вязах, в тесных клетушках мастерских, в траве леса. Самолет оторвался
от земли и нацелился острым носом в небо, где блуждали дымчатые облака.
     Гехорсман услышал звон  на бетонке. К нему с автоматами бежали эсэсовцы
с перекошенными лицами.
     Выли  сирены. По полю  неслись  пожарные  машины.  Летчики во  главе  с
Вайдеманом прыгали в кабины истребителей. И  тут рванул машину Пауль Пихт. У
самой  земли  он  перевернул ее  через  крыло  и  ударил из  всех  пушек  по
самолетам, которые выруливали на  взлетную полосу. Потом снова развернулся и
снова стрелял. Он хотел сдержать самолеты, уберечь "Альбатрос".
     Два истребителя все же  успели подняться  в воздух. Среди них Павел без
труда  нашел тот,  которым управлял  Вайдеман.  На  форсаже  он  лез  вверх,
нацеливаясь  для атаки.  Он обстрелял  его, но  Вайдеман ловко  увильнул  от
трассы.
     "С этим будет жарко, -- подумал Павел. --  Ну что ж, схватимся с тобой,
Альберт!"
     Вайдеман  открыл огонь с  дальней  дистанции. Он  хотел напугать Павла,
лишить уверенности. Павел  нырнул  под трассу  и  помчался вперед,  разгоняя
истребитель. Другой истребитель стал заходить ему в хвост.
     Вайдеман круто отвернул в сторону. Павел успел заметить  его злое лицо,
встрепанную голову. "Забыл шлем впопыхах".
     Земля  осталась  далеко  внизу.   Зелеными  и  коричневыми   квадратами
кружились поля,  поблескивала на солнце вязь  речек. Павел потянул ручку  на
себя и затормозил, выпустил  щитки. Истребитель,  который заходил  в  хвост,
проскочил мимо.  В желтом кресте прицела мелькнул  его  силуэт. Павел  успел
заметить, как трасса впилась ему в бок и  оттуда, из черной дыры, вывалилось
облако дыма.
     Но где  Вайдеман? Он окинул взглядом небо, перевалив машину с крыла  на
крыло.  Вайдемана  не было. И тут подкралось  предательское чувство  страха.
Павел не видел  врага, но знал: он где-то рядом.  Летчик сделал  полупетлю и
оглянулся -- Вайдеман тоже висел на хвосте.
     "На этот раз промахнулся... Но почему он не стреляет?"
     Он  стал склонять машину в глубокий вираж. При перетягивании  ручки  на
вираже  "мессершмитт"  срывался в  штопор. Какая  из машин  свалится первой?
Может,  Вайдемана?  Это  была  последняя  надежда  уцелеть.  Чуть  заметными
толчками  летчик  двигал ручку  в  сторону  и давил  на  педаль  Истребитель
вибрировал, рыская носом по горизонту. Павел оглянулся. Вайдеман  тоже висел
на критическом развороте, пытаясь поймать в прицел его машину.
     Очередь  ударила   по  крылу,  но  не  достала   кабины.  "Мессершмитт"
покачнулся. Внезапно пришла простая мысль -- крутнуть нисходящую бочку. Пока
Вайдеман  кинется  за ним,  пройдет секунда. А  секунда -- не так уж мало  в
стремительном воздушном бою.
     Он швырнул  истребитель  вниз  и начал делать  беспорядочные витки.  Но
Вайдеман разгадал маневр. Он понял, если кинется следом, то окажется внизу и
русский  расстреляет  его.  Прибавив  газ,  он  угнал  самолет  в сторону  и
развернулся.  Вышел  в исходное положение  для лобовой атаки  и  Павел.  Кто
отвернет первым? У кого не выдержат нервы?
     Машины с удвоенной скоростью понеслись навстречу. Никто не отворачивал.
Вайдеман в какой-то  миг понял:  русский  не  отвернет  и  последним  жутким
усилием заставил себя  не сворачивать тоже.  Слишком многое их  связывало  в
прошлом и слишком многое разделяло в это последнее мгновение...
     Карл Гехорсман, которого эсэсовцы  уводили с аэродрома, увидел, как два
истребителя  ударились друг в друга, бело-красная вспышка  расколола небо на
части, расшвыряв куски металла.
     Но ветер быстро развеял дым, и снова в бездне синевы показались легкие,
как  мираж, розоватые облака. В это  же время  посыльный  передал  Коссовски
расшифрованную перехваченную телеграмму:  "От  Марта Центру. Посылаю посылку
двадцать седьмого апреля".
     Коссовски скомкал бланк и стал в бешенстве топтать его ногами.



     Утром 17 июня 1945 года инженер-полковник Семен Феоктистович Бычагин по
долгу  службы приехал в Лехфельд. Его сопровождал Хью Кэбот,  специалист  по
реактивным  моторам фирмы  "Дженерал электрик". Тогда еще не было  "холодной
войны", и американец вел довольно откровенный разговор.
     -- У нас в Штатах упорно  ходят слухи,  что вы, русские, хотите в серии
скопировать немецкий реактивный самолет Ме-262. Так ли это?
     -- Вы, очевидно,  знаете о том, что один из этих самолетов  нам удалось
поднять и взорвать в воздухе? -- спросил Бычагин.
     --  Да! Это была превосходная акция! -- восторженно  воскликнул Кэбот и
покачал головой. -- Превосходная и... маловероятная.
     Бычагин загадочно улыбнулся.
     --  Могу  поручиться   за   полную  достоверность.   Что   же  касается
"альбатроса", как его  называли немцы, то у нас укрепилось  мнение, что  это
плохой самолет, сложный в управлении, неустойчивый в полете. Да и сами немцы
так думают, поскольку они были свидетелями  многих  катастроф. Мы же создаем
отечественные реактивные  самолеты -- они легче по весу, проще в управлении,
лучше и надежнее немецких.
     -- Для чего же вам понадобилась такая отчаянная акция?
     -- Хотели воочию убедиться, так ли уж страшен этот намалеванный черт...
И  убедились --  горит,  как  и все модификации Мессершмитта.  --  Но  самое
главное,  --  подумав,  добавил Бычагин,  --  угнав  самолет,  мы  подрезали
Мессершмитту  крылья.  После этого он  пал духом, работы  над  "Альбатросом"
затормозились. Это нам было на руку.
     Побродив  по  аэродрому,  Семен Феоктистович  вдруг  решил  съездить  к
Зандлеру. Городок почти не тронула война. Лишь кое-где из окон свисали белые
простыни. Бычагин  ударил  колотушкой. Дверь  скрипнула,  на  парадное вышла
белокурая девушка с синими глазами.
     -- Элеонора Зандлер?
     --  Да,  --  растерянно  проговорила девушка,  разглядывая  незнакомого
русского  офицера  и  американца  в  военной  форме майора. Вдруг  ее  глаза
расширились от  удивления: --  Вы,  кажется,  Курт  Хопфиц? Я  видела вас  с
Паулем!
     -- Когда-то я так рекомендовался вам, -- согласился Бычагин.
     Девушка расплакалась. Успокаивая ее, Бычагин и Кэбот прошли в гостиную.
     -- А где профессор Зандлер? -- спросил он, усаживая Элеонору на диван.
     -- Его увезли они, -- Элеонора кивнула  на  Кэбота. -- Он  будет  снова
делать реактивные самолеты.
     Бычагин неторопливо закурил, рассматривая выцветшие фотографии асов  на
антресолях.
     -- Скажите, Элеонора, вы ничего не знаете о судьбе Пихта?
     Девушка низко опустила голову, на ее глазах снова появились слезы.
     -- Они с Вайдеманом в воздухе столкнулись лоб в  лоб  и оба погибли, --
глухо проговорила она.
     Дрогнувшими пальцами Бычагин смял папиросу. "Да, судьбу не обманешь. Он
погиб, защищая меня..."
     -- А Гехорсмаь?
     -- Его  увез  Коссовски  в  Берлин. Механик все  время  молчал,  а  вот
Коссовски... он  после  того,  как пал  Берлин, приехал  в  Лехфельд, хотел,
видно, перебраться в Швейцарию, но  машину занесло на повороте, и  Коссовски
сорвался под откос. Его нашли мертвым...
     Элеонора тронула Бычагина за плечо.
     -- Скажите, у Пауля была жена там, в России?
     -- Нет, -- произнес Бычагин.
     -- Я ношу его фамилию, -- она снова опустила голову. -- Память осталась
со мной.
     -- Где вы собираетесь жить?
     -- Я останусь здесь  навсегда и, может  быть, когда-нибудь поеду к нему
на родину... Посмотрю.
     Бычагин простился  с  Хью Кэботом, отпустил  машину и медленно пошел по
Лехфельду. Он шел  и думал о человеке, который  много лет жил и сражался  на
этих тихих улицах.  Он еще не предполагал,  что пройдет несколько лет, умрет
Эрнст  Хейнкель,  удалится  от дел  Вилли Мессершмитт, с переменным  успехом
пробуя свои способности в строительном  деле и конструировании сейфов, но их
недоброй  памяти  фирмы  останутся.   Они   снова  будут  делать  для  войны
сверхзвуковые перехватчики, штурмовики, бомбардировщики.
     В сквере у городской ратуши перед  замком Блоков он остановился. Старые
деревья  были вырублены, на  обочинах аллей  торчали  скорбные  черные  пни.
Бычагин  поднял  щит с  дорожным  указателем,  на  чистой  обратной  стороне
химическим карандашом написал:  "Здесь  погибли майор  Красной  Армии  Павел
Мартынов и немецкий антифашист Карл  Герхорсман". С  размаху воткнул  щит во
влажную  землю.  Подошел  американский   солдат,   помолчал,  меланхолически
прожевывая резинку.
     -- Кэмрид? -- спросил он.
     -- Да,  друг, --  ответил Бычагин  и отступил от  щита несколько назад,
прищуренными глазами глядя на карандашную надпись. Пока не  смоют дожди, она
будет напоминать о войне и подвиге.
     В то время разведчикам еще не ставили памятников в бронзе и камне.

Last-modified: Tue, 27 Jun 2000 04:10:13 GMT

Оцените этот текст: