н этого хотел, -- заметила мать Гоголя, -- мечтал в
подарок новобрачной купить небольшую коляску и в ней приехать на свадьбу. На
покупку у него, очевидно, не хватило денег.
Гоголь, посылавший через меня Плетневу пособие бедным студентам,
действительно сам нуждался в средствах к жизни. Надо вспомнить, что в то же
время книгопродавцы, скупившие остатки последнего издания его сочинений,
распускали слух, что нового издания почему-то не будет, и продавали каждый
его экземпляр по сто рублей.
Гоголь, по словам его матери, родился 19-го марта 340, в
1809 году, в селе Сорочинцах, в двадцати верстах от Яновщины. Через три года
исполнится восемьдесят лет со дня его рождения. Марья Ивановна Гоголь имела
до него других детей, из которых ни один не жил более недели, вследствие
чего появление на свет нового дитяти она ожидала с грустным и тяжелым
раздумьем, будет ли ему суждено остаться в живых? Родился мальчик, которого
назвали Николаем. Новорожденный был необыкновенно слаб и худ. Долго
опасались за его жизнь. Через шесть недель он был перевезен в родную
Васильевку-Яновщину. Несмотря на слабый организм, он, однако, скоро показал,
что не в теле сила человека. Трех лет от роду он уже сносно разбирал и писал
слова мелом, запомнив алфавит по рисованным, игрушечным буквам.
Пяти лет от роду Гоголь, по словам его матери, вздумал писать стихи.
Никто не помнил, какого рода стихи он писал. У его домашних осталось
воспоминание, что известный украинский литератор <В. В.> Капнист,
заехав однажды к отцу Гоголя, застал его пятилетнего сына за пером
341. Малютка Гоголь сидел у стола, глубокомысленно задумавшись
над каким-то писанием. Капнисту удалось, просьбами и ласками, склонить
ребенка-писателя прочесть свое произведение. Гоголь отвел Капниста в другую
комнату и там прочел ему свои стихи. Капнист никому не сообщил о содержании
выслушанного им. Возвратившись к домашним Гоголя, он, лаская и обнимая
маленького сочинителя, сказал: "Из него будет большой талант, дай ему только
судьба в руководители учителя-христианина!" Склонность Гоголя к стихам
проявлялась в нем впоследствии еще не один раз. По словам его матери, он в
Нежинском лицее написал стихотворение "Россия под игом татар". Эту никогда
не напечатанную вещь Гоголь тщательно переписал в изящную книжечку, украсил
ее собственными рисунками и переслал матери из Нежина по почте. Из всего
содержания этой поэмы, увезенной им впоследствии из Яновщины и, вероятно,
истребленной, мать покойного вспомнила мне только окончание, а именно
следующие два стиха:
Раздвинув тучки среброрунны,
Явилась трепетно луна.
Гоголь, начав впоследствии писать исключительно прозою, обыкновенно
молчал о своих первых стихотворных попытках 342. О сожжении им
изданной своей поэмы "Ганц Кюхельгартен" мне рассказал свидетель этого
аутодафе, его бывший камердинер и повар Яким, состоявший во время моего
приезда в Яновщину дворецким и ключником. Застенчивый и робкий Яким передал
мне, что его покойный барин однажды, в Петербурге, пришел домой сильно не в
духе и послал его скупать и отбирать по книжным лавкам отданные на комиссию
книгопродавцам синенькие книжки, на которых было заглавие: "Ганц
Кюхельгартен". Были собраны, привезены и без всякого сожаления сожжены около
шестисот этих книжек 343. Кстати об этом Якиме. Узнав, в 1837
году, о смерти Пушкина, он неутешно плакал в передней Гоголя.
-- О чем ты плачешь, Яким? -- спросил его кто-то из знакомых.
-- Как же мне не плакать... Пушкин умер.
-- Да тебе-то что? Разве ты его знал?
-- Как что? И знал, и жалко. Помилуйте, они так любили барина. Бывало,
снег, дождь и слякоть в Петербурге, а они в своей шинельке бегут с Мойки, от
Полицейского моста, сюда, в Мещанскую. По целым ночам у барина просиживали,
слушая, как наш-то читал им свои сочинения, либо читая ему свои стихи.
Зная об этом слуге Гоголя от Плетнева, я стал расспрашивать Якима о
времени знакомства Гоголя с Пушкиным. По словам Якима, Пушкин, заходя к
Гоголю и не заставая его, с досадою рылся в его бумагах, желая знать, что он
написал нового. Он с любовью следил за развитием Гоголя и все твердил ему:
"Пишите, пишите", а от его повестей хохотал и уходил от Гоголя всегда
веселый и в духе. Накануне отъезда Гоголя, в 1836 году, за границу, Пушкин,
по словам Якима, просидел у него в квартире, в доме каретника Иохима, на
Мещанской, всю ночь напролет. Он читал начатые им сочинения. Это было
последнее свидание великих писателей 344. В 1837 году Пушкин
скончался. Гоголь, по возвращении из чужих краев, уже не застал его в живых.
Мать Гоголя мне передавала, что первые годы отрочества он провел со
своим младшим, рано умершим братом, Иваном 345. Отец Гоголя, ездя
в поле с сыновьями, иногда задавал им дорогою темы для стихотворных
импровизаций: "солнце", "степь", "небеса". Старший сын отличался
находчивостью в ответах на такие задачи. Гоголь-отец сам сочинял театральные
комические пьесы для домашней сцены в семействе Трощинских, которые
оказывали особенное внимание ему и его старшему сыну. Комедии своего
покойного отца Гоголь взял с собою от матери при отъезде в Петербург, для
того чтобы их напечатать. Неизвестно, какой участи они подверглись, так как
впоследствии никто их не видел, за исключением выписок из них, послуживших
эпиграфами к некоторым из повестей Гоголя 346.
Смерть младшего брата до того поразила отрока Гоголя, что были
принуждены отвезти его в Нежинский лицей 347, чтобы отвлечь мысли
его от могилы брата. Здесь Гоголь вскоре оправился и из хилого, болезненного
ребенка стал сильным, веселым и падким до разных потех и шалостей юношей.
Страстный поклонник всего высокого и изящного, он на школьной скамейке
тщательно переписывал для себя на самой лучшей бумаге, с рисунками
собственного изобретения, выходившие в то время в свет поэмы: "Цыганы",
"Полтава", "Братья разбойники" и главы "Евгения Онегина". По окончании курса
в Нежинском лицее Гоголь у матери отпросился в Петербург, где некоторое
время усердно занимался живописью 348 и иностранными языками.
В 1829 году Гоголь неожиданно уехал за границу. Добравшись до Любека,
он написал матери покаянное письмо (она мне давала его читать)
349, изложил в нем свои разочарования в местах, к которым он так
жадно стремился, приложил к письму очерк улицы, в которой остановился, и,
увидев близкий конец своих скудных денежных средств, с грустью возвратился в
Петербург.
... Набросав давно эти воспоминания, я не решался их печатать, не
собрав сведений о дальнейшей судьбе семейства Гоголя.
... Минувшим летом 350 я узнал, что в настоящее время в
Полтавской губернии благополучно здравствуют две сестры Гоголя, которых я
тридцать четыре года назад видел в Яновщине, а именно: Анна Васильевна
Гоголь -- в городе. Полтаве и Ольга Васильевна Головня -- в родном их селе
Васильевке.
На мои обращения с вопросами в Полтаву, я получил от почтенной Анны
Васильевны Гоголь ответ, за который приношу ей глубочайшую признательность.
Привожу отрывки из ее писем ко мне, давших мне возможность значительно
дополнить мою статью. Ан. В. Гоголь мне написала, между прочим, в августе и
сентябре этого Года следующее:
"Как я вам благодарна, что вы прислали мне прочесть ваши воспоминания!
Отвечаю по пунктам на ваши вопросы.
Наша мать умерла, 76-ти лет, в 1868 году, в деревне Васильевке,
скоропостижно, на первый день Светлого праздника; вероятно, не побереглась
после семинедельного поста. Она до смерти была очень моложава и бодра; у нее
не было морщин и седины. С нею тогда жила меньшая наша сестра Ольга, с
мужем, отставным майором Головня, который держал наше имение в аренде.
Сестра Ольга с тех пор овдовела и имеет трех детей, замужнюю дочь и двух
сыновей, Николая и Василия Яковлевичей, служащих в Ахтырском драгунском
полку, в Белой Церкви. Наша деревня Васильевка разделилась на две части --
сестре Ольге и старшему сыну покойной сестры Елизаветы Васильевны Быковой,
Ник. Влад. Быкову, который женат на Марье Александровне Пушкиной, внучке
поэта.
По жребию, старая усадьба (двор, сад и пр.) досталась сестре Ольге, а
племянник Николай Быков построил себе новую усадьбу, за прудом, в другом
саду, где теперь и живет, имея двух малолетних детей, сына Александра и дочь
Елизавету. Он служил в Нарвском гусарском полку, во время командования им А.
А. Пушкиным (сыном поэта), где и женился на его дочери. Недавно он был в
Москве и уступил там от нас право на издание сочинений покойного брата
книгопродавцу Думнову, наследнику фирмы братьев Салаевых. До этого изданиями
сочинений брата заведовал И. С. Аксаков.
Старая наша усадьба в запустении, особенно флигель для гостей, в
котором брат останавливался в последнее время. Сад запущен, заглох; гротик
завалился. Старый повар Яким умер в прошлом 1885 году, в деревне, у женатого
своего сына ...
Ник. Павл. Трушковский, сын старшей нашей сестры, Марьи Васильевны,
умершей в 1844 году, остался круглым сиротой с одиннадцати лет; учился в
гимназии, потом в Казанском университете, по факультету восточных языков;
кончил курс в С.-Петербургском университете, кандидатом. Он занимался
изданием сочинений покойного брата 351, но заболел и умер в
помешательстве. Я с моею матерью ездила за ним в Москву. Это была славная
личность! Я его очень любила.
Из соседей, знакомых брата, никого уже нет в живых. В деревне Толстое,
в шести верстах от нас, жили Черныши, которых брат любил. Особенно же был
дружен с детства с А. С. Данилевским *. Не знаю, жив ли последний?
352 Он ослеп и жил в Сумском уезде, у родных жены; у
них было трое детей. Приезжая в деревню летом, в последние четыре года брат
прежних знакомых уже не нашел, а новых знакомств не любил; рад был, что наша
деревня в глуши, не на большой дороге.
* Имя жены А С. Данилевского, Юлии, Уленьки, дало Гоголю, как слышно,
мысль назвать героиню второй части "Мертвых душ" -- Уленькою.
... Брат никогда не любил говорить о своих сочинениях; даже намека о
них не допускал. Если, бывало, кто-нибудь заговорит о них, он хмурился,
переменял разговор или уходил. В последнее время его письма были всегда
грустные и строгие, а прежде в институт З53 он нам
писал веселые письма и часто шутил, особенно с сестрою Е. В. Быковой. Письма
брата к нам потом в деревню были наполнены наставлениями. Он боялся, чтобы
мы не скучали, весь день были бы в занятиях и более делали бы моциона;
боялся, чтобы нас не занимали наряды, и внушал нам, что очень стыдно при
ком-нибудь говорить о нарядах.
... Брат считал нас, двух сестер (Елизавету и Анну), своими
воспитанницами, потому что сам поместил нас в институт в Петербурге. Он
заставлял нас переводить. Дал мне раз немецкую статью, где сравнивали брата
с Погодиным. И когда я затруднилась перевести фразу: "Pogodin ist ein
umgekehrter Gogol", он посоветовал мне перевести так: "Погодин --
вывороченный Гоголь". При этом он старался нас уверить, что наши переводы
"очень нужны", сам их поправлял и давал нам награды за них. Бумаги брата,
бывшие в его чемодане, пропали; цел один чемодан".
... Русские читатели, без сомнения, с особым удовольствием узнают из
вышеприведенных мною писем Анны Васильевны Гоголь, что внучка великого
нашего поэта, Пушкина, сочеталась браком с племянником другого великого
русского писателя, Гоголя, бывшего некогда в искренней дружбе с Пушкиным.
Последний, как известно, еще при жизни уже духовно сроднился с Гоголем: он
дал ему сюжеты лучших его произведений -- "Мертвых душ" и "Ревизора".
А. О. Смирнова-Россет
ИЗ "ВОСПОМИНАНИЙ О ГОГОЛЕ".
Париж 25/13 сентября 1877 г.
Каким образом, где именно и в какое время я познакомилась с Николаем
Васильевичем Гоголем, совершенно не помню. Это должно показаться странным,
потому что встреча с замечательным человеком обыкновенно нам памятна; у меня
же память прекрасная. Когда я однажды спросила Гоголя: "Где мы с вами
познакомились?" он отвечал: "Неужели вы не помните? вот прекрасно! так я же
вам не скажу. Это значит, что мы были всегда знакомы". Сколько раз я
пробовала выспросить его о нашем знакомстве. Он всегда отвечал: "Не скажу,
мы всегда были знакомы". В 1837 году я проводила зиму в Париже: Rue du Mont
Blanc, 21, на дворе, то есть entre cour et jardin *, но Гоголь называл этот
hotel трущобой. Он приехал с лицейским товарищем Данилевским, был у меня
раза три, и я уже обходилась с ним дружески, как <с> человеком,
которого ни в грош не ставят. Опять странность, потому что я читала с
восторгом "Вечера на хуторе близ Диканьки". Они так живо переносили меня в
нашу великолепную Малороссию. Оставив восьми лет этот чудный край, я с
необыкновенным удовольствием прислушивалась ко всему, что его напоминало, а
"Вечера на хуторе" так ею и дышат. С ним в это время я обыкновенно заводила
разговор о высоком камыше, о бурьяне, белых журавлях с красным носиком,
которые при захождении солнца прилетают на хаты, крытые в старновку, о том,
как гонит плечистый Яким с чубом лошадей в поле, и какая пыль поднимается их
копытами. Потом заводилась речь о галушках, варениках, пампушках, коржиках,
вспоминали хохлацкое пение:
Грицко, не ходи на вечерницы,
Там увси дивки чаровницы,
-- или:
На бережку у стрелочка...
Цвыли лози при дорози...
Или любимая его песня:
Ходи козак по улицы в свитлой белой котулицы...
* Между двором и садом.
Он вообще не был говорлив и более любил слушать мою болтовню. Вообще он
был охотник заглянуть в чужую душу. Я полагаю, что это был секрет, который
создал его бессмертные типы в "Мертвых душах". В каждом из нас сидит
Ноздрев, Манилов, Собакевич и прочие фигуры его романа. О Париже мало было
речи, он уже тогда не любил его. Он, однако, посещал театры с Данилевским,
потому что рассказывал мне, как входят в оперу a la queue * и как торгуют
правом на хвост, со свойственной ему способностью замечать то, что другим не
кажется ни замечательным, ни смешным. Раз говорили о разных комфортах в
путешествии, и он сказал мне, что на этот счет всего хуже в Португалии, и
еще хуже в Испании, и советовал мне туда не соваться с моими привычками. "Вы
как это знаете, Николай Васильевич?" -- спросила я его. "Да я там был,
пробрался из Испании, где также очень гадко в трактирах. Все едят с
прогорклым прованским маслом. Раз слуга подал мне котлетку, совсем холодную.
Я попросил его подогреть ее. Он преспокойно пощупал рукой и сказал, что она
должна быть так. Чтобы не спорить, я спросил шоколаду, который оказался
очень хорошим, и ушел". -- "Неправда, Николай Васильевич, вы там не были,
там все дерутся ..., все в смуте, и все, которые оттуда приезжают, много
рассказывают, а вы ровно ничего". На все это он очень хладнокровно отвечал:
"Вы привыкли, чтобы вам все рассказывали и занимали публику, чтобы с первого
раза человек все выложил, что знает, что пережил, даже то, что у него на
душе". Я осталась при своем, что онне был в Испании, и у нас осталось это
русской шуткой (Жуковский говорил, что русская шутка только тем и хороша,
что повторяется). В Испании он точно был 354 и, кажется, там
познакомился с Боткиным. Он оставался недолго, ни климат, ни природа, ни
картины не могли произвести особенного впечатления. Испанская школа для
него, так же как и болонская, как в отношении красок, так и рисунка, была
противна. Он называл Болонскую школу пекарской. Понятно, что такой художник,
как Гоголь, раз взглянувши на Рафаэля, не мог слишком увлекаться другими
живописцами. Его приводил в восторг сжатый, строгий рисунок Рафаэля, он не
любил Перуджино из Ранционгли. Один Джон Bellini нравился своей бессмертной
наивностью. Но все это не может сравниться с нашими византийцами, у которых
краски ничего, а все в выражении и чувстве. Вообще у него была некоторая
сдержка в оценке произведений художника, Надобно было, чтобы все струны его
души признали вещь за прекрасную, чтобы он ее признал гармоническою.
"Стройность, гармония во всем, вот что прекрасно", -- говорил он Лето того
же 1837 года я провела в Бадене, и Николай Васильевич приехал
355. Он не лечился, но пил по утрам холодную воду в
Лихтентальской аллее. Мы встречались всякое утро. Он ходил или, вернее,
бродил по лугу зигзагами. Часто он был так задумчив, что я не могла
дозваться его, и не хотел гулять со мной, прибирая самые нелепые причины. Он
был во всю жизнь мастер на нелепые причины.
* По очереди.
В июле месяце он неожиданно предложил собраться вечерком и объявил, что
пишет роман под названием "Мертвые души". Андрей Карамзин, граф Лев Сологуб,
Валериан Платонов собрались на нашу дачу. День простоял знойный, мы уселись,
и Гоголь вынул из кармана тетрадку в четвертку и начал первую главу своей
бессмертной поэмы. Между тем гром гремел, разразилась одна из самых сильных
гроз, какую я запомню. Дождь лил ливнем, с гор потекли потоки. Смиренная
Мур, по которой куры ходили посуху, бесилась и рвалась из берегов. Мы были в
восторге. Однако Гоголь не кончил второй главы и просил Карамзина довести
его до Грабена, где он жил. Дождь начал утихать, и они отправились. После
Карамзин сказал, что Николай Васильевич боялся итти один, что на Грабене
большие собаки, и он их боится, и не взял своей палки. На Грабене же не
оказалось собак, а просто гроза действовала на его слабые нервы. На другой
день я его просила прочитать дальше, но он решительно отказал и даже просил
не просить. Мы уехали осенью <в> Баден-Баден, и Гоголь с другими
русскими провожали нас до Карлсруэ, где Гоголь ночевал с моим мужем и был
болен желудком и бессонницей. О первой и страшной болезни он не любил
говорить. Его спас приезд Боткина, который усадил его полумертвого в
дилижанс, и ... он после двух месяцев выпил чашку бульона. Ехали день и
ночь, и в Венеции Гоголь был почти здоров, сидел на Пиацетте и грелся
итальянским солнцем, не палящим, но ласкающим.
В 1838 году я была в России, потеряла Гоголя из виду и не
переписывалась с ним. В 1841 году он явился ко мне в весьма хорошем
расположении духа, но о "Мертвых душах" не было и помину. Я узнала, что он
был в коротких сношениях с Виельгорским. Они часто собирались там,
объедались, и Жуковский называл это "макаронными утехами". Николай
Васильевич готовил макароны, как у Лепри в Риме: "Масло и пармезан, вот что
нужно". В этом же году я получила от него опять длинное письмо, все
исполненное слез, почти вопля, в котором жалуется на московскую цензуру ...
"Мертвые души" вышли в свет tel quell *, без глупых поправок и вычеркивания
цензоров 356. Весной 1842 года Гоголь приехал в Петербург и
остановился у Плетнева. Приходил довольно часто и уже совсем на дружеской
ноге. Он тогда сблизился с моим братом Аркадием, изъявил желание прочесть
нам отрывки уже отпечатанных "Мертвых душ". У Вяземского он читал разговор
двух дам. Никто так не читал, как Гоголь, и свои, и чужие произведения. Мы
смеялись неумолкаемо. В нем был залог великого актера. Мы смеялись, не
подозревая, что смех вызван у него плачем души любящей и скорбящей, которая
выбрала орудием своим смех ...
Осенью <1842 г.> я поехала с братом Аркадием в Италию и
остановилась во Флоренции. Неожиданно получила письмо от Гоголя, который
писал: "Точно ли вы во Флоренции? Приезжайте скорее в Рим, вы увидите, как
будете самой себе благодарны". В генваре брат мой определил меня в Рим для
приискания квартиры 357. Мы потянулись в собственных экипажах с
веттурино. Переночевавши в Romiglione, мы были празднично расположены,
погода была великолеплая, солнечная и tiede **. Я опустила все окна,
выглядывая <то> в одно окно, то в другое. Наконец мы поравнялись с
гробницей Нерона, vetturino мне крикнул: "Вот святой Петр справа".
* Полностью.
** Мягкая.
На одну минуту появился купол св. Петра в сизом тумане. Я начала
помышлять о квартире, о помещении детей и еде. Начинало вечереть, мы
проехали по знаменитому Ponto Мальво и въехали после пятидневного похода
через Porto del Popolo. У чиновника заплатили по десяти франков в догану * и
потянулись на Корсо, где еще тянулись тяжелые кареты и коляски римских
принчипе и маркизов. В догане мне передали письмо брата, который извещал,
что надобно ехать на форо Трояно в palazetto Валентини. Первый этаж был
освещен. На лестницу выбежал Николай Васильевич с протянутыми руками и
лицом, исполненным радости. "Все готово, -- сказал он, -- обед вас ожидает.
Квартиру эту я нашел, воздух будет хорош. Corso под рукой, а что всего
лучше, вы близки от Колизея, форо Боарио". Немного поговоривши, он
отправился домой с обещанием притти на другой день. В самом деле он пришел,
спросил бумажку и карандаш и начал писать: "Куда следует понаведываться А.
О. и с чего начать". Были во многих местах и кончали Петром. Он взял бумажку
с собой и написал: "Петром осталась А. О. довольна". Таким образом он нас
возил целую неделю и направлял всегда так, что все кончалось Петром. "Это
так следует. На Петра никогда не наглядишься, хотя фасад у него комодом".
При входе в Петра Гоголь подкалывал свой сюртук, и эта метаморфоза
преобразовывала его во фрак, потому что кустоду ** приказано было требовать
церемонный фрак из уважения к апостолам, папе и Микель-Анджело. Когда мы
осмотрели Рим en gros ***, он стал реже являться ко мне.
* Таможню.
** Стражу.
*** В общем.
... Николаю Васильевичу Рим, как художнику, говорил особенным языком.
Это сильно чувствуется в его отрывках о "Риме". St. Beuve встретил его на
пароходе, когда, после смерти Иосифа Виельгорского, они ехали в Марсель
навстречу бедной матери 358. St. Beuve говорил, что ни один
путешественник не делал таких точных и вместе оригинальных наблюдений.
Особенно поразили его знания Гоголя о транстивериянах. Едва ли сами жители
города знают, что транстиверияне никогда не сливались с ними, что у них свой
язык, patois *. Заметив, что Гоголь так хорошо знал то, что относилось к
языческой древности, я его мучила, чтобы узнать побольше. Он мне советовал
читать Тацита. Я все его спрашивала, что такое история; карты, планы, Nybby,
Canina, Peronezi лежали на нашем столе, все беспрестанно перечитывалось. Мне
хотелось перенестись в эту историческую даль. Что таилось в Нероне? И я
часто к нему приставала. Однажды, гуляя в Колизее, я ему сказала: "А как вы
думаете, где сидел Нерон? Вы должны это знать, и как он сюда являлся: пеший,
или в колеснице, или на носилках?" Гоголь рассердился и сказал. "Да вы зачем
пристаете ко мне с этим подлецом? Вы, кажется, воображаете, что я жил в то
время, воображаете, что я хорошо знаю историю, -- совсем нет. Историю еще не
писали так, чтобы живо обрисовался народ или личности. Вот один Муратори
понял, как описать народ, у одного него слышится связь, весь быт его народа,
его связь с землею, на которой он живет". Потом он продолжал разговор об
истории и советовал читать Cantu "Историю республики" и прибавил: "Histoire
universelle" ** Боссюэта превосходно написана, только с духовной стороны в
ней не видна свобода человека, которому создатель предоставил действовать
хорошо или дурно. Он был ревностный католик. Guizot не хорошо написал
"Histoire des revolutions" ***, то слишком феодально, а то с революционной
точки зрения. Надобно бы найти середину и написать ярче, рельефнее. Я всегда
думал написать географию 359. В этой предполагаемой географии
можно было бы видеть, как писать историю. Но об этом после, друг мой, я
заврался по привычке передавать вам все мои бредни. Между прочим, я скажу
вам, что мерзавец Нерон являлся в Колизей в свою ложу в золотом венке, в
красной хламиде и золоченых сандалиях. Он был высокого роста, очень красив и
талантлив, пел и аккомпанировал себе на лире. Вы видели его статую в
Ватикане, она изваяна с натуры". Но нечасто и недолго он говорил.
Обыкновенно шел один поодаль от нас, поднимал камушки, срывал травки или
размахивал руками, попадал на кусты, деревья, ложился навзничь и говорил:
"Забудем все, посмотрите на это небо!" и долго задумчиво, но как-то вяло
глазел на голубой свод, безоблачный и ласкающий.
* Просторечие.
** "Всеобщая история".
*** "История революций" Гизо.
... Зимой мужа моего назначили губернатором в Калугу 360. Он
вывез всю нашу мебель, закупил много посуды, люстры и аплике на сто человек
и отправился в Калугу. Я переехала на квартиру Карамзина и на зимние месяцы;
получила от Гоголя письмо, в котором он просит не смущаться предстоящей
новой жизнью. "Вы можете сделать много добра, в моих советах не будет
недостатка, замечайте со вниманием все... Утешайте себя возможностью делать
плодотворное добро"...
Весной он выехал из Москвы с Левой и Климой 361. Последний
на одной станции потерял тарантас, который пропал без вести. А Гоголь и Лева
остановились в Малом Ярославце менять лошадей 362. Городничий
спросил брата: "Кто этот господин, ваш попутчик?" -- "Это Гоголь". -- "Как
Гоголь, тот самый, который написал "Ревизора"?" -- "Да". -- "Ну, так,
пожалуйста, представьте меня ему". Мы уже перебрались в загородный дом и
назначили помещение Гоголю в домике, где жил Нелединский. Он был очень
доволен устройством комнаты и говорил: "Вид прекрасный, под ногами
прозрачная речка, а затем этот великолепный бор". Ему служил Афанасий,
который тотчас потрафил свою должность. Гоголь вставал в пять часов, пил
кофий в восемь, запивал его холодной водой. Это служило для него лекарством.
К нам он являлся в два часа. В воскресенье он пил кофий с нами и приходил в
полном параде, в светло-желтых нанковых панталонах, светлоголубом жилете с
золотыми пуговками и в темном синем фраке с большими золотыми пуговицами и в
белой пуховой шляпе. Он купил эту шляпу в рядах, куда сопровождал его Лева,
старую шляпу он оставил в лавке. Все рядовые один за другим пробовали эту
шляпу, нашли, что его голова была более других, потому что он писал такие
умные книги, и решили поставить ее под стеклянным колпаком на верхней полке
счастливца, у которого великий писатель купил шляпу. Я, чаю, она и теперь
стоит на этом месте. Из рядов они пошли в книжную лавку, где нашли тридцать
томов, в том числе и его сочинения, в мусака * переплете. Наш переплетчик
все переплетал очень дурно в этот цвет. Если он приходил, люди докладывали,
что пришел "мусака". Гоголь, где бы ни был в России и за границей, заходил в
книжную лавку и перелистывал каталог. "Это, говорил он, самый верный пробный
камень умственного развития города. Где в Германии две и три тысячи книг, в
России в губернских городах тридцать или много сто книг". В Москве он всякий
день ходил к Ферапонтову на Никольской. Там он встречал коротенького и
плотного человека, по выбору книг и по произношению он догадался, что перед
ним Михаил Семенович Щепкин, ударил его по плечу и сказал: "Гей, чи живы, чи
здоровы, уси родичи гарбузовы" 363. Это оригинальное знакомство
кончилось дружбой самой тесной. Я часто ездила с ним в Лаврентьевскую рощу,
он вытаскивал тетрадку и записывал виды. Скромный архиерейский дом осеняла
Лаврентьевская роща, и в самом деле пейзаж был великолепный. "So rueful and
calm" **...
* Темнокрасного цвета с иссиня-малиновым оттенком.
** Так грустен и спокоен.
В конце лета Гоголь предложил нам собраться в два часа у меня
364. Граф Алексей Толстой послан был в Калугу с сенатором
Давыдовым для ревизии нашей губернии. Он <Гоголь> читал нам первую
главу второго тома "Мертвых душ", всякий день в два часа. Тентетников,
Вороного-Дрянного, Костанжогло, Петух, какой-то помещик, у которого было все
на министерскую ногу, причем он убивал драгоценное время для посева, жнитвы
и косьбы и все писал об агрикультуре. Чичиков уже ездил с Платоновым,
который от нечего делать присоединился к этому труженику и вовсе не понимал,
что значила покупка мертвых душ. Наконец приезд в деревню Чаграновых, где
Платонов влюбился в портрет во весь рост этой петербургской львицы. Обед
управляющего из студентов с высшими подробностями. Стол был покрыт:
хрусталь, серебро, фарфор саксонский. Бедный студент запил и тут высказал
то, что тайно подрывало его энергию и жизнь. Сцена так была трагически жива,
что дух занимало. Все были в восторге. Когда он читал главу о Костанжогло, я
ему сказала: "Дайте хоть кошелек жене его, пусть она шали вяжет". -- "А, --
сказал он, -- вы заметили, что он обо всем заботится, но о главном не
заботится" ...
Л. И. Арнольди
МОЕ ЗНАКОМСТВО С ГОГОЛЕМ
...Я жил тогда в Москве; сестра моя приехала из Калуги и остановилась в
гостинице Дрезден 365. При первом же свидании она объявила мне,
что Гоголь здесь и в шесть часов вечера будет к ней. Я, разумеется, остался
обедать и ждал Гоголя с нетерпением. Ровно в шесть часов вошел в комнату
человек маленького роста с длинными белокурыми волосами, причесанными a la
moujik, маленькими карими глазками и необыкновенно длинным и тонким птичьим
носом. Это был Гоголь! Он носил усы, чрезвычайно странно тарантил ногами,
неловко махал одною рукой, в которой держал палку и серую пуховую шляпу; был
одет вовсе не по моде и даже без вкуса. Улыбка его была очень добрая и
приятная, в глазах замечалось какое-то нравственное утомление. Сестра моя
познакомила нас, и Гоголь дружески обнял меня, сказав сестре: "Ну теперь я
знаком, кажется, со всеми вашими братьями; это, кажется, самый младший".
Действительно, я был младший. Мы сели вокруг стола; разговор завязался о
здоровьи; Гоголь внимательно расспрашивал сестру о ее положении, давал
какие-то советы и не сказал ничего замечательного. Вечером я проводил его
домой; нам было по дороге, потому что он жил тогда на Никитском бульваре у
графа А. П. Толстого, а я у Никитских ворот. Гоголь говорил со мною о моей
службе и советовал не брать видных мест. "На них всегда найдутся охотники,
-- прибавил он, -- а вы возьмите должность скромную, не блестящую, и
постарайтесь быть именно в этой должности полезным; тогда вы увидите, как
будет вам весело на душе". Я отвечал, что надеюсь скоро быть советником в
губернском правлении. "Вот и хорошо, отвечал Гоголь, тут работы будет много
и пользу принести можно; это не то что франты чиновники по особым поручениям
или служба министерская; очень, очень рад за вас и душевно поздравляю вас,
когда получите это место". На другой день вечером Гоголь опять был у сестры,
но почти все время молчал. Пришел <Ю. Ф.> С<амарин>; говорили
много о немцах, шутили, смеялись. Самарин со свойственным ему остроумием
представлял все в лицах и смешил нас до слез. Так прошел почти весь вечер.
Гоголь упорно молчал и наконец сказал: "Да, немец вообще не очень приятен;
но ничего нельзя себе представить неприятнее немца-ловеласа,
немца-любезника, который хочет нравиться; тогда может он дойти до страшных
нелепостей. Я встретил однажды такого ловеласа в Германии. Его возлюбленная,
за которою он ухаживал долгое время без успеха, жила на берегу какого-то
пруда и все вечера проводила на балконе перед этим прудом, занимаясь
вязанием чулок и наслаждаясь вместе с тем природой. Мой немец, видя
безуспешность своих преследований, выдумал, наконец, верное средство пленить
сердце неумолимой немки. Ну, что вы думаете? Какое средство? Да вам и в
голову не придет что! Вообразите себе, он каждый вечер, раздевшись, бросался
в пруд и плавал перед глазами своей возлюбленной, обнявши двух лебедей,
нарочно им для сего приготовленных! Уж право не знаю, зачем были эти лебеди,
только несколько дней сряду, каждый вечер он все плавал и красовался с ними
перед заветным балконом. Воображал ли он в этом что-то античное,
мифологическое, или рассчитывал на что-нибудь другое, только дело кончилось
в его пользу: немка действительно пленилась этим ловеласом и вышла скоро за
него замуж". Все мы расхохотались, Гоголь же очень серьезно уверял, что это
не выдумка, а факт и что он может даже назвать и немца и немку, которые
живут и теперь еще счастливо на берегу все того же пруда. Когда мы остались
втроем, сестра попросила Гоголя рассказать ей что-нибудь о его путешествии в
Иерусалим. "Теперь уже поздно, -- отвечал он, -- вам пора и на отдых, лучше
когда-нибудь в другой раз. Скажу вам только, что природа там не похожа
нисколько на все то, что мы с вами видели; но тем не менее поражает вас
своим великолепием, своей шириной. А Мертвое море -- что за прелесть! Я ехал
с Базили, он был моим путеводителем. Когда мы оставили море, он взял с меня
слово, чтоб я не смотрел назад, прежде чем он мне скажет. Четыре часа
продолжали мы наше путешествие от самого берега, в степях, и точно шли по
ровному месту, а между тем незаметно мы поднимались в гору; я уставал,
сердился, но все-таки сдержал слово и ни разу не оглянулся. Наконец Базили
остановился и велел мне посмотреть на пройденное нами пространство. Я так и
ахнул от удивления! Вообразите себе что я увидал! На несколько десятков
верст тянулась степь все под гору; ни одного деревца, ни одного кустарника,
все ровная, широкая степь; у подошвы этой степи, или, лучше сказать -- горы,
внизу, виднелось Мертвое море, а за ним прямо, и направо, и налево, со всех
сторон опять то же раздолье, опять та же гладкая степь, поднимающаяся со
всех сторон в гору. Не могу вам описать, как хорошо было это море при
захождении солнца! Вода в нем не синяя, не зеленая и не голубая, а
фиолетовая. На этом далеком пространстве не было видно никаких неровностей у
берегов; оно было правильно овальное и имело совершенный вид большой чаши,
наполненной какою-то фиолетовою жидкостию".
Рассказывая это, Гоголь оживился, говорил с жаром, глаза его блестели;
я узнал поэта и вспомнил лучшие лирические места в его произведениях! На
другой день я с сестрой заехал к Гоголю утром. В комнате его был большой
беспорядок; он был занят чтением какой-то старинной ботаники. Покуда он
разговаривал с сестрой, я нескромно заглянул в толстую тетрадь, лежавшую на
его письменном столе, и прочел только: Генерал-губернатор, -- как Гоголь
бросился ко мне, взял тетрадь и немного рассердился. Я сделал это
неумышленно и бессознательно и тотчас же попросил у него извинения. Гоголь
улыбнулся и спрятал тетрадь в ящик. "А что ваши "Мертвые души", Николай
Васильевич?" -- спросила у него сестра. "Да так себе, подвигаются понемногу.
Вот приеду к вам в Калугу, и мы почитаем". Вообще Гоголь был очень весел и
бодр в этот день. Вечером он опять явился к нам в гостиницу. Мы пили чай, а
он красное вино с теплою водой и сахаром. В одиннадцать часов я провожал его
снова до Никитских ворот. Ночь была чудная, светлая, теплая ...
В продолжение двух недель я виделся с Гоголем почти каждый день; он был
здоров, весел, но ничего не говорил ни о "Мертвых душах", ни о "Переписке с
друзьями", и вообще, сколько я помню, ничего не сказал все это время
особенно замечательного. Раз только ночью, когда я по обыкновению провожал
его до Никитских ворот и нам опять попалось навстречу несколько таинственных
лиц женского пола, выползающих обыкновенно на бульвар при наступлении ночи,
Гоголь сказал мне: "Знаете ли, что на днях случилось со мной? Я поздно шел
по глухому переулку, в отдаленной части города: из нижнего этажа одного
грязного дома раздавалось духовное пение. Окна были открыты, но завешены
легкими кисейными занавесками, какими обыкновенно завешиваются окна в таких
домах. Я остановился, заглянул в одно окно и увидал страшное зрелище! Шесть
или семь молодых женщин, которых постыдное ремесло сейчас можно было узнать
по белилам и румянам, покрывающим их лица, опухлые, изношенные, да еще одна
толстая старуха отвратительной наружности, усердно молились богу перед
иконой, поставленной в углу на шатком столике. Маленькая комната, своим
убранством напоминающая все комнаты в таких приютах, была сильно освещена
несколькими свечами. Священник в облачении служил всенощную, дьякон с
причтом пел стихиры. Развратницы усердно клали поклоны. Более четверти часа
простоял я у окна... На улице никого не было, и я помолился вместе с ними,
дождавшись конца всенощной. Страшно, очень страшно, -- продолжал Гоголь, --
эта комната в беспорядке, имеющая свой особенный вид, свой особенный воздух,
эти раскрашенные развратные куклы, эта толстая старуха, и тут же -- образа,
священник, евангелие и духовное пение! Не правда ли, что все это очень
страшно?" 366 Этот рассказ Гоголя напомнил мне сцену
из "Клариссы Гарло". Там тоже Ричардсон описывает сцену в этом роде! Наконец
сестра моя уехала в свою калужскую деревню, и Гоголь дал ей слово приехать
погостить к ней на целый месяц. Я собирался тоже туда, и мы сговорились с
ним ехать вместе. На неделе два или три раза Гоголь заходил ко мне, но не
заставал дома. В последний раз он приказал сказать мне, что готов ехать, и
просил меня дать ему знать, как, в чем и когда мы отправимся. У меня был
прекрасный, большой тарантас вроде коляски на дрогах. Гоголь был очень
доволен экипажем и уверял меня, что в телегах и тарантасах ездить очень
здорово, особенно людям, подверженным ипохондрии и геморою. Когда наступил
день отъезда, Гоголь приехал ко мне с своим маленьким чемоданом и большим
портфелем. Этот знаменитый портфель заключал в себе второй том "Мертвых
душ", тогда уже почти конченных вчерне.
Мог ли думать Гоголь, что никто не прочтет того, над чем он в то время
так бодро трудился, что та же участь, какая постигла первый второй том
367, ожидает и эти разрозненные листы, тщательно от всех
скрываемые до времени.
Портфеля не покидал Гоголь во всю дорогу. На станциях он брал его в
комнаты, а в тарантасе ставил всегда подле себя и опирался на него рукою.
Немудрено, что он так заботился о нем: здесь было все его достояние, все
прошедшее и будущее, вся его слава! Грустно подумать, что все это погибло
навсегда, -- и зачем погибло? Кто из нас даст ответ на это "зачем"? Кто
может сказать утвердительно, что знает: какая мысль, какое чувство
руководили поэта, когда он предавал пламени свое любимое детище, плод долгой
борьбы и мучительных вдохновений!
Я взял с собою в Калугу одного француза вместо камердинера, предоброго
малого, но до чрезвычайности тупого и глупого. Он никогда не выезжал из
Москвы, и кроме того, будучи слабого здоровья, с великим удовольствием
отправлялся со мной, чтобы подышать деревенским воздухом. Наконец в пять
часов вечера мы уселись с Гоголем в тарантас, француз взобрался на козлы,
ямщик стегнул лошадей, и все пошло плясать и подпрыгивать по мостовой до
самой Серпуховской заставы. Француз, не привыкший к такому экипажу,
беспрестанно вскрикивал, держась за бока, и ругался на чем свет стоит. Мы
только и слышали: Sacristie!.. Diable de tarantasse! * Гоголь смеялся от
души и при всяком новом толчке все приговаривал: "Ну еще!.. Ну, хорошенько
его, хорошенько... вот так!.. А что, француз, будешь помнить тарантас?"
Ямщика тоже забавлял гнев моего француза, и он не только не сдерживал
лошадей, но как нарочно ехал крупною рысью через весь город. Наконец
потянулось перед нами прямое, как вытянутая лента, шоссе, и мы поскакали,
качаясь, как в люльке, в нашем легком тарантасе. Даже французу понравилась
такая шибкая езда, и он, закурив сигару, беспрестанно поворачивался к нам и
как-то весело улыбался, причем называл Гоголя -- M-r Gogo. Я несколько раз
поправл