ся почти уже в опустевшей зале Опекунского совета. Чрезвычайно
обрадованный, я возвратился весел домой, где Гоголь и Щепкин уже давно меня
ожидали. Гоголь встретил меня следующими словами: "Вы теперь сироты, и я
привез макарон, сыру и масла, чтоб вас утешить. Я же слышал, что вы такой
славный мех подцепили, что в нем есть не только звери, но и птицы и чорт
знает что такое". Когда подали макароны, которые, по приказанию Гоголя, не
были доварены, он сам принялся стряпать. Стоя на ногах перед миской, он
засучил обшлага и с торопливостью, и в то же время с аккуратностью, положил
сначала множество масла и двумя соусными ложками принялся мешать макароны,
потом положил соли, потом перцу и, наконец, сыр и продолжал долго мешать.
Нельзя было без смеха и удивления смотреть на Гоголя; он так от всей души
занимался этим делом, как будто оно было его любимое ремесло, и я подумал,
что если б судьба не сделала Гоголя великим поэтом, то он был бы непременно
артистом-поваром. Как скоро оказался признак, что макароны готовы, то есть
когда распустившийся сыр начал тянуться нитками, Гоголь с великою
торопливостью заставил нас положить себе на тарелки макарон и кушать.
Макароны точно были очень вкусны, но многим показались не доварены и слишком
посыпаны перцем; но Гоголь находил их очень удачными, ел много и не
чувствовал потом никакой тягости, на которую некоторые потом жаловались. В
этот день бедный Константин должен был встать из-за стола и, не дообедавши,
уехать, потому что он дал слово обедать у Горчаковых, да забыл. Особенно
было это ему тяжело, потому что мы не переставали надеяться, что Гоголь
что-нибудь нам прочтет; но это случилось еще не скоро. Во все время
пребывания Гоголя в Москве макароны появлялись у нас довольно часто. На
другой день получил я письмо от И. И. Панаева, в котором он от имени
Одоевского, Плетнева, Врасского, Краевского и от себя умолял, чтоб Гоголь не
продавал своих прежних сочинений Смирдину за пять тыс. (и новой комедии в
том числе), особенно потому, что новая комедия будет напечатана в "Сыне
отечества" или "Библиотеке для чтения"; а Врасский предлагает шесть тысяч с
правом напечатать новую комедию в "Отечественных записках". Я очень хорошо
понял благородную причину, которая заставила Гоголя торопиться продажею
своих сочинений, для чего он поручил все это дело Жуковскому; но о новой
комедии мы не слыхали. Я немедленно поехал к Гоголю, и, разумеется, ни той,
ни другой продажи не состоялось. Под новой комедией, вероятно, разумелись
разные отрывки из недописанной Гоголем комедии, которую он хотел назвать:
"Владимир третьей степени". Я не могу утвердительно сказать, почему Гоголь
не дописал этой комедии; может быть, он признал ее в полном составе
неудобною в цензурном отношении, а может быть, был недоволен ею, как
взыскательный художник 80.
Через несколько дней, а именно в субботу, обедал у нас Гоголь с другими
гостями; в том числе были <Ю. Ф.> Самарин и Григорий Толстой,
давнишний мой знакомый и товарищ по театру, который жил в Симбирске и
приехал в Москву на короткое время и которому очень хотелось увидать и
познакомиться с Гоголем. Гоголь приехал к обеду несколькими минутами ранее
обыкновенного и сказал, что он пригласил ко мне обедать незнакомого мне
гостя графа Владимира Соллогуба. Если б это сделал кто-нибудь другой из моих
приятелей, то я бы был этим недоволен; но все приятное для Гоголя было и для
меня приятно. Дело состояло в том, что Соллогуб был в Москве проездом, давно
не видался с Гоголем, в этот же вечер уезжал в Петербург и желал пробыть с
ним несколько времени вместе. Гоголь, не понимавший неприличия этого
поступка и не знавший, может быть, что Соллогуб, как человек, мне не
нравился, пригласил его отобедать у нас. Через несколько минут вошел Толстой
и сказал, что Соллогуб стоит в лакейской и что ему совестно войти. Я вышел к
нему и принял его ласково и нецеремонно. Гоголь опять делал макароны и был
очень весел и забавен. Соллогуб держал себя очень скромно, ел за троих и не
позволял себе никаких выходок, которые могли бы назваться неучтивостью по
нашим понятиям и которыми он очень известен в так называемом большом кругу.
С этого дня Гоголь уже обыкновенно по субботам приготовлял макароны. Он
приходил к нам почти всякий день и обедал раза три в неделю, но всегда
являлся неожиданно. В это время мы узнали, что Гоголь очень много работал,
но сам он ничего о том не говорил. Он приходил к нам отдыхать от своих
творческих трудов, поговорить вздор, пошутить, поиграть на бильярде, на
котором, разумеется, играть совершенно не умел, но Константину удавалось
иногда затягивать его в серьезные разговоры об искусстве вообще. Я мало
помню таких разговоров, но заключаю о них по письмам Константина, которые он
писал около 20-го января к Вере в Курск и к Мише в Петербург. Вот что он
говорит в одном своем письме: "Чем более я смотрю на него, тем более
удивляюсь и чувствую всю важность этого человека и всю мелкость людей, его
не понимающих. Что это за художник! Как полезно с ним проводить время! Как
уясняет он взгляд в мир искусства! Недавно я написал письмо об этом к Мише,
серьезное и важное, которое вылилось у меня из души".
В это время приехал Панов из деревни. Он вполне понимал и ценил Гоголя.
Разумеется, мы сейчас их познакомили, и Панов привязался всею своею любящею
душою к великому художнику. Он скоро доказал свою привязанность убедительным
образом.
Так шло время до возвращения Ольги Семеновны с Верой и с Соничкой
Самборской из Обояни. Они воротились, кажется, 2-го или 3-го февраля,
вероятно, в субботу, потому что у нас обедал Гоголь и много гостей.
Достоверно, что во время их отсутствия, продолжавшегося ровно месяц, Гоголь
нам ничего не читал; но когда начал он читать нам "Мертвые души", то есть
которого именно числа, письменных доказательств нет. Легко может быть, что
он читал один или два раза по возвращении нашем из Петербурга, от 23-го
декабря до 2-го января, потому что в письмах Веры к Машеньке Карташевской
есть известие, от 14-го февраля, что мы слушали уже итальянскую его повесть
("Анунциату") и что 6-го марта Гоголь прочел нам уже четвертую главу
"Мертвых душ".
8-го марта, при многих гостях, совершенно неожиданно для нас, объявил
Гоголь, что хочет читать. Разумеется, все пришли в восхищение от такого
известия, и все соединились в гостиной. Гоголь сел за боковой круглый стол,
вынул какую-то тетрадку, вдруг икнул и, опустив бумагу, сказал, как он
объелся грибков. Это было начало комической сцены, которую он нам и прочел.
Он начал чтение до такой степени натурально, что ни один из присутствующих
не догадался, что слышит сочинение 81. Впрочем, не только начало,
но и вся сцена была точно также читана естественно и превосходно. После
этого, в одну из суббот, он прочел пятую главу, а 17-го апреля, тоже в
субботу, он прочел нам, перед самой заутреней светлого воскресенья, в
маленьком моем кабинете, шестую главу, в которой создание Плюшкина привело
меня и всех нас в великий восторг. При этом чтении был Армфельд, приехавший
просто поиграть со мной в пикет до заутрени, и Панов, который приехал в то
время, когда уже Гоголь читал, и чтоб не помешать этому чтению, он сидел у
двери другого моего кабинетца. Панов пришел в упоение и тут же решился
пожертвовать всеми своими расчетами и ехать вместе с Гоголем в Италию. Я уже
говорил о том, как нужен был товарищ Гоголю и что он напрасно искал его
82. После чтения мы все отправились в Кремль, чтоб услышать на
площади первый удар колокола Ивана Великого. Похристосовавшись после
заутрени с Гоголем, Панов сказал ему, что едет с ним в Италию, чему Гоголь
чрезвычайно обрадовался.
Перед святой неделей приехала мать Гоголя с его меньшой сестрой.
Взглянув на Марью Ивановну (так зовут мать Гоголя) и поговоря с ней
несколько минут от души, можно было понять, что у такой женщины мог родиться
такой сын. Это было доброе, нежное, любящее существо, полное эстетического
чувства, с легким оттенком самого кроткого юмора. Она была так моложава, так
хороша собой, что ее решительно можно было назвать только старшею сестрою
Гоголя. Натурально, Марья Ивановна жила вместе с своими дочерьми также у
Погодина.
В это пребывание свое в Москве Гоголь играл иногда в домино с
Константином и Верой, и она проиграла ему дорожный мешок (sac de voyage).
Гоголь взял обещание с Веры, что она напишет ему масляными красками мой
портрет, на что Вера согласилась с тем, чтобы он прислал нам свой, и он
обещал.
Я не говорил о том, какое впечатление произвело на меня, на все мое
семейство, а равно и на весь почти наш круг знакомых, когда мы услышали
первое чтение первой главы "Мертвых душ". Это был восторг упоения, полное
счастье, которому завидовали все, кому не удалось быть у нас во время
чтения; потому что Гоголь не вдруг стал читать у других своих знакомых.
Приблизился день именин Гоголя, 9-е мая, и он захотел угостить обедом
всех своих приятелей и знакомых в саду у Погодина. Можно себе представить,
как было мне досадно, что я не мог участвовать в этом обеде: у меня сделался
жестокий флюс от зубной боли, с сильной опухолью. Несмотря на то, я приехал
в карете, закутав совершенно свою голову, чтобы обнять и поздравить Гоголя;
но обедать на открытом воздухе, в довольно прохладную погоду, не было
никакой возможности. Разумеется, Константин там обедал и упросил именинника
позвать Самарина, с которым Гоголь был знаком еще мало. На этом обеде, кроме
круга близких приятелей и знакомых, были: А. И. Тургенев 83,
князь П. А. Вяземский, Лермонтов 84, М. Ф. Орлов, М. А. Дмитриев,
Загоскин, профессора Армфельд и Редкий, и многие другие. Обед был веселый и
шумный, но Гоголь, хотя был также весел, но как-то озабочен, что, впрочем,
всегда с ним бывало в подобных случаях. После обеда все разбрелись по саду,
маленькими кружками. Лермонтов читал наизусть Гоголю и другим, кто тут
случились, отрывок из новой своей поэмы "Мцыри", и читал, говорят,
прекрасно. Константин не слыхал чтения, потому что в это время находился в
другом конце обширного сада с кем-то из своих приятелей. Потом все собрались
в беседку, где Гоголь, собственноручно, с особенным старанием, приготовлял
жженку. Он любил брать на себя приготовление этого напитка, причем говаривал
много очень забавных шуток. Вечером приехали к имениннику пить чай, уже в
доме, несколько дам: А. П. Елагина, Е. А. Свербеева, Е. М. Хомякова и
Черткова. На вечер многие из гостей отправились к Павловым, куда Константин,
будучи за что-то сердит на Павлова, не поехал.
Последнюю неделю своего пребывания в Москве Гоголь был у нас всякий
день и пять раз обедал, по большей части с своей матерью и сестрами. Отъезд
Гоголя с Пановым был назначен на 17-ое мая.
Гоголь с сестрой своей Лизой был с моими детьми в театре. Играла m-lle
Allan, приехавшая из Петербурга; после спектакля он хотел ехать; но, за
большим разгоном, лошадей не достали, и Гоголь с сестрою ночевали у нас. На
другой день, 18-го мая, после завтрака, в 12 часов, Гоголь, простившись
очень дружески и нежно с нами и с сестрой, которая очень плакала, сел с
Пановым в тарантас, я с Константином и Щепкин с сыном Дмитрием поместились в
коляске, а Погодин с зятем своим Мессингом -- на дрожках, и выехали из
Москвы. В таком порядке ехали мы с Поклонной горы по Смоленской дороге,
потому что путешественники наши отправлялись через Варшаву. На Поклонной
горе мы вышли все из экипажей, полюбовались на Москву; Гоголь и Панов,
уезжая на чужбину, простились с ней и низко поклонились. Я, Гоголь, Погодин
и Щепкин сели в коляску, а молодежь поместилась в тарантасе и на дрожках.
Так доехали мы до Перхушкова, то есть до первой станции. Дорогой был Гоголь
весел и разговорчив. Он повторил свое обещание, сделанное им у меня в доме
за завтраком и еще накануне за обедом, что через год воротится в Москву и
привезет первый том "Мертвых душ" совершенно готовый для печати. Это
обещание он сдержал, но тогда мы ему не совсем верили. Нам очень не нравился
его отъезд в чужие края, в Италию, которую, как нам казалось, он любил
слишком много. Нам казалось непонятным уверение Гоголя, что ему надобно
удалиться в Рим, чтоб писать об России; нам казалось, что Гоголь не довольно
любит Россию 85, что итальянское небо, свободная жизнь посреди
художников всякого рода, роскошь климата, поэтические развалины славного
прошедшего, все это вместе бросало невыгодную тень на природу нашу и нашу
жизнь. В Перхушкове мы обедали, выпили здоровье отъезжающих; Гоголь сделал
жженку, не потому, чтоб мы любили выпить, а так, ради воспоминания подобных
оказий. Вскоре после обеда мы сели, по русскому обычаю, потом помолились.
Гоголь прощался с нами нежно, особенно со мной и Константином, был очень
растроган, но не хотел этого показать. Он сел в тарантас с нашим добрым
Пановым, и мы стояли на улице до тех пор, пока экипаж не пропал из глаз.
Погодин был искренно расстроен, а Щепкин заливался слезами. Я, Щепкин,
Погодин и Константин сели в коляску, а Митя Щепкин и Мессинг на дрожки. На
половине дороги, вдруг откуда ни взялись, потянулись с северо-востока
черные, страшные тучи и очень быстро и густо заволокли половину неба и весь
край западного горизонта; сделалось очень темно, и какое-то зловещее чувство
налегло на нас. Мы грустно разговаривали, применяя к будущей судьбе Гоголя
мрачные тучи, потемнившие солнце; но не более как через полчаса мы были
поражены внезапною переменою горизонта: сильный северо-западный ветер рвал
на клочки и разгонял черные тучи, в четверть часа небо совершенно
прояснилось, солнце явилось во всем блеске своих лучей и великолепно
склонялось к западу. Радостное чувство наполнило наши сердца. Не трудно было
составить благоприятное толкование небесного знаменья. Каких блистательных
надежд, каких великих созданий и какого полного торжества его славы мы не
могли ожидать в будущем! Это явление произвело на нас с Константином,
особенно на меня, такое сильное впечатление, что я во всю остальную жизнь
Гоголя никогда не смущался черными тучами, которые не только затемняли его
путь, но даже грозили пресечь его существование, не дав ему кончить великого
труда. До самого последнего страшного известия я был убежден, что Гоголь не
может умереть, не совершив дела, свыше ему предназначенного.
Обращаюсь назад. По возвращении из Петербурга, прожив несколько времени
вместе с матерью и сестрами в доме Погодина, Гоголь уверил себя, что его
сестры, патриотки (как их называют), которые по-ребячьи были очень
несогласны между собой, не могут ехать вместе с матерью в деревню, потому
что они будут постоянно огорчать мать своими ссорами. Итак, он решился
пристроить как-нибудь в Москве меньшую сестру Лизу, которая была умнее,
живее и более расположена к жизни в обществе. Приведение в исполнение этой
мысли стоило много хлопот и огорчений Гоголю. Черткова, с которой он был
очень дружен, не взяла его сестры к себе, хотя очень могла это сделать; у
других знакомых поместить было невозможно. Наконец через Надежду Николаевну
Шереметеву, почтенную и благодетельную старушку, которая впоследствии любила
Гоголя, как сына, поместил он сестру свою Лизу к г-же Раевской, женщине
благочестивой, богатой, не имеющей своих детей, у которой жили и
воспитывались какие-то родственницы. Мать Гоголя уехала из Москвы прежде.
Гоголь читал первые главы "Мертвых душ" у Ив. Вас. Киреевского и еще у
кого-то. Все слушатели приходили в совершенный восторг, но были люди,
которые возненавидели Гоголя с самого появления "Ревизора". "Мертвые души"
только усилили эту ненависть. Так, например, я сам слышал, как известный
граф Толстой-Американец говорил при многолюдном собрании в доме Перфильевых,
которые были горячими поклонниками Гоголя, что он "враг России и что его
следует в кандалах отправить в Сибирь". В Петербурге было гораздо более
таких особ, которые разделяли мнение графа Толстого.
Во второй половине июня получил я первое письмо от Гоголя из Варшавы.
Вот оно 86:
"Варшава, 10 июня <1840>.
Здравствуйте, мой добрый и близкий сердцу моему друг, Сергей
Тимофеевич. Грешно бы было, если бы я не отозвался к вам с дороги. Но что я
за вздор несу: грешно! Я бы не посмотрел на то, грешно или нет, прилично или
неприлично, и верно бы не написал вам ни слова, особливо теперь, если бы
здесь не действовало побуждение душевное. Обнимаю вас и целую несколько раз.
Мне не кажется, что я с вами расстался. Я вас вижу возле себя ежеминутно и
даже так, как будто бы вы только что сказали мне несколько слов и мне
следует на них отвечать. У меня не существует разлуки, и вот почему я легче
расстаюсь, чем другой. И никто из моих друзей по этой же причине не может
умереть, потому что он вечно живет со мною.
Мы доехали до Варшавы благополучно -- вот покамест все, что вас может
интересовать. Нигде ни на одной станции не было никакой задержки. Словом,
лучше доехать невозможно. Даже погода была хороша: у места дождь, у места
солнце. Здесь я нашел кое-каких знакомых, через два дни мы выезжаем в Краков
и оттуда, коли успеем, того же дни в Вену. Целую и обнимаю несколько раз
Константина Сергеевича и снабжаю следующими довольно скучными поручениями:
привезти с собою кое-какие для меня книжки, а именно миниатюрное издание
"Онегина", "Горя от ума" и басней Дмитриева и если только вышло компактное
издание "Русских песней" Сахарова 87, то привезти и его. Еще: если вы
достали и если вам случится достать для меня каких-нибудь докладных записок
и дел, то привезти и их также. Михаил Семенович, которого также при сей
верной оказии целую и обнимаю, обещался с своей стороны достать. Хорошо бы
присообщить и их также. Уведомите меня, когда едете в деревню. Корь, я
полагаю, у вас уже совершенно окончилась. Перецелуйте за меня все милое
семейство ваше, и Ольге Семеновне вместе с самою искреннейшею благодарностью
передайте очень приятное известие, именно, что запасов, данных нам, стало не
только на всю дорогу, но даже и на станционных смотрителей, и даже в Варшаве
мы наделили прислуживавших нам плутов остатками пирогов, балыков, лепешек и
прочего.
Прощайте, мой бесценный друг. Обнимаю вас множество раз".
Поручения Константину привезть с собою книги и деловые бумаги
показывают, что Гоголь вполне был уверен в скором приезде Константина в
Италию. У нас точно было это намерение, хотя не так твердое и непреложное,
как это казалось Гоголю *. Впрочем, если б оно и было точно таково, то,
конечно, не могло бы исполниться, потому что в 1840-м году, 12 августа, умер
муж у сестры Надежды Тимофеевны, и мы с Верой прожили четыре месяца в
Петербурге, а в 1841 году, 5 марта, мы потеряли Мишу. Потому разлучаться
было не время. Деловые бумаги и разные акты, которых Гоголь добивался
постоянно, вероятно, были ему нужны для того, чтоб поверить написанные им в
"Мертвых душах" разные судебные сделки Чичикова, которые так и остались
неверными с действительностью.
* Но в доказательство, что оно было, прилагаю ответ мой на это первое
письмо Гоголя.
Вскоре по получении этого первого письма я уехал с Гришей за Волгу в
свои деревни, и об этом то отъезде спрашивает меня Гоголь. Вот мое письмо к
Гоголю.
"Да, мой милый, мой бесценный друг Николай Васильевич! Между друзьями
нет разлуки! Вы так прекрасно высказали мне мои собственные чувства! Письмо
ваше из Варшавы от 10 июня нов. ст. обрадовало все наше семейство. Меня не
было дома, и не я его получил; зато слова письмо от Гоголя радостно и шумно
встретили меня, когда я воротился. Не нужно говорить, как драгоценно мне это
душевное побуждение, которое заставило вас написать его... По непонятной для
меня самого какой-то недогадке я не спросил вас, куда писать к вам? Мне так
это досадно! Мне так хотелось писать, так было необходимо высказать вам все,
что теснилось в душе... Но от глупой мысли, что письмо мое нигде не может
вас поймать и пролежит где-нибудь известное время, воротится опять в Москву,
опускались у меня руки... Теперь я столько пропустил времени, что, вероятно,
это в самом деле случится... Но нужды нет. Если письмо не застанет вас в
Вене, то, может быть, если вы оставили свой адрес, настигнет вас на водах
или где-нибудь в Германии. Я и все семейство мое здоровы. Корь миновалась
благополучно. Все обнимаем вас, а Константин особенно и так крепко, что
только заочно могут быть безвредны такие объятия. Все ваши поручения он
выполнит с радостью. Он все еще готовится писать диссертацию. Лиза ваша
здорова, начинает привыкать к новому своему житью-бытью и хорошо
улаживается. Мы видимся нередко. Она гостит у нас другой день: вчера было
воскресенье, а сегодня Раевской нет дома. Лиза сама пишет. Погодин, верно,
написал вам, что у него родился сын в день рождения Петра Великого и назван
Петром и что я крестил его с Лизаветой Григорьевной Чертковой. Это мне было
очень приятно, потому что она ваша добрая приятельница. Едва ли я поеду в
свои деревни за Волгу. Кажется, мы проведем лето в Москве: к этому есть
много побудительных причин и не весьма приятных. Не такой год, чтоб
расставаться. Я прочел Лермонтова "Героя нашего времени" в связи и нахожу в
нем большое достоинство. Живо помню слова ваши, что Лермонтов-прозаик будет
выше Лермонтова-стихотворца. Письмо мое написано очень беспорядочно... Нужды
нет, не хочу пропустить почты. Михаил Семенович очень было прихворнул, но
теперь выезжает и поправляется. Пожалейте: он на строжайшей диэте... Он
обнимает вас и обещает достать много записок из дел, к которым я присоединю
свои. Все это привезет вам Константин, если не встретится оказии прежде".
Из этого письма очевидно, что мы действительно имели твердое намерение
послать Константина в Италию к Гоголю. Оно, вероятно, писано вскоре по
получении письма от Гоголя.
Почти через месяц получил я от Гоголя второе письмо, уже из Вены.
"Июля 7 <1840> Вена.
Я получил третьего дня письмо ваше, друг души моей, Сергей Тимофеевич!
Оно ко мне дошло очень исправно и дойдет без сомнения и другое так же
исправно, если только вам придет желание написать его; потому что я в Вене
еще надеюсь пробыть месяца полтора, попить воды и отдохнуть. Здесь покойнее,
чем на водах, куда съезжается слишком скучный для меня свет. Тут все ближе,
под рукой, и свобода во всем. Нужно знать, что последняя давно убежала из
деревень и маленьких городов Европы, где существуют воды и съезды. Парадно
-- мочи нет! К тому же у меня такая скверная натура, что при взгляде на эту
толпу, приехавшую со всех сторон лечиться, -- уже несколько тошнит, а на
водах это не идет: нужно, напротив, чтобы слабило. Как вспомню Мариенбад и
лица, из которых каждое насильно и нахально влезло в память, попадаясь раз
по сорока на день, и несносных русских с вечным и непреложным вопросом: "А
который стакан вы пьете?" -- вопрос, от которого я улепетывал по проселочным
дорожкам. Этот вопрос мне показался на ту пору родным братцем другого
известного вопроса: "Чем вы подарите нас новеньким?" Ибо всякое слово, само
по себе невинное, но повторенное двадцать раз, делается пошлее
добродетельного Цинского или романов Булгарина, что все одно и то же... Я
замечаю, что я, кажется, не кончил периода. Ню вон его! Был ли когда-нибудь
какой толк в периодах? Я только вижу и слышу толк в чувствах и душе. Итак, я
на водах в Вене, где и дешевле, и покойнее, и веселее. Я здесь один; меня не
смущает никто. На немцев я гляжу как на необходимых насекомых во всякой
русской избе. Они вокруг меня бегают, лазят, но мне не мешают; а если
который из них влезет мне на нос, то щелчок, и был таков! Я совершенно
покоен после вашего письма. Первое и главное: вы здоровы; но мне жаль, если
вы проведете лето в Москве. Перемена необходимо нужна вам, как и всякому
человеку, проведшему зиму в Москве. Мне жаль, если у вас не будет дачи,
пруда с рыбами, леса и дорог, которые бы заманили ходить.
Ради бога, сделайте так, чтоб ваше лето не было похоже на зиму; иначе
это значит гневить бога и выпускать на него эпиграммы. Вена приняла меня
царским образом! Только теперь всего два дня прекратилась опера. Чудная,
невиданная. В продолжение целых двух недель первые певцы Италии мощно
возмущали, двигали и производили благодетельные потрясения в моих чувствах.
Велики милости бога! Я оживу еще. Обнимаю от души Константина Сергеевича,
хотя без сомнения не так крепко, как он меня, но это не без выгоды: бокам
несколько легче. И между прочим прошу его к наданным от меня комиссиям
прибавить еще несколько, и именно: спросить у Погодина, не нашелся ли мой
Шекспир 2-й том, который взять ему с собою и прибавить к этому оба издания
песней Максимовича 88, а может быть, и третье, коли вышло. А
главное, купить или поручить Михаилу Семеновичу купить у лучшего сапожника
петербургской выделанной кожи, самой мягкой для сапог, то есть одни передки.
Они так уже вырезанные находятся; места не занимают и удобны к взятию. Пары
две или три; случилась беда: все сапоги, сделанные мне Таке, оказались
короткими. Упрямый немец! Я толковал ему, что будут коротки, -- не хотел,
сапожная колодка, согласиться! и широки так, что у меня ноги распухли.
Хорошо было бы, если бы мне были доставлены эти кожи, а делают сапоги здесь
не дурно. Товарищ мой 89 немного было прихворнул, но теперь
здоров, заглядывается на Вену и с грустью собирается ее оставить послезавтра
для дальнейшего пути. Он теперь сидит за письмом к вам. Целую ручки Ольги
Семеновны и посылаю мое душевное объятие всему вашему семейству. Прощайте,
мой друг! Будьте здоровы и берегите свое здоровье!"
К этому письму не нужно прибавлять никаких объяснений. Но следует
заметить, что здесь продолжается в душе Гоголя то же самое настроение, с
каким он уехал из Москвы. Его же увидим мы и в следующем письме в Москву к
Ольге Семеновне, ибо я известил Гоголя, что уезжаю с Константином за Волгу,
куда я и уехал, кажется, 27 июня. Из этого письма также видно, какое
значение имели для Гоголя все искусства и как благодетельно было их влияние
на его душу. О сильном стремлении его к живописи я уже имел случай говорить;
но здесь видно, как действовала на него музыка и как дороги были ему родные
малороссийские песни. Даже третье издание Максимовича, почти одних и тех же
песен, просит он Константина привезть ему в Рим. Итак, очень ошибочно это
мнение, что будто Гоголь только в последние два года своей жизни вновь
обратился к своей прекрасной родине и к ее прелестным песням. Вот его письмо
к Ольге Семеновне из Венеции.
"Венеция, августа 10 90
Так как Сергея Тимофеевича теперь вероятно нет в Москве, Константин
Сергеевич без сомнения тоже с ним; то решаюсь, Ольга Семеновна, осадить вас
моими двумя усерднейшими просьбами. Но прежде чем просьба, позвольте
поблагодарить вас, вы знаете за что: за все. Позвольте поблагодарить также
вас и все ваше семейство за память обо мне; впрочем, в последнем случае
благодарить мне незачем, потому что здесь плата тою же монетою с моей
стороны, что вам без сомнения известно, -- а просьбы мои следующие.
Отправьте прилагаемое при сем письмо к Лизе и вручите Михаилу
Семеновичу прилагаемое при сем действие переведенной для него комедии. Еще
одна просьба, о которой напоминать мне немножко бессовестно, но нечего
делать. Просьба эта относится прямо к Вере Сергеевне, а в чем она
заключается -- это ей известно. Исполнению ее конечно теперь мешает отъезд
Сергея Тимофеевича. Но по приезде... Вера Сергеевна, простите меня за мой
докучливый характер. Прощайте. Веселитесь веселее, сколь можно, и отведайте
лета более, сколь можно. Я вас вижу очень живо и также вижу всех вас, все
ваше семейство.
К Сергею Тимофеевичу я буду писать из Рима; не знаю только, куда
адресовать. Впрочем, отправите вы. Целую ваши ручки".
Первое действие комедии, о которой пишет Гоголь, принадлежит к той
самой пьесе, которую Щепкин, под названием "Дядька в хлопотах"
91, давал себе в бенефис в прошедшую зиму, через год после
кончины Гоголя. Просьба к Верочке относится до моего портрета, который она
обещала написать для Гоголя, исполнению которой без сомнения мешало мое
отсутствие. Я воротился из-за Волги в исходе августа. Меня ожидало уже
печальное известие, что Гр. Ив. Карташевского нет на свете. Через сутки мы
уже уехали с Верой в Петербург. Писем от Гоголя долго не было. Наконец
пришло известие, что он был отчаянно болен, и вот письмо, которое я получил
от него уже в январе 1841 года.
"Рим, декабря 28 <1840>.
Я много перед вами виноват, друг души моей Сергей Тимофеевич, что не
писал к вам тотчас после вашего мне так всегда приятного письма. Я был тогда
болен. О моей болезни мне не хотелось писать к вам, потому что это бы вас
огорчило. Вы же в это время и без того, как я узнал, узнали великую утрату
92; лгать мне тоже не хотелось, и потому я решился обождать.
Теперь я пишу к вам, потому что здоров, благодаря чудесной силе бога,
воскресившего меня от болезни, от которой, признаюсь, я не думал уже встать.
Много чудного совершилось в моих мыслях и жизни. Вы в вашем письме сказали,
что верите в то, что мы увидимся опять. Как угодно будет всевышней силе!
Может быть, это желание, желание сердец наших, сильное обоюдно, исполнится.
По крайней мере обстоятельства идут как будто бы к тому.
Я, кажется, не получу места, о котором, помните, мы хлопотали и которое
могло бы обеспечить мое пребывание в Риме. Я почти, признаюсь, это
предвидел, потому что <П. И.> Кривцова, который надул всех, я разгадал
почти с первого взгляда: это человек, который слишком любит только одного
себя и прикинулся любящим и то и се потому только, чтобы посредством этого
более удовлетворить своей страсти, то есть любви к самому себе. Он мною
дорожит столько же, как тряпкой. Ему нужно иметь при себе непременно
какую-нибудь европейскую знаменитость в художественном мире, в достоинство
внутреннее которой он хотя, может быть, и сам не верит, но верит в
разнесшуюся знаменитость: ибо ему, что весьма естественно, хочется разыграть
со всем блеском ту роль, которую он не очень смыслит. Но бог с ним! Я рад
всему, всему, что ни случается со мною в жизни, и как погляжу я только, к
каким чудным пользам и благу вело меня то, что называют в свете неудачами,
то растроганная душа моя не находит слов благодарить невидимую руку, ведущую
меня.
Другое обстоятельство, которое может дать надежду на возврат мой -- мои
занятия. Я теперь приготовляю к совершенной очистке первый том "Мертвых
душ". Переменяю, перечищаю, многое перерабатываю вовсе и вижу, что их
печатание не может обойтись без моего присутствия. Между тем дальнейшее
продолжение его выясняется в голове моей чище, величественней, и теперь я
вижу, что может быть со временем кое-что колоссальное, если только позволят
слабые мои силы. По крайней мере верно немногие знают, на какие сильные
мысли и глубокие явления может навести незначущий сюжет, которого первые
невинные и скромные главы вы уже знаете. Болезнь моя много отняла у меня
времени; но теперь, слава богу, я чувствую даже по временам свежесть, мне
очень нужную. Я это приписываю отчасти холодной воде, которую я стал пить по
совету доктора, которого за это благослови бог и который думает, что мне
холодное лечение должно помочь. Воздух теперь чудный в Риме, свежий. Но
лето, лето, это я уже испытал, мне непременно нужно провести в дороге. Я
повредил себе много, что зажился в душной Вене. Но что же было делать;
признаюсь -- у меня не было средств тогда предпринять путешествие, и у меня
слишком было все рассчитано. О если б я имел возможность всякое лето сделать
какую-нибудь дальную, дальную дорогу; дорога удивительно спасительна для
меня... Но обратимся к началу. В моем приезде к вам, которого значения я
даже не понимал вначале, заключается много, много для меня. Да, чувство
любви к России, слышу, во мне сильно. Многое, что казалось мне прежде
неприятно и невыносимо, теперь мне кажется опустившимся в свою ничтожность и
незначительность, и я дивлюсь, ровный и спокойный, как я мог их когда-либо
принимать близко к сердцу. И то, что я приобрел в теперешний приезд мой в
Москву, вы знаете! Что я разумею, вам за этим незачем далеко ходить, чтобы
узнать, какое это приобретение. Да, я не знаю, как и чем благодарить мне
бога... Но уже когда я мыслю о вас и об этом юноше, так полном сил и всякой
благодати, который так привязался ко мне, -- я чувствую в этом что-то такое
сладкое... Но довольно. Сокровенные чувства как-то становятся пошлыми, когда
облекаются в слова. Я хотел было обождать этим письмом и послать вместе с
ним перемененные страницы в "Ревизоре" и просить вас о напечатании его
вторым изданием, и не успел. Никак не хочется заниматься тем, что нужно к
спеху, а все бы хотелось заняться тем, что не к спеху 93. А между
тем оно было бы очень нужно скорее. У меня почти дыбом волосы, как вспомню,
в какие я вошел долги. Я знаю, что вам подчас и весьма нужны деньги; но я
надеюсь через неделю выслать вам переправки и приложения к "Ревизору",
которые, может быть, заставят лучше покупать его. Хорошо бы, если бы он
выручил прежде должные вам, а потом тысячу, взятую у Панова, которую я
пообещал ему уплатить было в феврале. Панов молодец во всех отношениях, и
Италия ему много принесла пользы, какой бы он никогда не приобрел в
Германии, в чем он совершенно убедился; это не мешает довести между прочим
до сведения кое-кого 94. А впрочем, если рассудить по правде, то
я не знаю, почему вообще молодым людям не развернуться в полноте сил и в
русской земле; но почему может увлечь в длинные рассуждения. -- Покамест
прощайте".
Письмо это написано уже совсем в другом тоне, чем все предыдущие. Этот
тон сохранился уже навсегда. Должно поверить, что много чудного совершилось
с Гоголем, потому что он с этих пор изменился в нравственном существе своем.
Это не значит, что он сделался другим человеком, чем был прежде; внутренняя
основа всегда лежала в нем, даже в самых молодых годах; но она скрывалась,
так сказать, наружностью внешнего человека. Отсюда начинается постоянное
стремление Гоголя к улучшению в себе духовного человека и преобладание
религиозного направления, достигшего впоследствии, по моему мнению, такого
высокого настроения, которое уже несовместимо с телесною оболочкою человека.
Я не спрашивал Гоголя в подробности, что с ним случилось: частью из
деликатности, не желая насиловать его природной скрытности, а частью потому,
что боялся дотрагиваться до таких предметов и явлений, которым я не верил и
теперь не верю, считая их порождением болезненного состояния духа и тела. Но
я слышал, что Гоголь во время болезни имел какие-то видения, о которых он
тогда же рассказал ходившему за ним с братскою нежностью и заботою купцу Н.
П. Боткину, который случился на то время в Риме. Что касается до места,
которое мы все желали доставить Гоголю, то оно, кажется, вовсе не
состоялось. Кривцов был назначен в Риме вроде какого-то попечителя и
официального ходатая всех русских художников, там живущих. Гоголь хотел быть
его помощником, которому предполагали определить жалованья с лишком две
тысячи рублей ассигнац.; получив такое место, Гоголь был бы обеспечен в
своем существовании. Что же собственно разумел Гоголь под словами: "к каким
чудным пользам и благу вело меня то, что называют в свете неудачами", то это
обстоятельство осталось для меня неизвестным. Слова самого Гоголя утверждают
меня в том мнении, что он начал писать "Мертвые души" как любопытный и
забавный анекдот; что только впоследствии он узнал, говоря его словами, "на
какие сильные мысли и глубокие явления может навести незначущий сюжет"; что
впоследствии, мало-помалу, составилось это колоссальное создание,
наполнившееся болезненными явлениями нашей общественной жизни; что
впоследствии почувствовал он необходимость исхода из этого страшного сборища
человеческих уродов, необходимость -- примирения... Возможно ли было
исполнение такой задачи и мог ли ее исполнить Гоголь -- это вопрос другой, к
которому я обращусь в конце этих записок. В словах Гоголя, что он слышит в
себе сильное чувство к России, заключается, очевидно, указание,
подтверждаемое последующими словами, что этого чувства у него прежде не было
или было слишком мало 95. Без сомнения, пребывание в Москве, в ее
русской атмосфере, дружба с нами и особенно влияние Константина, который
постоянно объяснял Гоголю, со всею пылкостью своих глубоких, святых
убеждений все значение, весь смысл русского народа, были единственные тому
причины. Я сам замечал много раз, какое впечатление производил он на Гоголя,
хотя последний старательно скрывал свое внутреннее движение. Единственно в
этом письме, в первый и последний раз, высказался откровенно Гоголь. И
прежде и после этого письма он по большей части подшучивал над русским
человеком. Есть еще доказательства этого русского движения, образовавшегося
в Москве именно в 1840 году: в первом томе "Мертвых душ" многие места в этом
духе очевидно вставлены и даже не совсем гармонируют с прежними речами. Под
словами "и то, что я приобрел в теперешний приезд мой в Москву" Гоголь
разумеет дружбу со мной и моим семейством; а под словами юноша полный всякой
благодати -- Константина.
Я не получал писем от Гоголя около двух месяцев. Прилагаемое письмо от
5 марта 1841 года получено мною уже тогда, когда богу было угодно поразить
нас ужасным и неожиданным ударом; именно 5 марта потеряли мы сына
96, полного крепости телесных сил и всяких блистательных надежд;
а потому все поручения Гоголя передал я к исполнению Погодину.
Марта 5 <1841> Рим.
Мне грустно так долго не получать от вас вести, Сергей Тимофеевич. Но,
может быть, я сам виноват. Может быть, вы ожидали высылки мною обещанных
изменений и приложений, следуемых ко второму изданию "Ревизора". Но я не мог
найти нигде их. Теперь только случаем нашел их там, где не думал. Если б вы
знали, как мне скучно теперь заниматься тем, что нужно на скорую руку, как
мне тягостно на миг оторваться от труда, наполняющего ныне всю мою душу. Но
вот вам, наконец, эти приложения. Здесь письмо, писанное мною к Пушкину по
его собственному желанию 97. Он был тогда в деревне. Пьеса
игралась без него. Он хотел писать полный разбор ее для своего журнала и
меня просил уведомить, как она была выполнена на сцене. Письмо осталось у
меня неотправленным, потому что он скоро приехал сам. Из этого письма я
выключил то, что собственно могла быть интересно для меня и для него, и
оставил только то, что может быть интересно для будущей постановки
"Ревизора", если она когда-нибудь состоится. Мне кажется, что прилагаемый
отрывок будет нелишним для умного актера, которому случится исполнять роль
Хлестакова. Это письмо под таким названием, какое на нем выставлено, нужно
отнесть на конец пьесы, а за ним непосредственно следуют две прилагаемые,
выключенные из пьесы, сцены. Небольшую характеристику ролей, которая
находится в начале книги первого издания, нужно исключить. Она вовсе не
нужна. У Погодина возьмите приложенное в его письме изменение четвертого
акта, которое совершенно необходимо. Хорошо бы издать "Ревизора" в
миниатюрном формате; а впрочем, как найдете лучшим. Теперь я должен с вами
поговорить о деле важном, но об этом сообщит вам Погодин. Вы вместе с ним
сделаете совещание, как устроиться получше. Я теперь прямо и открыто прошу
помощи, ибо имею право и чувствую э