Оцените этот текст:


--------------------
Богумил Райнов. Умирать - в крайнем
случае ("Эмиль Боев" #5). Пер. с болг.
========================================
HarryFan SF&F Laboratory: FIDO 2:463/2.5
--------------------







     Жизнь нередко  ставит  нас  в  положения  трудные,  но  никогда  -  в
безвыходные. Это вовсе не значит, что выход найдется обязательно в  нужном
направлении и обязательно  вдалеке  от  кладбища.  Однако  исконное  право
человека - искать выход именно в нужном направлении, а умирать, как гласит
мой личный девиз, только в крайнем случае.
     Что, по-вашему, можно сделать, например, если вы находитесь в  номере
гостиницы  на  четвертом  этаже,  если  за  единственным  окном  метрах  в
пятнадцати безотрадно зияют каменные  плиты  тротуара,  а  в  дверь  грубо
стучат люди, которые, мягко говоря, не желают вам ничего хорошего?
     Лабиринты  крыш,  по  которым  порядочный  киногерой  в   два   счета
ускользнул бы к счастливой развязке, далеко. Нет никакой надежды и на  то,
что  в  предпоследнюю  минуту  за  окном  появится   спасительный   канат,
сброшенный верным сообщником, ибо если таковой имеется,  то  вовсе  не  на
верхнем этаже. Конечно, можно бы резко распахнуть дверь, а когда эти  типы
ворвутся в комнату, молнией выскочить в коридор. Это - еще один  кинотрюк,
который в жизни никогда  не  удается.  И  приходится  просто  ждать,  пока
незваные гости выломают  дверь,  так  как  исход  ситуации,  при  всей  ее
напряженности, ясен: дверь обязательно выломают.
     Телефон!.. Спасительное средство связи с внешним миром! Вы хватаетесь
за трубку с надеждой, обреченной на мгновенную гибель:  провод  перерезан.
Телефонная связь тем и плоха, что для нее  нужен  провод,  а  те,  кто  не
желает вам ничего хорошего, могут перерезать любой провод. Другое  дело  -
радиосвязь. Конечно, если она у вас есть.
     К счастью Борислава, такая связь у него  есть.  Это  небольшой  и  не
особенно сложный аппарат, какие продают в любом магазине парами по  десять
фунтов за  комплект,  они  давно  уже  стали  детской  игрушкой.  Один  из
близнецов находится у Борислава, а второй - у меня, надеюсь, вы  меня  еще
помните. А если мы не знакомы - очень приятно, Эмиль Боев. К сожалению, не
могу пожать вам руку, потому что нахожусь в другой  гостинице,  по  другую
сторону улицы.
     Связь установлена сразу же: приемник стоит в полной готовности у меня
на столе, между утренней газетой и первой за день чашкой кофе. Я слышу шум
помех и голос Борислава:
     - Ко мне ломятся. Вызывай полицию.
     Поворачиваю рычажок и говорю в микрофон:
     - Принято.
     Будь вы в эту минуту поблизости, вы бы, наверное, страшно  удивились.
Ведь люди, которые все настойчивее ломятся в дверь  Борислава,  кричат  не
что иное, как:
     - Откройте! Полиция!
     Однако Борислав подозревает, что эти господа  не  имеют  отношения  к
полиции. Чтобы рассеять всякие сомнения на этот счет, я звоню в участок, и
спустя пять  минут  дежурный  патруль  в  темно-синих  мундирах  и  касках
выскакивает из служебной машины  у  дверей  гостиницы.  Почуяв,  что  дело
плохо, незваные гости поспешно  ретируются  через  черный  ход.  На  месте
происшествия остаются Борислав и хозяин гостиницы,  который,  конечно  же,
ничего не видел и не слышал, ибо только что свалился с неба.
     Короткий опрос, проверка паспорта, "вы свободны".  Свободен  в  каком
смысле и до каких пор? Чтобы не мучиться над этим вопросом,  Борислав  тут
же, в присутствии полиции, платит по счету, берет первое попавшееся  такси
и исчезает в неизвестном направлении.
     Неизвестном для лондонской полиции и для тех, кто, наверное, караулит
за углом, но не для меня. Я тоже расплачиваюсь и тоже беру такси:
     - Виктория стэйшен!
     Таков наш уговор: в случае аварии не тратить времени на  авиакомпании
и аэродромы, а садиться в первый же поезд, идущий в Дувр.
     Вокзал Виктории в этот час весьма оживлен и  столь  щедро  гарнирован
синими мундирами, что нового нападения можно не  опасаться.  Борислав  уже
устроился в купе поезда, поданного для посадки. Я выбираю место в  том  же
вагоне, но подальше. Интерьер тихий и мирный, даже  с  оттенком  семейного
уюта; этот оттенок ему придают детские голоса за стенкой. Пейзаж за окном,
насколько я могу судить, тоже не будит беспокойства: группки провожающих и
два носильщика с тележками у спального вагона.
     Кондуктор проходит по  перрону,  захлопывая  двери  одну  за  другой.
Раздается предупреждающий звонок. Поезд медленно трогается.
     "Пронесло!" - думаю я.
     И в ту же минуту  вижу,  что  в  глубине  вагона  -  там,  где  сидит
Борислав, - появляется щуплый господин в  черном  плаще.  Он  лениво  жует
жвачку. В правой руке у него темнеет  специфического  вида  предмет,  дуло
которого предусмотрительно наращено за счет глушителя. Я бросаюсь к  нему,
даже не подумав, что можно  предпринять  голыми  руками,  но  приглушенный
треск оповещает, что выстрел сделан.
     Человек исчезает за дверью, ведущей в соседний вагон. Борислав застыл
на месте, прижав к груди небольшой чемодан. Чемодан пробит,  но  друг  мой
жив и невредим.
     - Чемодан выручил, - говорит он, переводя дух. - Только я  его  снял,
чтобы достать сигареты... И только приготовился швырнуть в  этого  типа...
Хорошо, когда есть багаж. Никогда не езди без багажа, браток...


     И снова мы на исходных позициях - в родной Софии. И снова перед  нами
- начало некой истории. Хотя, между нами говоря, настоящее-то  начало  нам
не известно. Настоящее начало погребено где-то в прошлом, а конец теряется
в туманном будущем,  и  весь  наличный  капитал  -  пара  фактов  и  хилая
гипотеза.
     Факты  же  таковы.  Не  так  давно  в  Болгарию  приезжал   подданный
Великобритании,  имя  -  Джон  Райт,  род  занятий  -  торговля,  семейное
положение - холост, возраст - 38 лет, цель пребывания в стране - отдых. Ну
что же, отдых в конце зимы - дело  обычное,  тем  более  что  мистер  Райт
отправляется на горнолыжный курорт Пампорово, катается  с  гор,  гуляет  в
окрестностях - словом, отдыхает. Наши люди не могут  ходить  по  пятам  за
каждым иностранцем, будь он холост  или  женат;  они  предоставляют  Райту
полную свободу кататься на лыжах и  гулять,  однако  прогулки  англичанина
принимают интересный оборот: он начинает ходить по  гостям.  Где  и  когда
началось это увлечение, неизвестно, потому что после Пампорово он  объехал
с познавательными целями несколько городов и только после этого  прибыл  в
Софию, где навестил гражданина Пешева. Тут-то  его  и  засекли,  да  и  то
потому, что Пешев сам обратился в наше учреждение.
     - Не желаю, чтобы меня втягивали в темные истории,  -  заявил  он.  -
Этот англичанин свалился как снег на голову и сказал, что привез привет от
Мишо... Михаила Милева...
     - Кто этот Михаил Милев? - поинтересовалось служебное лицо.
     - Да студент, который сбежал на Запад лет десять назад.
     - А дальше что?
     - Откуда я знаю, что он там делает!
     - Не студент, англичанин...
     - Дальше ничего. Я его  выставил  за  дверь.  Не  желаю,  чтобы  меня
втягивали в истории.
     Прав человек,  что  не  желает  впутываться  в  истории,  и  даже  не
подозревает, что нам-то было бы куда  легче,  поинтересуйся  он,  что  еще
привез ему англичанин, кроме привета.
     Затем Райт явился к гражданину Станчеву.  Однако  и  Станчев  особого
гостеприимства не проявил.
     - Он сказал, что мой адрес дал ему Михаил Милев, который прислал  мне
с ним привет...
     - И что еще?
     - Вот и я его  спросил:  что  еще?  А  он  говорит,  мол,  мне  нужны
кое-какие сведения... А я ему: за  сведениями  обращайтесь  в  специальное
учреждение, справочное бюро. И указал ему на дверь.
     И этого гражданина трудно упрекнуть, хотя он  тоже  поторопился.  Что
поделаешь, не желают люди впутываться в истории. А  Райт  уже  предупредил
администратора гостиницы, что через два дня  освобождает  номер.  Так  что
весь наличный материал - два визита. Мы вертим  этот  материал  и  так,  и
этак, после чего генерал обобщает:
     - Садитесь в самолет и летите в Лондон.
     Что мы с Бориславом и делаем. Конечно, соблюдая нужную осторожность и
стараясь не мозолить Райту глаза во время полета. После посадки в  Лондоне
каждый из нас берет такси и мы "ведем" англичанина, что совсем непросто  в
этом городе: на все просьбы  прибавить  газу  или  не  спешить  лондонский
таксист  не  реагирует.  Он  только  поглядывает  на   тебя   с   чувством
непоколебимого превосходства: мол, он свое дело знает  и  в  указаниях  не
нуждается. И все же нам удается проводить Райта до самого дома - небольшой
гостинички, укрывшейся в лабиринте Сохо.
     Мы действуем по заранее  намеченной  схеме:  один  "ведет"  Райта,  а
второй "ведет" первого. Роль второго, самая безопасная, возложена на меня.
Я должен издали приглядывать за Бориславом и следить, как окружающая среда
- а в Сохо она довольно сильно загрязнена - реагирует на его  появление  и
поступки. Борислав же работает на самом сквозняке, потому что когда ходишь
за  кем-то  по  пятам,  нетрудно  самому  стать  объектом   нежелательного
внимания.
     Сначала Борислав ведет себя, как подобает опытному  профессионалу,  и
ничем  не  дает  знать  о  своем  присутствии  на  месте  действия,   хотя
возможности для маневрирования у него  минимальные.  Джон  Райт  все  свое
время изо дня в день проводит в пределах улочки,  на  которой  расположена
его гостиница. Здесь находится кафе, в котором  он  любит  торчать,  здесь
ресторан, где он обедает, здесь же и здание,  в  котором  он  исчезает  на
несколько часов и где, очевидно, находится его рабочее  место.  Распорядок
дня у Райта однообразный и бог весть какой информации не предлагает.
     Оказывается, та же улочка служит сценой,  на  которой  развертывается
текущий акт жизненной драмы эмигранта Михаила Милева. Райт  встречается  с
ним в первый же день по приезде, а Борислав распознает бывшего студента по
фотоматериалам, изученным еще в Софии. Сам по себе Милев - личность  ничем
не примечательная, и наблюдать, как он попивает пиво или обедает в том  же
итальянском ресторане - занятие мало увлекательное. Милев сбежал на  Запад
во время туристической поездки по Дунаю, сначала подвизался в эмигрантских
кругах в Вене, потом - в  Мюнхене,  еще  позже  -  в  Париже,  после  чего
перебрался в  Лондон.  Такая  кочевая  жизнь  объясняется,  вероятно,  тем
обстоятельством,  что   Милев   оказался   слишком   бездарен   даже   для
невзыскательных предателей и не сумел найти применения своей бездарности.
     Контакты обоих - Райта и Милева - с окружающей средой весьма  скудны:
это контакты с горсткой  индивидов  обоего  пола,  быт  которых  ограничен
рамками того же квартала.
     Словом, "пустышка".  Какого  рода  торговлей  занимается  англичанин;
каковы функции болгарина; каков характер их отношений - неизвестно.
     И потому, неделю проторчав в подъездах, на перекрестках, в кофейнях и
пивных  Сохо,  мы  решаем  изменить  тактику.  Отбросив   профессиональную
осторожность, Борислав начинает вести себя, как самонадеянный дебютант.  В
кафе и в ресторане он садится поближе к столику англичанина и болгарина  и
усердно слушает, о чем они говорят. Вслед за Райтом он тащится  в  кабаре,
но не успев заплатить за вход, видит, что тот уходит: Борислав идет  вслед
за ним на улицу. Он  является  в  дом,  где  Райт  ежедневно  проводит  по
нескольку часов. Там его встречает гора мускулов; она заявляет, что  здесь
не контора, а частный дом, и выбрасывает Борислава на тротуар. Словом, мой
друг всюду сует свой нос с ловкостью и грацией бегемота в посудной  лавке,
и однажды вечером я вижу, что ему удалось по крайней мере привлечь к  себе
внимание: от кольца Пикадилли  до  гостиницы  за  ним  неотступно  следует
какой-то тип.
     - Сегодня ты был под наблюдением, - сообщаю я ему  посредством  нашей
домашней радиосвязи.
     - Наконец-то! - отзывается Борислав.
     Да, наконец-то. Но на  следующее  утро  в  его  гостиницу  заявляются
непрошеные гости и начинают барабанить в дверь:
     - Откройте! Полиция!
     А еще через три часа в поезде, идущем в  Дувр,  незнакомец  в  черном
плаще разряжает в него свой пистолет.


     - Наблюдения показывают, что род занятий Райта - не бизнес, а  совсем
другое, - обобщает генерал. - Все сомнения по этому вопросу  категорически
рассеивает двукратное нападение на  Борислава.  Совершенно  ясно,  что  вы
попытались проникнуть в область, куда заглядывать категорически запрещено.
Кстати, Борислав, мы посылаем вас туда вовсе не  затем,  чтобы  поставлять
мишени разным типам...
     Мы  с  другом  сидим  в  темно-зеленых  кожаных  креслах  под   сенью
темно-зеленого  канцелярского  фикуса  и  пытаемся  изобразить  на   лицах
безмолвное  раскаяние.  Этот  фикус  я  помню  вот  таким  отросточком   с
двумя-тремя листочками, но  он  уже  давно  вытянулся  до  самого  лепного
потолка  и  растет  горизонтально,  к   противоположной   стене.   Словом,
благодатный материал для раздумий о том, как летит время.
     Итак, мы молчим. Заметив пачку сигарет,  невесть  как  появившуюся  в
моей руке, шеф замечает:
     - Эмиль, перестань мять свои "БТ". Хотите травиться - травитесь.
     - Я вообще-то бросил... - бормочет Борислав и тянется к пачке, - но в
виде исключения...
     Он в самом деле бросил курить, уж не помню,  в  который  раз,  и  мое
потребление табака возросло с двух до трех  пачек  в  день,  одна  из  них
полностью уходит на исключения Борислава.
     - Среда там определенно уголовная, - заявляет мой друг, полной грудью
вдыхая презренный  яд.  -  И  история,  если  она  есть,  тоже,  наверное,
уголовная.
     - Может, и не уголовная, - возражает генерал. - Где гарантия, что она
только уголовная?
     -  Такая  среда  на  данном  этапе  не  дает  оснований  для   других
предположений, - упорствует Борислав.
     - И что же это за история, по-твоему? - спрашивает шеф и  смотрит  на
него своими синими  глазами,  просто  неприлично  синими  для  человека  в
генеральском звании.
     - Может, они хотят вывезти из Болгарии какие-то ценности, -  заявляет
мой друг. - Пешев и Станчев - порядочные люди, но оба вышли  из  известных
буржуазных семей, прекрасно знают языки. Они  могли  бы  связать  Райта  с
другими такими же семьями и помочь ему  в  розысках  ценностей...  золота,
икон... мало ли...
     - Не исключено, - пожимает плечами генерал, - но маловероятно. А  ты,
Боев, как думаешь?
     Когда шеф задает мне служебный вопрос, то обращается  по  фамилии.  -
Может быть, тут контрабанда, - бормочу я.
     - Какая контрабанда?
     - Например, наркотики.
     - Какие же наркотики в Болгарии?
     - Не в Болгарии, а через  Болгарию.  Они  могут  готовить  канал  для
переброски с Ближнего Востока на Запад.
     - Наркотики... золото... - повторяет генерал как бы про себя.
     Он явно  недоволен  нашими  гипотезами.  Мы  и  сами  недовольны,  но
потаскайся он десять дней по притонам всякого жулья и  мелких  гангстеров,
он бы тоже  не  поверил,  что  такие  типы  готовят  крупную  политическую
операцию.
     -  Возможно  и  другое,  -  говорю  я.  -  Возможно,   Милев   просто
воспользовался  поездкой  Райта,  чтобы  через  него   собрать   кое-какую
информацию и потом продать ее кому-то - блеснуть перед своими  шефами  или
выпросить подачку.
     - Возможно, - кивает генерал. - А ты допускаешь, что  Райт  потащился
из Лондона в Болгарию только для того, чтобы покататься на лыжах и оказать
услугу Милеву?
     Возражение уместное. Но у нас так мало  информации,  что  куда  легче
выдвинуть возражение, чем убедительную догадку. Это единственный пункт, по
которому у нас полное единодушие.
     - Так мы ничего не высидим, - подводит итоги шеф. - Нужна обильная  и
точная информация.
     - Такую информацию можно получить только на месте,  -  замечаю  я.  -
Надо внедрить в эту среду человека, не то мы так и будем ходить вокруг  да
около, как кот возле горячей каши.
     - Не знаю, стоит ли дело того, чтобы внедрять человека, - скептически
замечает Борислав.
     Генерал молча меряет шагами расстояние от письменного стола до  окна.
Потом говорит:
     - Стоит. И нападения на  тебя  это  доказывают.  Даже  уголовники  не
станут по пустякам прибегать к крайним мерам. Значит, здесь не пустяки.
     Он умолкает и снова принимается мерять шагами расстояние от стола  до
окна. Потом бросает взгляд на меня, и я уже знаю, что он скажет.
     - Ну что, Боев,  пошлем  тебя?  В  конце  концов,  предложение  твое.
Борислав в любом случае вне игры. Поставлять мишени из Болгарии  в  Англию
незачем.
     - Эмиль тоже годится для мишени, - замечает Борислав.
     -  Будем  надеяться,  что  он  не  станет  демонстрировать  это  свое
качество, - отзывается шеф. - Хотя любой путь в неизвестное...
     Не окончив  фразы,  он  отходит  к  окну.  После  этого  мы  начинаем
рассматривать вопрос о поездке с ближней дистанции:  легенда,  тактические
ходы,  связь  и  всяческие  подробности,  зависящие  от  обстановки  и  ее
возможных изменений.
     Два часа спустя я прощаюсь и выхожу  на  улицу.  Дежурный  милиционер
козыряет, я киваю в ответ, и в голове - в который раз! - мелькает дурацкая
мысль о том, что, может, я в последний раз вышел в эти двери и что путь  в
неизвестное окажется путешествием по половинному  тарифу,  из  тех,  когда
обратный билет не предусмотрен.


     Если смотреть на жизнь  широко,  даже  в  трудной  ситуации  найдутся
утешительные стороны. Утешительно, например, что по легенде я -  болгарин,
служащий пароходства и плыву каптенармусом на  болгарском  сухогрузе.  Чем
плохо ранней весной прогуляться по морю от Бургаса до устья  Темзы?  Можно
сколько угодно наслаждаться видами Средиземного моря (не стану омрачать их
скучными описаниями), поскольку мои служебные обязанности несложны и чисто
формальны. Мне удается установить дружеские отношения с членами экипажа  и
завоевать авторитет если не в области  снабжения,  то  в  области  белота.
Боюсь, однако, что при расставании хорошие впечатления у ребят  испарились
как дым.
     Мы вошли в Темзу. Наше судно должно оставить свой  груз  и  взять  на
свой борт другой,  с  которым  оно  пойдет  в  Северное  море,  курсом  на
Мурманск.  Нам,  нескольким  членам  экипажа,  не  занятым  на   погрузке,
разрешают ознакомиться с дебрями  Лондона.  Мы  предупреждены,  что  ровно
через сутки должны явиться на базу, если не хотим остаться в старой доброй
Англии.
     Наверное, вы уже догадались, что осмотр Лондона начался с Сохо,  ведь
там лежат самые дремучие  дебри.  Откровенно  говоря,  второй  помощник  и
другие ребята предпочли бы  пройтись  по  центру  британской  столицы,  по
Оксфорд-стрит и Риджент-стрит, поглазеть на витрины, на  толпу  и  прочее.
Однако у меня в кармане  каким-то  образом  оказывается  довольно  крупная
сумма денег, и я предлагаю для начала зайти куда-нибудь выпить и тащу всех
прямо в Сохо, а дальше дело принимает такой оборот,  что  нам  уже  не  до
осмотра достопримечательностей.
     Вина тут главным образом моя - у меня начинается  запой.  Я  пью  как
последний забулдыга, напиваюсь глупо и дико, будто  решил  наверстать  все
"сухие" дни, проведенные в плавании; я сменяю один напиток другим и таскаю
за собой ребят, которые тщетно пытаются  образумить  меня.  Но  как  я  ни
скандалю и как ни кидаюсь из одного кабака в другой, мы все  время  кружим
возле одной определенной  улицы,  потому  что  шумная  моряцкая  компания,
которая ударилась в разгул среди бела дня, обращает  на  себя  внимание  и
запоминается даже в Сохо, а мне нужно, чтобы на меня обратили  внимание  и
чтобы меня запомнили.
     Разгул  достигает  полной  силы  к   вечеру,   а   ночью   начинаются
неприятности, потому что до базы путь неблизкий, к рассвету нужно быть  на
борту, и ребята отчаянно пытаются  втолковать  мне  это  и  вообще  как-то
вразумить меня, но я все твержу, что время есть, времени  хватит  на  все,
что работа не волк и в лес не убежит, и еще один, предпоследний  стаканчик
никому не повредит, а когда они пытаются силой вытащить меня из  очередной
дыры, я вырываюсь и бегу куда глаза глядят, а глядят они в направлении все
той же улицы.
     Эти славные парни начинают искать меня,  они  проходят  мимо  темного
подъезда, в котором я прячусь, и мне ясно слышны их голоса:
     - И чего это его вдруг угораздило... - говорит один.
     - Запой, что же еще, - отзывается второй помощник. - Запойные  всегда
так...
     Словом, какое-то время они кружат по кварталу, а потом,  видимо,  все
же решают, что - со мной или без меня - на судно надо явиться  вовремя,  а
там  пускай  комендант  решает,  поднимать  якорь  или  искать  меня  всей
командой. Я заранее знаю, что решит комендант, потому что это единственный
человек на борту судна, который отчасти в курсе моих планов.


     Взглядом, угасшим не столько от спиртного, сколько от бессонной ночи,
я тупо смотрю на юную леди, высоко поднявшую подол  юбки,  чтобы  показать
мне длинные ноги в сетчатых чулках. Леди  нарисована  яркими  красками  на
афише с пояснительной надписью: "Реммон ревю - бар".
     В  этот  утренний  час  в  небольшом  кафе  тихо  и  пусто,  не  воет
проигрыватель-автомат, не толпятся у стойки мужчины с  кружками  гиннес  -
черного пива с  привкусом  жженого  сахара,  излюбленного  пойла  рядового
англичанина.
     Заведение находится на углу  той  самой  улицы,  которая  так  упорно
привлекает мое внимание, и вчера мы уже заходили сюда, правда,  ненадолго,
опрокинули по паре стаканчиков и пошли дальше.
     Час завтрака прошел. Два официанта деловито расчищают медную  стойку,
шеф заведения сидит за кассой и просматривает счета. За столиком у витрины
три человека делят свое внимание между кружками гиннес и утренним  номером
"Дейли миррор". А в темном углу за стаканом виски сижу я, и  настроение  у
меня подавленное, как у любого пьяницы на депрессивном этапе запоя.
     Пока я тупо смотрю  на  ярко  размалеванную  леди  с  афиши,  ко  мне
подходит леди живая. Тоже сильно размалеванная.
     - Кажется, мой большой мальчик скучает? - осведомляется она. Судя  по
голосу, горло у нее нуждается в хорошей смазке по утрам.
     Я апатично мотаю головой.
     - Не-е-ет... развлекается...
     - Развлекаетесь виски?
     - И содой, -  поспешно  добавляю  я,  чтобы  придать  своему  занятию
оттенок порядочности.
     - Оригинальная идея, - отзывается моя собеседница. - Хотя  вы  что-то
рано начали.
     С этими словами она непринужденно усаживается  за  столик  и  тем  же
сиплым голосом зовет официанта:
     - Дейви, одно шотландское, мой мальчик!
     После чего заявляет:
     - За ваш счет, если не возражаете.
     - Не будем мелочны, - бросаю я с оттенком великодушия.
     Этот оттенок явно ускользнул от внимания моей дамы; меньше чем за час
она опрокидывает еще три порции шотландского, а паузы заполняет вопросами,
ведущими к взаимному знакомству.
     -  Кажется,  я  вас  где-то  видела,  -  говорит  она,  одаряя   меня
располагающей улыбкой большого накрашенного рта.
     - Может быть, - уныло бубню я в стакан.
     - Да, да, я вас видела вчера в "Золотом  льве"...  сейчас  вспомнила.
Кажется, вы были с какими-то моряками и страшно шумели.
     - Может быть, - повторяю я и делаю глоток.  -  Зачем  пить,  если  не
шуметь.
     - А сам вы моряк или что-то в этом роде?
     - Да, в этом роде.
     - А какой национальности?
     - Болгарин.
     - Болгарин?.. Ах да, это на Балканах, - говорит моя  дама,  довольная
тем, что может блеснуть познаниями в географии. Еще  раз  напомнив  Дейви,
что ее стакан пуст, она продолжает допрос: - А где же ваш корабль?
     - В море.
     - Серьезно? А я думала, в Гайд-парке!
     - Хочу сказать: в открытом море.
     - А почему же вы на берегу?
     - Меня бросили... оставили одного... в непробудном мраке опьянения...
Приятели, называется...
     - Бедняжка!  -  сочувственно  говорит  она,  принимая  из  рук  Дейви
очередную порцию шотландского. Потом спохватывается: - Что  же  вы  будете
делать?
     - Буду ждать, чего же еще.
     - Чего ждать?
     - Корабля, конечно. Не утонет же он. Недели через три-четыре придет в
Лондон, никуда не денется.
     - Ну, три-четыре недели не страшно. Раз у вас есть деньги...
     - Денег мне  хватит  ненадолго,  -  заявляю  я,  рискуя  разочаровать
собеседницу. - Придется искать работу...
     Моя соседка по столику, видимо, готова пойти на тот же  риск,  потому
что тут же заявляет:
     - Работу, здесь? Ищите может, и найдете. Но куда  вероятнее,  что  вы
умрете с голоду.
     - Так уж и умру! Если ничего не выйдет, обращусь в посольство. У  нас
здесь есть посольство.
     - Это уже кое-что, - кивает дама и протягивает руку к моим сигаретам.
     Я щелкаю зажигалкой и тоже закуриваю. Мы молчим, одинаково довольные:
она - тем, что собрала нужную  информацию,  а  я  -  тем,  что  с  анкетой
покончено. Однако у нее есть еще вопросы.
     - Но вам все-таки хватит денег дня на два-три?
     - О да, конечно.
     - И на две-три порции шотландского?
     - Конечно. Не стесняйтесь.
     Она и не думает стесняться. Она потягивает виски до обеденного  часа,
когда кафе наполняется народом, и потом, когда зал пустеет и  мы  остаемся
одни. Подведя черту под анкетой, она переходит к темам  общего  характера,
говорит, что жизнь, в сущности, не так уж плоха, после чего заявляет,  что
жизнь  все-таки  сплошная  бессмыслица.  Такие  темы   требуют   серьезных
размышлений и в известной мере - философского склада ума, что не мешает ей
каждые пятнадцать минут произносить: "Дейви, мой мальчик,  ты  же  видишь,
что мой стакан пуст"; время от времени  она  проявляет  заботу  и  о  моем
стакане, но  мне  за  ней  не  угнаться,  на  второй  день  запоя  это  не
удивительно.
     Как и следовало ожидать, от общей темы "что есть жизнь" дама в  конце
концов переходит к частной, но не менее важной теме "что есть любовь", ибо
что же еще остается человеку в этом гнусном мире, кроме  любви.  По  этому
поводу она - не без оттенка девичьего стыда -  признается,  что  я  ей,  в
сущности, не антипатичен, даже наоборот, но это еще ничего не значит  и  я
не должен воображать себе невесть что, у нее есть  друг,  между  ними  все
очень серьезно, и если я удостоился счастья познакомиться с ней и мы сидим
за одним столиком, то только потому, что этот самый друг как раз уехал  из
Лондона не знаю куда по не знаю какому делу.
     Время подходит к пяти, я совсем не так пьян, как  кажется,  и  хорошо
вижу, что особа, за столиком которой я оказался (она уже  утверждает,  что
это я к ней подсел, а не наоборот), женщина, каких можно встретить в любом
вертепе средней категории, то есть женщина спорной красоты и  сомнительной
молодости, упакованная с дешевым шиком и  размалеванная  с  претензией  на
невинность, - очевидно, в силу предположения, что дикие  обитатели  Балкан
ценят таковую особенно высоко.
     Время подходит к пяти, но моя собеседница по-прежнему буксует на  том
же мотиве: у нее есть близкий человек,  между  ними  все  очень  серьезно,
вообще-то он ей почти муж, но на мое счастье, этого человека сейчас нет  в
Лондоне, а я непонятно почему приглянулся ей с первого  взгляда,  несмотря
на то, что отвратительно пьян; но хотя я ей и нравлюсь, это  еще  не  дает
мне права воображать бог знает что, и только потому, что  она  согласилась
принять меня за свой столик и пропустить рюмочку в моей компании,  думать,
будто она из каких-нибудь таких, это  совершенная  неправда;  тайна  нашей
скорой и неожиданной близости - только и  единственно  в  том,  что  я  ей
понравился непонятно чем, хотя, между нами говоря, ничего особенного собой
не представляю, тем более в пьяном виде. Словом, эта  дама  изо  всех  сил
старается убедить меня, что она не проститутка, и я великодушно делаю вид,
что верю ей, хотя, если она не  проститутка,  я  в  таком  случае  епископ
кентерберийский, а то и папа римский.
     - Пора сниматься с якоря, - нерешительно предлагаю я,  когда  стрелка
часов замирает на пяти.
     - Почему? - невинно спрашивает дама.
     - Я хочу спать.
     Это  безобидное  заявление  она  воспринимает  как  грубый  намек  на
плотские утехи и снова принимается уверять меня, что у нее есть парень,  в
известном смысле даже муж, потом неохотно признается,  что  я  ей  все  же
чем-то симпатичен и только по этой причине она,  пожалуй,  согласилась  бы
позволить себе некоторую интимность - кто  в  наше  время  себе  этого  не
позволяет, - но только безо всяких излишеств и извращений и, конечно,  при
условии,  что  я  буду  вести  себя  прилично,  как  подобает  порядочному
человеку, а это означает, что я мог бы дать ей небольшую сумму -  конечно,
взаймы ("Только не воображайте, что речь идет о  таксе  или  о  чем-нибудь
таком"); просто ей нужны деньги, потому  что  ее  друг  внезапно  уехал  в
Ливерпуль по совершенно неотложному делу.
     И только после этих окончательных разъяснений с ее стороны  и  оплаты
счета с моей стороны ("Вы и без того  достали  бумажник,  мой  мальчик,  и
будет лучше, если вы теперь  же  дадите  мне  мои  двадцать  фунтов"),  мы
наконец покидаем кафе и выходим на воздух.
     Ее зовут Кейт, если верить официанту, который именно так обращался  к
ней с не весьма почтительной фамильярностью. Ее зовут Кейт,  и  живет  она
совсем рядом, точнее - в небольшой гостинице на  другом  конце  улицы.  По
крайней мере, приводит она меня  именно  туда,  и  мы,  транзитом  миновав
окошко администратора, поднимаемся на второй этаж и вступаем в  комнату  с
плотно задернутыми шторами и запахом дешевого одеколона в спертом воздухе.
Кейт поворачивает выключатель.
     Кровать!  Наконец-то!  Нетвердым  шагом  я  подхожу  к  объекту  моих
мечтаний и блаженно вытягиваюсь на покрывале из искусственного шелка.
     - Вы могли бы по крайней мере разуться, мой мальчик, - замечает  дама
с поистине удивительной дотошностью, если принять во внимание, сколько она
выпила.
     - Не будьте мелочны! - заявляю я.
     Подступающая дремота обволакивает меня  туманом,  мешая  наблюдать  в
подробностях начавшийся стриптиз.  Это,  пожалуй,  и  к  лучшему;  увядшая
плоть,   открывшаяся   под   черным   кружевным   бельем,   не    особенно
привлекательна.
     - Надеюсь, у вас нет каких-нибудь болезней... -  доносится  откуда-то
издалека голос, нуждающийся в хорошей смазке.
     - Кейт... я хочу спать... - пытаюсь переменить тему я.
     - Я так и знала, что вы с извращениями, - с укором  говорит  Кейт.  -
Пока я раздевалась, глазели, а теперь - "хочу спать"...
     Да, я хочу спать. Но уснуть мне не удается. При ее последних словах в
дверь, почему-то не запертую на ключ, врывается пара дюжих молодчиков.
     - А, стерва, - кричит один. - Погляди, Том! Погляди-ка, что вытворяет
эта дрянь! Смотри, Том, и хорошенько запоминай!
     Хорошо, что дремота не успела одолеть меня. Я вскакиваю,  но  тут  же
снова падаю на кровать, наткнувшись на кулак разъяренного незнакомца.
     - Не трогай его, Питер, - несмело протестует Кейт. - Между  нами  нет
ничего такого, чтобы...
     Слова моей полуголой защитницы,  застывшей  посреди  комнаты,  звучат
неубедительно, да никто и не слушает ее. Питер нагибается к кровати, и мне
удается лягнуть его прямо в лицо.  Он  машинально  хватается  за  разбитые
губы, а я в это время бью другой ногой его в живот. Легкое  замешательство
в лагере противника позволяет мне вскочить с негостеприимной кровати.
     Вскакиваю.  И  налетаю  на  кулак  Тома.  Массивный  кулак,   который
отбрасывает меня к стене, где стоит стул. В следующую минуту стул ломается
о голову Тома - увы, столь же твердую, как и его кулак. Том  шатается,  но
не падает. Падаю я,  от  соприкосновения  моего  темени  с  неким  твердым
предметом - Питер снова вступил в строй.
     Воздержусь от дальнейших  подробностей,  чтобы  не  разжигать  низкие
страсти. Я несколько раз пытаюсь подняться с пола, но безуспешно: куда  ни
повернуть, меня ждет пинок. Кажется, последний из них был самым сильным и,
наверное, угодил мне прямо в голову.  Наверное.  Точно  сказать  не  могу,
потому что теряю сознание.
     Понятия не имею, сколько времени прошло и что было со мной перед тем,
как я пришел в себя. Мысль первая: если эта дикая боль - жизнь, то жить не
стоит. Боль неравномерно распределяется по всему телу, но львиная доля  ее
приходится на голову.
     Мысль вторая: в комнате что-то очень холодно и здорово дует. Проходит
немало времени, прежде чем я открываю глаза и вижу, что лежу на  тротуаре,
на неосвещенном участке улицы. Строго говоря, открываю я не глаза, а  глаз
- на большее я в эту минуту не способен.
     Мысль третья, самая неприятная (неприятности покрупнее  жизнь  всегда
преподносит в конце, на десерт): когда  я,  подавляя  страшную  боль  и  с
трудом стискивая зубы  окровавленного  рта,  привожу  в  движение  руки  и
проверяю  содержимое  карманов,  оказывается,   что   они   пусты.   Пусты
совершенно.
     Я снова опускаюсь на холодный тротуар, потому что  нехитрые  движения
рук исчерпали все мои силы, потому что в голове у  меня  карусель,  потому
что последнее открытие обрушилось на меня как удар в солнечное  сплетение.
С десяти шагов расстояния и с трех метров  высоты  на  тротуар  безучастно
льется свет уличного фонаря. Я лежу и смотрю на него  сквозь  полуоткрытые
веки.  Лучи  флюоресцентного  света  кажутся  мне   огромными   щупальцами
отвратительного паука. Они неумолимо тянутся ко  мне,  чтобы  обхватить  и
раздавить мое тело.
     Так - избитый до потери сознания, обобранный и лишенный каких  бы  то
ни было документов - я начинаю новую жизнь на новом месте.





     - Беднягу просто превратили в бифштекс, - будто сквозь  сон  слышу  я
высоко над собой страшно хриплый голос; можно подумать, что это  Кейт,  но
голос мужской.
     - Ему теперь одна дорога - в морг, - говорит кто-то другой.
     - Надо бы  убрать  его  отсюда,  Ал,  -  заявляет  первый.  -  Грешно
оставлять человека на улице.
     - Пускай лежит, - отзывается второй. - Ему место в морге.
     - Нет, все-таки его надо забрать, -  решает  после  паузы  первый.  -
Отнесите его вниз и постарайтесь залатать.
     - Как скажете, мистер Дрейк, - соглашается второй.
     Не знаю, что такое это "вниз", но  чувствую,  как  сильные  руки  без
особого усилия берут меня в охапку, точно вязанку дров, и  куда-то  несут.
Только дрова бесчувственны, а я от тряски снова теряю  сознание  в  грубом
объятии незнакомца.
     Дальнейшие мои ощущения представляют собой некое чередование мрака  и
света, причем минуты мрака куда желаннее: они несут забвение, в  то  время
как минуты света полны жгучей боли. Боль  эта,  по-видимому,  целебная,  я
чувствую, как кто-то промывает мне раны  и  накладывает  повязки,  но  все
равно это боль.
     Когда я окончательно прихожу в себя, уже стоит день. Не  знаю,  какой
именно, но день, потому что сквозь окошечко под потолком в комнату  падает
широкий сноп света,  совсем  как  свет  проекционного  аппарата  в  темном
кинозале. Правда, помещение  мало  похоже  на  кинозал,  если  не  считать
полумрака. Скорее его можно принять за кладовку.  Почти  всю  ее  занимает
пружинный матрац, на котором я лежу, и двое людей, склонившихся надо мной.
     Эта пара не похожа на братьев милосердия.  Более  того,  вид  у  них,
особенно если смотреть снизу с матраца, прямо-таки угрожающий. Они разного
роста, но одинаково плечисты, у них одинаково низкие лбы и мощные челюсти,
а две пары маленьких темных глаз смотрят на  меня  с  одинаковым  холодным
любопытством.
     - Кажется, выплыл из ваксы, - констатирует тот, что повыше.
     - Значит, хватит ему валяться, - отзывается тот, что пониже. - Не  то
слишком разжиреет.
     - Пускай жиреет, Боб, - великодушно заявляет высокий.  -  Как  бы  ни
разжирел, все равно ненадолго.
     -  Нет,  при  таком  режиме  он  и  вовсе  обленится,   -   возражает
приземистый.
     Они еще немного спорят, поднимать меня с постели или дать  разжиреть,
но голоса их слабеют, и я опять погружаюсь в темноту и забвение, или,  как
здесь выражаются, в ваксу.
     Когда я вновь прихожу  в  себя,  на  улице  опять  стоит  день,  хоть
непонятно, какой - тот самый или следующий. Наверное, все-таки  следующий,
потому что я уже могу открыть оба глаза, и боль утихла. Я один, и это тоже
приятно. На полу рядом с матрацем стоит бутылка молока, оно  помогает  мне
утолить и голод, и жажду, после чего я машинальным жестом курильщика  лезу
в карман пиджака, брошенного в изголовье, и только тут  вспоминаю,  что  у
меня нет не только сигарет, но и паспорта.
     "У нас здесь есть посольство", - не без гордости  заявлял  я  недавно
одной  особе.  Совершенно  верно,  посольство  есть.  Но  я  для  него  не
существую. Я должен действовать сам - как  могу,  насколько  могу  и  пока
могу. На случай провала или смертельной опасности  у  меня  есть  лазейка,
одна-единственная. Если, конечно, я смогу вовремя до нее добраться.
     А если и доберусь, так что? Вернусь домой и скажу: я  отступил.  Меня
как следует вздули, и я спасовал. У меня стащили паспорт, и я спасовал.
     Дверь кладовки, которая служит мне больничной  палатой,  пронзительно
скрипит. На пороге появляется рослый Ал.
     -  А,  вы  изволили  открыть  глазки?  В  таком  случае   благоволите
подняться, сэр. Если вы поклонник чистоты, можете ополоснуться, умывальник
в коридоре. И поживее, вас ждет шеф.
     Я пробую встать и, к  своему  удивлению,  действительно  выпрямляюсь,
хотя и не без труда. Это уже успех. Темный коридор  слабо  освещен  мутной
лампочкой, а над умывальником висит треснутое зеркало, и в этом неуместном
предмете роскоши видна моя физиономия. Самое  главное,  что  я  могу  себя
узнать, и это еще один успех, тем более что паспорта у меня нет и сравнить
изображение в зеркале не с чем. Я узнаю себя в основном по носу:  каким-то
чудом он почти не пострадал, хотя нос - наиболее уязвимое место; остальная
часть картины состоит из ссадин, синяков и опухолей.  Тяжелых  повреждений
не наблюдается.
     Вероятно, то же можно сказать и о других  частях  тела,  несмотря  на
ощутимые боли. Раз руки слушаются и  ноги  держат,  значит,  еще  поживем.
Ободренный этой мыслью, я ополаскиваю лицо, вытираюсь тряпкой, висящей  на
гвозде рядом с умывальником, и в сопровождении рослого  детины  поднимаюсь
по бетонной лестнице.
     - Продолжайте в том же духе, - приказывает Ал, когда  я  нерешительно
останавливаюсь на площадке первого этажа.
     Я поднимаюсь на второй этаж.
     - Стойте здесь! Ждите!
     В узкой прихожей, освещенной старинной бронзовой люстрой,  всего  две
двери. Ал приоткрывает одну из них, просовывает  голову  внутрь  и  что-то
говорит. Потом распахивает дверь пошире и бросает мне:
     - Входите!
     Я вступаю в обширное помещение, уют которого не вяжется с  убожеством
лестницы и прихожей. Тяжелая викторианская мебель, диван и кресла,  обитые
плюшем табачного цвета, шелковые обои им в тон, огромный персидский  ковер
и прочее в этом роде. Однако  меня  интересуют  не  детали  обстановки,  а
хозяин кабинета, который стоит  возле  мраморного  камина,  где  пламенеют
куски искусственного угля, - скучная пластмассовая имитация,  подсвеченная
изнутри обыкновенной лампочкой.
     Камин служит прекрасным дополнением к стоящему возле господину,  или,
если угодно, тот сам служит счастливым дополнением к  камину.  Его  голова
пылает жаром: рыжие со ржавчиной кудри, в которых  белые  нити,  рыжие  со
ржавчиной лохматые бакенбарды и красное лицо, в середине  которого  кто-то
приклеил небольшой, но уж вовсе алый уголек носа. На фоне  этого  знойного
пейзажа резко  выделяются  холодной  голубизной  небольшие  живые  глазки,
которые испытующе ощупывают меня.
     - Значит, вы все-таки воскресли! - заявляет этот человек, покончив  с
осмотром.
     Тон у него добродушный - настолько, насколько может  быть  добродушен
львиный рык.
     - Кажется, это вас я должен благодарить.
     - Пожалуй. Хотя я  не  жажду  благодарности.  Надо  сказать,  из  вас
сделали хорошую отбивную.
     Очевидно, хозяин кабинета поддерживает свой накал довольно  банальным
горючим: он берет  с  письменного  стола  высокий  хрустальный  стакан,  в
который налито на два пальца золотистой жидкости, отпивает глоток и только
после этого спрашивает:
     - А что, собственно, с вами случилось?
     Я пожимаю плечами.
     - Ничего особенного. Насколько  я  разбираюсь  в  проститутках,  меня
заманили в простейшую  ловушку.  Приманка  для  дураков,  и  этим  дураком
оказался я. Меня избили, обобрали и вышвырнули на улицу.
     - Это неприятно, - кивает мой хозяин. Он достает из  кармашка  жилета
длинную сигару и начинает аккуратно разворачивать целлофановую обертку.
     - Ничего страшного, - пренебрежительно буркаю я.  -  Единственное,  о
чем я жалею, - это паспорт.
     Рыжий отрывает взгляд от сигары.
     - У вас взяли и паспорт?
     Я киваю.
     - Кому он мог понадобиться?
     - Понятия не имею. Короткими пухлыми пальцами  он  лезет  в  кармашек
жилета, достает миниатюрные ножницы и заботливо  обрезает  кончик  сигары.
Потом убирает ножницы, берет  со  стола  тяжелую  серебряную  зажигалку  и
сосредоточенно раскуривает сигару. После чего направляет мне в лицо густую
струю дыма вместе с вопросом:
     - А что написано у вас в паспорте?
     - Имя  -  Петр  Колев,  национальность  -  болгарин,  род  занятий  -
заведующий хозяйственной частью судна и прочее. Номер я, кажется, забыл.
     - Номер не так важен. - Рыжий небрежно поводит  в  воздухе  дымящейся
сигарой. - Ведь вы не номер, друг мой, вы - человек!
     И после этого заявления спохватывается:
     - Да садитесь же!
     Я сажусь в большое кресло, чувствуя, как дрожат у меня ноги, а  рыжий
предлагает:
     - Глоток виски для бодрости духа?  Наверное,  при  этом  он  нажимает
какую-то кнопку на столе, потому что в кабинет тут же врываются Ал и  Боб.
Похоже, эти молодчики решили, что застанут смертельную схватку  хозяина  с
чужаком, но в комнате царит мир и тишина, и они хмуро застывают у  дверей,
со сжатыми кулаками.
     - Принесите чего-нибудь выпить! - велит рыжий. - Обо всем  приходится
напоминать!
     Ал вкатывает в кабинет передвижной бар на  колесиках,  хозяин  делает
небрежный жест, означающий "проваливай!", поудобнее устраивается в  кресле
и берется за бутылку.
     - Обычно я позволяю себе не  больше  двух  пальцев  виски  в  час,  -
поясняет он. - Стараюсь выполнять предписания этой нудной породы - врачей.
Но  не  могу  же  я  пренебречь  гостем  ради  каких-то  предписаний!  Что
поделаешь, характер!
     Я принимаю стакан, в который мой хозяин  собственноручно  бросил  два
кубика льда, делаю для храбрости большой глоток и  чувствую:  мне  чего-то
страшно не хватает.
     - У вас не найдется сигареты?
     - Разумеется, найдется, мой друг, как это я не подумал...
     Он достает с нижней полки бара  тяжелую  ониксовую  шкатулку,  полную
сигарет, и даже идет к  столу  за  зажигалкой.  Я  глубоко  затягиваюсь  и
чувствую, как проклятый яд начинает оказывать благотворное воздействие  на
мой изнуренный организм.
     - Значит, болгарин? - рассеянно говорит хозяин,  глядя  на  дымящийся
кончик сигары. - Болгарин, - признаюсь я.
     - А как оказались в Лондоне?
     Приходится коротко рассказать ему о запое.
     - М-да-да-а... - рычит рыжий. - Значит, корабль ушел, а вы  остались.
Почему? Вам так хотелось или?..
     - Мне хотелось выпить, - говорю я и беру свой стакан. - Я редко  пью,
но иногда на меня находит, и... и все тут.
     - Вот почему пить надо регулярно, - нравоучительно говорит  рыжий.  -
Человек как машина, ему нужен ритм. Иначе, мой друг, случается авария.
     - Она уже случилась.
     - И что же теперь?
     Я молча пожимаю плечами.
     - Но вы, наверное, думали о каком-то выходе из положения?
     - Когда трещит голова, много не надумаешь.
     - И все-таки? - настаивает рыжий и смотрит на меня холодными голубыми
глазами.
     - Наверное, придется поискать в телефонном указателе адрес посольства
и пойти туда.
     - Это тоже выход, -  кивает  рыжий.  -  Если  только  вас  оттуда  не
вышвырнут.
     - Почему вышвырнут?
     - А кто вы, в  сущности,  такой?  Я  бы  на  месте  ваших  дипломатов
обязательно вас вышвырнул. Человек без документов, неизвестно кто...
     - Но можно выяснить, кто я такой.
     - Да, если кто-нибудь пожелает тратить на вас время. А если  выяснят,
что тогда? Вами займутся вплотную: не  вернулись  на  корабль,  самовольно
остались в чужой стране...
     - Вы правы, - вздыхаю я. -  Но  у  меня,  к  сожалению,  нет  другого
выхода. Я думал найти какую-нибудь работу и дождаться возвращения корабля.
Но насколько я понял, работу здесь найти нелегко. А идти в  подметальщики,
честно говоря, не хочется.
     - Даже если захотите, ничего не выйдет. Вакантных мест нет.
     - Вот видите, - уныло говорю я.
     И чтобы  отчасти  вернуть  себе  присутствие  духа,  закуриваю  новую
сигарету. Хозяин молчит и смотрит то на кончик укоротившейся сигары, то на
мою физиономию. При его  пламенной  внешности  сам  он,  кажется,  человек
довольно уравновешенный. Лицо  его  излучает  спокойствие,  нечто  среднее
между добродушной сонливостью и добродушной прямотой. На нем  традиционная
униформа делового  британца:  черный  пиджак  и  брюки  в  серую  полоску;
развалившись в кресле, он задумчиво смотрит на меня, в самом деле  похожий
на добряка, озабоченного судьбой своего ближнего.
     - В сущности, я, пожалуй, могу кое-что вам предложить, - говорит он.
     - Это было бы верхом великодушия с вашей стороны. Вы уже спасли  меня
однажды...
     - Здесь поблизости у меня три заведения, - продолжает мой  собеседник
не  торопясь,  будто  рассуждает  вслух.  -  Ставить  вас   вышибалой   я,
разумеется, не собираюсь... какой из вас вышибала, если не вы бьете, а вас
бьют... В официанты вы тоже не годитесь. Эту работу у нас поручают другому
полу - длинные бедра, высокая грудь и прочее, чем  вы,  насколько  я  могу
судить, не располагаете...
     Он умолкает. Я тоже молчу, потому что возражать  неуместно,  особенно
по последнему пункту.
     - Остается место швейцара. Твердого жалованья, конечно, не  обещаю...
Но у вас будет жилье, к которому вы уже, наверное, привыкли  за  последние
три дня, будет бесплатная еда, форменная одежда за счет фирмы, а  если  вы
сумеете завоевать расположение клиентов, то будут и карманные деньги.
     Я терпеливо слушаю и молча курю. Он спрашивает:
     - Ну, что вы на это скажете?
     - Я тронут вашим  великодушием,  но,  пожалуй,  рискну  обратиться  в
посольство.
     Рыжий удивленно смотрит на меня и хладнокровно интересуется:
     - В сущности, вы что себе воображаете?
     - Абсолютно ничего, - поспешно уверяю я. - Не стану  отнимать  у  вас
время на интимные подробности, но воображения-то мне  как  раз  всегда  не
хватало.
     - Чего же вы ждете? Что я  предложу  вам  место  директора?  Или  мое
собственное?
     - Я не настолько требователен. Но швейцаром быть не собираюсь -  хотя
бы потому, что не хочу смущать душевный мир покойной мамы.
     - Вы, кажется, считаете, что эконом куда выше швейцара?
     - Именно. Это  опять-таки  интимные  подробности,  но  позвольте  вас
поставить в известность, что у меня высшее образование, я знаю три языка и
в швейцары не пойду даже к вам, при всей моей признательности.
     - Бросьте лицемерить, - все так же спокойно говорит рыжий,  -  я  уже
сказал, что не нуждаюсь в благодарности. Но апломб у вас не по рангу.
     -  Вы  упорно  толкаете  меня  на  путь   исповеди.   Если   я   стал
каптенармусом, то потому, что толковый человек на  такой  должности  может
иметь доход побольше, чем какой-нибудь  профессор  или,  скажем,  директор
кабаре.
     - Понимаю, друг мой, понимаю, - кивает хозяин. - Откровенно говоря, я
сразу понял, что хотя  драться  вы  и  не  умеете,  зато  не  лишены  иных
талантов. Но я не могу предложить вам место, где можно воровать с  большой
прибылью. Не то что не хочу, а не могу. У меня таких мест просто нет.
     Я апатично молчу, будто не слышу, и он добродушно осведомляется:
     - Надеюсь, я вас не огорчил?
     - Вовсе нет. Но и вы вряд ли  огорчены  моим  отказом.  При  нынешнем
уровне безработицы место швейцара будет пустовать недолго.
     - Вы угадали. Если меня что-то беспокоит, то только ваша участь.
     Надо бы поинтересоваться, с каких пор моя скромная  персона  занимает
такое место, мало  ему  других  забот,  что  ли,  но  вопрос  кажется  мне
нетактичным, и я замечаю:
     - Мою участь будет решать посольство.
     - Да, конечно, - энергично отзывается рыжий, будто он  только  теперь
сообразил, что существует посольство. - Но я должен вас предупредить,  что
до него не так просто добраться...
     - Вы знаете адрес?
     - Примерно... Но это неважно. Важно другое: путь от моей  конторы  до
вашего посольства не близкий, и на этом  пути  всякое  может  случиться  с
человеком, у которого нет даже паспорта...
     - И все-таки я готов рискнуть.
     Он лениво встает с кресла и отходит к столу.
     - Вы хорошо представляете себе размеры этого риска?
     - Может быть, не совсем, - признаюсь я. - Но стоит ли раньше  времени
дрожать от страха, если другого выхода у меня все равно нет?
     И поскольку аудиенция явно окончена, я  тоже  поднимаюсь  с  удобного
кресла.
     - В таком случае ступайте в посольство, - добродушно советует хозяин.
- Да-да, ступайте! И да хранит вас бог!
     В знак прощанья он поднимает руку, я вежливо киваю  и  направляюсь  к
двери, отмечая на ходу, что чувствую себя куда лучше. Порция  виски,  пара
сигарет и отдых в удобном кресле заметно подняли мое настроение. Уверенным
шагом  я  покидаю  кабинет.  И  попадаю  в  лапы  горилл.  Наверное,   они
предупреждены звонком  шефа,  потому  что  поджидают  меня  в  коридоре  и
подхватывают под руки.
     - Вниз, ребятки, вниз! - добродушно рычит шеф за моей спиной. - Чтобы
на лестнице не было крови!


     Снова вакса, еще гуще и чернее, чем прежде. Она такая липкая, что мне
уже не выплыть на поверхность.
     И снова боли всех разновидностей по всему  телу,  с  головы  до  пят,
будто меня превратили в кашу, а потом эту кашу нарезали  на  куски.  Куски
боли, сплетение боли, энциклопедия боли, -  вот  во  что  превратили  меня
гориллы Ал и Боб. Две гориллы, глядя на которых  легко  увериться  в  том,
что, во-первых, человек произошел от обезьяны, а во-вторых,  что  обезьяна
тоже может произойти от человека.
     Наверное, все было бы не так страшно, если бы я не сопротивлялся.  Но
я  отбивался  зверски  и,  кажется,  нанес  противнику  немалый,  хотя   и
частичный, урон, несмотря на его численное превосходство,  и  заплатил  за
это с лихвой.
     Два сломанных носа, расцарапанная щека, растоптанный живот и еще пара
очков в мою пользу - отнюдь не плод увлечения спортом и не стихийная жажда
мести. В моей профессии для такой жажды нет места, она  исключается.  Если
надо, получаешь удары и наносишь удары; тут вопрос  не  страсти,  а  чисто
деловых отношений. И как раз с точки зрения деловых отношений эта  парочка
горилл и их добродушный шеф должны понять, что  имеют  дело  не  с  куском
пластилина, а с довольно твердым орешком. И сделать выводы.
     Но твердый-то орешек, кажется, раздавили в пыль. Я так прочно увяз  в
ваксе, что, пожалуй,  уже  никогда  не  открою  глаз  и  не  увижу  света.
Единственное свидетельство того, что я еще жив, - страдание.
     Вообще признаки жизни, насколько они  имеются,  сосредоточены  внутри
меня. Это виды боли. Проходит время, много времени, неделя или год, пока я
начинаю различать признаки жизни рядом с собой.  Это  голоса,  раздающиеся
где-то в вышине.
     - На этот раз не выплывет...
     - Выплывет, не бойся. Не сунешь гаду свинцовую пломбу  -  обязательно
выплывет.
     - Не выплывет, Ал. Он готов.
     - Выплывет, Боб. Что гад, что собака, одинаково живучи.
     Через неделю - или через год? - я начинаю понимать, что второй  голос
был ближе к истине: кажется, я в самом деле возвращаюсь  к  жизни,  потому
что ощущения, то есть разновидности боли, становятся отчетливее. Лицо  так
отекло, что я не могу как следует открыть глаза, но все-таки  ясно:  глаза
пока на месте.
     Наверное, я подаю признаки жизни  в  неподходящий  момент,  над  моей
головой тут же разгорается уже знакомый спор: выкинуть меня или  дать  еще
немного разжиреть. А еще через несколько дней наступает следующий этап.
     - Это уже нахальство, сэр! - заявляет рослый Ал, появляясь в  дверях.
- Мы вам не лакеи! Извольте ополоснуть рожу и одеться - вас ждет шеф.
     Я подчиняюсь. Но на этот раз операция "подъем" затягивается.  У  меня
так кружится голова, что я не могу встать, а когда все-таки встаю, тут  же
грохаюсь на пол.
     - Не валяйте  дурака!  -  рычит  горилла,  подхватывая  меня  мощными
лапами. - Слышите, вас требует к себе шеф!
     В конце концов мне каким-то образом удается встать  на  ноги  и  даже
сделать несколько шагов, держась за стенку. Холодная вода  освежает  меня.
Бросив беглый взгляд в зеркало, я  вижу  обезображенное  лицо  с  потухшим
взглядом и жесткой трехнедельной  щетиной.  Не  мое  лицо.  Возвращаюсь  к
матрацу и приступаю к мучительной процедуре одевания.
     - Ага,  значит,  второе  воскресение  из  мертвых!  -  почти  радушно
восклицает человек с огненным лицом и  рыжими  волосами,  увидев  меня  на
пороге уютного викторианского кабинета.
     Он встает из-за стола и делает ко мне несколько шагов,  словно  хочет
удостовериться, что воскресение действительно свершилось.
     - Я не буду вашим швейцаром, мистер... мистер... - доносится до  меня
глухой голос, наверное, мой собственный.
     - Мистер Дрейк, - подсказывает хозяин.
     Но я уже сказал все, что хотел сказать, и стою, где был, в двух шагах
от двери. Стою и молчу, не отрывая глаз от ковра.
     - М-да-а... - рычит рыжий. - Вы несколько торопитесь с деловой частью
беседы. Сначала сядьте.
     - Я не буду вашим швейцаром, мистер Дрейк, - повторяю я,  не  обращая
внимания на его слова.
     - Спешите, друг мой, спешите, - добродушно бормочет хозяин. - Если  и
я стану так торопиться, то, чего доброго, опять передам вас Бобу и Алу для
обработки. А вы, наверное, хорошо понимаете, что новой  обработки  вам  не
пережить.
     - Вы можете меня изничтожить, но вашим швейцаром я не буду, -  говорю
я в третий раз, не повышая голоса.
     - Изничтожить?  Верно,  такая  мысль  у  меня  была.  Но  это  всегда
успеется. Препятствий к этому нет.  Так  что  послушайте  меня:  не  будем
торопиться. Сначала сядьте, а  если  придется  вас  раздавить,  то  я  это
сделаю.
     В добродушном рыке появилась чуть  заметная  угрожающая  нотка.  Льва
можно дразнить, но только иногда и в меру. Пожалуй, мне в самом деле лучше
сесть, тем более что я еле держусь на ногах.
     Я опускаюсь в мягкое плюшевое кресло  и  жду  продолжения.  Наверное,
мистер Дрейк успел нажать невидимую кнопку, и, наверное,  Ал  был  заранее
предупрежден, потому что дверь распахивается, и он торжественно вплывает в
кабинет, катя перед собой бар на колесиках. Рыжий  небрежно  машет  ручной
горилле - мол, выметайся - и начинает возиться со стаканами и бутылками.
     - Знаете, в последнее время я мало пью, не больше двух пальцев в час,
- поясняет он между делом. - Но вы понимаете, что когда у меня гости...
     Возможно, он забыл, что уже объяснял мне все это; но он  не  забывает
вместе со стаканом предложить мне ониксовую шкатулку с сигаретами.
     - Курите... устравайтесь  поудобнее...  вообще  чувствуйте  себя  как
дома, друг мой. Здесь вам ничто не угрожает.
     Я закуриваю и отпиваю глоток  виски.  Потом  все  также  несговорчиво
заявляю:
     - Угрожает или нет, мне наплевать. Вашим швейцаром я не буду.
     Рыжий, достав из кармашка длинную  сигару,  медленно  снимает  с  нее
целлофановую упаковку.  Потом  все  так  же  медленно  обрезает  кончик  и
закуривает.
     - Да-да... Это я, кажется, уже слышал... - кивает он и направляет мне
в лицо густую струю дыма. Невзирая  на  все  мои  грубости,  настроение  у
хозяина явно отличное, что заметно по голосу. Низкому и хриплому -  такому
хриплому, что при наличии остальных  данных  мистер  Дрейк  мог  бы  стать
достойным преемником незабвенного Армстронга.
     Мы молчим и курим, рыжий наливает новую дозу виски  и  делает  глоток
для проверки - тот вкус или нет, - а потом заявляет:
     - Рискуя лишить вас любимого  припева,  должен  сообщить,  что  место
швейцара уже занято. Даже  если  бы  вы  и  согласились  его  занять,  это
невозможно. Вы также знаете, что добраться до посольства не сможете - путь
к нему нелегкий, особенно для человека с вашим хрупким здоровьем.  Словом,
ваши шансы на спасение, дорогой друг, равны нулю.
     - Мне это безразлично.
     - Лицемерите, дорогой друг, лицемерите! Ни  одному  человеку  не  все
равно, будет он жить или умрет. Никогда! Это я знаю по себе.
     - Ничего вы не знаете, - весьма невежливо бросаю я.  -  Если  бы  вас
обработали так, как меня, то вы бы поняли, что ничего не знаете.
     - Меня обрабатывали, мой друг, и  не  раз,  -  говорит  он  и  хрипло
смеется. - Старина Дрейк прошел огонь и воду, поверьте. Наверное,  поэтому
я готов войти в  ваше  положение  и  поискать  какой-то  выход.  Мне  даже
кажется, я кое-что нашел. Но в конце концов, все будет зависеть от вас.
     Он умолкает и взглядывает на меня, чтобы посмотреть, как  я  реагирую
на его заявление. Но моя единственная реакция - апатия.
     - Я мог бы предложить вам  кое-что  действительно  серьезное,  вполне
отвечающее вашим изысканным вкусам. Вы могли бы стать моим секретарем или,
если  угодно,  моим   консультантом.   Однако   согласитесь,   что   такой
ответственный  пост  нельзя  доверить  первому  встречному,  безо   всяких
гарантий...
     Я слушаю, не давая себе труда ни кивнуть, ни возразить.
     - Я хочу сказать,  что  не  могу  доверить  вам  этот  пост,  раз  вы
собираетесь вернуться на свое судно. Я не говорю, что это вам удастся,  но
при таких намерениях я не могу  взять  вас  к  себе.  Мне  нужен  человек,
преданный делу.
     Немного помолчав, я нехотя отзываюсь:
     - Буду я ему предан или нет, зависит от условий.
     - Вы - деловой человек! - рычит Дрейк. - И эта  ваша  черта  мне  уже
знакома. Но  даже  на  деловых  людей  иногда  накатывает:  привязанности,
ностальгия, Родина с большой буквы и прочее...
     - Я плаваю пятнадцать лет, - апатично говорю я и беру новую сигарету.
- И за все это время не провел на Родине  с  большой  буквы  и  пятнадцати
месяцев...
     - Да, это недурной тренинг, - соглашается Дрейк. - Но  все  на  свете
имеет  оборотную  сторону.  Может,  вы  оторвались  от  людей...  утратили
связи... В сущности, какие у вас связи на родине?
     - В каком смысле? - интересуюсь я, глубоко затягиваясь.
     - Кто ваши друзья? С какими людьми вы водите знакомство?
     - Самыми разными: рыбаками, моряками, портовыми служащими.
     - Так. А есть среди них люди, на которых можно положиться?
     - Как бы я работал, если бы их не было? Мало сэкономить часть  фонда,
надо еще ее сбыть.
     - Вам, конечно, лучше знать, - кивает рыжий.
     Он выпивает остаток виски, затягивается сигарой и продолжает:
     - И еще один вопрос, друг мой. Третий и самый важный.  Cтарина  Дрейк
привык требовать от своих подчиненных беспрекословного повиновения.
     - Я что, должен принести присягу?
     - Нет, присяги не надо. Вообще я  не  из  тех  людей,  которые  любят
хвататься за слова и  обещания.  Но  должен  вас  предупредить,  поскольку
чувствую в вас некоторую нервозность. Мы здесь - люди спокойные, друг мой;
если кто-то имеет право нервничать, то только я! А поскольку я этим правом
не пользуюсь, то все у нас идет тихо и мирно. И повышенного тона я терпеть
не стану.
     Мой ответ звучит пренебрежительно.
     - Мне тоже незачем особенно волноваться. И незачем  строить  из  себя
более спокойного, чем я есть на самом деле.
     Дрейк бросает на меня беглый взгляд, но молчит.
     - Я еще не слышал другой стороны условий, материальной,  -  напоминаю
я.
     - Она будет целиком зависеть от вас. - Дрейк добродушно усмехается. -
Какой толк обещать вам кучи  денег,  если  вы  все  равно  не  сумеете  их
истратить из-за преждевременной кончины...
     Стряхнув пепел  с  сигары,  он  устремляет  меланхоличный  взгляд  на
бутылку "Баллантайна", но воздерживается.
     - У вас будет комфортабельный номер  в  "Аризоне"  -  одном  из  моих
небольших предприятий. Будет  приличное  жалованье,  пятьсот  фунтов.  Для
дебютанта вроде вас это страшно много. Чего же еще?
     Рыжий бросает на меня вопросительный взгляд, но я молчу.
     - Что касается ваших обязанностей, то первая из  них  -  не  покидать
нашей улицы без разрешения. Шутники прозвали ее Дрейк-стрит.  И  поскольку
вы работаете на Дрейка, вы должны все время находиться у меня  под  рукой,
на Дрейк-стрит.
     - Значит, тюремный режим...
     - Будет вам! Что за некрасивые определения! Все мои люди целыми днями
шляются по этой улице, хотя их никто ни в  чем  не  ограничивает.  Это  же
естественно! Вы моряк, и могли этого не заметить,  но  в  сущности,  жизнь
большинства людей, дорогой мой, протекает на одной-единственной улице.
     - И что именно я должен делать?
     - То же, что делал бы я, будь у меня время. Будете следить, как  идут
дела в двух моих гостиницах; во второй половине дня будете заглядывать  во
все три клуба; проверять, все ли в порядке у картежников, в закусочной  на
углу. Вообще приучите людей к тому, что вы - глаза и уши их хозяина, Билла
Дрейка. И самое главное - вы всегда должны быть у меня под  рукой  на  тот
случай, если мне понадобится ваш совет. Потому  что  дело  консультанта  -
давать советы, не так ли?
     Он, конечно, ничуть не нуждается в моих советах, и это довольно  ясно
сквозит в его тоне; не нужен ему и надзиратель на Дрейк-стрит,  где  жизнь
идет своим чередом и будет идти и дальше без  моего  вмешательства.  Но  я
молчу, потому что не вижу основания для возражений.
     - Ну как, довольны? - интересуется рыжий, гася сигару  в  хрустальной
пепельнице и испытующе глядя на меня холодными голубыми глазками.
     - Я думаю, отвечать на этот вопрос еще рано, мистер Дрейк.
     - Да-да, вы правы, - с готовностью кивает шеф. - Я уже  говорил  вам,
что не люблю забегать вперед и торопиться. Но будет неплохо, если вы сразу
же поймете: здесь, на Дрейк-стрит, выбор настроений невелик. Мои люди либо
довольны жизнью, либо их нет в живых.
     Он встает, смотрит на меня сверху вниз и роняет следующее замечание:
     -  Мне  кажется,  ваш  костюм  полностью  амортизирован.  Консультант
Дрейка, милый мой, не может появляться в  обществе  в  таком  виде.  Нужно
заботиться о добром имени фирмы.
     Хозяин подходит к столу и нажимает невидимую кнопку.
     - Вызовите Линду, - велит он мгновенно появившемуся Алу.


     Так называемая Дрейк-стрит не длиннее сотни метров. Одним концом  она
упирается в улицу пошире, другим - в небольшую площадь. Узкая улочка,  где
с трудом могут разминуться две машины, узкие  тротуары,  два  ряда  старых
двухэтажных домов; их закопченные фасады кое-где украшены яркими  трубками
неоновых реклам.
     В самом начале Дрейк-стрит находится злополучное кафе, где состоялось
мое злополучное знакомство с коварной Кейт. На  углу  напротив  помещается
итальянский ресторан; его витрины украшены бутылками кьянти,  колбасами  и
прочими деликатесами. Рядом с ним алеет вывеска клуба "Венус", который,  в
сущности, не  что  иное,  как  второсортное  кабаре  со  стриптизом.  Чуть
подальше расположены еще два клуба, конкуренты  "Венуса"  -  "Казанова"  и
"Тропик", - но конкуренция  между  ними  чисто  формальная,  ибо  все  три
заведения принадлежат мистеру Дрейку.  Собственность  Дрейка  и  гостиница
"Аризона", расположенная на полпути к площади, на углу  которой  находится
еще одна  гостиница,  поменьше:  именно  туда  привела  меня  Кейт,  чтобы
показать, как  умеют  драться  ее  знакомые.  Гостиница  тоже  принадлежит
Дрейку, как и закусочная напротив, которая существует не столько  за  счет
закусок,  сколько  за  счет  азартных  игр.  Что  касается  трех   книжных
магазинов, торгующих порнографической  литературой,  то  они  не  являются
собственностью моего нового шефа;  он  всего  лишь  поставляет  им  товар.
Словом, кроме лавочки  с  галантереей  и  эротическим  бельем  да  винного
подвала,  все  торговые  предприятия  на  Дрейк-стрит  видимо  или   прямо
принадлежат или косвенно подчиняются Дрейку.
     Еще во время первого, недолгого пребывания в Лондоне  я  успел  бегло
ознакомиться с этой улицей, так что обстановка отчасти мне знакома. И даже
пожелай я сейчас обогатить свои впечатления, это мне  не  удастся,  потому
что сопровождающая меня леди явно спешит. Речь идет  о  мисс  Линде  Грей,
которой шеф доверил деликатную миссию - провести меня по кварталу, чтобы я
мог привести в порядок свой гардероб.
     Давать характеристику даме - нелегкая задача; существует риск сбиться
с джентльменского тона или изменить жизненной правде.  А  применительно  к
мисс Грей задача еще труднее, потому что здесь слишком много неясного.  Во
всяком случае, она заслуживает особого внимания. Это я понял в ту  минуту,
как она появилась в кабинете Дрейка.
     Правда, с этой первой минуты я  запомнил  одни  глаза,  хотя  смотрел
главным образом  на  ноги.  Часто  бывает:  смотришь  на  ноги  женщины  и
заявляешь, что глаза у нее необыкновенной красоты,  поскольку  нас  еще  в
школе учили, что именно глаза, а не  ноги  -  зеркало  души.  Но  у  Линды
действительно красивые глаза, и если бы не заученно-высокомерная маска  на
лице, они были бы еще выразительнее. Не могу  сказать,  что  у  этих  глаз
необыкновенный разрез или какой-то особый цвет; но в их голубовато-зеленой
глубине угадывается нечто затаенное, недосказанное - словом, нечто  такое,
чего лучше не искать, - того и гляди утонешь. Может, именно поэтому я  тут
же переключился на ее ноги - объект  куда  более  надежный  и  устойчивый;
недаром люди ходят на ногах, а не на голове.
     Она  заметила  мой  взгляд  и  машинально   одернула   юбку,   словно
предупреждая, чтобы я не совался куда не следует. Этот столь старомодный в
наше время жест прямо тронул меня, напомнив годы юности, когда такой  жест
все еще был обычным рефлексом защиты или вызова.
     Не считая упомянутого движения и двух-трех беглых взглядов, мисс Грей
ничем не обнаруживает, что  замечает  мое  присутствие;  все  ее  внимание
обращено на Дрейка, но, целиком отданное Дрейку, это всего  лишь  холодное
внимание.
     Не впадая в бульварный тон, должен заметить, что и во всем  остальном
мисс Линда Грей очень даже ничего,  как  говорится,  все  при  ней,  -  по
крайней мере, на мой элементарный вкус, - женственность форм  выразительно
подчеркивает летний сиреневый костюм. Словом, с чисто внешней точки зрения
мисс Линда Грей вполне  заслуживает  положительной  оценки,  и  я  мог  бы
сказать ей об этом - теперь же или позднее, - но  так  и  не  собрался  ни
тогда, ни позднее, потому что когда у женщины столь высокое мнение о себе,
она наверняка не нуждается в комплиментах для поддержания бодрости духа.
     Итак, мы с мисс Грей, покинув контору Дрейка - тот самый дом,  откуда
не так давно вытолкали Борислава, - шагаем по Дрейк-стрит к широкой улице,
в широкий мир. Линда молчит. Ее быстрая походка и  весь  вид  красноречиво
говорят, что у нее нет времени на бесцельные прогулки и лишние  разговоры.
Мне тоже не до разговоров, и чтобы  это  показать,  я  отстаю  от  нее  на
полметра.
     - Идите рядом, -  негромко  говорит  она,  когда  мы  сворачиваем  на
широкую оживленную улицу.
     - Не волнуйтесь, я не  убегу,  -  отвечаю  я,  не  давая  себе  труда
прибавить шагу.
     Но мисс Грей все же волнуется. И поскольку я не прибавляю  шагу,  она
замедляет ход. Впрочем она,  кажется,  заранее  решила,  что  наш  маршрут
кончается на следующем перекрестке.
     - Это придворный поставщик подчиненных Дрейка. - Она пренебрежительно
указывает рукой в сиреневой перчатке на магазин по ту сторону улицы.
     Широкая витрина до отказа набита мужской конфекцией. Можно  подумать,
что хозяин магазина задался самолюбивой целью собрать под его  крышей  всю
безвкусицу Лондона.
     - Боюсь, что моим поставщиком ему не быть, - отзываюсь  я.  -  Такого
разгула красок я не заслуживаю.
     - По вашей физиономии этого не скажешь, -  холодно  замечает  она.  -
Чего же вы, в сущности, хотите?
     - Ничего особенного. Мне нужна  пара  приличных  костюмов.  Если  вы,
конечно, знаете, что это означает.
     Не реагируя на ехидство, Линда делает поворот кругом. Я молча  следую
за ней.
     На этот раз маршрут оказывается куда длиннее и приводит нас в большой
универмаг на Риджент-стрит. Мы поднимаемся в мужской отдел, где я  выбираю
два серых костюма разных тонов, пять рубашек, галстуки и белье. Мисс  Грей
с явным нетерпением ждет, когда я  кончу  покупки,  что  не  мешает  ей  с
любопытством посматривать, что именно  я  беру.  Расплатившись  из  суммы,
выданной мне шефом, я беру картонные коробки и объемистые пакеты.
     - Пожалуй, не мешало бы взять чемодан.
     - Только для того, чтобы отнести вещи  в  гостиницу,  вы  собираетесь
покупать чемодан? - холодно интересуется моя дама.
     - Чемодан всегда может пригодиться, - заявляю я.
     - Да, если человек куда-то ездит. А у вас такая возможность  вряд  ли
будет.
     Я пропускаю мимо ушей  многозначительную  реплику  и  отправляюсь  на
верхний  этаж,  где,  если  верить  указателю,  находится  отдел  дорожных
принадлежностей. Линда со скучающим видом следует за  мной,  воздерживаясь
от замечаний.
     Она молчит всю обратную дорогу, и только на нашей родной  Дрейк-стрит
заявляет:
     - Здесь я вас покину.
     - Не стану вас удерживать, - отвечаю я таким тоном, будто это зависит
от меня.
     И мы расстаемся с вполне взаимной неприязнью.
     -  Мистер  Питер?   -   услужливо   спрашивает   женщина   в   окошке
администратора в "Аризоне". - Секретарь  мистера  Дрейка  сказал,  что  вы
будете жить у нас. Я вам дам номер двадцать второй, это и  впрямь  удобная
комната.
     Из ее слов мне становится ясно, что, во-первых, у  шефа  и  без  меня
имеется секретарь, а во-вторых, что мое болгарское имя получило английскую
транскрипцию. С этого дня вся  Дрейк-стрит  будет  называть  меня  "мистер
Питер".
     Молодая женщина снимает ключ с доски и провожает меня в номер. Как  и
следовало ожидать, он находится на втором этаже и  не  представляет  собой
ничего особенного. Анонимная гостиничная комната  со  старомодной,  сильно
потертой мебелью, с видом на задымленные фасады Дрейк-стрит. Облик хозяйки
как-то не вяжется ни с этим зданием, ни с этой улицей - не потому,  что  у
нее массивная фигура без претензий на модную элегантность; но она излучает
добродушие и очень услужлива - черты, не соответствующие  здешнему  образу
жизни.
     - Вы не могли бы послать кого-нибудь в аптеку? -  говорю  я,  опуская
чемодан в специальную стойку.
     - А как же, мистер Питер! Я сама  сбегаю,  как  только  вернется  мой
брат. Вам и впрямь следует заняться своим лицом.
     "Если бы только лицом!" - говорю я про себя и спохватываюсь: я  забыл
купить пижаму. Большой  пропуск,  если  учесть,  что  в  ближайшие  дни  я
собираюсь главным образом валяться в постели.
     - Кроме того, мне нужна пижама.  Возьмите  на  размер  больше,  я  не
выношу тесных, как смирительные рубашки.
     - Конечно, мистер Питер! Вы почти одного роста с моим братом.
     - Я вам очень признателен, мисс... Извините,  я  не  запомнил  вашего
имени...
     Женщина смеется.
     - Вы и не могли его запомнить, потому что я вам его не назвала. Здесь
все называют меня Дорис.
     - Я вам очень признателен, мисс Дорис, - говорю я, снимая  с  кровати
плотное покрывало и устанавливая, что белье чистое.
     Дорис выходит из комнаты. Только теперь я понимаю, что еле держусь на
ногах.  Приходится  принимать  меры.   После   многократного   чередования
холодного и горячего душа  я  оказываюсь  в  кровати.  Удобная  кровать  в
неудобной ситуации - не такая штука, чтобы ею можно было пренебречь.


     Отдых и теплые заботы Дорис дают себя знать.  Благодаря  примочкам  и
компрессам раны затягиваются, а отеки спадают до такой степени, что я могу
бриться.
     И вот в понедельник утром я бреюсь, как всякий порядочный служащий  в
начале рабочей недели, надеваю белоснежную рубашку, скромный серый галстук
с белым узором, облачаюсь в один из новых  костюмов  и  как  ясное  солнце
появляюсь на Дрейк-стрит, готовый к трудовым подвигам.
     Само собой разумеется, первая моя  задача  -  завтрак  и  пара  чашек
горячего  кофе  в  угловом  кафе,  у  стройных  ног  красавицы  из  Реммон
ревю-бара. Надо подкрепиться, пока шеф не вызвал  меня  к  себе.  Но  шеф,
кажется, вообще забыл о моем существовании. Я сижу в кафе до десяти часов,
но  никто  меня  не  спрашивает,  никто  мной  не  интересуется.  Тогда  я
вспоминаю, что на меня возложены известные  инспекторские  обязанности,  а
именно надзор за притоном картежников в другом конце улицы. Минуя  витрины
специализированных книжных магазинов  и  клубы  стриптиза,  я  неторопливо
прохожу всю Дрейк-стрит и вступаю в закусочную.
     Несмотря на сравнительно ранний час, здесь довольно людно. У столиков
расположились картежники с сигаретами в  зубах,  выстроенные  вдоль  стены
игральные автоматы звякают в полную силу. Я направляюсь к стоящему у кассы
человеку без пиджака, в одном жилете, и скромно заявляю:
     - Я - секретарь мистера Дрейка.
     - Мистер Питер?
     - Именно. Чем могу быть полезен?
     - Спасибо, ничем, - отзывается человек за кассой. - Но, возможно,  мы
могли бы быть вам полезны?
     - Пожалуй, я выпил бы кофе.
     Мой кофе  ставят  на  маленький  столик  возле  окна,  выходящего  на
площадь. Приятный вид на квартальный скверик со скромной зеленью позволяет
мне сделать неожиданное открытие: оказывается, деревья уже распустились.
     Очевидно, вся Дрейк-стрит уже в курсе моих дел, но я ничем  и  никому
не могу быть полезен. Если я и сомневался в  том,  что  мои  инспекторские
обязанности - фикция, то послеобеденная прогулка по клубам  открывает  мне
глаза на истинное положение  вещей.  В  погоне  за  лишним  шиллингом  эти
почтенные заведения открываются уже в три часа: и с трех часов у витрин  с
откровенными снимками стоят швейцары, они же зазывалы, вернее, приставалы;
эти молодые люди хватают каждого прохожего - кого за рукав, кого  за  борт
пиджака - и кричат ему в ухо, суля неслыханный разгул плоти за  низкую  до
смешного входную плату  в  два  фунта.  Стоит  бедняге  проявить  малейшее
колебание, они набрасываются на него с новой энергией, провожают по  улице
до следующего заведения, где его  перехватывает  следующий  приставала,  и
нужно иметь поистине железный характер, чтобы пройти всю Дрейк-стрит и  не
попасть в один из трех подвалов, исполненных красного сумрака,  тромбонных
стонов и голоногих официанток.
     В каждый из этих клубов меня пускают  безо  всяких  формальностей,  и
везде меня называют "мистер Питер", и я убеждаюсь, что никому и  ничем  не
могу быть полезен, а персонал заведений уверен, что я  зашел  просто  так,
поглядеть на программу. Если это кого и удивляет, то  только  потому,  что
программа во всех трех клубах одинаково скверная,  и  смотреть  ее  станет
разве что заблудший турист.
     Так проходит день. Он не приносит  ничего  интересного,  кроме  одной
подробности, тоже малоинтересной: за мной следят. Не очень настойчиво и не
очень грубо, но следят. К вечеру, когда  я,  нарушив  инструкцию,  покидаю
Дрейк-стрит и сворачиваю на широкую улицу, идущий  за  мной  тип  ускоряет
шаги и даже, кажется,  собирается  преградить  мне  путь.  Но  я  вхожу  в
ближайшую  кондитерскую,  покупаю  коробку   конфет   и   возвращаюсь   на
Дрейк-стрит. Мой  незнакомец  успокаивается.  Впрочем,  мы  не  так  уж  и
незнакомы; если мне не изменяет память, это - тот самый Том,  который  так
щедро угощал меня пинками в комнате Кейт.
     - Меня кто-нибудь  спрашивал?  -  интересуюсь  я  на  всякий  случай,
вернувшись в гостиницу.
     - Нет, мистер Питер, никто, - отвечает брат мисс  Дорис.  Это  рослый
добряк, очень похожий на сестру; но боже упаси наткнуться  на  его  кулак.
Сегодня его очередь стоять на вахте - Дорис убирает комнаты наверху.
     - Я позволил себе... говорю я и подаю ей большую  коробку  шоколадных
конфет - самую большую, какая только нашлась в магазине.
     - О, вы слишком щедры, -  восклицает  она.  -  Это  чересчур  дорогой
подарок даже для дня рождения.
     - На день рождения я подарю вам что-нибудь получше.
     - Он уже прошел, - смеется Дорис.
     "А к следующему дню рождения меня тут не будет", - мысленно  добавляю
я.
     Вторник проходит так же, как и понедельник. А среда  -  как  вторник.
Единственная разница в том, что, успокоенные  моим  примерным  поведением,
соглядатаи вроде Тома перестали ходить за мной  по  пятам.  Может,  именно
поэтому в четверг состоится неожиданная встреча.
     Я стою после завтрака на углу и с тоской смотрю, как течет  жизнь  на
широкой улице, которая по сравнению с узким  желобом  Дрейк-стрит  кажется
мне заветной дорогой в широкий мир. В этот утренний  час  прохожих  совсем
немного, потому что служилый люд уже разошелся по конторам и  канцеляриям,
а домашние хозяйки с большими кошелками  сюда  не  заглядывают  -  им  тут
нечего делать. Перед  рестораном  итальянца  стоит  грузовик-рефрижератор;
здоровяк в белом санитарном халате сгружает ларь с  кусками  говядины.  По
другую  сторону,  у  зеленной  лавки,  я  вижу  еще  один  грузовик  -   с
апельсинами. А чуть ближе, на тротуаре,  торчит  худой  человек  в  черном
костюме и черном котелке и не сводит с меня глаз. Поймав  мой  взгляд,  он
делает мне заговорщический знак, потом сворачивает на широкую улицу, снова
поворачивает в первый же переулок и смотрит через плечо, иду я следом  или
нет.
     Все эти дни  я  умираю  от  скуки  и  поэтому  решаю  последовать  за
незнакомцем - просто так, чтобы узнать, что ему надо. Я вхожу в  небольшую
кондитерскую, зал которой по старой моде разделен перегородками на отсеки,
и  через  минуту  оказываюсь  в  последнем  отделении,  лицом  к  лицу   с
незнакомцем.
     - Два чая, пожалуйста, - заявляет этот человек  официантке,  даже  не
дав себе труда поинтересоваться, что я предпочитаю, чай или кофе.
     Он уже успел снять котелок и даже  вытереть  платком  потную  лысину.
Покончив с заботами о собственной персоне, человек  переключает  все  свое
внимание на мою особу, испытующе и недоверчиво сверлит  меня  прищуренными
глазами. И только после того как девушка приносит чай и покидает  нас,  он
благоволит произнести:
     - Будьте добры, ваши документы!
     - Сначала покажите ваши, - отвечаю я.
     Разница между мной и им та, что у меня документов нет, а у  него  они
есть,  и  его  служебное  удостоверение  ясно  свидетельствует,  что   мой
незнакомец служит в Скотленд-ярде.
     - Боюсь, что не смогу удовлетворить ваше любопытство, - заявляю я.  -
Совсем недавно у меня украли бумажник вместе с паспортом.
     - Знаю, - сухо  отвечает  полицейский  чиновник.  -  Я  просто  хотел
напомнить вам об этом.
     Он кладет в чашку два куска сахару и принимается помешивать ложкой. Я
ограничиваюсь наблюдением, потому что не  питаю  слабости  к  растительным
отварам.
     - Следовательно, вы не в состоянии удостоверить свою  личность,  -  с
ненужным педантизмом заявляет мой  собеседник,  упорно  продолжая  вертеть
ложкой. - А такие лица, разрешите поставить вас  в  известность,  подлежат
задержанию.
     Решив, что сахар наконец  растворился,  он  подносит  чашку  к  узким
бескровным губам, потом опять ставит на стол и добавляет:
     - Я уже несколько дней наблюдаю за вами и все время колеблюсь, должен
ли я вас задержать, согласно букве закона, или поступить  иначе,  соблюдая
дух закона.
     - Это ваше дело, - бормочу я.
     - Естественно. Это моя работа, за  нее  мне  платят.  Но  вот  в  чем
вопрос: буква или смысл?
     Мой собеседник умолкает, чтобы  отхлебнуть  еще  глоток  чая,  должно
быть, он решил как следует согреться в это теплое утро, - и продолжает:
     - Будь я моложе, я, вероятно, ухватился бы за букву закона. Но в моем
возрасте человек более склонен к поискам смысла. Что  толку,  если  я  вас
задержу? Ну сделаем проверку, ну вышлем вас из страны - и только! Если  же
я решу закрыть глаза на кое-какие факты, это может принести  куда  большую
пользу. Вы догадываетесь, конечно?
     - Вовсе нет.
     - И в жизни даже не слышали слова "индикатор"?  -  с  легкой  улыбкой
осведомляется полицейский.
     - Ну и что, если слышал?
     - А именно то, что вы станете индикатором. Вы будете мне помогать.  У
меня такое чувство, что там, на вашей улочке, кое-что не  вполне  отвечает
требованиям законопорядка. Может, не бог весть насколько, но не  отвечает.
От вас требуется только сигнализировать, ничего больше.
     - Да,  после  чего  меня  снова  изобьют  до  полусмерти  или  просто
пристукнут.
     - Британская полиция, уважаемый  сэр,  -  заявляет  он,  торжественно
подняв в воздух чайную ложку, - достаточно сильна, чтобы защищать тех, кто
ей служит. Избить человека не так просто. Меня,  например,  еще  никто  не
избил.
     - Вы забываете, что я - человек без паспорта.
     - Вы получите паспорт. Как только его заслужите.
     - Значит, паспорт на тот свет?
     - Отнюдь. Британский паспорт, - поправляет меня  собеседник,  который
явно не ценит плоских шуток.
     Он отпивает еще глоток чая и поясняет:
     - Как  служитель  закона,  я,  разумеется,  не  склонен  прибегать  к
насилию. Мы вербуем своих помощников на условиях полной добровольности. Но
вы, конечно, понимаете, что в случае отказа я буду  вынужден  применить  к
вам букву закона.
     - Да, - соглашаюсь я, - положение у вас действительно деликатное.
     Он  молча  пьет  чай.  А  когда   молчание   чересчур   затягивается,
напоминает:
     - Жду вашего ответа.
     -  Если  вы  в  самом  деле  можете   гарантировать   мне   известную
безопасность...
     - Полную! - заявляет он.
     - В таком случае я постараюсь быть вам полезным.
     -  Это  и  требовалось  услышать!  -  с  важностью   произносит   мой
собеседник.
     Затем мы обсуждаем технические детали того, чем  и  как  я  буду  ему
полезен.
     - Каждое утро в десять часов можете застать меня здесь, -  говорит  в
заключение служитель Скотленд-ярда. - А в спешных случаях звоните  вот  по
этому телефону. Нет, не берите, просто запомните.
     А когда я подтверждаю, что запомнил номер телефона, он приказывает:
     - А теперь выходите. Один. Я останусь здесь.
     Наверное, он решил допить и мой чай.


     Не успев свернуть на Дрейк-стрит, я натыкаюсь на Тома. Однако Том  из
чувства  душевной  деликатности  делает  вид,  что  его  здесь   нет,   и,
повернувшись ко мне спиной, принимается рассматривать  колбасы  в  витрине
итальянца. Я иду дальше и вступаю в святилище шефа, где на  меня  налетают
Боб и Ал.
     - Назад! - приказывает Ал.
     - Вас никто не звал! - уточняет Боб.
     - Мне надо к Дрейку, - заявляю я.
     - Назад! - твердит свое Ал.
     - Вас никто не звал! - вторит ему Боб.
     Мне стоит  немалых  усилий  убедить  эту  пару,  что  не  мне,  а  им
достанется, если они тут же не доложат  шефу,  чтобы  он  принял  меня  по
срочному делу. Бросив на меня еще один враждебный взгляд,  горилла  пониже
враскачку поднимается по лестнице. Через две минуты  сверху  доносится  ее
рев:
     - Поднимайтесь!
     Оказывается, Дрейк не один. Возле его стола стоит стройный джентльмен
лет сорока, бегло знакомый мне по личным впечатлениям и более  подробно  -
по фотоматериалам Центра. Это любитель лыжного спорта Джон  Райт,  недавно
посетивший Болгарию. Еще одно лицо -  другого  пола  и  гораздо  моложе  -
грациозно расположилось на диване.
     - А, вы еще живы! - радушно восклицает шеф. - И физиономия в порядке!
     Он жестом указывает на кресло, что означает "садитесь", и добавляет:
     - Жаль, что я уже окрестил вас Питером. Надо было назвать вас "мистер
Феникс". Просто удивительно, как вы умеете воскресать из пепла!
     После этих теплых слов Дрейк тут же забывает  о  моем  присутствии  и
погружается в документы, которые принес ему, вероятно, Райт. Райт  мог  бы
считаться красивым мужчиной, если бы не дефицит как раз мужских черт в его
облике. Я ничего не хочу этим сказать,  тем  более  что  внешность  бывает
обманчива. Но у него слишком белая кожа,  слишком  большие  темные  глаза,
слишком длинные черные волосы. Словом, черты лица почти  нежные,  если  не
считать рта, в складках которого есть что-то  болезненное,  пожалуй,  даже
жестокое.
     Безупречно сшитый костюм Райта - тот самый, в котором я уже видел его
мельком в кафе и в ресторане  у  итальянца.  Он  всегда  одет  так,  будто
собирается на кладбище или только  что  вернулся  оттуда:  черный  костюм,
черный галстук, черные ботинки и даже, кажется, черные носки.
     Я разглядываю красавца, пользуясь тем, что все его внимание  обращено
на шефа, хотя при этом рискую обидеть расположившуюся на диване красавицу.
     - А это что? - бормочет Дрейк и тычет коротким пухлым пальцем в  лист
бумаги.
     - Комиссионные... - подобострастно поясняет Райт.
     - Кто ему определил такие комиссионные?
     - На меньшее он не согласен... Две тонны товара из Дании задержали на
таможне. Ему пришлось пойти на дополнительные расходы...
     - И ты поверил! - рычит шеф. - Он сам  подстроил  обыск  на  таможне,
чтобы покрепче общипать нас!
     - Но раз мы от него зависим...
     - Еще посмотрим, кто от кого зависит, - бормочет Дрейк и переходит  к
следующему пункту.
     Я со своей стороны делаю то же самое,  то  есть  перевожу  взгляд  со
стола на диван, стоящий в простенке между окнами. Надо отметить,  что  оба
окна в кабинете Дрейка  всегда  плотно  задернуты  бархатными  шторами,  и
помещение освещается золотистым  светом  двух  хрустальных  люстр.  Особа,
грациозно расположившаяся на диване, одета как эстрадная певица  категории
"солнечный удар": в ярко-алую тунику и  того  же  цвета  брюки  безбрежной
ширины; все это для вящего эффекта посыпано золотистой пылью и гарнировано
золотой мишурой. Что касается ее внешности, вернее, лица, потому  что  все
остальное скрыто алыми волнами и  золотыми  блестками,  оно  действительно
ослепительно - почти как на рекламе косметической фирмы или на киноплакате
эпохи божественной Гарбо.
     Трудно сказать, какие именно  функции  выполняет  эта  дама  в  фирме
Дрейка. Она похожа на роскошную  пантеру,  какие  демонстрируют  последние
модели в домах высокой моды или совлекают с себя  те  же  самые  модели  в
дорогих кабаре. Словом, это одно из тех грациозных существ, в которых  все
фальшиво, от языка взглядов до выразительных жестов. Я не  удивлюсь,  если
эта дама,  вернувшись  домой,  вешает  в  шкаф  рядом  с  алой  туникой  и
собственную грациозность, да еще при этом говорит: "Уфф, надоело!",  после
чего превращается в  судомойку;  я  даже  допускаю,  что  тоже  самое  она
проделывает со своим недоступным видом. Женщины, крайне доступные, нередко
воображают, что грим отрешенности может взвинтить им цену.
     Разумеется, нельзя исключить, что  моя  чрезмерно  строгая  оценка  -
результат задетого самолюбия. Алая  красавица  держится  так,  будто  меня
здесь нет; c подчеркнутым любопытством она то рассматривает  кончик  своей
сигареты, вставленной в длинный мундштук, то удостаивает  внимания  кончик
туфли, видный из-под краешка шелковых брюк.
     - Расходы растут, доходы падают... - негромко ворчит за столом шеф.
     По-видимому, это заключительный аккорд беседы, потому что Дрейк лезет
во внутренний карман пиджака и достает чековую книжку. Привычной рукой  он
проставляет сумму цифрами и прописью, ставит завитушку  подписи  и  подает
чек Райту с замечанием сугубо личного характера:
     - Милый мой, вы опять вылили на себя целый флакон одеколона.
     - Но эти духи  -  очень  сдержанной  гаммы,  мистер  Дрейк...  У  них
реноме...
     - Не знаю, какое у них реноме, но когда вы  подходите  к  столу,  мне
каждый раз хочется надеть противогаз, - кисло бормочет шеф.
     И это уже в самом деле заключительный аккорд, ибо  рыжий  делает  уже
знакомый мне жест, означающий "убирайся", и наконец-то  поворачивается  ко
мне, а Райт направляется к двери, по дороге обдавая меня  таким  ароматом,
будто я внезапно очутился в кусте цветущей сирени.
     - Ну-с, мистер Питер Феникс, чем могу быть полезен? - спрашивает шеф.
     Однако в кабинете присутствует третье лицо, и я машинально и  неловко
взглядываю на алую тунику.
     - Говорите спокойно, - заявляет Дрейк. - Бренда - моя приятельница. А
я, как человек наивный, ничего не  скрываю  от  своей  приятельницы.  Надо
полагать, что в один прекрасный день это меня погубит.
     - О, Билл! - укоризненно мурлычит дама бархатным голосом.
     - Я просто хочу информировать  вас  о  том,  что  со  мной  произошло
сегодня утром.
     - И что же именно?
     - Один полисмен, по фамилии Хиггинс, предложил мне работать на него.
     - Не кощунствуйте, Питер, - отечески укоряет меня Дрейк, - Хиггинс не
полисмен, а инспектор полиции.
     Я молчу, и Дрейк с любопытством осведомляется:
     - Значит, он предложил вам работать на него? Но вы уже  работаете  на
меня. Вы сказали ему об этом?
     - Нет... Зато он много чего мне сказал.  И  пригрозил,  что  в  любой
момент может свести меня в участок, потому что у меня нет паспорта.
     - И вы уступили?
     - А что мне оставалось?
     - Правильно, -  кивает  Дрейк.  -  Выбор  у  вас  был  небольшой.  Но
поскольку вы мне обо всем рассказали, это не имеет значения.
     - Да, но меня в любую минуту могут забрать.
     -  Не  думаю.  Особенно  если  вы  не  будете  выходить  за   пределы
Дрейк-стрит. Я вас предупреждал, чтобы вы не покидали моей улицы, Питер.
     - Но если я здесь задыхаюсь...
     - Моя улица кажется вам слишком тесной? -  интересуется  Дрейк,  явно
задетый.
     - Не в этом дело, сэр. Дело в том, что мне нечего делать.
     - Бренда, дорогая, посмотрите на этого чудака! - восклицает рыжий.  -
Вместо того чтобы на  коленях  благодарить  меня  за  приятную  жизнь,  он
устраивает мне сцены!
     После чего Дрейк снова устремляет на меня холодные  голубые  глаза  и
спокойно заявляет:
     - Будет вам дело,  Питер,  будет!  Вы,  должно  быть,  считаете  меня
последним дураком, если думаете, будто я вам плачу, чтобы  вы  прогуливали
новый костюм по Дрейк-стрит.





     Прогуливать новый костюм - такова пока моя единственная  обязанность.
И надо признать, что для этого ответственного дела территории  Дрейк-стрит
вполне хватает. Верно, моя профессия  предполагает,  что  я  должен  много
наблюдать, но никогда раньше мне не приходилось терять столько времени  на
бесплодное зеванье по сторонам.
     Я  начинаю  свыкаться  с  бытом  улицы,  распознавать  отдельных   ее
обитателей и даже завязывать знакомства. Правда, не с приближенными  шефа,
а с разной мелюзгой вроде официантов в заведениях,  официанток  в  клубах,
швейцаров и книготорговцев.
     В жизни Дрейк-стрит, как в  любой  жизни,  есть  периоды  приливов  и
отливов. Первый прилив - в обеденный час - недолог и сосредоточен  главным
образом возле кафе, итальянского ресторана  и  книжных  магазинов.  Второй
прилив, куда более продолжительный, начинается  в  конце  рабочего  дня  и
завершается часам к трем ночи. Его высшие точки - заведения со стриптизом.
     Единственным  исключением  и  оплотом  постоянства  в   этом   вечном
чередовании приливов и отливов является закусочная; и если она открыта  не
все 24 часа в сутки, а только 22, то это потому, что персоналу надо делать
уборку и приводить в порядок зал.
     В обеденный  час,  прежде  чем  нанести  привычный  визит  вежливости
итальянцу, я захожу в книжный магазин, который размещается рядом с  первым
по порядку клубом. Вдоль стен обширного помещения стоят стеллажи с грудами
фотожурналов, доставленных из Дании, США и ФРГ, а у стеллажей  простаивают
господа в черных котелках и черных пиджаках, явившиеся сюда  из  ближайших
контор, чтобы посвятить час обеденного  перерыва  самообразованию.  Каждый
перелистывает свой номер журнала, не обращая внимания на соседа, и лица  у
всех этих людей такие торжественные и сосредоточенные, будто они находятся
не в порнографическом книжном магазине, а в соборе святого Павла.
     Пробираясь между истовыми богомольцами, я прохожу в задний отсек, где
кроме хозяина, мистера Оливера, помещаются самые взрывоопасные  материалы.
Здесь на цветных открытках, иллюстрациях журналов и разного  рода  пособий
представлена вся гамма извращений  от  гомосексуализма  до  садизма.  Само
собой разумеется, продажа этих товаров, как и  литературы,  находящейся  в
первом помещении, беспощадно преследуется  законом,  но  что  поделаешь  -
инспектор Хиггинс остался без индикатора и, следовательно, не может знать,
что творится на Дрейк-стрит.
     - Добрый день, мистер Оливер!
     - Добрый день, мистер Питер!
     Хозяин доволен моим появлением: будет с кем поболтать, а  к  тому  же
собеседник предложит ему ароматную сигару, которую  купил  специально  для
него и которая, с учетом литературных  интересов  мистера  Оливера,  носит
марку "Роберт Бернс".  Правда,  в  мое  отсутствие  он  тоже  не  скучает,
заполняя свободное от бизнеса время чтением "Диалогов" Платона.
     - Чашку кофе, мистер Питер?
     - Благодарю, с удовольствием.
     Кофе он  варит  сам  в  стеклянной  колбе  -  классическим  способом,
которому  широко  популярное  "на  континенте"  экспрессо  в  подметки  не
годится.  Вообще  мистер  Оливер,  как  истинно  британский   патриот,   с
неизменным предубеждением смотрит  на  все,  исходящее  от  континента,  и
глубоко убежден, что не Британские  острова  входят  в  состав  Европы,  а
наоборот, Европа является некой провинцией Британских островов. И когда на
Ла-Манш ложится туман,  мистер  Оливер  не  преминет  уведомить  вас,  что
"сегодня континент отрезан от острова". Бедный континент!
     - Сигару, мистер Оливер?
     - С удовольствием, мистер Питер.
     - Как идет бизнес?
     - О, на порнографию всегда хороший спрос. Это не классика.
     В  окошечко  перегородки  заглядывает  анемичное   лицо,   увенчанное
котелком. Клиенту нужен последний номер  журнала  "Хомо"  -  заглавие,  не
требующее комментариев. Пренебрежительным жестом мистер Оливер протягивает
клиенту журнал, а деньги швыряет в ящик.
     Раньше мой новый  знакомый  выставлял  в  этом  самом  магазине  тома
английской беллетристики - от Смоллета до  Джойса.  Именно  эта  любовь  к
благородной классике привела его на порог банкротства.
     - Мистер Дрейк спас меня. "Выбросьте весь этот  мусор,  -  сказал  он
мне, - и переходите на современность". "Какую современность?" - спросил я,
как последний простачок. "Секс и насилие, -  сказал  он,  -  разве  вы  не
знаете, на что сейчас самый  высокий  спрос?.."  Положа  руку  на  сердце,
мистер Питер, скажу, что эти артикулы не в  моем  вкусе,  но  что  делать,
когда над тобой повисает угроза банкротства...
     Он смотрит на меня широко  раскрытыми  выцветшими  глазами,  будто  в
самом деле ждет  ответа,  но  я  знаю,  что  ответ  ему  не  нужен  и  что
вопросительное предложение - всего лишь литературный прием.
     - У мистера Дрейка  девиз:  "Деньги  не  пахнут".  Это,  может  быть,
некрасивый девиз, но, к сожалению, совершенно верный. В конце  концов,  мы
только продаем то, что нужно этим господам, которые каждый день  торчат  у
стеллажей. Что они требуют, то мы и поставляем, не так ли?
     Я успокаиваю  его,  заявляя,  что  это,  пожалуй,  так,  хотя  он  не
нуждается в успокоении, он давно привык вознаграждать  себя  за  житейские
разочарования духовной пищей, например "Диалогами" Платона. Мы еще немного
беседуем о том о сем, причем я выступаю главным образом в роли  слушателя,
пока  мне  не  приходит  в  голову,  что  пора  заглянуть  к  итальянцу  и
посмотреть, что он там делает.
     Само собой разумеется, итальянец делает спагетти, пиццы и все прочее,
что только может делать итальянец, если он держит ресторан.  Что  касается
самого заведения, то главное его украшение - всевозможные  медные  сосуды,
начищенные до ослепительного блеска и развешанные по стенам и под потолком
вперемешку с копчеными окороками и колбасами.  В  начале  обеденного  часа
дюжина мраморных столиков заведения обычно  густо  населена,  и  потому  я
прихожу сюда только к часу дня, когда здесь можно есть, не опасаясь, что в
любую минуту тебе в бок вонзится чей-то локоть.
     В это же время -  когда  схлынет  толпа  проголодавшихся  служащих  и
случайных едоков - ресторан  посещают  его  завсегдатаи,  в  том  числе  и
адъютанты Дрейка - траурный красавец Райт и болгарин  Михаил  Милев,  или,
как его тут по-свойски называют, Майк.
     Этот болгарский Майк  -  человек  сравнительно  молодой,  хотя  какой
именно смысл вложен в это слово, сказать трудно. Мальчишкой я считал,  что
если человеку стукнуло тридцать, то он уже  старик.  А  Милеву  уже  давно
перевалило за тридцать, он уверенно приближается к следующему десятилетию.
Помимо возраста, о нем трудно сказать что-либо определенное: особых примет
он  не  имеет  и  вообще  все  у  него  слишком  обыкновенное.   До   того
обыкновенное, что нечего ни описать, ни запомнить, не считая его  привычки
- а она, как  известно,  вторая  натура  -  держать  себя  с  подчеркнутой
важностью и самоуверенностью. Оно и  понятно.  Надо  же  чем-то  возмещать
нехватку собственного достоинства и уверенности в себе.
     Милев выступает так торжественно, будто принимает  парад  королевской
гвардии перед Букингемским дворцом; делает заказ  таким  громким  голосом,
будто весь ресторан обязан знать, что этот господин сегодня будет есть  не
что иное, как  бифштекс  с  макаронами,  процесс  еды  сопровождает  такой
жестикуляцией, будто не обедает, а дает уроки хороших манер за столом.
     Той же претенциозностью блистает его костюм, который ясно показывает,
что Майк полностью в курсе всех модных веяний на  Карнеби-стрит.  Впрочем,
не считая ярких шейных платков, воротничков  особого  покроя  и  обуви  на
двойном каблуке, костюм Майка чаще всего состоит из синей хлопчатобумажной
куртки и таких же  брюк  -  традиционного  рабочего  костюма  американских
скотоводов, который неизвестно почему стал в наше время  символом  шика  у
молодежи.
     Отношения между  ковбоем  Майком  и  этим  агентом  похоронного  бюро
Райтом, насколько можно судить со стороны, весьма прохладны и  чаще  всего
исчерпываются пожеланиями доброго дня. Это уже кое-что, если  учесть,  что
мне, например, даже такое обычное приветствие не полагается, хотя оба  они
прекрасно знают, что их шеф - и мой шеф.
     А может, именно поэтому оба смотрят сквозь меня  как  сквозь  стекло.
Для них я - всего лишь неизвестно откуда взявшийся  выскочка.  А  выскочки
вызывают неприязнь во все времена и на всех меридианах.
     Сытный обед у итальянца навевает мечтательное настроение, и я начинаю
грезить  об  обширных  прериях,  то  бишь  простынях  обширной  кровати  в
"Аризоне",  куда  и  отправляюсь.  Поднявшись  к  себе  в   номер   приняв
горизонтальное положение, я просматриваю дневной  выпуск  газеты.  Вернее,
пробегаю только заголовки, ибо по опыту знаю, что коварная  дремота  скоро
одолеет меня. А содержание газеты подождет до вечера. Как известно,  вечер
- самая тягостная часть дня в скучной гостинице и в чужой стране.
     Часа в четыре я отправляюсь  в  закусочную  и,  чтобы  приободриться,
выпиваю чашку кофе. Затем произвожу очередное нарушение закона  -  покидаю
Дрейк-стрит и располагаюсь на скамейке в  сквере.  Мои  наблюдатели  давно
свыклись с этими нарушениями и смотрят на них сквозь  пальцы,  потому  что
спокойно могут следить за мной через окно закусочной и между делом сыграть
партию в покер.
     Вытянув ноги, я сижу на скамейке и веду наблюдение,  объект  которого
не имеет ничего общего с моими профессиональными интересами.  Это  -  дети
квартала. Они играют в классики или катаются на  велосипедах  по  дорожке.
После прокопченного желоба Дрейк-стрит эта картина в самом  деле  навевает
душевный покой.
     Затем, если мне уже окончательно нечего делать и окончательно надоело
торчать в кафе с красоткой из Реммон-бара,  я  одолеваю  несколько  метров
тротуара до ближайшего клуба и спускаюсь в розовый полумрак, чтобы  выпить
дозу виски под  звуки  очередной  стрип-мелодии.  Что  касается  солистки,
исполняющей  вечный  номер  программы,  она  так  же  неинтересна,  как  и
глазеющие на нее из зала самцы. Вечный номер обнажения  плоти...  А  плоть
жалка, как утверждают французы.  Особенно  та,  которую  предлагает  своим
клиентам Дрейк-стрит. В ее клубы нанимаются либо  впавшие  в  лютую  нужду
студентки,  привлеченный  возможностью  заработать   лишний   фунт,   либо
труженицы тротуара,  они  двигаются,  как  автоматы,  и  раздеваются,  как
автоматы, в ритме неизменного бурлеска.
     Потом - опять захожу к итальянцу. Потом - опять "Аризона". Если Дорис
не дежурит внизу, я приглашаю ее  в  номер,  угощаю  стаканчиком  виски  и
завожу разговор. По вопросам быта Дрейк-стрит Дорис - куда более полный  и
надежный источник информации, чем годовая подшивка "Таймса".
     - Вы - замечательная женщина, Дорис, - говорю я, чтобы расположить ее
к себе. - Здоровый дух в здоровом теле - вот что вы такое.
     - О, вы ужасный льстец, мистер  Питер,  -  отвечает  Дорис  и  слегка
розовеет.
     - Ничего подобного. Я говорю сущую правду. Стоит только посмотреть на
вас, а потом на некоторых других...
     - О, если вы сравниваете меня с уличными женщинами... Но что  делать,
надо же людям как-то жить...
     Эта фраза, впрочем, как и любая другая, для меня - удобный повод  для
того, чтобы небрежно поинтересоваться, как, в сущности, живет тот или иной
обитатель Дрейк-стрит, или за счет чего  живет,  или  как  жил  раньше,  -
словом,  наметить  Дорис   исходные   позиции,   после   чего   начинаются
непринужденные и обильные словоизлияния. Ими  она  вознаграждает  себя  за
целый день принудительного молчания во время уборки комнат или дежурства.
     - Мисс Бренда Нельсон?  О,  она  сначала  выступала  в  "Еве",  самом
большом кабаре мистера Дрейка, вы там, конечно, были. Всего пять лет назад
"Ева" была единственным предприятием, а теперь видите, как все изменилось,
кто оказался на пороге разорения, кто решил закрыть  заведение,  а  мистер
Дрейк давал собственнику ссуду или выкупал предприятие; так наша  улица  и
превратилась в Дрейк-стрит. Со мной и братом было  то  же  самое,  мы  уже
собирались закрыть  гостиницу,  так  что  мы  в  самом  деле  должны  быть
благодарны ему за то,  что  он  выкупил  "Аризону"  и  оставил  нас  здесь
работать за проценты...
     - Да, действительно, - перебиваю я. - А Бренда?
     - О, мисс Бренда - стреляная птица. Она так закрутила голову  старику
своими позами и своим недоступным видом и так вошла к нему в доверие,  что
теперь он без нее ни  шагу.  Она  страшно  хитрая,  мистер  Питер,  уж  вы
поверьте. Раз я говорю, то так оно и есть.
     - А эта другая, Линда Грей?
     - Ее я плохо знаю. А раз не знаю,  не  стану  говорить.  Она  поет  в
"Еве", говорят, божественно. Кое-кто  считает,  что  она  достойна  лучшей
участи, чем сцена кабаре, но я, как вы понимаете, не  из  тех,  кто  может
ходить в "Еву" и слушать Линду Грей или кого там еще...
     - Говорят, она ходит с этим, с болгарином, - делаю я выстрел наугад.
     - Не может быть, - энергично мотает головой Дорис. - Линда с таким не
пойдет, уж можете мне поверить. Она метит повыше. Очень ей нужен  какой-то
болгарин!.. О, мистер Питер, извините, я забыла, что вы  тоже  болгарин...
Только вы - совсем другое дело, это я не ради  комплимента,  вы  -  совсем
другое дело...
     Я готов поинтересоваться, в каком смысле, но молчу, чтобы не  ставить
бедняжку в неудобное положение. Другое дело? Чепуха. На  Дрейк-стрит  и  в
окружении Дрейка все - одного поля ягоды.
     - Вы - серьезный человек, - продолжает Дорис свою хвалебную песню.  -
Я серьезного человека за версту вижу. А этот Майк и года здесь не  пробыл,
а уже торгует наркотиками на перекрестке...
     - Зачем же ему торговать наркотиками? Он ведь работает на Дрейка?
     - Ну и что, если работает? Вы думаете, он в  золоте  купается?  Когда
человек не может без карт и без проституток,  как  Майк,  ему  надо  много
денег.
     -  Значит,  мистер  Дрейк  торгует  и  наркотиками?   -   неосторожно
интересуюсь я.
     - О-о-о, этого я не сказала! - предостерегающе поднимает руку Дорис.
     Потом нагибается ко мне поближе и негромко предупреждает:
     - Здесь, на этой  улице,  мистер  Питер,  есть  вещи,  о  которых  не
говорят.
     Или в эту минуту, или позже -  словом,  в  самый  разгар  беседы,  на
лестнице слышен зов:
     - Дорис, где ты?
     - Брат зовет, - поясняет моя собеседница, чтобы я не подумал, что  ее
ищет любовник. - Пойду сменю его, а то ему потом сидеть на  дежурстве  всю
ночь.
     И, одним духом опорожнив стакан, чтоб виски не пропадало  зря,  Дорис
желает мне спокойной ночи и выбегает из комнаты.
     Спокойной  ночи.  В  комнате   с   ободранной   мебелью,   навевающей
безграничную тоску. На улице, где много такого, о чем  не  говорят.  Перед
лицом неизвестности, таящей такое, чего пока угадать нельзя.
     Спокойной ночи.


     Уже две недели я прогуливаю новый костюм по Дрейк-стрит. Раз утром  в
закусочную, где я допиваю свой кофе, врывается слегка запыхавшийся  Боб  и
сообщает, что шеф  немедленно  требует  меня  к  себе.  Немедленно  значит
немедленно, и коренастая горилла стоит и ждет, чтобы я поднялся со  стула,
после чего ведет меня в генеральный штаб.
     Кабинет Дрейка и вправду похож на штаб: кроме шефа,  здесь  находятся
Бренда, Райт, Милев и  еще  какой-то  тип,  которому  далеко  за  сорок  и
которого все присутствующие называют мистером Ларкиным.
     На этот раз Дрейк обходит мое умение воскресать. Он просто  указывает
на кресло и поясняет:
     - Садитесь и слушайте, Питер. Слушайте внимательно, потому  что  вам,
возможно, придется взять слово.
     Я сажусь,  закуриваю  сигарету  -  собственную,  а  не  из  ониксовой
шкатулки - и превращаюсь в  слух.  Говорит  Майк  Милев.  По-видимому,  он
только начал свое выступление, и я вряд ли упустил что-нибудь важное.
     - Мистер Дрейк совершенно прав: поездка Райта не принесла успеха,  но
я же не мог знать, что мои приятели,  все  трое  (значит,  был  и  третий,
отмечаю я) окажутся такими трусами, что поделаешь, с годами люди меняются,
и с этими тремя у меня уже давно нет контактов, но, как я уже неоднократно
вас информировал, связи у меня там весьма широкие, исключительно  широкие,
да что делать, если большинство моих людей не знает английского, а те, кто
знает, оказались непригодны для дела...
     Вышеприведенный абзац - весьма сокращенная версия его монолога. Милев
говорит с излишней горячностью, и поскольку торопится - делает  ошибки,  а
сделав ошибку, старается ее исправить, а  поскольку  по-английски  говорит
плохо, то и поправки не помогают, так что слушать его утомительно, и Дрейк
наконец замечает:
     - Покороче,  Майк.  И  не  увлекайтесь  пояснениями,  потому  что  вы
забываете главное.
     - Я хочу сказать, что теперь, когда  я  установил  два  действительно
надежных канала через Мюнхен и вообще связи с надежными людьми, все  можно
построить на прочной  основе,  и  моя  комбинация  вступит  в  действие  в
ближайшее время...
     Чтобы выразить эту несложную мысль, ему требуется немало  времени,  и
Дрейк снова его перебивает:
     - А как вы себе представляете эту комбинацию?
     - Очень просто. Я уже  вам  сказал,  что  у  моих  людей  собственные
машины.
     - Ну и что же? - спрашивает шеф.
     - Это решает  проблему  переброски  товара  от  турецкой  границы  до
югославской.
     - Конечно.  Но  ведь  сначала  товар  нужно  переправить  через  саму
границу.
     - Здесь, в Лондоне, я не могу ответить на этот вопрос в подробностях,
- отвечает Милев. - Подробности мы  обдумаем,  когда  мои  люди  установят
контакт с надежными людьми в пограничных селах.
     - Дело не в подробностях,  а  в  самом  общем  решении,  -  терпеливо
разъясняет Дрейк. - В двух словах: как вы  представляете  себе  переброску
через границу?
     - Есть разные возможности. В  некоторых  местах  приграничная  полоса
совсем узкая или очень удобная -  скалистый  хребет  или  каменная  осыпь.
Можно просто перетащить товар волоком с турецкой стороны  на  канате.  Или
зашвырнуть при помощи соответствующего приспособления. Или переправить  на
воздушном шаре. Это может сказать только специалист.
     - А вы что скажете?
     - Я могу снабдить вас топографией нескольких подходящих мест на обеих
границах и организовать перевозку товара через страну. Если иметь  в  виду
его количество, это немало.
     - Да, конечно, - соглашается Дрейк. - Однако недостаточно. Нам  нужно
не много и не мало; нам нужно, чтобы товар попал  из  Турции  в  Югославию
целым и невредимым.
     Милев  молчит,  пытаясь  выжать  из  себя  удовлетворительный  ответ.
Остальные тоже молчат, но эта тишина, кажется, не  помогает  мыслителю,  а
только сковывает его.
     - Могу предложить и другой вариант, - заявляет  он  наконец.  -  Если
ваши люди сумеют ввезти товар в страну, я беру на себя  его  переброску  в
Югославию при помощи моих людей. Та граница, знаете  ли,  куда  доступнее.
Там бывают празднества, на которые съезжаются жители сел  по  обе  стороны
границы, и всякое другое...
     Дрейк задумчиво смотрит на оратора и качает головой:
     - Видите ли, Майк, если наши люди сумеют ввезти товар, они сумеют его
и вывезти. Вы знаете, что подобные операции уже проводились  и  без  вашей
помощи. К сожалению, чаще всего они кончаются полными убытками.  Несколько
месяцев назад вы предложили мне проект,  на  который  мы  потратили  много
времени и средств. Он звучал по-другому.
     - Я и сейчас считаю, что этот проект осуществим, - заявляет Майк и  с
достоинством выпрямляется. -  И  если  вы  разрешите  прощупать  почву,  я
гарантирую, что в самое непродолжительное  время  мои  люди  дадут  точные
сведения об удобных местах и даже найдут подходящий способ  переброски.  А
дальше пусть решают специалисты.
     - Это уже другое дело, - кивает шеф. - Именно это я и  хотел  от  вас
услышать: существует ли реальная возможность преодолеть границу и способны
ли двое ваших людей снабдить вас точной информацией по  этому  вопросу,  а
потом, естественно, и организовать переброску?
     - За это я ручаюсь, - напыщенно заявляет Милев.
     - А вы, Ларкин, что скажете? - оборачивается Дрейк к незнакомцу.
     Минуту-другую Ларкин не издает ни звука. Если судить по выражению его
лица, можно  подумать,  будто  он  вообще  поклялся  никогда  в  жизни  не
открывать рта: тяжелый, неподвижный взгляд, плотно сжатые челюсти и скобки
отвесных морщин в углах рта отнюдь не свидетельствуют о словоохотливости.
     - Можно, - говорит наконец он.
     - То есть? - поднимает брови Дрейк.
     - Можно, повторяет незнакомец. - Если существуют реальные возможности
и если Майк обеспечит точную информацию, мы дадим технику.
     - Надеюсь, не воздушные шары, - ворчит шеф.
     - Мы дадим технику, - тяжело произносит Ларкин, не давая  себе  труда
уточнить, включает ли он в это понятие воздушные шары или нет.
     - Чудесно, - кивает шеф. - А что вы думаете, Райт?
     - Я думаю, как организовать связь.
     - Какую именно? - интересуется Дрейк.
     Длинными нервными пальцами  музыканта  Райт  проводит  по  еще  более
длинным волосам и поясняет:
     - Как организовать связь с теми двумя в Болгарии...
     - Переписка тайнописью, - торопливо подсказывает ему Милев.
     - Это хорошо, пока нет подозрений, - сухо замечает красавец. - Но  мы
должны быть готовы и к такой возможности.
     - Каким же образом? - любопытствует шеф.
     - Если придется, пошлем человека на место.
     - Но ведь вы уже были там?
     - Нужен местный человек. Майк... или этот новый...
     - Зачем тогда и нужен этот  новый,  если  не  сможет  сделать  такого
простого дела, - не выдерживает Милев.
     - А почему бы тебе самому его не сделать? - рычит Дрейк.
     После секундного молчания Милев бормочет:
     - Мое возвращение сопряжено с большим риском... но  если  вы  решите,
что оно необходимо...
     - Бренда, вы сегодня очень молчаливы, дорогая,  -  обращается  шеф  к
своей приятельнице.
     Алая дама - впрочем, сегодня  она  изумрудно-зеленая  -  затягивается
сигаретой в длинном мундштуке и бархатным голосом мурлычет:
     - Я играю роль публики, Билл. А дело публики - молчать.
     Следующая очередь - явно моя. Но мне приходится подождать.
     - От ваших рассуждений  у  меня  высохли  мозги,  -  жалуется  Дрейк,
поднимаясь из-за письменного стола. - А о горле и говорить нечего.
     С этими словами он, наверное,  нажал  невидимую  кнопку,  потому  что
через минуту в кабинет вступает Ал, катя перед собой с  подобающей  случаю
торжественностью передвижной бар с бутылками и стаканами.
     В обширном кабинете, освещенном хрустальными люстрами и  отгороженном
от мира  плотными  шторами,  наступает  известное  оживление,  потому  что
присутствующие пользуются случаем не только промочить горло, но и  размять
ноги. Однако оживление это царит недолго. Шеф берет стакан и снова садится
за стол, что заставляет всех остальных тоже занять свои места.
     - Ну, Питер? Удалось вам поймать  нить  нашей  беседы?  -  обращается
Дрейк ко мне.
     - Да, я слушал внимательно.
     - И каковы ваши впечатления?
     - Трудно сказать в двух словах, сэр.
     - Зачем же в двух? Скажите в двустах. Сделайте подробный анализ. Ведь
вы знаете эту страну, а не я.
     - Но я не знаю, о каком товаре речь.
     - Товар есть товар. Что там знать?
     - Лично меня не интересует, что это такое, - поясняю я.  -  Но  когда
речь идет о контрабанде, вес и объем - самое главное.
     - Считайте, что мы хотим перебросить груз солидного  веса  и  объема.
Например, тонну голландского сыра. Если это много, так скажите, что много.
     Я молчу, занятый размышлениями, и Дрейк добавляет:
     - Вы слышали проект Майка? А теперь я хочу услышать ваши  соображения
по этому проекту.
     - Проект интересный, - говорю я. - Интересный для романа. Ни  на  что
другое он не годится.
     - То есть болтовня на ветер? - рычит шеф.
     - Грубо говоря, да.
     - А почему? Да говорите же! И без громких фраз. Мне нужен  анализ,  а
не фразы.
     - Во-первых, по вопросу о границе.  Не  знаю,  когда  мистер  Майк  в
последний раз видел границу и видел  ли  ее  вообще,  кроме  как  из  окна
поезда, но  положение  на  ней  уже  много  лет  совсем  не  такое,  чтобы
баловаться контрабандой.
     - Но это все же довольно длинная граница, - замечает Дрейк. -  Вы  не
допускаете, что на ней могут быть удобные для нас места?
     - Удобные места лучше всего и охраняются, поскольку  пограничники  не
хуже нас понимают, что они удобные. Не  знаю,  представляете  ли  вы  себе
вообще, какое там положение...
     - А вы представляете? - перебивает Майк. - Или просто импровизируете?
     - Мне не нужно ничего  представлять.  Я  знаю.  И  если  вам  описать
отдельные приграничные зоны, сигнальные установки и прочие методы  охраны,
вы и сами поймете, что проекты мистера Майка - фантастика чистой воды.
     - Я сказал, что считаю  самым  уместным  организовать  переброску  по
воздуху, а не через ваши установки, - напоминает Милев.
     - Помолчите, - прерывает его Дрейк, правда не повышая тона. -  Будете
говорить, когда вас спросят.
     - По воздуху - дело другое, - признаю я. - То есть другой  роман,  не
менее фантастический. Я уже сказал, что  вдоль  границы  существуют  зоны,
каждую из которых тем или иным образом надо преодолеть. Только  никто  вас
туда не  пустит.  Население  все  время  начеку,  не  хуже  пограничников.
Конечно, если "по воздуху" означает  пролететь  над  страной,  тогда  дело
другое.  В   таком   случае   придется   проанализировать   состояние   ее
военно-воздушных сил.
     - Значит, по-вашему, реального решения нет? - спрашивает Дрейк.
     - Этого я не говорил, сэр. Я только говорю, что  проект,  который  мы
сейчас обсуждаем, - фантастический проект.
     - Не уклоняйтесь от моего вопроса, Питер! - рычит шеф.
     - Я не уклоняюсь. Просто сейчас я не готов дать ответ.
     - Хорошо. Что вы еще скажете?
     - Ничего, разве что на второй границе нас ждут те же трудности. И  от
всех этих приграничных праздников с точки зрения контрабанды мало толку.
     - Если хотите возразить, Майк, сейчас самое время.
     Но Милев уже овладел собой.
     - Какие там возражения! Это просто болтовня.
     - Которую можно проверить, - уточняю я. - И которую может подтвердить
любой человек, знакомый с системой пограничного контроля в Болгарии.
     - Это болтовня! -  повторяет  Милев.  -  Я  уже  сказал,  что  берусь
осуществить свой проект. А раз я обещаю...
     - Кто еще выскажется? - спрашивает шеф. - Вы, Райт?
     Красавчик проводит длинными пальцами по длинным волосам и замечает:
     -  Мне  кажется,  что  мы  вынуждены  выбирать  между  одними  голыми
заверениями и другими голыми заверениями. А это нелегко.
     - Только  что  вы  говорили  не  об  уверениях,  а  о  реальности,  -
напоминает Дрейк.
     - Я не имел в виду связи Майка в Мюнхене, а не положение на границе.
     - Ларкин?
     Ларкин молчит, будто не слышит. Проходит немало времени,  прежде  чем
он открывает рот.
     - Когда  мистер  Питер  будет  готов  ответить  на  вопрос,  тогда  я
выскажусь.
     - Значит, вы считаете, что проект Майка вообще не стоит обсуждать?
     Ларкин снова устремляет в пространство тяжелый взгляд,  и  когда  ему
надоедает рассматривать обои на стене, роняет:
     - Товар, о котором мы говорим, стоит крупных денег, Дрейк.
     Я наблюдаю за  ним  украдкой  и  все  время  спрашиваю  себя,  уж  не
обманываюсь ли я. Но нет, я не обманываюсь. То есть я  действительно  буду
страшно удивлен, если окажется, что я обманулся. Это  непроницаемое  лицо,
эта недоверчивость, которая запрятана  где-то  глубоко,  но  которая  есть
вторая натура, выдают в нем полицейского. И этот взгляд, который  избегает
вашего взгляда, но внимательно изучает вас,  если  вы  смотрите  в  другую
сторону; и привычка говорить как можно меньше и только самое  необходимое;
и хорошо скрытое напряженное внимание, с которым  он  ловит  каждое  чужое
слово, - все это выдает в нем полицейского.
     - Ну ладно, - вздыхает Дрейк и встает,  бросая  тоскливый  взгляд  на
тележку с бутылками. - Пока хватит!
     Мы тоже встаем. Я направляюсь к двери и жду, что вслед мне  прозвучит
естественная  в  данном  случае  фраза:  "Питер,  вы  останьтесь".  И  она
действительно звучит, но касается не меня:
     - Ларкин, я попросил бы вас остаться.


     Уже второй час, и ресторан почти пуст. Я сажусь у самого окна,  чтобы
оттуда понаблюдать за кафе по ту сторону улицы, которое я так часто изучаю
изнутри. Я только что заказал телячью  отбивную,  заказ  принял  Джованни,
бакенбарды  которого  напоминают  пару  отбивных,  как  вдруг  за   спиной
раздается знакомый голос:
     - Можно сесть с вами?
     Когда человек  в  чужой  стране  слышит  родную  речь,  ему  положено
умилиться или прослезиться. Но я почему-то ничего такого не чувствую.
     - Конечно, пожалуйста, садитесь.
     Майк садится напротив меня, берет меню и начинает изучать его с таким
сосредоточенным видом, будто это не меню, а Хартия прав человека. Это меню
он давно знает наизусть, и всем заранее известно, что он закажет  бифштекс
с макаронами, по-болонски или по-милански, но ритуал есть ритуал.
     - Джованни, будьте добры, бифштекс по-милански! И кьянти, как всегда.
     Обед проходит в полном молчании, и я уже решаю, что Майк отказался от
намерения разговаривать со мной, но он отодвигает тарелку,  облокачивается
на мраморный столик и заявляет:
     - Ну и глупо же получилось, а?
     - Что именно вы имеете в виду?
     - Да вот, недавно. Двое болгар сцепились на потеху этих англичан...
     - Да, в самом деле...
     - ...вместо того, чтобы заранее сесть,  поговорить  по-человечески  и
все уточнить.
     - В самом деле, - снова соглашаюсь я.
     - Но откуда мне было знать, что Дрейк именно сегодня соберет  военный
совет! А что касается вас, то я думал, что вас просто  хотят  использовать
там, на месте... И согласитесь, что всякие пограничные зоны  и  сигнальные
установки - совсем не мое дело.
     - Да-да, естественно.
     Мы пьем кофе, Милев продолжает пространно рассуждать о том,  как  все
могло бы получиться по-другому, если бы мы заранее могли договориться;  но
ничего нового не прибавляет. Я же ограничиваюсь тем, что время от  времени
киваю в знак согласия, чтобы не слишком повторяться.
     Мы расплачиваемся и направляемся в сторону "Аризоны", но  на  полпути
Майк останавливается и предлагает:
     - Пожалуй, лучше  всего  зайти  сейчас  ко  мне  и  все  как  следует
обдумать.
     -  Куда  нам  спешить.  Откровенно  говоря,  сейчас  я  предпочел  бы
вздремнуть.
     Он взглядывает на меня, будто проверяя, не  шучу  ли  я,  и  внезапно
меняет тон, переходя на "ты":
     - Вздремнуть? Да ты в  своем  уме?  Да  ведь  пока  мы  тут  с  тобой
прохлаждаемся, Дрейк, может быть, уже решает нашу судьбу?
     - Так уж и судьбу...
     - Слушай, ты или валяешь дурака, или слишком  наивен.  Да  ты  вообще
имеешь понятие о том, что за человек Дрейк? Для него  пустить  в  человека
пулю - все равно что поздороваться.
     Я осматриваю улицу, почти пустую в  это  время,  потом  кидаю  беглый
взгляд на парадное, у которого остановил  меня  Милев,  -  неприглядное  и
полутемное, не внушающее никакого доверия.
     - Хорошо,  -  уступаю  я.  -  Раз  вы  считаете,  что  нельзя  терять
времени...
     Следом  за  Майком  я  иду  по  неопрятной  лестнице  с  полустертыми
ступеньками. На втором этаже он открывает своим ключом  дверь  квартиры  и
вводит меня в  гостиную.  Обстановка  здесь  напоминает  мою  собственную,
гостиничную, с той разницей, что мебели побольше и  сама  она  поновее,  а
окно выходит в задний двор, загроможденный ржавым железом.
     - Не хотите выпить? - спрашивает меня хозяин, который  снова  перешел
на "вы".
     - Нет, спасибо. Не хочется.
     - Мне тоже. Серьезный разговор лучше вести на трезвую голову.
     Мы  усаживаемся  в  кресла  по  бокам   небольшого   столика.   Милев
спрашивает:
     - Ведь вас, кажется, именно выпивка привела в этот квартал?
     - Да, пожалуй.
     - Судьба, - уныло качает головой Майк.  -  Вас  -  спиртное,  меня  -
юбки...
     - Причем тут юбки? - спрашиваю я, чтобы не молчать.
     - А притом, что они не  бесплатны,  -  поясняет  хозяин.  -  И  чтобы
заработать побольше, я взялся продавать  гашиш,  а  гашиш  привел  меня  к
Дрейку...
     Он замолкает  -  наверное,  решив,  что  не  стоит  перегружать  меня
информацией. Потом вместо обобщения замечает:
     - А теперь нам обоим надо думать, как убраться отсюда.
     - Зачем? Здесь не так уж плохо.
     - Да, конечно! - с издевкой улыбается Майк. -  Особенно  если  вам  и
дальше  будут  платить  за  шлянье  по  порнографическим  магазинам  и  по
закусочным. Но вы не знаете шефа. Он денег на ветер не бросает. И с самого
нчала подсчитал до последнего пенса, сколько на вас потратить и сколько на
вас заработать, прежде чем отправить вас в морг.
     - У меня от ваших прогнозов испортилось настроение, -  бормочу  я.  -
Вам не кажется, что если кто-то под угрозой, то это, скорее всего, вы?
     - Верно, вы разнесли мой план в пух и прах, -  отвечает  Милев.  -  И
Дрейк теперь, наверное, уверен, что я его вожу за нос, хотя у меня  такого
намерения и не было. Но я ему все еще  нужен,  хотя  бы  для  того,  чтобы
высказать мнение о плане, который  ему  предложите  вы.  А  когда  вы  это
сделаете, ничто не помешает мне разнести его в пух и прах, как вы разнесли
мой план.
     - У меня нет плана, - успокаиваю я его.
     - Если у вас нет плана, вам прямая  дорога  на  кладбище.  Если  нет,
придумайте хоть какой-нибудь.  Вы  уже  знаете  слишком  много.  Дрейк  не
оставит вас в живых, если решит, что вы ему больше не нужны.
     Он молчит, давая мне время вникнуть в то, что сказал, потом переходит
к сути дела:
     - Будет верхом глупости, если мы, болгары, разрешим этому англичанину
расправиться с нами...
     - Раз вы ставите вопрос на национальную основу...
     -  Наше  единственное  спасение  -   выработать   общий   план,   для
осуществления которого и я, и вы будем одинаково необходимы. Нужно,  чтобы
это было нечто солидное, в противном случае шеф не одобрит.
     - Да, это было бы идеально, - соглашаюсь я, рассеянно глядя на клочок
задымленного неба над грядой прокопченных крыш за немытым окном.
     - Так что не держите этот ваш план за пазухой,  давайте  обсудим  его
спокойно, - заключает Майк.
     В эту минуту я улавливаю легкий шум в соседней комнате, что дает  мне
основание переменить тему:
     - Там, кажется, кто-то есть...
     - Это мой соквартирант. Не беспокойтесь.  Он  ни  слова  не  понимает
по-болгарски.
     - А, ну хорошо.
     - Предлагаю обсудить  ваш  план  без  проволочек,  неизвестно,  когда
Дрейку вздумается снова вызвать нас.
     - У меня нет никакого плана.
     - Слушайте, - говорит Милев, стараясь сохранить спокойствие. - Вы  не
дурак, но и я не так глуп, как вы думаете. Я знаю, что у вас есть план.  И
еще знаю: вы поэтому разгромили мой план, чтобы подсунуть шефу свой. Но  я
могу поступить с вами точно так же, как  вы  со  мной.  Существует  тысяча
способов посеять недоверие. Поэтому говорю вам еще раз, не хитрите.  Лучше
откройте карты, пока не поздно.
     - Кажется, мы говорим по-болгарски,  а  не  понимаем  друг  друга,  -
сокрушенно говорю я. - Неужели вам непонятно, что это значит: нет  у  меня
никакого плана. Понимаете, нет!
     - Вы действительно считаете меня дураком, - повышает тон Майк  Милев.
- Смотрите, как бы сами не оказались в дураках! Думаете, мне не ясно,  что
вы изо всех сил стараетесь спихнуть меня и сесть на мое место! Я знал, что
вы этого захотите, как только увидел вас  на  Дрейк-стрит.  Это  известная
наша слабость подставлять друг другу ножку. Только здесь  не  Болгария.  И
законы на Дрейк-стрит другие. И прежде чем вы на меня замахнетесь, вас  не
будет на свете. Так что я спрашиваю в последний раз: будете вы действовать
со мной заодно или...
     - Почему бы и нет, - я пожимаю плечами. - Но если  вы  ждете,  что  я
вытащу из кармана план, которого нет, то...
     В эту минуту он что-то достает из кармана.  И  это  что-то,  конечно,
пистолет, который он самым непринужденным образом направляет мне в грудь.
     - Некогда торговаться, голубчик, - несколько театрально заявляет Майк
(должно быть, чтобы объяснить появление пистолета). - Застрелю и глазом не
моргну. Здесь, на Дрейк-стрит, никто меня за  это  не  упрекнет.  Законная
оборона при нападении. Ну?
     Я не уверен, что он выстрелит. Возможно, это тоже поза - ведь у  него
слабость к позам. Но никогда нельзя знать  наверняка,  куда  эта  слабость
заведет человека. И потому я внезапно поднимаю столик и обрушиваю  его  на
Милева. Тот падает в кресло, я бросаюсь к нему и вырываю  пистолет.  После
чего швыряю оружие как можно дальше - в окно, вернее, в стекло, потому что
окно закрыто.
     Я готов удалиться, но в комнату вдруг врывается  сосед  Майка  должно
быть, привлеченный шумом схватки. В  знак  сочувствия  он  подпирает  меня
кулаком  и  кидает  на  Майка,  который  делает  то  же   самое.   Словом,
англо-болгарская дружба, кажется, будет продемонстрирована на моем горбу.
     Но эти двое - совсем иного калибра, чем  Ал  и  Боб.  Но  я  стараюсь
внушить им, что  за  любую  шалость  приходится  расплачиваться.  Наконец,
повалив их друг на друга в угол дивана, я покидаю квартиру Майка.
     - О мистер Питер!  Вам,  кажется,  опять  досталось!  -  сочувственно
заявляет Дорис. - Как только брат вернется, я сбегаю в аптеку.
     - Не беспокойтесь, - говорю я. - Не стоит обращать внимание на  такие
пустяки.
     Беглый осмотр в зеркале убеждает меня, что отделался я в  самом  деле
пустяками: синяк под левым глазом и царапина над правой бровью. Нет,  этой
паре далеко до дрейковых горилл! Не тот размах. И мускулатура не та.
     Позже, уже умывшись и заняв любимое - горизонтальное -  положение  на
кровати, я начинаю размышлять и прихожу к  выводу,  что  в  какой-то  мере
недооценил своего противника. Майк вполне способен выпустить в меня  целую
обойму из темного подъезда. Для этого не нужны ни мускулы, ни  бицепсы.  А
главная цель его жизни сейчас -  убрать  меня  с  дороги.  И  если  дорога
называется Дрейк-стрит, убрать человека не так уж трудно.
     Пожалуй, было бы  умнее  конфисковать  пистолет,  вместо  того  чтобы
выбрасывать его во двор, откуда Майк в любую минуту может его забрать.  Ну
конфисковал бы я этот пистолет, а дальше что? Ясно  как  белый  день,  что
ничего; он найдет себе другой. Это не так уж трудно в  этом  квартале,  на
этой улице.
     Взвешивая ситуацию, я, должно быть, засыпаю,  потому  что  мне  вдруг
начинает казаться, будто кто-то настойчиво трясет меня за голову, и  я  не
сразу соображаю, что трясут не голову, а дверь. Наверное, я довольно долго
предавался рассуждениям о Майке и прочем: в комнате уже темно, за окном  -
ночь.
     - Кто там? В чем дело? - спросонья спрашиваю я.
     - А, вы здесь! Почему не открываете? - слышен за дверью рев одной  из
горилл, непонятно, какой именно.
     Я встаю и открываю дверь. Передо мной - массивный шкаф по кличке Ал.
     - Вы что, померли?
     - Пока еще нет, - невозмутимо говорю я. - В чем дело? Пожар, что ли?
     - Вас зовет шеф.
     - Ладно. Убирайтесь. Сейчас приду.
     В ответ Ал демонстративно усаживается в кресло и красноречиво смотрит
на часы.
     - Я же сказал, что приду сам. Не потеряюсь, знаю дорогу.
     - Ничего вы не знаете, - рычит Ал. - Шеф в другом месте. Даю вам пять
минут.
     Через пять минут мы уже шагаем по Дрейк-стрит,  а  немного  позже,  к
моему удивлению, выходим на широкую улицу. Потом сворачиваем раз, другой и
подходим к ярко освещенному зданию,  на  фасаде  которого  алеет  неоновая
надпись: "ЕВА".
     Машинально следую за своим провожатым в обильно  освещенный,  но  еще
пустой  вестибюль,  полный  показной  и   фальшивой   роскоши.   Здесь   и
позолоченная гипсовая лепнина на  стенах,  и  красный  бобрик  на  полу  и
множество зеркал. Да, это не скудные подвальчики  Дрейк-стрит!  Мы  минуем
транзитом  вход  в  зал,  задрапированный   бархатными   занавесками,   и,
проследовав по узкому коридору, через дверь с надписью "Офис"  попадаем  в
другой коридор, кончающийся другой дверью. Горилла нажимает кнопку звонка.
Над дверью вспыхивает зеленая лампочка. Он делает мне знак: мол, входи!
     - А, вот наконец и вы! - восклицает шеф, небрежно расположившийся  за
письменным столом. - Неужели вас до сих пор били?
     - Кто бил? - с невинным видом осведомляюсь я, усаживаясь в кресло.
     -  Об  этом  вы  сейчас  расскажете,  Питер.  Мои   личные   сведения
исчерпываются скромной информацией, начертанной на вашей физиономии.
     - Надеюсь, ее неполнота вас не расстраивает, - замечаю я.
     - Конечно, нет. Мне это безразлично. В конце концов, не меня же били.
Но все-таки вы должны поделиться.
     Я нерешительно осматриваюсь, словно колеблюсь, выполнять распоряжение
или  не  стоит.  Это  помещение  значительно  меньше  кабинета  Дрейка  на
Дрейк-стрит,  но  зато  обставлено  сверхмодно:  гармония   фиолетовых   и
серебристо-серых тонов, обилие стекла и полированных плоскостей,  шелковые
драпри, - словом, экстравагантность, не поддающаяся описанию.
     - На меня набросился Майк, да не один, а с приятелем,  -  сообщаю  я,
преодолев колебания.
     - Как это произошло?
     Я описываю, как это произошло, не вдаваясь в подробности. Шеф  молчит
и наконец заявляет:
     - М-да-а... Этого я не люблю. Но на вашем месте я бы ему отомстил.
     - По-моему, это лишнее.
     - Нет, не лишнее, потому что теперь он везде начнет похваляться,  что
задал вам трепку. А  это  окончательно  уронит  ваш  престиж  среди  моего
персонала. Того и гляди, пойдет молва, что вас слишком часто бьют.
     - Я не претендую на репутацию гориллы.
     - Но вы мой секретарь, Питер. А секретарь Дрейка должен быть  сильной
личностью.
     Отвечать на это замечание я не  считаю  нужным,  и  шеф  переходит  к
другой теме:
     - Что же теперь? Вы дрожите, как бы Майк не подверг ваш план  полному
уничтожению?
     - Чтобы дрожать, его нужно сначала иметь, этот план.
     - А у вас его нет?
     - Пока нет.
     - И вы не в состоянии его составить?
     - Я не настолько беспомощный. Но и не могу составлять планы на  голом
месте.
     - Что вы имеете в виду?
     С ответом приходится подождать, потому что в эту минуту вторая  дверь
кабинета - та, что позади письменного стола, - открывается, и в  помещении
становится светлее. Когда на небосклоне всходит звезда первой величины, на
земле всегда становится светлее. На звезде платье из серебристого люрекса,
такое длинное и такое узкое, что будь она не звезда, а  смертная  женщина,
она не могла бы двигаться в такой упаковке. Бедра и бюст вызывающе блестят
в этой роскошной обертке, но лично меня  этот  вызов  оставляет  холодным,
потому что когда женское тело кажется отлитым из металла,  то  него  тянет
леденящим холодом.
     Бренда - дама эта не кто иной, как  мисс  Бренда  Нельсон,  -  плавно
скользит по серому бобрику пола  в  своем  серебристом  коконе,  грациозно
помахивая рукой в длинной серебристой  перчатке,  в  руке  у  нее  длинный
мундштук. Ей  удается  благополучно  добраться  до  фиолетового  дивана  и
расположиться на нем в претенциозно-элегантной позе.  Подозреваю,  что  от
этой позы у нее очень скоро заболит спина.
     - Я вам не мешаю, дорогой? - спрашивает  она,  не  давая  себе  труда
взглянуть на меня.
     - Конечно, нет, дорогая, - отзывается Дрейк, который, в свою очередь,
не дает себе труда взглянуть на  нее,  он  сверлит  меня  своими  голубыми
глазками.
     - Так что же вы имеете в виду?
     - Мне нужно знать хотя бы две вещи; во-первых, данные о товаре...
     - Товар - наркотики, раз это вас так интересует.
     - Меня не  интересует,  что  это  за  товар,  наркотики  или  женские
бюстгальтеры. Мне нужно знать, как я уже говорил, вес и объем.
     - Серьезный вес и большой объем, я вам уже сказал.
     Я молчу, давая ему понять, что такие общие сведения никакой  ценности
не представляют и мне от них никакого проку. Но он рычит свое:
     - А во-вторых? Вы сказали, что вам нужно знать две вещи?
     - Ну, это проще простого. Вы сами понимаете, что я не стану потеть за
горсть медяков.
     - Пока что я вам не обещал и этого.
     - А еще удивляетесь, что я вам не предлагаю никакого плана.
     - Слушайте, Питер! - заявляет Дрейк с чуть заметной угрозой в голосе.
- Я вам плачу не за то, чтобы вы позволяли себе разговаривать таким тоном.
Я ввел в своей фирме стиль работы, нарушать который не позволю.
     Я киваю.
     - Мне это известно. И я не сомневаюсь, что, если понадобится, вы  мне
продемонстрируете этот ваш стиль.  Вы  можете  меня  бить  до  полусмерти,
мистер Дрейк, но в таком случае раз и навсегда проститесь с мыслью, что  я
вас посвящу в свой план.
     - Это покажет будущее.
     - Зачем же заглядывать в будущее? Не разумнее ли  теперь  же  понять,
что если вы -  человек  крайне  бесцеремонный,  то  я  -  человек  страшно
упрямый. Упрямый до самоубийства, уверяю вас.
     - Это покажет будущее, - повторяет Дрейк, не  повышая  голоса,  но  с
мрачной интонацией.
     - Чудесно, - заключаю я и встаю с кресла. - Раз  вы  не  способны  на
большее, зовите ваших горилл. Мне нечего больше сказать.
     - Я не разрешил вам идти, Питер, - бурчит шеф.
     - Я просто не хочу отнимать у вас время зря. Разговор окончен. Зовите
ваших подручных.
     - На этот раз вас ждут не подручные, Питер! На этот раз вас ждет  наш
общий друг, чрезвычайный и полномочный посол смерти. Вообще же  я  склонен
проявить милосердие, которого вы не заслуживаете, и пошлю вас на тот  свет
без проволочек.
     Если Дрейк ожидал услышать слова горячей благодарности, то он ошибся,
я просто киваю и иду к двери. Если  этот  тип  и  на  этот  раз  выдержит,
значит, нервы у него стальные.
     Он выдерживает. Только чуть громче обычного рычит:
     - Идите сюда, Питер! И не злоупотребляйте моим терпением!
     - Мне нет смысла возвращаться из-за горсти медяков, сэр, - говорю  я,
но все же останавливаюсь посреди кабинета. -  Я  свою  жизнь  превратил  в
азартную игру и спокойно могу ее проиграть, но не буду ни вашим швейцаром,
на вашим слугой, ни вашей половой тряпкой. Понятно?
     - Слушайте, ослиная вы голова! Предлагать вам что бы то ни  было  или
не предлагать - это позвольте решать мне. И вопрос  о  том,  ликвидировать
вас или нет, тоже буду решать я. Но сначала я должен  вас  выслушать.  Так
что садитесь и говорите, а потом увидим.
     Я колеблюсь, но в эту минуту ловлю знак, который делает  мне  Бренда;
чуть заметное движение ресниц говорит мне: "Садитесь", - она дает  понять,
что я довел Дрейка до крайних пределов терпения. Что ж,  ей  лучше  знать,
она  достаточно  близко  знакома  с  этим  самым  Дрейком,  и  мне   лучше
послушаться ее. Я возвращаюсь на  место  и  снова  погружаюсь  в  шелковое
кресло.
     - Если я ставлю вопрос о вознаграждении, сэр, то не из нахальства,  а
из элементарного чувства  справедливости.  План,  который  я  мог  бы  вам
предложить, - не дурацкие  фантазии,  а  реальная  возможность  заработать
миллионы. И если дело дойдет до его выполнения, я готов все взять  в  свои
руки и провести операцию до мельчайших подробностей.  А  это  значит,  что
меня ждет известный риск. Ведь обеспечить  умелое  проведение  операции  -
значит рисковать собственной шкурой.
     - Довольно хвастать. Говорите по существу.
     - Сначала говорите вы.
     - Наоборот, друг мой, наоборот!
     Я молчу, бессмысленно обводя комнату взглядом,  и  мне  кажется,  что
металлическая дама снова делает мне знак ресницами.
     - Хорошо, - уступаю я. - Будь по-вашему. В конце концов, то,  что  вы
услышите, никакой пользы вам не принесет, пока не превратится из проекта в
дело. В дело же вам его  без  меня  не  превратить.  Вам  потребуется  моя
помощь, а не Милева и прочих мелких мошенников.
     - Вашу честность тоже еще надо доказать, Питер.
     -  Вот  вы  и  заставьте  меня  доказать  ее.  Чем   больше   человек
экономически заинтересован жить честно, тем он честнее.
     - Пока что все ваши претензии - в области общих  фраз,  -  напоминает
мне Дрейк.
     - Перейдем  к  конкретным  фактам.  Во-первых,  если  вы  собираетесь
перебрасывать гашиш, то это глупость, о которой и говорить не стоит.
     - Мне лучше знать, глупость это или  нет,  -  хладнокровно  возражает
шеф. - Потому что на этом деле зарабатываю я, а не вы.
     - Сэр, мы с вами смотрим на вещи с разных точек зрения. Гашиш - штука
объемистая, а цена на него не бог весть какая. Переправлять его трудно,  а
толку мало. Стоит ли возиться?
     - Что же вы предлагаете? Бриллианты в двадцать каратов?
     - Героин.
     - Героин, мой друг, производят здесь, на Западе. С  Востока  привозят
опиум и делают из него героин.
     - Значит, надо действовать по-другому. Делать  героин  на  Востоке  и
везти на Запад в готовом виде. Стоит миллионы, объем  невелик  -  вот  это
товар.
     - Вам легко фантазировать. А сделать это гораздо труднее.
     - Я не фантазирую, а говорю серьезно. Если  вы  хотите  одним  ударом
сорвать хороший  куш,  это  -  единственная  возможность.  Систематическая
переброска объемистых пакетов  исключается.  И  если  вы  остановились  на
гашише, то лучше возите его на машинах, как и раньше,  и  пусть  девяносто
процентов товара у вас забирают на границе.
     Шеф погружается в  размышления.  Потом  лезет  в  кармашек  смокинга,
достает длинную сигару и начинает аккуратно разворачивать ее  целлофановое
одеяние, чтобы перейти к следующей операции - отрезанию кончика. А  потом,
само собой, закуривает.
     - Хорошо. Этот вопрос мы сейчас обсуждать не станем. Валяйте  дальше,
- велит Дрейк, направляя на меня струю дыма, чтобы я  мог  оценить  аромат
его сигары.
     - Если вы сможете подготовить пакет героина  весом  в  пять,  даже  в
десять килограммов...
     - Десять килограммов героина? - Дрейк поднимает брови. - А вы знаете,
что это такое в денежном выражении?
     -  Приблизительно.  Но  когда  у  вас  есть  надежный  канал,  десять
килограммов лучше, чем пять или два...
     - Этот канал должен быть абсолютно надежным, Питер! - перебивает меня
рыжий.
     Надо сказать, что уголек на его физиономии в эту минуту  раскален  до
предела, и это кажется странным, потому что ни перед ним, ни  рядом  я  не
вижу ничего похожего на горючее.
     - Надежный на девяносто восемь процентов, - уточняю я. -  Я  оставляю
два процента на всякие неожиданности.
     - Бросьте, мы сейчас не говорим о процентах.
     - У нас в  Болгарии,  если  хотите  сказать,  что  все  идет  гладко,
говорят: как  по  воде.  Я  моряк,  сэр,  можете  мне  поверить:  по  воде
действительно лучше всего. Не так трясет, как на суше.
     Я ненадолго умолкаю, чтобы закурить и посильнее  разжечь  любопытство
шефа.
     - От ваших людей требуется, чтобы они как следует упаковали героин  и
соответствующим способом прикрепили его к  подводной  части  определенного
судна, идущего из Босфора в Варну или  Бургас,  как  решите.  И  все.  Всю
остальную часть операции обеспечу я и мои люди. Единственная ваша забота -
забрать товар в Вене. Вас это устраивает?
     - Точнее, если можете! - призывает меня Дрейк.
     - Можно и точнее: мой человек забирает товар с  корабля  и  перевозит
его в соответствующий порт на Дунае, где таким же  образом  прикрепляет  к
днищу какой-нибудь баржи. А вы забираете его в Австрии. Чего же еще?
     Дрейк молчит, наполняя комнату клубами дыма.
     - В общих чертах ваш план искусителен, - констатирует он  наконец.  -
Но чтобы воплотить его в жизнь, понадобится немало уточнений.
     - Я готов и к уточнениям.
     -  Например,  формы  связи.  Вы  знаете,  что  это  -  вопрос   очень
деликатный.
     - Связь должна быть очень простой и очень надежной. Когда  мы  узнаем
название судна и время  его  прибытия  в  Болгарию,  я  пошлю  моим  людям
несколько почтовых открыток с самым невинным текстом. А когда героин будет
переброшен на баржу, на ваш адрес в Австрии придут другие открытки,  такие
же  невинные.  Баржа  -  тихоходное  судно,  и  хотя  бы  часть   открыток
обязательно дойдет. Надо только подумать, где указывать название баржи: на
самой открытке, или на марке, или, если  угодно,  под  маркой.  Для  этого
существует сто способов.
     - А люди? - спрашивает шеф, щурясь от дыма, который сам же и напустил
в комнату. - Вопрос с людьми еще деликатнее, Питер!
     - Людей я вам не дам. Дюжину, две,  три  дюжины  надежных  людей,  за
скромное вознаграждение готовых на все. Но лично я предпочел бы  группу  в
четыре-пять человек; один из них будет всем руководить  и  за  все  передо
мной отвечать.
     - Чем меньше помощников, тем лучше, -  кивает  Дрейк.  -  И  расходов
меньше, и шансы на успех выше. Но много  их  или  мало,  этих  людей  надо
завербовать. Да еще и контролировать их действия.
     - Это - мое дело, - заявляю я. - Весь участок от Варны до Вены я беру
на себя. Вам остается только считать денежки.
     - Я сказал, не хвастайте, - бурчит шеф. - Все это еще надо проверить.
Тщательно проверить, Питер, прежде чем приступить к операции.
     - Чтобы приступить к операции, нужно еще одно, - вспоминаю я.
     - Как вы себе представляете это "одно"?
     - В виде десяти процентов.
     - Вы с  ума  сошли,  -  заявляет  Дрейк  без  пафоса,  но  совершенно
категорически. - Вы знаете, что это такое  -  скажем,  десять  килограммов
героина?
     - В Америке это не меньше десяти миллионов.
     - По  американским  ценам  работают  только  американцы,  -  поспешно
объясняет шеф. - Но даже по европейским ценам это - пять  миллионов.  И  у
вас хватает наивности верить, что я вам дам пятьсот тысяч, даже  если  все
будет идти как по маслу?
     - Почему бы и нет? Вам останется не меньше двух миллионов.
     - Питер, я взял вас в секретари, а  не  в  бухгалтеры,  -  напоминает
Дрейк. - Но раз вы берете на себя и эту обязанность, учтите, что я не один
провожу операцию. У меня есть партнер, аппетит у которого побольше вашего.
     -  Ваш  партнер  возьмет  свое  на  разнице  между   европейскими   и
американскими ценами, раз там товар вдвое дороже,  как  вы  говорите.  Ваш
партнер получит сто процентов прибыли, сэр.  А  я  прошу  у  вас  мизерные
десять процентов.
     -  Вы  сошли  с  ума,  -  качает  головой  Дрейк  и  уныло  горбится,
сокрушенный этим диагнозом. Потом заявляет: - Один процент! Чтобы вы могли
оценить мое великодушие!
     - Я ждал, что вы срежете процент, другой, - вздыхаю я. - Но не думал,
что у вас хватит бесцеремонности предложить мне один процент.
     - Один процент плюс жизнь, Питер! А жизнь  дороже  всяких  процентов.
Особенно в вашем возрасте.
     Он молчит, погруженный в светлую скорбь, потом произносит со вздохом:
     - Чего бы я только не дал, чтобы быть в вашем возрасте, друг мой!





     В интимном полумраке "Евы",  пропитанном  запахами  дорогих  сигар  и
дорогих духов,  зажигается  зеленый  луч  прожектора.  Он  выхватывает  из
темноты глянцевый круг дансинга. На этом  круге,  в  перламутровом  конусе
света, начинается смертельная схватка женщины с  огромной  зеленой  змеей.
Борьба идет под протяжные завывания оркестра.
     Зрелище в целом довольно противное; я ничего не имею  против  змеи  -
безобидной игрушки из зеленого плюша; но смертельная схватка  оказывается,
в сущности, страстным объятием, а такая  картина  может  служить  духовной
пищей только психопату.
     Наш столик находится возле самого дансинга, я  попал  сюда  благодаря
неслыханному благоволению шефа, который решил отпраздновать  перемирие  со
своим верным секретарем. Это перемирие - результат  долгих  и  напряженных
дискуссий; мне  все-таки  удалось  выторговать  два  процента  в  качестве
комиссионных за операцию с  героином.  Честно  говоря,  меня  этот  лишний
процент мало волнует, даже если он когда-нибудь и обратится в  деньги;  но
Дрейк  должен  твердо  усвоить,  что  я  жизненно  заинтересован  в  нашем
совместном мероприятии, и движущая сила этого интереса - денежные знаки. Я
отстаивал свои жизненные интересы с таким тупым упорством, что  легко  мог
схлопотать вместо лишнего процента пулю, и  уступил  только  тогда,  когда
Бренда подала мне очередной знак: "Довольно, хватит!"
     Особых иллюзий по поводу мимических советов мисс Нельсон у меня  нет.
Я прекрасно понимаю, что ее симпатии обращены  не  на  меня,  а  на  канал
переброски героина, который может принести кучу денег Дрейку, а значит,  и
ей. И, будучи женщиной разумной,  она  старается  контролировать  действия
двух представителей сильного пола, слепое упрямство которых может привести
к столкновению и ликвидации одного из партнеров; и тогда -  прощай,  канал
переброски, прощай, операция с героином. Словом, я слишком уважаю  Бренду,
чтобы считать ее способной на иные чувства, кроме алчности.
     Мулатке, танцующей в лучах прожектора, - женщине, борющейся со змеей,
- надоело обвивать плюшевое чудовище вокруг своего тела; она  швыряет  его
на дансинг, вопли тромбона смолкают, начинается бешеная румба;  под  звуки
этой  румбы  мулатка  неистово  трясется,  так  что  из  связки   бананов,
составляющей весь ее наряд, во все стороны летят желтые тропические плоды.
Один банан падает рядом с моим ботинком, но я небрежно отбрасываю его, - я
не любитель бананов, особенно пластмассовых.
     Конец номера ознаменован аплодисментами правда, довольно вялыми, если
учесть, сколько пота бедняжка пролила на дансинге.
     - Извините, дорогой, мне кажется, эта мулатка слишком  вульгарна  для
заведения такого ранга, - замечает Бренда,  протягивая  длинную  ухоженную
руку к бокалу шампанского. Дама пьет шампанское,  в  то  время  как  мы  с
Дрейком - люди непритязательные - прихлебываем виски.
     - Верно, - кивает рыжий; уголек его носа уже  сильно  воспламенен.  -
Особенно если учесть, что здесь, на этой самой  сцене,  вы  начинали  свою
блестящую карьеру.
     - Не стоит напоминать мне об этом, -  сухо  замечает  дама.  -  Я  не
забыла. Но таких вульгарных номеров у меня не было.
     - Экзотика всегда вульгарна, - бурчит  Дрейк.  -  Примитив,  атавизм,
грубые страсти... Без вульгарности нет экзотики.
     - В таком случае замените ее кем-нибудь другим, мой друг.
     - Я бы заменил, но что делать, если вы больше не желаете  раздеваться
публично, - дружелюбно отзывается Дрейк.
     - Я разделась бы сию секунду,  если  бы  это  могло  вывести  вас  из
равновесия, - говорит Бренда. - Но вас, к сожалению, невозможно разозлить.
     Дрейк поднимает брови, изображая удивление.
     - Почему же? Питеру это почти удалось только что. Еще  немного,  и  я
познакомил бы его с Марком.
     Я не знаю, кто этот Марк, но догадываюсь, что речь идет о  том  самом
чрезвычайном и полномочном посланце смерти, о  котором  шеф  уже  упоминал
однажды. Но Дрейку явно не до  погребальных  историй;  настроение  у  него
поднялось после победного завершения переговоров и дозы горючего.
     - Ну как, дорогой? Неужели вас не интересует  стриптиз  в  исполнении
мисс Бренды? - обращается он ко мне.
     - Мало вам того, что вы меня сегодня побили по всем статьям;  вы  еще
хотите вовлечь меня в свои семейные недоразумения, - апатично отзываюсь я.
     - Побил вас? Неблагодарный! Вы выжали из меня  столько,  сколько  еще
никому не удавалось выжать из старины Дрейка.
     Шеф готов сказать еще кое-что по поводу моих успехов, но тут  оркестр
снова  вступает  в  действие,  и  на  сцене  появляется  новая   солистка,
сочетающая в себе  женщину  и  змею.  Гибкая  самка  в  золотистом  платье
покачивается  в  свете  прожектора,  на  сей  раз  красном.  Сначала   она
покачивается и извивается просто так, бесцельно, будто для разминки, давая
зрителям возможность оценить пропорции ее тела;  потом  начинает  медленно
расстегивать молнию  на  своем  одеянии.  Молния  находится  спереди,  она
прикрыта блестящим воланом, усыпанном алмазами (фальшивыми,  конечно),  но
солистка справляется  со  своим  делом  очень  медленно,  будто  совершает
невесть какой трудовой подвиг. Потому что  цель  ее  номера  -  играть  на
нервах публики.
     - Кажется, она позаимствовала ваш аттракцион,  -  замечает  по  этому
поводу Дрейк достаточно громко, чтобы его услышали вокруг. - Вы  могли  бы
отдать ее за это под суд.
     Бренда не удостаивает его слова вниманием. В ее взгляде, устремленном
на дансинг, смесь профессионального любопытства и холодного пренебрежения.
     Наконец молния расстегнута и золотистую  тряпку,  прошу  прощения,  -
платье можно  сбросить  одним  жестом.  Но  актриса  предпочитает  сложные
решения и обходные маневры. Все так же убийственно медленно  она  начинает
освобождать одно плечо; на эту операцию уходит целая  вечность;  еще  одна
вечность уходит на то, чтобы высвободить второе  плечо.  Прижав  платье  к
телу, она начинает медленно стаскивать его вниз, из  чего  публика  делает
вывод, что теперь предстоит освобождение от целого вороха  белья.  Публика
при всем при этом не скучает; напротив, она скорее заинтригована;  к  тому
же ей давно известно, что вся соль - в раздевании,  и  как  только  с  ним
будет покончено, труженица искусства, вильнув на прощанье бедрами, покинет
дансинг.
     Так оно и происходит по истечении еще одной вечности.
     - Ну как, Питер, понравился  вам  номер?  -  не  без  нотки  гордости
интересуется Дрейк. - Если да, то и Бренда вам понравится.
     - Оставьте ваши намеки, сэр, - с досадой отзываюсь я. -  У  меня  нет
никакого желания знакомиться с вашим Марком.
     - Я тоже не спешу с этим делом, - признается Дрейк. - Я еще не видел,
на что вы способны. Но если Бренда начнет слишком нравиться вам,  то  ваше
долголетие не гарантировано.
     - Перестаньте, Билл, - неохотно замечает дама. - Вам  никак  не  идет
роль ревнивца.
     - Не забывайте,  дорогая,  что  кроме  чувства  ревности  -  конечно,
дурацкого  чувства  -  у  человека  есть  еще   и   чувство   собственного
достоинства. Правда, Питер?
     - Я ничего не смыслю в чувствах.
     - Тем лучше для вас. Стоит отдаться на  волю  чувств,  того  и  гляди
попадешь к Марку.
     - Вы что-то слишком часто стали упоминать это имя, - замечаю я. - Еще
немного, и я начну бояться.
     - Пока вам бояться нечего. Пока следует бояться другим. Конечно, если
вы наступите старине Дрейку на какую-нибудь мозоль - например,  пройдетесь
по его интересам, или, скажем, по достоинству, - это будет  означать,  что
жизнь вам надоела. Но это пока не так, правда, Питер?
     Мой ответ заглушает предупреждающий грохот оркестра, вслед за которым
раздается голос ведущего:
     - А теперь - мисс Линда Грей!
     Мисс Линда Грей появляется во всем своем величии. На ней  подчеркнуто
строгий туалет: длинная черная юбка и белая блузка в пене кружев. И что за
посадка головы! Что за прическа!
     Она делает несколько шагов  вперед,  к  середине  дансинга,  где  уже
установлен микрофон. Значит, на этот раз не будет  стриптиза.  Или  же  мы
увидим сейчас стриптиз чужой души. Актриса скромно кланяется  в  ответ  на
аплодисменты, кое-где прозвучавшие  в  зале,  берет  со  стойки  микрофон,
обводит рассеянным взглядом ближайшие столики и останавливает его на  моей
несчастной физиономии. Жертва найдена. Может  быть,  не  идеальный  случай
(все-таки синяки, царапины и прочее), но что же делать, когда за соседними
столиками одни женщины да старые хрычи.
     Мисс  Линда  делает  еще  два-три  шага,  уже  в  моем   направлении,
погружается взглядом в мой взгляд, и в зале звучит  задушевный  мелодичный
голос:

                     Не говори, я знаю: жизнь течет.
                     Ночь умирает, новый день наступит,
                     Будильник зазвонит, метро пойдет,
                     И грохот будней город потрясет,
                     Но нас с тобой, быть может, уж не будет.

     Конечно, ничто не мешает мне повернуться к певице спиной и тем  самым
посадить ее в лужу словом, показать, что я плевать хотел на ее меланхолию.
Но я прикован к месту силой двух доз виски или силой взгляда  сине-зеленых
глаз; она заглядывает мне в глаза и даже кладет мне руку на плечо.

                     Не говори: увидимся мы завтра.
                     Не говори: с тобой я буду завтра
                     И завтра поцелую я тебя.
                     Быть может, это завтра, завтра, завтра,
                     Наступит без меня и без тебя.

     Естественно,  я  могу  встать  и  сказать  ей:   "Успокойтесь",   или
"Подсаживайтесь к нам, выпьем", или хотя бы убрать эту  нежную  ладонь  со
своего нового костюма, но я весь  во  власти  виски  или  во  власти  этих
сине-зеленых глаз, я позволяю ей принимать меня за исчезнувшего любимого и
держать руку на моем плече. Вскоре она  сама  снимает  руку,  отступает  к
центру дансинга и продолжает:

                     И буду ль я и ты ли будешь?
                     Разлука на день - одиночества провал.
                     Не говори мне о любви, что будет.
                     Ведь нас с тобою, может, уж не будет.
                     Жить надо днем, который уж настал.

     После чего, как и следовало ожидать,  наступает  очередь  припева,  и
певица смотрит уже не на меня, а куда-то в глубину зала, в  ту  даль,  где
таится, может быть, ее  судьба,  а  может,  гибель  одного  из  кельнеров,
словом, нечто таинственное и неразгаданное,  и  над  столиками  настойчиво
звучит голос с нотками отчаяния:

                     Быть может, это завтра, завтра, завтра
                     Наступит без меня и без тебя...

     Следует взрыв рукоплесканий. В подобных случаях и в  подобных  местах
люди охотно аплодируют, чтобы показать, что им не чуждо искусство чистое и
возвышенное, словом, Искусство с большой буквы.


     - Ну, Питер, как спали? - вежливо осведомляется  Дрейк,  когда  я  по
зову Ала появляюсь в кабинете с задернутыми шторами.
     Я бормочу нечто вроде "спасибо, хорошо" и жду, стоя посреди кабинета,
потому  что  прекрасно  понимаю:  шеф  вызвал  меня  не  для  того,  чтобы
поинтересоваться, выспался я или нет.
     Однако Дрейк  не  торопится  начинать  деловую  часть  разговора.  Он
встает, подходит к тележке с бутылками, установленной между двух кресел.
     - Надеюсь, мисс Линда не тревожила ваших снов? - осведомляется рыжий,
схватив за горло бутылку "Баллантайна".
     - Ничуть, - заявляю я. - Я не любитель вокала.
     Дрейк наливает себе на  два  пальца  виски,  бросает  в  стакан  пару
кубиков льда, который с присущей ему непринужденностью вытащил пальцами из
ведерка. Потом делает глоток - проверить,  что  у  него  получилось,  -  и
бурчит:
     - Вокал... Дело не в вокале, а в исполнительнице. Хотя и эта ее песня
тоже... как там она поет... напрасно ты думаешь, что проснешься, -  завтра
угодишь в морг... такая песня не может не впечатлить...
     Он внезапно спохватывается, что пренебрег  обязанностями  хозяина,  и
указывает на бар:
     - Наливайте, не стойте, как памятник!
     - Не рано ли, нерешительно произношу я, подходя к бутылкам.
     - Рано? Это невоспитанно с вашей стороны. Вы так говорите, будто я  -
алкоголик.
     Шеф отпивает еще глоток, потом возвращается к прежней теме:
     - Действительно странно... Мне казалось, что вы с Линдой  понравитесь
друг другу. Вы - убеждены в том, что вы - великий герой, а Линда убеждена,
что она - великая певица... Я думал, вы подойдете друг другу...
     - Наверное, потому, что она подходит вам, - замечаю я.
     - О нет! - качает головой Дрейк. - Я предпочитаю Бренду. Хотя,  между
нами говоря, - ведь у нас мужской разговор? - с меня и  Бренды  многовато.
Не знаю, Питер, замечали вы или нет, что женщины - как кошки.  Человек  не
может испытывать особой необходимости в кошке, но у его соседа  она  есть,
вот он и считает нужным тоже обзавестись кошкой.
     Поскольку разговор идет мужской, я позволяю себе заметить:
     - Но вы обзавелись не кошкой, а пантерой.
     - Пантерой? Все это позы, мой друг, и  больше  ничего.  Каждая  кошка
хочет, чтобы ее считали тигром, но это поза. А  все-таки  Бренда  -  умная
кошка.
     Помолчав, он говорит как бы про себя:
     - Будем надеяться, что она такой и останется.
     Только допив свой стакан, шеф вспоминает, зачем вызвал своего верного
секретаря:
     - Ваш проект, Питер, придется еще раз  подробно  обсудить.  Вместе  с
Ларкиным.
     - Почему именно с Ларкиным?
     - А почему бы и нет? - довольно резко бросает шеф.
     Я апатично пожимаю плечами.
     - Дело ваше. Но, по-моему, от этого Ларкина за версту несет полицаем.
     На красной физиономии Дрейка появляется нечто вроде улыбки.
     - Это потому, что  он  в  самом  деле  полицейский.  Правда,  бывший.
Отставлен от службы за коррупцию и мелкие человеческие прегрешения. Но это
не мешает ему поддерживать связи с полицией по ту сторону океана.  И  быть
специалистом своего дела. В  двух  словах,  Ларкин  примет  здесь  готовый
товар, да и на Востоке  поможет.  Так  что  операция  невозможна  без  его
участия. И без его одобрения.
     Помолчав, шеф внезапно восклицает:
     - Значит, "полицай"! Да вы, чего  доброго,  окажетесь  умнее,  чем  я
думал!
     Он снова усаживается за письменный стол.
     - Поскольку Ларкин появится  только  к  полудню,  у  вас  есть  время
справиться еще с одним делом. Выйдете отсюда,  пройдете  два  перекрестка.
Запомните: дом номер тридцать шесть, второй этаж. Вам нужна та  дверь,  на
которой есть вывеска "Холлис. Фото". Вот вам ключ.  Если  человек  еще  не
пришел, сядете и подождете.
     - Какой человек?
     - Человек, который передаст вам для меня письмо. Не подумайте, что  я
хочу использовать вас вместо почтальона или что-нибудь вроде этого. Письмо
секретное. Кроме того, вам и дальше придется  поддерживать  связи  с  этим
человеком. Так что берите письмо, заприте контору и возвращайтесь сюда.
     - Вы же говорили, что мне опасно выходить за пределы вашей  улицы,  -
напоминаю я.
     - Верно, у вас нет паспорта, - бурчит Дрейк.
     - Я мог бы его иметь, пожелай вы сунуть руку в ящик  вашего  стола  и
достать его оттуда, - замечаю я.
     - Нет, вы в самом деле умнее, чем нужно, -  вздыхает  Дрейк.  -  Хотя
насчет ящика не угадали.
     Он ленивым жестом тянется к несгораемому шкафу в стене за  письменным
столом, поворачивает ключ, отпирает стальную дверцу и достает мой паспорт.
     - Виза, наверное, давно истекла... - замечаю я.
     - Да, конечно, - кивает рыжий и бросает паспорт на стол.  -  Впрочем,
ее, кажется, кто-то продлил.


     Дом N_36  -  мрачное  здание  весьма  запущенного  вида.  Часть  окон
заколочена досками, остальные  зияют  выбитыми  стеклами.  Дом  этот  явно
обречен на снос.
     Одна из дверей на втором этаже в самом деле украшена медной табличкой
"Холлис. Фото". Отпираю дверь и вхожу в темную прихожую, а оттуда в  такое
же темное  помещение  -  окна  заколочены  досками.  Нащупав  выключатель,
зажигаю свет. Прямо передо мной - дверь с темными  шторами,  должно  быть,
вход в  само  фотоателье.  Правда,  на  этой  подробности  я  задерживаюсь
ненадолго. Потому что  мое  внимание  првлекает  тело  человека,  лежащего
ничком на полу в луже крови.
     Я  подхожу,  нагибаюсь  и  осматриваю  пол  возле  трупа  в   надежде
обнаружить  какое-нибудь  письмо  или  бумажку.  Ничего.  Если  письмо   и
существует, оно, должно быть, в карманне убитого. Но  он  лежит  так,  что
доступ в карманы закрыт: в этих  синих  доспехах  американских  скотоводов
карманы обычно помещаются на груди и на животе. Я нагибаюсь пониже. Нет, я
не ошибся: убитый - не кто иной, как Майк.
     В эту минуту за черной шторой слышится какой-то шорох.  Так  это  или
нет, не имеет значения: надо поскорее исчезать отсюда.  Когда  в  квартале
убит болгарский эмигрант, полиция  обратится  за  разъяснениями  в  первую
очередь ко второму имеющемуся налицо болгарскому эмигранту.
     Покидаю негостеприимное фотоателье, по дороге вытерев носовым платком
выключатель и дверные ручки. Через пять минут я уже  шагаю  по  оживленной
улице к Дрейк-стрит и чуть не налетаю на худощавого джентльмена  в  черном
костюме и и черном котелке.
     - Мистер Хиггинс!
     Инспектор пристально смотрит на меня, в глазах его - море укоризны:
     - Вы мне кое-что обещали, - напоминает он, поняв, что одним  взглядом
меня не прошибешь.
     - Да, но у меня не было паспорта. А теперь он у меня есть.
     - Вас не затруднит, если я попрошу показать его?
     - Конечно, нет! - охотно говорю я и лезу в карман.
     Мистер Хиггинс рассматривает паспорт внимательно, я  бы  даже  сказал
придирчиво, но там все в  полном  порядке,  он  вынужден  спасовать  перед
очевидностью и вернуть мне документ.
     - Жаль, - замечает он. - Я опять остался без помощника.
     И словно про себя замечает:
     - Трудно, очень трудно работать в этом районе...
     Дрейк все еще сидит за письменным столом  в  кабинете  и  все  еще  в
полном одиночестве.
     - А, вы уже вернулись? - приветствует он меня. - Где письмо?
     - Какое письмо? Там только Майк. Да и тот мертвый.
     - Значит, я вас послал по моему делу, а вы ухитрились  обделать  свои
делишки! Да вы ловчила, Питер! - Рыжий шутливо грозит мне пальцем.
     - Не понимаю, что вы хотите сказать.
     - Может, вы не понимаете и того, что Майк - жертва вашей мести?
     - Разве вы...
     - Что я? - перебивает Дрейк. - Я действительно намекнул вам,  что  не
мешало бы расквитаться с Майком за побои; но я  совсем  не  допускал,  что
ваша расплата  будет  такой...  м-м-м...  категоричной.  Вы  погорячились,
Питер!
     - Я не имею никакого отношения к его убийству!
     - Факты свидетельствуют о другом, - возражает рыжий, - он достает  из
ящика стола фотографию и протягивает ее мне.
     Снимок  красноречивый.  И   наверное,   совсем   недавно   вынут   из
поляроидного аппарата.  Ярко  освещенная  комната,  труп  Майка,  над  ним
склонился я, Питер, и  всматриваюсь  в  лицо  покойного.  Подавив  чувство
неприятного удивления, я заявляю:
     - Фальшивка как фальшивка. В качестве улики не  годится.  Вам  хорошо
известно, что у меня даже пистолета нет.
     - Пистолет можно найти, - успокаивает меня шеф. - Тот самый пистолет,
да еще украшенный отпечатками ваших пальцев. Не понимаю, откуда  вы  взяли
привычку швырять пистолеты за окно, где они попадают в  руки  посторонних.
Не волнуйтесь, оружие убрано в надежное место.
     - Прекрасно, - вздыхаю я и разваливаюсь в  кресле.  -  Допустим,  что
инсценировку вы организовали по всем правилам. Но зачем?
     - Пока - незачем, Питер. На всякий случай. Легче доверяться человеку,
против которого имеешь известные улики. Доверие - прекрасная вещь, но  оно
не должно быть слепым.
     Он переводит свои голубые глазки с меня на хрустальную люстру.
     - Если я не ошибаюсь, у вас опять была краткая беседа с Хиггинсом.
     - Он потребовал мой паспорт для проверки...
     - И больше ничего?
     - Вы просто забавляетесь, сэр. Будто Хиггинс - не из ваших людей.
     - Хиггинс действительно из моих людей, - отзывается шеф и принимается
рассматривать свои короткие пухлые пальцы, которые в  это  время  выбивают
легкую дробь по столу. - Но он служит и в  полиции.  А  любой  слуга  двух
господ...
     В дверь стучат, и на пороге появляется Ларкин.
     - А! - восклицает Дрейк. - Вы как  раз  вовремя:  мы  тут  говорим  о
полицейских, которые служат двум хозяевам сразу. Очень увлекательная тема.
     - Эта тема весьма  банальна,  дорогой,  -  возражает  смуглый  гость,
устремляя на хозяина свой тяжелый неподвижный взгляд. - И давно исчерпана.
     - Однако она нередко возобновляется в новых вариантах, - не унимается
Дрейк.
     - Надеюсь, вы меня пригласили не затем, чтобы слушать варианты старой
песни, - хладнокровно отзывается гость.
     - Садитесь и слушайте, - Дрейк  меняет  тон  и,  выждав,  пока  гость
расположится поудобнее, заявляет: - Речь идет  о  новом  проекте.  Проекте
Питера. Питер, вам слово.
     Я кратко и исчерпывающе излагаю свой проект.  Выслушав  меня,  Ларкин
сухо замечает, что это уже нечто более реальное, и переходит  к  вопросам.
Кратким и цепким вопросам профессионала, прощупывающим  операцию  по  всем
швам.
     -  Да,  это  уже  нечто  более  реальное,   -   подытоживает   бывший
полицейский, покончив с вопросами.  -  После  проверки  по  всем  каналам,
пожалуй, можно будет приступить к подготовке.
     - Смотрите, чтобы ваши проверки не затянулись, - роняет Дрейк.
     - Проверка отнимет ровно столько времени, сколько будет необходимо.
     Кроме ледяной улыбки Ларкина, я вижу знак, который  подает  мне  шеф:
"Мотай отсюда!"; я прощаюсь и ухожу - пускай звери рычат друг на друга без
свидетелей.


     - Вы ужасно аппетитная женщина, Дорис. Здоровый дух в здоровом теле -
вот что вы такое.
     - А вы, мистер Питер, - ужасный льстец, - произносит Дорис по  своему
обыкновению.
     Я застал ее в номере за сменой  белья.  Она  работает,  а  я  сижу  в
потертом кресле, выжидая, когда можно будет занять любимое  горизонтальное
положение.
     - Вы, конечно, уже знаете новость? - выпрямляясь, спрашивает Дорис.
     - Ничего не знаю. Какую новость?
     - Ну как же! Вашего соотечественника пристукнули.
     - Это невозможно!
     - Абсолютный факт! - говорит хозяйка гостиницы. - Его  труп  нашли  в
каком-то заброшенном доме, через две улицы отсюда. Вот чем кончается дело,
когда человек собьется с правильной дорожки,  -  нравоучительно  добавляет
она. - Сначала гашиш, а потом - пуля.
     - Полиции придется повозиться...
     - И не надейтесь! Для полиции такое  происшествие  -  мелочь,  мистер
Питер. Если хотите знать, она даже рада, когда  такие  типы  убивают  друг
друга. Это облегчает ей работу.
     - Глоток виски, Дорис? Совсем маленький!
     - Вечером я воспользуюсь вашим приглашением, мистер Питер,  а  сейчас
не могу. Не то еще сопьюсь. - И Дорис с улыбкой исчезает.
     Не знаю, приходилось ли вам замечать, с  каким  особым  удовольствием
ложишься одетый на только что застланную постель.  Конечно,  не  в  обуви.
Ноги можно положить на спинку кровати. Вы ложитесь,  прикрываете  глаза  и
начинаете размышлять, расплетать узел своих забот, пока не  увидите,  куда
привела ниточка.
     В самом деле, полиция вряд ли станет  возиться  и  проводить  сложные
анкеты по поводу убийства некоего торговца наркотиками, да еще  эмигранта.
Убийству уделят строчек пять в "черной  хронике",  после  чего  оно  будет
предано забвению. Дело сдадут в архив, откуда при надобности его  нетрудно
будет извлечь. А возникнет такая надобность, и будет ли оно  извлечено  на
белый свет, - это зависит только от моего шефа. Больше ни от кого.
     У бедняги Майка была привычка торопиться в разговоре. И поскольку  он
торопился,  то  допускал  ошибки,  а  поскольку   допускал   ошибки,   ему
приходилось их поправлять. Очевидно, так же он действовал и в жизни. Но  в
жизни исправлять ошибку можно не всегда. Поправки наносят другие  люди.  И
обязательно не в твою пользу.
     В эти места его занесло волей случая. Благодаря  торговле  гашишем  в
розницу и связям с  другими  такими  же  мелкими  торговцами  ему  удалось
добраться до шефа. В его пылающей физиономии Майк увидел восходящее солнце
своей большой удачи. И предложил ему план,  в  который,  наверное,  и  сам
поверил, -  план  быстрого  обогащения.  Ему  хотелось  блеснуть  и  стать
доверенным лицом шефа.
     Момент был весьма подходящий:  самому  Дрейку  уже  тесно  здесь,  на
глухой улочке, которую он превратил в  свою  империю.  Он  уже  задыхается
здесь, с его-то размахом. Жажду новых завоеваний породила  идея  пересылки
мизерного  пакетика  с  гашишем  через  Балканы,  потому   что   путь   по
Средиземноморью день ото дня становится все сложнее  и  труднее.  А  потом
огонек  идеи  разгорелся  в  пожар  мечты  о  постоянном  солидном  канале
переброски наркотиков в огромных количествах.  Однако  в  один  прекрасный
день  выяснилось,  что  эта  мечта  -  мираж,  и  виновник   разочарования
поплатился за легкомыслие. Приговор над ним приведен в исполнение,  а  его
место занял другой человек. Этот человек - я, и  я  должен  нести  двойное
бремя:   ответственность   за   убийство,   которого   не   совершал,    и
ответственность  за  операцию,  проводить  которую  должны  были   другие.
Перспектива блестящая,  ничего  не  скажешь.  Как  это  выразилась  Дорис?
Сначала - гашиш, а потом - пуля.
     Некоторое время я колеблюсь, какую позицию занять при таком положении
вещей: позицию пессимиста ("дела плохи")  или  позицию  оптимиста  ("могло
быть  и  хуже");  потом  замечаю,  что  посередине   между   этими   двумя
непримиримыми позициями возник силуэт молодого человека с бледным лицом, в
черном плаще и черной шляпе; ни дать ни взять "погребальный" Райт,  с  той
разницей, что от него веет не  цветущей  сиренью,  а  холодным  дуновением
смерти.
     Я заметил его в один из первых дней моего шатания по Дрейк-стрит.  Он
стоял у книжной витрины, лениво жевал  жвачку  и  рассматривал  журналы  с
видом человека, которому нечем заняться. Он посмотрел в мою сторону, но не
проявил ко  мне  никакого  внимания,  а  повернулся  и  вошел  в  магазин.
Наверное, просто не узнал меня. Но я его узнал,  правда  видел  я  его  не
дольше минуты - в вагоне поезда;  он  стоял  напротив  меня  и  стрелял  в
Борислава.
     Я подозревал, что это и есть наемный убийца шефа, а от Дрейка  узнал,
что его зовут Марк. Ни из какого другого источника я не мог бы узнать  его
имя; никто никогда к нему не обращался; никто о нем не  говорил.  Люди  не
любят говорить о смерти, а Марк на этой улице был  олицетворением  смерти.
Или, если угодно, он был ее чрезвычайным и полномочным послом.
     Иногда я видел, как в час  обеденного  наплыва  публики  он  стоит  в
магазине мистера Оливера и лениво  листает  какой-то  журнал,  пережевывая
вечную жвачку. Я встречал его в кафе, где  он  стоял  у  медной  стойки  и
лениво тянул кока-колу, один-одинешенек, будто между ним и словоохотливыми
потребителями  гиннес  пролегли  целые  километры.  Или  замечал,  как  он
бесцельно слоняется по  Дрейк-стрит.  Кажется,  это  и  было  его  главным
занятием - шататься по улице и зевать по сторонам;  даже  профессиональный
убийца не может заниматься убийствами по восемь часов в день, а страстей у
него, кажется,  не  было  никаких,  даже  самых  распространенных.  Жвачка
заменяла ему спиртное, а картинки в журналах - женщин.
     Лет ему, пожалуй, около тридцати, но у него лицо без возраста,  худое
и бледное; это зеленоватая нездоровая бледность азартных игроков и  людей,
ведущих ночной образ жизни впрочем, профессиональные убийцы не обязательно
относятся   к   этой   последней   категории.   Лицо,   покрытое    маской
непроницаемости, хотя это,  наверное,  даже  не  маска;  лицо,  выражающее
полное бесстрастие и полную пустоту; такие выражения лиц бывают  только  у
людей, не обремененных представлениями о добре и зле.
     Нет, это не горилла из зверинца Дрейка. У него утонченные, деликатные
жесты ювелира или скрипача - словом,  человека,  привыкшего  обращаться  с
тонкими и сложными инструментами. Хотя его инструмент не отличается особой
изысканностью и требует всего  лишь  меткого  глаза.  Помещается  же  этот
инструмент, вероятно, в  особом  внутреннем  кармане  под  мышкой;  может,
именно поэтому он никогда, даже в  жаркие  дни,  не  расстается  со  своим
поплиновым плащем: опасается, как бы не был заменен этот самый карман.
     Темный силуэт. И темная личность. До того темная, что чем больше я  о
ней думаю, тем сильнее у меня темнеет в глазах. И я засыпаю.


     В течение следующих дней шеф еще раза два или три вызывает  меня  для
уточнения операции. А потом забывает обо мне. Наверное, ждет, чем кончится
проверка Ларкина.
     Надо полагать, что вместе с паспортом мне дано  негласное  разрешение
покидать пределы Дрейк-стрит, потому что когда я начинаю всерьез  нарушать
ее границы, никто  ничего  мне  не  говорит.  То  ли  за  мной  следят  на
расстоянии, то ли рыжий решил, что я у него в руках, но так или  иначе,  я
наконец-то могу дышать свежим воздухом. Если он имеется в Сохо.
     Сохо - один из городов, составляющих  метрополию-лабиринт  британской
столицы. Сохо - это переплетение  улиц  вроде  Дрейк-стрит;  иные  из  них
веселее  нашей  улочки,  другие  -  еще  мрачнее;  вереницы  ресторанов  -
французских,  испанских,  итальянских,   греческих,   китайских   и   даже
английских;  клубы  и  бары,  предлагающие  эротические  зрелища;  дорогие
увеселительные  заведения  для   изысканной   публики;   грязные   притоны
алкоголиков и наркоманов.
     Сохо - это толпы, стекающиеся сюда в полуденные  и  вечерние  часы  и
поджидающие их туземные  жители;  это  проститутки,  караулящие  добычу  с
сумочками под мышкой и сигаретами в зубах; это крикливые завывалы  кабаре;
гомосексуалисты в вызывающих нарядах; уличные  торговцы  порнографическими
сувенирами и марихуаной; уличные фотографы и сутенеры.
     Сохо. После роскоши Парк-лейн и Бонд-стрит, после импозантных фасадов
Риджент-стрит и Оксфорд-стрит, после  Трафальгарской  площади  и  ансамбля
Букингемского дворца этот город покажется вам тесным, мрачным и душным. Но
если вы до этого целые недели провели в сыром желобе Дрейк-стрит,  вам  не
до придирок. У меня, например, такое чувство, что я много часов  провел  в
засевшем между этажами лифте и теперь наконец могу всей  грудью  вздохнуть
на лестничной клетке.
     И я пользуюсь свободой, чтобы потягивать кофе то в одном, то в другом
баре, стоя на углу, рассматривать толпу, разглядывать витрины  или  читать
небольшие объявления, вывешенные дамами, которые предлагают свои услуги  в
качестве натурщиц, или джентльменами, нуждающимися в таковых.
     Иногда, особенно под вечер, потому что самое тягостное  время  дня  -
это вечер, я иду на Пикадилли поглазеть на другую жизнь и другой мир, вход
куда мне заказан; полюбоваться игрой  новых  реклам  на  фасадах,  которая
начинается еще днем. Названия напитков и жвачек  вспыхивают  и  гаснут,  и
вспыхивают снова, синие,  красные,  зеленые,  золотистые  знаки  неутомимо
настойчиво бегут по фасадам, доказывая, что в прозаичном ремесле  торговли
есть и поэтическая сторона.
     А по тротуарам  движется  лондонская  толпа,  люди  идут  группами  и
парами, направляясь в театры, кино и рестораны. Изредка попадаются в толпе
одиночки вроде меня. Все-таки утешение: я не один такой.
     Посреди площади над потемневшей бронзой фонтана  возвышается  статуя.
Каждый день тысячи людей проходят по Пикадилли, не замечая этой  статуи  и
даже не зная о ее существовании, - они спешат, им не до скульптуры. Но мне
спешить некуда, и потому я сумел  обнаружить  статую,  что  было  нелегко:
фигурка небольшая и совсем теряется среди высоких зданий,  в  многоцветном
пожаре неона и потоках машин, среди которых упрямо прокладывают себе  путь
красные лондонские автобусы в два этажа.
     Это не адмирал Нельсон - он стоит на  Трафальгарской  площади.  И  не
королева Анна - она  в  Вестминстере.  Это  небольшое  изваяние  античного
Эроса, неожиданный и милый каприз чудовищного города, выросшего на  войнах
и грабежах. Небольшое изваяние, как  и  подобает  мелкому  капризу.  Легко
догадаться, что малютка Эрос, стоящий на одной ноге и целящийся из лука  в
поток машин, вряд ли сумеет поразить кого-нибудь своей стрелой. И от этого
он кажется еще трогательнее.
     Раз уж речь зашла о  святом  чувстве  любви,  должен  упомянуть,  что
однажды во время своих скитаний я встретил Линду. Дрейку  ужасно  хочется,
чтобы  между  Линдой  и  мной  возникла  симпатия  и   чувство   взаимного
притяжения. Не знаю, зачем ему это надо; вряд ли он мечтает соединить  нас
священными  узами  брака  для  долгой  и  счастливой  совместной  жизни  с
множеством отпрысков. Но  каковы  бы  ни  были  его  мотивы,  все  попытки
сблизить нас наталкиваются на спонтанную и вполне взаимную антипатию.
     А встретил я  ее  у  входа  в  "Еву",  куда  она  шла,  вероятно,  на
репетицию, потому что час был утренний. Проще всего было бы  притвориться,
что я ее не замечаю, но это дало бы ей понять,  что  все  же  она  мне  не
безразлична. Линда, вероятно, того же мнения, и мы бросаем друг  на  друга
безучастные взгляды, холодно киваем, и каждый идет своей дорогой. О  такой
встрече и упоминать не стоило бы, если бы за  ней  не  последовали  другие
события.
     Эти другие события стали разворачиваться, когда шеф наконец  вспомнил
обо мне и вызвал  в  кабинет  -  уютный  викторианский  кабинет  с  плотно
зашторенными окнами.
     - Ну, нагулялись? - приветствует меня Дрейк,  и  я  понимаю,  что  он
полностью в курсе моих скитаний.
     - А что мне делать. Вы даже забыли, что у вас есть секретарь.
     - Не бойтесь, Питер, я вас не забуду. И даже если это  случится,  тут
же вспомню о вас, когда придется платить вам жалованье.
     Он медленно встает из-за стола - конечно, не затем, чтобы пожать  мне
руку, а чтобы взяться за бутылку.
     - Виски? - спрашивает он, приближаясь к тележке с напитками.
     - Пожалуй, еще рановато...
     - Рановато? Когда вы прекратите наконец эти намеки! Я вовсе не  такой
алкоголик, каким вы меня считаете.
     Чтобы не обидеть начальство, я наливаю себе на два пальца горючего  и
опускаюсь в кресло. Дрейк делает глоток,  потом  второй,  чтобы  сравнить,
какой из них доставляет ему большее удовольствие, и ставит стакан на стол.
Достав  из  кармашка  традиционную  сигару,  приступает   к   традиционным
манипуляциям. И только выпустив густую струю дыма,  переходит  к  существу
дела.
     - За эти дни, дорогой Питер,  я  понял,  что  вы  любите  бродить  по
городу. Ваше хобби - не женщины, не покер и даже не поражение в  драке,  а
шатание. И я готов дать вам возможность удовлетворить вашу страсть в более
широких масштабах. Дальше Сити, дальше Лондона, дальше Острова,  на  земле
той самой балканской страны, которая вам хорошо известна.
     - Значит, Ларкин закончил свою проверку? - осведомляюсь я,  игнорируя
великодушное внимание к моему хобби.
     -  Почти.  Во  всяком  случае,  пришло  время,  когда  ваш   план   -
действительно чудесный план, но теории  -  следует  наконец  превратить  в
реальную операцию.
     - Не забывайте, сэр, что та самая балканская  страна,  о  которой  вы
упомянули, - моя родина, и меня там многие знают.
     - Я не забыл, Питер, я ничего не забыл, - успокаивает  меня  Дрейк  и
вдыхает как можно больше дыма, чтобы потом обдать меня густой струей. -  К
путешествию вас немножко переделают.
     - Я слышал, что грим не особенно помогает...
     - Смотря  какой,  дружок.  Я  не  говорю  о  разных  глупостях  вроде
фальшивой бороды и искусственного носа. Но если сделать, например, хорошую
пластическую операцию...
     - Операций я боюсь с  раннего  детства,  сэр.  С  тех  пор,  как  мне
вырезали аппендикс.
     - Хорошо, хорошо, я не настаиваю. Я человек  добродушный,  и  насилие
отталкивает меня. Значит, перейдем  к  самым  легким  и,  по-моему,  самым
простым средствам преображения.
     Он тянется к своему стакану, допивает  виски,  а  чтобы  лед  зря  не
пропал, наливает еще на два пальца горючего и поясняет:
     - Вы не представляете себе, какой  эффект  дает  сочетание  двух-трех
невинных элементов: отпускаете бороду, меняете цвет волос (и бороды тоже),
приобретаете смуглый цвет лица и надеваете очки. Не  с  темными  стеклами,
которые со ста метров вызывают подозрение, а  самые  обыкновенные  очки  с
обычными стеклами.
     - Будем надеяться... - бормочу я скептически.
     - Нечего надеяться. Можете быть уверены. Вот увидите, что после такой
подготовки вы и сами себя не узнаете.
     Он вспоминает о сигаре и несколько раз затягивается, чтобы  огонь  не
погас.
     - Кроме того, у вас будет не так уж  много  возможностей  видеться  с
друзьями и близкими.  Контроль  в  аэропорту.  Отель  для  иностранцев  на
взморье. Пляж, купание и прочее. А  потом  -  обратно.  Где  же  тут  риск
нежелательных встреч?
     - Верно, если все как следует продумать... такой риск можно свести до
минимума...
     - Вот и  продумайте,  это  ваша  обязанность!  Я  обеспечу  вас  всем
необходимым: британским паспортом, броней на номер в  отеле,  билетами  на
самолет, чеками и даже...
     Он делает короткую паузу, чтобы одарить меня добродушной улыбкой:
     - ...и даже очаровательной молодой спутницей. Питер, вам повезло! Вас
будет сопровождать мисс Линда Грей.
     - Излишняя щедрость, сэр! Это везенье вы могли бы оставить при себе.
     - Я бы так и  сделал,  милый  мой,  если  бы  не  интересы  операции.
Поверьте, старина Дрейк не из тех, кто готов вышвырнуть деньги в окно, как
вы швыряете пистолеты. Но расходы на поездку Линды необходимы. Она поможет
вашей маскировке больше, чем грим и борода, вместе взятые. Молодая пара  -
молодожены - проводит медовый месяц на берегу моря. Лучшего  прикрытия  не
придумаешь.
     Отпив еще глоток виски, он продолжает:
     - Конечно, такое прикрытие поможет,  если  вы  не  будете  все  время
ссориться, как кошка с собакой. Вы в самом деле недопустимо холодны с ней,
Питер. Какая женщина! И какой голос!  Чего  стоит  только  эта  ее  песня,
помните? Засыпаешь с мечтой о новом дне, а вместо него - похороны.
     Я рассеянно  смотрю  на  кончик  сигареты,  не  обращая  внимания  на
поэтические реминесценции шефа, потому что думаю о другом. Потом смотрю на
Дрейка и говорю:
     - А вдруг я сбегу? Уж не думаете ли вы, сэр, что  ваша  Линда  сможет
мне помешать?
     - Нет, Питер, я не настолько  наивен.  Правда,  мисс  Линда  обладает
внушительными формами, до которых нашей худышке Бренде, скажем, далеко. Но
все же она - дама и не сможет заменить Боба или  Ала,  не  говоря  уже  об
обоих вместе. Вы в самом деле можете сбежать. Ну хорошо, сбежите. А дальше
что?
     Он умолкает, чтобы я мог сам ответить на вопрос. Потом поясняет:
     - У этой проблемы, как у любой проблемы человеческих отношений,  есть
две стороны: ваша точка зрения и моя точка зрения. Начну со  второй.  Если
вы склонны меня покинуть, сделайте это  сейчас  же,  не  вовлекая  меня  в
крупные расходы и риск. Я предпочитаю закрыть дело о Питере  вовремя,  как
закрыл дело о Майке, пока не дошло до глубоких осложнений,  которые  могут
возникнуть при переброске товара в больших количествах. Так?
     Я машинально  киваю  и  снова  углубляюсь  в  рассматривание  кончика
сигареты.
     - Теперь ваша точка зрения: что вы выиграете,  если  сбежите?  Вы  не
получите ни  свободы,  ни  материальной  выгоды,  словом  -  ничего.  Зато
потеряете возможность получения крупных сумм, которые будут возрастать  по
мере работы канала. Эти суммы  в  свое  время  позволят  вам  удалиться  в
какой-нибудь тихий уголок и начать безбедное существование.  Вместо  всего
этого вы окажетесь в тюрьме, и, наверное, надолго, потому  что  самовольно
сбежали с судна и не явились на него, когда оно стояло здесь при  обратном
рейсе. Я забыл вам сказать: пока вы бродили по улицам  Сохо,  ваш  корабль
пришел и ушел без вас. Но это еще не все. Старина Дрейк не забывает  своих
должников. Всплывет на белый свет убийство Майка,  чему  очень  обрадуется
здешняя  пресса:  как  же,  болгарский  агент   ликвидировал   болгарского
эмигранта. Правительство ее  величества  пошлет  ноту,  вас  будут  заочно
судить за убийство, и вообще поднимется такой шум, что  вам  он  обойдется
недешево там, на месте, где вы и будете за все расплачиваться.
     Дрейк умолкает, чтобы смочить пересохшее горло. Потом заявляет:
     - Да, у вас есть полная возможность сбежать. Ну и что, если  сбежите?
По-моему, вы не так глупы, Питер, чтобы пойти на это.
     - Я думал, что наконец-то заслужил ваше доверие, -  неохотно  бормочу
я. - А оказывается, это не доверие, а голый расчет.
     Рыжий удивленно поднимает брови.
     - Доверие? Это слово употребляют довольно часто,  но  я  уверен,  что
никто не понимает его смысла. Дорогой Питер, доверие можно питать только к
одному человеку: к тому, кого вы крепко держите за горло.
     - На какой день вы намечаете мой отъезд?
     - О, у вас будет время  все  хорошенько  обдумать,  подготовиться.  И
отпустить красивую бородку. Говорят, за каждой бородой скрывается  подлец.
Но я уверен, что эта  поговорка  не  относится  ни  к  вам,  Питер,  ни  к
покойному Георгу Пятому.





     В зеркало на меня смотрит лицо, которое  мало  напоминает  физиономию
Эмиля Боева. Правда, оно  изменилось  не  так  сильно,  как  после  второй
обработки  у  Боба  и  Ала;  хорошо,  что  Дрейку  не  взбрело  в   голову
использовать  эту  пару  в  качестве  гримеров.  Они  могли  бы  так  меня
разукрасить, что ни Борислав, ни генерал не узнали бы.
     И все же этот смуглый черноволосый господин с небольшой  бородкой,  в
дорогих роговых очках  -  не  я.  Это  подданный  Великобритании  торговец
Дональд Стентон, который через несколько минут  отправляется  в  свадебное
путешествие со своей очаровательной супругой Линдой  Стентон.  Я  закрываю
чемодан, беру его в руку и выхожу из комнаты,  ощущая  легкое  злорадство:
Линда ошиблась, чемодан мне все-таки пригодился.
     - О мистер Питер, вы  уже  едете!  -  восклицает  Дорис;  сегодня  ее
очередь дежурить внизу.
     Дорис в курсе всех моих приготовлений, потому что  иначе  и  быть  не
может - нельзя отпустить бороду незаметно для  окружающих.  Однако  добрая
женщина не задает никаких вопросов. Она  прекрасно  знает,  что  на  нашей
улице много такого, о чем не говорят.
     - Милая Дорис, я уезжаю с грустью и с надеждой, что когда вернусь, вы
наконец обратите внимание на вашего верного поклонника.
     - О мистер Питер, у вас всегда шутки  на  уме.  Сначала  постарайтесь
вернуться...
     Она не договаривает, но молчание ее выразительно. Наверное,  из  этой
гостиницы и раньше уезжали люди, и не все они возвращались  к  Дорис  и  к
жизни.
     На улице, перед крупнокалиберным темно-зеленым  "ягуаром"  меня  ждет
шофер  Дрейка.  Непонятно,  как  эта  машина   умудрилась   втиснуться   в
Дрейк-стрит. До сих пор мне не приходилось видеть ни машины шефа,  ни  его
шофера, потому что маршруты мистера Дрейка по Сохо до смешного  коротки  и
он не нуждается в средствах транспорта.
     Человек в темно-синей фуражке молча кивает в знак приветствия,  берет
у меня чемодан, укладывает его в багажник, открывает  передо  мной  заднюю
дверцу машины, затем садится за руль и включает мотор, так и не сказав  ни
слова.  Едем  мы,  конечно,  за  Линдой  Грей,  то  есть  моей   супругой.
Оказывается, она живет  недалеко  -  по  ту  сторону  Черинг-кросс,  возле
Ковент-Гарден, в  довольно  приличном  с  виду  доме,  -  вероятно,  здесь
предлагают уютные меблированные квартиры по сносным ценам.
     Пожалуй, правила хорошего тона требуют, чтобы я  вышел  из  машины  и
встретил даму у дверей, но я не собираюсь это делать и не хочу приучать ее
к излишним нежностям. Шофер  помогает  ей  устроиться  рядом  со  мной  на
сиденье, а я ограничиваюсь пожеланием доброго дня. После чего мы все  трое
замолкаем до самого аэропорта.
     -  Насколько  я  помню  напутствия  Дрейка,  вам  незачем  изображать
глухонемого, - замечает Линда, когда мы выходим из машины: шофер уже  ушел
вперед с чемоданами.
     - Возможно, - хладнокровно отзываюсь я. - Но я никак  не  могу  найти
тему для разговора. Если хотите, чтобы у нас завязалась оживленная беседа,
задавайте вопросы. Поинтересуйтесь,  например,  не  кажется  ли  мне,  что
погода скоро испортится, и я вам отвечу: "Нет,  дорогая,  пожалуй,  вы  не
правы" и прочее в этом роде.
     - Я с первого раза поняла, что вы плохо  воспитаны,  -  замечает  моя
супруга. - Но не знала, что вы еще и тупы.
     - Это правда, я человек туповатый. Но все  имеет  свою  положительную
сторону: это помогает мне терпеть ваше присутствие.
     Обмениваясь подобными супружескими нежностями, мы подходим  к  стойке
паспортного контроля. Полицейский чин бегло перелистывает паспорт Линды  и
тут же ставит штамп выезда, а мою физиономию изучает очень внимательно.  Я
уже было решил, что дело швах, но он  все  же  делает  отметку  о  выезде.
Вечная мнительность по отношению к бородатым  людям!  Очевидно,  персонал,
обслуживающий границу, полностью верит поговорке о бородах и подлецах.
     Полет проходит при полном молчании обеих сторон. Линда игнорирует мои
указания и не  считает  нужным  задавать  вопросы;  я  тоже  игнорирую  ее
замечание и по-прежнему изображаю  глухонемого.  Не  для  того,  чтобы  ее
позлить; просто у меня хватает своих забот. Я уступил ей место  у  окна  и
дал возможность наслаждаться видом облачных равнин - чего же еще.
     Заботы мои - чисто  профессионального  характера.  В  моей  профессии
связь  с  Центром  имеет  жизненно  важное  значение,  такая   связь   мне
обеспечена, но воспользоваться ей я могу только в самом крайнем случае.  А
при  конкретных   обстоятельствах   моего   житья-бытья   на   Дрейк-стрит
воспользоваться связью означало бы обречь ее - и себя - на полный  провал.
Я все еще нахожусь под наблюдением и не могу действовать  по  собственному
усмотрению. Следовательно, не могу предупредить Центр о своем прибытии.
     Значит, надо обдумать, каким образом дать сигнал о своем прибытии, не
вызывая подозрений у молодой интересной дамы в  сером  костюме,  скучающей
рядом со мной. Единственная моя забота - сигнал. Все остальное можно будет
обдумать, проанализировать и решить с людьми из  Центра,  так  что  нечего
заранее ломать себе голову над разными вопросами. Главное - это сигнал.
     Дрейк, конечно, прав в том, что Линде не под  силу  остановить  меня,
если я решу улизнуть. Зато у нее полная возможность прилипнуть ко мне,  не
оставляя меня ни на минуту, полностью застраховав  от  тоски  одиночества.
Поэтому я намечаю несколько вариантов  подачи  сигнала,  чтобы  установить
связь как можно быстрее и безопаснее. Времени у меня мало. Дрейк  приказал
мне как можно скорее приступать к действиям, я же могу перейти к действиям
только с одобрения Центра.
     Размышлял я не очень долго, но, наверное,  очень  напряженно,  потому
что мной одолела дремота, и я проснулся  только  тогда,  когда  стюардесса
призвала нас застегнуть ремни и приготовиться к посадке.
     На трапе, ведущем к твердой земле, Линда успевает шепнуть мне:
     - Если вы и дальше будете вести себя как чурбан, я скажу Дрейку.
     Тем самым она кладет начало весьма досадной традиции:  в  дальнейшем,
стоит раздражению одного из нас подняться  до  определенного  градуса,  он
неизменно угрожает пожаловаться  Дрейку.  А  к  такой  угрозе  не  следует
относиться легкомысленно.
     Мне везет. В окошке паспортного контроля позади пограничника  я  вижу
коллегу по службе. Сначала он не  узнает  меня  в  гриме,  но  пока  Линда
убирает в сумочку паспорт и разные квитанции, я успеваю  бросить  на  него
такой настойчивый и красноречивый взгляд, что он тут же наматывает все  на
ус.
     Мы получаем багаж, берем такси и едем в гостиницу. Конец июля, разгар
летнего сезона. По шоссе движется сплошной поток машин.  Я  полной  грудью
вдыхаю морской воздух, любуюсь зеленой ширью и думаю о том, как давно я не
бывал в этих  местах,  пусть  даже  по  служебным  делам.  Такси  движется
медленно, и я не особенно удивляюсь, когда в  вестибюле  гостиницы  вместо
администратора нас встречает тот же самый коллега.
     Конечно, я не могу обратиться к нему на родном языке; английским  он,
кажется, не владеет, но даже если и владеет, что  толку:  изящная  дама  в
сером костюме обладает тонким слухом. Она не  жалуется  на  зрение,  но  в
отличие от меня, не может прочесть того, что пишет администратор гостиницы
на служебной квитанции.
     "Сообщили. Ждите"  -  вот  что  значится  под  моим  именем  в  графе
"семейное положение". Значит, с семейным положением у меня все в  порядке.
Центр позаботится о своем блудном сыне.
     Нам отводят солнечный номер с балконом и видом на море. Обслуживают в
ресторане без проволочек. После обеда мы снова поднимаемся в номер,  чтобы
передохнуть с дороги.
     Кроме двух кроватей, поставленных рядом, в комнате стоит диван  цвета
голубой лазури; он длиннее половины человеческого  роста,  лежать  на  нем
можно только свернувшись калачиком. Несмотря  на  всю  очевидность  этого,
Линда замечает:
     - Мне кажется, вам будет удобнее на диване.
     - Раз на нем так удобно, устраивайтесь там сами, - равнодушно  говорю
я, снимая рубашку, чтобы сменить ее на пижаму.
     - Но у вас все-таки не хватит наглости лечь на мою кровать, - повысив
тон, возмущается моя супруга.
     - Конечно, нет.  Я  собираюсь  спать  в  своей  кровати,  не  нарушая
демаркационной линии.
     - В таком случае я их раздвину.
     - Раздвигайте на здоровье.  Хотя  Дрейку  вряд  ли  понравится  такое
расконспирирование в первый же день. В  гостиницах  все  сразу  становится
известно прислуге.
     - Но поймите, я не привыкла спать  рядом  с  чужим  человеком,  -  не
унимается Линда.
     - Я тоже, но вынужден мириться. Кроме того, могу  вас  успокоить:  вы
меня совершенно не интересуете, и чем скорее  вам  это  станет  ясно,  тем
лучше.
     При  этих  словах  я  расстегиваю  ремень  брюк,  и  Линда  вынуждена
упорхнуть в ванную.
     Упрямство моей псевдосупруги не уступает моему  собственному;  открыв
глаза после сна, я устанавливаю, что она, прихватив  простыни,  устроилась
на диване. Не стану лицемерить и утверждать, будто меня это  огорчает.  Я,
как и Линда, не привык спать с чужими людьми, хотя, между нами говоря,  не
раз был вынужден это делать в силу необходимости.
     Чтобы освежиться, принимаю душ, после чего уступаю ванную даме. Когда
она оттуда выходит, я уже одет.
     - Пожалуй, хорошо бы пойти на пляж, - предлагает Линда, не  глядя  на
меня, будто обращается к висящей на стене гравюре. Оттуда на  нее  смотрят
юноша и девушка,  которые  идут  куда-то,  взявшись  за  руки,  веселые  и
счастливые - словом, идеальная пара, не то что мы.
     - Конечно, идите, -  великодушно  соглашаюсь  я.  -  Пока  вы  будете
загорать, я пройдусь и выпью кофе.
     - Дрейк говорил,  что  мы  все  время  должны  быть  вместе,  -  сухо
напоминает она.
     - В таком случае приглашаю вас на чашку кофе.
     - Но я хочу на пляж, - заявляет моя супруга капризным тоном,  я  жду,
что она вот-вот топнет ножкой.
     - Ну хорошо, - со вздохом говорю я. - Вы пойдете со мной пить кофе, а
потом я схожу с вами на пляж.
     Так мы и делаем. Но компромисс не в  состоянии  растопить  лед  наших
семейных отношений. Линда с отсутствующим видом пьет колу в  кондитерской;
я умираю от скуки под пляжным зонтом и не скрываю этого.  Я  даже  не  даю
себе труда поинтересоваться, как выглядит моя супруга в купальном костюме.
И даже если бы я захотел это узнать, то не смог бы, потому что сижу к  ней
спиной, а на спине у меня глаз нет. Мы молчим, сидя спиной друг  к  другу.
Единственное, что меня интересует, - когда и как будет установлена  связь,
ведь если я и завтра буду слоняться по  гостинице  и  около,  Линда  может
что-то заподозрить.
     Мои волнения кончаются в тот же вечер, когда мы с супругой ужинаем  в
саду отеля, под открытым небом.  Вечером  здесь  играет  оркестр,  есть  и
дансинг, и совсем не удивительно, что мою  спутницу  приглашает  танцевать
воспитанный  молодой  человек,  говорящий  по-немецки.  И   безукоризненно
сдержанная Линда - то ли от скуки, то ли из желания уязвить меня,  тут  же
встает с места и идет танцевать с безукоризненным молодым человеком.
     - Когда вернетесь в гостиницу, вас будут ждать, - слышу я  за  спиной
тихий голос. - Соседний номер слева. Можно пройти по балкону.
     Мне не нужно поворачиваться, чтобы узнать, кто говорит; по  голосу  я
узнаю Бояна.
     - А если она не уснет? - так же тихо спрашиваю я.
     - Она уснет.
     Вот и все.
     Линда в сопровождении кавалера возвращается за столик, не обнаруживая
признаков оживления. Больше того, к концу ужина, когда мы доедаем  десерт,
она совсем сникает. Не знаю, во что именно ей положили снотворное - в  еду
или питье, но средство явно действует, медленно и верно.  Она  то  и  дело
подавляет зевки, наконец я слышу долгожданные слова:
     - Кажется, пора спать.
     - Пожалуй, - говорю я с непривычной уступчивостью.
     И мы удаляемся к себе в  номер.  Наконец-то!  Первый  вечер  медового
месяца и все прочее.
     - Вам не кажется, что воспитанный человек  на  вашем  месте  все-таки
перебрался бы на диван, - говорит Линда, снимая легкий жакет.
     - Наоборот. Воспитанный  супруг  должен  постоянно  находиться  около
супруги.
     - Вы прекрасно знаете, что  наш  брак  -  фикция,  -  напоминает  моя
супруга, доставая из-под подушки ночную рубашку.
     - Да, но это не значит, что и отдых у меня  должен  быть  фикцией,  -
заявляю я.
     Она собирается возразить и поворачивается к двери в ванную, но у  нее
нет сил ни дойти до ванной, ни продолжать  спор.  Линда  присаживается  на
кровать, потом ложится - просто так, на минутку - и  скоро  погружается  в
здоровый, освежающий сон.
     На всякий случай я выкуриваю целую сигарету, причем хожу по комнате и
время от времени натыкаюсь на мебель. Никакой реакции.
     Потушив свет, я выхожу на балкон. В сущности,  это  терраса,  которая
тянется вдоль всего фасада гостиницы, и от балкона соседнего  номера  меня
отделяет стеклянная плита-перегородка. Не  нужно  быть  акробатом,  чтобы,
встав на парапет, спрыгнуть  к  соседям.  Оглядевшись  по  сторонам  -  не
смотрит ли кто, - я так и делаю.
     Как я и ожидал, в соседнем номере меня ждет Борислав. После обычных в
таких случаях объятий и похлопываний по спине я говорю:
     - Как бы она не догадалась, что ее усыпили.
     - Не догадается, - успокаивает меня Борислав. - Это тебе  не  прежние
препараты, от которых потом целый день ходишь, как пьяный.
     - Ну? Ты все еще не куришь? - интересуюсь я, глядя на идеально чистую
пепельницу на столике.
     - Да нет... курю... когда угостят... - смущенно бормочет Борислав.  -
Надеюсь, ты не оставил сигареты в номере.
     Мы закуриваем и тут же приступаем к обсуждению вопросов,  стоящих  на
повестке дня. Я коротко объясняю, что  сумел  узнать  и  с  какой  миссией
прибыл на родную землю.
     - Да, Эмиль, достанется тебе, - говорит мой друг. -  Но  что  делать,
раз я засвечен.
     - Не стоит об этом, - говорю я. - Не все ли равно, кто - ты или я...
     - Все-таки на этот раз была моя очередь лезть в мясорубку...
     Мой  друг  явно  сокрушен  тем,  что  переложил  на  меня  неприятную
обязанность лезть в мясорубку, и я не сомневаюсь, что он готов хоть сейчас
заменить меня, но в нашем деле не приходится уповать ни на очередность, ни
на личные желания.
     - Не стоит об этом, - повторяю я. - Давай обдумаем, что делать.
     - Что ты предлагаешь?
     - Предлагаю больше не давать ей снотворного.
     - Думаю, такой необходимости больше не будет. Пришлем к тебе на  пляж
Бояна.
     - Боян уже был в ресторане.
     - Он появился только на минутку, когда она танцевала.
     - Все равно. Не надо рисковать.
     - Можно подослать лейтенанта.
     - Отлично! Лейтенант - парень  толковый.  Завтра  я  пошлю  по  почте
открытки. Значит, пускай приходит послезавтра.
     - От него ты получишь инструкции генерала, - говорит Борислав и, взяв
из пачки новую сигарету, добавляет:
     - А теперь, браток, садись и пиши.
     Вот уж чего терпеть не могу, так это писанины. Но никуда не денешься.
В нашем деле без письменной работы нельзя. И я  сажусь  и  пишу,  пока  не
отнимается рука, потом собираю  исписанные  страницы  и  кладу  в  большой
конверт.
     - Ну и как, по-твоему, - интересуется Борислав, принимая пакет, - там
одна контрабанда или что-нибудь еще?
     - Откуда я знаю!  Пока  налицо  контрабанда,  но  не  исключено,  что
выплывет и другое.
     - Но что именно?
     - Откуда я знаю!
     Небо за окном начинает светлеть. Значит, я и правда много написал или
же отвык от письменной работы и долго возился.
     - Ну, всего, - говорю я. - Боюсь, что теперь увидимся не скоро.
     - Главное  -  увидеться,  а  скоро  или  нет...   Ты   смотри,   будь
осторожнее...
     Он хочет добавить какой-то совет, но, видно, спохватывается, что  это
будет лишнее, как и предупреждение об осторожности, и только обещает:
     - Завтра утром твой доклад будет на столе у генерала.


     Линда спит непробудным сном, свернувшись в клубок от холода; укрыться
она не может, потому что легла прямо на одеяло.
     "Надо бы оставить тебя продрожать всю ночь", - думаю  я.  Но,  будучи
человеком отзывчивым, снимаю с нее  туфли,  расстегиваю  молнию,  стягиваю
юбку, не без  труда  вытаскиваю  из-под  Линды  одеяло  и  укрываю  ее  до
подбородка.
     Мне кажется, что я закрыл глаза только на  минутку,  но  когда  я  их
открываю, в окно льется яркий солнечный свет, соседняя кровать пуста, а из
ванной слышен плеск воды. Не вставая,  я  протягиваю  руку  к  телефону  и
сонным голосом заказываю завтрак в номер.
     Завтрак появляется почти одновременно с Линдой, нельзя  не  признать,
что Линда выглядит гораздо аппетитнее. Но я не собираюсь  сообщать  ей  об
этом. Кроме того, она первая начинает разговор.
     - Кто вам разрешил раздевать меня? - интересуется ледяным голосом моя
супруга, располагаясь на диване и кутаясь в махровый халат.
     - Раздевать? Вас? Я? Может, вы обвините меня еще в чем-нибудь?
     - Вчера я легла одетой, -  настаивает  на  своем  Линда.  -  Мне  так
хотелось спать, что я легла не раздеваясь.
     - Кажется, я нарвался  на  мифоманку,  -  бормочу  я.  -  Или  же  вы
разделись во сне, не сознавая, что делаете.
     Она  умолкает,  понимая,  что  спорить  так  же  бесполезно,  как   и
надеяться, что я налью ей кофе, берет кофейник,  чашку  и  принимается  за
завтрак.
     Через полчаса мы спускаемся в холл гостиницы, и я замечаю:
     - Сегодня я должен отправить открытки.
     - Вы могли бы сделать это еще вчера, - сухо замечает Линда, -  вместо
того чтобы сидеть в номере.
     - Нет, не мог, - заявляю я. - Вчера нужно было проверить,  не  следят
ли за нами.
     Я покупаю три открытки и выхожу в скверик перед отелем, чтобы там,  в
тихом,  спокойном  месте  написать  свои  послания.  Я  адресую   открытки
Бориславу, хотя с таким же успехом мог бы адресовать их покойной  королеве
Виктории, - они все равно не играют никакой роли.
     Но вести игру нужно до конца,  и  мы  с  Линдой  делаем  круг,  чтобы
опустить открытки в  почтовый  ящик  подальше  от  гостиницы,  после  чего
отправляемся на пляж.
     Не знаю, что за удовольствие находят люди в торчании  на  пляже.  Для
меня это такая же скука, как лущить семечки, чтобы сплевывать шелуху. Люди
разумные играют на пляже в карты или рассказывают анекдоты, но  мне  не  с
кем поболтать, не с кем перекинуться в белот,  я  даже  не  могу  прочесть
болгарскую газету, потому что изображаю англичанина.
     И я умираю от скуки под пляжным зонтом, в то время как  моя  супруга,
полная решимости вернуться с особого задания, прихватив с собой как  можно
больше солнца, лежит на песке.
     - Если вы пробудете на солнце до обеда, то превратитесь в ростбиф,  -
замечаю я. - Это вам не анемичное солнышко Брайтона.
     - Не волнуйтесь, я запаслась  кремом,  -  отзывается  моя  строптивая
половина.
     И продолжает лежать  на  солнце.  Потом  встает,  входит  в  воду  и,
поплавав, опять ложится на песок. Порядочный супруг на моем месте давно бы
употребил свою власть и влияние, чтобы уберечь жену  от  ожогов.  Но  я  -
супруг фиктивный и предоставляю ей полную свободу действий.
     От скуки я наблюдаю за тем, как  она  принимает  солнечные  ванны,  и
попутно  устанавливаю,  что  моя  супруга  обладает  формами,   способными
взволновать самое непритязательное  воображение.  Жаль,  что  это  тело  с
перламутрово-белой кожей превратится в  головешку:  белая  кожа  -  слабая
защита от черноморского солнца. Но то ли помогли косметические  кремы,  то
ли упрямство, Линда проводит ночь  спокойно  и  на  следующее  утро  снова
растягивается на песке.
     - Это вам не Брайтон, - снова объясняю я. - Сгорите.
     - Спасибо, - отзывается Линда,  -  но  вас  самого,  кажется,  хватил
солнечный удар: вы проявляете заботу о людях.
     Не считаю нужным отвечать, потому что ответ она получит и без меня  в
самом скором времени и еще  потому,  что  к  нашему  зонтику  направляется
лейтенант. Не в форменной одежде, а в  плавках.  У  лейтенанта  прекрасный
загар  и   вид   бывалого   морского   волка   или   заговорщика   -   так
уверенно-небрежно он опускается на песок рядом со  мной  и  так  осторожно
бросает испытующие взгляды по сторонам.
     - Ваше сообщение получено, - вполголоса  говорит  он.  -  При  первой
возможности шеф встретится с вами лично.
     - Как можно чаще употребляй слова "риск", "контракт", "контрабанда" и
тому подобные, - предупреждаю я, потому что Линда направляется к зонту под
тем предлогом, что ей хочется посидеть в тени. - Вообще как  можно  больше
иностранных слов. Пускай воображает, что  может  догадаться,  о  чем  идет
речь.
     - Известный риск  существует,  но  ваш  план  по  графику  принят,  и
контрабанда пойдет именно по тому каналу, который вы указали.
     После  этого  я  начинаю  давать  совершенно  не  нужные  ему  и  мне
объяснения. Рассчитанные на то, чтобы усыпить бдительность  моей  супруги,
они  изобилуют  иностранными  словами,  а  также  красноречивыми  жестами,
понятными любому среднеинтеллигентному человеку.
     - Мне нужно пять человек, - говорю я и показываю для большей  ясности
растопыренную ладонь. - А теперь подумайте  и  напишите  на  песке  десять
тысяч.
     Лейтенант сосредоточенно молчит, потом, почесав в затылке,  пишет  на
песке число десять; взглянув на меня, он добавляет к нему  еще  три  нуля,
после чего стирает цифры ладонью.
     Я качаю головой и посмеиваясь говорю:
     - Шесть тысяч, дорогой мой. Ни стотинки больше.
     И мы начинаем  торговаться  всерьез;  теперь  можно  не  прибегать  к
выразительной жестикуляции, на каком бы  языке  вы  ни  торговались,  даже
слепому ясно, о чем идет спор. В заключение я замечаю:
     - Завтра можно будет поговорить подробнее.
     - Моя красавица проведет день в постели.
     - Она готова, это точно, - кивает  лейтенант,  глядя  на  бесконечную
морскую ширь.
     Линда в самом деле готова, причем не надо  ждать  и  до  завтра.  Как
только мы поднимаемся в номер после обеда,  ее  начинает  знобить,  у  нее
повышается температура, и она вынуждена лечь  в  постель.  Мне  ничего  не
остается, как вызвать врача. Приходит врач и устанавливает диагноз,  ясный
и без медицинского  осмотра.  Врач  немного  говорит  по-французски,  и  я
объясняюсь с ним на этом языке, хотя по-болгарски мы могли бы понять  друг
друга скорее и легче, но с моей супругой приходится держать ухо востро.
     Ко всему прочему, мне приходится взять на себя обязанности  прилежной
сиделки. Не ожидая, пока принесут выписанные врачом лекарства, я  применяю
испытанное народное средство - простоквашу. Простоквашу из кухни гостиницы
мне доставляет коллега, встретивший нас в аэропорту. Провожая его к двери,
я успеваю шепнуть:
     - Передайте, что ночью я могу быть в распоряжении шефа.
     Через пятнадцать минут вместе с  присланными  из  аптеки  лекарствами
приходит ответ:
     - В полночь генерал будет ждать вас в  соседней  комнате.  На  всякий
случай дайте ей выпить эту ампулу.
     Я снова превращаюсь в сестру милосердия. Линда горит, как в огне, я с
трудом заставляю  ее  принять  таблетки.  Приходится  опять  прибегнуть  к
простокваше, потому что специльные кремы мало  помогают.  Да,  милая,  это
тебе не Брайтон. Хорошо еще, что и я  -  не  Дрейк,  не  то  мы  могли  бы
расстаться, причем навеки.
     Линда то беспокойно вертится в кровати и вздыхает, то снова замирает,
погруженная в забытье, которого не знаю почему все мы боимся, как  дети  -
темноты. Не жалея сырья, я продолжаю лечение простоквашей, особенно  щедро
нанося ее на спину и бедра, где ожоги сильнее всего.  Какое  тело!  И  как
жестоко оно пострадало от ласк солнца!
     Время от времени Линда ненадолго приходит в себя. Она смотрит на меня
сине-зелеными глазами, затуманенными жаром, и снова закрывает их. Судя  по
внешним признакам, температура еще держится. Только поздно  вечером  Линде
становится легче, она через силу шепчет: "Это вы, Питер?", и  я  торопливо
уверяю ее, что это я самый,  и  подношу  стакан  воды,  в  которую  вылито
содержимое ампулы. Она покорно выпивает воду и  вновь  бессильно  опускает
голову на подушку. Ей явно очень плохо - так она послушна, -  и  мне  даже
становится неловко за снотворное, но я тут же успокаиваю себя тем,  что  в
создавшейся ситуации оно только принесет ей пользу.
     Полночь. Но этот раз мне не нужно лезть через балкон. Я смело стучусь
в соседний номер и смело вхожу в дверь, за которой  меня  ждут  генерал  и
Борислав. Шеф жмет мне руку и даже собирается что-то  сказать,  но  он  не
любитель прочувствованных речей, и вместо приветствия просто смотрит мне в
глаза  своими  синими  глазами  -  неприлично  синими   для   человека   в
генеральском звании.
     - Как больная?
     - Спит глубоким сном.
     - Тогда садись и перейдем к вопросам.
     Я выполняю приказ, а  он,  верный  своей  привычке,  начинает  мерять
комнату шагами.
     -  Ты   считаешь,   что   надо   пропустить   посылочку-другую.   Это
действительно  необходимо,  чтобы  дать   тебе   время   для   дальнейшего
расследования. А вдруг в посылке  окажется  десять-пятнадцать  килограммов
героина? Ведь у нас есть обязательства перед другими странами.
     - Этого они не сделают. По крайней мере  на  первых  порах.  Пока  не
проверят, надежен ли канал.
     - А как мы  сообщим  тебе,  какое  количество  поступило?  И  о  том,
пропустили мы его или задержали?
     Это один из тех вопросов, на которые я сам еще не нашел ответа.  И  я
молчу.
     - Твоя работа уже на том этапе, когда просто  невозможно  действовать
без связи. Мы могли бы установить связь в самом квартале, но это опасно.
     - Очень опасно, - соглашаюсь я.
     - В таком случае связь остается прежней.  А  ты  должен  сделать  все
необходимое, чтобы укрепить доверие к себе. Тогда ты спокойно  сможешь  ею
воспользоваться.
     - Понял.
     - А как будешь извещать о контрабанде?
     - Нужен такой способ, в который легче всего поверит тип вроде Дрейка:
в случае необходимости я буду посылать из Лондона  открытки  на  указанный
вами адрес. Под маркой  я  буду  наносить  бесцветными  чернилами  дату  и
название судна. Из Варны открытки  будут  посылаться  в  Вену  по  адресу,
который я указал: дату и название баржи следует проставить под маркой.
     - Решение не безупречное, - размышляет генерал. -  Однако  для  этого
твоего типа, наверное, пройдет.
     -  Небезупречное,  но  пройдет  наверняка,  раз  проект  не  вызывает
сомнений, - заявляет Борислав.
     Генерал, не обращая внимания на его слова, меняет тему разговора:
     - А что ты можешь сказать о Ларкине?
     - Ларкин - это ЦРУ, - вставляет Борислав.
     - Я не тебя спрашиваю, - хмурится  генерал.  -  И  вообще  ты  что-то
нервничаешь.
     - Да нет... просто бросил курить...
     - А-а-а... Ну, раз бросил  курить,  дай  ему  сигарету,  Боев,  пусть
успокоится.
     Мы закуриваем, и я выкладываю с  подробностями,  что  уже  сообщил  в
более сжатой форме в своем докладе. Ничего другого я пока сказать не могу.
     - Ларкин - это ЦРУ или в крайнем случае Интерпол, - снова вмешивается
Борислав.
     - Но для нас не все равно, какую именно организацию представляет этот
господин.
     Генерал говорит медленно, будто рассуждает вслух. Я возражаю:
     - По-моему, он не может быть сотрудником  Интерпола.  Это  исключено.
Возможно, Дрейк не разбирается в  методах  тайнописи,  но  зато  прекрасно
разбирается в служащих "Наркотик-бюро", и в свою банду такого служащего ни
за что не возьмет. Ларкин - или представитель американских коллег  Дрейка,
который берет на себя переброску товара за океан и его продажу, или  агент
ЦРУ. Третьей возможности я не допускаю.
     - Хорошо, - соглашается генерал. - Если он - контрабандист, мы  можем
утешаться тем, что помогаем в работе коллегам из соседнего  управления.  А
если он из разведки, какие у него могут быть цели?
     - Воспользоваться каналом и сетью сообщников в собственных  целях,  -
говорит Борислав.
     - Ты так думаешь?
     На языке генерала это значит, что догадка кажется ему неубедительной.
     - Или использовать их  для  политической  провокации,  -  не  сдается
Борислав.
     - Да, одно из двух. Но нам не все равно, что именно.  Если  он  хочет
попользоваться каналом, на здоровье: канал наш, и мы ему поможем. Но  если
он готовит провокацию, ее следует раскрыть как можно  скорее,  как  бы  не
получилось, что провокация против нас проводится с нашей же помощью.
     Он умолкает, отходит к балкону, возвращается и говорит:
     - Это и будет твоей главной задачей на данном этапе, Эмиль: разберись
в намерениях Ларкина. Для нас сейчас главная фигура - Ларкин, а не  Дрейк.
Разобраться надо поточнее и сообщить как можно быстрее.
     Генерал задумчиво смотрит на меня и добавляет:
     - По существу, если он собирается использовать нашу сеть  по  первому
варианту, это скоро  выяснится.  Без  тебя  канал  действовать  не  может,
следовательно, Ларкин должен пойти на  сближение  с  тобой,  сделать  тебя
своим сотрудником. Если же здесь провокация, то ты ему не нужен,  и  связь
он будет поддерживать с Дрейком. Так  что  поведение  Ларкина  будет  тебе
самым надежным индикатором. Дело в том, что ты не можешь бесконечно  ждать
и ограничиваться пассивным наблюдением. Поэтому я предлагаю следующее...
     И мы принимаемся обсуждать это "следующее". Со  всеми  подробностями,
придирчиво взвешивая все "если" и  "а  вдруг".  Обсуждение  заканчивается,
когда темная синева неба начинает бледнеть.
     - И не рискуй без нужды, риска и без того хватает, - предупреждает  в
заключение генерал. - Вы с  Бориславом  иногда  слишком  рьяно  стремитесь
попасть в графу героев. То есть павших при исполнении служебного долга.
     Он протягивает мне руку и минуту смотрит в глаза, чтобы  сказать  то,
что люди обычно выражают избитыми фразами, до которых шеф не охотник.
     - И чтобы к осени вернулся, - предупреждает на прощанье  Борислав.  -
День моего рождения тебе известен.
     Я возвращаюсь к себе в номер. Линда спит, уткнувшись лицом в подушку.
Пользуюсь случаем, чтобы еще раз намазать ее простоквашей.
     - Это вы, Питер? - сонно бормочет Линда.
     - Да, дорогая, это я.
     Ей уже  стало  гораздо  легче.  Температура  немного  спала,  дыхание
спокойное и равномерное. Здоровый организм превозмог болезнь.
     А еще через два дня Линда возвращается в  строй,  живая  и  здоровая,
если не считать обширных ярко-розовых пятен от ожогов. Но это мелочи, а на
мелкие,  преходящие  недостатки  женщины  не  следует  обращать  внимания,
особенно если эта женщина - твоя супруга.
     - В сущности, я  уже  почти  покончил  с  делами,  -  объявляю  я  за
завтраком, на шестой день нашего пребывания на взморье.
     - Вы невозможный человек! - восклицает Линда,  к  которой  вместе  со
здоровьем вернулась строптивость. -  Я  только  приготовилась  возобновить
солнечные ванны...
     - Это вы Дрейку объясняйте. Я выполняю  распоряжения  шефа.  Остается
только проверить, как обстоит дело с билетами.
     Линде повезло: положение с билетами сложное, улететь мы сможем только
через пять дней. Лично для меня, как и для дела, это безразлично:  до  тех
пор пока мы здесь, в Болгарии, ни Дрейк, ни Ларкин ничего поделать с  нами
не могут. И если кто-то где-то предусматривает добавочную операцию, то она
начнется только после благополучного исхода нашей экспедиции.
     Вторая  половина  свадебного  путешествия  проходит  куда   спокойнее
первой.   Линда   принимает   солнечные   ванны,   соблюдая    необходимую
осторожность, болезнь в известной степени смягчила ее  характер.  Не  знаю
почему, но в жизни часто бывает,  что  пережитые  неприятности  сглаживают
крутой нрав.
     - Мне казалось, что  я  качаюсь  на  волнах,  -  вспоминает  Линда  о
злополучных днях своей болезни, - между жизнью и смертью. Но,  пожалуй,  я
была ближе к смерти.
     - Это каждому случается пережить.
     - Да, но умереть от прозаических ожогов...
     - Какая разница, от чего умирать? Гораздо важнее, для чего живешь,  -
отзываюсь я.
     Моя банальная реплика вызывает интересную реакцию.
     - Неужели вам приходилось задумываться, зачем вы живете?
     - Кто же об этом не думает...
     - И вы уверены, что идете к цели? Что вы на правильном пути?
     - Ничего подобного. Я знаю, что двигаюсь  по  течению.  Так  же,  как
плыли по течению вы, когда вас качало на волнах между жизнью и смертью.
     - Не понимаю... - вполголоса произносит моя спутница.
     - Чего вы не понимаете? Что среди множества жизненных целей бывают  и
такие, достичь которых невозможно? Что каждому случается пережить крушение
надежд, провал каких-то планов...
     - О, это я понимаю.
     - Ну вот, значит, мы поняли друг друга.
     Она молчит и что-то чертит на песке  -  как  раз  в  том  месте,  где
несколько дней назад мой лейтенант выписывал цифры. Потом замечает:
     - Значит, мы с вами - одного поля ягода.
     - В каком смысле?
     - В смысле рухнувших надежд. Не знаю, какие именно цели были у вас  в
жизни, но оказывается, что мы с вами - оба неудачники.
     - Не слишком ли рано причислять себя к потерпевшим крушение... Вы еще
так молоды.
     - Молода? Для чего? Чтобы стать супругой и матерью? Или  чтобы  стать
певицей?
     - Но вы и так певица.
     - Да. Солистка в кабаре мистера Дрейка. А вы представьте себе, что  я
мечтала о чем-то большем...  жила  надеждами  на  большую  эстраду...  Что
выступать  перед  полупьяными  самцами  в  "Еве"  для  меня  -  не  предел
мечтаний...
     - Мечтала о мировой славе... - добавляю я в тон.
     - Может, и не о мировой славе... хотя кто о ней не мечтает в  глубине
души... но о чистой, осмысленной жизни... осмысленной благодаря искусству,
а не чеку в конце месяца...
     - А почему вы считаете, что все другие двери перед вами закрыты?
     - Что тут считать... Я это знаю. Убедилась на  опыте.  И  не  раз.  И
руками,  и  кулаками,  и  головой  стучала  в  закрытые   двери   театров,
мюзик-холлов, к разным импрессарио...
     - Упорствовать надо до конца, -  замечаю  я.  -  А  упорства  у  вас,
по-моему, хватает.
     - У вас тоже. Но ведь и вы от чего-то отказались, от какой-то  мечты,
от какой-то цели. Не знаю какой, но отказались! А что же делать мне? Всюду
слышишь одно и то же:  "В  наше  время,  милочка,  становятся  звездами  в
семнадцать лет, вы поздно спохватились!" А мне было семнадцать  лет  ровно
десять лет назад; и девять из них я потратила на хождение  по  приемным  и
стучание в двери... И даже когда начала работать  в  разных  заведениях  в
Сохо, все равно ходила и стучала, именно потому,  что,  как  вы  заметили,
упрямства у меня хватает...
     - Может, нужен собственный репертуар... - говорю я, чтобы  что-нибудь
сказать.
     - У меня есть репертуар! - заявляет Линда с  той  же  горячностью,  с
какой недавно говорила: "Хочу на пляж!" - Вы слышали мои песни. Все это  -
мой репертуар.
     - И та песня, для которой вы избрали своей жертвой меня?
     - Вы ее не заслуживаете. Но что мне было делать, если в  зале  сидели
одни старики.
     Она  умолкает,  словно  забыв,  что  хотела  сказать  дальше.   Потом
продолжает все так же горячо:
     - Да, и та песня - тоже! И все  они  написаны  специально  для  меня!
Очень талантливым композитором. Исключительно талантливым.
     Линда делает новую паузу и уже усталым тоном договаривает:
     - Но этот мой репертуар устарел. Сейчас поют другие песни.
     - Заставьте вашего  композитора  написать  новые  песни.  Он  в  вас,
наверное, безумно влюблен.
     - Был  влюблен...  хотя  и  не  безумно...  Любовь  не   может   быть
безумной... если это - не любовь к наркотикам... как это было у него...
     - Значит, он сможет писать в современном стиле. Сейчас в моде  музыка
наркоманов, знаете, эта самая... психоделистическая...
     - Да, конечно... Но он отправился писать ее на тот свет.
     Кажется, разговор пора кончать. Что я и предлагаю. Мы встаем и идем к
морю, чтобы еще раз окунуться перед обедом.
     Уже за столом Линда вскользь замечает:
     - Наверное, я вам ужасно надоела своими излияниями...
     - Нет. Но вы заставили меня отказаться от одного решения.
     - Какого?
     - Я твердо решил хорошенько вздуть вас,  как  только  мы  вернемся  в
Лондон.
     - Только попробуйте! - воинственно заявляет она.
     - Нет, я в самом деле собирался это сделать. За  ваше  высокомерие  и
прочее. Но теперь я вас, кажется, понимаю.
     - Не надо рыдать над моей разбитой жизнью.
     - Я и не собираюсь, потому что вы,  с  вашим  характером,  неспособны
вызвать у человека сострадание или умиление. Мне  просто  кажется,  что  я
начинаю вас понимать. Конечно, толку вам  от  этого  мало.  Несостоявшаяся
взбучка - не в счет.
     - Что толку мало, это и так ясно, - замечает она. - Чем может  помочь
один потерпевший крушение другому!
     - Разве что банальной мудростью - уделом побежденного. Жизнь  состоит
из умения переносить удары.
     - Я стараюсь этому учиться, как могу.
     - Значит, все в порядке. Если вы покончили с десертом, мы можем идти.
     Но  она  не  трогается  с  места  и  невидящим  взглядом  смотрит  на
недоеденное пирожное.
     - Вы говорите, что понимаете меня. А вот я  перестала  понимать  вас,
Питер.
     - Мне это очень лестно. Разве плохо быть загадочной личностью!
     - Нет, серьезно. Сначала я думала, что вы такой же простак и грубиян,
как все остальные в  Сохо.  Потом,  когда  началось  наше  путешествие,  я
поняла, что вы не такой, как они, хотя ничем не лучше... просто  другой...
А теперь, когда я заболела... эти ваши заботы обо мне...  вы  меня  совсем
сбили с толку, чтобы не сказать - тронули.
     Поднявшись в номер, Линда принимает душ и переодевается  в  ванной  в
целомудренно закрытую до ворота ночную рубашку. Затем в комнате подходит к
зеркалу и поднимает подол - правда, в границах допустимого.
     - Кажется, я все-таки неплохо загорела...
     Я что-то бормочу в знак согласия и поспешно отвожу взгляд к окну,  за
которым синеет родное Черное море. У моей  супруги,  как  я  уже  говорил,
исключительные физические данные.
     - Надеюсь, у вас хватит такта - не  говорить  Дрейку  о  том,  что  я
несколько дней пролежала в постели.
     - Зачем отнимать время у занятого человека?
     - Для вас это, может быть, и мелочи, но для  него  -  нет.  Скажу  по
секрету, Питер, он велел мне следить за каждым вашим шагом.
     - Я  об  этом  догадываюсь.  Дрейк  -  очень  мнительный  человек  и,
наверное, считает, что доверять  можно  только  мертвецу,  и  то  если  он
глубоко зарыт.
     - Оставьте эти кладбищенские сравнения!
     - Я не знал, что вы так чувствительны.
     - Это кажется вам странным? Почему? Потому что я зарабатываю на жизнь
в том же квартале, что и вы? Потому что окружена  известными  вам  типами?
Потому что мой шеф - такой человек, как Дрейк?
     - В общем и целом...
     - А вы сами? Вам-то что нужно в  этом  квартале?  И  какому  шефу  вы
подчиняетесь?
     - Тс-с-с, - вполголоса говорю я, потому что ее, наверное,  слышно  на
улице. - У меня нет другого выхода. Понимаете? А такая  женщина,  как  вы,
наверное, могла бы найти себе место почище.
     Мое замечание вызывает у Линды взрыв смеха.
     - Место почище? Чистые места - для  привилегированных,  дорогой  мой.
Чистые места - там, по другую сторону закрытых дверей.
     - Хорошо, хорошо, согласен. Только успокойтесь.
     Но она уже овладела собой и заявляет хорошо знакомым мне тоном:
     - Не  волнуйтесь,  я  совершенно  спокойна.  Единственное,  что  меня
беспокоило, - это ожоги, но теперь и они прошли.
     Линда снова  поворачивается  к  зеркалу  и  приподнимает  подол  -  в
пределах допустимого.
     - Все в порядке, правда?
     Я подхожу к ней против собственной воли и, уже совсем того не  желая,
говорю:
     - Да, все в порядке.
     У моей супруги исключительные физические данные...
     - Вы не щедры на комплименты, - замечает  она,  и  я  вспоминаю,  что
поклялся не говорить ей комплиментов.
     - Какое значение имеют слова...
     - Никакого. Но они что-то выражают.
     - Когда придет время что-то выражать, я сумею это сделать.
     - Каким образом, Питер?
     - Скажу в другой раз.
     - Когда? Завтра? Но завтра нас уже здесь не будет, Питер.
     Она, конечно, права.  Сегодня  -  последний  день  нашего  свадебного
путешествия.
     - Эта ваша песня... - бормочу я, изо все  сил  стараясь  смотреть  на
родное море и чувствуя, как  властно  притягивает  меня  другая  синева  -
зеленоватая синева ее глаз.
     - Моя песня? А вы уверены, что она - только моя? А может, и ваша? Так
ли вы уверены в своем "завтра", Питер?
     Она наконец-то нащупала мое слабое  место,  эта  сирена  с  бархатным
голосом и железным характером. Потому что если я в чем-то  не  уверен,  то
именно в завтрашнем дне. Не говоря уже о послезавтрашнем.
     Что ж, дружелюбно  настроенное  существо  в  зверинце  Дрейк-стрит  -
совсем не лишнее дело, говорю я себе в качестве оправдания.
     - О чем вы так глубоко задумались, Питер? О своем "завтра"?
     - Именно.
     - И что же?
     - Ничего, - признаюсь  я.  -  Эти  ваши  глаза  просто  не  дают  мне
сосредоточиться.
     И с отчаянием утопающего, который хватается за соломинку,  я  обнимаю
ее стан, который, между нами говоря, под это сравнение не подходит.
     Прервав  поцелуй,  чтобы  перевести  дух,  Линда  дает  волю   своему
удивлению:
     -  Как  вы  можете  позволять  себе  такие  вольности  с  незнакомой,
отвратительно упрямой и высокомерной женщиной?
     - Мне кажется, я имею право на внимание собственной супруги, - говорю
я и снова обнимаю ее.





     Обратный путь проходит без происшествий.
     - Странная была поездка, - как бы про себя говорит Линда,  когда  мы,
покинув самолет, направляемся к барьеру пограничного контроля.
     - Почему странная?
     - Все началось плохо,  а  потом  стало  еще  хуже.  Зато  дальше  все
получилось как в сказке.
     - Сказки бывают разные, - замечаю я.
     - Эта сказка была хорошей. И - увы! - очень короткой.
     А когда мы становимся в очередь к окошечку, Линда добавляет:
     - Вот и конец сказки.
     Да, сказке пришел  конец.  И  мы  окончательно  это  понимаем,  когда
садимся в "ягуар" шефа. Шофер молчит,  и  мы  молчим,  потому  что  в  его
присутствии не поговоришь и еще  потому,  что  холодная  атмосфера  города
начинает действовать на нас и что впереди  нас  ждет  знакомый  квартал  и
знакомый человек, перед которым нам придется отчитаться.
     - Ну, как себя чувствуют молодожены? - ухмыляется Дрейк, встречая нас
в кабинете с зашторенными окнами.
     - Скучают, сэр, - вяло отзываюсь я. - Законный брак  и  романтическое
приключение - разные вещи.
     - Да, слыхал об этом, но сам я о браке судить не могу,  -  признается
шеф,  поднимаясь  из-за  стола  и  направляясь   к   известному   предмету
мебелировки, уставленному бутылками. - Мне,  Питер,  не  довелось  вкусить
семейного счастья. Работа, работа и еще раз  работа  -  такой  удел  выпал
старине Дрейку.
     С  этими  словами  он  наливает  себе  четверть  стакана  виски,  для
декорации бросает пару кубиков льда.  Потом  вспоминает,  что  в  кабинете
присутствует дама.
     - Вам, Линда?
     - Благодарю, предпочитаю воздержаться.
     - Ох уж эти певицы с их режимами! - вздыхает шеф. - Ну а вам,  Питер?
Вы-то не певица.  Или  вы  тоже  выучились  петь  там,  на  Балканах,  под
воздействием молодой жены?
     Я вынужден подтвердить, что я  действительно  не  певица,  и  принять
предложенный стакан.
     - Ну, я жду! - уже деловитым тоном заявляет шеф, отведав виски.
     - Все прошло нормально, - рапортую я.
     - Все благополучно, - подтверждает мисс Грей.
     - Это и желательно было услышать, - говорит рыжий и поворачивается  к
Линде.
     - Вы, наверное, устали с дороги. Мне просто неудобно вас задерживать.
Идите отдыхать.
     Линда, видно, только и  ждала  этого  разрешения,  чтобы  невозмутимо
кивнуть нам обоим и покинуть кабинет.
     - Ну, Питер, я слушаю. Со всеми подробностями.
     - Можно и с подробностями.  Но  мне  кажется,  сэр,  что  в  операцию
посвящено слишком много людей. Их становится все больше.  Сначала  Ларкин,
теперь Линда...
     - Линде ничего не известно, кроме кое-каких мелочей по части торговли
гашишем. Будьте уверены, что даже эта информация, которой она располагает,
- дезинформация. Cчитайте, что в ваш проект посвящено только трое: я, вы и
Ларкин.
     - Один египетский правитель несколько тысяч лет  назад  сказал,  что,
если  в  заговоре  участвуют  трое,  среди  них  обязательно  присутствует
доносчик.
     Дрейк не обращает внимания на мою попытку блеснуть эрудицией.
     - Надеюсь, Питер, этот доносчик - не вы.
     - Нет, и не вы. Но кроме нас есть третий.
     - Знаю. Пока что этот янки  не  дает  оснований  подозревать  его.  А
там... там увидим.
     Он на минуту задумывается, потом отпивает глоток и напоминает:
     - А теперь - подробности!
     - Я установил контакт со своими людьми. Отобрал пятерых по  принципу:
лучше меньше, да понадежнее. Могу сообщить вам их имена, адреса  и  прочие
данные.
     - После!
     - С человеком, которого я назначил шефом группы,  обсудил  конкретные
подробности операции. Он считает, что она не доставит особых  затруднений,
и берется осуществить переброску столько раз, сколько будет нужно.
     - Вы полагаете, что это надежный человек?
     - Абсолютно. Могу подробно рассказать, что он собой  представляет,  и
вы сами убедитесь, что...
     - После!
     - Мы договорились и о том, как будем  поддерживать  связь.  Сообщения
придется посылать по почте, другого выхода нет.  Но  чтобы  мои  помощники
были твердо уверены, что сообщения исходят  от  меня,  я  буду  их  писать
собственноручно.
     И я передаю ему все детали будущей связи вплоть до бесцветных чернил,
надписей под марками и прочих подробностей.  Кажется,  такое  решение  его
удовлетворяет. Потом перехожу к вопросу об оплате, что ничуть не  понижает
настроения Дрейка. Оно  и  понятно:  гонорар,  потребованный  техническими
исполнителями операции, - мелочь, пылинка  по  сравнению  с  прибылью,  на
которую он рассчитывает.
     - А эти ваши надежные ребята, Питер, не могут подставить нам ножку?
     - Каким образом?
     - Самым простым: получат товар и оставят его себе.
     - Зачем им такой товар, сэр? Это же Болгария, а не Лондон.
     - А разве в Болгарии нет наркоманов?
     - Где их нет! Наберется на всю страну душ двести-триста. Что возьмешь
с такой клиентуры? - Гроши.
     - Хорошо, допустим. Вам лучше знать.
     - Они могут нас надуть только в том  случае,  если  мы  надуем  их  с
деньгами. И сделают это не для того,  чтобы  завладеть  товаром,  а  чтобы
утереть нам нос.
     - Мда-а-а... - произносит шеф вместо ответа  и  достает  из  кармашка
неизменную сигару, появления которой я жду уже давно.
     Он приступает к священнодействию распаковки и обрезания.
     Я терпеливо жду, пока он раскурит сигару до нужного градуса.
     - Да-а-а... - повторяет Дрейк. - У меня  такое  чувство,  что  вы  со
своей задачей справились. Я сразу это понял, как только вы вошли. Если  бы
ваша поездка закончилась неудачей, у вас хватило бы  ума  не  показываться
мне на глаза.
     Он допивает свою дозу виски и приказывает:
     - А теперь, Питер, садитесь сюда, вот  за  этот  стол,  и  аккуратно,
точно, ничего не упуская, пишите доклад обо всем, что вы сделали.
     Опять письменная работа!
     - А вы не считаете, сэр, что оставлять письменные  свидетельства  вот
так, черным по белому, не совсем разумно?
     - Не волнуйтесь, приятель, в сейфе старины Дрейка ваш доклад будет  в
полной безопасности.
     - Но он может попасть в руки Ларкина...
     - Ларкина? Вы напрасно считаете  меня  дураком.  Ларкин  будет  знать
ровно столько, сколько требуется для дела.
     Дрейк смотрит на часы.
     - Мне нужно в "Еву". А вы садитесь и начинайте. Чтобы вы не  скучали,
я пришлю вам Райта.
     Опять письменная работа. Да еще  под  надзором  этого  кладбищенского
типа.


     Я исписал девять или десять страниц -  хорошо,  что  у  меня  крупный
почерк, и доклад кажется длиннее, чем он есть на самом  деле.  На  десятой
странице начинаю чувствовать ломоту не только в кисти руки, но и в висках:
что касается последней, то ее  причина,  по  всей  вероятности,  -  густой
аромат сирени, наполняющий кабинет. Райт благоухает, как куст  сирени  или
целая сиреневая заросль: честно говоря, я никогда  не  бывал  в  сиреневых
зарослях и представляю их себе в  виде  нескольких  деревьев  вроде  Джона
Райта; я иду по дорожке между этими деревьями, и с каждым шагом у меня все
сильнее кружится голова...
     Пока  я  потею  над  домашним  заданием,  Райт   вовсю   наслаждается
бездельем, расхаживает по кабинету, заглядывает за шторы,  оправляет  свои
длинные волосы длинными пальцами и насыщает воздух кабинета табачным дымом
и благоуханием сирени.
     Он одет с полным пренебрежением  к  времени  года,  то  есть  на  нем
безукоризненный  черный  костюм.  Я  подозреваю,  что  у  него   несколько
одинаковых костюмов, потому что трудно поддерживать единственный костюм  в
столь безукоризненном состоянии. Как  всегда,  на  нем  черный  галстук  и
черная обувь. У него даже носки черные; я их вижу, когда Райт  усаживается
в кресло напротив меня и кладет ногу на ногу.
     С той минуты, как он появился в кабинете по приказанию  Дрейка,  Райт
не удосужился произнести ни слова и вообще  ведет  себя  как  надзиратель,
которому  поручили  стеречь  жалкого  арестанта.  Но  мне   кажется,   что
непринужденность его напускная и что на душе у  этого  агента  похоронного
бюро кошки скребут: а вдруг он, Райт, - уже не правая рука шефа, вдруг его
оттеснил на задний план этот самый арестант, неизвестно  откуда  взявшийся
хитрец и наглец Питер?
     Должен признаться, что у него есть все основания  для  сомнений.  Все
мои встречи с Дрейком происходят без его участия; проект  операции  в  его
последнем действующем варианте для Райта полная тайна.  Неизвестна  ему  и
тема моего доклада, в который красавчик Джон старается  не  заглядыать  из
вполне понятной осторожности.
     Словом, если мы оба - секретари Дрейка, и если даже он - шеф кабинета
и главный секретарь, то совершенно ясно, что именно я занимаюсь тайными  и
важными вопросами,  в  то  время  как  ему  предоставлена  проза  жизни  -
порнография, картежная закусочная и подвальчики со стриптизом.
     Другой человек на его месте не стал бы портить себе настроение  из-за
такой ерунды. В конце  концов,  чем  меньше  ответственности,  тем  меньше
неприятностей. Но Райт явно обеспокоен. И не только потому, что участие  в
любой операции - это доля в дележе. Но и потому, что раз Дрейк держит его,
свою правую руку, в неведении,  значит,  он  больше  не  доверяет  или  же
никогда не доверял этой самой правой руке.
     В кабинете уже давно нечем дышать, и труд мой давно закончен, и мы  с
Райтом уже давно делаем вид, что вовсе не замечаем друг друга,  -  занятие
довольно утомительное, - когда дверь наконец открывается и входит шеф.
     Дрейк явно в приподнятом настроении:  уголек  его  носа  горит  ярким
пламенем. Он весело осведомляется:
     - Ну как, все готово?
     Вместо ответа я подаю ему свой скромный  труд.  Рыжий  берет  доклад,
идет к сейфу и убирает мое домашнее задание в надежное место.
     - Вы свободны, Райт, -  холодным  тоном  говорит  он,  гораздо  более
холодным, чем осведомляется у меня о докладе.
     Агент похоронного бюро торопливо исчезает, пожелав начальству доброго
вечера, потому что  за  плотно  задернутыми  шторами  кабинета  уже  давно
наступил вечер.
     - Что вы скажете,  Питер,  если  я  предложу  вам  скромный  ужин  на
французский манер?
     Я, конечно, польщен вниманием шефа - что еще я могу сказать.
     - В сущности, я должен был зайти за Брендой. Но мы увидимся  прямо  в
"Еве". Если бы  вы  знали,  приятель,  как  это  иногда  обременительно  -
возиться с домашней кошкой.
     Предоставив  дрейковским  гориллам  приятную  обязанность  проветрить
кабинет, мы выходим на улицу.  До  ресторана,  куда  пригласил  меня  шеф,
недалеко,  метров  пятьсот.  Это  заведение  совсем  иной  категории,  чем
харчевня нашего общего знакомого итальянца: хрусталь,  фарфор,  серебряные
приборы, белоснежные скатерти и цветы на столах, к счастью  -  не  сирень.
Сирень давным-давно отцвела  во  всем  городе,  и  ее  благоуханием  можно
упиваться, только находясь в обществе Райта.
     - Выбирайте, не глядя на цены, -  с  царственной  щедростью  заявляет
Дрейк, когда метрдотель кладет перед каждым из нас  меню  в  переплете  из
натуральной кожи.
     Пропустив его заявление мимо ушей, я скромно выбираю салат  по-ниццки
и банальный бифштекс с черным перцем.
     -  Что  будут  пить  мсье?  -  с  неподдельным  интересом  спрашивает
метрдотель, поскольку решающий удар по  клиенту  наносят  именно  напитки.
Рискуя разочаровать его, я заявляю:
     - Мне все равно.
     - Придется заняться вашим светским воспитанием, -  добродушно  ворчит
Дрейк. - Разве можно, придя во французский ресторан,  заявить,  будто  вам
все равно, что вы будете пить!
     Воодушевленный его замечанием официант предлагает  белое  бургундское
неизвестно какого года, от которого  Дрейк,  невзирая  на  охвативший  его
прилив щедрости, отказывается, потому что оно сильно горчит с точки зрения
цены. После этого у них завязывается  увлекательная  беседа  о  французких
винах, в итоге которой Дрйек останавливается  опять-таки  на  бургундском,
более приемлемом в эти прискорбные времена финансовой нестабильности,  как
изволил выразиться шеф.
     Этот ресторан с его бледно-розовыми обоями, белоснежными  скатертями,
хрустальными люстрами, серебряными приборами - сущий оазис утонченности  в
грязном городе, имя которому Сохо; но в Сохо контрасты не редкость,  и  не
стоит удивляться, если вы обнаружите здесь такой оазис рядом с квартальной
пивнушкой, как не стоит удивляться и в том случае, если вы видите рядом со
столом  мистера  Дрейка  членов  Палаты  лордов  британского   парламента.
Название этого оазиса не то "Золотой петух", не то "Золотой лев", а может,
"Золотая рыбка" или "Золотой бочонок"; в этом городе  на  вывесках  такого
рода заведений золота больше, чем на витринах ювелирных фирм. Данную  тему
можно было бы продолжить, но я не специалист по такого рода материям;  тут
бы пригодилось мнение мистера Оливера, всесторонне осведомленного  мистера
Оливера, который умеет со вкусом порассуждать, почему, например,  автобусы
в Лондоне - красные, а в Париже - зеленые, и всегда  готов  предложить  по
каждому вопросу собственную, хорошо обоснованную концепцию.
     Ужин проходит без особых проволочек, и я подозреваю,  что  Дрейку  не
терпится как можно скорее с ним  покончить,  чтобы  добраться  наконец  до
своего любимого напитка, потому что все  французские  вина  вместе  взятые
ничего ему не говорят. Может быть, именно поэтому, когда я заказываю  кофе
и рюмочку коньяка, он просит принести  двойную  дозу  виски  и  от  мелких
вопросов, связанных с  утряской  будущей  операции,  переходит  к  высоким
обобщениям о смысле жизни и прочем. И если я до сих  пор  не  усвоил,  что
философия моего шефа - это философия альтруиста,  то  теперь  пришла  пора
окончательно убедиться в этом.
     - Не знаю, Питер, замечали вы или нет, но  если  абстрагироваться  от
дурацких предрассудков, моя жизненная  цель  высокоблагородна.  Оспаривать
это мог бы только какой-нибудь въедливый лицемер. Ибо моя цель...  у  меня
нет иной цели кроме  как  доставлять  людям  радость.  Радость  другим  и,
конечно же, радость себе самому, я ведь тоже человек. Вот моя цель.
     При  этом  скромном  заявлении  Дрейк  делает   солидный   глоток   и
посматривает на меня в ожидании сочувствия  своим  словам  и  поощрения  к
дальнейшей откровенности.
     - Я не берусь судить, что есть добро и что есть зло, - продолжает он.
- Это дело пасторов. Но я знаю кое-что, не известное пасторам,  знаю,  что
доставляет человеку радость и что - нет. И по мере своих  сил  ограничиваю
себя рамками первого. Если же порой в виде исключения я вынужден прибегать
ко второму, то только потому, что меня к этому принуждают, потому, что  на
свете есть люди, неспособные оценить мое главное стремление  -  доставлять
людям радость.
     - Люди бывают разные, - соглашаюсь я,  чтобы  доставить  удовольствие
шефу.
     - Именно, - говорит Дрейк.  -  Но  вернемся  к  моей  главной  мысли.
Взрослые люди ничем не отличаются от  детей.  Они  больше  всего  радуются
играм и игрушкам,  бесстыдным  картинкам,  живым  куклам,  по  возможности
голым, им подавай азартные игры, гашиш... И я даю им  все  это.  Питер,  я
приношу им радость. Пусть меня судит всевышний на том свете за то,  что  я
приносил радость людям...
     - А себе? - нескромно интересуюсь я.
     - О, мои радости весьма прозаичны, милый  мой.  Я  человек  скромный.
Иметь под рукой стакан любимого напитка.  Пользоваться  услугами  хорошего
повара, приличного портного  и,  конечно,  рассчитывать  на  малую  толику
уважения со стороны окружающих. А для всего этого, особенно для  уважения,
нужно... вы сами понимаете, что нужно.
     - Это каждый понимает.
     - Иногда мне,  конечно,  приходится  наказывать  за  непослушание.  Я
стараюсь делать это как можно реже, но бывает, что без этого не обойтись -
не то все пойдет прахом. Но даже в наказании я  стараюсь  избегать  лишней
жестокости.  Вы  знаете,  какие  истязания   придумали   китайцы,   святая
инквизиция, гестаповские садисты и тому подобные изверги. У  меня,  Питер,
ничего подобного нет. Зачем истязать человека, зачем его мучить, делать из
него пожизненного инвалида? Лучше послать к нему Марка - и довольно.  Одна
пуля - и точка. Просто и гуманно, как и водится у воспитанных людей.
     - Не  знаю,  как  воспитан  Марк,  но  если  судить  по  вашим   двум
гориллам...
     - Вы  ошибаетесь,  дорогой,  -  добродушно  протестует  Дрейк.  -  Вы
проявляете понятное пристрастие человека, занимающего определенную сторону
в споре. Боб и Ал - просто дети. Невинные дети, которые  любят  пускать  в
ход невинные хитрости и проделки. Вам, наверное, известен  коронный  номер
Боба: он делает резкий удар головой по носу, что при его росте нетрудно, а
потом подает человеку носовой платок, чтобы тот вытер кровь. Ну как? Ал же
показывает правый кулак и говорит: "Видал", а  сам  пускает  в  ход  левый
кулак. Детские шалости, не больше.
     - Возможно, - иду на  уступки  я.  -  Хотя  мои  личные  воспоминания
говорят о другом.
     - Пристрастие, дорогой мой, в вас говорит пристрастие! Если прибегать
к сильным выражениям, то Марк - это ад, или бесспорный конец, а Боб и Ал -
чистилище. И я послал вас в чистилище именно затем, чтобы в  вашей  голове
восцарил разум и вы пришли к единственно правильному и мудрому решению. Не
знаю, поняли вы это или нет, но вы, Питер, стали  правой  рукой  человека,
единственная цель которого -  доставлять  людям  радость!  Вы  имеете  все
основания гордиться собой!
     Дрейк делает еще глоток и покровительственно заявляет:
     - Гордитесь, Питер! Гордитесь! Следует гордиться, раз для этого  есть
основания!


     Не знаю, то ли женское общество  на  него  подействовало,  то  ли  он
перебрал  за  ужином,  но  в  "Еве"  Дрейк  быстро  скис,  его  повышенное
настроение испарилось, и он впал в апатию.
     Явившись в "Еву", мы застали там Бренду, которая  вместо  приветствия
кислым тоном заявила:
     - Я жду уже больше часа, Билл...
     - Всем нам приходится ждать, - философски отозвался Дрейк. - Если  бы
вы знали, сколько приходится ждать мне...
     - Да, но я сижу совсем одна, и некоторые думают, что  я  жду  чего-то
другого... начинают навязываться...
     - Вы  могли  бы  обратить  подобные  недоразумения  себе  на  пользу,
дорогая, - невозмутимо заявляет Дрейк. - Лишние банкноты вам не  повредили
бы.
     Это заявление достаточно  красноречиво  говорит  о  настроении  шефа.
Бренда взглядывает на него с глубокой укоризной,  но  Дрейк  в  это  время
смотрит в другую сторону, и она воздерживается от замечания. Зато начинает
греметь оркестр, и на сцене появляется уже знакомая мне самка в золотистом
платье. Видимо, программа в "Еве" одна и та же.
     - Ваша конкурентка, - не утерпев, указывает Дрейк Бренде.
     - Перестаньте, Билл. Вы в самом деле заставите меня выйти на  дансинг
и раздеться перед всеми этими чужими мужчинами! -  восклицает  Бренда  так
громко, что перекрикивает оркестр.
     - Я не удивлюсь, если узнаю, что вы это уже делаете, хотя и не  перед
такой многочисленной аудиторией, - говорит Дрейк.
     Бренда, прикусив губу, молчит.
     Подходит черед очаровательной мисс Линды Грей. Певица выходит  все  в
том  же  скромном  туалете,  ее  встречают,  как  и  раньше,  дружелюбными
аплодисментами, на которые она отвечает милым поклоном.  Вообще  в  "Еве",
кажется, уважают  традиции.  Да  и  какой  смысл  менять  программу,  если
меняется публика, а раз так, значит, программа все время остается свежей.
     Мисс Линда берет в руку микрофон и делает несколько шагов по  залу  -
очевидно, в поисках жертвы. Жертвой на этот раз оказывается некий  молодой
человек в очках с несколько ошеломленным  выражением  лица.  Он  похож  на
библиотекаря или учителя  латинского  языка.  Певица  устремляет  на  него
пристальный  взгляд,  стараясь  преодолеть  стеклянную  преграду  очков  и
проникнуть в его ошеломленную душу. Зал  оглашает  ее  мягкий,  мелодичный
голос:

                     Не говори, я знаю: жизнь течет.
                     Ночь умирает, новый день наступит...

     На сей раз я могу спокойно слушать этот мелодичный голос, не чувствуя
себя экспонатом с рекламной витрины. Но радость моя  недолговечна.  Пропев
первый куплет, Линда делает поворот  кругом,  быстрыми  шагами  пересекает
дансинг и, положив мне руку на плечо, переходит к припеву:

                     Не говори: увидимся мы завтра.
                     Не говори: с тобой я буду завтра,
                     И снова поцелую я тебя.
                     Быть может, это завтра, завтра, завтра
                     Наступит без меня и без тебя.

     Я, само собой, стараюсь укорить ее взглядом, стараюсь дать ей понять,
чтобы она отошла от меня, но меланхоличный голос и колдовские сине-зеленые
глаза так ясно говорят, что она поет для меня, именно для  меня  и  только
для меня, что я совсем обескуражен. Когда песня  кончается,  Дрейк  лениво
замечает:
     - Сегодня она пела для вас, Питер!
     - Она и тогда пела для меня.
     - Нет. Тогда - нет. Но сейчас она действительно пела для вас. Хорошо,
что не вам платить по счету. Я бы заставил вас заплатить и за песню.
     Линда поет еще четыре песни. Это ее песни - гвоздь программы и  в  то
же  время  некий  водораздел  между  двумя  порциями  стриптиза,   которые
предлагает своим посетителям "Ева" и из которых  вторая  порция,  ближе  к
полуночи, гораздо откровеннее первой.  Но  певица  определенно  бьет  всех
чемпионок раздевания с точки  зрения  успеха.  Возможно,  ей  помогает  то
несложное  обстоятельство,  что  люди,  явившиеся  сюда  пощекотать  нервы
бесстыдными  картинами,  не  прочь  показать   себя   приличными   людьми,
поклонниками чистой лирики.
     - Пригласите  ее  за  столик,  Питер!  Хорошее  воспитание  обязывает
отблагодарить даму за жест!
     И я иду за кулисы - не столько затем, чтобы показать себя воспитанным
человеком, сколько затем, чтобы продемонстрировать послушание  начальству,
а может, и по какой-то другой причине.
     Линда встречает меня с недоверием.
     - Вас послал Дрейк? - тут же спрашивает она.
     - А кто же еще?  Но,  если  учесть  веление  сердца,  то  приглашение
исходит от меня.
     - "Веление сердца"? Кажется, это не ваши слова, Питер!
     Она  принимает  приглашение,  и   мы   подходим   к   столику   очень
своевременно: реплики Дрейка и Бренды свидетельствуют о приближении грозы.
     - Да, дорогая, я знаю, что вы - сущая богородица, - лениво цедит шеф,
рассеянно поворачивая в руке стакан с кубиками льда, - но что  делать,  не
всякому дано оценить ваше целомудрие. Иные типы даже готовы  на  вольности
по отношению к вам...
     - Перестаньте, Билл!
     - Уверяю вас, ваша логика мне  понятна:  вы  боитесь,  что  я  совсем
перестану обращать на вас внимание, и  потому  позволяете  себе  известные
капризы... и правильно боитесь...
     Тут Дрейк спохватывается и восклицает:
     - Линда! Вы всегда  безупречны,  но  сегодня  превзошли  самое  себя.
Надеюсь, Питер это заметил?
     - Боюсь, что Питер не в состоянии оценить песню.
     - Но он не может не оценить взгляда - не настолько же он слеп!  Какой
это был взгляд! Когда-то, в годы  моей  невинности,  Бренда  сразила  меня
таким же взглядом...
     - Это было, кажется, лет пять назад, - замечает Линда. - Неужели  вам
удалось сохранить свою невинность до столь преклонного возраста, сэр?
     - Увы, дитя мое! - страдальчески вздыхает Дрейк. - Это так! У  Бренды
острый слух, и я боюсь, что она  нас  услышит,  не  то  я  сделал  бы  вам
признание.
     Дрейк нагибается к Линде, будто действительно хочет сказать ей что-то
по секрету, но произносит довольно громко:
     - Я до сих пор невинен, Линда!  Невинен  и  доверчив,  как  последний
дурак!
     Бренда делает вид, что не слышит, как будто  Дрейк  и  в  самом  деле
шепнул свое признание Линде на ухо. И вообще с этого момента она  начинает
вести себя как безучастный свидетель - то ли боится дразнить Дрейка, то ли
считает, что бессмысленно ссориться с подвыпившим человеком.
     Подвыпивший человек пользуется этим обстоятельством, чтобы  отпустить
по адресу богородицы Бренды еще пару довольно невинных реплик, потом снова
вступает оркестр, открывая следующее,  уже  вовсе  разнузданное  отделение
программы.
     Когда через два часа мы выходим на улицу,  воздух  Сохо  кажется  мне
необыкновенно свежим, насыщенным  озоном.  Уже  поздняя  ночь,  или,  если
угодно, очень раннее утро, и мы с Линдой по пустой и ярко освещенной улице
направляемся к Черин-кросс.
     - Бедная Бренда, - говорит она будто про себя.
     - С тем же основанием вы могли бы сказать "бедный Дрейк",  -  замечаю
я. - Если верить его намекам, она, кажется, наставляет ему рога.
     - А разве можно жить с таким человеком и не изменять ему? - возражает
певица с чисто женской логикой. - Дрейк - и любовь! Вы только  представьте
себе!
     - Почему  бы  и  нет?  Наш  шеф  совсем  не  чужд  любви.  Вы  только
посмотрите, как упорно он старается вызвать это чувство между вами и мной!
     Линда не отзывается, и это молчание кажется мне подозрительным.
     - По-вашему, из каких побуждений Дрейк  так  настойчиво  толкает  нас
друг к другу? - упорствую я. - Этот человек ничего не делает без причины.
     Линда опять молчит.
     - Да скажите же что-нибудь!
     - Я, наверное, последняя дура, - тихо произносит  она  наконец.  -  И
все-таки я вам скажу, Питер. Дрейк велел, чтобы я сообщала ему  обо  всем,
что только узнаю и услышу от вас или о вас.
     - Другими словами, вы  должны  и  дальше  выполнять  свою  балканскую
миссию.
     - Именно. Да еще с особым старанием.
     - И когда он поставил вам эту задачу?
     -  Сегодня.  В  "Еве".  Вызвал  меня  в  свой  кабинет   и   подробно
проинструктировал.
     - А именно?
     - О, я действительно совсем оглупела, - чуть слышно говорит Линда.  -
Он сказал, что пошлет ко мне Марка... что убьет меня, если я вам скажу  об
этом.
     - Не надо мучиться ненужными страхами, - успокаиваю я  мисс  Грей.  -
Неужели вы думаете, что я вместо благодарности побегу обо всем докладывать
Дрейку?
     Помолчав, она замечает:
     - Я знаю, что это не в ваших интересах. И все-таки боюсь.
     -  Опасность  в  самом  деле  существует.  Но  она  связана  с   моим
поведением, а не с вашим.
     - О чем это вы?
     - Вы, наверное, пригласите меня к себе?
     - Такого намерения у меня не было. Но если вы настаиваете...
     - Скажите, Линда, Дрейк велел вам чаще приглашать меня к себе?
     - Да... то есть... да, он так велел, -  смущенно  лепечет  она  после
паузы.
     Я не допускал, что Линда  может  смутиться.  Чего  доброго,  она  еще
покраснеет, хотя под густым черноморским загаром это будет незаметно.
     - Именно об этой  опасности  я  и  говорю.  Старый  хитрец  наверняка
оборудовал  вашу  квартиру  подслушивающей  аппаратурой.  И   каждый   наш
разговор, каждое слово будет записано на пленку. Каждая ваша  неосторожная
реплика...
     - О Питер! Возьмите меня под руку...
     Голос у нее умоляющий и чуть слышный.
     - Вам что, плохо? - говорю я и беру ее под руку.
     - Да... у меня прямо ноги подкосились...
     Линда останавливается. Вынужден остановиться и я.
     - У вас, оказывается, замедленная реакция...
     - Реакция у меня нормальная.  Когда  вы  сказали  про  аппаратуру,  я
вспомнила, что хотела сказать вам про инструкции Дрейка только дома... мне
не хотелось говорить на улице...
     - Такие разговоры надо вести именно на улице. И только в том  случае,
если за вами никто не следит.
     - Хорошо, что вы об этом заговорили...  Как  подумаю,  что  я  хотела
отложить этот разговор до дома...
     - И что еще вам велел Дрейк?
     -  Велел  сблизиться  с  вами...  завоевать  ваше   доверие...   чаще
приглашать  вас  к  себе...  словом,  разыграть  внезапную   влюбленность.
Смотрите, говорит, будьте осторожны, потому что этот  тип  очень  хитер  и
если вы перестараетесь или будете действовать грубо, то оттолкнете  его...
Сначала я, конечно, не соглашалась,  я  ему  объясняла,  что  у  меня  нет
никакого опыта  в  подобных  делах  и  что,  судя  по  моим  впечатлениям,
вынесенным из нашей поездки, вы очень холодный человек, что, между прочим,
чистая правда... И что если за вами нужно следить, то наверняка для  этого
можно найти более эффективные методы... А Дрейк говорит, мол, до  сих  пор
мы за ним следили при помощи таких эффективных методов, но Питер далеко не
прост, и вообще положение стало деликатное, я не  могу  подсылать  к  нему
разных хулиганов, приходится прибегать к тонким способам, и  такой  тонкий
способ - это вы, Линда. Ну а потом начались посулы  и  угрозы.  В  угрозах
Дрейк не имеет себе равных, это вам, наверное, известно.
     - Ну, значит, все в порядке, - успокаиваю ее я. - При условии, что вы
не будете забывать об аппаратуре.
     - Но, Питер, сама эта мысль просто  убивает  меня!  Как  можно  жить,
когда каждую минуту тебя подстерегает какая-то аппаратура!
     Такие вопросы я и сам задавал себе когда-то, в самом начале. А  потом
понял, что можно. Человек все может.
     - И потом, что  получится,  если  мы  все  время  будем  молчать  или
говорить только о пустяках? Дрейк сразу учует, что здесь что-то не то.
     - Мы будем говорить не только о пустяках. И для вас лучше  всего,  по
крайней мере когда вы у себя дома, - если вы будете жить так, словно вы  в
самом деле и всерьез играете роль, порученную вам Дрейком. Вызывайте  меня
на искренность, задавайте  вопросы,  словом,  делайте  ваше  дело.  А  как
отвечать на ваши вопросы - это моя забота.
     - И этот цирк надо начинать сегодня же? - уныло спршивает мисс Грей.
     -  По-моему,  сегодня  рано.  Сначала  вам  придется  ввести  меня  в
искушение.
     - При наличии всей этой аппаратуры?
     - Конечно, с полной непринужденностью, будто  никакой  аппаратуры  не
существует.
     - Вряд ли я на это способна...
     - Почему? Удалась же вам в Варне проверка загара. Тогда у вас  хорошо
получилось...


     Все следующие дни Дрейк так часто вызывает меня  на  консультации  по
крупным и мелким вопросам, связанным с операцией,  и  так  часто  отсылает
Райта  из  кабинета,  что  господину  агенту  похоронного  бюро,  будь  он
человеком чувствительным, впору получить нервное расстройство.
     Джон Райт, однако, не нервничает. Он просто меняет тактику и начинает
заигрывать с соперником, то есть со мной. Первый жест внимания я получаю в
ресторане итальянца. Забавно - он почти полностью копирует жест  покойного
Майка: люди малообщительные и лишенные  воображения  действуют  по  одному
шаблону.
     - Могу я сесть за ваш столик?
     - Пожалуйста.
     Затем следует молчание и неловкие попытки  завязать  разговор,  потом
снова  молчание  и  снова  попытки,  пока  наконец   не   приходит   время
расплачиваться с официантом.
     После ряда таких  проверочных  операций  Джон,  набравшись  смелости,
решается на  новый  шаг.  Это  происходит  в  угловом  кафе,  под  афишей,
популяризирующей программу Реммон-бара, где я пью послеобеденный кофе.  Не
знаю, то ли Райт выпил, то ли притворяется, что выпил, но он подсаживается
ко мне, не спрашивая разрешения,  и  вообще  держится  почти  естественно.
Пренебрежительно глянув на мою чашку, он спрашивает:
     - Кофе пьете?
     Приходится подтвердить его смелую догадку.
     - В такое время дня?
     - Я пью кофе в любое время дня.
     - А я - никогда. Виски тоже не  пью.  По-моему,  чай  и  пиво  -  вот
подходящие напитки для скромного англичанина. Но сегодня в виде исключения
я хлебнул виски. Не знаю, что на меня накатило. Взял и хлебнул.  И  еще  с
удовольствием хлебну. Особенно если вы согласитесь составить мне  компанию
и примете от меня стаканчик.
     - Стаканчик можно, - скромно заявляю я. - Заказывайте.
     И он заказывает по стаканчику. Потом - еще по одному. Потом - еще.  И
наступает минута, когда выпитое  виски  наводит  его  на  разные  мысли  о
течении жизни, и он начинает делиться этими мыслями.
     - Не знаю, какого мнения об этом вы, Питер, но наша жизнь -  страшная
путаница. Только пройдитесь по Дрейк-стрит, и вы  в  этом  убедитесь.  Как
подумаю, что сказала бы моя мать, если бы она встала из могилы  и  увидела
своего сына. А много ли  таких,  кто  может  похвалиться  своей  жизнью  и
сказать, что в ней нет путаницы? И кто они? Даже если такие люди  есть,  я
все равно не стану  киснуть  по  восемь  часов  в  какой-нибудь  захудалой
канцелярии за  горсть  медяков,  где  моим  единственным  утешением  будет
сознание того, что я - порядочный человек.
     Он кладет локти на стол и подпирает  голову  руками,  потом  проводит
длинными пальцами по длинным волосам, поднимает глаза и смотрит на меня:
     - Что вы скажете?
     Но я не успеваю решить, что мне сказать и говорить  ли  вообще.  Райт
начинает новый монолог. Он явно любитель монологов.
     - Вы, может быть, думаете, что я какой-нибудь  люмпен,  раз  оказался
здесь, на Дрейк-стрит? Ничего подобного,  Питер!  Я  кончил  бухгалтерские
курсы и разное другое, чтобы стать порядочным банковским служащим.  Больше
того, я уже был порядочным банковским служащим.  Ну  и  что  из  этого?  Я
досыта хлебнул порядочной жизни на медные пенсы, меня от  нее  тошнит.  Уж
лучше - порок или то, что называется пороком. Хотя и он тоже...
     Райт снова вешает голову, будто старается вспомнить,  что  же  именно
хотел сказать про  порок,  потом  опять  приглаживает  волосы,  а  вернее,
взлохмачивает их и опять вступает на путь монолога:
     - Все эти квартиры, которые вечером воняют женскими духами, а утром -
женским потом, и эти  красавицы  из  кабаре,  которые,  ложась  с  вами  в
постель, вместе с гримом смывают всю красоту... и эти хамы, из-за  которых
невозможно спокойно выпить кружку пива, потому что они твои люди и  ты  их
человек... и вся эта Дрейк-стрит... да и другие тоже...
     Раз уж он заговорил о запахах, меня так  и  подмывает  попросить  его
немножко отодвинуться, поскольку я уже не  знаю,  что  пью,  -  виски  или
одеколон "Сирень". Но что поделаешь, надо проявлять терпимость к  ближнему
и снисходительность к выпившему человеку.
     Надо сказать, что он в самом деле под градусом, хотя и  не  настолько
пьян, как кажется. Но это - не беда. Беда в том, что  я  тоже  притворяюсь
пьяным и что у Джона хватает  легкомыслия  мне  поверить.  Так  что  я  не
удивляюсь, когда, вернувшись из туалета, замечаю  на  дне  своего  стакана
некую белесоватую жидкость. Примитивная штука. Надо бы  сказать  ему,  что
ампула с бесцветной жидкостью куда лучше и удобнее, но что поделаешь, если
Райт - мастер монологов и не дает мне слова.
     Я сажусь размашисто,  как  и  подобает  пьяному,  и  неловким  жестом
опрокидываю стакан.
     - Дейви, дай еще одно! - командует Райт.
     Опорожнив стакан, он снова требует:
     - И еще одно!
     После чего наступает его очередь проинспектировать туалет заведения.
     Сейчас или никогда! Я выскакиваю из кафе и вбегаю в  магазин  мистера
Оливера.
     - Райт совсем напился, - заявляю я ему. - Вы не могли бы вызвать  его
по делу минут через  двадцать,  пока  я  расплачусь.  Иначе  его  придется
выносить на руках.
     - Да, мне как раз нужно показать ему накладные...
     Мне некогда выслушивать пространные объяснения торговца  литературой.
Я бегом возвращаюсь в кафе, опережая Райта на полминуты.
     - Наша  беда,  Питер,  в  том,  что  женщины  привлекают  красотой  и
сексом... а ведь и то и другое в них фальшиво. Смотришь на такую, как  она
кривляется под прожектором "Евы"... как опускает ресницы и вертит задом...
и  думаешь:  "Богиня!"  А  дойдет  до  кровати  -  и  богиня   оказывается
обыкновенной проституткой... которая выучила пять-шесть танцевальных па...
и больше ничего.
     Райт поднимает свой стакан. Я следую его примеру и,  воспользовавшись
паузой, замечаю:
     - Все-таки ты не станешь отрицать, что есть и шикарные женщины.  Ведь
не станешь?
     - Есть! - соглашается агент похоронного бюро.  -  Есть.  Но  шикарные
женщины,  Питер,  всегда  кому-то  принадлежат.  Именно  потому,  что  они
шикарные, кто-то уже прибрал их к рукам... до тебя и до меня.
     Я пренебрежительно машу рукой.
     - Это не мешает...
     - Не мешает? - Райт оживляется и  заговорщически  понижает  голос.  -
Мешает, Питер, да так, что... в какую-то минуту начинаешь спрашивать себя,
стоит ли... стоит рисковать из-за женщины, пусть  даже  она  шикарна,  как
"кадиллак".
     Эта мысль в самом деле заслуживает серьезных размышлений, и  я  снова
вынужден отправиться на инспекцию. По  возвращении  я  опять  устанавливаю
наличие в стакане белесой жидкости. Нет, в самом деле, надо бы сказать ему
про ампулы.
     Мой стакан поставлен поближе к середине стола - во избежание  аварии.
Но я не собираюсь устраивать аварии.  Вместо  этого  я  осторожно  отпиваю
полглотка - вряд ли со мной что-нибудь случится от такой  ничтожной  дозы,
тем более что эти снотворные довольно трудно растворяются. Райт собирается
возобновить свой монолог, но тут на пороге кафе появляется мистер Оливер и
заговорщическим жестом подзывает моего собеседника к себе.
     Выждав, когда Дейви отвернется к бару - потому что в этот час Дейви -
единственный свидетель нашей беседы, - я  энергично  разбалтываю  смесь  в
моем стакане и  выплескиваю  ее  в  давно  намеченное  место  -  горшок  с
бегонией, стоящий на  подоконнике.  Не  знаю,  что  после  этого  будет  с
цветком, - все зависит  от  того,  насколько  он  вынослив  к  алкоголю  и
снотворным: но лучше экспериментировать  над  растением,  чем  над  собой.
Чтобы не возбуждать подозрений, отливаю в свой  стакан  виски  из  стакана
Райта и застываю в позе пьяного отупения.
     - Этот дурак Оливер! Нашел время! Пристает с какими-то накладными.
     Это говорит Райт. Он возвращается за столик, а с  ним  -  упоительный
аромат сирени.
     - Брось ты его, - рекомендую я и выпиваю свой стакан до дна. - Оливер
- мой друг, но он просто книжный червяк и больше ничего.
     - Оливер - пигмей, - заявляет решительно Джон. - Он как  раз  из  тех
людей, Питер... как раз из тех людей, которые готовы всю жизнь дремать  за
прилавком... понимаешь, всю жизнь... за горсть медяков...
     С этими словами сиреневый куст допивает свой  стакан  и  велит  Дейви
принести еще две порции.
     Если мне не изменяет память, свою порцию я так и  не  могу  допить  -
такая дрема одолевает меня, и как я с ней ни борюсь,  приходится  в  конце
концов заявить, что я иду спать.
     Легко сказать "иду!". Я встаю из-за столика и с удивлением  чувствую,
что ноги меня не слушаются, так что Райт вынужден взять меня  под  руку  и
отвести в родную "Аризону".
     - О, мистер Питер! О, мистер Райт! - восклицает добрая  Дорис,  когда
мы с Райтом, пошатываясь, входим в готиницу. -  Что  это  вы?  Среди  бела
дня... да еще в будни...
     - С кем не случается, дорогая Дорис, - бормочу я.
     - Ему надо выспаться, и к утру все как рукой снимет, - говорит  Райт:
сам  он  неожиданно  протрезвел  -  должно  быть,   от   чистого   воздуха
Дрейк-стрит. - Может, ему надо чем-то помочь, - озабоченно говорит Дорис.
     - Лучшее лекарство для него - сон, - авторитетно  заявляет  мой  друг
Райт. - Уложим его в постель, больше ему ничего не надо.
     - Что ж, вам лучше знать, - соглашается Дорис, которой действие виски
на человеческий организм известно только  по  скромным  угощениям  в  моем
номере.
     С большим трудом я кое-как поднимаюсь на свой  этаж  и  добираюсь  до
номера, но тут силы окончательно  покидают  меня,  и  Райту  приходится  с
материнской заботливостью - но без материнской нежности - положить меня на
кровать, после чего меня тут же одолевает  глубокий  сон.  Но  как  он  ни
крепок этот сон, я все же понимаю, что сиреневый куст  ненадолго  забегает
на кухню, потом возвращается, садится  в  кресло,  выкуривает  сигарету  и
принимается энергично  трясти  меня  за  плечо.  Убедившись,  что  я  сплю
непробудным сном, он опять уходит в кухню, а через минуту вообще  покидает
мой номер, заперев дверь снаружи на ключ, который  потом  просовывает  под
дверь. Примерно в это же время я ощущаю запах газа.
     Совсем легкий запах. Но при соответствующей насыщенности атмосферы он
может стать смертельным. Должно быть, Райт надеется на то  обстоятельство,
что  в  старых  зданиях,  особенно  в  старых  гостиницах,  всегда  слегка
попахивает газом. Да и время суток благоприятное: постояльцы "Аризоны" еще
не скоро вернутся в свои номера.
     Только через полчаса, когда я уже давно встал  и  открыл  форточку  в
кухне (но газовый кран еще не  закрыл),  выясняется,  что  сообразительный
Джон дополнительно подстраховался.
     - Что это ты, Дорис? - раздается на  лестнице  недовольный  голос  ее
брата. - Открыла кран в двадцать  пятом  номере,  и  весь  коридор  пропах
газом!
     - Я не могла оставить кран открытым! - возражает Дорис.
     - Как не могла, когда я только что его закрыл!
     Они еще немного спорят  о  том,  могла  или  нет  Дорис  забыть  кран
открытым, потом уходят вниз. Значит, даже если кто-то и почувствует  запах
газа, идущий из моего номера, ему найдется простое объяснение.
     Я тихо открываю дверь и так же тихо спускаюсь по лестнице  на  первый
этаж. Вестибюль пуст, если не  считать  Дорис,  которая  сидит  за  столом
администратора и читает газету. Я тихонько  зову  ее,  и  когда  она  меня
замечает, делаю таинственный жест. Подавив привычное "О,  мистер  Питер!",
готовое сорваться с ее уст, моя добрая приятельница подходит ко мне,  и  я
веду ее в номер.
     - Дорогая Дорис, этот тип хотел меня отравить! - торжественно заявляю
я, вводя ее в свои покои и демонстрируя открытый кран плиты.
     Она машинально делает шаг к плите, но я останавливаю ее.
     - Не надо, не трогайте!  Я  хочу,  чтобы  сохранились  отпечатки  его
пальцев на кране и следы ботинок на полу.
     - Но ведь это - чистое убийство! - сокрушается Дорис.
     - Мне тоже так кажется. И  мистер  Дрейк,  наверное,  будет  того  же
мнения. Вы знаете, ведь это ваш брат спас меня от верной смерти! Он что-то
громко говорил про открытый кран в соседнем номере,  и  я  от  его  голоса
проснулся.
     -  О!  Теперь  я  понимаю!  -  восклицает  сообразительная  Дорис   и
прикрывает рот ладонью. - Он открыл и  тот  кран...  чтобы  ввести  нас  в
заблуждение... Я и говорю брату: видно, я совсем выжила из  ума,  оставила
кран открытым...
     - Выжила из ума?.. Дорис, вы просто клевещете на себя!
     - О, мистер Питер! - восклицает Дорис и тут же  спохватывается:  -  А
как вам удалось так быстро протрезветь?
     - Чтобы протрезветь, надо быть пьяным, милая Дорис, а я не был  пьян.
Мне просто было плохо, кружилась голова. Этот тип чего-то  мне  насыпал  в
виски, и мне стало плохо...
     - Так я и думала.  Увидев  вас,  я  просто  не  поверила  собственным
глазам. Среди бела дня... да еще в будни...
     - Да, конечно. А теперь слушайте. Смотрите, не проговоритесь!  Никому
ни слова! Если случайно зайдет Райт и будет спрашивать про меня,  скажите,
что я сплю, и все. Остальное выяснится завтра, у Дрейка.
     - Поняла, мистер Питер. Но все-таки  вы  закройте  кран.  Зачем  газу
пропадать зря при нынешней дороговизне...


     -  Что  это  вы  в  такую  рань,  Питер?  -  без  особого  энтузиазма
осведомляется шеф, увидев меня в дверях кабинета. - Вам  что,  новые  идеи
приходят в голову по ночам?
     Рано утром  Дрейк  редко  бывает  в  хорошем  настроении,  а  рабочее
состояние приходит к нему после третьей дозы.
     - Да нет, не идеи. Просто мне подумалось, что однажды вечером я  могу
лечь спать и утром не проснуться...
     - Ах, вы опять про эту песню... Крепко же она засела у вас в голове.
     - Сэр, речь идет не о песне, а о реальной  жизни.  Вчера  Райт  хотел
меня отравить.
     - Неужели он посмел? - вяло рычит Дрейк и с видом человека,  готового
к самому худшему, идет к подвижному бару и  хватает  за  горлышко  бутылку
"Баллантайна".
     - Да не тяните же! Рассказывайте!
     Я  кратко  рассказываю  о  случившемся  и   перечисляю   вещественные
доказательства. Времени на это уходит мало, что не мешает шефу принять две
дозы горючего, не тратя сил на возню со льдом и прочим.
     Когда в кабинет вступает Ал, вызванный  сигналом  невидимого  звонка,
Дрейк командует:
     - Немедленно приведите ко мне Райта!
     И в ожидании провинившегося поясняет:
     - Это  поступок  отчаявшегося  человека,  Питер!  Надо  войти  в  его
положение. Жест отчаяния и ничего больше!
     Через десять минут агент похоронного бюро предстает перед шефом.  При
виде меня он не обнаруживает  никакого  удивления  -  должно  быть,  успел
предварительно проконсультироваться с Алом.
     - Я только что узнал, что вы  пытались  ликвидировать  нашего  общего
друга Питера, - спокойно говорит Дрейк. - Надеюсь, вы понимаете,  как  это
меня огорчает.
     - Это подлая ложь! - решительно  заявляет  куст  сирени.  -  Это  его
выдумка! Он хочет устранить меня. Вы, сэр, наверное, и сами заметили,  что
он старается убрать меня с дороги. Особенно в последнее время...
     - ...отчего вы и  решили  опередить  его,  -  добродушно  заканчивает
рыжий.
     - Подлая ложь!
     - А кто открыл кран?
     - Какой кран?
     - Газовый кран в кухне Питера.
     - Понятия не имею! Он напился как свинья. Я дотащил  его  до  дома...
уложил в кровать... откуда мне знать, что он делал после этого!
     - Наверное, решил покончить с собой, -  заявляет  Дрейк.  -  С  вашей
помощью, Джон.
     - Не понимаю.
     - Я тоже. Но факты налицо: свидетельство Дорис, отпечатки вашей обуви
в кухне, отпечатки ваших пальцев на кране, не  говоря  уже  о  снотворном,
которое вы дважды наливали в стакан Питера и следы которого и сейчас можно
обнаружить в одном из цветочных горшков в кафе.
     Райт  умолкает  -  очевидно,  прикидывает,  с  какого  пункта  начать
оборону, - но рыжий не дает ему подумать.
     - Мы не дети, Джон! И вам известно, что я скор на  решения.  Особенно
когда ясно вижу перед собой  отсутствие  доброй  воли.  Так  что  в  ваших
интересах продемонстрировать добрую волю.
     - Он отнял у меня Линду, - мрачно заявляет Райт; наверное, он  понял,
что лучше не раздражать шефа голословными отрицаниями.
     - Это уже лучше, - кивает рыжий. - Убедительнее.
     - Он меня оттеснил. Линда ушла к нему.
     Райт без устали твердит одно и то же - про Линду,  -  как  будто  это
объясняет все случившееся.
     - Ну, раз дело в ревности... - уступчиво  говорит  Дрейк  и  разводит
руками, будто он соглашается, что ревность все объясняет. Затем говорит: -
Вы свободны!
     После ухода Райта Дрейк вопросительно смотрит на меня.
     - Что делать, Питер! Оказывается, он ревнует!  Вам  не  кажется,  что
ревность может многое извинить?
     - Не знаю, не задумывался, - признаюсь я. - Но если  нужно,  я  изучу
этот вопрос.
     - Заставить человека изучить этот вопрос может только женщина. Хотя я
вам этого не желаю.
     И, помрачнев, Дрейк снова тянется к бутылке.





     Еще с утра  августовское  солнце  спряталось  за  набухшие  от  влаги
облака. С Темзы дует холодный ветер. И, конечно, стоит мне показать нос на
улицу, как начинается дождь. Щедрыми косыми  струями  он  хлещет  меня  по
спине, бешено барабанит по зонту, будто  хочет  пробить  его  насквозь,  и
обливает ноги как из ведра. Так что к Линде я являюсь  мокрый  до  костей,
несмотря на то, что зонт у меня - весьма реномированной марки.
     Линда в розовом купальном халате  открывает  мне  дверь  -  она  тоже
только что выкупалась, но в ванной.
     - О, вы тоже из-под душа, Питер! - восклицает она.  -  Оставьте  зонт
вот здесь, а плащ повесьте сушиться вот сюда.
     Я выполняю указания, тщательно вытираю  ноги  и  только  после  этого
вхожу в ее квартиру, совсем не приспособленную для приема  мокрых  гостей.
На нежно-голубом бобрике пола разбросаны белоснежные меховые шкуры -  мех,
конечно, искусственный,  -  но  топтать  их  просто  грех.  Лавируя,  я  в
несколько прыжков добираюсь ло кресла и  опускаюсь  на  такую  же  меховую
шкуру из нейлона; в этой квартире шкуры разбросаны не только по полу, но и
по дивану и креслам. Еще  во  время  первого  моего  визита  к  ней  Линда
сказала:
     - Когда я смотрю на них, эта темная квартира  кажется  мне  теплее  и
светлее. Солнце ко мне почти не заглядывает, и даже летом я зябну.
     Не считая изобилия нейлоновых  мехов,  обстановка  в  квартире  самая
обыкновенная. Првда,  у  стены  стоит  низенький  шкаф  с  весьма  сложной
стерео-радио-магнитофонной установкой с проигрывателем, и по  всему  холлу
разбросаны пластинки, груды пластинок. Но у кого в наше  время  нет  такой
установки. И кто в наши дни не  занимается  производством  современного  и
далеко не бесплатного продукта - шума.
     Хозяйка квартиры вступает в холл с огромным подносом в руках.
     - Питер! Помогите же мне, что это вы уселись!
     Я принимаю поднос,  заставленный  холодными  закусками,  колбасами  и
сырами, а Линда возвращается в кухню за чаем и кофе.
     - Что это - полдник  или  обед?  -  интересуюсь  я  просто  так,  для
информации, когда мы устраиваемся за низким столиком.
     - Лично я собираюсь слить и то и  другое  воедино,  -  объясняет  мне
Грей, намазывая тост маслом.
     Такое слияние - аномалия, которая стала привычкой для  мисс  Грей.  Я
прихожу к ней в ранний послеобеденный час, который для нее - раннее  утро.
С этой поры начинается ее день: хлопоты по хозяйству,  обход  магазинов  и
прочее; кончается же ее день тогда, когда порядочные  люди  видят  десятый
сон, самый сладкий, как любой десерт.
     -  Вы  что-то  сегодня  мрачны,  Питер,  -  замечает  Линда  к  концу
пиршества. - Что вас угнетает - плохая погода? Или вы вчера выпили лишнее?
     - Нет, такие мелочи меня не трогают. Меня беспокоят  некоторые  мысли
философского порядка. Например, мысль о смерти.
     Линда испытующе смотрит на меня. О, эти сине-зеленые глаза, в которых
так легко утонуть без следа! Но она пытается понять, кому  адресованы  мои
слова - ей или скрытому где-то поблизости микрофону.
     - И откуда у вас такие серьезные размышления?
     - Сам не знаю. Возможно, сама жизнь настраивает на  философский  лад.
Вчера, например, я на сантиметр разминулся со всеобщей доброй  тетушкой  -
смертью.
     И я коротко рассказываю Линде, что произошло накануне  между  мной  и
Райтом, заключая свой рассказ следующим заявлением:
     - Я не знал, что близость с вами придется  оплачивать  такой  дорогой
ценой. Что ж, это понятно. Женщина вашего уровня...
     - Не говорите глупостей, Питер! Между  мной  и  этим  Райтом  никогда
ничего не было! Вы слышите, абсолютно ничего!
     Я пожимаю плечами.
     - Это ваше дело. У меня нет оснований не верить вам. Но можно  любить
на расстоянии. И ревновать на расстоянии.
     - Чтобы Райт ревновал меня? - восклицает Линда.  -  Дорогой  мой,  вы
совершенно не в курсе дела! Наверное, вы один во всем квартале не  знаете,
что к чему. Всему свету известно, что Райт по уши влюблен в Бренду!
     - Всему свету, кроме Дрейка.
     - Я уверена, что Дрейк знает. Он просто закрывает на это глаза.
     - Не совсем, - замечаю я.  -  Если  судить  по  его  довольно  грубым
намекам тогда, вечером...
     Линда снова принимается за еду, вернее, за ее завершение в виде куска
шоколадного торта, увенчанного пышной шапкой крема.
     - Намеки Дрейка - составная часть его юмора, - замечает она.
     - А что, если шеф только подозревает Бренду и ничего не  знает  о  ее
связи с Райтом?
     - Ох, Питер, довольно, - неохотно отзывается Линда. - В конце концов,
Бренда - не принцесса Монако, чтобы столько говорить о ней.
     Наш разговор явно не по вкусу хозяйке, нетрудно угадать почему.  Она,
очевидно, не забыла, что все наши разговоры записываются на пленку,  и  не
желает раздражать шефа копанием в его личной жизни.  Но  я  не  прочь  его
подразнить - хотя бы просто для того, чтобы показать, будто не  подозреваю
о наличии в квартире Линды соответствующего устройства.
     - Я иду одеваться. Что  вы  хотите  послушать?  Поставить  что-нибудь
веселое? Отвлечетесь от грустных мыслей о всеобщей доброй тетушке.
     - Нет, не надо. От веселых  мыслей  у  меня  портится  настроение.  К
сожалению, грустная мелодия не в состоянии меня развеселить. Вообще,  всем
мелодиям я предпочитаю тишину.
     - Полная глухота  к  музыке!  -  констатирует  Линда,  направляясь  к
дальней части холла, служащей ей спальней.
     - Совершенно верно. У меня нет никакого влечениям к  песням.  Зато  к
певицам, особенно к некоторым...
     -  Молчите,  притворщик!  -  укоряет  меня  Линда  и  принимается  за
обременительное женское дело - одевание.
     Когда мы выходим на улицу, дождь уже  перестал.  Ветер  быстро  гонит
низкие мокрые тучи  далеко  за  горизонт.  Мы  пересекаем  Черинг-кросс  и
направляемся к Пикадилли.
     - Скажите, Питер, почему  Райт  решил  покончить  с  вами?  Ведь  его
ревность - это блеф! - интересуется моя спутница.
     - Почему же? Ревность Райта существует  на  самом  деле,  только  эта
ревность на служебной почве.
     - Вы собираетесь его вытеснить?
     - И не думаю!  Просто  сейчас  я  нужнее  Дрейку,  чем  Райт,  и  шеф
предпочитает обсуждать разные вопросы со мной, а не с ним.
     Линда долго молчит, молчу и я. Мокрый асфальт Шетсбери-авеню  блестит
под ногами. Линда первой нарушает молчание.
     - Я еще ни разу не спрашивала вас об этом. И вы, конечно,  можете  не
отвечать на мой вопрос. Неужели вы решили навсегда соединить свою жизнь  с
этим ужасным человеком, Питер?
     - "Навсегда... Соединить свою жизнь!" Оставьте эти высокие слова! Что
значит "навсегда"? И зачем  копаться  в  завтрашнем  дне,  когда  вы  сами
прекрасно знаете, что это завтра - штука весьма ненадежная?
     До самой площади Линда не раскрывает рта.
     - Нет, я не могу вас понять, - наконец произносит она. - Вы вторглись
в этот квартал и упрямо держитесь за него, будто решили покончить с  собой
и хотите выдать самоубийство за несчастный  случай.  Нет,  Питер,  честное
слово, я вас совсем не понимаю.


     На следующее утро меня снова вызывают к шефу  -  оказывается,  затем,
чтобы он мог выполнить высокогуманную и миролюбивую миссию.
     - Дорогой мой,  нужно  сгладить  конфликт  между  вами  и  Райтом,  -
заявляет он. - Я знаю, что кроме служебного долга у людей бывают и  личные
чувства, но я не желаю, чтобы одно мешало другому.
     - Лично я не имею ничего против вашего секретаря, -  поспешно  уверяю
я. - Особенно если он перестанет ломать себе голову над тем, как отправить
меня на тот свет.
     - Об этом не беспокойтесь, - рычит Дрейк. - Больше он  этим  вопросом
заниматься не будет. Мне очень приятно, что вы не  злопамятны,  Питер.  Вы
так же, как и я, Питер, принципиальны, но не злопамятны.
     Дрейк встает из-за письменного стола  и  наносит  традиционный  визит
вежливости передвижному бару, наливает в два стакана две почти  одинаковые
дозы и в оба стакана кладет кубики льда, которые берет  из  ведерка  прямо
пальцами, короткими и пухлыми, и предлагает  выпить  за  добрые  отношения
между служащими фирмы. Потом смотрит на часы и недовольно говорит:
     - Куда, к чертям, провалился Ал? Я еще полчаса назад  послал  его  за
Райтом.
     Дрейк идет к письменному столу и нажимает невидимую кнопку.  Никакого
результата.
     - И Боб куда-то запропастился, - с досадой констатирует он. - Сходите
к нему и велите сейчас же явиться ко  мне.  Вы  знаете  его  контору,  она
внизу, в подвале, где вы когда-то лечились от нервов.
     Выполняя указание начальства, я спускаюсь в подвал. В коридоре темно,
но из-под двери помещения, в котором я не так давно лечился от нервов (как
изволил выразиться шеф), просачивается свет. Нажимаю ручку двери и  вхожу.
На   меня   тут   же   обрушивается   что-то   тяжелое.   Очень   тяжелое,
распространяющее сильный запах сирени.
     Оправившись  от  удивления,  я  смотрю  на  пол.  У  моих  ног  лежит
бездыханное тело агента похоронного бюро Джона Райта.  Он  уже  не  сможет
присутствовать ни на чьих похоронах, кроме собственных.  Крови  не  видно.
Все сделано очень аккуратно, даже черный костюм потерпевшего не пострадал.
Судя по лиловым отпечаткам  на  его  шее,  смерть  наступила  от  удушения
платком или веревкой.
     Но я не судебный врач, и такие подробности меня  не  интересуют.  Вот
почему я спешу покинуть негостеприимную кладовку, не забыв стереть платком
следы пальцев с ручки двери.
     - Боба я  не  нашел,  -  сообщаю  я  шефу,  вернувшись  в  кабинет  с
зашторенными окнами. - Зато нашел Райта. Он в полном порядке, но мертв.  О
чем вы прекрасно знаете.
     - Прекрасно знаю? - Дрейк в изумлении поднимает брови. - Вы  странный
человек, Питер. Откуда мне  может  быть  известно  то,  что  происходит  в
подвале?
     Все-таки лицемерие имеет границы: он не спрашивает, отчего умер Райт,
только скорбно качает головой и произносит со вздохом:
     - Бедный Джон... Бедный мальчик...
     В дверь стучат. Вместо  того,  чтобы  прорычать  обычное  "войдите!",
Дрейк идет к двери и высовывает голову  в  коридор.  Невидимый  посетитель
что-то ему подает. Дрейк берет это  что-то  и  возвращается  к  столу,  по
дороге укоризненно грозя мне пальцем:
     - Ах вы, хитрец! Значит, вы и на  этот  раз  сумели  свести  счеты  с
противником! А всего пять минут назад убеждали меня, что ничего не  имеете
против Райта!
     И чтобы пояснить, о чем идет речь, Дрейк протягивает мне  фотографию,
только что вынутую из поляроидного аппарата: убийца  Питер  склонился  над
своей жертвой Джоном Райтом. Не  знаю,  кто  на  этот  раз  выполнил  роль
фотографа и где он прятался, за кроватью или  позади  ящиков  в  углу,  но
снимок сделан в идеальном фокусе. Очень красноречивый снимок.
     - Цена этому вещественному доказательству невелика, сэр, - безучастно
замечаю я.
     - Конечно, если бы вас  сфотографировали  в  самый  момент  убийства,
снимок был бы убедительнее, - соглашается Дрейк, - но  не  забывайте,  что
если  к  нему  приложить  снимок  вашего  предыдущего   преступления,   он
приобретет солидный вес.
     - И для чего вам эта новая фальшивка, сэр?
     - О,  фальшивка!  Вы  действительно  иногда  слишком  резки  в  своих
оценках, Питер! - заявляет Дрейк, убирая фотографию  в  сейф.  Покончив  с
этим, он поворачивается ко мне и разводит руками:
     - Зачем нужна? Не знаю.  Может  быть,  ни  за  чем.  Может,  она  еще
пригодится вам самому, друг. Я ведь вам уже говорил:  чем  крепче  держишь
человека в руках, тем больше можешь ему  доверять.  А  от  моего  доверия,
Питер, вы можете только выиграть.
     Дрейк лезет в кармашек и достает сигару. Но перед тем как  приступить
к обязательному ритуалу, смотрит на меня холодными  голубыми  глазками,  в
которых сверкают искорки неподдельной симпатии, и произносит:
     - Позвольте сделать одно неслужебное  замечание:  вы  ужасно  везучий
человек, Питер!
     - Возможно. Хотя в порядке неслужебного разговора я  должен  сказать,
что не вижу, в чем именно мое везение.
     - В том, что судьба привела вас сюда, на Дрейк-стрит. И что сам Дрейк
взял вас к себе в помощники. Потому что с этого дня, Питер, вы становитесь
моим  первым  помощником.  Личным  секретарем.  Шефом  канцелярии.  Лицом,
ответственным  за  секретные   операции.   Представляете,   какая   власть
сосредоточена в ваших руках?


     Моя огромная власть, разумеется, - миф, один из тех миражей, которыми
так любит развлекать себя мой шеф. И это к лучшему. Меня устраивает и  то,
что  финансово-бухгалтерские  и  контрольные   функции   покойного   Райта
возложены на лицо, о котором я до сих  пор  не  упоминал  по  причине  его
полного безличия. Это  управляющий  "Евы"  и  подлинный  обладатель  имени
Дональд Стентон, под которым мне удалось съездить на родину.
     Стентон  -  образцово-исполнительный  чиновник,  которые   необходимы
всюду, даже подпольный мир не может без них существовать, - ведь там,  где
заключаются сделки и идет счет деньгам, нужны образцово-честные и надежные
чиновники. Как у большинства его собратьев, педантизм Стентона  развит  за
счет воображения, а верность хозяину заменяет приверженность к  каким-либо
нравственным принципам. Важно не то, откуда берутся деньги, а сколько  их;
важен не характер сделок, а содержание в полном порядке  счетов  и  прочей
документации. Стентону все равно, чьи дела вести  -  публичного  дома  или
филиала банка; все равно,  кому  платить  законные  проценты  -  солисткам
стриптиза или торговым посредникам; все равно, какие  приходы  заносить  в
бухгалтерские книги - от продажи гашиша или продажи картошки. Такого  рода
подробности не имеют ничего общего с его служебным долгом.
     - Вам не страшно занимать  место  человека,  умершего  насильственной
смертью? - интересуюсь я, встретив его  сразу  после  вступления  в  новую
должность.
     - Насильственная смерть, мистер Питер, связана не столько  с  местом,
сколько с индивидом, занимавшим его, - назидательно говорит Стентон, часто
моргая розовыми глазками альбиноса. - Есть люди, в силу  своего  характера
предрасположенные к насильственной смерти, и есть другие люди, которые  не
страдают таким предрасположением. Я принадлежу к последним, мистер Питер.
     В чем я не сомневаюсь. Поступи Стентон на службу к людоеду, ему и там
нечего было бы опасаться насильственной смерти. Потому что даже людоеду  -
если таковые существуют - нужны верные, педантично аккуратные  и  лишенные
высоких амбиций люди, которые готовы за скромное вознаграждение всю  жизнь
заниматься сложением и вычитанием.
     Итак,  управляющий  "Евы"  каждый  день  является  на  нашу  улицу  и
выполняет свои обязанности, но  всем  известно,  что  он  ни  на  йоту  не
возвысился в иерархии фирмы. Возвысился я. И хотя, по свидетельству Дорис,
на Дрейк-стрит много такого, о чем не говорят, всем и без слов  ясно,  что
настоящий помощник Дрейка - это я, Питер. И вся  эта  мелкота  -  продавцы
марихуаны, торговцы порнографическим товаром, сутенеры,  азартные  игроки,
вышибалы и официанты, которые еще вчера меня почти  не  замечали,  сегодня
при встрече спешат засвидетельствовать почтение улыбкой или  приветствием.
И если прилюдно не говорят, то уж с глазу на глаз наверняка  шушукаются  о
том, какой ловкач этот Питер, который так здорово умеет убрать соперника с
пути.
     Эта  репутация,  естественно,  не  кружит  мне  голову  и  отнюдь  не
беспокоит меня. Тем более что убийство Райта  никто  даже  не  расследует.
Чтобы начать следствие, нужен труп. А трупа нет. Наверное, беднягу отвезли
в багажнике машины на берег Темзы и сдали на попечение рыбам. И  хотя  все
знают об исчезновении данного лица, и  хотя  это  происшествие  обсуждают,
некому довести его до знания властей. А раз властям  ничего  не  известно,
откуда же быть следствию.
     - О мистер  Питер,  здесь  кое-кто  говорит...  мне  как-то  неудобно
повторять,  что  говорят  люди,  -  признается  однажды   вечером   Дорис,
приглашенная на стаканчик виски в мой номер.
     Бедняжка совсем теряется, и я говорю:
     - Говорят, что я убил Райта, верно?
     - Ну, не так  грубо,  но  многие  считают,  что  вы  замешаны  в  его
исчезновении.
     - И вы им верите?
     - Нет, что вы, мистер Питер! - решительно возражает Дорис. - Если  бы
я им верила, разве я сидела бы сейчас здесь с вами?
     - Рад это слышать. Вы правы, как всегда: у меня нет ничего  общего  с
исчезновением Райта, хотя я желаю его не больше, чем все остальные. Вообще
мне кажется, что здесь, в нашем квартале, только  один  человек  расстроен
этой историей.
     Дорис, добрая душа, тут же прижимает палец к губам и говорит:
     - Тс-с-с, мистер Питер!
     - А что "тс-с-с", - пренебрежительно машу я рукой. - В конце  концов,
его уже нет, и сделать ему ничего нельзя.
     - Его-то нет, но она здесь, - напоминает Дорис. - А раз она здесь,  о
ней могут вспомнить и призвать к ответу.
     - Дорогая Дорис, вы неисправимый романтик! Неужели  вы  думаете,  что
мистер... сами знаете, кто, не догадывался  о  приключениях  мисс...  сами
знаете кого?
     - Ну, мистер Питер, я не так  уж  наивна.  Конечно,  догадывался.  Не
только  догадывался,  а  просто  знал.  Моя  приятельница,  хозяйка  отеля
"Селект", мне говорила, что эта самая мисс даже специально держала комнату
в том самом доме, где  находится  косметический  салон.  Хитро  придумано,
правда? Будто идет к косметичке, а сама...
     - Комбинация удачная.
     - Конечно. Но мистер... сами знаете, кто, все-таки узнал об этом.  Он
просто закрывал на все глаза.
     - Ну вот, видите?
     - Что тут видеть? Дело в  том,  мистер  Питер,  что  эта  самая  мисс
никогда не принимала в этой комнате Джона Райта.
     - Ну, этого вы знать не можете.
     - Вот и ошибаетесь, мистер Питер, - хитро улыбается  Дорис.  -  Знаю,
причем достоверно. От той же приятельницы. Потому что мисс  встречалась  с
Райтом именно в отеле "Селект" и приходила туда через черный ход...  Хитро
придумано, правда? Уж про это-то никто не знал,  даже  я,  и  приятельница
посвятила меня в эту тайну только недавно, после того как Райт исчез.
     - Зачем столько предосторожностей? - недоумеваю я. - Раз  он  знал  о
других ее связях, какая разница, узнал бы он про Райта или нет.
     - Огромная  разница!  -  уверяет  меня  Дорис.  -  Огромная!  Он  мог
закрывать глаза на случайные встречи со случайными людьми, но  никогда  не
стал бы терпеть такое от собственного подчиненного! Вы же знаете, что он -
человек дисциплины.
     Это верно.  И  вообще  мне  кажется,  что  Райт  пал  жертвой  правил
поведения и внутренного распорядка, причем не столько по пункту "Не убивай
коллегу своего", сколько по пункту "Не пожелай приятельницу шефа  своего".
Я даже допускаю, что наш разговор с Линдой, записанный на пленку, послужил
решающим поводом для расправы. В противном случае экзекуция совершилась бы
раньше: Дрейк не из тех, кто любит откладывать на завтра.
     Проблемы отношений Бренды и шефа не особенно меня занимают, и если  я
завожу беседу с Дорис на эту тему, то делаю это потому, что мисс Нельсон в
последние дни, то есть после исчезновения Райта, вдруг изменила  отношение
ко мне.
     Началось с того, что она стала  замечать  меня  при  встрече  и  даже
дружески улыбаться, тем самым наводя меня на размышления. И я размышляю. А
чем больше размышляю, тем яснее понимаю, что я вовсе не хочу  отправляться
вслед за Райтом в горные селения и райские кущи.
     Возможно, мисс Нельсон считает естественным поддерживать  связи  -  я
хочу сказать интимные связи - с секретарем и помощником  Дрейка,  будь  то
Райт или хитрый Питер; может быть, она даже считает такие связи неписаными
обязанностями указанного помощника... А может, ее интерес к моей  скромной
особе вызван совсем другими причинами, как знать! Но  я  твердо  уверен  в
одном: ее  внимание  ко  мне  весьма  обременительно,  особенно  если  она
проявляет его  в  кабинете  Дрейка.  А  такое  случалось  уже  дважды.  И,
наверное, будет еще.
     Бренда сидит на своем месте,  то  есть  на  диване,  в  обычной  позе
породистой домашней кошки, от которой она отличается только тем, что кошки
не курят сигарет и не демонстрируют бедер. Она сидит  и  молча  курит,  но
стоит шефу  отвернуться  к  сейфу,  заняться  бутылкой  "Баллантайна"  или
сигарой, она тут же устремляет на меня пристальный  красноречивый  взгляд,
полный  недвусмысленных  намеков.  Иногда  она  сопровождает  этот  взгляд
откровенной полуулыбкой. Хотя он и без улыбки вызывает  во  мне  трепет  -
весьма неприятный трепет: вдруг Дрейк повернется и увидит ее заигрывания.
     Бренда твердо решила заняться мной. В этом меня лишний  раз  убеждает
встреча с ней под аркадами Берлингтон-отеля. Эти аркады - торговый пассаж,
соединяющий Риджент-стрит и Бонд-стрит. В этот утренний час  там  довольно
безлюдно, я хожу и бесцельно разглядываю витрины, поскольку работой  я  не
перегружен, а шефу нездоровится и вряд ли он вызовет к себе.
     Итак, я разглядываю витрины и чувствую,  как  кто-то  касается  моего
плеча. Оглядываюсь. Узкая рука в светлой шелковой перчатке ложится мне  на
плечо, и тихий бархатный голос мурлычет мне на ухо:
     - Здравствуйте, Питер!
     Передо мной стоит мисс Нельсон во всем  блеске  своей  красы,  словно
только что сошла с витрины модного магазина.
     - Добрый день, - бросаю я без энтузиазма.
     - Какая неожиданная встреча, не правда ли? - говорит  она,  устремляя
на меня уже знакомый красноречивый взгляд.
     Особой неожиданности тут нет, мы, жители Дрейк-стрит, если не сидим в
Сохо, то крутимся возле Пикадилли. Но Бренда думает иначе.
     - Мне кажется, Питер, что  сама  судьба  позаботилась  о  том,  чтобы
сегодня свести нас здесь, под аркадами.
     - Возможно, судьбе просто захотелось пошутить,  -  говорю  я.  -  Как
знать, может, ей делать нечего?
     - О, не думайте, что я не замечала ваших взглядов, - прожолжает  мисс
Нельсон. - Но вы сами понимаете, что там, в кабинете Дрейка...
     "Ваших взглядов"! Вот нахалка!
     - Лучше не будем говорить о том, что было, - с понятным  великодушием
предлагаю я.
     - О да, - соглашается леди.  -  О  прошлом  мы  будем  думать,  когда
состаримся. А сейчас займемся  настоящим.  У  меня  здесь  есть  небольшая
комнатка, это совсем недалеко...
     "О прошлом будем думать, когда состаримся", - машинально  повторяю  я
про себя. Но если я окажусь в этой комнатке, у меня вряд  ли  будет  такая
возможность.
     - Видите ли, Бренда...  Это  прекрасно,  что  у  вас  есть  небольшая
отдельная комнатка. И сами вы тоже прекрасны, не буду скрывать. Но дело  в
том, что мне не хочется расставаться с жизнью, и вообще Дрейк...
     - О, не смешите меня, Питер. Я вас уверяю, что Дрейк смотрит на такие
вещи сквозь пальцы, особенно если все приличия соблюдены.  Уж  таковы  мы,
англичане: готовы что угодно позволить себе и другим, лишь бы  соблюдались
нужные приличия.
     - По-моему, вы переоцениваете терпеливость шефа, - пытаюсь  возразить
я.
     - Позвольте мне судить о ней, - небрежно заявляет Бренда. - И  вообще
Дрейк болен.
     Что верно, то верно. Почувствовав, что я колеблюсь,  Бренда  добивает
меня следующим аргументом:
     - Нам обязательно нужно поговорить, Питер. Не о чувствах и симпатиях.
Поговорить очень-очень серьезно.


     Отдельная  комнатка,  в  сущности,   представляет   собой   небольшую
квартиру. Мне удается  осмотреть  только  прихожую  и  маленький  холл,  в
котором встречает меня запах сигаретного дыма и духов. Но не сирени.
     Видно, у хозяйки нет времени, а может, желания держать в порядке свой
секретный будуар, изолированный от внешнего мира  плотными  занавесями  не
первой свежести. Но пыль кто-то, наверно, здесь вытирает,  можно  сесть  в
кресло, не боясь испачкать костюм. Что я и делаю.
     Мы вошли сюда поодиночке, и хозяйка опередила меня на минуту,  у  нее
не было времени даже снять перчатки, а об уборке и  говорить  нечего.  Она
деловито интересуется:
     - Что будете пить, Питер?
     - То же, что и вы.
     Бренда исчезает и через минуту появляется со столиком на колесах,  на
котором   красуется   неизбежная   бутылка   виски    и    соответствующие
принадлежности: она щедро наполняет стаканы до середины и  бросает  в  них
лед.
     - За нашу дружбу, Питер!
     Грешно отказываться, когда тебе предлагают такой тост,  и  я  бормочу
нечто утвердительное, отпивая глоток для бодрости духа.  Раз  этот  будуар
так сильно засекречен, что даже Дорис знает о его существовании, то о моем
визите наверняка узнает Дрейк, и что толку,  что  этот  визит  продиктован
самыми благими намерениями.
     - Здесь страшно душно, - заявляет между тем  хозяйка  дома  и  ставит
стакан на столик. - Ужасно, что нельзя открыть  окно:  соседи  обязательно
полюбопытствуют, кто пришел и зачем.
     Да, окна, занавески, соседи... Вечные  проблемы  потайных  уголков  с
затхлым воздухом, в которых порядочные люди вынуждены  удовлетворять  свои
душевные томления, соблюдая приличия.
     - Откровенно говоря, я с удовольствием сбросила бы это платье, но мне
неудобно перед вами, - тихим мурлыкающим голосом говорит Бренда.
     - Не вижу, чем я вас могу смущать. Вы, кажется, по себе  знаете,  что
такое стриптиз.
     Бренда качает головой.
     - О, стриптиз - совсем другое дело. Стриптиз -  профессия.  И  потом,
когда раздеваешься перед многими, это все равно что ни перед кем. А  когда
в присутствии одного-единственного мужчины...
     Не договорив, она опять берет стакан и пьет  за  нашу  дружбу.  После
чего капризно заявляет:
     - И все-таки я разденусь. Только не нужно слишком бесстыдно  на  меня
смотреть, Питер!
     Не успеваю я сказать "да" или  "нет",  как  мисс  Нельсон  решительно
расстегивает молнию своего пышного летнего  платья  в  крупных  лиловых  и
красных цветах. Привычным жестом она освобождается от платья и остается  в
одном белье - безупречном белье, надетом с твердой уверенностью,  что  оно
увидит свет и будет показано. Затем  Бренда  испытующе  смотрит  на  меня,
проверяя, какое воздействие оказал на публику ее номер.
     Наверное, мое лицо выражает  глубокую  апатию,  и  леди,  решив,  что
окончательная победа еще впереди, спокойно садится на диван и кладет  ногу
на ногу, демонстрируя стройные бедра, обтянутые тонкими  колготками.  Мисс
Бренде, как видно, известно, что полунагота привлекательнее полной наготы.
     - А теперь, если вы не возражаете, поговорим серьезно.
     Я киваю головой в знак  того,  что  только  этого  и  жду,  и  Бренда
продолжает:
     - Вы уже видели, как грубо обращается со мной Дрейк. И дело не только
в грубостях - к ним я давно привыкла. Но в его намеках в  последнее  время
звучат обвинения и угрозы, которые начинают меня пугать. Мало того, Питер.
Этот отвратительный старик стал избегать меня, он все реже делится со мной
тем, как идут операции фирмы. Он, например, ничего не сказал мне  про  эту
вашу операцию на Балканах. Раньше советовался со мной,  а  теперь  все  от
меня скрывает.
     - В сущности, говорить пока нечего, - утешаю я ее. - Все еще на этапе
общих планов.
     - Вы, конечно, лжете, - спокойно говорит Бренда. - Но я  не  сержусь.
Вы обязаны беречь тайны  своего  шефа.  Откровенно  говоря,  меня  волнует
другое.
     Тут мисс Нельсон нагибается ко мне, чтобы  я  мог  ясно  услышать  ее
негромкие слова и разглядеть получше ее плечи и все остальное.
     - Дрейк ужасный человек, Питер!  Вы  просто  не  представляете  себе,
какой это ужасный человек! У меня просто холодеет кровь, когда я думаю, на
что он способен!
     - Я вас понимаю, - бормочу я.  -  Но  не  вижу,  чем  могу  быть  вам
полезен...
     Бренда меняет позу: она прислоняется к спинке  дивана  и  закладывает
руки за  голову.  Устремив  на  меня  слегка  затуманившийся  взгляд,  моя
собеседница поясняет:
     - Вы имеете на него влияние, Питер. Если кто-то еще может повлиять на
этого старика, так это вы.
     - Сомневаюсь.
     - Поверьте мне. Я знаю Дрейка лучше вас. Вчера он смотрел  на  вас  с
подозрением, завтра может вас убить, но сегодня ваша звезда стоит  высоко.
У него всегда так. Он вечно носится с  каким-нибудь  любимчиком,  которого
запросто может отправить к дьяволу. В каждую данную  минуту  у  него  есть
любимчик. Сейчас этот любимчик вы, Питер. Не знаю, надолго ли вы сохраните
за собой это место, не знаю, чем вы заслужили его  расположение,  но  пока
место любимчика за вами. И я прошу вас мне помочь.
     - Каким образом? - интересуюсь я и закуриваю,  чтобы  не  отвлекаться
посторонними картинами. (Надо сказать, что прелести  Бренды  не  настолько
потрясающи, как она думает. На мой грубый вкус, она далеко уступает  даме,
живущей по ту сторону Черинг-кросс.  И  все  же  трудно  сохранять  полное
хладнокровие, когда молодая  интересная  особа  раздевается  перед  тобой,
чтобы поговорить о серьезных материях, да еще  без  устали  сменяет  позы.
Бренда явно решила раскалить меня до последнего  градуса,  чтобы  получить
то, что ей нужно: она, как женщина искушенная, знает, что трудно  добиться
чего-нибудь от мужчины, уже получившего запретный плод.)  -  Вы  могли  бы
восстановить хорошее отношение Дрейка ко мне, Питер, - тихо произносит она
и поднимает руку.
     - Нет, не перебивайте. И  поймите  меня  правильно:  я  говорю  не  о
чувствах. У  этого  ужасного  человека  никогда  не  было  сердца,  а  его
сексуальные потребности угасают, но я уверена, что он в вашем  присутствии
болтает разные нелепости по моему адресу... я знаю его привычки... и вы  в
состоянии успокоить его или, наоборот, еще больше восстановить его  против
меня. Вы могли бы тактично внушить ему, что если я уже не  нужна  ему  как
женщина, то все  равно  могу  быть  хорошим  советчиком.  Это  ему  и  так
прекрасно известно, но в последнее время он стал об этом забывать...
     - Почему же, конечно, -  бормочу  я.  -  Но  вы  преувеличиваете  мое
влияние на мистера Дрейка.
     Мисс Нельсон явно недовольна моим уклончивым ответом, она переходит в
атаку, то есть начинает снимать с себя белье.
     - За несколько дней вы могли бы переломить настроение этого  ужасного
человека, Питер, - настаивает она. - А это жизненно важно  как  для  меня,
так и для вас. Рано или поздно ваша счастливая звезда закатится,  и  тогда
вам будет очень нужен верный союзник, Питер. А таким союзником  могу  быть
только я.
     Продолжая раздеваться, Бренда подыскивает новые аргументы.
     - Послушайте, Питер! Мы с вами можем зажать старика в такие клещи, мы
можем стать сильнее  его.  Он  зол,  жесток,  бесцеремонен,  но  он  легко
поддается влиянию. Кроме того, Дрейк питает  слабость  к  виски.  Если  он
дальше будет так пить, Дрейк-стрит в недалеком будущем может  превратиться
в Бренда-Питер-стрит.
     - Не хочу вас огорчать, но таких амбиций у меня нет, - вставляю я.
     Кажется, моя фраза звучит холоднее, чем  нужно.  А  может,  я  смотрю
безучастнее, чем хотелось бы хозяйке будуара.  Неприятно  пораженная,  она
застывает на месте и пристально смотрит на меня.
     - Может, у вас нет и желания жить, Питер?
     - Нет, этого я не сказал. Просто мои планы на жизнь гораздо  скромнее
ваших.
     - То есть?
     - Я  не  мечтаю  о  собственной  улице.  С  меня  хватает  приличного
жалованья.
     - Не понимаю, - ледяным тоном произносит дама.
     - Не нужно, Бренда, - добродушно укоряю ее я.  -  Разговор  у  нас  с
глазу на глаз, и понять меня нетрудно. Ведь вы  сами  едите  не  из  одной
кормушки, правда? И кроме того, что вам дает Дрейк, получаете кое-что и от
Ларкина?
     - Это вы придумали, чтобы устранить и меня? - говорит Бренда,  слегка
повысив тон.
     - Мы говорим без свидетелей, - напоминаю я. - И я вовсе не  собираюсь
вас устранять, как не собирался никого устранять и раньше.
     - И это вы называете откровенным разговором? -  Бренда  смеется  злым
смехом. - А Майк? А Джо? Ведь это вы свели с ними счеты, Питер!
     - Вот не думал, что вы станете рассуждать, как квартальная кумушка, -
безучастно произношу я.
     - Но если история с Майком  меня  не  касается,  то  убийства  Джо  я
никогда вам не прощу, будьте уверены. Особенно теперь, когда вы,  кажется,
намерены и меня убрать с дороги.
     - Вы бредите. Или переигрываете. И поскольку мы действительно говорим
откровенно, не надо меня убеждать, будто вам был так дорог этот мальчишка,
которому вы изменяли вот в этой самой комнате так же, как изменяли Дрейку.
     - Замолчите! - кричит она мне в лицо с такой страстью,  которой  я  у
нее не подозревал. - Вы ничего не понимаете! Замолчите и не  суйтесь  куда
не надо!  Этот  мальчишка,  как  вы  его  называете,  был  для  меня  моим
мальчиком, а я была для него и любимой, и  матерью.  Он  меня  боготворил,
если вы знаете,  что  это  такое.  По-настоящему  боготворил...  А  каждой
женщине надо, чтобы ее кто-то боготворил...
     - Пожалуйста, пусть боготворят, - уступчиво говорю я.  -  Только  без
моего участия.
     - А вы... вы... - Бренда задыхается от злобы, -  вы  просто  циник...
бездушный убийца... Вы палач, даже если  его  убили  не  вы,  а  другие...
благодаря вашим гнусным намекам... а теперь вы  собираетесь  то  же  самое
проделать со мной...
     - Сядьте и возьмите сигарету, - предлагаю я ей  пачку  "Кента".  -  И
успокойтесь.
     Но дама, отпрянув от меня, хватается за сумочку, брошенную на  диван,
- очевидно, она предпочитает сигареты другой  марки.  Вместо  сигарет  она
достает пистолет. Деликатного вида "браунинг", шесть на тридцать пять, при
помощи которого она спокойно может послать меня к Райту.
     - Я вам не Джо, милый мой! И не Майк! И не дурочка с Дрейк-стрит! И в
третий раз ваш номер не пройдет!
     - Успокойтесь! - уже грубо заявляю я. - И образумьтесь, если только у
вас есть ум. Неужели вы не понимаете, что, убив меня, вы  убьете  и  себя?
Дрейк не простит вам этой шалости!
     - Не только простит, но и поблагодарит меня! - шипит Бренда.  -  Есть
еще мужчины, способные восхищаться женщиной, отстаивающей свою честь!
     Не знаю, вправду ли она решила убить меня или просто пытается вырвать
угрозами то, чего не вырвала  соблазном.  На  всякий  случай  я  готовлюсь
отразить удар уже привычным приемом - придется запустить в нее столом,  не
считаясь с уроном, который будет нанесен стеклянной посуде.
     Так я и делаю в ту минуту, когда Бренда нажимает спуск.
     Прозвучавший в комнате выстрел не громче звона  разбитых  стаканов  и
грохота упавшего стола. Единственный выстрел. Потому  что  некий  субъект,
появившийся за спиной  дамы,  с  такой  силой  выкручивает  ей  руку,  что
"браунинг" падает на пол.
     - Вы оторвете мне руку, Билл, - стонет Бренда, узнавшая пришельца.
     - Я вам оторву голову, дорогая, - спокойно поправляет ее рыжий. -  Но
всему свое время.
     Он безучастно окидывает взглядом разгром, вызванный моим контрударом,
потом его взгляд останавливается на любимой женщине.
     - Значит, вы все-таки показали ему свой коронный  номер,  дорогая?  И
потерпели фиаско? Плохи ваши дела, милая моя, раз вы не  сумели  вскружить
голову такому невинному младенцу, как Питер.
     С брезгливой гримасой рыжий отворачивается от Бренды и соучастнически
подмигивает мне:
     - Питер,  проверьте,  пожалуйста,  не  осталось  ли  в  кухне  лишней
бутылки. Мне нужно заправиться на дорогу, милый мой. Словом,  позаботьтесь
об этом ужасном, злом и  не  помню  каком  еще  человеке,  потому  что  он
все-таки больной человек, дружище.
     Я выполняю его просьбу, а вернувшись, вижу, что он успел устроиться в
моем кресле. Бренда, уже полуодетая, стоит в  углу,  как  наказанная.  Шеф
наливает себе виски на четыре пальца, то есть двойную дозу,  выпивает  его
большими глотками и встает.
     - Мне нужно идти, Питер. Что делать, заботы не дают мне  покоя  и  во
время болезни.
     На пороге он оборачивается  и  пристально  смотрит  на  меня  хитрыми
голубыми глазками.
     - А если у вас есть желание, если вам по вкусу уличные девки,  то  не
стесняйтесь. Действуйте так, будто эта особа не  имеет  ничего  общего  со
стариной Дрейком. Потому что она  действительно  больше  не  имеет  ничего
общего со мной.
     Он выходит.
     Я выхожу за ним следом, на ходу отбросив ногой "браунинг" - маленькую
игрушку, которая при всем при том может  послужить  орудием  убийства  или
самоубийства, смотря по обстоятельствам.





     Человеку, снимающему квартиру с черным ходом, следует знать,  что  не
все гости имеют обыкновение входить с парадного. И непонятно, как это мисс
Нельсон, столь ловкая женщина, могла выпустить из виду такую  вероятность.
За что, видимо, ей пришлось поплатиться карьерой, а  возможно,  и  жизнью,
потому что  буквально  на  следующий  день  после  описанных  событий  она
просто-напросто исчезла из Сохо. А зная  привычки  старого  Дрейка,  такое
исчезновение трудно объяснить себе внезапной поездкой на континент.  Более
вероятно, что станция назначения - в случае,  если  поездка  вообще  имела
место, - это какой-нибудь низкопробный провинциальный вертеп,  где  Бренде
предстоит вернуться к оставленной профессии. Не исключено  также,  что  ее
попросту отправили в обьятья величественной Темзы.
     - Вы позволили себе оскорбить мое достоинство,  дружище,  -  упрекает
меня Дрейк, когда мы с ним  спустя  несколько  дней  обедаем  в  китайском
ресторане, выбрав столик в самом конце зала.
     Обед наш состоит  из  белоснежного  риса  и  зажаренного  без  костей
цыпленка, поскольку Дрейк терпеть не может протухших яиц, червей и  прочих
лакомств старинной китайской кухни, которыми она так гордится.
     - Да-да, - продолжает развивать эту тему рыжий, - вы  нанесли  весьма
болезненный и, надо сказать, коварный удар по моему мужскому самолюбию. Вы
равнодушно оставили женщину, гибкое тело которой будоражило мое несчастное
воображение. Вы  смотрели  на  нее  так,  будто  она  -  вешалка  в  вашем
гардеробе.  Вы  наплевали  на  мой  идол,  на  мое  божество  и  предпочли
удалиться...
     - Не мог же я позволить себе святотатства над вашим божеством,  пусть
даже бывшим, - сдержанно отвечаю я на эту тираду.
     - Вы просто страшный мошенник, Питер, вот вы кто, -  восклицает  шеф,
добродушно погрозив мне пальцем. - Но не забывайте, что старина Дрейк тоже
не лыком шит. И не надейтесь, что я вам поверю.
     - Ну какой из меня мошенник? Просто у меня богатое воображение. Вы бы
тоже вряд ли легли с женщиной, от которой веет могильным холодом. Ведь  вы
уже тогда решили ее судьбу.
     - Ошибаетесь, Питер! Она сама решила свою судьбу. Ведь я ни к кому не
питал такой привязанности, как к ней. И знаете, почему? Да потому что  она
была холодной и расчетливой,  а  как  вам  известно,  я  терпеть  не  могу
слюнтяев. Поэтому до поры до времени я мирился со всеми ее выходками. Но -
до поры до времени, пока она не спуталась с этим тупицей Райтом, с которым
вы так лихо расправились.
     - Вы так упорно стараетесь внушить мне мысль о том, что я  разделался
с Джо, что еще немного - и я сам поверю в это.
     - И это самое лучшее,  что  вы  можете  сделать,  Питер!  Так  в  вас
поселится чувство вины. А чувство вины не  позволит  вам  распускаться,  а
следовательно, убережет от ненужных ошибок. Надеюсь, вы понимаете,  Питер,
что  все  они  -  и  Майк,  и  Райт,  и  Бренда  -  стали  жертвой   своей
распущенности. Они имели большие претензии, не имея на то оснований.
     - Значит, со мной вам будет проще, - констатирую я. - При  всех  моих
основаниях претензии у меня скромные.
     - Да, кстати, - вдруг вспоминает Дрейк, - я  ведь  пригласил  вас  на
обед, чтобы кое-что сообщить. Я, видимо, в  самом  деле  начинаю  стареть,
если только к концу обеда вспомнил, для чего, собственно, пригласил вас. -
Он понизил голос. - Вы уже доказали свою основательность, о которой только
что  упомянули.  Первый  груз  беспрепятственно   прошел   по   каналу   и
благополучно прибыл в Вену.
     При этом он смотрит на меня испытующим взглядом, ожидая моей реакции.
И я реагирую  -  именно  так,  как  он  ожидает:  надеваю  на  лицо  маску
сдержанного и в то же время приятного удивления.  Впрочем,  удивление  мое
фальшиво на все сто процентов, так как  я  уже  все  знаю  из  собственных
источников.
     - Хочу надеяться, что теперь ваша непомерная подозрительность  примет
разумные размеры, - мямлю я вполголоса.
     - Да, первый груз прошел благополучно, - повторяет Дрейк, не  обращая
внимания на мои слова. - Настолько благополучно, что хоть вой с тоски...
     - Вы хотите сказать, что груз был небольшой?
     - А вы догадливы,  мошенник  этакий!  -  смеется  шеф  своим  хриплым
смехом.
     - Не переживайте. Я, например, готов довольствоваться процентами и  с
небольшого груза, - успокаиваю его я.
     - Ваши проценты от вас не убегут,  получите  все  сполна,  -  в  свою
очередь успокаивает меня Дрейк. - Вся беда в том,  что,  к  сожалению,  вы
получите по ним ровно два шиллинга.
     - Ценю ваш юмор, но все же...
     - Я не шучу, - в голосе шефа звучат нотки печали, -  но  все  дело  в
том, что груз, о котором я говорю, -  это  всего-навсего  крахмал,  Питер,
десять килограммов крахмала.
     Я смотрю на него  во  все  глаза,  не  забыв  открыть  рот  якобы  от
изумления, хотя мне известна и эта подробность.
     - Но ведь это же черт знает какая глупость! - восклицаю я.
     - Совсем наоборот - необходимая  предусмотрительность,  -  поправляет
меня Дрейк. - Вы достаточно умны, чтобы  понять:  мы  не  можем  отправить
груз, который стоит миллионы, по непроверенному каналу.
     - Но я ведь сам на месте проверил все. Такая тщательная подготовка  -
что может быть лучше в нашем деле?  А  вы,  сэр,  затеяли  какую-то  новую
проверку!
     - Вы, Питер, проверили для себя. А эту проверку мы устроили для себя.
Хотя сейчас мне хочется волком выть... Вы себе  представляете,  что  такое
десять килограммов героина?
     Я молчу с удрученным видом, чтобы  в  следующий  момент  с  известным
злорадством сказать:
     - Единственное утешение, что из-за этой дурацкой проверки вы потеряли
гораздо больше, чем я, рассчитывавший на скромные проценты.
     - Да, проценты с десяти килограммов героина вряд ли показались бы вам
скромными, - произносит шеф тоже не без злорадства.
     - По моим скромным предположениям, этим удовольствием мы в одинаковой
степени обязаны все тому же великому эксперту, мистеру Ларкину?
     Дрейк не отвечает. Его рассеянный взгляд блуждает по ресторану, затем
он переводит его за окно на почти безлюдную в этот час  торговую  улицу  с
кричащими витринами магазинов напротив.
     - Может,  господам  принести  по  чашке  зеленого  чая?  -  услужливо
склоняется перед нами китаец-официант, поймав блуждающий взгляд моего шефа
и истолковав его по-своему.
     - Нет, милейший, мы лучше где-нибудь поблизости выпьем кофе,  -  сухо
отвечает ему Дрейк.
     - О господа! У нас тоже есть кофе, чудесный кофе,  -  спешит  уверить
нас китаец.
     - Чего же вы тогда подсовываете свой чай? - брюзжит  шеф.  -  Конечно
же, несите кофе. Чай, милейший, пьют в Англии в пять часов, а отнюдь не  в
конце добропорядочного обеда.
     Дрейк вынимает из кармашка традиционную сигару, снимает  целлофановую
обертку и приступает к ритуалу обрезания, но не спешит закурить.
     - Как я понимаю, Питер, ваши намеки на Ларкина в разговоре с  Брендой
следует,  конечно  же,  считать   выдумкой,   -   спокойно,   без   лишней
категоричности произносит Дрейк.
     - К сожалению, это не совсем так. - Я отрицательно качаю  головой.  -
Конечно, если вы потребуете вещественных доказательств, я не смогу вам  их
представить. Но известные косвенные доказательства я получил от самой мисс
Нельсон.
     - Имейте в виду, Питер, что я  собственными  ушами  слышал  весь  ваш
разговор, - предупреждает меня рыжий.
     - Не сомневаюсь. Но услышанный вами разговор - это уже  вторая  часть
беседы,  начало  которой   состоялось   утром   под   аркадами   гостиницы
"Берлингтон".
     - В предварительном разговоре можно  самое  большее  назначить  время
рандеву, Питер.
     - Косвенные доказательства потому и  называются  косвенными,  что  не
базируются на чистосердечном признании преступника, мистер Дрейк. Но  даже
и в услышанном вами разговоре таких доказательств было немало.  Достаточно
вспомнить, например, сетования мисс Нельсон на то, что она ничего не знает
об операции, не говоря уже о ее желании взять все дело в свои руки.
     - Это одни лишь догадки, дружище. Слова Бренды выдают  с  головой  ее
больные амбиции, но они не доказывают, что в  ее  планах  играет  какую-то
роль и Ларкин.
     Дрейк замолкает, потому что в этот момент к столу приближается китаец
с заказанным кофе. Когда наконец официант отходит в сторону, Дрейк  делает
маленький глоток и морщит нос.
     - Цыплята, надо отдать им должное, были хороши, но  кофе  по-китайски
ничуть не отличается от английского, разве что еще  хуже,  -  констатирует
Дрейк с той ноткой национального нигилизма, которую  вряд  ли  одобрил  бы
мистер Оливер и которой он мог бы  противопоставить  кофе,  приготовленный
им, чистокровным англичанином.
     Чтобы сгладить впечатление от кофе,  шеф  зажигает  сигару  и  делает
две-три глубоких затяжки. Выпустив несколько колец дыма, он произносит:
     - Смотрите, приятель, как бы я не начал  подозревать  вас  в  желании
поссорить меня с Ларкиным.
     - О, ваша подозрительность мне хорошо известна, - говорю  я  довольно
равнодушно, - однако она должна иметь хоть  какие-то  разумные  основания.
Ведь у меня нет никаких мотивов устранять Ларкина. Я  не  заинтересован  в
этом хотя бы по той простой причине, что  не  могу  ни  заменить  его,  ни
присвоить его проценты.
     - Вот именно, - кивает головой Дрейк в знак согласия. - И об этом вам
не стоит забывать. Зарубите  себе  на  носу,  что  Ларкин  мне  нужен  для
доставки груза сюда точно так же, как вы нужны мне для его вывоза  оттуда.
Нужен, понимаете, Питер? Иначе я не стал бы делиться с ним прибылью.
     - Мне очень жаль, мистер Дрейк,  но  я  не  могу  предоставить  более
солидные доказательства. Но в этом виноват я сам и никто другой.
     - Что вы хотите этим сказать? - шеф удивленно поднимает брови.
     - Я слишком примитивно разыграл свои карты с мисс Нельсон. Мне  нужно
было сначала вызвать ее  на  откровенность,  а  я  вместо  этого  поспешил
выложить ей свои обвинения.
     - А чего же вы так поторопились? Обычно вы достаточно ловки  в  таких
делах, приятель.
     - Да потому, что ее стриптиз вывел меня из равновесия. Я ведь тоже не
из железа, мистер Дрейк.
     - А вот это мне приятно  услышать  от  вас,  Питер,  -  шеф  довольно
усмехается. -  Ну  наконец-то.  Оказывается,  эта  женщина  была  способна
соблазнить  не  только  старину  Дрейка.  Выходит,  вы  были  не  так   уж
безразличны к ее гибкому телу. А я, признаться, подумал, что я один  такой
дурень на свете.
     Итак, мне надо зарубить на носу, что Ларкин нужен Дрейку. И хотя было
бы совсем неплохо, если бы шеф постепенно  свыкся  с  мыслью  о  том,  что
американец может оказаться предателем, не следует пока  особенно  нажимать
на Дрейка, чтобы не перегнуть палку и не навлечь на себя беды.
     Мне тоже нужен Ларкин, причем не меньше, чем шефу. Тем  обиднее,  что
мне редко удается видеть его хотя бы издали, - ведь Ларкин не  принадлежит
к фауне Дрейк-стрит. Он появляется на нашей улице только в те  дни,  когда
ему нужно встретиться с шефом по делам  или  обсудить  кое-какие  вопросы.
Причем  Питера,  будь  он  хоть  трижды  секретарем  Дрейка,  никогда   не
приглашают на эти совещания.
     А вот я Ларкину не нужен. Несмотря на то, что уже сентябрь и  со  дня
моего возвращения из Болгарии прошло много времени, американец ни разу  не
попытался войти со мной в контакт. Следовательно, по логике вещей,  Ларкин
совершенно не заботится о возможности продолжительного использования нашей
сети в своих целях.
     Значит, если он действительно является агентом ЦРУ,  эта  сеть  будет
использована для политической провокации. А пока в процессе подготовки  ее
они делают ставку на Дрейка.
     Такой вариант следует признать самым худшим, поскольку  я  со  своими
людьми  могу  стать  орудием  провокации,   последствия   которой   трудно
предугадать. А поскольку  канал  уже  проверен,  начала  операции  недолго
ждать. И нельзя терять времени.
     Я же все эти дни только тем и занимаюсь, что  теряю  время.  Торчу  в
книжном магазине на Дрейк-стрит, читаю газеты в кафе, а сам не свожу  глаз
с входа в нашу в штаб-квартиру, чтобы не пропустить появления Ларкина.
     Уже  дважды  мне  удавалось,  соблюдая  все  меры   предосторожности,
выследить американца, и я наконец устанавливаю его местопребывание. Ларкин
поселился в гостинице "Сплендид", на одной из небольших улиц по ту сторону
площади. Великолепие этой гостиницы ограничивается только ее названием. На
самом деле это заведение для туристов средней категории. Ларкин снимает  в
ней комнату под номером 305. Окно его номера выходит на улицу,  и  я  могу
следить по вечерам, горит у него свет или нет. Пока что это все,  что  мне
удалось установить.
     Мне предоставилась и другая  возможность:  проследовать  -  опять  же
соблюдая все меры предосторожности - за американцем  от  главной  квартиры
Дрейка до гостиницы "Сплендид". Я тщательно изучаю улицы,  по  которым  он
двигался, в каком киоске покупал газету, я даже не упускаю из  виду  такой
знаменательный факт, что он кроме газеты купил и журнал "Тайм".  Да,  пока
это все.
     С тем же успехом вы могли бы следить за каким-нибудь типом, тогрующим
марихуаной. Но если этот  тип  отправится  заключать  очередную  сделку  с
поставщиком наркотика - а как известно, подобные вещи происходят  с  глазу
на глаз, - единственным осязаемым результатом вашей слежки  будут  стертые
подметки. Вот этим я и занимаюсь - за неимением иных  возможностей  стираю
себе подметки.
     Единственное полезное дело, которое мне удается, -  это  восстановить
связь. В определенные дни в одно и то же время я прогуливаюсь в  одном  из
переулков, где находится интересующий меня дом с интересующей меня дверью.
В нижней части этой двери, как в большинстве подобных дверей, есть прорезь
для писем. И когда мне  нужно  отправить  письмо,  я  опускаю  его  в  это
отверстие.  А  когда  письмо  адресовано  мне,  то  его   краешек   слегка
выглядывает наружу, зажатый бронзовой крышкой. Когда письма нет, я прохожу
мимо - вот и вся премудрость.
     На самом деле письма, которые я отправляю  и  которые  я  получаю,  -
никакие не письма, а обычные рекламные листовки, из тех,  что  раздают  на
улицах прохожим, с целью убедить их, что они должны пользоваться  таким-то
и таким-то стиральным порошком или летать самолетами такой-то  и  такой-то
авиакомпании. На такой безобидный листок,  даже  если  он  попадет  не  по
назначению, вряд ли кто-нибудь обратит внимание, поскольку  такие  рекламы
опускаются во все почтовые ящики Лондона.
     И хотя тайнопись в  наши  дни  выглядит  анахронизмом,  она  все  еще
неплохо делает свое дело, особенно если вы применяете ее там, где ее никто
не станет  искать.  Типичный  пример  -  рекламные  листовки,  которыми  я
пользуюсь. Кстати, они практически не содержат тайнописи. Сам факт, что  я
их опускаю по определенным дням и в определенное  время,  означает:  "Жив,
сообщений не имею".
     В тех же двух листовках, которые я вынул из  ящика,  содержались  два
сообщения. Одно из них информировало меня о публикации материалов в  связи
с торговлей наркотиками. Другое было  предельно  лаконично:  "Первый  груз
пропущен сегодня по каналу в Вену. Содержание - десять килограммов чистого
крахмала".
     Дом, почтовый ящик которого служит мне тайником, находится неподалеку
от квартиры Линды, поэтому даже если меня увидят  прогуливающимся  в  этих
местах, я смогу оправдаться посещением мисс Грей.  Лучше,  конечно,  чтобы
меня никто не видел, и пока что такой риск минимален. С тех пор как надзор
за мной был поручен  Линде,  всякая  другая  слежка  прекратилась.  А  что
касается операций с почтовым ящиком, то они занимают не более двух секунд,
я почти не останавливаюсь, причем дело происходит  вечером  на  полутемной
улице,  так  что  мои  действия  можно  зафиксировать  только  с   помощью
инфракрасных лучей. Сами подумайте: Дрейк и инфракрасные лучи! Это так  же
невероятно, как застать меня слушающим оперную музыку.
     В данный же момент меня беспокоит вовсе не Дрейк, а Ларкин.  А  также
то неприятное для меня обстоятельство, что он нужен  Дрейку.  В  противном
случае все могло бы решиться легче и быстрее.  Но  как  напасть  на  такой
случай?
     Американец совсем не похож на человека из преступного мира. Его образ
жизни и привычки не  имеют  ничего  общего  с  субъектами,  обитающими  на
Дрейк-стрит. Женщины и карты его не интересуют. Склонности  к  выпивке  не
обнаруживает. Жизнь Сохо ему  откровенно  чужда,  и  он  появляется  здесь
только для того, чтобы увидеться с шефом. Но  должны  же  у  него  быть  и
другие связи! Это тот самый вопрос, который не дает мне покоя. Пока мне не
удалось установить ни одной связи Ларкина. Конечно, он может  поддерживать
свои  служебные  контакты  и  с  помощью  радио.  В  наш  век  техники   и
микроэлектроники это не так трудно... Не так трудно,  но  маловероятно.  В
конце концов, он ведь не в  тылу  врага,  чтобы  в  одиночку  выходить  на
радиосвязь. Но чтобы добраться  до  его  человеческих  связей,  мне  нужно
следить  за  ним  с  утра  до  вечера.  А  такая  возможность   совершенно
исключается: я должен постоянно находиться под рукой у Дрейка на его улице
и за каждое свое отсутствие  давать  подробные  объяснения,  которые,  как
правило, вызывают у Дрейка недоверие.
     А впрочем, допустим, я узнаю, с  кем  связан  Ларкин,  что  из  того?
Получу возможность полюбоваться,  как  этот  тип  прогуливается  с  другим
типом. Или пьет кофе еще с одним.  Или  переглядывается  c  третьим.  Один
цереушник с глазу на глаз  с  другим  цереушником.  А  в  результате?  Два
цереушника - и только.


     По мнению мисс Грей, не стоит пренебрегать солнечным воскресным  днем
- ведь в субботу шел дождь, а понедельник тоже может оказаться  дождливым.
Поэтому вторую половину дня мы отводим для длительной прогулки,  во  время
которой я наконец получаю возможность увидеть настоящий Лондон, то есть ту
его часть, которую принято показывать туристам.
     Прогулка  наша  начинается  с  Трафальгарской  площади,   где   Линда
показывает мне колонну, воздвигнутую в честь адмирала Нельсона, достаточно
большую, чтобы ее можно  было  увидеть  и  без  подсказки.  В  отместку  я
спрашиваю ее, кто такой  Нельсон.  Она  объясняет:  был  такой  знаменитый
адмирал. Тогда я интересуюсь,  чем  же  он  был  знаменит,  на  что  Линда
отвечает  -  битвой  при  Трафальгаре.  Естественно,  что  после  этого  я
спрашиваю, чем кончилась эта битва, на что моя  дама  отвечает  не  совсем
уверенно:
     - По-моему, он разбил там испанский флот. А может, французский... Или
оба вместе... О Питер, пожалуйста, не напоминайте мне об уроках истории.
     На этом любопытство мое удовлетворено, и я рассматриваю памятник,  не
задавая больше вопросов, хотя этот адмирал своей фамилией напомнил  мне  о
несчастной судьбе Бренды Нельсон. Впрочем, не думаю, чтобы она приходилась
ему родственницей. И еще он навел меня на  мысль  об  известной  шахматной
фигуре, которая ходит только по диагонали, - памятник  отличается  от  нее
лишь тем, что фигура адмирала слишком мала, а постамент чрезмерно высок.
     Чтобы вытеснить воспоминания о кровавых событиях  истории  чем-нибудь
более возвышенным, Линда предлагает зайти  в  картинную  галерею,  которая
находится напротив памятника адмиралу. В галерее  тоже  нет  недостатка  в
кровавых сюжетах  распятия  и  картин  вроде  той,  где  изображен  святой
Себастьян, пронзенный стрелами, или где закованный в латы  воин  протыкает
кинжалом  святого  Петра,  хотя  на  меня  гораздо   большее   впечатление
производит картина,  написанная  рукой  какого-то  итальянца,  на  которой
красавица Саломея с ангельским лицом держит в руках вазу для фруктов, куда
некий головорез опускает кровавый плод, вернее - отрезанную голову бедняги
Иоанна Крестителя. "Вот  так  и  в  жизни,  -  думаю  я  про  себя.  -  За
ангельскими лицами зачастую кроются дьявольские намерения. Хорошо,  что  у
Линды лицо совсем  не  ангельское,  не  то  мне  следовало  бы  хорошенько
подумать, прежде чем отправляться с ней на воскресную прогулку".
     Мы бродим по залам, пытаясь рассмотреть картины,  забаррикадированные
лысинами и дамскими шляпками. Моя дама, которая гораздо  догадливее  меня,
вовремя спохватывается, что если мы будем и дальше топтаться в этих залах,
то на пресловутую прогулку у нас не хватит сил, поэтому мы покидаем  музей
и идем сначала по Пел-Мел,  потом  поворачиваем  на  Сент-Джеймс-стрит,  а
оттуда  выходим  на  Пикадилли,  чтобы  затем  оказаться  на  Парк-лейн  и
полюбоваться ласкающей глаз зеленью Гайд-парка, пока  зелень  не  уступила
место золотым краскам осени.
     - Ну все,  я  больше  не  могу,  -  объявляет  мисс  Грей,  когда  мы
добираемся до Марбл-Арч.  Мы  усаживаемся  на  террасе  открытого  кафе  и
наслаждаемся свежим воздухом, редкой вещью в городе,  где  абсолютно  все,
начиная с ресторанов и  кончая  семейными  тайнами,  скрыто  за  холодными
массивными фасадами.
     Официантка  в  костюме  небесно-голубого  цвета,   в   котором   юбка
присутствует  чисто  символически,  приносит   нам   по   чашке   двойного
"эспрессо". Надо сказать, что в последние годы Лондон  пережил  невиданное
потрясение основ традиционализма, и одним из результатов  потрясения  было
появление  "эспрессо",  этой  всеобщей  напасти,  которая  не   предвещает
Британской империи  ничего  хорошего,  -  все  это  более  подробно  может
объяснить вам мистер Оливер.
     Линда, кроме кофе, получает огромную порцию  мороженого,  увенчанного
горой взбитых сливок, что соответственно увеличивает дозу нашего отдыха.
     - Почему вы не купите себе машину, Питер? Мы  смогли  бы  выехать  за
город... Съездить в Оксфорд или в Страдфорд, на родину Шекспира.
     - Своим вопросом, дорогая, вы  затрагиваете  слишком  много  проблем.
Во-первых, я не покупаю машины, поскольку грустно знать, что она, по  всей
вероятности,  переживет  тебя.  Кроме  того,  родина   великого   Шекспира
интересует меня ровно столько, сколько  бы  Шекспира  интересовала  родина
такой незначительной персоны, как я. Наконец, тот же вопрос я могу  задать
и вам.
     - А мне машина ни к чему. От моего дома до "Евы" расстояние так мало,
что было  бы  смешно  пользоваться  машиной.  И  потом,  Питер,  я  должна
экономить деньги.
     - Ну да, конечно же, вы их копите.  Хотя  мне  хорошо  известно,  что
такое женская бережливость. Достаточно вспомнить, например, все эти шкуры,
которых вы накупили, даже если они и поддельные.
     - О, это же мелочи. Я купила  их  на  распродаже.  Но  мне  и  впрямь
приходится экономить.
     - Мне кажется, вы слишком рано начали заботиться о старости.
     Расправившись с айсбергом из сливок, Линда приступает к самой сути  -
мороженому и фруктам, что отнюдь  не  мешает  ей  составить  в  уме  текст
возражения:
     - А до старости? Вы думаете, я смогу провести в этой "Еве" всю жизнь?
Еще пара лет, и - почем я знаю? -  может,  даже  персоналу  "Евы"  надоест
слушать меня,  тогда  в  один  прекрасный  день  Дрейк  заявит:  "Вы  пели
прекрасно, дорогая, но теперь будьте любезны найти себе другое  место".  И
мне придется перейти в очередную "Еву", более низкой категории, а дальше я
буду спускаться все ниже и ниже, пока не останется последняя  возможность:
петь в портовых барах, где никогда не  знаешь,  кем  тебя  там  считают  -
певицей или проституткой.
     Она  съедает  еще  одну  ложечку  начавшего  таять  лакомства,  затем
отодвигает мороженое в сторону и достает из пачки сигарету.
     - А я не хочу опускаться до  портовых  баров,  Питер.  Может,  мне  и
придется спуститься чуть пониже, но я не желаю падать так низко.
     Я щелкаю зажигалкой. Линда закуривает, потупив голову. В это  позднее
послеобеденное время воскресная  улица  почти  совершенно  безлюдна.  Мимо
проходит парочка - то ли влюбленные, то ли  молодые  супруги,  между  ними
плетется ребенок, как и мы уставший от длинной праздничной прогулки; затем
появляются старик со старухой. Оба в черном, как будто уже приготовились к
собственным похоронам, они так осторожно передвигают ноги,  словно  боятся
нечаянно поскользнуться и тем  самым  приблизить  это  печальное  событие.
Воскресный день. Скука. Воскресная скука.
     - Кроме голоса, Линда, вы обладаете довольно приятной  внешностью.  Я
стараюсь не говорить вам об этом, чтобы вы не очень задирали нос.
     - Ну и что же? Думаете, внешность сохраняется дольше, чем голос?
     - Нет, я  просто  хочу  сказать,  что  вы  могли  бы  подыскать  себе
что-нибудь  получше  портового  бара;  мне  кажется,  с  вашей  внешностью
довольно просто устроиться на работу секретаршей.
     - Я думала об этом, - говорит Линда. - А вы  знаете,  сколько  женщин
мечтает занять такое место? Даже если я когда-нибудь рискну  искать  такую
работу, не думаю, чтобы у меня - при моих деловых качествах - были  особые
шансы.  Для  этого,  Питер,  нужно  быть  совсем  молоденькой  или  же   в
совершенстве владеть пишущей машинкой и тайнами стенографии. А у  меня  не
будет ни того ни другого.
     Я вынужден умолкнуть, так как не могу  придумать  ничего  другого.  К
счастью, Линда сама приходит мне на выручку:
     - У меня такое предчувствие, что в конце концов я стану  учительницей
в  каком-нибудь  глухом  местечке.   Закончу   на   сэкономленные   деньги
педагогические курсы  и  стану  сельской  учительницей.  По  вечерам  буду
смотреть телевизор и вязать теплый свитер на зиму. Что мне еще остается?
     - Жалко хорошую песню, - говорю я как бы  про  себя.  -  До  сих  пор
помню, как решительно отвергали вы у себя на дансинге завтрашний  день.  А
теперь вдруг вижу, сколько горечи доставляют заботы об этом самом завтра.
     - Не путайте театр с жизнью, Питер! Если  театр  станет  походить  на
жизнь, люди перестанут посещать спектакли.
     Голос ее звучит устало. Высокомерная самонадеянная женщина,  какой  я
ее всегда представлял, вдруг сбросила привычную маску и  предстала  передо
мной в  своем  истинном  облике  -  героиней  поражений  и  разочарований,
заплутавшей в лабиринте большого  города.  Она  с  недоверием  и  тревогой
смотрит туда, где в сумраке теряется конец улицы.
     Оказывается, в песне действительно все сказано  правильно.  Поскольку
мы не знаем, что будет с нами завтра, может быть, завтра всех нас не  ждет
ничего, кроме черного мрака.
     - Кажется, нам пора,  -  слышу  я  голос  Линды.  Мне  нужно  немного
отдохнуть перед представлением.


     Несмотря на полдень, солнце светит так  тускло,  что  кажется,  будто
только-только наступил рассвет. В  такую  погоду  Дрейк-стрит  еще  больше
напоминает длинный и мрачный  коридор.  Человек,  на  которого  направлено
сейчас все мое внимание,  стоит  в  дверях  нашей  штаб-квартиры.  Вот  он
раскрывает зонт и идет в сторону широкой улицы. Моросит мелкий дождь.
     Я оставляю свой наблюдательный пункт, и когда  Ларкин  проходит  мимо
кафе, быстро выхожу на улицу. С тоскливым  чувством  я  провожаю  взглядом
удаляющегося мужчину с зонтом, но идти следом не решаюсь. В  любую  минуту
меня может вызвать Дрейк. Удивительно, что он этого еще не сделал.
     Поворачиваю в противоположную сторону и вхожу в  книжный  магазин.  В
помещении, как всегда в этот час, толпятся мужчины, жаждущие если не живых
женщин, то хотя бы их изображения. Все эти господа стоят  молчаливо,  даже
несколько торжественно, будто находятся в церкви, где почему-то не принято
снимать шляпу. Они стоят, вдев ручки зонтов в карманы одежды,  потому  что
так им легче листать журналы с цветными снимками пышных  красавиц.  Стоят,
касаясь локтями друг друга,  -  и  каждый  замкнулся  в  себе  и  в  своих
сексуальных видениях.
     Я пересекаю помещение и вхожу в  заднюю  комнату,  где  продавец  как
всегда в минуты, когда ему не приходится обслуживать клиентов, погружен  в
чтение "Диалогов" Платона.
     - Добрый день, мистер Оливер!
     - Добрый день, мистер Питер!
     Мужчина откладывает  в  сторону  книгу,  окидывает  меня  дружелюбным
взглядом и произносит следующую дежурную фразу:
     - Хотите кофе, мистер Питер? Еще горячий.
     - С удовольствием.
     Мистер Оливер отходит к небольшому  столику,  стоящему  в  углу,  где
возвышается на своем  обычном  месте  стеклянная  колба,  и  через  минуту
возвращается с миниатюрным подносом, в центре которого  красуется  большая
фаянсовая чашка, над ней и в самом деле клубится пар.
     - Сигару, мистер Оливер?
     Ритуал требует, чтобы книгопродавец сказал в ответ "с удовольствием",
что он и делает без заминки. Я пробую сваренный в пробирке кофе и мысленно
сравниваю его с только что выпитым "эспрессо", в то время как мой приятель
(правда, с меньшим изяществом, чем  мой  шеф)  снимает  обертку  со  своей
"Роберт Бернс" и закуривает.
     В  этот  момент  в  окошке  показывается  голова  Фрэнка,   парнишки,
собирающего деньги с клиентов, толпящихся в соседнем заведении.
     - Один господин спрашивает, получит ли он скидку, если  купит  десять
номеров "Эроса".
     - Вам хорошо известно, Фрэнк, что мы не  делаем  скидки,  -  отвечает
мистер Оливер. - Постарайтесь объяснить господину, что это не  зависит  от
доброй воли, здесь дело принципа.
     - Я думаю, он возьмет их и без скидки, - успевает сказать помощник до
того, как исчезнуть.
     - Конечно, возьмет, - утвердительно кивает  головой  продавец.  -  Но
если вы предложите ему купить  сочинения  Шекспира  даже  за  полцены,  он
обязательно покажет вам спину.
     - Люди не нуждаются в потрясающих драмах, - отвечаю я  примирительным
тоном. - Сколько угодно таких драм они наблюдают в жизни. Кстати, одна моя
знакомая говорит, что если искусство будет походить на жизнь...
     - Ну а секс? - прерывает меня мистер Оливер, вынимая изо рта  сигару.
- Неужели в жизни  нет  секса?  Или  все  эти  безнравственные  снимки  не
делаются с натуры?
     - Да, но это инсценировки - одним словом, фальшь.
     - Вот именно - фальшь! - довольным тоном  говорит  продавец  книг.  -
Этим господам нужно не искусство, а фальшь. Все они  мечтают  о  фальшивом
искусстве, скажу я вам, сэр, и о фальшивой жизни.
     - Две-три минуты он молча курит, потом опять вынимает сигару изо  рта
и произносит с пафосом, в котором звучат нотки скорби:
     - Подумать только: и эти люди - потомки великого Кромвеля!
     В это время  дверь  комнаты  распахивается  и  на  пороге  появляется
горилла, вернее - Ал.
     - Вас требует к себе шеф, мистер, - сообщает мне эта человекоподобная
обезьяна.
     Попутно говоря, с некоторых пор обе обезьяны, Боб и  Ал,  как  и  все
остальные представители фауны Дрейк-стрит, разговаривают со мной  довольно
вежливо,  насколько  это  им  под  силу,  и  даже  вместо  издевательского
обращения "сэр" прибегают к нейтрально-вежливому "мистер".
     Шеф встречает меня, можно сказать, радушно.
     - Куда это вы запропастились, дружище? Я уже  начал  волноваться,  не
случилось ли с вами чего.
     - Со мной все в порядке, - успокаиваю  я  его.  -  Я  был  у  мистера
Оливера.
     - Вы  огорчаете  меня,  Питер.  Торчать  в  магазине,  где  продается
порнографическая  дрянь,  в  то  время  как  в  пяти  шагах  отсюда  живет
очаровательная мисс Грей!
     - Просто зашел выпить чашку кофе.
     - Чашку кофе? В такую пору? Нет, вы и впрямь огорчаете меня. Да  ведь
сейчас время пить не кофе, а виски,  шотландское  виски,  Питер.  Об  этом
написано во всех сводах правил хорошего тона.
     С этими словами мистер Дрейк выбирается  из-за  письменного  стола  и
идет к передвижному  бару,  чтобы  наглядно  продемонстрировать  отдельные
пассажи  правил  хорошего  тона,  позаимствованные,  главным  образом,  из
раздела "Как пить виски".
     - Ну, что новенького? - вопрошает шеф, после того как мы подкрепились
шотландским виски, и  смотрит  на  меня  с  затаенной  радостью  человека,
отлично понимающего, что новеньким поделиться может именно он,  а  не  его
собеседник.
     В действительности же новость известна и мне, причем я узнал  ее  еще
прошлой ночью, когда, принеся домой очередную рекламную листовку и  нагрев
ее до нужной температуры, прочел слова:
     "Пропущен второй груз через Вену. Содержание три килограмма героина".
Несмотря на это, я отвечаю с полным равнодушием:
     - Ничего, все то же самое. Разве что вот погода опять испортилась.
     - Для кого испортилась, а  для  кого  улучшилась,  -  глубокомысленно
замечает Дрейк.
     И опять  смотрит  на  меня  взглядом,  в  котором  сквозит  с  трудом
скрываемое торжество.
     - Я должен сообщить вам, Питер, нечто весьма приятное. Вторая  партия
груза недавно получена в Вене. На этот раз речь идет вовсе не о крахмале.
     - Сколько килограммов? - деловито спрашиваю я. - Десять?
     - Не будьте таким ненасытным! - шеф грозит мне  пальцем.  -  Жадность
многих сгубила. Пока только два килограмма. Но  не  крахмала,  а  героина.
Надеюсь, вы понимаете разницу и не разучились считать в уме!
     - Да, я все подсчитал, - недолго думая говорю я. - И не  вижу  особой
причины лить слезы радости.
     - Но ведь  это  пять  тысяч  фунтов,  Питер!  То  есть  десять  тысяч
долларов! Нет, я не допускал, что ваша жадность не знает границ...
     Он потрясенно качает головой и спешит утешить себя глотком виски. А у
меня нет никакого желания сказать ему, что, по моим сведениям,  вес  груза
не два, а три килограмма. Что же касается фунтов и долларов, то  названная
Дрейком сумма не призводит на меня впечатления, меня тревожат вещи другого
характера.
     - Согласитесь, мистер  Дрейк,  что  указанная  вами  сумма  не  может
показаться фантастической даже для такого бедняка, как я. Вы также  должны
учесть, что эта сумма стоила мне немалых испытаний.
     - Но ведь  это  только  первый  гонорар,  Питер!  Первая  прибыль  из
длинной, возможно, даже очень длинной серии прибыльных операций.
     - Вы ошибаетесь, сэр. Эта операция - первая и последняя. Именно этого
вы никак не можете понять.
     - Вы, наверное, опять  решили  портить  мне  настроение  рассказом  о
фараоне и трех предателях, - с досадой бормочет Дрейк.
     - Не о трех, а об одном из трех. Ларкин...
     - Ларкин только что был здесь, - прерывает меня шеф. - И  должен  вам
сказать, он очень доволен ходом событий. И готов сбыть  за  океаном  любые
количества, которые мы ему предложим.
     - Там, на Востоке, за товар платите вы, не так ли?
     - Естественно. Не вы же.
     - И если ваш товар каким-то образом исчезнет, убытки потерпите вы,  а
не Ларкин, так ведь?
     Я веду весьма рискованную игру. Но теперь, когда первый груз  героина
прошел через границы моей страны,  времени  на  раскачку  не  остается.  Я
выбираю путь обдуманного риска.
     - Ларкин потеряет прибыль от операции, - говорит шеф после  короткого
размышления.
     - Вот именно. Потеряет то, чего  у  него  нет,  в  то  время  как  вы
потеряете собственный капитал.
     - Но сами рассудите, Питер, - терпеливо убеждает меня Дрейк, - Ларкин
не может быть заинтересован в потере прибыли.
     - Конечно, нет, - соглашаюсь я. - Но только в том случае, что  он  на
самом деле является тем, за кого  себя  выдает:  контрабандистом,  который
действует  от  своего  имени  и  которого  интересует  только  прибыль.  А
представьте себе, что этот ваш Ларкин действует не по своей инициативе,  а
по приказу какой-либо инстанции, вовсе не заинтересованной  в  том,  чтобы
ввозить в штаты наркотики. Что тогда?
     - Что тогда? - эхом отзывается шеф.
     Он почесывает в своем рыжем затылке  -  жест  человека,  попавшего  в
затруднительное положение, - и говорит:
     - Прежде  чем  задавать  такой  вопрос,  нужно  иметь  основания  для
подобных подозрений.  Дайте  мне  такие  основания,  Питер,  и  я  тут  же
соглашусь с вами.
     - Допустим, что пока я не могу  их  дать.  И  что  буду  в  состоянии
сообщить их позже. Но должны же вы располагать какими-нибудь сведениями  о
Ларкине. Вы уверены в их полноте и достоверности? Застрахованы  ли  вы  от
опасности, что Ларкин связан с какой-либо инстанцией?
     - Я полагаю, Питер, вы не ждете сейчас от меня, чтобы я ознакомил вас
с досье моих людей, - говорит шеф с коротким хриплым смешком. - Нет, я  не
сделаю этого, не  то  вы  умрете  со  скуки.  Могу  вас  заверить,  что  я
позаботился о  необходимой  проверке  и  постарался  получить  нужную  мне
информацию.
     С этими словами, призванными успокоить как меня, так и  самого  себя,
Дрейк запускает руку в кармашек и вынимает традиционную сигару.
     - Не знаю, читаете ли вы, мистер Дрейк, журналы и разные книжки, но я
иногда их почитываю и могу, в свою очередь, поделиться  с  вами  тем,  что
когда такой человек, как Ларкин, готовится провести операцию,  аналогичную
той, о которой мы говорим, он заранее подготавливает себе легенду со всеми
подробностями, и цель  этой  легенды  -  обеспечить  вам  возможность  для
получения  всесторонней  информации  и  тем  самым  отвести  от  себя  все
подозрения.
     - Мне известно об этом, Питер, хотя я и не читаю  книжек,  -  говорит
Дрейк, обрезая кончик сигары. - Не стоит нажимать на мой клапан недоверия,
поскольку, как вы уже, наверное, успели  заметить,  этот  клапан  работает
безостановочно. Я вам уже сказал: дайте мне хотя бы одну серьезную  улику,
и я тут же поддержу вас.
     - Хорошо, мистер Дрейк. Я дам вам такие улики. Клянусь, что я вам  их
предоставлю, - решительно заявляю я.
     Дрейк в это время энергично раскуривает сигару,  что  не  мешает  ему
окинуть меня испытующим взглядом, как бы взвешивая, действительно ли я так
уверен в себе или только делаю вид.
     - Однако вы должны снабдить меня известными средствами, чтобы  я  мог
добраться до улик, - добавляю я.
     - Какими средствами? - шеф удивленно поднимает брови.
     - Не денежными. Мне придется хотя бы несколько  дней  не  спускать  с
Ларкина глаз, а для этого  я  должен  знать,  где  он  остановился,  чтобы
поселиться неподалеку.
     - Идет. - Дрейк делает широкий жест рукой. - Ларкин живет в гостинице
"Сплендид", а гостиница принадлежит моим людям. Если  хотите,  могу  снять
для вас один из соседних номеров.
     - Это решает проблему. Остается экипироваться кое-какими техническими
приспособлениями.
     - Должен предупредить вас, чтобы вы действовали как можно осторожнее,
- говорит шеф. - Американец ни в коем случае не должен знать, что  за  ним
ведется наблюдение. Я даже думаю, что раз уж так  необходимо  организовать
слежку, то лучше поручить это дело кому-нибудь другому.  Ведь  Ларкин  вас
может узнать, Питер.
     - Не беспокойтесь, - заверяю я Дрейка. - Я не хочу перекладывать свою
работу на чужие плечи, ведь я отвечаю головой за возможный провал, не  так
ли?
     -  Ну,  прямо-таки  сразу  "головой"!  Вы  и  впрямь  огорчаете  меня
постоянным брюзжанием, - прерывает меня  Дрейк.  -  Я  не  имею  намерений
снимать с вас голову. Особенно сейчас. Можете быть уверены, Питер, до  тех
пор, пока функционирует канал, будете функционировать и вы.
     - В таком случае, я думаю, все в порядке.
     - Действуйте, дружище, действуйте, - подбадривает  меня  шеф  не  без
тени иронии. - Зайдите к Стентону, он все сделает.
     А перед самым моим уходом он добавляет:
     - Кстати, что касается технических приспособлений. Не думайте, что  я
не читаю книг. Если бы Ларкин имел  в  "Сплендиде"  хоть  один  интересный
разговор, содержание его давно было бы известно старине Дрейку.


     Должен признаться, последняя реплика в  какой-то  мере  охладила  мой
энтузиазм. Но только в какой-то мере.
     Конечно же, шеф, врожденная подозрительность  которого  и  впрямь  не
нуждается в стимулирующих инъекциях, не мог не организовать наблюдения  за
Ларкиным, включающего, как я думаю, слежку  на  улице  и  подслушивание  в
номере.  Короче  говоря,  к  Ларкину,  видимо,  были   применены   те   же
элементарные способы, что и к  моей  особе.  Плохо  только,  что  все  это
оказывается абсолютно безрезультатным, когда имеешь дело  с  таким  типом,
как Ларкин, у которого хватает опыта, чтобы обезопасить  себя.  И  вообще,
тот факт, что шеф приказал установить  в  гостинице  микрофоны,  вовсе  не
означает, что номер американца действительно  прослушивается.  Этим  делом
надо заняться мне самому, и оно непременно должно принести плоды, раз уж я
так торжественно пообещал  вывести  Ларкина  на  чистую  воду.  И  если  я
провалюсь, мне несдобровать.
     Стентон снимает мне номер в гостинице рядом с  номером  интересующего
меня субъекта.  Я,  естественно,  регистрируюсь  под  вымышленным  именем.
Заручившись рекомендательным письмом того же  Стентона,  я  посещаю  некую
торговую фирму, производящую специальные приспособления, и получаю в  свое
пользование необходимую мне аппаратуру. К  сожалению,  фирма  все  еще  не
располагает средствами, позволяющими человеку стать невидимым. А для  меня
очень важно быть невидимым для Ларкина. Причем не столько  из-за  опасений
Дрейка, сколько по личным соображениям.
     По этой причине при входе и выходе из гостиницы я прибегаю к  сложным
маневрам, описывать которые скучно, но пренебрегать которыми  не  следует,
не то я рискую столкнуться нос к носу с американцем где-нибудь в гостинице
или у ее подъезда.
     Обеспечить подслушивание и наблюдение за соседним номером - для  меня
детская забава, хотя, с другой стороны, ожидать каких-либо результатов  от
детской игры несерьезно. Итак, выждав достаточно долгое время  после  того
как Ларкин вернулся к себе и лег спать, где-то около  трех  часов  ночи  я
осторожно  выхожу  в  коридор  и  позволяю  себе  на  время  унести  туфли
американца. Сделать это проще простого, поскольку, как известно,  обувь  в
гостиницах на ночь выставляется в коридор, чтобы прислуга могла  вычистить
ее ранним утром.
     Следующая часть операции немного  посложнее,  но  я  вооружился  всем
необходимым для  подобной  работы  и  могу  без  излишней  самонадеянности
утверждать, что успешно справлюсь с задачей.  Американец  носит  добротные
туфли фирмы "Бали" с  резиновым  каблуком  и  на  резиновой  же  подметке,
причем, несмотря  на  средний  рост,  Ларкин  носит  обувь  сорок  шестого
размера. Впрочем, это его забота. Моя  забота  -  отклеить  каблук  правой
туфли, сделать в  резине  вмятину  и  вмонтировать  в  нее  микрофон.  Для
обеспечения лучшего качества звука я вставил  миниатюрную  трубочку,  едва
видимое острие которой выходит в  той  части,  где  каблук  соединяется  с
кожаным  верхом.  Затем   соответствующим   клеем,   рекомендованным   мне
специалистами, я приклеил каблук на прежнее место  и  окинул  свою  работу
придирчивым взглядом.
     Естественно,  если  человек  решит  исследовать  туфлю   под   лупой,
миллиметр за миллиметром, то не  удивительно,  что  он  сможет  обнаружить
слегка выступающий кончик трубочки. Но кто же рассматривает свою обувь под
лупой?  А  приспособление  это  столь   микроскопично,   что   практически
невозможно обнаружить его невооруженным глазом.
     На следующий день я начинаю вести  за  американцем  слежку  с  самого
утра, держась к нему как можно ближе.  Впечатления,  которые  мне  удалось
накопить к вечеру, весьма полезны для сочинения  на  тему:  "Как  проводит
свой день человек, которому нечего  делать".  Впечатления  оказываются  не
только разнообразными, но и сырыми в прямом и переносном смысле слова, так
как почти целый день шел дождь. Итак, хождение по магазинам, чтение  газет
в разных кафе, обед в испанском ресторане в районе Сохо, небольшой отдых в
гостинице, затем опять шатание по  городу,  два  часа,  убитые  с  помощью
фильма "Дочь Дракулы", а вечером передевание в гостинице и затем  прогулка
пешком  к  ресторану  "Белый  слон".  Можно  было  бы   для   разнообразия
поразмышлять над проблемой, почему -  вразрез  с  традицией  -  этот  слон
назван белым, а не золотым, но мне не до того,  я  занят  решением  другой
проблемы. Если после стольких часов бесцельного хождения по городу  Ларкин
наконец должен с кем-то встретиться для деловой  беседы,  то  это,  скорее
всего,  произойдет  именно  здесь,  в  этом  дорогом,  уютном   ресторане,
спокойная обстановка которого располагает к задушевному разговору. К моему
огорчению, разговор этот происходит в мое отсутствие. Было бы  безумием  с
моей стороны явиться в ресторан, слишком велик риск, что американец  может
обнаружить меня. Будь это какая-нибудь дыра в Сохо  -  еще  куда  ни  шло,
поиграли бы в  совпадения.  Но  "Белый  слон"  на  Бонд-стрит  и  Питер  с
Дрейк-стрит - вещи несовместимые.
     Осматриваю улицу. Дождь наконец-то  прекратился.  Редкие  прохожие  и
обилие света. Плюс полицейский в темном шлеме, уныло маячащий на  соседнем
углу. В эту минуту я могу только позавидовать ему: он может торчать  здесь
до утра, и никто не обратит на него никакого внимания, в то время как  сам
я должен непрерывно сновать из улицы в  улицу.  Медленно  иду  в  обратном
направлении и  в  порядке  эксперимента  вынимаю  миниатюрный  приемник  и
нажимаю соответствующую кнопку.
     - Вы серьезно отказываетесь от устриц? - слышится  на  фоне  неясного
постороннего шума незнакомый мне голос.
     - Мистер Мортон отлично знает нашу кухню,  -  доносится  более  глухо
другой голос - по всей вероятности, это говорит метрдотель.
     - Я говорю не о кухне, а об устрицах, - слышу я голос американца.
     Выключаю  свою  технику.  Какой   смысл   напрасно   тратить   пленку
магнитофона,  который  начинает  работать  автоматически   при   включении
приемника. Мне уже и так ясно, что я могу рассчитывать на прослушивание  в
радиусе ста метров. Итак, Мортон...
     Новое имя. Имя с вопросительным знаком. Я надеюсь, что если Мортон  -
тот самый человек, на которого я делаю ставку, то  разговор  или  какая-то
его часть, будет вестись за пределами ресторана, даже если этот ресторан и
называется "Белый слон". Поэтому я отказываюсь от пришедшей мне  в  первый
момент в голову рискованной идеи: приютиться где-нибудь  у  черного  входа
или попытаться проникнуть поближе  к  ресторану  через  подъезды  соседних
домов.
     Вместо этого я довольствуюсь самым что ни на есть простым: за полтора
часа трижды  прохожу  из  конца  в  конец  Бонд-стрит  с  видом  человека,
вышедшего на вечернюю прогулку. Я бы  продолжал  прогуливаться  и  дальше,
если бы полицейский, верный своей странной привязанности к "Белому слону",
не продолжал упорно торчать поблизости от ярко освещенного входа.
     - Думаю, что кофе нам лучше выпить дома, - слышу я в своем  приемнике
голос Мортона.
     - Как хотите,  мне  все  равно.  Я,  пожалуй,  все-таки  закажу  себе
мороженое, - отзывается Ларкин.
     Кому-то этот разговор может показаться незначительным, но для меня он
полон  смысла;  кроме  того,  он  подсказывает  мне,  что   настала   пора
действовать. Я торопливо иду в  сторону  стоянки  такси.  На  стоянке  три
машины с тремя водителями разного возраста. Я подхожу к самому молодому из
них. Старики, как правило, капризны и  ворчливы,  молодые  же  нахальны  и
развязны. Все же я  останавливаю  свой  выбор  на  самом  молодом.  Может,
потому, что лицо его мне показалось самым симпатичным.
     - Прошу вас доехать до Клиффорд-стрит, въехать в нее, развернуться  и
остановиться на углу.
     - А зачем  вам  понадобилась  такая  акробатика?  -  спрашивает  шеф,
испытующе глядя на меня.
     -  Мне  поручено  понаблюдать  за  одним  господином,  но  пусть  это
останется между нами...
     - Вы что, частный детектив?
     - Вы угадали, но все же давайте не будем об этом...
     - Только, пожалуйста, не впутывайте меня в разные истории, - бормочет
молодой человек, включая зажигание.
     - Не беспокойтесь, никаких историй не предвидится.
     Таксист  выполняет   мои   указания   и   останавливается   на   углу
Клиффорд-стрит, а я выхожу и устанавливаю наблюдение за подъездом  "Белого
слона".
     Спустя несколько минут Ларкин выходит из  ресторана  в  сопровождении
мужчины чуть повыше и намного полнее, чем он сам. Они направляются  в  мою
сторону, и я уже почти пожалел, что  зря  нанял  такси,  когда  они  вдруг
сходят с тротуара и подходят к черному  "плимуту",  стоящему  напротив.  Я
быстро возвращаюсь в такси и приказываю шоферу:
     - Поезжайте, пожалуйста, за тем черным "плимутом". Только не висите у
него на хвосте.
     - Я и не собирался висеть, - ворчит парень.  -  А  вы  не  старайтесь
втянуть меня в историю. Сами видите, передатчик у меня в исправности.
     Машина в самом деле оборудована аппаратурой, с помощью которой  шофер
имеет  возможность  поддерживать  радиосвязь  с  диспетчерской.  Наверное,
только благодаря этому обстоятельству шофер согласился на такую не  совсем
обычную поездку.
     Наблюдение проходит без всяких осложнений, мы находимся на совершенно
безопасном  расстоянии  от  "плимута",   который   въезжает   на   широкую
Оксфорд-стрит, сворачивает налево, проезжает мимо  Марбл-Арч,  едет  вдоль
Гайд-парка, затем сворачивает направо в Гайд-парк-стрит и  останавливается
в небольшой улочке.  Мы,  разумеется,  сворачиваем  за  ним  с  неизбежным
опозданием. Но это к лучшему, поскольку  Ларкин  и  Мортон  уже  вышли  из
машины, следовательно, нет никакой опасности, что  они  нас  обнаружат.  Я
освобождаю такси на следующем углу, не забыв вознаградить таксиста щедрыми
чаевыми за то, что он подверг себя смертельному риску оказаться замешанным
в сомнительную историю, и пешком возвращаюсь к "плимуту".
     Расположенные в переулке дома абсолютно одинаковы с вида  -  явление,
вполне обычное для Лондона,  где  многоэтажные  здания  часто  принадлежат
собственникам,  деды  и  прадеды  которых  строили  их  серийно,  дабы  не
напрягать своего воображения. Совершенно одинаковые трехэтажные постройки,
с одинаковыми потемневшими от времени и дыма кирпичными фасадами и  такими
же одинаковыми высокими скучными окнами, деревянные рамы которых аккуратно
выкрашены белой краской. Одним словом, редкая  монотонность,  просто  диву
даешься, как их обитатели различают свой дом от  домов,  стоящих  напротив
или рядом.
     Неизбежным и неизменным приложением ко всякой постройке является  так
называемый "английский двор". Правильнее было бы  назвать  его  английской
ямой, поскольку  этот  пресловутый  двор  представляет  собой  площадку  в
несколько квадратных метров, опущенную  примерно  на  рост  человека  ниже
тротуара и  заботливо  обнесенную  железной  решеткой.  Через  двор  можно
попасть в кухню. Так или иначе, при каждом доме с  обеих  сторон  подъезда
имеется подобный микроскопический дворик, что в настоящую  минуту  кажется
мне весьма практичным не только с чисто хозяйственной, но и с  моей  точки
зрения.
     Одинаковые здания и то обстоятельство, что мне не удалось заметить, в
каком из всех этих одинаковых домов исчезли  интересующие  меня  лица,  не
мешает мне довольно быстро обнаружить их местонахождение. На окнах  домов,
расположенных  в   непосредственной   близости   к   "плимуту",   занавеси
раздвинуты, что дает возможность без труда обозреть их интерьер. И  только
в одном доме, возле которого стоит  черная  машина  марки  "плимут",  окна
первого этажа закрыты плотными шторами, сквозь узкие  щелочки  пробивается
яркий свет.
     К моему сожалению, улица хорошо освещена,  и  это  не  позволяет  мне
встать у самого  входа  и  включить  приемник.  На  выручку  мне  приходит
английский двор. Установив, что поблизости никого нет, я с  помощью  самой
банальной  отмычки  открываю  железную  калитку,  закрываю  ее  за  собой,
спускаюсь по ступенькам на дно двора и прячусь в тени, стараясь  держаться
поближе к лестнице на тот случай, если кому-нибудь вдруг вздумается  выйти
из кухни.
     По голосам, доносящимся из приемника, я убеждаюсь, что  разговор  уже
начался. В  условиях  такой  первобытной  слежки  нельзя  рассчитывать  на
исчерпываемость, приходится довольствоваться фрагментами:
     - Нет, Ларкин, вы не правы, - слышу я трубный бас Мортона, - дело  не
в том, чтобы формально выполнить задание, а в том, чтобы добиться при этом
максимального успеха.
     - Три килограмма героина тоже не малый успех, - сухо замечает Ларкин.
     -  Бесспорно.  Особенно  если   при   существующих   рыночных   ценах
рассчитываешь положить себе в карман солидную сумму.
     - Нет, три килограмма героина -  немалый  успех!  -  стоит  на  своем
Ларкин.
     - Ваши три килограмма - это мелочь, мой дорогой, - рокочет Мортон.  -
И мы потратили столько месяцев на ожидание вовсе не ради такой безделицы.
     - А где гарантия, что мы дождемся улова  покрупнее?  Старый  мошенник
Дрейк колебался даже тогда, когда решался вопрос о трех килограммах. Я  же
вам говорил, он придерживается того  принципа,  что  следует  переправлять
груз по одному килограмму.
     - Этот старый мошенник просто старый  дурак,  -  заявляет  Мортон.  -
Достаточно при нем вслух заняться подсчетами и сказать, какую фантастичную
сумму он может положить в свой  карман,  как  он  тут  же  закажет  десять
килограммов. А тогда...
     - Вы недооцениваете  старика,  Мортон,  -  возражает  Ларкин.  -  Он,
конечно, подлец и мошенник высшей пробы, это так. Но он отнюдь не дурак. И
я очень  опасаюсь,  что  он  в  любой  момент  может  вернуться  к  своему
первоначальному проекту: больше рейсов и меньше груза во избежание риска.
     - Но при этом риск не уменьшится, а возрастет.
     - Объясните это ему, а не мне. Что вы от него хотите? Это же  вам  не
шеф американской мафии, а всего лишь мелкий гангстер Сохо.
     Наступает  молчание.  Такое  длительное  молчание,  что   я   начинаю
подумывать, не пора ли готовиться к отступлению. Но вдруг опять  раздается
голос Мортона:
     - Мне кажется, что вся беда не в этом старом дураке, мой дорогой, а в
вас самом...
     - Да, но я...
     - Будьте любезны не перебивать меня. Вы не умеете работать с  людьми,
Ларкин. Я вам это говорил и раньше. Вы добросовестны  и  аккуратны,  этого
нельзя отрицать, но вы привыкли действовать по готовым схемам, по шаблону.
У вас нет ни грамма способности втереться человеку в доверие,  расположить
его к себе, изменить его характер и вообще сделать его таким, каким он вам
нужен.
     - Я признаю, что  лишен  педагогического  дара,  -  отвечает  Ларкин,
немного помолчав. - Но я полагаю,  что  институт,  в  котором  я  работаю,
далеко не педагогический.
     - А я должен признать, что ваш тон перестает мне нравиться...
     - Прошу извинить, если я что-то сказал не так, мистер Мортон. Я хотел
только...
     - Бросьте, Ларкин! - В басе Мортона отчетливо слышатся нотки  досады.
- Объясните в двух словах, что  вы  предлагаете,  и  я  буду  докладывать.
Естественно, в докладе будет отражено и мое мнение.
     - Я не хотел бы,  чтобы  мое  мнение  отличалось  от  вашего,  мистер
Мортон, - угодническим  тоном  произносит  Ларкин.  -  Если  я  постарался
изложить свои  соображения,  то  сделал  это  из  боязни,  что  чрезмерный
максимализм может помешать  осуществлению  нашего  плана.  Преждевременный
провал канала...
     - Провал, конечно, не исключается, - соглашается Мортон, тон которого
значительно смягчился. -  Именно  поэтому  следующая  партия  должна  быть
такого размера, чтобы на операции можно было поставить точку.
     - Какой размер вы предлагаете?
     - Я уже сказал: десять килограммов или около этого. Довольно возиться
с мелочами.
     - Я сделаю все, что в моих силах, мистер Мортон.
     - Вот это я и хотел услышать, - добродушно отвечает Мортон.
     Затем  они  обмениваются  несущественными  репликами,  предназначение
которых - восстановить  добрые  отношения.  Последняя  важная  подробность
содержится в словах Мортона:
     - Вы можете явиться для доклада послезавтра, к девяти вечера. А  если
что-нибудь произойдет тем временем - уведомите меня по телефону.
     Мне некогда ждать, что ответит Ларкин. Я вдруг смекаю, что у меня  не
остается времени на отступление. Едва я успеваю  спрятать  в  карман  свой
приемник и  поставить  ногу  на  лестницу,  как  вдруг  над  моей  головой
раздается щелчок замка. Быстро отпрянув к стене, я тесно прижимаюсь к  ней
и замираю в тени. Укрытие в общем-то неплохое, если только кому-нибудь  не
придет в голову заглянуть через ограду во двор.
     - Хотите, я отвезу вас, или вы возьмете  такси?  -  Меня  коробит  от
голоса Мортона, который я слышу без всякой техники.
     - Не беспокойтесь, мистер Мортон, я возьму такси, - вежливо  отвечает
Ларкин, как будто у него и в самом деле был выбор.
     - В таком случае спокойной ночи.
     - Спокойной ночи, мистер Мортон.
     Мне кажется, что прошло много  долгих  минут,  пока  я  услышал  звук
закрывающейся двери. А еще через несколько долгих минут я решаюсь выйти из
своего укрытия и взглянуть наверх. Никого.
     Поднимаюсь по лесенке, закрываю калитку и запираю ее на ключ. Хорошо,
что Мортону не пришло в голову проходя мимо нажать на ручку.  Просто  так,
для проверки. А моя проверка закончена, и результаты ее удовлетворительные
и тревожные.
     Теперь все будет зависеть от старого дурака.





     Не помню, какому автору принадлежат слова о  том,  что  карта  Европы
могла бы быть совсем другой, если бы накануне битвы при  Ватерлоо  не  шел
дождь.  Возможно,  дождь  и  мокрый  ландшафт  действительно   сыграли   с
Наполеоном злую шутку - как знать. В современной истории капризы погоды не
играют  такой  роковой  роли,  вот  почему  я  избегаю  описывать   их   в
подробностях. Тем более что погода довольно постоянная - почти  непрерывно
идет дождь.
     На этот раз, однако, дождь решил пролиться ночью, чтобы не беспокоить
пешеходов днем. Поэтому, когда с утра я отправляюсь на Дрейк-стрит, мне не
приходится лавировать  с  открытым  зонтом  среди  других  пешеходов,  над
головами которых тоже покачиваются куполы зонтов.
     Я отправляюсь на Дрейк-стрит не только потому, что  там  мое  рабочее
место, но и по той причине, что Ларкин направляется туда  же,  мне  ничего
другого не остается, кроме как идти  за  ним  следом,  соблюдая  известную
дистанцию. Добравшись  до  нашей  тихой,  романтичной  улицы,  американец,
естественно, сразу же направляется в главную квартиру, в то  время  как  я
прохожу мимо и усаживаюсь на скамейке в скверике. Причем усаживаюсь не  на
сиденье, а на спинку, как это делают мальчишки, - сиденье еще  не  высохло
после прошедшего ночью дождя. Кутаясь в плащ, я смотрю вдоль  аллеи,  хотя
на ней нет ничего заслуживающего внимания, даже вездесущих мальчишек и тех
не видно. Они, наверное, в школе, а может, матери запретили им выходить на
улицу в такую погоду.
     Бесцельное созерцание нарушает  дама  в  коротком  бежевом  плаще,  с
размалеванным лицом  довольно  спорной  красоты  и  довольно  сомнительной
молодости. Она бросает на меня беглый взгляд и  тут  же  виновато  отводит
глаза в сторону. Она, вероятно, знает меня в лицо, как и я ее, - мы не раз
встречались с ней в районе Дрейк-стрит. Я запомнил ее не потому,  что  она
виновато отводит глаза, возможно, у нее связаны со мной не очень  приятные
воспоминания.
     Впрочем, раз уж речь  зашла  о  воспоминаниях,  то  для  меня  первая
встреча с ней окончилась весьма печально. Даму эту зовут Кейт.  Это  в  ее
номере меня так классно отделали ее дружки в день моего дебюта.  Да,  Кейт
неизменно отворачивается с виноватым видом, что, конечно же, само по  себе
неплохо и говорит в ее пользу, но я вдруг вспоминаю  нечто  более  важное:
дебютировал-то я в начале апреля, а сейчас  уже  начало  октября.  Значит,
понадобилось целых шесть месяцев,  чтобы  как-то  разобраться  в  истории,
конца которой еще не видно и нельзя сказать с полной  уверенностью,  каким
он будет, этот конец.
     Занятый подобными мыслями, от которых с профессиональной точки зрения
нет абсолютно  никакой  пользы,  я  сижу  до  тех  пор,  пока  не  начинаю
чувствовать, что мой плащ впитал в себя слишком много влаги.  Спрыгнув  со
скамейки, я направляюсь в сторону Дрейк-стрит.  Намерения  у  меня  весьма
несерьезные с профессиональной точки зрения: меня потянуло в  эту  собачью
погоду выпить чашку горячего кофе у мистера Оливера. Но в последний момент
судьба распорядилась иначе.
     - А, мистер Холмс! - радушно восклицает шеф при виде меня. - Как идет
расследование? Я подозреваю, что вы готовитесь преподнести мне  дьявольски
интересное раскрытие.
     Он, само собой разумеется, подозревает совершенно  противоположное  и
явно намерен как следует поиздеваться надо мной и над моим  провалом.  Его
хорошее расположение духа говорит о том, что он  весьма  доволен  недавней
встречей с американцем.
     - Боюсь, мистер Дрейк, что вы правы, - отвечаю  я  с  соответствующим
случаю выражением озабоченности. - Раскрытие действительно интересное,  но
вместе с тем весьма неприятное.
     Улыбка  медленно  сходит  с  лица  Дрейка,  и,  предугадав,  что  ему
потребуется средство для укрепления  душевных  сил,  он  выбирается  из-за
письменного стола и делает несколько не совсем уверенных шагов  в  сторону
передвижного бара.
     - Чего же  вы  ждете?  Хотите,  чтобы  я  получил  разрыв  сердца?  -
спрашивает меня Дрейк довольно спокойным  голосом,  беря  в  руку  бутылку
"Баллантайна". - Говорите, черт возьми!
     - Я бы предпочел, чтобы вы послушали их, - отвечаю  я  и,  достав  из
кармана пресловутый аппарат, включаю магнитофон.
     Запись, конечно, далеко не образцовая и не очень громкая, но  это  не
мешает Дрейку по достоинству оценить смысл реплик,  которыми  обмениваются
между собой Ларкин и Мортон. Причем смысл этих реплик настолько  поглощает
его внимание, что он даже забывает налить себе традиционную дозу виски.  А
это можно считать случаем уникальным.
     - Чертов янки, - бормочет он вполголоса, когда запись кончается. - Он
мне за все заплатит...
     - Под конец Мортон еще раз обозвал вас старым дураком, -  уточняю  я,
чтобы подлить масла в огонь. - Но Ларкин возразил ему и сказал, что вы  не
дурак, а мошенник и подлец.
     - Бросьте вы эти  художественные  детали,  Питер!  -  прерывает  меня
Дрейк. - Могу заверить вас, что мне не требуется допинг.
     Он наливает себе двойную дозу виски и небрежным жестом предлагает мне
последовать его примеру. Сделав два больших глотка,  Дрейк  поворачивается
ко мне.
     - Ну, чего же вы молчите? Когда я не желаю вас слушать,  вы  болтаете
без умолку, а  когда  надо  говорить,  молчите,  как  пень.  Я  жду  ваших
комментариев.
     - По-моему, все ясно и без комментариев, - говорю я и  встаю,  решив,
что мне тоже не худо "заглянуть  в  бар".  Взяв  в  руки  темно-коричневую
бутылку, я лаконично бросаю:
     - ЦРУ.
     - ЦРУ? А почему не "Интерпол"? - спрашивает шеф.
     - ЦРУ или "Интерпол" - какая  разница.  Это  не  меняет  ситуации,  -
замечаю я, наливая себе виски. Но если бы это был "Интерпол", все было  бы
кончено уже после  отправки  первой  партии,  а  мы  бы  давно  сидели  за
решеткой.
     - А чего, по-вашему, добивается ЦРУ?
     - Большого  скандала.  Политической  сенсации.  А  чтобы  сенсация  и
скандал  получились  погромче,  отправленная  нами  партия   должна   быть
посолиднее. Вы слышали, что сказал  господин  Мортон:  "Не  меньше  десяти
килограммов героина". Потом устроят засаду в условленном месте, конфискуют
наркотик, поднимут шум  в  печати,  обвинят  коммунистов,  что  они  хотят
отравить свободный мир. А самое интересное то, что  все  это  оплачивается
деньгами из вашего кармана.
     Дрейк некоторое время молчит, обдумывая мои слова.
     - Похоже, что так оно и есть, - соглашается он. - Или  приблизительно
так. Во всяком случае, ловушка налицо. А ведь только  сейчас  этот  чертов
янки убеждал меня, что нужно перейти к отправке крупных  партий,  брал  на
себя обязательства немедленно сбыть все за океаном.
     Дрейк решительно выливает в горло остаток виски и, устало откинувшись
на спинку кресла, погружается в раздумье.
     Я успеваю допить виски и до половины выкурить сигарету,  когда  рыжий
медленно поднимается и выходит  из  комнаты,  изменив  своему  правилу  не
оставлять меня одного в кабинете. Его  отсутствие  длится  не  более  двух
минут. Вернувшись, он произносит с грустью:
     - Что ж, придется проститься с Ларкиным, дружище. Вы  знаете,  что  я
человек гуманный, но ничего не поделаешь: с Ларкиным придется проститься.
     - А вам не кажется, что уже поздно? - спрашиваю я. -  Может,  Мортону
уже все известно...
     - Что, например?
     - Например, дата отправки следующей партии...
     - А, значит, вы тоже считаете  Дрейка  старым  дураком,  Питер,  -  с
печальным укором говорит он. - Вы думаете, что старина Дрейк совсем  выжил
из ума...
     - Что вы, я не имел в виду ничего подобного, - спешу заверить его я.
     - Имели, дружище, имели, - он грозит мне пальцем. - Ну да ладно, я не
злопамятен.
     Затем он возвращается к главной теме:
     - Ну как, Питер, у вас найдется сил пережить такое?
     - О чем вы?
     - Все о том же - о необходимости распрощаться с Ларкиным. О чем еще я
могу говорить?
     - Не забывайте, что Ларкин - человек ЦРУ.
     - Как я могу забыть такое! Именно по этой причине мы  устроим  в  его
честь скромную тризну.
     - У ЦРУ руки длинные, мистер Дрейк.
     - Не настолько, Питер, чтобы  дотянуться  до  Дрейк-стрит.  Здесь,  в
Сохо, ЦРУ не котируется, дружище. Здесь мы привыкли обходиться без ЦРУ.
     Он опять подходит к бару, чтобы налить себе очередную дозу.
     - Запаситесь, стало быть, нужным самообладанием, Питер,  и  обуздайте
свою скорбь. Вы ведь знаете, я тоже человек чувствительный, но наши эмоции
не должны идти вразрез с чувством долга и справедливости. Не то все пойдет
прахом.
     Дрейк отпивает глоток виски, не  потрудившись  бросить  в  него  лед,
затем опять  усаживается  в  кресло  напротив  и  принимается  за  любимое
занятие: любовно развернув сигару, он старательно обрезает ее. Покончив  с
этим, он погружается в раздумья и облака дыма.
     - Ах, это вы,  Ларкин!  -  радушно  восклицает  Дрейк,  когда  спустя
четверть часа американец входит к нему в кабинет. -  Прошу  прощения,  что
разрешил себе вторично обеспокоить вас, но совсем недавно выяснились новые
подробности, нужно кое-что уточнить. Что же вы стоите? Присаживайтесь.
     Ларкин садится на  диван,  на  котором  не  так  давно  располагалась
грациозная  Бренда,  где  ему  знать,   что   занимать   место   человека,
переселившегося в мир  иной,  не  рекомендуется.  Садится  и  застывает  в
привычной позе с неподвижным выражением смуглого  худощавого  лица.  Долго
ждать не приходится, шеф склоняется к письменному столу и включает запись.
     Приятно  иметь  дело  с  профессионалом.  В  течение  всего   времени
прослушивания магнитофонной записи его разговора с Мортоном выражение лица
Ларкина  остается  абсолютно   неподвижным,   и   только   по   чрезмерной
напряженности взгляда можно догадаться о том, что он сосредоточенно думает
над тем, как выйти сухим из воды, как более  приемлемо  истолковать  смысл
воспроизводимых фраз.
     - Ну что, придумали свою версию? - добродушно спрашивает рыжий  после
того, как раздалось ровное шипение, означающее конец прослушивания.
     - Мне незачем придумывать, - отвечает Ларкин, переводя  свой  тяжелый
взгляд на Дрейка.
     - Этого требует материал, который вы только что прослушали, - все тем
же добродушным тоном говорит шеф. - Или, может, вы  станете  отрицать  его
подлинность?
     - Представьте себе, нет, - сухо произносит американец.  -  Мне  ни  к
чему сочинять небылицы, поскольку правда всецело на моей стороне.
     - Я не сомневаюсь, - кивает рыжий. - Вам известно о моем безграничном
доверии к вам. Но я не откажусь выслушать ваше объяснение, хотя бы  просто
так, из чисто формальных соображений.
     - На меня оказал натиск Мортон, - спокойно говорит Ларкин. - И если я
до сих пор не обмолвился об этом, то лишь потому,  что  не  считал  нужным
беспокоить вас попусту.
     - А кто такой этот Мортон? - спрашивает Дрейк для виду.
     -  Мне  кажется,  совершенно  ясно,  кто  он   такой,   -   сотрудник
"Интерпола". Я был знаком с ним еще в  Нью-Йорке.  Из-за  одного  нелепого
совпадения он напал на мой след здесь, в Лондоне. Установил за мной слежку
и на основании своих источников информации, о которых  я  сейчас  не  могу
дать вам более  подробных  сведений  (здесь  Ларкин  не  забывает  бросить
подозрительный взгляд в мою сторону), выяснил, чем я  занимаюсь  в  данный
момент. Он буквально прижал меня к стенке.
     Объяснение  выглядит  непривычно  длинным  для   такого   молчаливого
человека, как Ларкин, но американец прекрасно понимает, что  молчание  тут
не поможет.
     - А что, в сущности, нужно  от  вас  этому  Мортону?  -  все  так  же
формально интересуется шеф.
     - Вы же слышали: он  хочет  перехватить  большую  партию  наркотиков,
чтобы блеснуть. Разве вы не знаете этих господ! Они  готовы  на  все  ради
высоких постов и больших пенсий.
     - Да, конечно, у каждого свои заботы, - соглашается Дрейк.
     А потом поворачивается ко мне:
     - Вот видите, Питер! Я же вам говорил, как вредно идти  на  поводу  у
собственной подозрительности. Ларкин вовсе не ведет двойной игры,  как  вы
предполагаете.
     - В сущности, я был вынужден вести двойную игру, - спокойно возражает
американец.  -  Только  она  касается  не  вас,  а  Мортона.  Я   всячески
дезинформировал его, я водил его за нос, чтобы выиграть время. Ждал,  пока
мы проведем две-три крупные операции и сорвем  порядочный  куш,  а  потом,
если бы "Интерпол" стал проявлять нетерпение, поставил бы в известность  о
сложившемся положении вас, чтобы всем вовремя выйти из игры.
     Ларкин умолкает, потом опять меряет меня  подозрительным  взглядом  и
продолжает:
     - Однако среди нас есть еще один человек, который ведет двойную игру.
Я  не  хочу  проявлять  чрезмерную  мнительность,  но  это  подтверждается
информацией, которой располагает Мортон. И этот двурушник -  он  находится
здесь, среди нас - ведет двойную игру против нас с вами.
     - Логично, - признает рыжий.
     Он устремляет задумчивый взгляд к потолку и, выпустив  в  направлении
хрустальной люстры струю дыма, спрашивает у Ларкина:
     - А почему вы думаете, что мы имеем дело с "Интерполом", а скажем, не
с ЦРУ?
     - Ну, какой интерес ЦРУ заниматься подобными аферами?
     - Вот и я спрашиваю, какой интерес?
     Ларкин, видимо считает, что этот вопрос к нему не относится, он и  не
думает на него отвечать.
     - Мне кажется, - говорит он, - что сейчас гораздо важнее  установить,
от кого Мортон получает сведения.
     - Да, в самом деле, - спохватывается Дрейк. - А  что  вы  думаете  по
этому вопросу?
     - Полагаю, что не так уж трудно добраться до истины.
     - Каким образом?
     -  Естественно,   методом   исключения,   единственно   возможным   в
сложившейся ситуации.  Насколько  я  знаю,  об  операции  известно  только
троим... Или, может, я ошибаюсь?
     - Нет, нет, вы не ошиблись, - говорит Дрейк. -  Только  нас  трое,  и
больше ни один человек.
     - Полагаю, что лично вы вне подозрений...
     - Благодарю за доверие.
     - Я тоже вне подозрений, причем  это  довольно  просто  доказать:  вы
знаете, какая сумма полагается мне в случае успеха операции. Неужели же  я
похож на идиота, способного лишиться таких огромных денег  ради  интересов
"Интерпола"?
     - Следовательно? - позволяет себе задать вопрос шеф.
     - Следовательно... - Ларкин пожимает  плечами,  мол,  он  не  намерен
отвечать на дурацкие вопросы.
     - Ну а вы, Питер, что можете сказать  в  свою  защиту?  -  обращается
Дрейк ко мне.
     - Ничего, - отвечаю я.
     - Как так "ничего"? - удивляется рыжий. - Смотрите, как оправдал себя
Ларкин. А вы - "ничего"!
     Американец невозмутимо молчит, хотя, вероятно, видит шефа насквозь.
     - Да, вы оба ставите меня в трудное положение, - после короткой паузы
признается Дрейк. - Один то и знай молчит, будто  в  рот  воды  набрал,  а
другой то и знай оправдывается.
     - У меня нет намерения оправдываться, - холодно возражает американец.
     - Да, надо сказать, вы абсолютно спокойны, - говорит Дрейк. - Видите,
Питер, какую самоуверенность приобретает человек, который служит в ЦРУ.
     Он бросает окурок сигары в пепельницу, не потрудившись потушить  его,
лениво встает с кресла и уже другим тоном произносит:
     - Думаю, что нам пора кончать.
     И поскольку американец продолжает сидеть, не говоря ни  слова,  Дрейк
поясняет:
     - Кончать с вами, Ларкин.
     - Не важно, кому я служу - ЦРУ или кому-нибудь  еще,  -  все  так  же
невозмутимо говорит Ларкин, вставая, - но за меня есть  кому  заступиться,
Дрейк.  Людям,  которые  мне  покровительствуют,  известно  все.  Даже  та
подробность, что я в данный момент нахожусь в вашем кабинете.
     - Ну вот, наконец-то вы раскрыли  свои  карты!  -  восклицает  шеф  и
разражается хриплым смехом. - Значит, я поймал вас на удочку.  Больше  мне
ничего не нужно, уверяю вас.
     Он  смотрит  на  Ларкина  своими  маленькими  голубыми   глазками   и
пренебрежительно машет рукой.
     - Теперь можете идти. И лучше не попадайтесь мне на глаза.
     Дрейк подходит к письменному столу, и я догадываюсь, что он  нажимает
невидимую кнопку звонка. И даже если  бы  я  не  догадался,  то  внезапное
появление Боба и Ала достаточно красноречиво говорит об этом.
     - Проводите его, - приказывает шеф. И  добавляет  фразу,  заставившую
американца споткнуться в дверях. -  И  чтобы  никакой  крови  в  коридоре.
Отведите его к Марку, в подвал.
     - Послушайте, Дрейк! - В голосе Ларкина нет прежней невозмутимости. -
Вы угадали: я действительно служу в ЦРУ.
     - Знаю, знаю, - сговорчиво замечает шеф. - Но что поделаешь: все люди
смертны, даже те, кто служит в ЦРУ.
     Гориллы хватают американца, и в эту  минуту  Ларкин,  забыв  о  своей
выдержке, вдруг начинает кричать и вырываться, но Боб  тычет  ему  в  зубы
кулаком, а Ал выворачивает руку до тех пор, пока Дрейк не урезонивает их:
     - Успокойтесь, ребята. Я же сказал: никакой крови.
     Марк и на этот раз сделал свое дело  аккуратно.  Марк  -  исполнитель
образцовый. Посланник смерти, проникшийся полным сознанием ответственности
за выполняемую миссию.
     Труп бедняги Ларкина, как и следует ожидать, хорошо упакован. Гориллы
заботливо укладывают его в багажник машины, которая направляется к берегам
Темзы.
     - Должен вам сказать, Питер, что я всегда был  сторонником  подобного
способа захоронения, - говорит мне по этому поводу шеф. - В нем есть некая
особая торжественность... и еще - что может быть  достойнее,  как  отплыть
вниз по течению нашей древней реки в страну вечного покоя. Да, это в  духе
добрых  британских  традиций.  Вам,  людям  с  континента,  возможно,  это
непонятно, но мы, дружище, морская  держава,  море  всегда  было  для  нас
матерью.
     Дрейк произносит  эти  слова  с  таким  пафосом,  что  они,  пожалуй,
способны вызвать слезы умиления у тех, кто его не знает. Но я-то его знаю.
Настолько хорошо, что даже испытываю нечто похожее на сострадание к  этому
типу  Ларкину,  который,  несмотря   на   свою   отвратительную   роль   и
отвратительный характер, в конце концов был просто винтиком  в  чудовищной
машине.
     Следующие дни проходят вполне спокойно, то есть я почти не общаюсь  с
Дрейком,  который,  хотя  и  притворяется  безразличным,   явно   потрясен
вторжением в его жизнь сильного конкурента. Не в том смысле, что он боится
мести ЦРУ: пускай себе ЦРУ ищет  исчезнувшего  Ларкина,  если  ему  больше
нечего  делать.  Просто  Дрейку  нужно  время  на  то,  чтобы   хорошенько
проанализировать свои планы и внести соответствующие коррективы.
     Пользуясь сложившейся ситуацией, я позволяю себе чаще  покидать  нашу
неприглядную улицу,  чтобы  побродить  по  широким  бульварам  и  площадям
города. И делаю я это вовсе не потому, что хочу изучить Лондон, просто мне
хочется хотя бы на время освободиться от ощущения удушья,  которое  обычно
возникает при длительном пребывании  в  замкнутом  пространстве,  будь  то
застрявший между двумя этажами лифт  или  зажатая  между  двумя  шеренгами
домов Дрейк-стрит. Нет, я не имею ни малейшего желания  изучать  Лондон  и
его достопримечательности. Я  просто  бесцельно  расхаживаю  по  улицам  в
кратких промежутках между частыми  ливнями,  чувствуя,  как  меня  со  все
сторон  окутывает  своеобразная  атмосфера  города,  пропитанного  осенней
влагой и духом минувших эпох.
     И пока я лавирую в  толпе  или,  занятый  своими  мыслями,  шагаю  по
опустевшим тротуарам, в моей памяти  откладываются  картины  улиц  Сити  и
заполненных народом широких торговых артерий.  Она  запечатлевает  громаду
собора святого Павла, увенчанного огромным куполом; вонзенный в  свинцовое
небо  шпиль  Биг-Бена;  длинный  и  мрачный   фасад   парламента   с   его
псевдоготическим стилем и еще  более  мрачный  фасад  дворца  Сент-Джеймс;
массивную  колоннаду  Британского  музея  и   Биржи;   всегда   оживленный
Лондон-бридж и  неприветливый  Тауэр-бридж.  Все  эти  фронтоны,  колонны,
тронутые паутиной времени башни,  темные  куполы,  бронзовые  памятники  и
мраморные  фонтаны  представляют  собой  страницы   биографии   с   годами
поблекшей, но все еще не утратившей своего величия империи.
     Этот бесконечный лабиринт не  имеет  ничего  общего  с  крохотными  и
жалкими владениями Дрейка. Хотя в конечном  счете  империя  Дрейка  -  это
миниатюрная, уродливая копия Британской империи. Главные двигатели  в  них
одни и те же - грабеж и насилие. А что  касается  масштабов,  то  в  конце
концов все зависит от возможностей - разве может, скажем, какой-то  жалкий
гангстер - мистер Дрейк соперничать с династиями Тюдоров и Стюартов.
     Похоже, однако, что Дрейк завладел моими мыслями, раз я  вспоминаю  о
нем даже тогда, когда размышляю об исторических судьбах Брианской империи.
Дрейк  со  своей  грубой  силой  и  всеми   своими   слабостями,   которые
представляются мне не менее опасными, чем его  сила.  Взять  хотя  бы  эту
довольно легкомысленную расправу с Ларкиным. Ведь  рука  у  ЦРУ  и  впрямь
длинная,  ничего  удивительного,  если  она   одним   неожиданным   ударом
прихлопнет и Дрейка, и его скромного секретаря.
     Конечно,  с  одной  стороны,  благодаря  исчезновению  американца  на
какое-то время устранена угроза  непредвиденной  провокации  против  нашей
страны. Но устранена ненадолго. Наивно было бы думать, что соответствующий
отдел ЦРУ, потратив столько времени и средств, примирится с  тем,  что  на
операции нужно поставить крест, и признает свое  поражение.  Одно  неясно:
какие именно контрмеры будут предприняты и против кого. И именно  на  этот
вопрос я не могу дать  ответ,  придется,  ничего  не  предпринимая,  ждать
следующего хода противника.
     Ждать приходится большей частью на улицах города или в квартире  мисс
Грей. К сожалению, Линда не из тех женщин, которые способны поднять дух, в
последнее время она, по-моему, сама нуждается в том, чтобы ее веселили. Не
знаю, то ли из-за дождливой погоды, то ли по какой другой  причине,  Линда
выглядит подавленной, наши разговоры с ней напоследок состоят из ничего не
значащих фраз. Возможно,  во  все  виноват  установленный  в  ее  квартире
микрофон, хотя не могу поручиться, что без микрофона мы бы с ней ударились
в откровения.
     Что касается микрофона, то Линда давно  перестала  обращать  на  него
внимание и больше не тратит усилий  на  придумывание  каверзных  вопросов,
которые она должна задавать мне по сценарию Дрейка. Она просто молчит, а я
следую ее примеру. Только иногда, когда я на рассвете провожаю Линду домой
после выступления в "Еве", мы вместо слов обмениваемся ласками, с  помощью
которых люди пытаются спасти  себя  от  одиночества,  причем  нередко  без
особого успеха.
     Прошло несколько дней после расправы над американцем, я  шел  вечером
на свидание с Линдой и вдруг заметил, что за мной следят. А так как у меня
есть все основания думать, что слежка ведется не по инициативе Дрейка, мне
тут же становится ясно,  кто  еще  может  заинтересоваться  моей  скромной
персоной. Тем более  что  наблюдение  ведется  из  автомобиля,  причем  ни
водителя, ни сидящих на заднем сиденье пассажиров я до  этого  никогда  не
встречал.
     Черный "форд"  неотвязно  следует  за  мной  от  Пикадилли-серкус  до
Черинг-кросс. Это вынуждает меня  юркнуть  в  небольшой  переулок,  проезд
машин по которому запрещен, затем быстро свернуть во второй, а потом  -  в
третий. Пусть сидящие в "форде" молодчики покатаются по всему району, если
им делать нечего.
     Но они и не думают кататься.  Они  просто  подкарауливают  меня.  Им,
по-видимому, хорошо известны мои привычки: свернув за угол, чтобы пройти к
подъезду дома, где живет Линда, я натыкаюсь на стоящий у  тротуара  черный
"форд". В моем распоряжении не больше секунды, нужно сориентироваться, как
поступить - войти в дом или вернуться назад. Я, однако, не делаю  ни  того
ни  другого:  двое  дюжих  молодчиков  заламывают  мне  за  спину  руки  и
заталкивают меня на заднее сиденье "форда".
     - Кто вы такие? Что вам от меня нужно? - спрашиваю я возмущенно.
     Ответа  нет.  Машина  стремительно  срывается  с  места  и  мчится  в
неизвестном направлении. Один из стражей, сидящих возле  меня  и  все  еще
удерживающих меня за руки, цедит сквозь зубы:
     - Не вздумайте буйствовать.  Не  то  придется  вас  сбросить  вниз  и
хорошенько прижать.
     Предупреждение сделано вовремя, после двух поворотов "форд"  выезжает
на ярко освещенную и особенно людную в  эту  пору  суток  Черинг-кросс,  а
когда похитители везут тебя по такой оживленной и светлой улице и в  метре
от себя ты видишь  спокойные  лица  порядочных  граждан  и  величественные
фигуры полицейских напротив, у тебя возникает сильное желание  привести  в
действие свои голосовые связки.
     Я, конечно же, молчу, тем более что мои спутники очень  смахивают  на
Ала, правда они вроде бы чуть подальше отошли от обезьяны.
     Машина выносится на Оксфорд-стрит, сворачивает влево, проезжает  мимо
Марбл-Арг и Гайд-парк и наконец сворачивает на Гайд-парк-стрит.
     Маршрут  мне  известен.  Поэтому  я  не  очень  удивляюсь,  когда  мы
останавливаемся  перед  кирпичным  фасадом  дома,  в  английском   дворике
которого я не так давно наслаждался тишиной лондонской ночи.
     Подталкиваемый одной из горилл и поддерживаемый второй, я  выхожу  из
"форда", в то время как сидевший рядом с шофером мужчина,  встав  за  моей
спиной, упирается мне в спину предметом,  назначение  которого  не  трудно
угадать.
     После трех коротких  звонков  в  дверь  на  пороге  появляется  новая
горилла.  Причем  ее  гостеприимство  распространяется  только  на   меня:
сопровождающие лица вынуждены вернуться к машине.
     - Дайте  оружие,  -  предлагает  человекоподобная  обезьяна,  заперев
дверь.
     - У меня нет оружия, - заявляю я.
     Правдивость  моей  декларации,  естественно,  тщательнейшим   образом
проверяется, после чего следует приказ:
     - Проходите!
     Путь  оказывается  недолгим  до  двери  в  конце  коридора.  Горилла,
которая, судя по жилетке в черную и серую полоску, выполняет  роль  лакея,
постучав, просовывает голову внутрь и докладывает:
     - Доставили, сэр.
     Жестом приказав мне войти, полосатая горилла исчезает.
     Я оказываюсь в кабинете  со  спущенными,  как  и  в  берлоге  Дрейка,
шторами, правда он гораздо светлее и обставлен более изысканно. Его хозяин
восседает в одном из  двух  кресел,  стоящих  у  камина.  В  камине  горят
настоящие поленья - факт, достойный внимания. Вряд ли нужно объяснять, что
хозяин кабинета - сам мистер Мортон.
     - Мистер Питер?
     Я утвердительно киваю головой.
     - Прошу садиться.
     В громовом голосе сквозят почти что ласковые нотки,  только  я  давно
вышел из того возраста, когда  человек  доверяет  первому  впечатлению.  В
ответ на приглашение я сажусь,  поскольку  знаю:  в  ногах  правды  нет  и
поскольку понимаю,  что  даже  если  меня  ждет  экзекуция,  то  ей  будет
предшествовать дружеская беседа.
     - Сигару?
     - Благодарю, предпочитаю сигареты.
     Мортон вежливо ждет, пока я закурю, стряхивает в камин пепел сигары и
переходит к сути дела:
     - Рассказывайте, как это было.
     - Не понимаю, что вы имеете в виду.
     - Я имею в виду убийство Ларкина.
     - Должен сказать, что я не присутствовал при расправе над ним.
     - Но вы были там, мистер Питер, - произносит хозяин,  делая  ударение
на слове "там".
     - Если быть точным, то я находился  наверху.  А  убийство,  если  оно
имело место, произошло в подвале.
     - Хорошо, пусть будет так, - уступает Мортон. -  Тогда  лучше  начнем
разговор с другого конца. Расскажите мне подробно обо всем, что  произошло
до убийства.
     - Мистер Дрейк вызвал меня к  одиннадцати  часам  к  себе  в  кабинет
сообщить о том, что им получены неопровержимые  доказательства  того,  что
Ларкин  предатель.  И  поскольку  я  позволил  себе   выразить   известные
сомнения...
     - ...потому что верили Ларкину, - подсказывает хозяин.
     - Я никому не верю, сэр. Я не из тех, кто  верит.  Просто  я  не  мог
допустить, что Ларкин хочет провалить операцию, которая принесет ему такую
огромную прибыль.
     И, поскольку я умолкаю, хозяин вынужден напомнить мне:
     - Что ж вы молчите? Продолжайте.
     - Не люблю, когда меня прерывают.
     - Не буду, раз мои замечания вас так смущают.
     -  Итак,  поскольку  я  выразил  сомнение,  мистер   Дрейк   поспешил
представить  мне  доказательства:  запись  беседы   Ларкина   с   каким-то
господином.
     - Какой беседы?
     Я вкратце излагаю ему содержание беседы,  после  чего  следует  новый
вопрос:
     - Кто делал запись?
     - Понятия не имею.
     - В сущности, теперь это уже не имеет значения. Продолжайте.
     Я  с   относительной   точностью   и   незначительными   сокращениями
рассказываю о том, как развивались события в кабинете шефа.
     - Значит, вы не видели, что произошло в подвале?
     - Я не мог видеть. Могу только предполагать.
     - А на чем основываются ваши предположения?
     - Мистер Дрейк сказал: "Оставьте его Марку". А Марк - это его наемный
убийца.
     - Ваши предположения правильны, - помолчав, заявляет хозяин кабинета.
- Сегодня утром тело Ларкина было извлечено из Темзы.  С  двумя  пулями  в
сердце.
     Мортон берет в руки каминные щипцы с  длинной  ручкой  и,  пододвигая
наполовину  сгоревшее  полено  к  раскаленным  углям,  следит   рассеянным
взглядом за фейерверком искр. Помолчав, он говорит:
     - Предполагаю, что Ларкин был вам достаточно антипатичен, чтобы вы за
него заступились.
     - В общем-то да - по-моему, его  действительно  нельзя  причислить  к
людям, которые могли бы вызвать  внезапный  прилив  симпатии.  Но  это  не
значит, что он был мне антипатичен, скорее я бы сказал безразличен, хотя о
покойниках так не говорят. Будь у меня хоть один шанс, я бы попытался  его
спасти.
     - А почему вы хотели его спасти?
     - Да потому, что это безумие - восстанавливать против себя ЦРУ.
     - Гм... - мычит Мортон. - Почему же вы все-таки не попытались?
     - Вы не знаете Дрейка.
     Мортон  смотрит  на  меня  своими  задумчивыми  карими  глазами,  под
которыми  набрякли  мешки.  Этот  Мортон,   видимо,   привык   действовать
осмотрительно, не торопясь. И вообще он  производит  на  меня  впечатление
осторожного и сообразительного сыщика, который не чета элементарным  типам
вроде Ларкина. И внешность у него не  отталкивающая.  Мортон  даже  как-то
располагает  к  себе  вежливостью,  обходительностью,  мягким  голосом   и
выражением лица, на котором светится благосклонное участие.
     - Я достаточно хорошо знаю Дрейка, - говорит хозяин  кабинета.  -  Он
просто старый осел... Только из тех ослов, которые мнят себя  пронырами  и
которым даже удается создать такое впечатление  у  других.  И  все  же  он
просто старый осел. А убийство Ларкина - последняя глупость,  которую  ему
суждено было сделать на этом свете.
     Для внесения полной ясности Мортон добавляет:
     - С Дрейком кончено, мистер Питер, хотя он все еще не подозревает  об
этом. А вот что прикажете делать с вами...
     Он смотрит на меня в упор, но я как ни в чем не  бывало  наблюдаю  за
игрой огня в камине.  В  кабинете  воцаряется  тишина,  которую  время  от
времени нарушает потрескивание горящих поленьев.
     - Разве вас не волнует этот вопрос? - вырывается у Мортона.
     - Уже нет.
     - Как, неужели вы свыклись с мыслью о смерти? - не унимается дотошный
Мортон.
     - Люди моей профессии быстро привыкают к этой мысли, сэр. Впрочем, не
думаю, что мне предстоит умереть в ближайшем будущем.
     - Вы так уверены? Почему?
     - Потому что если вас все еще интересует операция с героином, то  вам
без меня не обойтись.  Дрейк  только  финансирует  покупку  наркотика,  но
организовать его доставку и вообще провести всю эту операцию  могу  только
я. Вы можете заменить Дрейка кем угодно, но меня вам заменить некем.
     - А я-то думал, что незаменимых людей не бывает.
     - С философской точки  зрения  -  да.  Но,  насколько  я  знаю,  ваша
организация не занимается решением философских вопросов.
     - Впрочем, это идея,  -  заявляет  Мортон,  немного  подумав.  -  Мы,
пожалуй, действительно могли бы использовать вас.  При  условии,  конечно,
что вы прямо не замешаны в убийстве Ларкина.
     - Я отнюдь не настаиваю, чтобы вы меня использовали, -  говорю  я.  -
Что же  касается  убийства,  то  я  предпочитаю  держаться  в  стороне.  Я
профессионал, а профессионалы моего ранга обходятся без пистолетов.
     - Ну, если вы не  настаиваете...  -  задумчиво  произносит  Мортон  и
умолкает. Затем уже другим тоном он спрашивает: - А почему вы  не  хотите,
чтобы мы вас использовали?
     - Потому что эта  операция  потеряла  для  меня  всякий  смысл.  Меня
интересует контрабанда, а у вас, как мне кажется, совсем другие  интересы.
Меня занимают торговые операции, получение прибыли, а у вас,  насколько  я
могу судить, интересы чисто политические.
     - Вы думаете, что политика не может приносить прибыль? - цедит сквозь
зубы хозяин, рассматривая меня со сдержанным любопытством.
     -  Возможно,  кое-кому  и  приносит,  раз  столько  людей  занимается
политикой. Каждому, как говорится, свое.
     - Конечно, мы бы могли вас ликвидировать,  -  мягко  замечает  Мортон
после новой паузы. - Вы слишком надеетесь на  свою  незаменимость,  однако
забываете,  что  вас  некем  заменить   всего   лишь   в   одной,   притом
незначительной операции. И что мы можем легко поставить крест и на вас,  и
на самой операции.
     Он продолжает наблюдать за мной, словно ему  доставляет  удовольствие
видеть, как я реагирую на его слова. Думаю, что как объект исследования  я
не представляю особой ценности.
     - Откровенно говоря, мистер Питер, лично я с  удовольствием  поставил
бы крест на этой проклятой операции и занялся своим делом. И,  если  бы  я
имел привычку делать все, что мне взбредет в голову, вы в эту  минуту  уже
находились бы в  компании  с  Ларкиным,  который,  да  простит  меня  бог,
действительно не обладал даром вызывать симпатии у окружающих.
     Мортон молча подкидывает в камин пару поленьев.
     - Но я стараюсь не поддаваться чувствам, а слушаться  голоса  разума.
Когда мне в руки попадается вещь, на первый взгляд бесполезная, я  все  же
не спешу выбрасывать ее, а стараюсь придумать, как ее можно  использовать.
Точно так же я поступлю с вами. По сути, сейчас передо мной  стоит  важный
вопрос: можно вас как-то использовать или нет. А от ответа на этот  вопрос
зависит все остальное.
     - Позвольте заметить, что я формирую этот вопрос несколько иначе: что
я буду иметь, если соглашусь работать на вас?
     - Вы получите обещанные два процента. Неважно от кого - от нас или от
Дрейка,  -  успокаивает  меня  Мортон,   который,   оказывается,   неплохо
осведомлен о моих делах.
     - Да, но какая мне от них польза, если  в  конце  концов  в  качестве
награды вы удостоите меня пули в лоб?
     - Наконец-то я слышу рассуждения разумного человека,  -  одобрительно
кивает головой хозяин кабинета. - И поскольку наш разговор становится  все
более содержательным, позвольте сказать вам следующее: дело не в  деньгах,
мистер Питер, хотя деньги нужны любому из нас. Азартному игроку деньги  ни
к чему: ведь он все равно их тут  же  спустит.  Ваша  ситуация  еще  более
неутешительна, поскольку вы рискуете не только деньгами, но и головой.
     Помолчав, он бросает давно погасший окурок и, чтобы  дать  мне  время
обдумать услышанное, берет из стоящей на столике коробки  новую  сигару  и
прикуривает ее от массивной серебряной зажигалки.
     - Эта операция пройдет и забудется, как многие другие. А вместе с ней
следовало бы и вам уйти в небытие, получив, как вы выразились, награду. Но
если вы проявите мудрость и добрую волю, я предложу вам постоянную работу,
которая избавит вас от печальной участи азартного игрока и от  неизбежного
краха.
     Наступает  новая  пауза,  и  в  кабинете  вновь  воцаряется   тишина,
нарушаемая лишь треском горящих поленьев. Я сосредоточенно думаю, то  есть
всем видом демонстрирую напряженную работу ума.
     - Ваше предложение довольно соблазнительно, - говорю я. - Но это пока
что одни слова.
     - Совершенно верно, - соглашается Мортон. - Эти  слова  могут  так  и
остаться словами. Все зависит от того, как вы справитесь  с  вашим  первым
заданием. Первое задание - это ваш вступительный экзамен, мистер Питер.
     - Понимаю, - говорю я. - Что ж, я готов.
     Мортон только теперь вспоминает о своих обязанностях хозяина.
     - Хотите чего-нибудь выпить?
     - Если за компанию - можно.
     Спустя несколько минут горилла в полосатом жилете  ставит  на  столик
неизбежную бутылку шотландского виски и столь  же  неизбежное  ведерко  со
льдом, после чего исчезает из кабинета.
     - А теперь приступим к выяснению сути, - говорит Мортон.  -  Как  вам
уже известно из записи, попавшей в руки Дрейка, мы хотим, чтобы  следующая
партия наркотика  была  как  можно  более  внушительной.  Здесь,  конечно,
следует учитывать  всю  сложность  возникшей  ситуации.  Дрейк,  вероятно,
временно воздержится от отправки  новой  партии  груза.  Однако,  если  вы
сумеете каким-нибудь образом убедить его, что  все  еще  есть  возможность
провести  операцию,  он  может  и  согласиться.  Ваши   аргументы   должны
базироваться вот на чем: нужно провести операцию немедленно, пока  ЦРУ  не
успело сорвать все планы. Вам понятна задача?
     - Вполне.
     - Тогда перейдем ко второй  части  задания.  Нам  потребуется  точная
информация о ходе операции: когда груз будет доставлен пароходом  и  когда
он прибудет в Вену. Информацию о прибытии груза, мне  кажется,  вам  будет
получить легко: ведь вы сами отправляете сообщения.
     - Да, их диктует мне Дрейк.
     - Понятно. В таком  случае  вы  должны  немедленно  сообщить  мне  их
содержание. Итак, остается вторая часть...
     - Самая трудная. Я не имею доступа к корреспонденции Дрейка.
     - Не беспокойтесь, у вас будет доступ, - небрежно бросает  Мортон.  -
Не хочу вас огорчать, но когда подойдет время прибытия  сообщения,  Дрейка
уже не будет в живых.
     Отпив глоток виски, Мортон ставит стакан и добавляет:
     - И вот еще что: вы понимаете, что не только  успех  операции,  но  и
ваша собственная безопасность полностью зависит теперь  от  вашего  умения
держать язык за зубами. И хотя эта вещь элементарная, я  обязан  напомнить
вам об этом.
     Хозяин поднимается, мне не  остается  ничего  другого,  как  покинуть
уютное кресло, поставить стакан на столик и пожать протянутую  мне  пухлую
руку.
     -  Не  сочтите  за  признак  дурного  тона,  но  все   же   позвольте
полюбопытствовать, с кем я имел честь вести беседу? -  спрашиваю  я  перед
тем, как удалиться.
     - Неужели вы не знаете? - удивляется хозяин.
     - Откуда мне знать?
     - Ах да, действительно, - спохватывается он. -  Моя  фамилия  Мортон.
Вот номер моего телефона.
     Он берет с письменного стола визитную карточку и  подает  ее  мне  со
словами:
     - Запомните его. Чем меньше вещественных доказательств, тем лучше.
     - Есть, запомнил, - говорю я, возвращая ему кусочек плотного картона.
     Беседа наша окончена. Но не совсем. Не успеваю  я  взяться  за  ручку
двери, как сзади раздается бас Мортона:
     - Назовите-ка мой номер.
     Я называю.
     - Значит, с памятью у  вас  все  в  порядке  Это  хорошо.  Тогда  вы,
вероятно, сможете точно вспомнить, как вы провели вечер в прошлую пятницу.
     - В прошлую пятницу? - переспрашиваю я и делаю  вид,  что  копаюсь  в
своей памяти. - В пятницу вечером я был на том самом  месте,  где  сегодня
меня взяли ваши люди.
     - Один или с компанией? - любопытствует хозяин.
     - В обществе дамы, - говорю я.
     - Ну, раз так, не стану лезть вам в душу. Вы  что,  провели  там  всю
ночь?
     - Нет, к десяти вечера мы пошли в "Еву".
     - А затем?
     - Затем я вернулся в гостиницу.
     - Прямо сразу?
     - А почему бы и нет?
     - Вас кто-нибудь видел?
     - Да. Хозяйка гостиницы, мисс Дорис.
     - В сущности, все это мелочи, - говорит  Мортон  и  дружеским  жестом
дает понять, что я свободен.
     Я выхожу на улицу, думая о том, что мне нужно немедленно поговорить с
Дорис. Дай бог, чтоб меня не опередили.





     Пружина действия раскручивется туго; явно,  сценарист  так  и  решил,
что, он, собственно, хотел сказать, и  вообще  неясно,  есть  ли  ему  что
сказать, а режиссер дал полную волю оператору манипулировать камерой,  как
ему вздумается. И лишь за четверть часа до конца фильма, когда  лента  уже
на  исходе,  сюжет  так  закручивается,  авторы  спешат  показать  столько
событий, что у зрителей начинает кружиться голова. Я  имею  в  виду  себя.
Судить о других не берусь.
     Потуги творцов фильма сводятся к тому, чтобы показать  зрителю  будни
некого инспектора по уголовным делам, который  вовсю  старается  исполнить
свою миссию в его родном Сан-Франциско. Но это ему не удается, потому что,
с одной стороны,  на  него  давит  преступный  мир,  а  с  другой,  мешают
продажные  безвольные  шефы.  Банальная  история  со  множеством  смертей,
обильно политая кровью. И ничего удивительного, что после того, как  сеанс
наконец-то окончился и мы вышли на улицу, Линда с облегчением вздыхает:
     - Некуда деться от этих насилий... - говорит она и раскрывает зонтик,
поскольку опять идет дождь...
     Я не очень спешу последовать ее примеру. Вероятно, вы заметили: стоит
вам и вашему спутнику раскрыть зонтики, и прогулка  испорчена.  Поэтому  я
ограничиваюсь тем, что поднимаю воротник  своего  плаща  и  позволяю  даме
взять меня под руку. После чего мы пускаемся в путь. Естественно, он ведет
в Сохо.
     - Некуда деться от этих насилий, - снова повторяет мисс Грей,  скорее
в виде рассуждения вслух, чем в качестве темы, предложенной для дружеского
обсуждения.
     - Что вы хотите: человечество  цивилизуется.  А  цивилизация  требует
жертв. Те, кто справляются с  этим  быстрее,  вынуждены  наказывать  более
медлительных. Последние же из зависти стреляют в первых.
     - А вы, Питер, из каких?
     - Понятия не имею. Скорее всего,  мое  место  среди  клиентов  Марка.
Может, не в самом начале очереди, а где-то сзади, но это  не  меняет  сути
дела.
     - Не понимаю, как можно  шутить  такими  вещами,  -  вздрагивает  моя
спутница и невольно прижимается ко мне.
     - А над чем же еще шутить? Человек, сам того не желая, шутит над тем,
что его окружает, а как  вы  сами  заметили,  нас  окружает  прежде  всего
насилие.
     - Вы даже не предполагаете, в какой степени вы правы, - говорит  мисс
Грей таким тоном, что я настораживаюсь.
     - Как это понимать?
     Вместо ответа она предлагает:
     - Зайдем куда-нибудь, где тепло. Я бы с  удовольствием  выпила  чашку
горячего чая.
     "Горячий чай". В моей памяти  тут  же  возникает  кондитерская,  куда
однажды меня пригласил мистер Хиггинс, кстати, также жертва  двух  опасных
сил: преступного мира и собственной продажности.
     Короче  говоря,  мы  заходим  в  старомодную  кондитерскую,   которая
попадается нам по дороге в  "Еву",  и  уединяемся  в  скромном  уголке.  Я
заказываю чай для Линды, себе  -  кофе  и  тут  же  осознаю  свою  ошибку:
принесенные нам чай и кофе почти одинаковы по крепости и даже по цвету.
     - Последнее время у  вас  какой-то  подавленный  вид,  -  замечаю  я,
стоически отпивая глоток подозрительной жидкости.
     - Неужели это заметно?
     - Боюсь, что да.
     - Ах, Питер, я в полной безысходности, - вздыхает Линда.
     И чтобы я не ломал голову в догадках, поясняет:
     - У меня был разговор с Дрейком.  Очень  долгий  и  очень  неприятный
разговор.
     - На какую же тему?
     - Тем было две. Первая была приправлена угрозами, вторая - посулами.
     - Ясное дело. Ну а все-таки, о чем шла речь?
     - Прежде всего он обвинил меня в невыполнении  его  указаний.  Вместо
того чтобы играть роль вашей надзирательницы, я стала вашей любовницей.  И
даже не удосужилась подать ему хоть какую-нибудь  мало-мальски  интересную
информацию о вас.
     - Надеюсь, это соответствует истине?
     - Да. Однако он использовал это обстоятельство как  повод  припугнуть
меня Марком, тем самым, в очередь к которому, по вашим  словам,  стоите  и
вы. "Дорогая, - сказал он мне, - за предательство у меня  одно  наказание.
Возможно, мне недостает воображения, но до сих пор лучшего я не  придумал.
Не беспокойтесь, я не стану вас мучить. Я просто вас ликвидирую". А  когда
я спросила, в чем он видит мое предательство - вы ведь один из его  людей,
- он ответил: "В какой степени Питер мой человек и в какой - нет, как  раз
вы и должны были выяснить. Во всяком случае, если на этот счет у меня есть
некоторые сомнения, я совершенно не сомневаюсь, что вы человек Питера".
     Помолчав, она машинально отпивает глоток чая и продолжает:
     - В сущности, это была только увертюра...
     - А что последовало за ней? Вам предложили занять место Бренды?
     Линда поднимает голову и вопросительно смотрит на меня:
     - Откуда вы знаете?
     - Что еще может  захотеть  такой  человек,  как  Дрейк,  от  женщины,
убедившись, что она не годится на роль доносчицы?
     - Да, он предложил мне занять вакантное место интимной подруги. И  не
преминул намекнуть, что это единственная возможность избежать наказания.
     - И вы, разумеется, признались, что любите меня...
     - М-м... что-то в этом роде.
     - На что Дрейк вам  ответил:  "И  продолжайте  его  любить,  кто  вам
мешает. Я не требую от вас любви, я хочу, чтобы вы со мной спали".
     - Можно подумать, что вы подслушали наш разговор, - говорит Линда.
     - Мне незачем подслушивать. Этот человек сидит  у  меня  в  печенках.
Разбудите меня среди ночи и спросите:  "Что  бы  сказал  Дрейк  по  поводу
того-то и того-то..." и я едва ли ошибусь.
     - Питер, он всех нас держит в руках. Он впился в нас, он  нас  душит,
как этот отвратительный лондонский туман, с той лишь разницей, что туман в
Лондоне гораздо менее опасен...
     Мисс Грей берет сигарету.
     -  И  чем  же  закончилась  ваша  беседа?  -  спрашиваю  я,   щелкнув
зажигалкой.
     - Я объяснила ему, что мне надо подумать. И он  проявил  великодушие,
дав мне маленькую отсрочку.
     - Что же вы тогда повесили нос?
     - Небольшую отсрочку, Питер. Совсем маленькую!
     Я мог бы ей объяснить, что в некоторых ситуациях отсрочка, даже самая
маленькая,  может  оказаться  вполне  достаточной,  но  воздерживаюсь   от
подобного откровения. И поскольку я вождерживаюсь, Линда шепчет:
     - Мне страшно...
     - Собственно, чего вы боитесь? В конце концов, у вас есть выбор: Марк
или Дрейк... В подобных  случаях  человек  всегда  выбирает  из  двух  зол
меньшее.
     - Как вы не  понимаете.  Да  я  просто  не  выношу  его...  я  скорее
соглашусь лечь в постель с саламандрой или крокодилом... я не  желаю  даже
скрывать своего отвращения... не сумею этого сделать... так что все  равно
все кончится Марком...
     - Не драматизируйте положение вещей,  -  говорю  я  ей.  -  Не  стоит
дрожать заранее. Может, все и обойдется.
     - Не успокаивайте меня, - нервно перебивает она, - а если хотите хоть
немного успокоить, сделайте что-нибудь.
     - Но что я должен сделать? Убить Дрейка?
     - Я сказала бы "да", если бы это  было  возможно.  Но  поскольку  это
невозможно... очень вас прошу, не оставляйте меня одну хотя  бы  несколько
ночей, до тех пор, пока я не приму решение.


     Мы уже почти дошли до ярко освещенного входа в "Еву", и  я  собираюсь
повернуть обратно, чтобы заскочить в отель, как вдруг перед нами вырастает
горилла Ал.
     - А я за вами, сэр. Вас вызывает шеф.
     Кивнув Линде на  прощание,  я  направляюсь  по  коридору  к  кабинету
директора.  Дрейк  расположился  на  фиолетовом  диване,  который  некогда
занимала грациозная Бренда.
     - А, это вы, Питер,  -  лениво  поднимает  на  меня  глаза  рыжий.  -
Присаживайтесь.
     Я  опускаюсь  в  кресло  и,  воспользовавшись   наступившей   паузой,
закуриваю. Шеф, похоже, не в форме. Лицо  его  как  всегда  пылает,  глаза
воспалены. Видно, он провел бессонную ночь.
     - Ну, теперь-то вы,  надеюсь,  довольны,  -  произносит  он  наконец,
стараясь придать своему тону как можно больше  добродушия.  -  Пророчества
древнего фараона больше не будут тревожить ваш сон...
     - Что правда, то правда. И все-таки я не доволен.
     - Вот как? - поднимает брови Дрейк. - Чем же?
     - Думаю, мы поспешили с ликвидацией Ларкина...
     - А что еще нам оставалось делать?
     - Дезинформировать... Выиграть время...
     - А если бы этот номер не прошел?  Если  бы  у  него  появились  свои
источники информации? Вы представляете, сколько стоят  десять  килограммов
героина? И чем я рискую в случае провала? В конце концов, за  товар  плачу
я, а не вы!
     - Я просто высказал свои соображения, сэр.
     - Естественно. Все эти дни я тоже много думал. И вызвал вас для того,
чтобы сообщить о результате своих размышлений...
     Однако он не спешит с этим, а протягивает руку к бутылке  и  наливает
себе двойную дозу виски. Пробует его и приступает к неизменному ритуалу  с
сигарой. И только закурив, изволит продолжать:
     - Теперь, когда Ларкина нет среди нас, мы можем  исполнить  последнее
его желание, мой друг. На  этот  раз  ориентироваться  на  более  солидную
партию. Килограммов на десять-пятнадцать...  Потому  что  вполне  возможно
вмешательство этих типов из ЦРУ. Нам нужно сорвать  куш  побольше,  прежде
чем они начнут нам мешать.
     - А как быть с реализацией товара?
     - Сбыт обеспечим потом. На такой товар всегда найдутся охотники,  это
вопрос времени. Самое главное  -  доставить  груз  сюда  и  укрыть  его  в
надежном месте. Что вы скажете на это?
     - Думаю, что нам ничего другого не остается.
     - Большой куш, а потом - выждать! - бормочет себе под  нос  Дрейк.  -
Подождем, сколько нужно. А когда все поутихнет, и эти типы забудут о  нас,
начнем все сначала.
     - Все это чудесно, только вот зачем вам мое мнение, - вставляю я. - Я
уверен, что вы уже заказали новую партию.
     - Ах, проныра! - восклицает шеф с преувеличенным восхищением. -  Ваше
мнение, Питер, служит подтверждением моего. А это не мало.
     Он наклоняется ко мне, с трудом преодолевая сопротивление объемистого
живота, и доверительным шепотом сообщает:
     - В сущности, я дал заявку еще в то время, когда Ларкин был  жив.  И,
между нами говоря, по рекомендации самого  Ларкина.  Ровно  на  пятнадцать
килограммов. Пятнадцать килограммов, вы понимаете?! И вы хотите, чтобы при
такой колоссальной партии героина я бы позволил этому  мерзавцу  и  дальше
ходить по земле?
     - В таком случае можно полагать, что прибытие товара  в  Болгарию  не
гарантировано...
     - Вы угадали снова. Я располагаю уже точными координатами.  И  вызвал
вас, Питер, для того, чтобы вы написали почтовые открытки.
     Дрейк выливает в рот остатки виски и пустым стаканом указывает мне на
письменный стол:
     - Так что садитесь вон туда, достаньте открытки и чернила из ящика  и
беритесь за дело.
     Выполняю его приказания. Обмакнув тонкое перо в пузырек с  бесцветной
жидкостью, спрашиваю:
     - Что писать?
     Шеф встает и медленно приближается к столу.
     - Пишите: "Фрина", 23 октября, Варна.
     Выполняю и  это  приказание,  нанося  текст  миниатюрными  буквами  в
предназначенный для марки квадратик.
     Склонившись надо мной, Дрейк внимательно следит за моими  действиями.
Когда все пять открыток написаны, он замечает:
     - Во всяком случае, должен признать, что вы, Питер, очень  хитро  все
придумали.
     - Что именно?
     - Да вот это: посылаете сообщение, написанное  по-болгарски  и  вашим
почерком.
     - Зачем возбуждать у людей ненужные подозрения? Должен  вам  сказать,
что не вижу оснований для вашего раздражения, сэр. Люди верят  мне,  а  не
вам по той простой причине, что не знают вас.
     - Меня это ничуть не раздражает, наоборот,  я  в  восторге  от  вашей
ловкости. Хотя в данном случае она ни к чему. Мне кажется, я уже  говорил,
пока вы мне нужны, у вас не может быть повода для опасений. Я тоже, как вы
понимаете, нуждаюсь в верном приятеле.
     И видя, что чернила уже высохли, он добавляет:
     - А теперь наклейте марку и напишите текст.
     "Мою" открытку я посылаю от имени некоего болгарина,  пребывающего  в
Лондоне в командировке. Он подписывается одним именем - иногда это  Васко,
иногда - Коле, словом, первым пришедшим мне  в  голову  именем.  Остальные
четыре открытки Дрейк раздает разным людям, которые должны опустить  их  в
различное время дня в разные почтовые ящики, поскольку однообразный  текст
послания может возбудить подозрение.
     По окончании письменной работы я отдаю открытки шефу и тот кладет  их
в ящик письменного стола. Заперев ящик на ключ, он говорит мне:
     - А теперь можем пойти посмотреть программу. Надеюсь, что номер Линды
еще не снят...
     - А что это за "Фрина"?  -  спрашиваю  я,  пропуская  мимо  ушей  его
реплику.
     - Я вам говорю о Линде, а вы спрашиваете о Фрине! - недовольно ворчит
шеф. - Фрина - греческая торговая фелюга, если вас это так интересует.
     Не знаю, упоминал ли я, что сегодня воскресенье. Но если  даже  и  не
упоминал, это ясно и так: зал переполнен. Хорошо, что я с шефом,  а  иначе
остался бы без места. Стентон, который тут  же  замечает  наше  появление,
усаживает нас на лучшие места, неподалеку от  дансинга,  демонстрируя  при
этом подобострастие лакея и ловкость опытного официанта.  Счастливчик,  не
ведающий конфликтов драматического  героя,  вовремя  сообразивший,  что  в
такие времена и в такой обстановке роль верного слуги наиболее безопасна -
вот что такое Стентон.
     - Шампанское? - рявкает Дрейк в ответ на вопрос официанта.  -  Ты  за
кого нас принимаешь, милейший...
     И когда в нарушение  установленного  порядка  на  столике  появляется
бутылка "Баллантайна", шеф собственноручно наливает в свой стакан  двойную
дозу виски и после некоторых колебаний разбавляет  его  крохотным  кубиком
льда.
     - Эта программа в самом деле тянется слишком долго, -  ворчит  рыжий,
отхлебывая виски и пренебрежительно глядя на  дансинг,  где  в  это  время
знакомая мулатка борется со  своей  плюшевой  зеленой  змеей.  -  Впрочем,
Стентон прав: какой смысл тратить  деньги  на  подготовку  новых  номеров,
когда старые еще не вышли в тираж. Хотя, конечно... время от времени...
     Ему, собственно, плевать на все эти номера - и на старые, и на новые,
все они не имеют значения, кроме, пожалуй, одного,  чья  очередь  пока  не
настала. И он разглагольствует только потому, что выпил  слишком  много  и
дошел до такого состояния, когда уже не может молчать.
     Шеф с явной досадой следит  за  тем,  как  мулатка  в  бешеном  ритме
вихляет бедрами, осыпая  пол  пластмассовыми  бананами.  Когда  наконец-то
мулатка удаляется, провожаемая вялыми хлопками, и оркестр замолкает, давая
нам возможность снова слышать друг друга, шеф замечает:
     - Нет, эти бесконечные повторения в самом деле начинают  досаждать...
даже в такой стране, как наша, где чтут традиции...
     - Зачем напрасно тратить  средства,  -  повторяю  я  его  собственную
мысль, - ведь вы же знаете, что интересует клиента...
     - Совсем не нужно тратить  средства,  дружище...  Достаточно  немного
напрячь воображение... разумеется, если оно у вас есть.  Беда,  однако,  в
том, что у Стентона его нет. Стентон незаменим  при  таких  арифметических
действиях, как сложение и вычитание, но что касается воображения...
     Он смолкает, чтобы добавить горючего, а потом снова продолжает:
     - ...Воображение, Питер, - это ваша сфера. Вот недавно мне  пришла  в
голову такая мысль: не сделать ли вас художественным директором  "Евы"?  В
конце концов, не можете же вы всю жизнь метаться  между  кафе  на  углу  и
книжной лавкой Оливера, до которой всего  каких-нибудь  три  метра...  Это
становится чем-то вроде китайских пыток, а я вам уже говорил, что я не  их
поклонник... Радикальные меры - да, но не  утонченная  инквизиция...  Нет,
это не во  вкусе  старины  Дрейка...  Так  что  пусть  Стентон  занимается
бухгалтерией, а вы будете отвечать  за  программу...  Но  чтобы  денег  не
транжирить! Будете тратить воображение, а не средства. Небольшая переделка
в одном месте, трансформация в другом - и старое  тотчас  приобретает  вид
нового. Что скажете, например, если мы заставим мулатку петь, а мисс Линда
у нас займется стриптизом?
     - Это идея, -  соглашаюсь  я,  -  но,  насколько  я  могу  судить  по
некоторым поверхностным впечатлениям,  формы  мисс  Грей  несколько  более
округлены, чем это допускают требования современного вкуса...  к  тому  же
она очень флегматична...
     - Лгунишка! - добродушно грозит  мне  пальцем  рыжий;  его  уголек  в
данный момент не только раскален до  предела,  но,  как  это  ни  странно,
покрыт капельками пота. - Каждое ваше слово - чистая ложь... Поверхностные
впечатления...  флегматична...  и  что   там   еще?..   Не   соответствует
современному вкусу... Неужели мы с вами, Питер, не современные люди?
     В любое другое время обстоятельство, что он ставит меня на одну доску
с собой, вероятно, повысило бы мое самочувствие, но в данной ситуации  оно
внушает известные опасения. Тут Дрейк умолкает, потому что  оркестр  снова
грохочет, оповещая  появление  самки  в  золотом  платье.  Но  вот  и  это
раздевание  позади,  и  когда  наконец  самка  удаляется  уже  без  всяких
признаков одежды, шеф бормочет:
     - Грустный номер... Особенно в конце я чуть не  расплакался...  -  И,
беря в руки почти пустой стакан, он поясняет:
     - Она мне напомнила Бренду...
     Он  делает  предостерегающий  жест,  хотя  я  вовсе  не   намереваюсь
перебивать его.
     - Молчите, Питер... Мне очень хорошо известна ваша точка  зрения.  Не
стоит труда убеждать меня, что мы поспешили с Брендой, точно так же, как и
с Ларкиным. Я не могу не торопиться, мой  друг.  Потому  что  торопится...
сама жизнь... И еще потому, что,  если  я  буду  медлить,  все  полетит  к
черту... Неужели вы думаете, что мне легко? Неужели вы не  видите,  что  у
меня сердце обливается кровью, когда я смотрю этот  номер  со  стриптизом,
который моя Бренда исполняла не в пример лучше? Моя Бренда... Моя... и еще
многих других...
     Он мрачно наливает себе новую лошадиную дозу, если  можно  допустить,
что лошади пьют виски, введенные в заблуждение  тем  обстоятельством,  что
одна из разновидностей этого напитка называется "Белая лошадь".
     В этот миг конферансье, одетый в темно-синий смокинг,  чтобы  его  не
путали с кельнерами, торжественно объявляет:
     - Мисс Линда Грей!
     Мисс Линда, как всегда, царственна, как всегда,  держится  с  большим
достоинством, но, то ли потому, что я еще нахожусь под впечатлением нашего
разговора в кондитерской, то ли по какой-нибудь  другой  причине,  эта  ее
царственность мне кажется несколько наигранной. Певица медленно выходит на
круг дансинга, снимает микрофон со стойки  и  обводит  взглядом  ближайшие
столики. На этот раз взгляд ее останавливается на существе мужского  пола,
настолько тщедушном и усохшем, что кажется, будто его только что вынули из
гербария.
     Короче говоря, мисс Линда приближается к хилому юноше и начинает петь
своим теплым мелодичным голосом:

                     Не говори, я знаю: жизнь течет.
                     Ночь умирает, новый день наступит,
                     Будильник зазвонит, метро пойдет,
                     И грохот будней город потрясет,
                     Но нас с тобой, быть может, уж не будет.

     - Чего это она привязалась к этому  недоноску,  -  недовольно  ворчит
Дрейк, - а на нас никакого внимания.
     Но тут же умолкает, потому что мисс Грей оставляет  жалкого  юношу  и
делает несколько шагов к центру дансинга. Звучит припев:

                     Не говори: увидимся мы завтра.
                     Не говори: с тобой я буду завтра,
                     И завтра поцелую я тебя.
                     Быть может, это завтра, завтра, завтра
                     Наступит без меня и без тебя.

     - В сущности, Питер, она поет для вас, -  констатирует  Дрейк,  когда
Линда исчерпывает свой репертуар. - И не смотрит  в  нашу  сторону  только
потому, что не хочет меня дразнить.
     - Неужели это может вывести вас из равновесия? - удивляюсь я.
     - Представьте себе.
     - Но насколько я помню, именно вы настаивали на том, чтобы между мной
и мисс Грей установились дружеские отношения.
     - Эти вещи, Питер, давно уже устарели. После нашего разговора на  эту
тему много воды утекло и многое изменилось. Старина  Дрейк  превратился  в
несчастного вдовца.
     - В несчастного вдовца? Но, если не ошибаюсь, вы  же  сами  говорили,
что в вашем возрасте женщина...
     - Женщина - возможно, - перебивает меня шеф. - Женщина - да. А кошка,
Питер? Что вы скажете о кошке? По-вашему, прилично оставаться  без  кошки,
когда все вокруг обзавелись кошками?
     - Купите настоящую, - предлагаю я, - дешевле обойдется.
     - Ну и что, если дешевле! - возражает Дрейк,  явно  недовольный  моим
замечанием. - У меня хватает  денег,  мне  ни  к  чему  подыскивать  товар
подешевле. К тому же, Питер, с настоящей кошкой не поболтаешь. А  человеку
иногда нужно с кем-нибудь поболтать.  И  какой  смысл  садиться  с  ней  в
"ягуар" и приезжать сюда, в "Еву" - ни выпить виски... ни посмотреть,  как
она раздевается. Настоящая кошка,  по-настоящему  раздетая...  Представьте
себе картинку? Ведь она так и просится на витрину мясной лавки!
     - М-да, - я сочувственно вздыхаю.  -  В  самом  деле,  такие  сложные
проблемы нелегко решить.
     Он  берет  с  подноса  сигару,   которые   предусмотрительно   принес
догадливый кельнер, и перед тем, как распечатать ее, замечает:
     - Проблемы эти, дружище, вовсе не трудные. Труден объект. Потому что,
как вы, вероятно, догадываетесь, речь идет о мисс Грей.
     Неожиданно резким жестом сорвав целлофан с сигары, он добавляет:
     - Упрямая женщина!
     После того как  он  закурил,  его  мысли  приняли  более  философское
направление:
     -  Вообще-то  говоря,  это  неплохо.  Старая  история,  Питер.  Когда
что-нибудь ускользет от тебя, не  дается  в  руки,  оно  становится  более
желанным. И потом, я люблю упрямых. Именно поэтому я люблю вас.  В  первый
раз я приказал задать вам взбучку для пробы. Во второй раз сделал это  уже
из  любви.  Не  то  я  бы  послал  вас  к  Марку.  А  у  Марка  не  больно
посвоевольничаешь. К упрямым людям у меня  просто  слабость,  чего  нельзя
сказать о разных там Стентонах, хотя без них не обойдешься. Это  вовсе  не
означает, что я рекомендую вам и в  дальнейшем  поступать  мне  наперекор.
Симпатии - это одно, а дисциплина -  другое,  я  человек  долга  и  уважаю
порядок.
     Он отпивает виски и погружается в свои мысли. Потом, словно  вспомнив
о чем-то, подзывает кельнера:
     - Пригласите Стентона!
     Стентон тут же является, и шеф приказывает ему:
     - Позовите мисс Грей!
     - Мисс Грей уже уехала, сэр... - растерянно лепечет директор.
     - Ну и что? Пошлите за ней!  У  вас,  я  вижу,  любезный,  дисциплина
хромает!
     Стентон бросается выполнять приказ, а в это  время  Дрейк  вполголоса
исповедуется мне:
     - Питер, у меня такое чувство, будто я в ее власти... К худу это  или
к добру, не знаю, но я в ее власти...
     Начинается  антракт,  довольно  нестройный  гул  голосов  посетителей
ресторана сменил гром оркестра. Я окидываю взглядом  посетителей,  главным
образом иностранцев, только не таких, как я, потерпевших кораблекрушение и
выброшенных бурей на остров  Сохо,  а  порядочных  и  состоятельных  людей
пожилого возраста; сеансы стриптиза привлекают  внимание  главным  образом
субъектов зрелого возраста, которые выступают в роли зрителей, в то  время
как особы помоложе предпочитают быть действующими лицами.
     Шеф опять погружается в свои думы, и я без особого нетерпения жду тот
момент, когда эти  думы  примут  форму  негромкого  ворчания,  и  даже  не
замечаю, как Линда подходит к нашему столику.  Я  замечаю  ее  присутствие
только тогда, когда над  моим  ухом  раздается  ее  мелодичный  сдержанный
голос:
     - Вы меня вызывали, мистер Дрейк...
     - Вызывать вас?! - восклицает рыжий с наигранным  возмущением.  -  Да
разве  я  имею  на  это  право,  дорогая?  Ведь  вы  не  какая-нибудь  там
секретарша... Вы артистка, служительница муз.  Питер,  как  звалась  муза,
покровительница эстрадной музыки?
     Он, разумеется, не надеется получить от меня  информацию  по  данному
вопросу, ему хорошо известно, что даже если такая муза и существует, то  я
вряд ли имею о ней  какое-нибудь  представление.  Дрейк  приглашает  Линду
сесть с ним рядом и, перейдя с места в карьер, заявляет:
     - В самом деле, я попросил Стентона, чтобы он пригласил вас  посидеть
с нами, разумеется, если это доставляет вам удовольствие, но Стентон -  вы
же знаете, как он рассеян и до какой степени голова его набита  цифрами  и
параграфами, в ней вряд ли найдется место... Впрочем, что  я,  собственно,
хотел сказать?.. Ах да! Стентон, представьте себе, забыл передать вам нашу
вежливую просьбу... Но вы были  так  любезны,  что  согласились  прийти...
надеюсь, вы позволите предложить вам бокал шампанского...
     - Благодарю, не стоит, - отвечает Линда все тем же холодным тоном.  -
Я предпочла бы стакан виски... с содой, разумеется...
     Дополнение  это  совершенно  уместно,  потому  что  Дрейк  потребляет
шотландское виски без содовой. Шеф тут же  приказывает  кельнеру  принести
бутылку содовой, которая, как он считает, только портит  стоящую  вещь,  а
затем возвращается к своему монологу:
     - Мы только что обсуждали с  нашим  общим  другом  ваше  великолепное
исполнение... и я даже позволил себе заметить, что, по  моему  мнению,  вы
все это время пели исключительно для него, для этого счастливчика Питера!
     - Думаю, что я пою для всех, кто желает  меня  слушать,  -  возражает
Линда.
     - Ну да, в таком смысле... И все же вы не можете, дорогая, обращаться
ко всем одновременно... Вы мысленно выбираете себе одного слушателя и  им,
оказывается, предполагаю, не вон тот идиот с кислой  рожей,  а  наш  общий
друг, потому что я не смею тешить себя  иллюзиями,  будто  этим  человеком
могу быть я, бедный старый Дрейк...
     -  Почему  же?  Если  это  вам  доставляет  удовольствие...  -   вяло
протестует наша дама.
     - Иллюзии не доставляют удовольствия положительным людям, вроде меня,
дорогая Линда. Для нас имеет цену только грубая реальность.
     Намек достаточно недвусмыслен, но Линда не обращает на него внимания,
и в этом ей отчасти помогает появление кельнера  с  необычным  для  Дрейка
напитком - содовой.
     Дрейк церемонно и вместе с  тем  щедро  наливает  виски,  не  обращая
внимания на восклицания: "Довольно, ради бога, довольно!" и  предоставляет
даме возможность самой долить стакан содовой, поскольку ему  эта  операция
совершенно не знакома.
     - Позавчера, Питер, -  поворачивается  ко  мне  шеф,  решив  временно
сменить жертву, - мы с мисс Грей обсуждали  небольшой  семейный  вопрос  и
почти пришли к согласию установить между нами более близкие отношения,  не
прибегая, однако, к услугам англиканской церкви...
     - Я не помню, чтобы  мы  принимали  подобные  решения,  сэр,  -  сухо
возражает Линда.
     - Я сказал: "почти", - уточняет Дрейк. - Думаю, однако, что вы за это
время успели как следут обсудить эту проблему и это словечко "почти" можно
убрать.
     - У меня не было времени обдумать... - признается Линда. - К тому  же
вы нагнали на меня такого страху, что я просто был не в состоянии  всерьез
подумать обо всем этом...
     - Но я обратил ваше внимание на некоторые опасные последствия не  для
того, чтобы парализовать вас, дорогая, а чтобы активизировать...
     - Да, но получилось наоборот.
     - Вы хотите сказать, что  вы  еще  не  готовы  дать  ответ?  -  Рыжий
удивленно поднимает брови.
     - Вот именно.
     Линда отвечает чуть слышно, но эффект до такой  степени  поразителен,
что за столом воцаряется ледяное молчание.
     -  Странные  существа  эти  женщины,  Питер,   -   нарушает   наконец
затянувшееся молчание Дрейк. - Я имею в виду не всех, а  только  тех,  кто
строит из себя невесть что на  том  основании,  что  природа  наделила  их
приятным голосом или пышной грудью. Поистине странные  существа...  Дрожат
от страха перед неизвестностью, не отдавая себе  отчета  в  том,  что  чем
больше они теряют время на  это  дрожание,  тем  неотвратимее  возможность
превращается в реальность...
     - Тривиальный эффект гипноза, - бормочу я.
     - Ну, Питер, дорогой  мой  друг,  какой  же  из  меня  гипнотизер!  Я
всего-навсего одинокий старый человек, совершенно  безобидный...  обратите
внимание, что я безобиден до тех пор, пока меня не начнут раздражать сверх
меры...
     Он наливает новую порцию виски и, залпом осушив стакан  до  половины,
продолжает:
     - Впрочем, довольно об этом... Позвольте старине Дрейку самому решать
свои проблемы...  Вернемся  к  молодежи.  В  конце  концов,  жизнь  -  это
молодость. Что вы скажете, Линда, если в  ближайшем  будущем  вашим  шефом
станет Питер? Полагаю, это будет  для  вас  приятным  сюрпризом.  В  конце
концов, отнюдь не плохо иметь в качестве шефа своего приятеля.
     Линда машинально поднимает голову и  смотрит  на  Дрейка,  как  будто
хочет отгадать, на что он намекает. Потом снова опускает глаза на стакан.
     - Должен признаться, подобная идея до сих  пор  не  приходила  мне  в
голову, - продолжает шеф, - но  некоторые  отстроумные  замечания  Питера,
сделанные по ходу программы этим вечером, навели меня на мысль сделать его
директором "Евы". С его воображением,  с  самобытными  находками  из  него
получится прекрасный художественный распорядитель. Самое главное,  что  мы
ничем не рискуем. Не будет дополнительных расходов, которые иногда  просто
разорительны. Он, например, считает, дорогая Линда, что программу можно  в
корне изменить при помощи незначительных трансформаций... Она станет  даже
лучше...
     - Полноте, сэр, - осмеливаюсь прервать его словесное извержение я.
     - Молчите, Питер! Я отлично понимаю, что вы человек скромный,  но  не
одобряю этого, - одергивает меня Дрейк.
     И, обращаясь к нашей даме, продолжает:
     - Он считает, дорогая, что достаточно, например, на мулатку возложить
вокальную часть, а вас перевести на раздевание,  как  мы  получим  свежую,
зажигательную программу...
     - Да, я вас поняла, - произносит Линда,  изо  всех  сил  стараясь  не
выдать своего волнения. - Мне не ясно только одно, почему  вы  не  скажете
прямо, что я надоела вам со своим репертуаром, а  прибегаете  к  подобного
рода... остротам.
     - Да что это с вами, дорогая? Неужели вы обиделись? -  Шеф  удивленно
разводит руками. - Прежде всего, речь идет об одной невинной затее  нашего
любимого друга: пока еще это только проект... и потом, никто не  возражает
против вашего репертуара, даже Питер, который  к  тому  же  считает,  что,
раздеваясь, вы могли бы напевать одну  из  ваших  песенок...  Не  так  ли,
Питер?
     Я не нахожу нужным отвечать ему, да и Дрейку ни к чему мой ответ, его
больше интересует реакция дамы, и эта реакция не заставляет себя ждать:
     - Думаю, я поняла вас правильно, сэр, - произносит Линда, вставая, ей
удается (по крайней мере внешне) сохранять невозмутимый вид, - можете быть
совершенно спокойны: я не буду больше досаждать вам своими песенками.
     Она кивает нам на прощанье и уходит.
     - Боюсь, что мы поступили с ней не по-джентльменски, - бормочет шеф с
виноватым видом. - Вышло так, будто мы ее прогнали...
     И, чтобы наказать себя  за  столь  не  джентльменское  поведение,  он
выпивает виски одним духом. Потом, раздосадованный воцарившимся молчанием,
рычит:
     - Чего вы застыли, как монумент? Не хватало еще, чтобы и вы  на  меня
начали дуться!
     - Как можно, сэр. Я только  не  могу  понять,  зачем  вам  нужна  эта
женщина, раз она явно не желает ложиться с вами в постель. В конце концов,
это вопрос взаимной симпатии.
     - Глупости. - Рыжий пренебрежительно машет рукой. -  Симпатия  -  это
роскошь, а я не привычен к роскоши, мой друг. Я когда-нибудь  спрашивал  у
вас, нравлюсь я вам или нет? Так почему это я должен ей потакать? В  конце
концов, мне нужна не симпатия, а мне нужно другое, то,  что,  слава  богу,
всегда налицо.
     - Боюсь, что вам ничего не нужно, - осмеливаюсь возразить я, - и  эта
женщина тоже вам не нужна. Просто вас раздражает тот  факт,  что,  как  вы
сами сказали, у соседа есть кошка, а у вас - нет.
     - Хотя бы и так, это не так уж мало... - ворчит Дрейк,  наливая  себе
лошадиную дозу виски.
     Он  собирается  еще  что-то  сказать,  но  в  этот   момент   оркестр
оглушительно грохает, что знаменует начало второй  части  программы  -  ее
ночной части, предназначенной для людей без предрассудков.
     - Следующий номер нашей программы - секс  по  ту  сторону  "железного
занавеса"! - объявляет конферансье  в  темно-синем  смокинге.  -  Фрейлейн
Хильда, недавно покинувшая красную Германию, избравшая свободу!
     - О, это что-то новое! - восклицает Дрейк. - Раньше такого номера  не
было.  Значит  вы,  Питер,  напрасно  обвиняете  Стентона   в   отсутствии
воображения. Вы просто заритесь на его место, приятель!
     Ему  явно  нравится  приписывать  мне  собственные  умозаключения,  и
поскольку было бы грешно лишать его этого  удовольствия,  я  ограничиваюсь
следующим замечанием:
     -  Воображением,  сэр,  вероятно,  обладает  фрейлейн  Хильда,  а  не
Стентон. Держу пари,  что  она  с  этим  своим  эмигрантским  номером  уже
несколько лет кочует по ночным клубам Сохо.
     - Это не имеет значения, - ворчит рыжий, устремляя свой взор на даму,
уже появившуюся на дансинге. - Во всяком случае, это оригинально.
     Вид бездомной бродяжки весьма невзрачный. Она одета в грубую спецовку
синего цвета. На голове платок. Очевидно, в Лондоне так представляют  себе
людей, живущих по ту сторону "железного занавеса". "Потерпевшая" оставляет
возле стула свой эмигрантский чемоданчик и начинает с ходу снимать с  себя
свою простонародную одежду, чтобы показать, что у  нее  под  платьем.  Под
платьем оказывается очень белое  и  очень  пышное  тело  молодой  женщины,
весьма подвижной и изворотливой в демонстрации двусмысленных и  откровенно
бесстыдных телодвижений.
     Поломавшись в голом виде  сколько  влезет,  так  что  зрители  смогли
досконально, во всех деталях, изучить ее телосложение,  женщина  открывает
чемоданчик, и начинается стриптиз наоборот, то есть  одевание.  Только  на
этот раз она надевает  на  себя  лучший  модный  наряд  в  самом  шикарном
варианте, так что по окончании процедуры перед  нами  предстает  изысканно
одетая  дама  -  неоспоримое   вещественное   доказательство   преимуществ
западного мира.
     - Не дурна... - заключает рыжий, когда бедная эмигрантка направляется
за кулисы, - и пышна в меру. Откровенно говоря, в ней больше секса, чем  в
Линде. Боюсь, мой друг, что я больше не смогу вернуться к худым...  То  ли
это пресыщение... то ли ностальгия... Она мне напоминает Бренду...
     Он делает знак Стентону, который как раз в это  время  проходит  мимо
нашего столика:
     - Будьте любезны, дорогой, пригласите эмигрантку за наш столик...
     - Эмигрантку, сэр? Да она за всю свою жизнь ни разу  не  выезжала  из
Лондона!
     - Тем лучше. Значит, не потребуется переводчик.
     Повернувшись ко мне, Дрейк поясняет:
     - Я это делаю главным образом в ваших интересах. В конце концов,  она
ведь бедная горемыка вроде  вас,  или  же  играющая  такую  роль,  что,  в
сущности, одно и то же.
     - Вы напрасно утруждаете себя, сэр.
     - Ах да, я совсем забыл, что у вас есть Линда. Ну что  ж,  пусть  эта
белотелая красотка достанется старине Дрейку...  Дрейк  не  гордый...  Его
могут удовлетворить и остатки былой роскоши...
     - Думаю, сэр, у вас нет недостатка в выборе.
     - И я так думал, дружище. Пока не убедился, что богатый выбор  скорее
усложняет, чем облегчает жизнь. По-видимому, у меня уже  сложились  навыки
женатого человека. Терпеть не могу приручать новых кошечек для того, чтобы
потом выгонять их из дому. Терпеть не могу их менять. Новая, поскольку она
новая, всегда чего-то ждет от тебя... Не только денег...  Ей  не  терпится
узнать, что ты с ней будешь делать. А самой и в голову не  приходит,  что,
может быть, ты настроен совсем на другую волну...  Нет,  нет,  новые  меня
раздражают... Но  поскольку  эта  дама  эмигрантка,  я  готов  предпринять
последнюю попытку...
     Эмигрантка не заставляет себя долго ждать, она  появляется  за  нашим
столиком, вызывающая, одетая по последней западной  моде  (ее  туалет  как
нельзя лучше будет соответствовать кабинету  шефа).  Костюм  дамы  в  меру
тесен, чтобы подчеркнуть и без того соблазнительные формы.
     - Ах, я искренне польщена вашим вниманием, мистер  Дрейк,  -  щебечет
она на своем родном лондонском диалекте, грациозно  подавая  полную  белую
руку сначала шефу, а потом мне. - Увы, вы пьете шотландское...
     - А вы бы предпочли?.. - спрашивает рыжий, приглашая ее сесть рядом.
     - Шампанское,  разумеется.  Крепкие  напитки  старят,  да  будет  вам
известно...
     - Шампанское? А какое количество вас удовлетворит? Бутылка? Две? Три?
     Дама пожимает полными плечами.
     - Можно и больше, разумеется, если я получу полагающийся процент.
     - Процент? - Дрейк таращит голубые глазки. - Вы слышите,  Питер?  Она
желает не только угощаться шампанским своего шефа, но и  получить  за  это
процент... Ну, знаете... Это просто...
     И он закатывается хриплым смехом, причем так, что на глазах выступают
слезы. Я никогда еще не видел его в таком состоянии.
     - Нет, это просто... Это  в  самом  деле  переходит  все  границы,  -
выдавливает из себя шеф, обуздав наконец обуявший его приступ веселья.
     - Мне очень приятно, что я смогла вас развеселить, сэр, -  произносит
бедное создание, бросая на меня удивленный взгляд, словно хочет  спросить:
"Он что - в своем уме?"
     - Да, да, но я  просто  остался  без  сил,  дорогая  Хильда...  Ах...
Закажите, Питер, бутылку шампанского... Нет, это в самом деле...
     Видя, что шампанское все же подают, дама кладет  ногу  на  ногу,  что
требует известной ловкости, учитывая узость ее юбки  и  полноту  бедер,  и
непринужденно берет сигарету из пачки, которую я ей протягиваю.
     - Не думала, что вы такой весельчак, мистер Дрейк, - говорит  она.  -
Мне говорили о вас другое.
     - Что же именно, дитя мое? -  любопытствует  шеф,  принимая  дежурный
лениво-добродушный вид.
     - Не очень лестное, сэр... Вы же знаете, досужие языки...
     - Конечно, конечно, - кивает головой рыжий. - Не удивительно,  что  я
тоже слышал о вас кое-что...
     - Вот как? - Дама выпячивает свой могучий бюст. - Что  же  именно  вы
слышали?
     - Во-первых, что вы вовсе не эмигрантка...
     -  О,  всего-то...  -  мисс  Хильда  делает  небрежный  жест   рукой,
показывая, что не намерена заниматься такими пустяками.
     Вообще говоря, в ней ощущается некая широта  души,  а  круглое  белое
лицо выказывет добродушный нрав, причем добродушие у нее  натуральное,  не
то что у Дрейка. Судя по первому впечатлению,  пышнотелую  Хильду  следует
отнести скорее к категории женщин типа Дорис, чем таких кобр, как Бренда.
     - Как видите, дружище, Сохо переживает упадок нравов, - обращается ко
мне Дрейк, когда после очередного потрясающего номера  в  зале  воцаряется
относительная тишина. - Наша Хильда, вместо  того  чтобы  быть  польщенной
вниманием шефа, заводит речь о процентах...
     - Но я на самом деле польщена, сэр... - лепечет дама,  осушая  третий
бокал шампанского. - Вы просто меня не поняли...
     - Ладно, ладно,  -  бормочет  рыжий,  -  у  нас  будет  предостаточно
времени, чтобы установить взаимопонимание.
     Потом оборачивается ко мне и говорит:
     - Да, дружище, Сохо в самом деле деградирует. Нет уже былой  железной
дисциплины... Где она, прежняя высокая мораль?.. Да чему  тут  удивляться,
если все Объединенное королевство переживает упадок. Ведь в конце  концов,
что мы такое, как не частица Объединенного королевства? Не так ли,  Питер?
Прежде молодежь уезжала  в  колонии  учиться  делать  бизнес  и  совершать
героические поступки... А сейчас?.. Сейчас молодые становятся  наркоманами
или экстремистами... Потому что у нас нет сильной  руки,  Питер...  Потому
что наша политика не может  родить  того,  кого  родил  наш  родной  Сохо,
человека высокого долга и строгих  принципов  -  вашего  старого  приятеля
Дрейка...
     В  эту  минуту  раздается  гром  оркестра  и,  лишенный   возможности
продолжать разглагольствования, шеф апатично переводит взгляд на  дансинг,
где, если верить конферансье, в данный момент должна появиться пламенная и
неукротимая мисс Богзнаеткто.
     То  ли  вышеупомянутая  мисс  сумела  распалить  воображение  старого
Дрейка, то ли,  наоборот,  навеяла  на  него  сонливость,  но  как  только
кончился номер, он, отечески потрепав бедную эмигрантку по плечу, сказал:
     - Пошли, дитя мое... Дома, если мне не изменяет память, тоже найдется
шампанское... На что-нибудь другое лучше не рассчитывайте,  но  шампанское
найдется...


     Чтобы сдержать данное Линде обещание,  я  постарался  в  этот  ранний
утренний  час  покинуть  дорогую  сердцу  Дрейк-стрит  и   поискать   себе
пристанище подальше от нее,  в  квартале  Ковент-гарден,  конкретнее  -  в
квартире мисс Грей.
     Уже светает, и площадь, где братски сожительствуют Королевская  опера
и цветочные ряды, еще пуста, если не считать стоящего на углу полицейского
в темном шлеме, который бросает на меня беглый  взгляд,  чтобы  определить
степень опьянения.
     Я не пьян, а если и пьян, то не от виски, а от бесконечных  монологов
Дрейка, за которыми нужно следить очень внимательно, несмотря  на  всю  их
монотонность,  чтобы  не   упустить   в   потоке   обильного   пустословия
какой-нибудь намек, заслуживающий серьезного внимания.
     - Похоже, вы просто без ума  от  этого  человека,  -  говорит  Линда,
открывая мне дверь. - Я начинаю подозревать в вас мазохиста.
     - Мазохиста? - переспрашиваю я, входя в теплое,  уютное  помещение  и
ступая по белым шкурам, которыми устлан пол. - Я такая же  жертва,  как  и
вы. Но отнюдь не мазохист...
     - В таком случае не остается ничего другого, как предположить, что  у
вас железные нервы.
     - Нервы, дорогая,  вещь  стоящая.  Во  всяком  случае,  когда  хочешь
уцелеть. Должен вам сказать, что  накануне  вечером  вы  вели  себя  очень
неразумно, я бы сказал даже - опасно неразумно.
     - А что мне оставалось делать? Упасть к его ногам?
     - Тянуть с ответом, как я вам советовал. Тянуть и тянуть.
     - Это можно делать день или два.
     - Два - так два. В общем, пока есть возможность.
     - Но он ведь не оставил бы меня в покое, вы сами это знаете.  Он  так
вцеплся в меня...
     - Наоборот. Я думаю, что он вас уже оставил...
     "Вернее, предоставил Марку", - следовало бы добавить мне для  большей
точности. Но надо щадить даму, особенно  если  учесть,  что  нервы  у  нее
далеко не железные.
     - Что означает этот намек?  Что  вы  имеете  в  виду?  -  с  тревогой
спрашивает Линда.
     - Он сумел найти подругу в его вкусе. Ту, новенькую, Хильду.
     - Завтра же пойду искать работу...  Подальше  от  "Евы",  -  заявляет
несколько успокоенная моим сообщением мисс Грей.
     - Вот так бы и давно, - говорю я.  Какой  смысл  ее  тревожить?  Одна
спокойная ночь тоже кое-что стоит. Правда, ночи этой, можно сказать,  грош
цена, потому что она уже прошла.
     Просыпаемся, как обычно, после обеда. Линда идет на кухню приготовить
завтрак, а я отдергиваю занавески, чтобы посмотреть,  какая  погода,  идет
дождь или нет. Как и следовало ожидать, идет дождь. Мрачно и неприветливо.
Вид мокрой улицы нагоняет на меня тоску, а я  перевожу  глаза  на  светлые
стены комнаты. И вдруг на фоне этих светлых стен ясно вижу черный  мужской
силуэт.
     Марк проник  в  квартиру  каким-то  таинственным  образом  совершенно
бесшумно. Наверное, так же бесшумно и таинственно  в  дом  входит  смерть.
Встав своими грязными ботинками на белоснежную шкуру  у  двери,  он  стоит
неподвижно в мокром черном плаще и черной шляпе, с полей  которой  стекает
вода. Мрачную картину дополняет черный пистолет, на  дуло  которого  надет
заглушитель.
     - Где она? - спрашивает Марк осипшим глухим голосом, который я  слышу
впервые.
     - Полегче, Марк, - осаживаю я его, - разбудишь соседей.
     - Где она? - повторяет черный человек.
     И тут, словно в ответ  на  его  вопрос,  из  кухни  выходит  Линда  и
застывает на месте.
     - Я не согласен, чтобы ты делал свое черное дело при мне, - говорю я.
- Это не для моих нервов.
     - Раз так - испаряйтесь, - цедит сквозь зубы незваный гость. - Вы мне
без надобности. Мне нужна она.
     Я направляюсь к двери, делая  вид,  что  не  замечаю  взгляда  Линды,
взгляда, в котором мольбу сменяет презрение.
     Поравнявшись с черным человеком, я бросаюсь на  него  и  со  страшной
силой заворачиваю правую руку убийцы за спину. Отчаянный  хруст  суставов.
Правя рука роняет пистолет и бессильно  повисает.  Лицо  Марка  белеет  от
боли, но он не  издает  ни  звука:  чрезвычайный  полномочный  посол  явно
считает, что кричать ему не к лицу. Освободив одну из рук,  я  наношу  ему
удар в солнечное сплетение, от которого он отлетает в другой угол комнаты.
     Тем самым я рассеиваю один из мифов. Страшилище оказывается  хрупким,
как  фарфоровя  безделушка.  Просто  никто  не  догадался  или  не   сумел
приблизиться к нему на дистанцию кулачного удара. Секрет его могущества  -
в черном пистолете.
     -  Не  стойте,  как  лунатичка,  -  ворчу  я  на  даму,  -  принесите
перевязочный материал.
     Линда бежит на кухню и возвращается с бельевой веревкой.
     - Ох, Питер, - виновато лепечет она, - а ведь  я-то  думала,  что  вы
последний подлец.
     - Не стоит ворошить прошлое, -  советую  я  ей,  -  снимите-ка  лучше
покрывало вон с того кресла.
     Я усаживаю Марка в вышеупомянутое кресло. Несмотря на  хрупкость,  он
делает попытки вырваться, и я вынужден  двинуть  его  кулаком  по  голове,
чтобы он не трепыхался, пока я не прикручу его  веревкой  к  креслу  и  не
заткну рот платком. Запеленав его так, чтобы он не мог  вытащить  кляп,  я
говорю Линде:
     - Вы, кажется, совсем забыли о завтраке...
     - О Питер, - произносит она своим мягким голосом, - я все еще не могу
поверить, что вы спасли меня от смерти. Господи, ну как я могла  подумать,
что вы подлец.
     - Хуже Дрейка?
     - Дрейк не подлец, - возражает Линда. - Дрейк - чудовище.
     Сам того не желая, я напоминаю ей о старом греховоднике, и нет ничего
удивительного, что она спрашивает:
     - А теперь, Питер? Что нам делать теперь?
     - Завтракать, - отвечаю я. - Что  же  еще?  Позвольте  обратить  ваше
внимание на то, что вода для кофе давно уже вскипела.





     Что же нам теперь делать? Этот вопрос мисс Грей  и  впрямь  не  лишен
основания. Он возник во всей своей остроте уже за  завтраком.  Потому  что
если  в  данный  момент  Марк  обезврежен,  это  ни  в  коем   случае   не
распространяется на его шефа. И вполне  естественно,  что  продолжительное
отсутствие посланника смерти возбудит подозрение у  Дрейка,  а  подозрения
приведут к проверке.
     - Вы должны немедленно оставить эту квартиру и переселиться в  другое
место, - говорю я Линде, которую, несмотря на дождь,  заставляю  выйти  со
мной на минутку на улицу. Микрофон, очевидно, еще включен.
     - В какое другое место? И что значит немедленно? А вещи? К тому же  я
еще не заплатила за квартиру.
     - Это все мелочи. Сейчас самое важное - найти место, где вы могли  бы
пожить  известное  время.  Учтите,  что  снимать  номер  в  гостинице   не
рекомендуется.
     Подумав некоторое время, она начинает вслух перечислять подруг своего
детства, чьи следы еще не совсем затерялись.  Наш  выбор  падает  на  одну
молодую даму, работающую в архитектурном бюро и живущую в Челси. Мы  бежим
под проливным дождем к  ближайшей  будке  телефона-автомата.  Архитекторша
отсутствует по болезни, но зато мы узнаем номер ее домашнего телефона, так
что Линде все-таки удается связаться с ней, и поскольку в этот понедельник
нам сопутствует удача, Линда быстро улаживает свой квартирный вопрос.
     Мы снова поднимаемся в ее комнату, и пока мисс Грей на скорую  дорогу
упаковывает свои вещи, я на всякий  случай  перетаскиваю  Марка  вместе  с
креслом, к которому он прикручен, в чулан и поворачиваю ключ.
     Еще немного - и мы уже мчимся в поезде метро по направлению к  Челси,
поскольку в этом городе с его чертовски перегруженным транспортом, метро в
любом случае - самый быстрый способ передвижения,  особенно  когда,  желая
исчезнуть бесследно, не можешь взять такси.
     Оказывается, приятельница Линды отнюдь не на  смертном  одре,  у  нее
всего-навсего невинная простуда, больная сама открывает нам  дверь.  После
чего следуют неизбежные в таких  случаях  радостные  восклицания  и  обмен
репликами, которые я воздержусь воспроизводить, поскольку, прежде чем  они
кончились, мне пришлось тронуться в обратный путь.
     Снова спускаюсь в подземку, пропахшую застоявшимся табачным  дымом  и
лондонским туманом, нахожу свободную телефонную кабину и набираю номер:
     - Мистер Мортон?.. Это я, Питер...
     - А-а, Питер... - слышу в трубке спокойный  низкий  голос  без  нотки
удивления или удовольствия.
     - Я хотел бы встретиться с вами на несколько минут. И  если  можно  -
сейчас же.
     - Так спешно?
     - Да, спешно, мистер Мортон.
     - Ну, тогда приезжайте.
     Что я и  делаю,  хотя  и  не  столь  стремительно,  поскольку  логика
подземного маршрута требует пересадки с одной линии метро на  другую.  Так
или иначе, но в тот час, когда все те, кому не  надо  заботиться  о  куске
хлеба, забываются в послеобеденной дремоте, я звоню в дверь  американца  и
несколько секунд спустя  оказываюсь  нос  к  носу  с  гориллой,  одетой  в
полосатый жилет. Домашнее животное, очевидно, информировано о моем визите,
поэтому без  лишних  расспросов  проводит  меня  в  коридор,  а  оттуда  в
известный уже нам кабинет.
     - Мне очень жаль, что я вынужден нарушить ваш  послеобеденный  отдых,
но с некоторых пор события развиваются стремительными  темпами,  о  чем  я
должен вас информировать.
     - Хорошо, хорошо, - спокойно,  чтобы  не  сказать  полусонно,  кивает
Мортон, который, как я и  ожидал,  возлежит  на  диване,  а  не  сидит  за
письменным  столом.  -  Оставьте  этот   официальный   тон,   садитесь   и
рассказывайте.
     Рассказ свой я начинаю с конца, то есть с попытки покушения на  Линду
в ее квартире и участи Марка.
     - Это, если не ошибаюсь,  тот  самый  человек,  который  ликвидировал
Ларкина? - спрашивает хозяин дома.
     - Совершенно верно.
     - В таком случае можете быть спокойны: мы  немедленно  позаботимся  о
нем. Напишите на листке точный адрес.
     Исполняю все в точности. Хозяин  берет  листок  бумаги  и,  приоткрыв
дверь, передает его лакею, что-то шепнув.
     - Считайте, что этот вопрос улажен  и  продолжайте  дальше,  -  басит
Мортон и, прежде чем снова устроиться на диване, берет сигару из  коробки,
стоящей на столике.
     Возвращаюсь к событиям, происшедшим немного раньше,  точнее,  вечером
предыдущего дня.
     - Вчера Дрейк велел мне написать открытки, что я и сделал.
     - Содержание?
     - "Фрина", 23 октября, Варна.
     - Количество?
     - Пятнадцать килограммов героина.
     Мортон  слегка  присвистнул  от  удивления,  эта  неожиданность  явно
обрадовала его.
     - Значит, старый дурак наконец-то преодолел свою нерешительность?!
     - Он считает, что нужно на полную катушку  использовать  этот  канал,
пока не вмешалось ЦРУ.
     - Да, вечная история: люди догадываются, что надо спешить, когда  уже
поздно.
     - После этой посылки Дрейк проектирует продолжительную паузу.
     - Это уже проекты  на  пребывание  в  потустороннем  мире.  -  Мортон
небрежно машет рукой. -  Вы  лучше  скажите,  когда  приблизительно  можно
ожидать прибытия партии героина в Вену.
     - Приблизительно через две недели. А может быть, даже немного раньше.
Это зависит от маршрута баржи.
     У меня такое ощущение, что, получив из моих  куцых  фраз  необходимую
информацию, он может меня тут же ликвидировать, ничего от этого не  теряя.
О прибытии товара Вена будет  своевременно  уведомлена,  и  точно  так  же
своевременно Вена по телеграфу проинформирует Дрейка  или  того,  кто  его
заменит. С этого момента дальше все будет идти и без  помощи  Питера,  так
что Питера можно отправить на тот свет. Тем более что Дрейку и  там  будет
нужен секретарь.
     - Думаю, что все в порядке, - доносится  до  моих  ушей  бас  хозяина
квартиры.
     Он блаженнно посасывает сигару и рассеянно созерцает большое  зеркало
с зеленоватым отливом, висящее над камином. Я не удивлюсь, если  окажется,
что в данный момент решается моя судьба.
     - Так это или не так, покажет время, - вставляю я осторожно.
     - Что вы имеете в виду?
     - Я имею в виду, что у Дрейка это преодоление нерешительности, как вы
изволили выразиться, граничит с легкомыслием.
     - А что мы теряет от его легкомыслия? - с недоумением  поворачивается
ко мне Мортон.
     - Ровно ничего, кроме того, что посылка может  не  прибыть  по  месту
назначения.
     - Почему? Да говорите же! Не вынуждайте меня прибегать к допросу.
     - "Фрина", мистер Мортон, всего-навсего небольшая греческая фелюга, в
корпусе которой очень трудно скрыть товар. К тому же, как на грех, на этот
раз вес товара очень внушителен. Ведь пятнадцать килограммов героина,  как
бы ни были они тщательно спрессованы, совсем не безделка.  Поэтому  ничего
удивительного, если пограничники наложат лапу на  товар,  прежде  чем  мои
люди получат его в руки.
     - Разве Дрейк не учел все это?
     - Да он же ничего не смыслит в кораблях... Он знает только одно: надо
спешить. И спешит.
     - А почему вы его не разубедили?
     - Потому что вы тоже спешите. Указания, которые  вы  мне  дали,  были
составлены в этом же духе: действовать без проволочек.
     - Формально  вы  правы,  -  рычит  Мортон,  -  но  только  формально.
Поскольку мы имеем в виду разумные действия,  а  не  действия,  ведущие  к
провалу.
     - Я вовсе не думаю, что нам  грозит  провал.  Операция  имеет  немало
шансов  на  успех.  Просто  я  считаю  своим  долгом   уведомить   вас   о
рискованности предприятия.
     - Разумеется, разумеется, - произносит хозяин уже миролюбивым тоном и
снова погружает взор в зеленоватый омут, висящий на стене.
     Он некоторое время молча курит. Потом,  как  будто  вспомнив  о  моем
присутствии, спрашивает:
     - Скажите, мистер Питер, в  случае  провала  теперешней  операции  вы
смогли бы подготовить новую?
     - Естественно.
     - И она будет более тщательно подготовлена?
     - Естественно. В  моем  распоряжении  -  сеть  агентов,  и  в  случае
необходимости она всегда может быть восстановлена. Я располагаю  адресами,
я даю пароль, рассылаю указания. От вас требуется только  доставить  товар
до болгарского пункта и получить его в Вене.
     - А  их  точные  адреса?  Пароль?  -  с  дружеской  непринужденностью
спрашивает Мортон.
     - А каким образом вы намерены меня  ликвидировать?  -  интересуюсь  я
столь же непринужденно. - При помощи пистолета или холодного оружия?
     - Вы и в самом деле излишне недоверчивы, мистер  Питер,  -  с  легким
вздохом произносит хозяин. - Не отрицаю, что в некоторых случаях известная
доза недоверия может  быть  полезна.  Но  ваша  доза  выходит  за  границы
разумного. Я, кажется, вам  объяснил,  что  в  данный  момент  вы  держите
приемный экзамен. Я бы даже сказал, что у  вас  все  шансы  его  выдержать
успешно. И в случае успешного  решения  задачи  я  сдержу  свое  обещание:
возьму вас на постоянную и ответственную работу. Как всякий  институт,  мы
также нуждаемся в хороших сотрудниках, мистер Питер. Неужели  вы  думаете,
будто мы настолько глупы, чтобы использовать  человека  однократно,  тогда
как он может служить нам долгие годы?
     - Мне хотелось бы верить вам, - произношу я кротко, -  но  для  того,
чтобы я уверился окончательно, требуется ваша помощь. Раз у  вас  возникло
намерение использовать меня продолжительное время, почему  вы  настаиваете
на том, чтобы я немедленно выдал вам всю  информацию,  хранящуюся  в  моей
голове, включая и такие мелочи, как адреса и пароли?
     - Хорошо, -  говорит  хозяин  дома,  снисходительно  помахивая  своей
сигарой, - я не настаиваю. В данный момент эти детали нам действительно не
нужны. Держите их при себе  в  качестве  небольшой  гарантии,  что  мы  не
захотим от вас избавиться.
     - Даже если вы и намереваетесь это сделать,  предполагаю,  что  Дрейк
вас предвосхитит.
     - Не бойтесь, - рыкает хозяин. - Дрейку вряд ли удастся вас убить. По
той простой причине, что ему не хватит на  это  времени.  Главное,  что  в
данный момент от вас требуется и что предохранит вас от всякой  опасности,
это - держаться подальше от Сохо и не  возвращаться  туда.  Ждите  особого
распоряжения, и я гарантирую вам долгую жизнь... Во всяком  случае,  более
продолжительную, чем жизнь вашего бывшего шефа.


     "Держитесь как можно дальше от  Дрейк-стрит".  Голос  Мортона,  кроме
всего прочего, - это голос разумной предосторожности.  Но  что  поделаешь,
когда я иногда слышу и другие голоса.
     Словом, как раз тогда, когда я должен был  бы  находиться  как  можно
дальше от Дрейк-стрит, меня понесло именно на эту мрачную улицу,  особенно
мрачную в этот дождливый понедельник после обеда, когда начинают сгущаться
сумерки. И не только на улицу, но даже в темный подъезд главной квартиры.
     - А, Питер! - приветливо встречает меня шеф, поднимаясь из-за  стола,
чтобы приблизиться ко мне или, скорее, к подвижному бару. - А  я  как  раз
думал послать за вами Ала. Соскучился по вас, приятель. Садитесь.
     Он тянется к  четырехугольной  коричневой  бутылке  и  наливает  себе
приличную порцию, к которой добавляет два кубика льда. Отхлебывает глоток,
потом вскидывает на  меня  свои  маленькие  испытующие  голубые  глазки  и
спрашивает:
     - Как себя чувствует  мисс  Грей?  Надеюсь,  она  не  очень  огорчена
вчерашним скандальчиком.
     - Понятия не имею.
     - Неужели вы не потрудились ее навестить после того, как расстались?
     - Да, но она еще спала. И я удовлетворился  тем,  что  последовал  ее
примеру. А этим утром улизнул из дома очень рано.
     -   Вы   поступили,   Питер,   не    по-джентельменски,    явно    не
по-джентельменски,  -  укоризненно  покачивет  головой  Дрейк.  -   Бывают
моменты, когда слабую беззащитную женщину не следует оставлять одну.
     - Из меня вышла бы плохая нянька, сэр.
     - У меня тоже нет таких способностей, дружище. Но все же этой ночью я
уделил известное время фрейлейн Хильде...
     Он выпивает еще глоток виски, потом опускается в кресло напротив меня
и говорит:
     - Да, я потерял известное количество времени. И должен вам  заметить,
что не жалею об этом. Эта Хильда, хотя и не столь высокого мнения о  себе,
как ваша Линда, все  же  оказалась  довольно  породистой  кошечкой...  она
вполне удовлетворительна для такого старого и одинокого человека, как я...
Вообще говоря, Питер, это вопрос самонастройки, и в конечном счете разница
между  той  или  иной  женщиной,  если  она   вообще   существует,   очень
незначительна. Женщины как виски. Ты внушил себе, что  больше  всего  тебе
нравится "Баллантайн", но если бываешь вынужден перейти на "Джонни Уокер",
то очень скоро убеждаешься, что оно нисколько не хуже.
     Покончив таким образом с женским вопросом, шеф снова бросает на  меня
испытующий взгляд и неожиданно, вне всякой связи с этой темой, спрашивает:
     - Вы случайно не видели где-нибудь поблизости Марка?
     - Не имел счастья, - отвечаю я. И в  свою  очередь  задаю  вопрос:  -
Надеюсь,  что  ассоциация  между  мною  и  Марком  -  это  вопрос   чистой
случайности?
     - Чистая случайность, Питер, - успокаивает меня, Дрейк. - Ведь  я  же
вам сказал: вы мне еще нужны.
     Он протягивает руку к стакану, но,  обнаружив,  что  он  почти  пуст,
немедленно восстанавливает дозу и, разумеется, пробует ее на вкус.
     - Что вас привело ко мне, Питер? Что-нибудь особенное?
     - Я хотел спросить вас, как обстоит дело с  моим  вознаграждением.  Я
все еще не получил своих двух процентов, мистер Дрейк.
     -  Да,  в  самом  деле,  -  соглашается  рыжий,  -  но   почему   вам
потребовались деньги именно сегодня? Не находите ли вы,  что  мой  сейф  -
более надежное место, чем ваш карман? Вы знаете, что значит Сохо, дружище.
Как только разнюхают, что вы разгуливаете с крупной  суммой  в  бумажнике,
вас немедленно прикончат.
     Он замолкает и смотрит на меня в упор:
     - Или вы намерены с нами расстаться?
     - Мне некуда идти, cэр.  Если  не  считать,  конечно,  то  тихое,  но
скорбное место, куда в один прекрасный  день  вам  придет  в  голову  меня
отправить.
     - Я уже сказал, что вы мне нужны.
     - Я думал над этим вопросом. Как  раз  нынче  утром.  И,  должен  вам
признаться,  пришел  к  совсем  противоположному  выводу.  Как  только  вы
убедитесь, что товар прибыл по  месту  назначения,  канал  перестанет  вас
интересовать. Впрочем, как и я. И вы или уберете меня, или же  бросите  на
произвол судьбы. Второе весьма сомнительно.
     - О Питер! Сегодня вы очень пессимистично настроены.  Думаю,  это  от
погоды. Эта мрачная погода даже на меня действует угнетающе.
     - Я знаю,  что  вы  достаточно  уважаете  деньги,  что  безболезненно
расстаться с теми пятью тысячами  фунтов  стерлингов,  которые  полагаются
мне, - продолжаю я. - Поэтому в качестве небольшой  компенсации  предлагаю
вам  следующую  сделку:  задержите  эти  деньги  у  себя,  а  мне  верните
компрометирующие документы, которые хранятся в вашем сейфе, то есть снимки
и рукописи моего доклада о канале. Эти документы и без того вам не  нужны,
поскольку и я сам вам больше не нужен.
     - Предложение ваше весьма заманчиво, - соглашается рыжий, - но я  был
всегда устойчив к искушениям, мой друг. И невинные материалы,  которые  вы
имеете в виду, будут находиться здесь, в моем сейфе, до тех пор, пока и вы
находитесь на этом свете. Что же касается денег, то вы не беспокойтесь: вы
их получите, хотя и несколько позже. Я вообще намерен рассчитаться с  вами
целиком и полностью.
     - Послав Марка свести со мной счеты.
     - Вы оскорбляете меня вашей подозрительностью, - ворчит шеф, встав  с
кресла  и  направляясь  к  письменному  столу.  Но  по   дороге   внезапно
останавливается, словно вспомнив о чем-то, и бормочет себе под нос:  -  Но
где же он запропастился, этот Марк?
     - Я не удивился бы, узнав, что вы послали его навестить Линду.
     Он некоторое время рассеянно смотрит на меня, словно  обдумывает  мою
гипотезу.
     - В сущности, вы не так далеки от истины,  Питер.  Я  на  самом  деле
послал его к мисс Грей, хотя вовсе не за тем, что  вы  вообразили  себе  с
присущей вам мнительностью. Я просто послал его за  ней.  И  поскольку  он
очень задержался, мне пришлось послать ему вдогонку Боба узнать,  что  там
стряслось. И представьте себе, оказывается, в  квартире  он  не  обнаружил
никаких следов ни Марка, ни мисс Грей.
     - И даже следов крови?
     - Боюсь, что у нас стали твориться странные вещи, -  вздыхает  Дрейк,
пропуская мимо ушей мое замечание.
     - Вы имеете в виду ЦРУ?
     - Я не знаю, что вы  имеете  в  виду,  Питер.  Для  чего  ваша  Линда
понадобилась ЦРУ?
     И  поскольку  голубые   глазки   смотрят   на   меня   с   неприятной
настойчивостью, я вынужден подсказать ему:
     - Относительно Линды вы правы, но, возможно, ЦРУ нужен Марк. Если  не
ошибаюсь, именно Марк убрал Ларкина.
     - А откуда ЦРУ известно, кто кого убрал, мой друг?
     - Весь свет знает, каковы функции Марка на этой улице.
     - Да, вы правы, - кивает головой рыжий. - И,  возможно,  вы  в  самом
деле непричастны к этим  нелепым  исчезновениям.  Хотя  сам  факт  все  же
следует проверить.
     Дрейк направляется к письменному столу, и  я  отлично  понимаю,  что,
если он дойдет до него, ему ничего не будет стоит нажать кнопку секретного
звонка. Поэтому я выхватываю из внутреннего кармана пистолет и командую:
     - Ни с места, Дрейк, если не хотите, чтобы я размозжил  вашу  голову!
Повернитесь ко мне и - руки вверх!
     Шеф лениво поворачивается ко мне и так  же  не  спеша  выполняет  мою
команду. По его лицу видно, что он потрясен.
     - Питер, Питер! До чего я дожил?!
     Я делаю несколько шагов к двери, не спуская с него глаз,  и  задвигаю
увесистый засов. Потом подхожу к рыжему, ощупываю его со  всех  сторон  на
всякий случай  и  вытаскиваю  из  заднего  кармана  его  брюк  миниатюрный
браунинг. Что же касается интересующего меня ключа, то он торчит  в  самом
сейфе.  Открываю  дверцу  и,  одной  рукой   сжимая   рукоять   пистолета,
направленного Дрейку в живот, другой исследуя содержимое  сейфа,  пока  не
натыкаюсь   на   интересующие   меня   материалы:   снимки,   негативы   и
собственноручно написанный  мною  доклад.  И,  чтобы  не  обременять  свое
сознание этой скромной документацией, бросаю ее в пылающий камин.
     - Все было бы прекрасно, если бы  вы  могли  ликвидировать  таким  же
образом и себя, - замечает шеф, следя за игрой языков пламени. - Только вы
едва ли решитесь на это, так что и в этом случае мне придется вам помочь.
     - Вы даже не  смогли  оценить  должным  образом  моего  жеста:  я  не
притронулся к вашим деньгам...
     - Настоящая деталь  не  меняет  характера  вашего  поступка.  Это  же
форменный грабеж, приятель. А на острове каждое ограбление наказывается со
всей строгостью закона. И особенно здесь, в Сохо.
     - Боюсь, что Марк больше никогда не будет готов к вашим  услугам.  По
технической причине.
     - Это вы его ликвидировали, Питер? - бросил на  меня  гневный  взгляд
Дрейк.
     - Для любого дела найдутся подходящие люди, - отвечаю я туманно.
     - Действительно. Люди найдутся и для вас.
     - А вы о себе не подумали? - задаю я вопрос, вороша каминными щипцами
обгоревшие остатки  документов.  -  Вы  конченый  человек,  мистер  Дрейк.
Несмотря на всю вашу опытность, вы не  смогли  усвоить  одно  элементарное
правило, согласно которому мелкий гангстер должен знать свое  место  и  не
тягаться с особами поважнее его...
     Обрываю   свое   нравоучение,   уловив   быстрое   движение   Дрейка.
Воспользовавшись тем, что я переключил  свое  внимание  на  манипуляции  с
каминными щипцами, он не упускает возможности  нажать  на  кнопку  звонка,
монтированного в край стола. В ответ на эту вольность и, чтобы пресечь  ее
повторение, я прицеливаюсь и попадаю в него, правда  не  из  пистолета,  а
кулаком. Рыжий валится на ковер и застывает в неподвижности.
     Поздно. Кто-то с силой нажимает на ручку двери, я уверен, что это Ал,
возможно, в компании с Бобом.  Наконец  ручку  оставляют  в  покое,  чтобы
обрушить на дверь град ударов, намереваясь в конечном счете ее одолеть.
     Я бросаюсь к одному из двух окон. Давно уже пора  узнать,  что  же  в
конце концов скрывается за этими вечно задернутыми  шторами.  Оказывается,
они скрывают унылый, уже окрашенный в темные тона  пейзаж  заднего  двора.
Открываю или, точнее, поднимаю окно, потому что в старых лондонских  домах
рамы поднимаются вверх, как в старых железнодорожных  вагонах.  Расстояние
от окна до земли, вероятно, около четырех метров и, поскольку двор выложен
плитами, то этого вполне достаточно, чтобы сломать себе ногу,  но  в  моем
распоряжении оказывается водосточная труба и я, недолго думая, хватаюсь за
нее и начинаю спускаться вниз, пока не чувствую под ногами землю.
     Маленькая дверца ведет в подвальное помещение,  а  оттуда,  вероятно,
выход на Дрейк-стрит, но в данный  момент  Дрейк-стрит  меня  особенно  не
интересует,  я  иду  на  риск  и,  перебравшись  через  каменную   ограду,
оказываюсь в соседнем дворе, а потом через узкий  проход  выскальзываю  на
улицу, параллельную Дрейк-стрит.
     "Прощай,  Сохо!"  -  говорю  я  про  себя,  выходя  на  Пикадилли   и
растворяясь в многоцветном неоновом разгуле лондонского вечера. Заскочив в
первую попавшуюся телефонную будку, набираю номер Линды.
     - Вероятно, два или три дня нам не следует встречаться, - сообщаю  ей
я. - Не беспокойтесь и не выходите из дому, пока я вам не позвоню. Вообще,
развлекайтесь воспоминаниями о своем детстве: "А помнишь, дорогая..."
     - Воспоминания уже исчерпаны, - слышу я голос Линды. - Теперь смотрим
телевизор...
     Выхожу из телефонной будки с настойчивой  мыслью  о  том,  как  найти
гостиницу, которая находилась бы  как  можно  дальше  от  центра.  Наконец
решаю, что гостиница в Лондоне - это  в  любом  случае  рискованно,  и  из
поезда метро отправляюсь на вокзал.
     Там я покупаю билет до Оксфорда. Может,  потому  что  мне  вспомнился
один давний разговор с Линдой. Поезд отправляется через четверть  часа,  я
выхожу на перрон и уже намереваюсь войти в вагон,  как  вдруг  чувствую  у
себя на плече чью-то руку.
     - Куда? - дружеским тоном спрашивает горилла,  возникшая  у  меня  за
спиной.
     К счастью, эта горилла не Ал и не другой такой же зверь, отзывающийся
на кличку Боб. Это одна из горилл Мортона, и одному только богу  известно,
как она меня унюхала. Вероятно, сторожила на улице,  ведущей  из  Сохо  на
Пикадилли.
     - Хочу прокатиться до Оксфорда. Говорят, там шикарный университет.
     - А, вы проявляете заботу о своем образовании... - рычит  горилла.  -
Не лучше ли вам сперва позаботиться о собственном здоровье?
     И, чтобы продемонстрировать крайнюю  необходимость  в  этом,  горилла
упирает мне в пах дуло своего пистолета, спрятанного в кармане плаща.  Мне
следовало бы объяснить, что именно забота о здоровье ведет меня  в  старый
Оксфорд, но какой смысл ждать сочувствия со стороны животного,  даже  если
оно в результате тысячелетней эволюции прошло  полдороги  от  обезьяны  до
человека.
     - Вы меня проткнете, - говорю я. - К  тому  же  я  боюсь  щекотки.  И
какого черта вы ко мне прилипли?
     - Объяснения потом, - рычит горилла. - А сейчас следуйте к выходу.
     Идем к выходу. Но в тот момент,  когда  мы,  оставив  бетонную  ленту
перрона, вступаем в суматоху  зала  для  пассажиров,  я  резко  кидаюсь  в
сторону и бегу через толпу, невольно разбрасывая мирных граждан в стороны.
Мне удается мгновенно проскользнуть в дверь, ведущую к стоянке такси.
     Там я вскакиваю в первую машину,  стоящую  в  голове  колонны  такси,
поджидающих клиентов, и бросаю:
     - Королевская больница! И как можно быстрее, пожалуйста.
     Таксист - из той породы  невозмутимых  флегматиков,  которыми  трудно
командовать, но, услышав слово "больница", он  поворачивает  ключ  и  дает
газ. Я оглядываюсь, хочу убедиться, что горилла потеряла мой след, и в эту
минуту слышу голос человека за рулем:
     - Вы уверены, сэр, что вас пропустят в это время?
     - Надеюсь, - отвечаю я, - случай из ряда вон выходящий!


     Сказанное действительно верно. Я не мог  допустить,  что  Мортон  так
быстро организует слежку  за  мной,  но  раз  этот  факт  установлен,  мне
необходимо хотя бы на короткое время оторваться от своих преследователей и
заняться решением задачи, которую я, возможно, позднее не буду в состоянии
решить.
     Я отпускаю такси у входа в больничный парк  и  отправляюсь  пешком  в
обратном направлении, пока передо мной не  появляется  сверкающая  зеленым
неоном вывеска небольшой гостиницы. Сняв номер на одну ночь,  я  заказываю
кофе и поднимаюсь к себе. В ящике письменного стола, как я и  предполагал,
лежат листы бумаги с бланком заведения и конверты.  Я  сажусь  за  стол  и
принимаюсь за письменную работу.
     Центр, естественно,  узнает  о  прибытии  товара  из  самих  почтовых
открыток. Но я должен дать информацию о всех подробностях этой операции, о
разговорах с Дрейком и Мортоном  и  о  положении,  в  которое  я  попал  и
которое, вероятно, лишит меня возможности  отправлять  новые  послания.  В
сущности,  одного  лаконичного  SOS  было  бы  вполне  достаточно,   чтобы
освободить меня от необходимости излагать факты по  последнему  параграфу,
но я не охотник до драматических финалов.
     Когда я заканчиваю свое домашнее задание и  допиваю  четвертую  чашку
кофе, которое мне подает хозяйский сын, стрелка  часов  уже  минует  цифру
десять. Заклеив конверт, я сую его в карман и  спускаюсь  вниз.  Плачу  по
счету вперед, объяснив это тем, что я съезжаю очень рано  утром,  и  прошу
вызвать такси.
     Такси меня довозит до того самого квартала, где сегодня  начался  мой
рабочий день. Я отпускаю такси на перекрестке и проделываю  несколько  сот
метров  пешком,  пока  не  оказываюсь  на  соответствующей  улочке   перед
соответствующим домом, в почтовый ящик которого я в первый и последний раз
опускаю конверт, содержимое которого и с виду, и по объему  отличается  от
жалких рекламных листовок. В нем лежит  мой  заключительный  доклад.  Или,
если хотите, мое прощальное послание.
     В сущности, моя миссия  окончена.  Остается  одна  последняя  задача,
касающаяся прежде всего самого меня. Пора уже исчезать. Но куда и как? Моя
виза давно просрочена,  и  Дрейк  не  соблаговолил  ее  продлить  под  тем
предлогом, что, пока я нахожусь у него на службе,  мне  ничто  не  грозит.
Вернуться к любезной Дорис сейчас невозможно. Пересечь границу без визы  с
таким  паспортом  -  немыслимо.  А  скрыться  в  каком-нибудь   отдаленном
предместье означает рано или поздно оказаться в лапах полиции.
     При других обстоятельствах оказаться в лапах полиции был бы не  самый
скверный вариант. Потаскают по разным полицейским участкам, пока власти не
примут решение выслать меня из страны. Но у ЦРУ длинные  руки,  и  теперь,
когда я в течении многих вещей, Мортон не позволит  мне  улизнуть  у  него
из-под носа. И хотя я и уничтожил некоторые документы  из  архива  Дрейка,
найдется более чем достаточно фактов и свидетелей, которые подтвердят  мои
связи с этим гангстером и обеспечат мне солидный срок.
     Да, выхода нет. И то, что я  сейчас  свободно  прогуливаюсь  по  ярко
освещенной Черинг-кросс, только видимость свободы, потому  что  все  двери
передо мной закрыты. Единственное, что  мне  остается,  -  ждать  указаний
Центра.  Такова  предварительная  уговорка.  Хотя,  когда  она   делалась,
финальная ситуация не казалась мне столь драматичной.
     Ждать решения Центра. И ждать там, где Центр предполагает меня найти.
Правда, место достаточно продуваемое, на сквозняке...  Но  за  отсутствием
чего-либо более подходящего...
     Подняв руку, останавливаю такси и называю адрес.
     - Мистер Мортон ничего не говорил  о  вас,  -  сухо  уведомляет  меня
горилла в полосатом жилете, загораживая дверь.
     - Ничего. Доложите ему.
     - Здесь не вокзал с залом ожидания, куда всякий  может  зайти,  когда
ему вздумается.
     - Хорошо, - завтра утром я сообщу шефу, что  вы  не  пустили  меня  к
нему, - заявляю я и поворачиваюсь кругом.
     - Стойте, бросьте ваши фокусы, - ворчит лакей и идет докладывать.
     Через две  минуты  он  впускает  меня  в  дом,  причем  неприязненное
выражение не сходит с его лица.
     Мортон, расположившийся у камина в клетчатом халате,  встречает  меня
не весьма любезно.
     - Мне не по вкусу ваше чрезмерное своеволие, сэр, - цедит  он  сквозь
зубы, не удосуживаясь предложить мне стул. - Вразрез с моими указаниями вы
оказываетесь в Сохо, пытаетесь без моего  разрешения  выехать  из  города,
исчезаете самым нахальным образом, когда вас останавливает мой человек,  и
в довершение всего беспокоите меня  в  такой  поздний  час...  Должен  вам
признаться, подобное поведение не  в  моем  вкусе,  и  я  не  склонен  его
терпеть.
     - Разумеется, - кротко соглашаюсь я, - но я именно потому и пришел  к
вам, чтобы рассеять недоразумения, которые, возможно, возникли.
     - Хорошо, рассеивайте их, только покороче, - ворчит хозяин, и на этот
раз не предлагая мне присесть.
     - Прежде всего, должен вам признаться, что воспринял  ваши  слова  по
поводу Сохо не как приказ, а как совет.  И  поскольку  у  меня  с  Дрейком
старые счеты...
     - Какие счеты?
     - Я не получил от него ни пенса за  предыдущую  партию,  невзирая  на
торжественное обещание...
     - Продолжайте.
     - Так что я решил наведаться туда за  деньгами,  пока  не  поздно.  К
сожалению,  он  и  на   этот   раз   продемонстрировал   свою   абсолютную
непорядочность и даже науськал бы на меня своих горилл, если бы я  вовремя
не улизнул... И едва мне это удалось и я решил пару  деньков  переждать  в
Оксфорде, как вдруг  какая-то  другая  горилла  хватает  меня  на  вокзале
Виктории...
     - Какая еще горилла? - недовольно ворчит Мортон. - Это один  из  моих
людей, из тех, что доставили вас сюда в первый раз.
     - Если вы думаете, что люди, которые доставили меня  сюда,  дали  мне
возможность их рассмотреть и что у меня было желание их рассматривать...
     - Ладно, ладно, давайте покороче!
     - Это все. Я удрал, обосновался в одной гостинице и даже прилег  было
отдохнуть, как вдруг сообразил, что, может быть, горилла, я хочу  сказать:
человек, выследивший меня на вокзале Виктории, ваш человек, а не Дрейка. И
я поспешил сюда, чтобы рассеять это неприятное недоразумение.
     - Что это за гостиница, в которой вы устроились?
     Я говорю название гостиницы.
     - Можете проверить по телефону...
     - Прошу меня не учить! - сердито обрывает хозяин.
     Потом спрашивает уже обычным тоном:
     - А о чем еще вы говорили с Дрейком?
     Передаю ему ту часть  разговора,  которую,  по  моему  мнению,  стоит
передать.
     - Значит, старый дурак немного обеспокоен?
     - Весьма.
     - Из чего следует, что он будет держать ухо востро, -  бормочет  себе
под нос Мортон.
     Потом ни с того ни сего бросает:
     - Пистолет Марка не был обнаружен в квартире вашей подружки...
     - Пистолет у меня.
     - Вот как? Но в мой дом запрещено являться с оружием, мистер Питер, -
сухо уведомляет меня хозяин.
     - Ах, простите, я незнаком с вашим внутренним распорядком, -  бормочу
я, доставая из кармана пистолет и  кладя  его  на  столик  около  ящика  с
сигарами.
     Мортон берет оружие и прячет его в карман халата.
     - А теперь, что вам от меня угодно? Хотите, чтобы я извинился за  то,
что позволил себе усомниться в разумности вашего поведения?
     - Хочу, чтобы вы меня приютили, - отвечаю я самым невозмутимым тоном.
     - О мистер Питер, - страдальчески воздевает руки Мортон, - мой дом не
гостиница.
     - Да, но я боюсь,  что  люди  Дрейка  в  этот  час  уже  обходят  или
обзванивают гостиницы, а вы не дали мне уехать в более спокойное место...
     - Ладно, ладно,  -  уступает  Мортон.  -  Я  скажу  Джону,  чтобы  он
приготовил  вам  комнату  для  гостей.  Хотя  гость  вроде  вас,   который
вваливается ко мне с пистолетом...
     "С двумя пистолетами", - поправляю я его. Только в уме.


     Следующий  день  провожу  в  непосредственной  близости  к   квартире
Мортона, убивая время в кофейнях неподалеку от Марбел-Арч, которые  сменяю
через неравные интервалы. Гулять по  улицам  было  бы,  вероятно,  не  так
скучно. Но в такой дождь...
     Под вечер я все же решаюсь заглянуть к американцу,  чтобы  как-нибудь
уладить вопрос с ночевкой. Это, видимо, успокаивает гориллу, которая  весь
день висит у меня на хвосте, она останавливается на  углу,  укрывшись  под
громадным черным грибом зонтика.
     Вторая горилла - право, среди этих горилл человек чувствует себя, как
в зоопарке, с той разницей, что в  зоопарке  между  человеком  и  животным
находится решетка, а здесь она отсутствует, - вторая горилла  в  полосатом
жилете открывает мне  дверь  и  на  этот  раз  без  унизительных  вопросов
проводит меня к своему господину.
     -  Ну,  мистер  Питер,  -  довольно   добродушно   заявляет   Мортон,
расположившийся возле камина с газетой в руках, - видимо, эту ночь я  буду
лишен удовольствия спать с вами под одной крышей.
     - Раз вы решили меня выгнать... - уныло начинаю я.
     - У меня нет намерений выгонять вас, - успокаивает меня хозяин, но  я
разрешаю вам вернуться в гостиницу и рад уведомить  вас,  что  вам  больше
ничто не угрожает.
     - Вы хотите сказать, что Дрейк...
     - Именно это я хочу сказать, - кивает  он.  -  Ваш  шеф  был  сегодня
вызван в полицию для небольшой справки. Думаю, что  речь  шла  о  какой-то
невинной контрабанде... не  наркотиками,  а  порнографией.  В  общем,  его
отпустили тотчас же после допроса. Но, к несчастью, когда  он  возвращался
на машине обратно в Сохо, из другой машины его обстреляли и...  счастливая
смерть... убит на месте.
     Он задумчиво посмотрел на меня и заметил:
     - Каждый из нас мог бы только мечтать о такой  смерти...  Разумеется,
когда придет время... как можно позже... Но вас, видимо,  этот  вопрос  не
интересует.
     - Он интересует меня в той  же  степени,  как  и  всякого  смертного.
Только я не вижу смысла в том, чтобы терять время  на  составление  планов
того, как избежать неизбежного.
     - Вы абсолютно правы, - соглашается хозяин. - Но поскольку неизбежное
в настоящее время отдалилось от вас на солидную дистанцию, я предлагаю вам
вернуться на эту Дрейк-стрит, как все ее называют, и устроиться в  конторе
вашего бывшего шефа.
     - Но там, наверное, полиция...
     - Полиция уже сделала свое дело и оставила это помещение,  собрав  не
только бумаги, изобличающие старого дурака, но и прихватив его людей.  Так
что район абсолютно чист, а контора уже арендована нами.  Как  видите,  мы
действуем без промедления...
     - Я в этом не сомневаюсь.
     - Таким образом, вы будете сидеть в конторе  вашего  бывшего  шефа  и
получать его корреспонденцию. Разумеется, мы  могли  бы  следить  за  этой
корреспонденцией  и  другим  способом,  но  имеет  ли  смысл   так   грубо
вмешиваться в деятельность британского почтового ведомства? Тем более  что
в случае возможного провала этой операции,  как  предвещают  ваши  мрачные
прогнозы, нам будет нужна эта фирма, а  также  и  Стентон,  который  может
обеспечить новые поставки со Среднего Востока. Итак, ведите себя, будто вы
наследник покойного, принимайте почту и поддерживайте связь с нами.
     - Чтобы играть роль законного наследника, сэр,  нужно  иметь  чувство
собственного достоинства. А откуда взяться этому чувству  у  человека  без
паспорта?
     - Как "без паспорта"?
     - Моя виза давно просрочена.
     - Этот вопрос мы как-нибудь  уладим,  -  немного  помолчав,  отвечает
хозяин. - Но не так скоро. Я уже сказал вам, что мы не можем  бесцеремонно
вмешиваться во все дела. Но все-таки я постараюсь продлить вам визу.
     Чудесное обещание. Вроде обещания Дрейка.
     Покинув этот гостеприимный дом, я беру такси и  еду  в  Челси,  чтобы
осведомить Линду о  своем  внезапном  избавлении.  Чувствую,  что  приехал
вовремя,  потому  что  между  гостьей  и  хозяйкой  уже  возникли   легкие
разногласия, которые всегда  возникают  между  двумя  женщинами,  если  их
оставить вместе на продолжительное время. Чтобы не умереть от  скуки,  они
ищут выход в пререканиях.
     - О Питер,  вы  спасли  мне  жизнь,  -  произносит  мисс  Грей  своим
мелодичным голосом, устраиваясь рядом со мной в такси.
     - По правде говоря, это была весьма продолжительная операция, которую
я только начал, а закончили ее другие, - замечаю я скромно.
     После чего, естественно, полагается изложить подробно  обстоятельства
гибели старины Дрейка.
     - Не кажется ли вам, что в  этой  квартире  есть  нечто  зловещее?  -
спрашивает Линда, когда мы наконец оказываемся в холле,  устланном  белыми
шкурами.
     - Зловеща не квартира, а ваши воспоминания о ней.
     - У меня такое чувство, что в любой момент может появиться Марк.
     - Это был бы интересный феномен, еще не известный науке, - бормочу я,
- до сих пор я еще не встречал никого, кто, попав на тот свет, вернулся бы
обратно.
     - Даже Марк?
     - К счастью, да.
     Она с облегчением опускается в кресло, и, насколько я могу судить  по
выражению ее лица, квартира ей уже не кажется столь зловещей.
     - Питер, я только одно не могу себе объяснить:  как  этот  тип  сумел
проникнуть в квартиру, когда ключ был в замочной скважине?
     - Не принуждайте меня посвящать вас в некоторые технические  секреты,
они вряд ли вам когда-нибудь пригодятся, - говорю я с легкой досадой.
     Но, поскольку вижу, что этот вопрос продолжает ее волновать, я тут же
добавляю:
     - Надеюсь, вам не приходит в голову, что это я его ввел...
     - Конечно, нет, но...
     - Существуют очень простые приспособления, при помощи  которых  можно
повернуть ключ снаружи. Ясно?
     - Понимаю.
     - Марк никогда не ворвался бы к вам, если  бы  вы  заперли  дверь  на
засов.
     - Да, но он тогда подкараулил бы меня на лестнице, - замечает не  без
основания мисс Грей, - и расправился бы со мной в  ваше  отсутствие...  до
того, как вы бы успели вмешаться...
     - Возможно. Но все это в прошлом. Чем скорее вы о нем  забудете,  тем
лучше.
     И, чтобы отклонить ее мысли в другом напрвлении, я замечаю:
     - Позаботьтесь как можно скорее о завтрашнем дне, наперекор тому, что
говорится в припеве этой вашей песенки. Что вы скажете, например, о  своем
возвращении в "Еву"?
     - Почему бы и нет? Вы же  знаете,  Питер,  я  не  располагаю  богатым
выбором.
     И мы идем на нухню поискать чего-нибудь к ужину.
     Мое  появление  на  Дрейк-стрит  утром  следующего  дня   равносильно
подлинному триумфу, хотя триумф лишен шумовых эффектов.  Не  знаю,  как  и
почему, но все здесь вдолбили себе,  что  это  я  ликвидировал  Дрейка,  в
результате я окружен ореолом не  только  победителя,  но  и  освободителя,
поскольку все местное население не  испытывало  к  покойному  шефу  других
чувств, кроме страха и скрытой неприязни. Когда я вхожу  в  кафе  на  углу
выпить кофе и удостовериться, что красавица с афиши на  месте,  посетители
приветствуют меня радостными улыбками. Когда я заглядываю к моему приятелю
мистеру Оливеру, он долго и взволнованно трясет мою правую руку, словно  я
только что вернулся с поля брани, увенчанный лаврами. И  когда  я  иду  по
улице к главной квартире,  мелкие  шулеры  и  контрабандисты  с  уважением
приподнимают шляпы, несмотря на дождик, который медленно моросит  с  чисто
британским упрямством.
     Сама Главная квартира не очень изменилась с того памятного дня,  если
не считать небольшой подробности, что на лестнице уже не дежурят  ни  Боб,
ни Ал и что бутылки, которыми уставлен передвижной бар в кабинете, все  до
одной пусты. Остальное все  на  месте,  поскольку  обстановка,  включая  и
опущенные шторы, принадлежала собственнику квартиры, а мистер Дрейк был не
более чем довольно обременительным съемщиком.
     Не успел я устроиться за  письменным  столом,  чтобы  проверить,  как
выглядит мир с точки зрения старины Дрейка, как в  дверь  постучали,  и  в
комнату вошел Стентон. Можно было бы сказать "вечный Стентон" - уж ему  во
всяком случае не угрожает насильственная смерть.
     - Я пришел представиться,  сэр,  и  уведомить  вас,  что  я  к  вашим
услугам, - сообщает торговый директор гангстерской конторы, расплывшись  в
улыбке.
     -  Рад,  что  вы  живы-здоровы,   Стентон.   Особенно   если   учесть
обстоятельство, что наш дорогой шеф так преждевременно нас покинул...
     - О, не будем преувеличивать, сэр, - мягко  возражает  специалист  по
финансовым операциям. - Смерть шефа вряд ли была для кого-нибудь ударом...
кроме него самого... Небось сами знаете,  он  был  представителем  суровой
школы.
     - А какая другая школа могла бы иметь  место  в  такой  области,  как
наша, Стентон?
     - Вы ведь знаете, как издавна рекомендуется облекать железные  кулаки
в бархатные перчатки, - отвечает директор. - А старый  Дрейк  забывал  это
делать. И вообще предпочитал приемы грубого насилия.
     - Означает ли это, что вы лично  против  насилия?  -  спрашиваю  я  с
легким недоумением.
     - И да  и  нет,  -  уклончиво  отвечает  Стентон.  -  В  нашем  мире,
естественно, насилие неизбежно. Однако все зависит от формы. Я  же  сказал
вам:  железные  кулаки  -  великолепная  вещь,  но   нельзя   пренебрегать
перчатками.
     Он умолкает  и  посматривает  на  меня  слегка  воспаленными  глазами
альбиноса, чтобы проверить мою  реакцию.  Потом,  успокоеннный  терпеливым
вниманием, написанным на моем лице, добавляет:
     - Мой принцип, сэр, заключается в следующем:  деньги  -  это  великая
сила.  Самая  могущественная.  Следовательно,  ее  вполне  достаточно  для
применения власти. В  таком  случае  нужно  ли  прибегать  к  кулакам  или
пистолетам, содержать таких паразитов, как Ал и Марк, и иметь неприятности
с полицией? Когда человек знает, что в  твоей  власти  заплатить  ему  или
оставить голодным, он готов уважать тебя и без помощи Ала и Марка.
     - Мне очень приятно  констатировать,  что  ваши  взгляды  по  данному
вопросу весьма созвучны моим, - говорю я.
     Эта декларация воспринимается Стентоном  с  восторгом,  поскольку  он
стремился  именно  к   этому:   выразить   такие   взгляды,   которые   бы
соответствовали моим.
     Я решаю сменить тему.
     - А тот факт, что полиция рылась в бумагах Дрейка...  не  создаст  ли
это известных затруднений?
     - Финансовая документация, сэр, к счастью, находилась не здесь,  а  в
кассе "Евы".
     - А разве касса "Евы" не подвергалась проверке?
     - В силу какого закона? - спрашивает Стентон. - Владелец "Евы",  хотя
и формально, я, а не Дрейк.
     - Ага, значит, вы теперь владелец и по существу.
     - Вашими бы устами, сэр, да мед пить.
     - И поскольку зашел разговор об "Еве", мне хотелось бы  спросить:  не
считаете ли вы, что  отсутствие  мисс  Грей  в  какой-то  степени  снижает
уровень программы?
     - Разумеется! - восклицает Стентон с готовностью. - Хотите -  верьте,
хотите - нет, но я как раз намеревался вас спросить, не согласится ли мисс
Грей снова вернуться к нам.
     - Думаю, что согласится, - отвечаю я. - Она по натуре уступчива.
     - Исключительно воспитанная дама.
     - Так что, Стентон, спокойно занимайтесь своим делом, - обобщаю я.
     - Да, естественно. Но из одного известного места мне намекнули, что в
настоящее время шефом являетесь вы.
     - Да, но только положение мое в  какой-то  степени  сродни  положению
английской королевы: царствую, но не управляю. Так что, повторяю, спокойно
занимайтесь своим делом.
     Это  последнее  заявление  уже  окончательно   приводит   в   восторг
специалиста  по  финансовым  вопросам,  и   он,   угодливо   поклонившись,
ретируется из кабинета.
     По правде  говоря,  этот  кабинет  действует  на  меня  угнетающе.  Я
отдергиваю шторы, чтобы впустить немного света, но интерьер  от  этого  не
становится более приветливым. Мерцающий свет дождливого дня вряд ли  может
соперничать с сиянием хрустальной люстры. И потом, все в этом кабинете мне
напоминает старину Дрейка, как Линде в ее квартире все напоминает Марка. И
попробуй  тут  утешиться  мыслью,  что  причина  не  в   кабинете,   а   в
воспоминаниях, связанных с ним.
     Итак, с трудом дождавшись двенадцати часов, я направляюсь в заведение
итальянца,  где  поглощаю  отличный  бифштекс  с  макаронами  по-милански,
который мне подносит в знак особого внимания  сам  содержатель  ресторана.
После этого я следую для небольших  послеобеденных  размышлений  в  родную
"Аризону".
     - О, мистер Питер! - радостно восклицает добрая Дорис. И добавляет  с
сияющим лицом: - Какие трагические события, а?
     - Да, в самом деле, - бормочу я. - Но, к счастью, на вас лично они не
отражаются. Наоборот, с каждым днем вы становитесь все  более  цветущей  и
соблазнительной. Я не раз говорил и готов повторить снова: здоровый дух  в
здоровом теле, - это вы, дорогая Дорис.
     - Ах, вы ужасный льстец, мистер Питер, - восклицает  женщина  не  без
выражения удовольствия на лице. - И все же, какие события, а?
     - Да, в самом деле, - соглашаюсь я. - События таковы, что и я,  и  вы
теперь можем спать совершенно спокойно.
     И  чтобы  подкрепить  эти  слова   соответствующими   действиями,   я
отправляюсь по лестнице к себе в номер.


     "Принимайте корреспонденцию покойного и держите  связь  со  мной",  -
сказал  Мортон.  Серьезное  основание,  чтобы  торчать   в   кабинете   на
Дрейк-стрит, при условии,  что  корреспонденция  может  содержать  в  себе
что-нибудь интересное.
     Только ничего интересного она не содержит.  И  это  заранее  известно
американцу. А может, он имеет в виду те самые  открытки  из  Вены?  Да,  в
самом деле. Но Мортон должен быть идиотом, чтобы не  сообразить,  что  эти
почтовые открытки никогда не будут получены. Или  же  он  считает  идиотом
меня.
     Открытки не будут получены в том случае, если операция потерпит  крах
где-то между Варной и Веной. Но они не будут получены и в том случае, если
операция не потерпит крах. По той простой  причине,  что  тогда  само  ЦРУ
организует провал на приемном пункте в австрийской столице. Так  что  и  в
этом случае товара не будет, а  следовательно,  не  будет  и  сообщения  о
товаре.
     Но почему тогда американец посадил меня сюда, в это уютное  местечко,
вместо того чтобы без излишних проволочек  отправить  прямо  на  кладбище?
Почему он допускает, что партия может быть перехвачена до прибытия в Вену?
Короче, операция должна быть повторена. И, следовательно, я ему еще нужен.
     Допустим  и  другой  ответ,  но  я  лично  не  очень  убежден  в  его
достоверности: Мортон намеревается использовать меня в будущем, меня и мою
группу, состоящую из людей, готовых на все. Только для него я и мои люди -
не более чем кучка криминальных типов, падких на деньги. А после того  как
провокация состоится, ЦРУ уже не  нужны  эти  политически  неблагонадежные
типы, которые, кроме всего прочего, вероятно, возбудят подозрение  местных
властей.
     Есть еще и третий ответ.  В  том  случае,  если  провокация  удастся,
Мортон мог бы меня использовать  в  качестве  живого  свидетеля,  которого
падкие на сенсацию журналисты  охотно  будут  снимать  и  интервьюировать:
агент, подосланный болгарами,  принимает  товар  в  Лондоне.  Раскаявшийся
грешник, готовый, как хорошо отлаженный автомат, повторять свои признания,
сфабрикованные и отредактированные Мортоном. Но, поскольку  грешник  будет
абсолютно не готов принять на себя эту роль, она неминуемо отпадет. Вместе
с ней отпадает и грешник.
     Вероятнее всего первый вариант. А это значит, что я могу рассчитывать
на известную неприкосновенность только до момента,  когда  Мортон  получит
сообщение, что провокация провалилась. А  этот  момент  не  за  горами.  С
каждым днем мы неудержимо приближаемся к  нему,  к  этому  торжественному,
трогательному и незабываемому мгновению,  когда  мы  будем  приглашены  на
собственные похороны.
     - Вы обещали мне помочь с визой, сэр, -  позволяю  я  себе  два  раза
напомнить своему новому шефу.
     - Да, да, не беспокойтесь, - пророкотал он в первый раз.
     - Для чего, черт побери,  вам  понадобилась  виза  именно  сейчас?  -
спросил Мортон, когда я позвонил ему во второй раз.
     - Мисс Грей попросила меня сопровождать ее до Брайтона. Я  тотчас  же
вернусь, разумеется. Но вы  же  знаете,  что  поездка  с  недействительным
паспортом...
     - Отложите поездку, - отвечает сухо американец. - Кажется, я вам  уже
объяснял, что ваше присутствие здесь крайне необходимо.
     Я, естественно, подчиняюсь. Что мне остается делать?  Тем  более  что
мисс Грей не имела намерений  посетить  Брайтон  или  какое-нибудь  другое
место. В данный момент она очень  довольна  возобновлением  выступлений  в
"Еве" и поглощена разучиванием нескольких новых песен.
     Я тоже занят. Главным образом тем, что жду у моря погоды. Это все  же
лучше, чем ждать виселицы.
     В начале ноября, в один вовсе не  прекрасный,  а  дождливый  день,  в
поздний послеобеденный час (если  быть  исчерпывающе  точным),  неожиданно
зазвонил телефон:
     - Мистер Питер? - слышу я знакомый бас. -  Что  вы  скажете,  если  я
предложу вам вместе отужинать? У меня для вас хорошие новости.
     - Я польщен, что вы вспомнили обо мне, - стараюсь быть любезным я.
     - В таком случае ждите меня на углу Риджент-стрит и  Пикадилли.  Буду
ровно в семь. Черный "плимут".
     Черный "плимут" мне знаком.  Другое,  однако,  не  известно.  Хорошие
новости... То, что  хорошо  для  одного,  увы,  редко  бывает  хорошо  для
другого.  Будем  надеяться,  что  мне  не  поднесут  новость  об   удачном
завершении некой провокации.
     Ровно в назначенный час  черный  "плимут"  появляется  в  условленном
месте, на  несколько  секунд  останавливается,  и  я  оказываюсь  рядом  с
Мортоном. Машина выезжает на Стренд, переезжает Темзу по мосту Ватерлоо  и
углубляется в лабиринты Южных кварталов.
     Название "Южные кварталы" может вызвать представление о юге, даже  об
экзотике у тех, кто не бывал на этой обширной  лондонской  территории.  Мы
едем вдоль реки,  которая,  впрочем,  не  видна,  а  лишь  угадывается  по
веренице высоких портовых кранов,  вздымающих  над  крышами  свои  хоботы.
Потом сворачиваем в какой-то узкий проход между глухими фасадами складов и
фабричными  корпусами,  слабо  освещенными  желто-зеленым  светом  газовых
фонарей. Въезжаем в другую улицу, сворачиваем в третью. И всюду все те  же
глухие фасады, подслеповатый свет  фонарей  и  узкие  безлюдные  тротуары.
Такое впечатление, словно мы плутаем по мертвому городу.
     Наконец-то мы выбираемся из очередного закоулка, чтобы  оказаться  на
небольшой площади, зажатой  ржавыми  оградами  и  брандмауэрами  складских
помещений. "Плимут"  останавливается  перед  двухэтажным  кабаком,  словно
специально подготовленным для съемок фильма по роману Диккенса. Над входом
в заведение висит вывеска со старательно нарисованным кораблем.
     Горилла, на этот раз ловко исполняющая роль  шофера,  выскакивает  из
машины, чтобы открыть дверцу перед  шефом,  мне  же  представляется  право
выйти самому. Я вхожу в кабак, почтительно следуя за Мортоном, и вдруг  из
тишины пустынной вечерней  улицы  попадаю  в  скученность  и  галдеж  ярко
освещенного помещения. Парни и девушки с длинными всклокоченными волосами,
в потрепанных джинсах,  пожилые  господа  и  дамы  в  скромных  элегантных
нарядах, квартальная шушера плюс скромный по составу, но оглушительный  по
производимым звукам оркестр из двух аккордеонов и одного банджо - все  это
ютится на нескольких квадратных метрах и усиленно хлещет пиво,  хохочет  и
вопит, - нет, это вам не "Белый слон", этот Мортон просто спятил.
     К счастью или несчастью, он еще не совсем спятил, поскольку  подходит
к  стоящему  за  стойкой  хозяину  заведения  и  делает  мне  легкий,   но
красноречивый жест,  указывая  на  узкую  лестницу  в  глубине  заведения,
которую я только сейчас замечаю.
     Мы поднимаемся  наверх,  стараясь  не  стукаться  головами  о  низкий
сводчатый потолок, и снова оказываемся в царстве тишины  и  уюта.  Столики
накрыты белоснежными льняными  скатертями,  на  них  фарфор  и  серебряные
приборы, маленькие вазочки с цветами. Небольшие оконца выходят на  реку  с
тусклыми вечерними тенями на воде и темными корпусами барж.
     Пожалуй, тишина в этом заведении - не особенно ходкий товар, а может,
предлагается за очень высокую  цену,  потому  что,  если  не  считать  две
пожилые пары,  ресторан  пуст.  Мы  устраиваемся  в  углу  возле  окна  и,
поощряемые обходительностью кельнера, начинаем изучать меню.
     Ужин проходит почти в полном молчании,  нарушаемом  порой  банальными
фразами; их произносит главным образом американец.
     - Этот ресторанчик - на редкость спокойное место, -  изрекает  мистер
Мортон.
     Или:
     - Этот дождик так заладил, что, видно, не перестанет до мая.
     Впрочем, лично меня длинные паузы  и  ничего  не  значащие  фразы  не
особенно беспокоят, мне давно известно, что серьезные  люди  приступают  к
серьезным темам лишь за кофе. И я не ошибаюсь.
     - Я хотел сообщить вам кое-что, о чем неудобно говорить по  телефону,
- уведомляет меня  американец.  -  Посылка  прибыла  в  Вену  этим  утром,
операция окончена.
     Он бросает на меня беглый взгляд, чтобы оценить впечатление,  которое
произвела на меня эта важная информация. Я встречаю  ее,  сохраняя  полное
спокойствие, и даже нахожу в себе силы пробормотать:
     - Слава богу!
     Хотя для меня это означает "черт побери".
     -  Да,  с  этой  историей  наконец-то  покончено,  мистер  Питер,   -
произносит Мортон, отпивая глоток кофе.
     И тут же добавляет:
     - Естественно, не без вашей ценной помощи.
     Низкий бас звучит безучастно. И,  может  быть,  как  раз  именно  эта
безучастность, какой бы она ни казалась непринужденной, порождает  в  моем
сознании вопрос. Неужели столь  безучастное  отношение  к  столь  желанной
победе в порядке вещей?
     В конце концов, может, это вопрос темперамента. Может быть.
     Мы допиваем кофе в полном молчании.  А  когда  американец  платит  по
счету, я решаюсь спросить:
     - И это все, что вы хотели мне сообщить?
     - А вы что ожидали? - смотрит на меня шеф с любопытством.
     - Ничего особенного. Но вы сказали по телефону, что сообщите "хорошие
новости", а до сих пор я узнал только одну.
     - Да, вы правы. В самом деле, есть у меня и вторая  новость,  которую
вы узнаете чуть позже. Речь идет о вашем будущем. И  на  этот  раз  вы,  я
думаю, наконец-то оставите вашу  подозрительность,  во  всяком  случае  по
отношению ко мне. Я в самом  деле  позаботился  о  вашем  будущем,  мистер
Питер.
     Он бросает взгляд на часы и замечает:
     - Думаю, нам пора.
     Мы снова спускаемся в преисподнюю первого этажа, где  между  тем  гам
удвоился благодаря совместным усилиям черного пива и  виски.  Затем  молча
садимся в машину, и шофер, который, кажется, все это время сидел за рулем,
снова ведет ее по мрачному лабиринту узких проходов между глухими  стенами
фабричных корпусов и складов.
     Я не могу понять, как и куда мы едем, поскольку совсем не  знаю  этот
район, к тому же струи дождя так  плотно  заливают  ветровое  стекло,  что
"дворники" едва справляются с ними. И когда машина наконец  сворачивает  в
какой-то темный проход и немного погодя останавливается,  я  абсолютно  не
представляю, где мы находимся.
     - Здесь мы встретимся с человеком, в распоряжении которого мы  впредь
будем находиться, - говорит  Мортон,  на  этот  раз  выбираясь  из  машины
самостоятельно.
     Я следую за ним, а горилла и на этот раз остается в машине. Мы входим
в темный подъезд какого-то  большого  здания,  которое  скорее  похоже  на
склад, чем на контору, где ведутся деловые разговоры. Помещение  тонет  во
мраке, если не считать маленькой  лампочки  вправо  от  входа,  освещающей
узкую железную лестницу, которая винтообразно поднимается  вверх,  как  на
больших пароходах.
     - Сюда, - командует американец и ведет меня к лестнице.
     И когда мы подходим к ней, он рявкает, отступая в сторону:
     - Идите наверх!.. Чего ждете?
     Да, чего я жду? Вряд ли стоит труда исповедоваться по этому  вопросу,
точно так же, как не стоит и  возражать.  Короче,  я  начинаю  подниматься
вверх по этому корабельному  сооружению,  пока  не  оказываюсь  на  втором
этаже, представляющем собой огромное помещение без окон, слабо  освещаемое
несколькими  лампочками,  вмонтированными  в  высокие  бетонные   колонны,
поддерживающие потолок.
     - Место, несколько необычное для деловых  встреч,  -  опережает  меня
Мортон, прежде чем я успеваю открыть рот, - но вы сами понимаете, что  эта
встреча несколько иного характера.
     Он ведет меня через зал,  в  глубине  которого,  насколько  позволяет
полумрак,  виднеется  какая-то  дверь.  Но  мы  не  доходим  до  двери,  а
останавливаемся на полпути, и шеф поясняет:
     - Будем ждать здесь.
     Мне  не  остается  ничего  другого,  как  ждать,  и  я   предоставляю
американцу заботу о продолжении нити разговора.
     - Вы оказались правы, мистер Питер: посылка потянула ровно пятнадцать
килограммов.
     - Приятно слышать, - отвечаю я.
     -  Вероятно,  вам  станет  еще  приятнее,  когда  я  вас  уведомлю  о
содержании посылки. Пятнадцать килограммов чистого крахмала, мистер Питер.
     - Вы уверены? - спрашиваю я, не выказывая удивления.
     - Абсолютно. И текст шифрованной  телеграммы  у  меня  в  кармане.  Я
показал бы вам ее, но в этом нет надобности.
     - В сущности, все возможно, - говорю я, немного  подумав.  -  Старина
Дрейк однажды выкинул подобный номер. Только тогда  крахмала  было  десять
килограммов.
     - Да, мне это известно, - кивает Мортон. - Но в данном случае это  не
номер старины Дрейка. Нам досконально известно,  что  с  исходной  базы  в
Варну был отправлен героин, а не крахмал. И совершенно  ясно,  что  героин
превратился в крахмал по пути из Варны.
     - Странно...
     - Странно может быть для нас. Но не для вас. Однако  теперь  странное
для нас становится легко объяснимым.
     - Не смею интересоваться вашими гипнозами, - пытаюсь  выиграть  время
я, - могу сказать только то, что говорил в свое  время  Дрейку:  мои  люди
абсолютно не интересуются вашим героином.  По  той  простой  причине,  что
использовать его в Болгарии нет никакой возможности.
     - Знаю, знаю, я уже слышал об этом от  вас,  -  довольно  нетерпеливо
прерывает меня Мортон. - Я даже был склонен вам верить. Только времена эти
безвозвратно прошли, мистер Питер.
     Он смотрит на меня в упор, в его тяжелом взгляде светится откровенная
злоба.
     - Мы думали, что имеем дело с бандой контрабандистов,  тогда  как,  в
сущности, это была ваша разведка... Мы совершили ошибку... Роковую ошибку,
надо признаться...
     - Разведка? - спрашиваю я наивно. - Вы думаете, что  органы  разведки
будут тратить время на какую-то торговлю наркотиками?
     - Но вы тоже совершили роковую ошибку,  мистер  Питер,  -  продолжает
американец, пропуская мимо ушей мое замечание. - Верно,  вы  очень  удобно
устроились в тылу противника.  Только  забыли  обеспечить  себе  выход  на
случай крайней необходимости. И теперь вы заплатите за все.  Или  получите
по заслугам, - если для вас предпочтительнее такой оборот речи.
     - И  вы  еще  осмеливались  упрекать  меня  в  подозрительности...  -
произношу я с горечью.
     - Да, вы подумали о выходе лишь  тогда,  когда  все  двери  были  уже
крепко заперты, - продолжает развивать свою мысль Мортон, - и  хотя  я  не
питаю особой слабости  к  юмору,  меня  просто  разбирает  смех,  когда  я
вспоминаю ваши наивные попытки получить визу, причем не через кого-нибудь,
а через меня. Для путешествия, которое  вам  предстоит,  у  вас  не  будет
абсолютно никакой необходимости в визе, мистер Питер!
     Он умолкает, смотрит на  часы,  потом  в  глубину  зала,  тонущего  в
полумраке, и говорит:
     - Полагаю, что человек, о котором идет речь, может появиться в  любой
момент. Поэтому я хочу воспользоваться случаем и не  быть  к  вам  слишком
строгим хотя бы в последний раз, несмотря на то, что вы этого, конечно же,
совсем не заслуживаете. Отпустить вас на все четыре стороны или предложить
вам место в нашей системе - это может решить только высшая инстанция. Но в
моей власти даровать вам жизнь - я надеюсь, вы даете себе отчет в том, что
в данный момент имеете все шансы ее потерять.
     Значит, все-таки еще  есть  одна  маленькая  дверца,  должен  был  бы
сказать сам себе я. Но я не делаю этого, поскольку достаточно ясно сознаю,
что это всего лишь воображаемая дверца, мираж для дураков.
     В этот момент мне кажется,  что  в  глубине  зала  мелькает  какая-то
легкая тень. Неясная тень, которая появилась на  мгновение  и  исчезла  за
ближайшей бетонной колонной. Возможно, мне это просто  показалось,  только
вряд ли, я вижу, как Мортон устремляет свой взгляд в том же направлении.
     - Итак, я готов подарить вам жизнь,  мистер  Питер.  -  Мортон  снова
садится на  своего  конька.  -  При  одном  единственном,  но  непременном
условии: вы нам выложите все, что знаете, так сказать, "всю  подноготную".
Факты, технические подробности и  -  самое  главное  -  имена.  Совсем  не
трудно, правда?
     - В самом деле, - спешу я согласиться, - но только в том случае, если
бы я располагал нужной вам информацией. А я ею не располагаю. И просто  не
вижу, как бы я мог заслужить высокую честь,  которую  вы  мне  оказываете,
принимая меня не за того, кем я в действительности являюсь...
     - Прекратите вашу болтовню, - обрывает меня Мортон, не  замечая,  что
я, вроде бы бесцельно тычась в разные стороны, приближаюсь  к  нему  почти
вплотную. - Говорите прямо: да или нет?
     - Вы сами понимаете, сэр, что в данный момент  я  сгораю  от  желания
сказать "да". Но после моего  "да"  на  меня  посыпятся  вопросы,  я  буду
вынужден лгать, поскольку мое вранье будет из той области, которая, как  я
уже вам сказал, для меня терра инкогнита...
     - Ни с места! - предупреждает меня американец, на этот раз заметивший
мое продвижение к нему.
     И уже громче кричит:
     - Выходите, дорогой! Мистер Питер хочет вас видеть!
     Не успевает заглохнуть эхо этого зова, прокатившееся по пустому залу,
как из-за бетонной колонны бесшумно возникает фигура худощавого мужчины  в
черном плаще, в черной шляпе и с каким-то черным предметом в правой  руке.
Мужчина, лениво жуя пресловутую резинку, устремляет на  нас  взгляд  своих
немигающих глаз. Чрезвычайный и полномочный посланник смерти.
     - Ни с места! - гремит новая команда. Но  на  этот  раз  командую  я.
Поскольку в то мгновение, когда Мортон позвал Марка  и  бросил  взгляд  на
противоположную колонну, я встал за его спиной и упер дуло пистолета ему в
поясницу. Маневр, который я до мельчайших подробностей перебирал в  уме  в
течение всего нашего разговора с полным сознанием того, что этот маневр ни
к чему не приведет. Ведь если даже допустить, что мне  удастся  как-нибудь
выбраться из этой ловушки,  передо  мной  немедленно  возникнет  следующий
вопрос: а дальше что?
     В первую секунду американец вроде бы еще не осознает свое положение и
даже  невольно  тянется  рукой  к  заднему  карману,  поэтому  я  вынужден
повторить немного тверже:
     - Ни с места, Мортон! Не то я разряжу всю обойму вам в спину!  Причем
из пистолета старого Дрейка.
     При этих словах во избежание возможных неприятностей  я  сую  руку  в
задний карман американца и достаю спрятанный там пистолет.
     - ...старого Дрейка... - слышу я эхо собственного голоса.
     Однако источник эха - не стены помещения, а губы Марка.
     - Вы убили старого Дрейка, да?
     В первый момент я думаю,  что  вопрос  относится  ко  мне,  хотя  это
маловероятно, так как темные мертвенные глаза Марка смотрят на американца.
И тогда мне приходит в голову, что все-таки одно живое существо испытывало
чувство привязанности к покойному гангстеру. И это существо  -  человек  в
черном плаще и с куриными мозгами, посланник смерти.
     Рука Марка медленно поднимается, и дуло черного предмета направляется
в грудь Мортона, которого я в данный момент использую  в  качестве  живого
щита.
     -  Не  играйте  с  оружием,  Марк!..  Какая  муха  вас  укусила?..  -
взвизгивает американец, внезапно переходя с  басового  регистра  на  более
высокий.
     Ответ противника краток, но категоричен: два выстрела,  звук  которых
ослаблен заглушителем, но результат налицо, поскольку полное  тело  передо
мной покачнулось, и я хватаю его под мышки, чтобы задержать  перед  собой,
потому что пистолет Марка все еще направлен в нашу сторону и  уже,  верно,
нацеливается на меня.
     Надо удержать... Но  попробуйте  удержать  на  весу  стокилограммовое
тело, когда оно превратилось в инертную массу...  Оно  все  сильнее  тянет
меня за собой и вот-вот выскользнет из рук...
     Еще секунда - и я стану мишенью для убийцы.
     "Нужно стрелять первым, и немедленно", - проносится у меня  в  голове
за какую-то долю секунды...
     Вероятно, это была бы моя последняя  предсмертная  мысль  -  довольно
грубая для такого  трогательного  момента,  -  если  бы  неожиданно  из-за
колонны чудом не  появилась  неизвестная  рука,  которая  решительным,  не
терпящим возражения движением обрушилась на темя Марка. На  темя,  которое
вряд ли осталось бы целым и невредимым, если бы не  смягчающая  удар  роль
шляпы. Вот почему так полезно носить шляпу.
     Не знаю, нужно ли объяснять, что  вслед  за  упомянутой  рукой  из-за
колонны появляется Борислав.


     Путь нашего отступления  не  усыпан  розами,  но  все  обходится  без
особого риска. Если не считать, разумеется, риск сломать себе ногу.
     Отступление проводится не через вход, где стоит "плимут" с  гориллой,
а через зияющее над  Темзой  отверстие,  к  которому  ведет  металлическая
лестница.
     Мы кое-как спускаемся на  землю  в  полной  темноте,  перебираемся  в
предназначенный для грузовиков проезд, оттуда попадаем  на  узкую  улочку,
где Борислав припарковал свой "форд". Дальше, как вы понимаете, идут в ход
современные  средства  передвижения,  пока  мы  не  подъезжаем  к   речной
пристани, до отказа забитой баржами.
     Выйдя из машины, мы пересаживаемся в небольшую  моторную  лодку,  где
нас ждет молодой парень в темной фуражке.
     - К пароходу? - спрашивает парень.
     - Можно и к Интеллидженс-сервис, - отвечает мой приятель.
     Но поскольку наш парень не знает, где точно находится этот  институт,
он ведет лодку к пароходу.
     Мы движемся по середине реки, чтобы не наткнуться на скученные  возле
берегов корабли и баржи. По обе стороны  медленно  проплывают  и  остаются
позади темные громады зданий  и  вздымающиеся  ввысь  корпуса  исполинских
кранов. Вдали на фоне мерцающего неба, затянутого влажной  пеленой  дождя,
уже проступают две мрачные башни Тауэра.
     - Сигареты есть? - спрашивает Борислав, словно  мы  находимся  не  на
середине Темзы, а в кабинете генерала.
     Он бесцеремонно запускает пальцы в мою пачку, вынув оттуда  сигарету,
закуривает и некоторое время молча затягивается, как  делают  все  заядлые
курильщики, бросившие курить.
     - Я слежу за этим Мортоном еще с  утра,  -  объясняет  мой  приятель,
усаживаясь на сиденье, - потому  что  мы  знали:  сегодня  утром  операция
провалится, о чем Мортон тут же будет уведомлен. И  как  только  он  будет
уведомлен, он тут же возьмется за тебя. Значит, он приведет меня к тебе.
     - Вполне логично, - замечаю я.
     - В принципе - да, но все это время я думал: а вдруг, пока я  кручусь
возле дома этого типа, какой-нибудь другой тип уже сводит с тобой счеты.
     - Тоже логично, - снова подтверждаю я, - но не  знаю,  говорил  ли  я
тебе, что мой девиз умирать - только в крайнем случае.
     - ...и только тогда, когда "плимут" остановился на Риджент-стрит, и я
увидел тебя, на душе отлегло.
     - Интересно все же, как произошел сам провал... - бормочу я себе  под
нос.
     - Думаю, это было шикарное представление. Есть сведения,  что  пресса
была  предварительно  подготовлена  к  небывалой   сенсации:   "Коммунисты
отравляют свободный мир",  "Героин  -  секретное  оружие  социалистической
Болгарии".  Представляешь,  журналисты,  телевидение,  кинокамеры...  И  в
заключение - пятнадцать килограммов крахмала...
     Он умолкает, чтобы покрепче затянуться сигаретой, потом добавляет:
     - Но это только одна сторона провала.  Вторая  уже  подготавливается:
множество документов, справок, фотоснимков... Хотя об этом - завтра.
     - Это твое "завтра" напомнило мне об одной песенке, - говорю я,  -  и
об одной даме. Все-таки мне следовало бы с ней проститься...
     - Он, видите ли,  собирается  прощаться...  Да  ты  в  своем  уме?  -
возмущается Борислав.
     Я в своем уме. Но ничего не могу поделать со своей памятью.  Особенно
теперь. Ведь прошлое встает перед нами именно перед лицом  смерти,  а  при
каждом отъезде навсегда - что-то в тебе умирает.
     Что-то  умирает,  остаются  воспоминания.  О  хорошем  и  о   плохом.
Неприятно отчетливые и  совсем  смутные,  они  сливаются  одно  с  другим,
возникают и меркнут, подобно расплывчатым отражениям в темной глади Темзы,
по которой с мерным рокотом несется наша моторная лодка. Горделивая  Линда
со своими страхами; Бренда с ее фальшивой грацией; добрая Дорис - здоровый
дух в здоровом теле; и добрый старина  Дрейк,  одинокий  вдовец;  и  Марк,
посланник смерти, и Джо, и Майк, и мистер Оливер,  и  Кейт,  и  Хильда,  и
Стентон. Не стоит  перечислять  многочисленных  горилл  и  всех  остальных
представителей фауны зоосада под названием Дрейк-стрит и  оплакивать  всех
покойников из ЦРУ. Все эти люди... опасные и безобидные, палачи и  жертвы,
хитрецы и простачки, те, кто все еще бродит по улицам  этого  города,  чей
темный силуэт четко вырисовывается на мерцающем  небосклоне,  и  те,  кто,
подобно нам, отправились в плаванье вниз по  Темзе,  только  на  несколько
вершков ниже уровня реки, ведь каждое  путешествие  подобно  умиранию,  но
случаются и такие путешествия, которые равны полному умиранию.
     - Ты, Борислав, смотришь на жизнь слишком  прозаически,  -  укоряю  я
его. - У каждого есть воспоминания...
     Но  Борислав,   который   привык   к   подобного   рода   замечаниям,
довольствуется тем, что решительным жестом швыряет в  реку  докуренный  до
самого фильтра окурок сигареты. Потом плотнее запахивает  плащ  и,  подняв
глаза на  внезапно  прохудившееся  небо,  залитое  электрическим  сиянием,
констатирует:
     - Опять льет.

Last-modified: Sun, 21 Jan 2001 22:05:41 GMT

Оцените этот текст: