гда-либо был знаком с сыном Фонтини-Кристи. Он одержим своей маниакальной идеей. И он принимает заветы Донатти. Нет такого закона, ни Божьего, ни человеческого, который мог бы совратить его с пути "паломничества ко Христу", как он это называет. И ни одной душе он не открывает цели своего путешествия. Но я-то знаю, а теперь вот и вы тоже. Вскоре мне предстоит покинуть сей мир. Гаэтамо живет в небольшой охотничьей сторожке в гоpax близ Варесе. Убежден, что близость к этому месту Кампо-ди-Фьори не ускользнула от вашего внимания. Это все, что мне известно. То, что он попытается каким-то образом разыскать вас, мне совершенно очевидно. Молюсь, чтобы вас предупредили заранее, и да пребудете вы в руке Божией. В горести и вине за мое прошлое остаюсь ваш. Гвидо Альдобрини". Над водой вдалеке раздался раскат грома. Фонтин даже пожалел, что символика получилась такой прямолинейной. Теперь все небо над ними заволокло тучами, солнце село, заморосил дождь. Он обрадовался перемене погоды и взглянул на Джейн. Она не спускала с него глаз, каким-то образом ей передалась овладевшая им тревога. - Иди в дом, - сказал он. - Я скоро приду. - А письмо... - Конечно, - ответил он на ее невысказанный вопрос, сложил письмо в конверт и отдал ей. - Прочти. - Ты вымокнешь до нитки. Сейчас хлынет ливень. - Дождь освежает. Ты же знаешь, я люблю дождь. - Он улыбнулся ей. - Потом, когда прочитаешь письмо, помоги мне снять корсет, и поговорим. Она постояла рядом некоторое время, он ощущал на себе ее взгляд. Но, как обычно, она оставит его одного, раз он просил. Его бил легкий озноб - от мыслей, не от дождя. Письмо от Альдобрини оказалось не первым признаком того, что поезд из Салоник вновь замаячил на горизонте его судьбы. Джейн он ничего не рассказывал, ибо ничего конкретного и не произошло - лишь несколько тревожных случайностей. Три месяца назад он отправился в больницу, где ему предстояло перенести очередную корректирующую ортопедическую операцию. Спустя несколько дней после операции к нему пришел посетитель, удививший и немного встревоживший его: представитель архиепископа Нью-Йорка. Он представился как монсеньор Лэнд. Он вернулся в Соединенные Штаты, проведя много лет в Риме, и ему захотелось повидать Виктора: работая в ватиканских архивах, он случайно набрел на удивительные документы. Священник держался почтительно, причем Фонтина поразило то, что тот имел полное представление о его физическом состоянии и знал о семейной трагедии куда больше, чем могло бы быть известно просто сердобольному визитеру. Это были очень странные полчаса. Священник сказал, что занимается историей. Он наткнулся в архивах на документы, где излагались печальные факты о возникших некогда трениях между кланом Фонтини-Кристи и Ватиканом, которые и привели к разрыву северных синьоров со священным престолом. Когда Виктор поправится, предложил священник, они могли бы встретиться и обсудить прошлое его семейства. Историческое прошлое Фонтини-Кристи. И, прощаясь, священник впрямую намекнул на нападение, произошедшее в Кампо-ди-Фьори. В страданиях и боли, причиненных прелатом-маньяком, нельзя обвинять всю церковь, сказал он. А пять недель спустя произошел еще один странный случай. Виктор сидел в своем вашингтонском офисе, готовясь к выступлению в сенате по проблемам налоговых льгот для американских торговых кораблей, плавающих под парагвайским флагом. Зазвенел зуммер селектора. - Мистер Фонтин, к вам пришел мистер Теодор Дакакос. Он говорит, что хочет засвидетельствовать вам свое почтение. Дакакос был одним из молодых греческих магнатов-судовладельцев - удачливый соперник Онассиса в Ньяркоса, пользующийся куда большей, чем эти двое симпатией в коммерческих кругах. Фонтин попросил секретаршу впустить его. Дакакос оказался крупным мужчиной с открытым лицом, которое больше подошло бы игроку в американский футбол, чем финансовому гиганту. Было ему около сорока, по-английски он говорил очень правильнее как прилежный студент. Он прилетел в Вашингтон, чтобы присутствовать ia слушаниях - возможно, чтобы узнать что-то для себя новое, поучиться. Виктор рассмеялся. Репутацию честного малого, которой пользовался грек, можно было сравнить лишь с его легендарным деловым чутьем. Фонтин ему так и сказал. - Мне просто очень повезло в жизни. В юном возрасте мне представилась возможность получить образование в общине доброго, хотя и малоизвестного религиозного братства. - Вам и впрямь повезло! - Мои родители были не из богатых, но они верно служили своей церкви. Способами, которых я сегодня не понимаю. Молодой греческий магнат явно вкладывал в свои слова какой-то дополнительный смысл, но Фонтин не мог понять какой. - Пути благодарности, как и пути Господни, неисповедимы, - сказал улыбаясь Виктор. - У вас блестящая репутация. Вы оправдываете усилия тех, кто вам помогал. - Теодор - мое первое имя, мистер Фонтин. Полностью меня зовут Теодор Аннаксас Дакакос. В годы учения меня называли Аннаксас-младший. Это вам ни о чем не говорит? - В каком смысле? - То, что мое второе имя - Аннаксас. - Знаете, за многие годы я имел дело с сотнями ваших соплеменников. Но не помню, чтобы я был знаком с кем-то по имени Аннаксас. Грек некоторое время молчал. Потом тихо произнес: - Я вам верю. Наконец, третий случай был самый невероятный, он вернул настолько зримые воспоминания о расстреле в Кампо-ди-Фьори, что Фонтин не на шутку разволновался. Это произошло всего десять дней назад в Лос-Анджелесе. Он остановился в отеле "Беверли-Хиллз", прибыв на конференцию, организованную двумя компаниями, которые намеревались объединиться. Его вызвали для консультаций по некоторым спорным вопросам. Задача была невыполнима. Потому-то он и грелся на солнышке днем, вместо того чтобы сидеть в конференц-зале отеля, выслушивая доводы адвокатов, которые пытались обосновать претензии своих клиентов. Он потягивал кампари за столиком около бассейна под открытым небом и не уставал поражаться обилию импозантных людей, которым явно не нужно было беспокоиться о хлебе насущном. - Guten Tag, mein Heir. Говорившей было лет пятьдесят - возраст, который обеспеченные дамы легко могут скрыть с помощью косметики. Среднего роста, хорошо сложена, перемежающиеся светлые и темные пряди. Белые брюки и голубая блузка. На глазах темные очки в серебряной оправе. Немецкий явно был ее родным, а не выученным языком. Он ответил ей на своем правильном, куда менее естественном немецком и неловко поднялся. - Добрый день. Мы знакомы? Извините, но я вас не припоминаю. - Пожалуйста, садитесь. Вам трудно стоять. Я знаю. - Да? Значит, мы встречались. Женщина села напротив. Она продолжала по-английски: - Да. Но у вас тогда было много других забот. Вы тогда были солдатом. - Это было во время войны? - Вы летели из Мюнхена в Мюльгейм. И там, в самолете была шлюха, вывезенная из концлагеря. Ее сопровождали три вермахтских скота. Скоты худшие, чем она, - так я себя успокаиваю. - Боже мой! - изумился Фонтин. - Да вы же были тогда совсем девочка! Что же с вами случилось? Она рассказала ему свою историю. Ее забрали бойцы французского Сопротивления в лагерь для перемещенных лиц к юго-западу от Монбельяра. Там в течение нескольких месяцев она прожила в сплошных муках, которые, по ее словам, не поддаются описанию, - у нее началась "ломка". Много раз она пыталась покончить с собой, но у французов были иные планы относительно нее. Они полагали, что, когда действие наркотиков пройдет, ее ожившие воспоминания подвигнут ее к согласию стать их тайным агентом. - Конечно, они были правы, - сказала женщина за столиком на патио отеля "Беверли-Хиллз". - Они следили за мной день и ночь, мужчины и женщины. Мужчинам это даже доставляло удовольствие - французы никогда не упускают случая, не правда ли? - Вы пережили войну, - сказал Фонтин, пропуская ее намек мимо ушей. - С пригоршней французских наград: Военный крест, орден Почетного легиона, орден "Легион Сопротивления". - И стали кинозвездой, а я, дурак, вас не узнал, - продолжил Фонтин с улыбкой. - Увы, нет. Хотя у меня было немало возможностей сблизиться со многими влиятельными людьми в кинематографе. - Боюсь, я не совсем понимаю. - Я стала - и, рискуя показаться нескромной, до сих пор остаюсь - самой преуспевающей "мадам" Южной Франции. Один только Каннский кинофестиваль обеспечивает мне достаточный доход для очень безбедного существования. - Теперь настала ее очередь улыбнуться. Хорошая улыбка, подумал Фонтин. Искренняя, живая. - Ну что ж, рад за вас. Я в достаточной мере итальянец, чтобы считать вашу профессию вполне почтенной. - Не сомневаюсь. Я здесь охочусь за новыми талантами. Мне доставило бы огромное удовольствие выполнить любое ваше пожелание. Здесь поблизости мои девочки. - Нет, благодарю вас. Вы очень любезны, но я уже не тот, каким был когда-то. - Я считаю, что вы великолепны, - просто сказала она. - И всегда так считала. - Она улыбнулась. - Ну, мне пора. Я вас узнала, и мне просто захотелось с вами поболтать. Вот и все. - Она поднялась из-за стола и протянула руку. - Не надо вставать. Ее рукопожатие было твердым. - Мне было приятно - и утешительно - снова вас увидеть, - сказал он. Она посмотрела ему прямо в глаза и тихо произнесла: - Я была в Цюрихе несколько месяцев назад. Меня нашли через человека по имени Любок. Он чех. Педик-"королевка", как мне сказали. Он тогда тоже был в том самолете, верно? - Да. Исключительного мужества человек, я бы сказал. По моим оценкам - король. - Виктор был настолько ошарашен, что ответил почти машинально, не подумав. Он не вспоминал о Любоке уже много лет. - Да, я помню. Он всех нас тогда спас. Но его раскололи. - Раскололи? Боже, если он жив, то ему столько же лет, сколько и мне, а то и больше. Семьдесят или за семьдесят. Кому нужны такие старики? О чем вы? - Их интересовал человек по имени Витторио Фонтини-Кристи, сын Савароне. - Вы говорите ерунду. Но эту ерунду я еще могу понять, хотя и не понимаю, какое это может иметь отношение к вам. Или к Любоку. -Я и сама знаю не больше. И не хочу знать. Ко мне в гостиницу в Цюрихе пришел человек и стал задавать вопросы о вас. Естественно, я не могла на них ответить. Вы были только сотрудником разведки союзников, спасшим жизнь шлюхе. Но ему был также известен и Антон Любок. - Кто был этот человек? - Священник. Это все, что я о нем знаю. Прощайте, капитан. - Она повернулась и пошла, одаривая улыбками девушек, которые плескались в бассейне и слишком громко смеялись. Священник. В Цюрихе. "Он разыскивает всех, кто когда-либо был знаком с сыном Фонтини-Кристи". Только теперь он понял смысл загадочной встречи близ бассейна под открытым небом в Лос-Анджелесе. Лишенный сана священник после тридцатилетнего тюремного заключения выпущен на свободу и возобновил охоту за константинскими рукописями. "Дело Донатти продолжается" - так говорится в письме. "В настоящее время он прилагает усилия, чтобы добыть хоть малейшие крупицы сведений о поезде из Салоник, отправившемся в путь тридцать три года назад... Он уже объездил большую территорию, начал с сортировочной станции в Эдесе, побывал на Балканах... в районе Монфальконе вплоть до северных пределов Альп... Он разыскивает всех, кто когда-либо был знаком c сыном Фонтини-Кристи". И вот за многие тысячи миль от Цюриха, в Нью-Йорке, к нему в больницу приходит священник, отнюдь не лишенный сана, и говорит о варварском деянии, прямо связанном с этими рукописями. Утерянными три десятилетия назад и вновь разыскиваемыми... А в Вашингтоне молодой индустриальный гений приходит к нему в контору и по неизвестным причинам начинает рассказывать о своей семье, которая служила некой церкви, способами, которых он не понимает. "Мне представилась возможность получить образование в общине доброго, хотя и малоизвестного религиозного братства..." Ксенопский орден! Вдруг все прояснилось. Это не просто совпадения. Все вернулось на круги своя. Поезд из Салоник очнулся от тридцатилетнего сна и снова в пути... Необходимо его остановить - пока не столкнулись ненависть с ненавистью, пока фанатики не обратили свои поиски в священную войну, как они уже сделали это три десятилетия назад. Виктор знал, что это его долг перед отцом, матерью, родными, зверски убитыми в белом свете Кампо-ди-Фьори, перед теми, кто погиб под бомбами в Оксфордшире. Перед обманутым молодым монахом по имени Петрид, который покончил с собой на утесе в Лох-Торридоне, и перед человеком по имени Алек Тиг, и перед подпольщиком Любоком, и перед стариком Гвидо Барцини, который спас его от самого себя. Нельзя допустить, чтобы снова пролилась кровь. Дождь хлынул сильнее, плотную пелену воды косо сносил ветер. Фонтин уперся ладонями в металлический стул и с усилием встал, вцепившись в стальную палку, Ветер и дождь словно омыли его душу. Он знал теперь, что ему делать, куда ехать. В горы Варесе. В Кампо-ди-Фьори. Глава 20 Тяжелый лимузин подъехал к воротам Кампо-ди-Фьори. Виктор смотрел из окна. Спину вдоль позвоночника пронзила спазматическая боль: глаза наблюдали, мозг вспоминал... Здесь, на этом самом месте, некогда в муках страданий резко переменилась его жизнь. Он старался не давать волю воспоминаниям, но подавить их был не в силах. То, что видели глаза, вытеснили картины, вставшие перед мысленным взором: черные костюмы, белые воротнички. Машина въехала в ворота. Виктор затаил дыхание. Он тайно прилетел в Милан через Париж. В Милане снял простенький однокомнатный номер в "Альберго Милано", зарегистрировавшись как "В. Фонтин. Нью-Йорк". Время сделало свое дело. Его уже не встречали ни удивленно поднятые брови, ни любопытные взгляды, а имя ни у кого не вызывало никаких ассоциаций. Тридцать лет назад одно упоминание Фонтина или Фонтини-Кристи в Милане послужило бы пищей для пересудов. Но не теперь. Прежде чем покинуть Нью-Йорк, он навел справки - вернее, лишь одну справку: обилие информации могло потревожить его душу. Он выяснил, кто приобрел Кампо-ди-Фьори. Покупка была совершена двадцать семь лет назад, и с тех пор владелец оставался неизменным. Но имя его не произвело в Милане никакого впечатления. Там его не знали. "Барикур, отец и сын". Франко-швейцарская компания из Гренобля - вот и все, что ему сообщили. Он не смог узнать деталей и у адвоката, совершавшего сделку. Тот умер в 1951 году. Автомобиль миновал насыпь и въехал на круглую площадку перед главным входом. К спазматической боли в позвоночнике добавилась резь в глазах: они въехали на место казни, и кровь застучала в висках. Фонтин с силой стиснул запястье. Боль помогла - он смог поднять глаза и посмотреть, что делалось здесь сейчас, а не тридцать три года назад. Его взору предстал мавзолей. Мертвый, но ухоженный дом. Все оставалось таким, как и прежде, но - неживым. Даже в оранжевых лучах заходящего солнца было что-то мертвенное: величавая декоративность без жизни. - Разве у ворот имения нет сторожей? - спросил он. - Не сегодня, хозяин, - ответил шофер. - Сегодня сторожей нет. И священников папской курии - тоже. Фонтин резко подался вперед. Металлическая палка выскользнула из его рук. Он в упор смотрел на шофера - Меня обманули. - Нет. За вами наблюдали. Вас ждали. Там, в доме, вас ожидает человек. - Один? - Да. - Энричи Гаэтамо! - Я же вам сказал, сейчас здесь нет священников курии. Пожалуйста, зайдите в дом. Вам помочь? - Нет, я сам. - Виктор медленно вылез из машины. Каждое движение давалось ему с трудом, но резь в глазах уже прошла, боль в позвоночнике отпустила. Он понял. Его сознание переключилось. Он приехал в Кампо-ди-Фьори за ответами. Чтобы вступить в бой. Но он не думал, что все произойдет вот так... Он поднялся по широким мраморным ступенькам к дубовым дверям своего детства. Он остановился и стал ждать, когда наступит, как ему казалось, неизбежное чувство всепоглощающей печали. Но оно не пришло, потому что дом был безжизнен. Он услышал за спиной рев автомобильного мотора и обернулся. Шофер развернулся и помчался по дороге к главным воротам. Кто бы он ни был, ему не терпелось побыстрее скрыться. Виктор еще смотрел вслед удаляющемуся автомобилю, когда раздался щелчок замка. Он повернулся к дубовой двери. Дверь отворилась. Он не мог скрыть, насколько поражен. И не хотел скрывать. Все его тело сотрясалось от гнева. В дверях стоял священник! Одетый в черную сутану. Это был немощный старик. Будь иначе, Виктор не сдержался бы и ударил его своей палкой. Он посмотрел на старика и тихо сказал: - Увидеть в этом доме священника для меня невыносимо больно. - Жаль, что таково ваше чувство, - ответил священник. Его голос был твердым, но слабым. - Мы чтили хозяина Фонтини-Кристи. Мы передали в его руки самые бесценные сокровища. Они смотрели друг другу прямо в глаза не мигая, но гнев в душе Виктора постепенно сменился недоверчивым удивлением. - Вы грек, - прошептал он едва слышно. - Да, но это не важно. Я монах из Константины. Пожалуйста, входите. - Старик священник отступил на шаг от двери, впуская Виктора в дом. - Не спешите. Осмотритесь. Здесь мало что изменилось. Была составлена подробная опись всех вещей в комнатах, сделаны фотографии интерьеров. Мы сохранили здесь все так, как было. Да, мавзолей! - Как и немцы. - Фонтин вошел в просторный холл. - Странно, что те, кто предпринял такие ухищрения, чтобы приобрести Кампо-ди-Фьори, не захотели ничего здесь менять. - Никто не станет распиливать прекрасный бриллиант или замалевывать ценную картину. Так что тут нет ничего странного. Виктор не ответил. Он крепко сжал палку и с трудом подошел к лестнице, ведущей на второй этаж. Он остановился перед аркой слева, за которой начиналась гостиная. Там все оставалось по-старому. Картины на стенах, столики у стен, старинные зеркала над столиками, восточные ковры на полу, широкая лестница с блестящими полированными перилами и балюстрадой. Он взглянул на северную арку: за ней была столовая. Сумеречные тени играли на гигантском обеденном столе - полированном, пустом, без скатерти, за которым когда-то собиралась вся семья. Он представил себе эту картину, даже услышал болтовню и смех. Споры, шутки, нескончаемые беседы. Семейные ужины были важными событиями в Кампо-ди-Фьори. Фигуры застыли, голоса пропали. Пора возвращаться. Виктор обернулся. Монах жестом указал ему на южную арку: - Давайте пройдем в кабинет вашего отца. Он направился впереди старика в гостиную. Машинально - ибо ему совсем не хотелось воскрешать воспоминания - взглянул на мебель, неожиданно такую знакомую. Каждый стул, каждая лампа, каждый гобелен, камин и кресла были в точности такими, какими он их запомнил. -Фонтин глубоко вздохнул и закрыл на мгновение глаза. Жутко. Он шел по музею, который когда-то был живой частью его жизни. В каком-то смысле это была жесточайшая пытка. Он подошел к двери в кабинет Савароне; этот кабинет никогда не принадлежал ему, хотя именно здесь едва не закончилась его жизнь. Он прошел сквозь дверной проем, в который швырнули когда-то жуткую окровавленную старческую руку. Если что и поразило его, так это настольная лампа и свет, который лился из-под зеленого абажура. Все было в точности так, как и три десятилетия назад. Картина впечаталась в память: свет этой лампы падал на размозженный череп Джеффри Стоуна. - Не хотите ли присесть? - спросил священник. - Сейчас-сейчас. - Можно, я... - Простите? - Можно, я сяду за стол вашего отца? - спросил монах. - Я наблюдал за вашим взглядом. - Это ваш дом, ваш стол. Я только гость. - Но не чужой. - Разумеется. Я говорю с представителем компании "Барикур, отец и сын"? Старик священник молча кивнул. Он медленно обошел стол, выдвинул стул и опустил на него свое тщедушное тело. - Не вините миланского адвоката - он не мог этого знать. "Барикур" выполнил все ваши условия - мы за этим проследили. "Барикур" - это Ксенопский орден. - Мои враги, - сказал Виктор тихо. - В 1942 году в Оксфордшире находился лагерь МИ-6. Вы пытались убить мою жену. И многие безвинные люди погибли тогда. - Решения принимались без ведома старцев ордена. Экстремисты всегда поступали по-своему, мы не могли их остановить. Но я не думаю, что вы принимаете такое объяснение. - Не принимаю. Откуда вы узнали, что я в Италии? - Мы уже не те, что были раньше, но какие-то связи и возможности у нас еще сохранились. Один из нас постоянно следит за вами. Не спрашивайте кто - я вам не отвечу. Но почему вы вернулись? После тридцати лет, зачем вы вернулись в Кампо-ди-Фьори? - Чтобы найти человека по имени Гаэтамо. Энричи Гаэтамо. - Он живет в горах Варесе, - сказал монах. - И все еще разыскивает следы поезда из Салоник. Он объездил Южную Европу от Эдесы, всю Италию, все Балканы, вплоть до Северных Альп. А почему вы оставались здесь все эти годы? - Потому что ключ к тайне находится здесь, - ответил монах. - Здесь был заключен договор. В октябре 1939 года я приезжал в Кампо-ди-Фьори. Именно я вел переговоры с Савароне Фонтини-Кристи, я отправил преданного монаха на том поезде - вместе с его братом, машинистом. И потребовал их смерти во имя Господа. Виктор смотрел на монаха. Свет лампы падал на бледную иссохшую кожу и печальные потухшие глаза старика. Фонтин вспомнил вашингтонского посетителя. - Ко мне недавно приходил грек и рассказывал, что его семья служила некой церкви способами, которых он не понимает. Не был ли братом того священника машинист по имени Аннаксас? Старик вздернул голову - его глаза ненадолго ожили. - Откуда вам известно это имя? Фонтин отвел взгляд к стене и посмотрел на картину под изображением мадонны. Сцена охоты: люди с ружьями вспугнули стаю лесных птиц. И далеко в небе еще птицы. - Давайте обменяемся информацией, - спокойно сказал он. - Почему мой отец согласился оказать услугу ксенопцам? - Вам известен ответ. Он был движим единственной заботой: сохранить единым христианский мир. Он мечтал только о поражении фашистов. - Хорошо, тогда почему тот ларец был вывезен из Греции? - Фашисты - известные мародеры, и Константина представляла для них особый интерес. Об этом мы узнали по нашим каналам из Чехословакии и Польши. Нацисты обворовывали музеи Праги, вывозили имущество из скитов и монастырей. Мы не могли рисковать ларцом. Ваш отец выработал план его спасения. Блестящий план. Нам удалось обмануть Донатти. - С помощью второго поезда, - добавил Виктор. - Который пустили по точно такому же маршруту. Но на три дня позже. - Да. А для Донатти мы совершили "утечку информации" об этом поезде через немцев, которые тогда еще не осознавали ценности ларца. Они же искали сокровища - картины, скульптуры, произведения искусства, а не какие-то старинные рукописи, которые, как им объяснили, представляли интерес только для ученых. Но Донатти, фанатик, не мог подавить искушения: слухи о существовании рукописей, опровергающих догмат филиокве, ходили десятки лет. Он должен был завладеть этими рукописями. - Ксенопский монах замолчал: воспоминания были для него мучительны. - Интересы немцев и кардинала совпали. Берлин хотел уничтожить Савароне Фонтини-Кристи. Донатти же мечтал воспрепятствовать Савароне встретить тот поезд. Любой ценой. - Но почему Донатти вообще оказался замешанным? - Опять же из-за вашего отца. Савароне было известно, что у нацистов есть влиятельный друг в Ватикане. И он хотел разоблачить Донатти. Кардинал не смог бы узнать о том втором поезде, если бы ему об этом не сообщили немцы. И ваш отец намеревался воспользоваться этим фактом как доказательством связей Донатти с нацистами. Это было единственное, что просил у нас Фонтини-Кристи за свою услугу. Но, как потом оказалось, именно из-за этого и свершилась казнь в Кампо-ди-Фьори. Виктор услышал голос отца, пронзающий десятилетия: "Он издает эдикты и силой заставляет непосвященных подчиняться им... Позор Ватикана..." Савароне знал, кто его враг, но не то, какое он чудовище. Корсет впивался в тело. Фонтин слишком долго стоял опираясь на палку, он прошел к стулу перед письменным столом. - Вы знаете, что было в том поезде? - спросил старик. - Да. Бревурт мне рассказал. - Бревурт сам не знал. Ему сообщили лишь часть правды. И что же он вам сказал? Виктора внезапно охватила тревога. Он всмотрелся в глаза священника. - Он говорил о несостоятельности догмата филиокве, об исследованиях, которые опровергают божественное происхождение Христа, из которых наиболее опасным документом является арамейский свиток, который заставляет усомниться в существовании Иисуса. Из него следует, что Христа вообще никогда не существовало. - Дело не в несостоятельности догмата. И не в свитке. Дело в некой исповеди, которая датирована более ранним временем, чем все прочие документы. - Ксенопский священник отвел взгляд. Он поднял руки и коснулся костлявыми пальцами бледной щеки. - Над опровержениями филиокве пусть ломают голову ученые. Одно из них, арамейский свиток, столь же неясно, сколь были неясны свитки Мертвого моря, когда их начали изучать через полтора тысячелетия после их написания. Однако тридцать лет назад, в разгар справедливой войны - если это не противоречие в терминах, - опубликование этого свитка могло иметь катастрофические последствия. Фонтин зачарованно слушал. - Но что это за исповедь? Я никогда о ней не слышал. Монах вновь обернулся к Виктору. Он помолчал, было понятно, что он мучительно принимает решение. - Там заключено все. Она была написана на пергаменте, вывезенном из римской тюрьмы в шестьдесят седьмом году. Мы знаем о дате создания этого документа потому, что в нем изложены факты смерти Иисуса с отсылками к древнееврейскому календарю, который относит это событие на тридцать четыре года раньше. Такая дата совпадает и с антропологическими данными. Пергамент был написан человеком, который бродил по Палестине. Он пишет о Гефсимании и Капернауме, о Геннисарете и Коринфе, Галатее и Каппадокии. Писал это не кто иной, как Симон из Вифсаиды, которому человек, называемый им Христом, дал новое имя - Петр. То, что содержится в этом пергаменте, превосходит самое смелое воображение. Его необходимо найти? Священник замолчал и посмотрел на Виктора. - И уничтожить? - спросил Виктор тихо. - И уничтожить, - ответил монах. - Но вовсе не по той причине, о какой вы могли бы подумать. Ибо ничто не изменится, хотя все будет иным. Мой обет не позволяет рассказать вам больше. Мы старики, у нас не осталось времени. Если вы можете нам помочь, вы должны это сделать. Этот пергамент способен изменить всю историю человечества. Его следовало уничтожить века назад, но, увы, победили людская самоуверенность и тщеславие. Этот пергамент мог бы низвергнуть мир в бездну ужасных страданий. Никому не дано оправдать эти страдания. - Но вы же сказали, что ничто не изменится, - сказал Виктор, повторив слова монаха, - хотя все будет иным. Одно противоречит другому, это не имеет смысла. - Зато исповедь имеет смысл. Мучительный. Я не могу вам сказать больше. Фонтин не сводил со священника глаз. - Мой отец знал об этом пергаменте? Или ему сообщили лишь то, что потом сообщили Бревурту? - Он знал все, - сказал ксенопский монах. - Опровержение филиокве - это все равно, что американские статьи об импичменте президента, повод для схоластических споров. Даже наиболее взрывоопасный, как вы заметили, арамейский свиток всегда служил лишь предметом для лингвистических интерпретаций эпохи античности. Фонтини-Кристи это бы осознал, а Бревурт - нет. Но достоверность исповеди на пергаменте неоспорима. Это было то единственное, священное, ради чего и потребовалось участие Фонтини-Кристи. Он это понял. И согласился. - Исповедь на пергаменте, вывезенная из римской тюрьмы, - повторил Виктор тихо. Суть дела прояснилась. - Вот что содержится в ларце из Константины. -Да. Виктор молчал. Он подался вперед, крепко обхватив металлический набалдашник палки. - Но вы сказали, что ключ находится здесь. Почему? Донатти же все обыскал - каждую стену, все полы, всю территорию. Вы прожили здесь двадцать семь лет и ничего не обнаружили. На что же вы еще надеетесь? - На слова вашего отца, сказанные в этом кабинете. - Какие? - Что он оставит пометки здесь, в Кампо-ди-Фьори. Они будут высечены в камне на века. Он так и сказал: "высечены в камне на века". И что его сын все поймет. Что это частица его детства. Но он ничего не сказал сыну. В конце концов, мы это поняли. Фонтин не захотел ночевать в большом пустом доме. Он решил отправиться в конюшню и лечь на кровати, на которую много лет назад положил мертвого Барцини. Он хотел побыть в одиночестве и прежде всего вне дома, вдали от мертвых реликвий. Ему надо было подумать, снова вспомнить весь ужас прошлого, чтобы обнаружить отсутствующее звено. Ибо цепочка существовала. Не хватало лишь одной детали. Частица его детства. Нет, пока что неясно. Начинать надо не здесь. Это следующий шаг. Начинать надо с известного, с того, что видел, что слышал. Он добрался до конюшни и прошелся по комнаткам, мимо пустых стойл. Электричество было отключено. Старик монах дал ему фонарик. В спаленке Барцини все было как прежде. Голая комнатушка без всяких украшений, узкая кровать, потрепанное кресло, пустой сундук для скудных пожиток конюха. В мастерской все тоже было неизменно. Сбруи и вожжи на стенах. Он присел на низенькую деревянную лавку, выдохнув от боли, выключил фонарик. В окно светила яркая луна. Он глубоко вдохнул и заставил себя мысленно вернуться к той ужасной ночи. В ушах снова зазвучали автоматные очереди - к нему вернулись ненавистные воспоминания. Снова заклубился пороховой дым, корчились в муках тела родных, встречающих смерть под слепящими лучами прожекторов. "Шамполюк - это река! Цюрих - это река!" Пронзительный крик отца. Слова, повторенные им раз, другой, третий. Слова, обращенные к нему - туда, где он скрывался во тьме, на вершине насыпи, нет, еще выше. Пули прошили грудь отца в миг, когда он из последних сил выкрикивал эти слова: "Шамполюк - это река!" Он поднял голову. Так? Голову, глаза. Всегда эти глаза. За мгновение до этого глаза отца были устремлены не на насыпь, не на него... Он смотрел направо, по диагонали вверх. На три автомобиля, внутрь последнего автомобиля. Савароне видел Гульямо Донатти. Он узнал его, скрывавшегося в тени на заднем сиденье. В миг смерти он узнал, кто был его палачом. И ярость обуяла его, и он излил свою ярость, глядя на сына и мимо сына. Мимо, но куда? Что хотел сказать ему отец в последний миг своей жизни? Это и было недостающее звено, которое восстанавливало разъятую цепочку. О Боже! Некая часть его тела? Голова, плечи, руки. Что же это было? Все тело! Это было мучительное предсмертное движение тела! Головы, рук, ног. Тело Савароне в последнем мучительном броске устремилось туда... Налево! Но не к дому, не к освещенным окнам оскверненного жилища, а за дом. За дом! "Шамполюк - это река!" За домом. Лес Кампо-ди-Фьори. Река! Широкий горный ручей в лесу. Их семейная "речка"! Вот она, частица его детства. Речка его детства протекала в четверти мили от сада Кампо-ди-Фьори. Крупные капли пота выступили на лице Виктора, он тяжело дышал, руки его дрожали. Он вцепился в доски лавки. Он был в изнеможении, но мозг работал четко: все вдруг совершенно прояснилось. Река была не в Шамполюке, не в Цюрихе. Она была в нескольких минутах ходьбы отсюда. По узкой лесной тропинке, истоптанной детскими ножками. Высечено в камне на века. Частица его детства. Он представил себе лес, горный ручей, горы... Горы! Валуны, теснящиеся по берегу ручья в самом глубоком месте. Там был огромный валун, с которого он мальчишкой нырял в темную воду, на котором лежал, обсыхая под солнцем, и на котором вырезал свои инициалы, где они с братьями оставляли шифрованные послания друг другу... Высечено в камне на века. Его детство! Неужели Савароне выбрал именно этот валун, чтобы оставить на нем свое послание? Вдруг все стало ясно. Иначе и быть не может. Ну конечно, отец так и сделал. Глава 21 Ночное небо постепенно серело, но лучи итальянского солнца не могли пробиться сквозь тучи на горизонте. Скоро пойдет дождь и холодный летний ветер задует с северных гор. Виктор шел по аллее от конюшни к саду. Было слишком темно, чтобы различать цвета. Но вдоль садовых до рожек не теснились больше цветочные кусты, как раньше столько разглядеть было можно. Он нашел тропку с трудом, только после долгих поисков в некошеной траве, направляя в землю луч фонарика, отыскивая старинные ориентиры. Но, углубившись в лес за садом, сразу стал замечать знакомые вехи: слива с толстым стволом, семейка березок, уже почти полностью утонувших в разросшихся лозах дикого винограда и умирающего плюща. Ручей протекал в сотне ярдов отсюда. Если памяти ему не изменяет - чуть правее. Вокруг высились березы и сосны, огромные камыши и осока росли непроходимой стеной - мягкие, но малоприятные на ощупь. Он остановился. Над головой раздался шум птичьих крыльев, качнулась ветка. Он обернулся и стал вглядываться в темные заросли. Тишина. И вдруг в тишине раздался шорох пробежавшего в траве лесного зверька. Наверное, он вспугнул зайца. Окружающий пейзаж сразу же пробудил давно дремлющие воспоминания: мальчишкой он подстерегал здесь зайцев. Он уже ощущал свежесть близкой воды. Он всегда умудрялся почуять влагу бегущего ручья прежде, чем до его слуха доносился шум потока. Листва прибрежных деревьев была особенно густая, почти сплошная. Подземные токи питали тысячи корней, и потому здесь растительность была особенно буйная. Ему пришлось с усилием пригибать ветки и приминать траву, чтобы выйти на берег. Левая ступня утонула в густом сплетении вьющейся по земле лозы. Он перенес вес на правую ногу, палкой стал разгребать тонкие змейки сильных веточек, чтобы высвободить плененную ногу, и потерял равновесие. Палка выскользнула из ладони в траву. Он схватился за ветку, чтобы не упасть. Ветка сломалась под его рукой. Упав на колено, он с помощью толстого сука попытался подняться. Его трость исчезла во тьме. Он оперся на сук и стал продираться сквозь кустарник к ручью. Поначалу ему показалось, что у ручья сузилось русло. Но потом он понял, что виновата серая мгла и разросшийся лес. Три десятилетия за ним никто не ухаживал, и ветки низко нависли над водой. Огромный валун высился справа, вверх по ручью в каких-нибудь двадцати шагах, но стена непроходимых зарослей словно отодвигала древний камень на полмили. Он начал осторожно пробираться к нему, поскальзываясь и падая, снова поднимаясь. Каждый шаг был мукой. Дважды он на что-то натыкался в темноте. На что-то слишком высокое, узкое и тонкое для камня. Он направил фонарик в землю - это были проржавевшие железные прутья, похожие на останки затонувшего корабля. Наконец он пробрался к подножию огромного валуна, нависшего над ручьем. Взглянул под ноги, осветив узкую полоску земли между камнями и водой, и понял, что годы сделали его осторожным. Расстояние до воды было всего несколько футов, но ему оно показалось непреодолимым. Он сошел в воду, толстым суком в левой руке пробуя глубину. Вода была холодная - он вспомнил, что она здесь всегда была холодная, - и доходила ему до пояса: по всему телу пробежал озноб. Он поежился и проклял свою старость. Но все-таки он здесь. Это самое главное. Виктор направил луч фонарика на валун. До берега оставалось совсем немного, нужно продумать свои действия. Он мог потерять драгоценные минуты, по нескольку раз осматривая одно и то же место, потому что трудно будет запомнить, где он уже искал, а где еще нет. Он не обманывал себя: неизвестно, сколько он выдержит в холодной воде. Виктор поднял руку и ткнул концам сука в валун. Покрывший его поверхность мох легко отколупнулся. Поверхность валуна, освещаемая лучом фонарика, напоминала пустыню, испещренную мириадами крошечных кратеров и ущелий. Сердце забилось в его груди сильнее при виде первых признаков человеческого вторжения. Они были едва заметны, но он их увидел и узнал. Это были его метки, сделанные полвека назад. Линии, прорезанные в камне, письмена какой-то давным-давно позабытой игры. Он ясно увидел букву "В". Он старался как можно глубже запечатлеть ее в камне. Потом "У", за которой следовала какая-то цифра. Потом "Т" и еще какие-то цифры. Он уже забыл, что бы это могло значить. Он соскреб мох вокруг надписи. И увидел другие едва приметные значки. Некоторые имели тайные смысл. В основном это были какие-то инициалы. И еще примитивные рисунки деревьев, стрелки, кружки. Детские рисунки. Глаза пристально вглядывались в освещенную фонариком поверхность валуна, пальцы очищали, терли, гладили все большую и большую поверхность. Он провел палкой две вертикальные линии, чтобы отметить месте которое уже обследовал, и двинулся дальше в холодив воде, но скоро холод стал невыносимым, и ему пря шлось выбраться на берег, чтобы отогреться. Руки и ног дрожали от старости и стужи. Он присел на корточки высокой траве и смотрел, как изо рта вырывается пар. Он вернулся в ручей к тому месту, где прервал свои поиски. Мох здесь был плотнее и гуще. Под ним он обнаружил еще надписи, похожие на те, что нашел раньше. Буквы "В", "У", "Т" и полустершиеся цифры. И вдруг сквозь пелену лет к нему вернулось воспоминание - неясное, как и эти письмена. И он понял, что идет по верному пути. Он правильно сделал, что вошел в ручей и стал обследовать этот валун. Как же он мог забыть! "Ущелье" и "тропа". Он всегда на этом камне помечал - регистрировал - маршруты их детских путешествий в горы. Частица его детства. Боже, какая частица! Каждое лето Савароне брал сыновей и уводил на несколько дней в горы. Это было не опасно, они просто уходили на пикник. Для детей это было самое восхитительное время летнего сезона. И отец раздавал им карты, чтобы мальчики учились ориентироваться. Витторио, самый старший, неизменно оставлял записи о путешествиях на этом валуне близ "их" реки. Они называли этот валун Аргонавтом. А надписи на Аргонавте должны были остаться вечным напоминанием об их горных одиссеях. В горах их детства. В горах. Поезд из Салоник направился в горы! Константинский ларец находится где-то в горах! Он оперся на сук и продолжил поиски. Он уже почти обошел вокруг всего валуна. Вода теперь была ему по грудь и холодила стальной корсет под одеждой. И чем дальше он продвигался, тем больше убеждался: он на правильном пути. Едва различимых царапин на камне - стершихся зигзагообразных шрамов - становилось все больше. Поверхность Аргонавта была испещрена датами, относящимися к давно забытым путешествиям детства. От холода у него заломило позвоночник, и сук выпал из руки. Он зашарил в воде, подхватил сук и потерял равновесие. Он упал, точнее, медленно съехал - прямо на валун, но сумел остаться на ногах, уперев сук в ил. То, что он увидел прямо перед собой, под водой, изумило его. Это была короткая горизонтальная линия, глубо