Оцените этот текст:


---------------------------------------------------------------
     Перевод с английского Н.Н.Тихонова
     OCR, форматирование: Игорь Корнеев
     \textit{...} - курсив;
     \emph{...} - выделение текста;
---------------------------------------------------------------


     Мы прибыли  вовремя. Руководство <Саншайн  Турз> в печатных  проспектах
информировало своих клиентов, что автобус прибывает  в отель  <Сплендидо>  в
Риме около шести часов вечера. Взглянув на часы, я увидел, что до указанного
времени остается три минуты.
     -- Вы должны мне пятьсот лир, -- сказал я Беппо.
     Водитель усмехнулся.
     -- В Неаполе посмотрим, -- сказал он.  -- В Неаполе я выставлю вам счет
больше, чем на две тысячи.
     Всю дорогу мы держали пари. У каждого была записная книжка, где мы вели
счет часам и километрам, после чего определяли, кому выкладывать деньги. Как
правило,  последнее  выпадало  на мою  долю в  независимости  от  того,  кто
выигрывал. Я был групповод и получал больше чаевых.
     Улыбаясь, я обернулся к своему стаду.
     -- Леди и джентльмены, --  сказал я, -- добро пожаловать в Рим, в город
пап, императоров и христиан, бросаемых львам на растерзание, не говоря уже о
кинозвездах.
     Мои  слова   были  встречены  взрывом  смеха.  На  заднем  ряду  кто-то
зааплодировал. Им нравятся такие приемы. Любое шутливое замечание групповода
помогает  наладить  связь между ним  и его подопечными. Как  водитель Беппо,
возможно,  и отвечал  за  их безопасность в дороге.  Я же  в качестве  гида,
администратора, посредника  и пастыря  душ  держал  в своих  руках их жизнь.
Групповод  может  сделать  тур, а может  и испортить  его.  Подобно хоровому
дирижеру он должен силой своей личности заставить всю команду петь в унисон,
смирить  слишком  заносчивых,  ободрить  робких,  договориться  с  молодыми,
ублажить стариков.
     Я встал со  своего  кресла  и увидел, что из  вращающихся дверей  отеля
навстречу нам спешат носильщики. Я наблюдал за тем, как мое стадо выходит из
автобуса, словно сосиски из коптильной машины. Пятьдесят, все до единого, --
от Ассизи до Рима мы не останавливались, поэтому пересчитывать по головам не
было необходимости, и я повел их к стойке портье.
     -- <Саншайн Турз>, Лига англо-американской дружбы, -- сказал я.
     Пожал руку портье. Мы были старыми знакомыми. Уже два года я работал на
этом маршруте.
     -- Удачная поездка? -- спросил он.
     -- Довольно удачная, -- ответил я. --  Вчера во Флоренции весь день шел
снег.
     -- Чего  же  вы  хотите, еще только  март, -- сказал он. -- Вы, ребята,
слишком рано открываете сезон.
     -- Скажите это в главной конторе в Генуе, -- заметил я.
     Все было в порядке. Разумеется, фирма зарезервировала нужное количество
мест,  и поскольку сезон только  начинался, руководство отеля разместило всю
мою группу на  третьем этаже.  Все останутся довольны. Ближе к лету, получив
номера этаже  на пятом, да к тому же в самом конце здания, мы будем считать,
что нам повезло.
     Портье наблюдал, как моя группа заполняет холл.
     -- Что вы нам привезли? -- спросил он. -- Священный Союз?
     -- Не  спрашивайте.  -- Я пожал  плечами.  --  Они  объединили силы  во
вторник, в  Генуе. Что-то вроде клуба. Говяжьи туши и варвары. Ресторан, как
всегда, в половине восьмого?
     --  Все  накрыто,  --  ответил он.  --  Прогулочный автобус  заказан на
девять. Желаю повеселиться.
     В  нашем  туристическом  деле  мы всегда  даем  клиентам особые кодовые
названия. Англичане у нас <говяжьи туши>, американцы -- <варвары>. Возможно,
не слишком комплементарно,  зато выразительно  и  точно.  Когда  мы из  Рима
правили  миром,  эти  люди  ходили   в  звериных  шкурах.   Так  что  ничего
оскорбительного.
     Я обернулся, чтобы  поприветствовать  лидеров своей  англо-американской
группы.
     --  Все отлично, -- сказал я. --  Всех разместили на третьем  этаже.  В
каждом номере есть телефон. По любому вопросу звоните портье, и вас сразу со
мной соединят. Обед в половине восьмого. Встретимся здесь. О'кей?
     Теоретически  с этого  момента у меня были час и  двадцать минут на то,
чтобы  найти  свою берлогу, принять  душ  и немного отдохнуть. Но  это редко
удавалось. Не  удалось  и  сегодня.  Только я  скинул  пиджак,  как зазвонил
телефон.
     -- Мистер Фаббио?
     -- Я у телефона.
     -- Это миссис Тейлор. Полная катастрофа!  В Перудже я  оставила в отеле
все пакеты с покупками из Флоренции.
     Мне  бы следовало об этом догадаться. В Генуе она оставила  пальто, а в
Сиене -- калоши. И настояла,  чтобы эти вещи, абсолютно ненужные южнее Рима,
затребовали по телефону и переслали в Неаполь.
     -- Мне очень жаль, миссис Тейлор. Что было в пакетах?
     --   В   основном   бьющиеся   предметы.   Две   картины...   статуэтка
микеланджеловского Давида... несколько пачек сигарет...
     -- Не беспокойтесь, я об этом позабочусь. Сейчас же позвоню в Перуджу и
распоряжусь,  чтобы  пакеты  переправили в  нашу контору  в Генуе, где вы их
получите на обратном пути.
     От того,  насколько  заняты  администраторы, зависело,  поручу  ли я им
позвонить в Перуджу, или мне самому придется этим заняться. Лучше самому.  В
конце концов, сэкономлю время. Как только эта Тейлор к нам присоединилась, я
сразу распознал в ней растеряху. Она вечно что- нибудь оставляла или роняла.
Очки, шарфы, почтовые открытки все время вываливались из ее бездонной сумки.
Чисто  английский  недостаток,  национальный  порок.  В  целом  говяжьи туши
доставляют мало хлопот, хотя из-за  своей неуемной жажды солнца сгорают  они
чаще, чем туристы других национальностей. В первый  же  день путешествия они
наряжаются в хлопчатобумажные платья, ходят с голыми руками и ногами, отчего
становятся красными, как черепичные  крыши. И мне приходится сопровождать их
в аптеку за всякими мазями и лосьонами.
     Снова затрезвонил телефон. Но звонили не с коммутатора, чтобы соединить
меня с Перуджей. Звонил один из  варваров. Естественно, опять женщина. Мужья
никогда мне не докучают.
     -- Мистер Фаббио?
     -- Слушаю.
     -- Догадайтесь кто. Мальчик!
     Я мучительно напряг память. Варвары выкладывают всю историю своей жизни
в первый  же вечер в Генуе. Кто из них ждал первого  внука у себя в Денвере,
штат Колорадо? Миссис Хайрэм Блум.
     -- Мои поздравления, миссис Блум. Такое событие надо отметить.
     --  Знаю.  Я  так   взволнована,  что  не  соображаю,   что  делаю.  --
Восторженный возглас чуть не разорвал мне барабанную перепонку. -- Так  вот,
я  хочу, чтобы  вы и кое-кто еще встретились перед обедом со мною и мистером
Блумом выпить за здоровье малыша. Скажем, в четверть восьмого?
     Это на полчаса сократит  мое  свободное  время,  а из  Перуджи  еще  не
звонили.
     -- Вы очень любезны, миссис Блум. Я буду. У вашей невестки все хорошо?
     -- Прекрасно. Просто прекрасно.
     Чтобы она  не  вздумала читать  мне  телеграмму,  я  поспешил  положить
трубку. Во всяком случае, есть время побриться, а если повезет, то и принять
душ.
     Следует  с  осторожностью  относиться  к  приглашениям  клиентов.  День
рождения  или годовщина  свадьбы  вполне  законны,  как и  появление первого
внука.  Но  не  больше,  иначе отношения  могут  осложниться и  вы  рискуете
испортить  весь тур.  Кроме того, когда  дело  касается  выпивки,  групповод
должен строго дозировать свою норму. Что бы ни случилось с его компанией, он
должен оставаться трезвым. Водитель тоже. А это иногда бывает нелегко.
     Еще  не  обсохнув  после душа, я  уладил дела  с Перуджей  и,  с трудом
натянув на себя чистую рубашку, спустился вниз проверить, как обстоят дела с
заказом  в ресторане. Два больших  стола в центре зала, оба на двадцать пять
персон, и посредине каждого -- высившиеся над букетами цветов связанные друг
с другом флаги обеих стран: <Звезды и полосы> и <Союзный Джек>. Это нравится
всегда  и  всем.  Клиенты  считают,  что  флаги  придают  особое  настроение
происходящему.
     Пара слов метрдотелю с уверениями, что моя группа сядет за стол ровно в
половине восьмого. Здесь любят, чтобы туристы принялись  за десерт  до того,
как  остальные клиенты начнут подходить  к своим столикам.  Для нас это тоже
имело значение. Мы работали четко по расписанию и в девять часов должны были
отбыть на экскурсию <По ночному Риму>.
     Последний раз сверить время -- и в бар.
     Их  была небольшая горстка  --  собравшихся  поднять тост  за  младенца
Блума, но слышно  их было уже из холла, где не принятые в  компанию  говяжьи
туши, голодные и надменные, сидели группами по два-три человека, уткнув лица
в английские  газеты. Оглушительные голоса варваров-экстравертов  повергли в
немоту англосаксов.
     Миссис  Блум,  что  твой  фрегат  под  всеми  парусами,  двинулась  мне
навстречу.
     -- Ах, мистер Фаббио, вы не откажетесь от шампанского?
     --  Полбокала,  миссис Блум. Только чтобы  пожелать  долголетия  вашему
внуку.
     В  счастье  этой  женщины  было  что-то  трогательное. Вся  ее  персона
излучала благодушие. Она взяла меня под руку и подвела к своей компании. Как
любезны  они,  Боже  милостивый,   как  любезны...  В  своей   всеобъемлющей
сердечности  они были  живым  воплощением  присущей  варварам  жажды  любви.
Задыхаясь, я  подался  назад.  Но через  мгновение  устыдился самого себя, и
волна всеобщего дружелюбия захлестнула меня.
     В   моем  доме   в   Генуе  у  меня  хранилось  немало  подношений   от
соотечественников  миссис  Блум.  Десятки  рождественских  открыток,  писем,
приветов... Помню  ли  я поездку двухлетней  давности?  Когда я  навещу их в
Штатах? Они часто обо мне  думают. Они назвали  своего младшего сына Армино.
Искренность этих посланий вызывала у меня краску стыда. Я никогда не отвечал
на них.
     -- Мне  крайне  неприятно нарушать  ваш  праздник, миссис  Блум. Но уже
почти половина восьмого.
     -- Как скажете, так и будет, мистер Фаббио. Вы хозяин.
     В холле представители двух стран  перемешались и на мгновение застряли:
мужчины  -- поприветствовать новых знакомых, женщины --  бросить оценивающий
взгляд на  платья друг  друга.  И вот мое  стадо в пятьдесят  голов, мыча  и
жужжа, направилось в ресторан. Я в роли скотника замыкал шествие.
     При  виде флагов  раздались возгласы удовольствия. Какое-то мгновение я
опасался,  что  мои  подопечные  разразятся национальными гимнами  <Звездное
знамя>  и <Боже, храни королеву> -- такое случалось, -- но я вовремя  поймал
взгляд  метрдотеля, и  нам  удалось  усадить  их  прежде, чем это произошло.
Вперед,  к   моему   собственному   маленькому  столику  в  углу.  Один   из
варваров-одиночек пристроился к углу длинного стола, откуда мог наблюдать за
мной. Я  его  сразу вычислил, поскольку хорошо  знаю людей  этой породы.  От
групповода он ничего не добьется, и не исключено, что в Неаполе у меня будут
с ним неприятности.
     За обедом я  обычно  проверял  счета. Так у меня  было заведено. Мне не
мешал шум голосов, стук  тарелок. Если не заниматься подсчетами каждый день,
то не  сведешь  концы  с концами и не оберешься неприятностей  в центральной
конторе. Бухгалтерские  дела меня не  обременяли. Занимаясь ими, я  отдыхал.
Когда  расчеты были закончены,  а тарелка убрана, я мог откинуться на спинку
стула, допить вино и выкурить сигарету. То было время истинного отчета -- но
не в суммах, который требовалось ежедневно отправлять в Геную, --  а в своих
собственных мотивах и побуждениях. Сколько еще это будет продолжаться? Зачем
я  этим занимаюсь? Что  гонит меня,  словно  отупевшего  возничего, на  моем
вечном, бессмысленном пути?
     --  Нам  за  это платят,  не  так  ли?  -- сказал как-то Беппо.  --  Мы
зарабатываем неплохие деньги.
     В Генуе у Беппо были жена и дети. Милан -- Флоренция -- Рим -- Неаполь:
для него все едино. Работа есть работа. После поездки три дня выходных, дом,
постель.  Он был доволен. Никакой внутренний демон не нарушал его  покой, не
задавал вопросов.
     Невнятный говор, на фоне которого выделялись голоса варваров, перерос в
рев.  Мое небольшое  стадо  голосило  во  все  горло.  Сытые,  ублаженные, с
языками,  развязанными содержимым выпитых  бокалов (неважно, что в  них было
налито),  они на  краткий  миг освободились от  забот  и сомнений в ожидании
того, что  принесет ночь -- а  что  могла она  принести, как не  сон рядом с
супругом   или  супругой  после  мимолетного  осмотра  старинных,   чужих  и
непривычных  им  зданий,  фальшиво  подсвеченных  ради   их  удовольствия  и
промелькнувших за запотевшими от их дыхания окнами наемного автобуса. Каждый
из них утратил  свою индивидуальность. Они слились воедино, бежали от всего,
что их сковывало и сдерживало, -- но куда?
     Надо мной склонился официант.
     -- Автобус ждет, -- сказал он.
     Без  десяти девять. Время забирать пальто, шляпы,  шарфы, пудрить лица.
Лишь  после того,  как я  всех пересчитал и они вошли в автобус -- была одна
минута  десятого, -- я сообразил, что насчитал  только  сорок  восемь голов.
Двух  недоставало. Я справился у  водителя, местного жителя, поскольку Беппо
разрешалось провести этот вечер по своему усмотрению.
     --  Две синьоры вышли раньше других,  -- сказал он мне.  --  Они вместе
пошли по улице.
     Я  оглянулся  через плечо  в  сторону  виа  Венето.  Отель  <Сплендидо>
находится  на соседней  улице, но с  тротуара видны  яркие огни,  освещенные
витрины  магазинов и  машины,  текущие по направлению к  порту Пинчана.  Для
большинства женщин  это  место  предлагает  гораздо  больше  соблазнов,  чем
Колизей, куда мы направлялись.
     -- Нет, -- сказал водитель, показывая налево. -- Они пошли вон туда.
     Из-за здания  на углу виа Сицилиа показались две торопливые фигуры. Мне
следовало бы сразу  догадаться. Две вышедшие на пенсию  школьные учительницы
из Южного Лондона.  Вечно  обо  всем расспрашивающие, вечно все критикующие,
они были  ярыми  реформистками. Именно эта парочка заставила меня остановить
автобус  по  пути  в  Сиену:  они  уверяли,  что  какой-то  человек  жестоко
обращается со своим  ослом. Именно  они, увидав  во Флоренции заблудившегося
кота, вынудили меня потерять полчаса  нашего  драгоценного времени на поиски
его дома.  В Перудже мать, выговаривавшая  ребенку, в  свою очередь получила
выговор от школьных учительниц. И вот теперь они,  возмущенные и негодующие,
с громким топотом подскочили ко мне.
     -- Мистер Фаббио...  кто-то должен что-нибудь сделать. Там  за углом на
церковной паперти скорчилась старая женщина. Она очень больна.
     Я с трудом  сдержался. Римские церкви служат прибежищем для всех нищих,
бродяг  и  пьяниц, которым  придет охота развалиться на паперти, пока их  не
заберет полиция.
     --  Не  волнуйтесь.  В  этом  нет  ничего  необычного.  Полиция  о  ней
позаботится. А теперь, прошу вас, поспешите. Автобус ждет.
     -- Но это возмутительно. У нас в Англии...
     Я твердо взял обеих женщин под руки и подвел к автобусу.
     -- Вы  не Англии, а  в Риме. В городе императоров ослам, котам, детям и
престарелым воздается по заслугам.  Старухе повезло, что  в наше время львам
не скармливают всякие отбросы.
     Учительницы все еще задыхались от  негодования,  когда автобус, свернув
налево, проезжал мимо той самой церкви, где лежала женщина.
     -- Смотрите, мистер Фаббио! Смотрите!
     Я  покорно подтолкнул локтем водителя. Он понял и, чтобы мне было лучше
видно, снизил скорость. Туристы, сидевшие справа, прильнули к окнам. Уличный
фонарь рельефно  освещал  женскую фигуру.  У меня, как и у каждого человека,
бывают  минуты,  когда в  памяти что-то  включается, и я испытываю ощущение,
которое французы  называют  deja  vu. Где-то, как-то,  одному Богу  известно
когда,  я  уже  видел  эту  склоненную позу,  это бесформенное  одеяние, эти
скрещенные на коленях  руки,  голову, покрытую  тяжелой шалью. Но не в Риме.
Мое видение было не  отсюда. Воспоминание  детства,  затуманенное прошедшими
годами.
     Когда  автобус  рванулся дальше,  навстречу залитой  светом прожекторов
мечте  каждого туриста, один  из  влюбленных  на заднем  ряду достал  губную
гармошку  и  заиграл    --  песню, давно приевшуюся  мне и
водителю, но очень популярную среди варваров и говяжьих туш.
     Чуть позже  полуночи  мы вернулись к отелю <Сплендидо>.  Моя  группа  в
пятьдесят голов,  зевающая, потягивающаяся и, смею надеяться, довольная,  по
одному вышла  из  автобуса  и  прошла во вращающиеся  двери  отеля. К  этому
времени  они  уже  были  столь же  индивидуальны, как  автомобили  массового
производства, только что сошедшие с конвейера.
     Я  умирал  от  усталости  и хотел  лишь  одного:  поскорее  оказаться в
постели.   Инструкции   на  завтра,  последние  наставления,  благодарности,
пожелания  доброй ночи  и конец.  Забытье  на семь  часов.  Групповод  может
исчезнуть. Когда  дверь лифта закрылась за, как мне показалось, последним из
них, я вздохнул  и закурил сигарету. Это было лучшее мгновение дня. Но из-за
колонны, где он, должно  быть, прятался, выступил  одинокий  варвар  средних
лет. Он покачивал бедрами, как делают  все  они  при  ходьбе, бессознательно
отождествляя себя со своими цветными собратьями.
     --  Как  насчет  того, чтобы  пропустить стаканчик  в  моем номере?  --
спросил он.
     -- Извините, -- ответил я, -- но это против правил.
     -- К черту правила, -- заявил он. -- Сейчас нерабочее время.
     Он вразвалку  подошел  и, бросив  взгляд через плечо, сунул мне  в руку
бумажку.
     Я повернулся и вышел на улицу. Такое уже случалось, случится и еще. Мой
отпор и вызванная им  враждебность  со стороны  варвара  станут фактором,  с
которым придется  считаться на протяжении всего  путешествия. Надо  терпеть.
Учтивость,  которой я  был обязан своим  работодателям в Генуе, не допускала
жалоб.  Но  <Саншайн Турз> платила мне не за то, чтобы  я утолял похоть  или
одиночество клиентов.
     Я  дошел до конца квартала и  на  минуту остановился,  впивая  холодный
воздух.  Мимо проехали  две или три машины и скрылись.  С виа Венето за моей
спиной  доносился приглушенный  шум невидимого  транспорта.  Я  посмотрел  в
сторону церкви -- на паперти по-прежнему лежала одинокая фигура.
     Я  бросил взгляд на  бумажку, которую все еще  держал в руке.  Это была
купюра в десять тысяч лир. Намек, подумал я,  на будущие милости. Я  перешел
улицу и  наклонился  над спящей  женщиной.  От нее  пахло винным  перегаром,
изношенной одеждой. Я нащупал  спрятанную  под шалями  руку и  вложил  в нее
деньги. Вдруг женщина пошевелилась. Подняла голову. У нее были орлиные черты
лица, некогда большие глаза глубоко  ввалились, пряди выбившихся из-под шали
волос рассыпались по плечам. Наверное, она  приехала издалека: при ней  были
две  корзины  с вином, хлебом  и  еще одной  шалью.  И  вновь меня  охватило
ощущение близости прошлого, чувство, которое невозможно  объяснить. Ее рука,
теплая,  несмотря на холодный воздух, задержалась на моей в  бессознательном
порыве благодарности. Ее губы шевельнулись.
     Я отвернулся и, кажется, побежал. Назад, в  отель <Сплендидо>. Если она
и позвала меня, -- а я мог поклясться, что позвала, -- я не слышал, не хотел
слышать. У  нее есть  десять тысяч лир, утром она найдет кров  и пищу. У нее
нет  со  мной  ничего  общего,  а  у меня  с  ней.  Задрапированная  фигура,
склоненная, словно в погребальной молитве, -- порождение моего воображения и
не имеет никакого отношения к пьяной  крестьянке.  Во что бы то ни  стало  я
должен  заснуть. Должен быть бодрым  к утру,  к посещению собора Св.  Петра,
Замка Св. Ангела...
     У групповода, у возничего нет времени. Нет времени.


    ГЛАВА 2

     Я проснулся словно от  толчка. Кто-то назвал  меня Бео? Я включил свет,
встал  с кровати,  выпил стакан  воды и посмотрел на часы. Два  часа ночи. Я
снова упал  на кровать, но сон не шел ко мне. Голая, безликая спальня отеля,
моя одежда, брошенная на стул, расчетная книга и план маршрута на столе были
частью моего повседневного существования и принадлежали миру совсем другому,
а  не  тому, в  который  меня неосторожно  завлекло  мое  погруженное  в сон
сознание.  Бео... Благословенный.  Детское имя, которое мои родители и Марта
дали мне,  скорее всего, потому, что я  был  последним  ребенком,  последним
прибавлением  в  семейном  кругу:  между  мной и моим старшим  братом  Альдо
разница в восемь лет.
     Бео... Бео...  Этот возглас все еще звучал у  меня в  ушах, и  я не мог
избавиться от страха, от  чувства непонятной угнетенности.  Во сне я был уже
не групповодом,  а странником во  времени: рука об  руку с  Альдо стоял  я в
боковом  приделе церкви  Сан  Чиприано в Руффано, не  сводя глаз с алтарного
образа.  На картине было  изображено воскресение Лазаря.  Из зияющей  могилы
вставала  фигура  мертвеца,  запеленутая  в   страшный   саван  --  вся,  за
исключением  лица,  с которого бинты  спали, открыв ожившие  глаза, с ужасом
устремленные  на  Господа. Стоявший  в  профиль  Христос звал его мановением
пальца. Перед могилой с мольбой и отчаянием лежала женщина, скрытая тяжелыми
складками одежды, -- предположительно Мария  из Вифании, которая поклонялась
своему Учителю и которую часто путают с Марией Магдалиной. Но в моем детском
воображении  она походила на Марту. На Марту, мою  няню, которая каждый день
меня кормила, одевала,  сажала  на  колени, качала на руках и  называла меня
Бео.
     Алтарный образ преследовал меня по  ночам,  и Альдо знал это. Когда  по
воскресеньям и праздникам, сопровождая родителей и Марту к мессе, мы  шли не
в собор, а в приходскую церковь Сан Чиприано, то почти всегда стояли в левом
нефе. Наши  отец и  мать, как, впрочем, и  все родители, не замечая страхов,
которые  преследуют их  ребенка, никогда не  смотрели  в  нашу  сторону и не
видели, что брат, схватив меня  за  руку, заставляет все ближе  подходить  к
распахнутым воротам бокового придела, пока мне не  остается  ничего другого,
как поднять голову и глядеть во все глаза.
     -- Когда мы придем  домой, -- шептал Альдо, -- я одену тебя Лазарем,  а
сам буду Христом и призову тебя.
     Это было хуже всего. Гораздо страшнее самого алтарного образа. Из груды
грязного белья, которое Марта приготовила к стирке, Альдо вытаскивал измятую
ночную  рубашку  нашего отца  и  натягивал  ее  мне  на  голову.  Для  моего
утонченного  ума это было унизительно, а мой маленький  желудок выворачивало
от  сознания,  что я  завернут  в ношеные одежды  взрослого.  Меня  начинало
тошнить,  но противиться  не  было времени.  Меня  бросали  в  кладовку  под
лестницей и закрывали дверь.  Как ни странно, но против этого я не возражал.
Кладовка была просторной, а на сбитых  из реек  полках лежало чистое, свежее
белье,   пахнущее  лавандой.   Здесь  почивала  безопасность.   Но  недолго.
Поворачивалась ручка. Дверь тихо отворялась,  и звучал голос Альдо: <Лазарь,
выходи!>
     Столь велик был мой страх и дух столь привычен исполнять команды брата,
что я не осмеливался  выказывать  неповиновение.  Я выходил, и самым ужасным
для меня было то, что я никогда не знал, кого встречу -- Христа или дьявола.
Согласно оригинальной теории Альдо, они были  едины и к тому же (он так и не
объяснил почему) равнозначны.
     Поэтому иногда мой  брат, облачаясь в простыню  и держа в  руках трость
вместо  посоха,  представал  Христом  и  встречал  меня  с  улыбкой,  кормил
сластями,  был добр и  ласков;  иногда, одетый  в  черную рубашку фашистской
молодежной организации, членом которой состоял, вооруженный кухонной вилкой,
изображал дьявола и принимался  тыкать в  меня своим орудием. Я не  понимал,
чем бедный, воскрешенный из мертвых Лазарь  заслужил такую ненависть дьявола
и почему  его  друг Христос  так бесчестно его  бросил. Но Альдо  никогда не
терялся,  он объяснил  мне, что между Богом и Сатаной идет бесконечная игра:
они делают ставки на души, совсем как  люди в наших руффанских  кафе бросают
кости. Неутешительная философия.
     Затягиваясь сигаретой на кровати в отеле <Сплендидо>, я недоумевал: что
заставило  меня  перенестись  в  тот  кошмарный  мир,  где  Альдо  был  моим
властелином?  Я  выпил  за здоровье новорожденного варвара, и, наверное, моя
неуправляемая память перепутала его со мною самим, с робким Бео из  ушедшего
в небытие  мира; и когда я увидел лежащую на ступенях церкви женщину, во мне
с прежней  силой ожило видение алтарного образа в Сан Чиприано -- любившая и
Лазаря, и Христа Мария, распростертая перед открытой могилой. Но если в этом
и заключалось объяснение, то оно не удовлетворяло меня.
     Вскоре я снова заснул,  но лишь  затем, чтобы погрузиться в еще больший
кошмар.  Алтарный  образ  обрел  связь  с  другой  картиной,  на  сей раз из
герцогского дворца в Руффано, где наш отец  занимал почетный по тем временам
пост главного хранителя. Портрет, который висел в  бывшей герцогской спальне
и всеми любителями  искусства  почитался  шедевром,  был  написан  в  начале
пятнадцатого  века  одним  из  учеников  Пьеро  делла  Франческа   на  сюжет
Искушения.  Он  изображал  Христа,  стоящего   на  вершине  храма.  Фантазия
художника сделала  фон  портрета похожим на одну из парных башен герцогского
дворца  --  самая  примечательная  архитектурная  деталь  фасада, они  гордо
высились над Руффано. Более того, лицу Христа, смотрящего с портрета на горы
за окном комнаты, дерзновенный художник придал сходство с  Клаудио, безумным
герцогом по прозванию Сокол, который в безрассудном порыве бросился с башни,
уверовав, как гласит легенда, в то, что он Сын Божий.
     Много  веков картина  пролежала  в  кладовых  дворца,  пока,  уже после
Рисорджименто, ее не обнаружили во время реконструкции здания. С тех пор она
украшала  или -- как ворчали  некоторые  возмущенные  обитатели  Руффано  --
оскверняла  герцогские апартаменты.  Эта картина, как и алтарный образ в Сан
Чиприано, потрясала и в то  же  время зачаровывала меня, о чем Альдо отлично
знал.  Иногда  он  силой  заставлял  меня  без  ведома  отца  вместе  с  ним
подниматься по  ветхой винтовой  лестнице  башни и, открыв  старинную дверь,
ведущую прямо  на  верхнюю  площадку, со сверхъестественной, как  мне  тогда
казалось, силой поднимал на балюстраду.
     -- Вот  здесь и стоял Сокол, -- говорил Альдо. -- И здесь  его  искушал
дьявол.  <Если  Ты  Сын Божий,  бросься  вниз; ибо написано:  Ангелам  Своим
заповедает о Тебе, и на руках понесут Тебя, да не преткнешься о камень ногою
Твоею>.
     Далеко внизу лежал Руффано, пьяцца  дель Меркато. Люди, машины, повозки
как муравьи копошились на пыльной  равнине. Не знаю,  сколько  лет мне тогда
было. Наверное, пять или шесть.
     -- Сказать тебе, что сделал Сокол? -- спрашивал Альдо.
     -- Нет, -- молил я, -- нет...
     --  Он  распростер  руки  и  полетел.  Он стал птицей.  И его руки были
крыльями. Он парил  над крышами своего  города,  и люди как  зачарованные не
сводили с него глаз.
     -- Это неправда! -- крикнул я. -- Он не мог полететь. Он не был птицей,
не был соколом. Он был человеком и упал. Мне папа говорил.
     -- Он был соколом, -- настаивал Альдо. -- Он был соколом и полетел.
     Во сне запомнившаяся мне  страшная  сцена повторялась вновь  и вновь. Я
цеплялся  за балюстраду,  Альдо  стоял за  мной. Затем с  силой, несравненно
большей,  чем та, какой  я  обладал в детстве, я отпрянул назад, вырвался из
его  рук и побежал вниз по винтовой лестнице туда, где меня ждала Марта. Она
звала меня: <Бео... Бео...> Ее руки были раскрыты, и она крепко обняла меня,
даря ласку и  утешение. Но откуда  в мой  сон вошел запах старой, изношенной
одежды? Дешевого вина?
     На этот раз, проснувшись, я почувствовал, что сердце бешено колотится у
меня в груди и что я весь покрыт потом. Кошмар был  слишком  реален, слишком
ярок, чтобы рисковать третьей  с ним встречей. Я зажег свет, сел  в кровати,
вынул записную  книжку  и  занимался  подсчетами, пока  меня  не сморило  от
усталости. Я  задремал  и  спал  без  сновидений  до  семи утра,  когда меня
разбудил стук в дверь, возвестивший о приходе официанта с булочками и кофе.
     День начался по обычному распорядку. Ночь  со всеми ее ужасами осталась
где-то позади.  Как всегда,  начал звонить  телефон, и через какие-то десять
минут  я с головой ушел  в  организационные мелочи предстоящих  часов: планы
тех,  кто желал провести утро  в магазинах и присоединиться к  остальным  за
ленчем; планы  тех, кто жаждал увидеть собор Св. Петра, но  не хотел бродить
взад-вперед по длинным галереям Ватикана.
     Вниз, к  автобусу и ожидавшему  нас Беппо, который, в  отличие от меня,
провел вечер в тепле и уюте своей любимой траттории.
     -- А знаете, -- сказал он, -- нам стоит поменяться местами. Вы поведете
автобус, а я буду крутить шашни с клиентами.
     Это был намек на мой вид,  на  мое измученное бессонной ночью  лицо.  Я
сказал, что согласен на его предложение.
     Когда  наше отдохнувшее  стадо разместилось в  автобусе,  с нетерпением
ожидая <Дневного Рима>, готового показать  им  все свои красоты,  я заметил,
что одинокий варвар, ночной соискатель моего сочувствия, демонстративно меня
не замечает.
     Наша  колесница  свернула  налево и проехала  мимо  той  самой  церкви,
которая, непостижимым образом слившись с Сан Чиприано, превратила мой ночной
сон в кошмар. Паперть  была пуста,  крестьянка исчезла. Я надеялся, что  она
уже потворствует своим слабостям и  вновь  разжигает  внутренний  огонь теми
десятью  тысячами  лир, что я  ей  дал.  Бывшие учительницы к  этому времени
успели забыть  о ее  существовании.  Они  листали путеводитель и перечисляли
соседям,  что из содержимого виллы Боргезе  (первая остановка) нельзя обойти
вниманием. Я нисколько не удивился, когда через двадцать  минут  увидел, как
они торопятся мимо совершенно пристойных статуй, чтобы жадно впиться глазами
в нагло развалившегося гермафродита.
     Все дальше  и дальше, вниз к пьяцца дель Пополо, через Тибр к Замку Св.
Ангела, оттуда к собору Св. Петра и Ватикану. Затем, слава Богу, ленч.
     Беппо, умный малый, съедал свой  ленч в автобусе, там  же читал газеты,
спал. Ну  а я, как всегда, играл роль дирижера, и в  ресторане неподалеку от
собора  Св. Петра мне было  не до отдыха. Миссис Тейлор уже потеряла зонтик,
оставила,  как  ей казалось, в гардеробе Ватикана. Не  буду ли я любезен как
можно скорее  им заняться? В  два часа мы должны были выехать на осмотр терм
Каракаллы,  затем  вернуться к  Форуму  и несколько  часов  провести  в  его
развалинах. Здесь  я обычно  отпускал  вожжи и предоставлял своих подопечных
самим себе.
     В тот день все вышло иначе.  Я разыскал потерянный зонт и переходил виа
делла  Кончилацьоне, когда заметил,  что несколько человек меня  опередили и
обступили Беппо, который вслух читал какую-то газетную заметку. Он подмигнул
мне, наслаждаясь ролью переводчика. У его слушателей  был потрясенный вид. В
автобусе я увидел двух учительниц, и во мне проснулись дурные предчувствия.
     -- Чем вы так взволнованы? -- спросил я Беппо.
     -- Убийство на виа Сицилиа, -- сказал Беппо, --  в сотне ярдов от отеля
<Сплендидо>. Эти дамы заявляют, что видели жертву.
     Более голосистая из них с негодующим видом повернулась ко мне.
     --  Та бедная старая женщина, должно  быть, это она.  Водитель говорит,
что ее нашли заколотой на паперти в пять часов  утра. Мы могли бы ее спасти.
Это ужасно, я просто слов не нахожу.
     Я был так потрясен, что не мог вымолвить ни слова. Мой апломб как рукой
сняло. Я вырвал газету из рук Беппо и стал читать. Заметка была короткой.
     \textit{<В  пять  часов утра  не паперти церкви  на  виа  Сицилиа  было
найдено  тело  убитой  женщины.  Она  была  заколота  ножом.  По   внешности
потерпевшая  походила  на  бродягу  с  явными  следами  опьянения.  При  ней
обнаружено насколько мелких монет, в связи с чем случившееся, скорее  всего,
следует рассматривать  как  немотивированное  убийство. Полиция  разыскивает
всех, кто видел эту женщину или заметил вблизи  церкви что- либо необычное и
может оказать помощь в расследовании преступлениям}.
     Я вернул газету Беппо. Группа ждала моей реакции.
     --  Это очень  прискорбно,  --  сказал  я,  -- но боюсь,  не  столь  уж
необычно.  Убийства  случаются  в  любом  городе.  Остается  надеяться,  что
преступника скоро схватят.
     -- Но  мы  ее видели, --  возмущалась учительница.  --  В  десять часов
вечера Хильда и я пытались  поговорить с  ней. Тогда она не была мертва. Она
спала  и тяжело дышала.  Вы видели ее из автобуса, когда мы проезжали  мимо.
Все ее видели. Я хотела, чтобы вы что-нибудь тогда сделали.
     Беппо поймал мой взгляд  и пожал  плечами. Затем  послушно направился к
автобусу и забрался на свое сиденье. Разбираться -- мое, а не его дело.
     -- Мадам, -- сказал я, -- я не хочу показаться бессердечным, но нас это
не касается. Мы и тогда мало что могли сделать для  этой женщины. А сейчас и
того меньше. Этим займется полиция.  А теперь... мы  уже  и  так выбились из
расписания...
     Мнения разделились.  Остальные члены группы успели присоединиться к нам
и спрашивали, что случилось. Прохожие останавливались и глазели на нас.
     --  В  автобус,  --  твердо  сказал  я. --  Прошу всех  в  автобус.  Мы
задерживаем движение.
     Даже  когда  все заняли свои места,  возбуждение не улеглось.  Варвары,
избравшие своим спикером  мистера Хайрэма Блума,  придерживались мнения, что
вмешательство в чужие дела до добра не  доводит.  Того и гляди, нарвешься на
оскорбления. Англосаксы, и прежде всего две учительницы  из Южного  Лондона,
пылали  праведным гневом.  Умерла  женщина,  умерла на  церковной  паперти в
нескольких сотнях ярдов от папского города Ватикана,  в пределах  слышимости
британских туристов, спавших в отеле <Сплендидо>, и если  римская полиция не
умеет работать, самое время, чтобы лондонский бобби преподал им урок.
     -- Так что? --  шепнул Беппо мне  на  ухо.  --  Полицейский участок или
термы Каракаллы?
     Беппо повезло, он не был в этом замешан. Иное  дело я. Немотивированное
убийство, писала газета, не располагавшая  подлинными фактами. Женщину убили
не из-за нескольких мелких монет, а из-за десяти тысяч лир, которые я вложил
ей в руку. Все крайне просто. Такой же, как и она, бродяга с пустым желудком
наткнулся  на  нее  ночью,  прикарманил  деньги,  возможно,  разбудил ее  и,
испугавшись, заставил умолкнуть  навсегда. Наши мелкие преступники не питают
особого уважения к человеческой жизни. Кто прольет слезу над  бродягой, да к
тому же и пьяницей? Рукой зажать рот, быстрый удар и прочь.
     --   Я  настаиваю,  --   с  истерическими   нотками  в  голосе  заявила
учительница, -- что надо заявить в полицию. Мой долг рассказать все, что мне
известно. Возможно, для них будет небесполезно узнать,  что мы  видели ее на
паперти  в девять часов. Если  мистер Фаббио отказывается  идти со  мной,  я
пойду одна.
     Мистер Блум дотронулся до моего плеча.
     -- Что за  этим последует?  --  спросил он  вполголоса. -- Какие-нибудь
неприятности для остальных членов группы? Или вы сделаете обычное формальное
заявление от имени одной из этих дам и этим все ограничится?
     -- Не  знаю,  -- ответил я.  --  Когда  полицейские  начинают  задавать
вопросы, ни в чем нельзя быть уверенным.
     Я велел Беппо ехать дальше. Голоса тех, кто придерживался иного мнения,
всколыхнулись  и замерли  у  меня за  спиной.  Надо было  принимать какое-то
решение. Одно неосторожное движение --  и гармония моего стада нарушится, ее
сменит  дух  недоброжелательства  и озлобленности,  губительный  для всякого
тура.
     Я достал блокнот и протянул мистеру Блуму пачку билетов.
     --  Будьте  добры,  возьмите  на  себя  руководство  группой  в  термах
Каракаллы и на Форуме. И там, и там есть гиды,  говорящие по-английски. Если
возникнут  трудности, Беппо  сможет перевести. В половине пятого  мы  должны
быть в английской чайной на пьяцца ди Спанья. Там я с вами встречусь.
     Учительница наклонилась вперед.
     -- Что вы намерены делать? -- требовательным тоном осведомилась она.
     Отступать было  некуда.  Я  попросил  Беппо высадить нас  у  первой  же
стоянки   такси.  Две   самаритянки  и   я   проводили   взглядом   автобус,
отправлявшийся в термы Каракаллы. Редко я так сожалел о расставании со своей
паствой. По  дороге  в Главное полицейское  управление мои спутницы  были на
удивление  молчаливы. Они  не  ожидали  столь  быстрого  осуществления своих
планов.
     -- Полицейские будут говорить по-английски? --  спросила более  нервная
из двух женщин.
     -- Сомневаюсь, мадам, -- ответил  я. -- Неужели вы полагаете,  что ваши
полицейские говорят по-итальянски?
     Они  переглянулись. Я  почувствовал холодную враждебность,  приковавшую
обеих  женщин к их местам. А также откровенное недоверие к римскому праву. В
любом городе Главное полицейское управление не вызывает  приятных чувств, но
мне наша  миссия  была  куда более не по душе,  чем  моим спутницам, которые
могли  рассматривать  ее как лишнюю возможность обогатить свой туристический
опыт. При виде формы мне  всегда хочется убежать.  Топот ног,  краткие слова
команды, холодный, изучающий взгляд вызывают у  меня тяжелые ассоциации. Они
напоминают мне юность.
     Доехав  до места,  мы вышли из машины, и  я попросил шофера  подождать,
предупредив, что мы можем отсутствовать  довольно долго. При этом  я говорил
нарочито громко и четко, чтобы мои спутницы поняли смысл моих слов.
     Наши шаги глухо раздавались  во дворе Главного полицейского управления.
Из  справочного  бюро нас провели  в  приемную,  из  приемной  -- в кабинет.
Дежурный офицер спросил наши имена, адреса и осведомился  о характере нашего
дела. Когда я сообщил ему, что две англичанки желают предоставить информацию
относительно женщины, убитой прошлой ночью на паперти церкви на виа Сицилиа,
он  пристально посмотрел на нас. В атмосфере комнаты повисла  напряженность.
Затем он позвонил и отдал короткое распоряжение человеку, явившемуся на  его
зов.  Через мгновение в комнату вошли еще  два  офицера. Появились блокноты.
Теперь все трое внимательно  разглядывали  поникших  учительниц. Я  объяснил
сидевшему  за  столом   полицейскому,  что   ни  одна  из  них   не  говорит
по-итальянски, что они -- английские туристки, а я -- гид от <Саншайн Турз>.
     --  Если  вы  располагаете  какой-нибудь  информацией,  относящейся  ко
вчерашнему убийству, то я вас слушаю. Мы не можем тратить время по пустякам.
     Старшая по  возрасту  англичанка  начала говорить,  делая  паузы  между
предложениями, чтобы  я  успевал переводить. В несколько бессвязном рассказе
англичанки я  по своему усмотрению делал купюры. Замечание о том, что, по ее
мнению, равно как и по мнению ее подруги,  просто возмутительно, что  в наше
время в Риме нет больницы  или приюта, куда могла бы обратиться умирающая от
голода женщина, едва ли представляло интерес для полиции.
     -- Вы прикасались к этой женщине? -- спросил полицейский.
     --  Да,  -- ответила  школьная  учительница. --  Я до нее дотронулась и
обратилась  к  ней.  Она что-то  пробормотала  в  ответ.  Я  и  моя  подруга
чувствовали,  что  она,  должно  быть,  больна.  Мы  поспешили в  автобус  и
попросили мистера Фаббио что-нибудь сделать. Он сказал, что это не наше дело
и что мы задерживаем автобус.
     Полицейский вопросительно посмотрел на меня. Я ответил, что это правда.
И что на часах было начало десятого.
     --  Возвращаясь  после экскурсии, вы не  заметили, была ли женщина  по-
прежнему на паперти или нет?
     -- Боюсь, что не заметили. Автобус возвращался  по другой дороге, и  мы
все очень устали.
     -- И вы больше не возвращались к этой теме?
     --  Нет. Правда, мы вспомнили  о  ней, когда раздевались перед сном. Мы
говорили,  что  со  стороны  мистера Фаббио просто возмутительно, что  он не
вызвал <скорую помощь> и даже не сообщил в полицию.
     Полицейский снова посмотрел  в  мою сторону. Мне  показалось, что в его
взгляде мелькнуло сочувствие.
     -- Пожалуйста,  поблагодарите этих  дам за то, что они пришли к нам, --
сказал  он. --  Их показания  весьма  полезны.  Для отчетности  я должен  их
побеспокоить  и,  если   они   могут   это  сделать,  попросить  подтвердить
принадлежность одежды убитой женщине.
     Этого я не ожидал. Не ожидали и учительницы. Они побледнели.
     -- Это необходимо? -- запинаясь, спросила младшая.
     -- Похоже, что да, -- ответил я.
     В сопровождении одного из полицейских мы прошли по коридору в небольшое
помещение.  К  нам подошел служитель в белом халате.  После  немногословного
объяснения  он зашел в соседнюю комнату и вынес оттуда узел с одеждой  и две
корзины. Мои англичанки побледнели еще больше.
     -- Да, -- поспешно проговорила старшая и отвернулась. -- Да, я уверена,
что это те самые вещи. Как все это ужасно...
     Служитель,  проявляя  в  своем  служебном рвении ненасытность  вампира,
спросил, не желают ли дамы увидеть тело.
     -- Нет, -- ответил я. -- Этого от них  не требуется. Однако  для пользы
расследования я могу сделать это за них.
     Сопровождавший нас полицейский  пожал плечами.  Мне решать. Учительницы
не догадывались,  о  чем идет речь.  Следом  за служителем я вошел  в  морг.
Влекомый  каким-то болезненно  волнующим  чувством,  я  словно  завороженный
подошел  к столу,  на котором лежало  тело. Служитель откинул простыню,  и я
увидел лицо.  Оно было  благородно  в своем мертвенном покое и  моложе,  чем
казалось ночью. Я отвернулся.
     -- Благодарю вас, -- сказал я служителю.
     Вернувшись в комнату для собеседования, я сообщил старшему офицеру, что
женщины опознали одежду. Он еще раз поблагодарил меня.
     -- Надеюсь, -- сказал я, -- что эти дамы больше  не понадобятся. Завтра
днем мы выезжаем в Неаполь.
     Полицейский с серьезным видом занес мои слова в отчет.
     -- Не думаю, -- сказал он, -- что нам снова понадобится их присутствие.
У нас есть их фамилии и адреса. Желаю вам и им приятного продолжения тура.
     Я мог бы  поклясться,  что, поклонившись учительницам, он подмигнул, но
не им, а мне.
     -- У вас есть какой-нибудь ключ к установлению личности убитой?
     Он пожал плечами:
     -- Вы  же знаете,  в  город  приходят сотни таких,  как она. При ней не
найдено ничего ценного. Убийцей мог быть такой же бродяга. Мотивом -- месть.
Или вор. Мы его поймаем.
     Нас отпустили.  Миновав двор,  мы подошли к  такси. Я  помог моим дамам
сесть в машину.
     -- Английские чайные, -- сказал я водителю.
     Я  взглянул  на  часы.  Время  было  рассчитано  правильно. До  подхода
остальной группы  мои учительницы могли  спокойно посидеть  за  чашкой  чаю.
Когда  мы прибыли  на место,  я  расплатился  с  шофером,  проводил женщин в
английскую чайную и усадил за столик в углу.
     -- А теперь, -- сказал я, -- вы можете расслабиться.
     Единственным ответом на мою дежурную улыбку послужили натянутые  кивки.
Я вышел  из  чайной и  направился  по виа Кондотти  в сторону бара. Мне было
необходимо  выпить. Перед моими глазами стояли  заостренные  смертью орлиные
черты убитой женщины. Убитой из-за того, что я вложил ей в руку десять тысяч
лир.
     Теперь  я был уверен, что  не  ошибся. Прошлой ночью она  узнала меня и
назвала Бео, когда я бежал через улицу. Я не видел ее  больше  двадцати лет,
но это была Марта.


    ГЛАВА 3

     Когда полицейские расспрашивали учительниц, я  мог  бы заговорить.  Мне
давали  такую  возможность.  Они  спросили,  была ли  женщина  на  церковной
паперти, когда мы возвращались в отель. Момент был самый подходящий.
     -- Да, -- мог бы сказать я.  -- Да, я дошел  до конца улицы и  она была
там. Я подошел и вложил ей в руку десятитысячную ассигнацию.
     Я представил себе удивление, мелькнувшее в глазах полицейского.
     -- Десятитысячную ассигнацию?
     -- Да.
     -- Который был час?
     -- Вскоре после полуночи.
     -- Вас видел кто-нибудь из вашей группы?
     -- Нет.
     -- Деньги принадлежали вам или <Саншайн Турз>?
     -- Я их только что получил. В знак признательности.
     -- Вы имеете в виду чаевые?
     -- Да.
     -- От одного из ваших клиентов?
     -- Да. Но если вы его спросите, он откажется.
     Здесь  полицейский  попросил  бы  дам  удалиться,  и  дальнейший допрос
продолжался  бы  в более  жестком  тоне.  Я  не  только не  мог  представить
свидетеля, видевшего,  как одинокий варвар дает  мне деньги,  но не мог даже
привести  убедительный в  глазах  полиции  мотив такого подарка.  Получалась
какая-то бессмыслица.
     -- Вы  говорите, что  вспомнили алтарный образ, который напугал  вас  в
детстве?
     -- Да.
     -- И поэтому вложили десять тысяч лир в руку незнакомой женщины?
     -- Это произошло очень быстро. У меня не было времени подумать.
     --  Полагаю, у  вас  никогда не  было ассигнации достоинством  в десять
тысяч лир. Вы выдумали всю эту историю, так как считаете,  что она обеспечит
вам алиби.
     -- Какое еще алиби?
     -- Алиби на момент убийства.
     Я расплатился  за выпивку и  вышел на  улицу.  Начался дождь.  Справа и
слева от меня, словно грибы,  раскрылись зонты. На меня натыкались девушки с
забрызганными  ногами.  Застигнутые  врасплох  туристы  толпились  в  дверях
зданий. Мои  учительницы  уютно  расположились  в  английской чайной. Погода
нарушила  все  дневные планы, и  мистеру Хайрэму Блуму придется собрать свою
группу на Форуме и препроводить ее к Беппо и автобусу.
     Я поднял воротник пальто, надвинул шляпу на глаза и, петляя  по боковым
улочкам,  направился  на виа дель Тритоне в римскую контору  <Саншайн Турз>.
Было около  четырех часов, и, если  повезет,  я мог  застать своего приятеля
Джованни  за рабочим  столом, хоть он и любитель продлить обеденный перерыв.
Мне повезло. Джованни оказался на своем рабочем месте в дальнем углу комнаты
и, как всегда,  разговаривал по телефону. Увидев меня, он в знак приветствия
поднял руку  и указал  на  стул. Контора  была почти пуста, если  не считать
нескольких  туристов,  которые  нетерпеливо  напирали  на  барьер  в  центре
комнаты, требуя переноса заказа, замены номера в отеле и так далее.
     Джованни положил телефонную трубку, пожал мне руку и улыбнулся.
     -- Разве ты  не в Неаполе? -- спросил  он. --  Хотя нет, что я  говорю.
Неаполь  --  завтра, к  счастью для тебя  и твоей  маленькой компании. Рим с
каждым днем становится все невыносимее. Удачная поездка?
     -- Так себе. Но жаловаться не приходится. Варвары и говяжьи туши. Народ
довольно славный.
     -- Хорошенькие девушки?
     --  Кровяное  давление  не  поднимут.  Кроме  того,  где  взять  время?
Поработай, как я, групповодом.
     Он рассмеялся и покачал головой:
     -- Так чем я могу быть тебе полезен?
     -- Джованни... Мне нужна твоя помощь. У меня неприятности.
     На его лице появилось сочувственное выражение.
     -- Я хочу, чтобы ты нашел мне замену для поездки в Неаполь.
     -- Абсолютно невозможно, --  взорвался Джованни. -- Здесь у меня никого
нет. К тому же центральная контора...
     -- Центральной конторе знать необязательно. Во всяком случае, не сразу.
Джованни, ты уверен, что  никого нельзя раскопать? А если бы у меня случился
аппендицит?
     -- У тебя аппендицит?
     -- Нет, но если это поможет, я могу его придумать.
     -- Не поможет. Говорю тебе, Армино, я ничего не могу сделать. У нас нет
замены,  никто  в  конторе  не слоняется без  дела только  потому,  что тебе
понадобился отпуск.
     -- Джованни, послушай. Отпуск мне не нужен. Я хочу,  чтобы ты  поставил
меня на северное направление. Разумеется, временно.
     -- Ты имеешь в виду Милан?
     -- Нет... Подойдет любой тур в сторону Адриатики.
     --  Для  Адриатики  слишком рано,  и тебе это известно.  Раньше мая  на
Адриатику никто не ездит.
     --  Ну,  тогда  не обязательно  автобус, сойдет индивидуальный  клиент,
желающий посетить Равенну, Венецию.
     -- Для Венеции тоже слишком рано.
     -- Для Венеции никогда не рано. Джованни, прошу тебя.
     Он стал рыться в бумагах, которые лежали перед ним на столе.
     -- Ничего не обещаю. Может, завтра что-нибудь и подвернется, но времени
почти  не осталось. Завтра в два часа дня ты уезжаешь в Неаполь, и если  мне
не удастся сделать двойной ход, ничего не выйдет.
     -- Знаю-знаю, но постарайся.
     -- Наверняка женщина?
     -- Конечно, женщина.
     -- А подождать она не может?
     -- Скажем так -- я не могу ждать.
     Он вздохнул и снял телефонную трубку.
     -- Если будут новости, я сообщу  в <Сплендидо>, чтобы ты  мне позвонил.
Чего не сделаешь для друзей...
     Я вышел от Джованни и направился в английскую чайную. Дождь перестал, и
запоздалое солнце изливало лучи на  головы прохожих. Если Джованни не найдет
мне  замену, все равно придется  что-то предпринять.  Я сделал шаг. Но куда?
Этого я не знал. К умиротворению усопшей или к собственной совести? Все же я
мог ошибиться и  убитая  женщина  -- не Марта. Если  это так, то,  хоть я  и
считал себя невольным соучастником убийства из-за того, что вложил ей в руку
десять тысяч  лир, я  неповинен  в другом, более тяжком грехе.  Если  же это
Марта,  то  нет, повинен.  Возглас  <Бео> делал  и  меня  убийцей, таким  же
убийцей, как сам преступник -- вор, пустивший в дело нож.
     Придя на пьяцца ди Спанья, я увидел, что мое стадо уже покончило с чаем
и  садится  в автобус.  Я подошел  к ним. По возбужденным лицам учительниц я
понял,  что  они  уже успели  рассказать  всю историю.  Они переживали  свой
краткий звездный час.
     В тот вечер Джованни не дал о себе знать, и после обеда -- точной копии
предыдущего, правда, на сей  раз с речами  -- мы  отправились на прогулочном
автобусе на  другой берег Тибра, где мое небольшое стадо примерно около часа
имело  возможность  наблюдать  жизнь  кафе,  в котором, дабы доставить  себе
удовольствие, они были склонны усматривать яркий местный колорит.
     -- Это подлинный Рим, -- вздохнула миссис  Хайрэм Блум, сидя на боковой
улочке  за  столиком,  вынесенным  из   таверны,  которую,  к   ее  наивному
удовольствию, освещали искусственные факелы.
     Вдруг,  словно  по  волшебству, появились шесть музыкантов  в  коротких
штанах, чулках, неаполитанских шляпах, с лентами на гитарах, и моя маленькая
компания принялась  раскачиваться  в такт  ритмичному аккомпанементу  струн.
Было  что-то трогательное в их  наивной радости. При  мысли, что  завтра они
отправятся в Неаполь без меня, мне стало немного грустно. И у пастыря бывают
минуты слабости...
     Когда мы вернулись  в отель,  от Джованни по-прежнему  не было  никаких
вестей.  Тем  не  менее  я сразу  заснул  и  спал,  благодарение  Богу,  без
сновидений. Джованни позвонил в самом начале десятого.
     --  Армино,  -- торопливо заговорил  он,  --  послушай, кажется,  я все
устроил. Двое немцев на <фольксвагене> едут на  север. Им нужен  переводчик.
Ты ведь говоришь по-немецки?
     -- Говорю.
     -- Тогда  хватайся  за  это.  Герр  Туртман  и его  фрау. Страшны,  как
смертный грех,  оба цепляются  за  карты и путеводители. Им  все равно, куда
ехать, лишь бы на север. Помешаны на осмотре достопримечательностей.
     -- А как насчет моей замены?
     -- Все улажено. Ты знаешь моего шурина?
     -- У тебя их несколько.
     -- Тот, который работает в <Америкэн Экспресс>. Он знает ответы на  все
вопросы  и просто  рвется  в Неаполь.  Парень что  надо.  Мы  можем  на него
положиться.
     На какое-то мгновение меня охватили  сомнения. Что, если шурин Джованни
испортит поездку?  Умеет ли  он ладить с людьми? Но  даже если все  будет  в
порядке, не потеряю ли я работу, когда в Генуе узнают о подмене?
     -- Постой, Джованни, ты уверен?
     -- Послушай, либо бери, либо отказывайся. -- В  голосе Джованни звучало
нетерпение. -- Я ведь оказываю тебе услугу, не так ли? По-другому не выйдет,
да я и  не стану больше этим заниматься. Шурин уже собрался, сейчас он будет
у тебя,  так что сам  ему все и объяснишь. А мне еще надо  дать знать  герру
Туртману. Он хочет выехать в половине одиннадцатого.
     У меня оставалось  около  полутора часов на  то,  чтобы передать  дела,
добраться до конторы и встретить новых клиентов. Положение не из легких.
     -- Договорились, -- сказал я и положил трубку.
     Я допил вторую чашку  кофе и бросил  то немногое, что было со  мной,  в
саквояж.  В девять  двадцать шурин Джованни постучал  в  дверь. Я  сразу его
вспомнил. Энергичный, бойкий, острый на язык... но я усомнился в том, что он
прихватил  с собой таблетки  от  несварения желудка  для подверженных  этому
недугу англосаксов, равно как и в том,  что он проявит хоть какой-то интерес
к  внуку Блумов.  Впрочем,  неважно. Групповод не  может быть кладезем  всех
достоинств. Мы уселись  рядом  на  мою измятую постель,  и я показал ему все
маршруты тура плюс  список туристов,  к которому добавил краткое, но  точное
описание, у кого какая идиосинкразия.
     Мы  вместе  вышли  из  номера,  и  я  отправил  его  к  портье, где ему
предстояло заявить  о своем  статусе.  Я пожал ему  руку  и пожелал удачного
путешествия.  Выходя  через вращающиеся  двери отеля на улицу, я  чувствовал
себя нянькой, бросающей своих питомцев. Совершенно особое ощущение, ведь мне
еще никогда не доводилось бросать тур, как крыса бросает тонущий корабль.
     Такси высадило меня на виа дель Тритоне, и не успел  я войти в контору,
как  увидел Джованни. Сама улыбчивость, сама  любезность, он  разговаривал с
теми, в ком  я сразу  распознал  своих  будущих клиентов.  В их национальной
принадлежности было невозможно ошибиться.  Оба  средних лет. Он --  крупный,
широкоплечий, с жесткими,  как платяная щетка,  волосами и в очках в золотой
оправе. Она -- с  болезненным цветом лица и с волосами, взбитыми под шляпой,
которая ей  явно  мала. По какой-то  непонятной причине на ней  были  надеты
белые  носки,  вступавшие в резкий контраст  с темным пальто. Я  подошел. Мы
обменялись рукопожатиями.
     -- Моя жена и я -- страстные кинолюбители, -- объявил герр Туртман, как
только Джованни представил нас друг другу. --  Мы любим снимать из машины во
время движения. Насколько я понимаю, вы водите машину.
     -- Разумеется, если вы этого пожелаете, -- сказал я.
     -- Превосходно. В таком случае мы можем сейчас же выехать.
     Джованни,   расплываясь  в  улыбке,  простился  с  ними  обоими.  Затем
подмигнул мне.
     -- Желаю приятного путешествия, -- сказал он.
     Мы  взяли  такси  до того места,  где стоял их <фольксваген>.  На крыше
машины высилась груда багажа. Половину переднего сиденья тоже занимал багаж.
Немцы никогда не путешествуют  налегке и по  дороге  всегда увеличивают свое
имущество.
     --  Вы поведете машину, --  распорядился герр Туртман. --  Моя жена и я
хотим поснимать при  выезде из Рима. Выбор  пути  предоставляю вам, но мы бы
хотели проехать через Сполето. В моем путеводителе местная соборная  площадь
отмечена двумя звездочками.
     Я сел  на место  водителя,  герр Туртман  -- рядом  со  мной, его  жена
устроилась на заднем сиденье. Когда мы проезжали  по  мосту через  Тибр, они
приставили кинокамеры к  глазам  и  водили  ими  из стороны в  сторону,  как
пулеметчики на стрельбах.
     Когда  стрельба  прерывалась  --   что  все-таки   время   от   времени
происходило, -- они обильно подкреплялись содержимым бумажных пакетов и пили
кофе  из  термоса  весьма  солидных  размеров.  Разговаривали  они  мало,  и
продолжительное молчание  вполне устраивало меня. Обгон грузовиков  требовал
всего моего внимания, а чтобы  добраться до пункта, который я имел  в  виду,
нам предстояло покрыть расстояние в двести пятьдесят километров.
     -- А сегодня ночью? -- неожиданно спросил герр Туртман. -- Где мы будем
спать сегодня ночью?
     -- Мы будем спать в Руффано, -- ответил я.
     Он зашелестел страницами путеводителя, который держал на коленях.
     --  Там  есть  несколько памятников,  отмеченных тремя  звездочками, --
сказал  он через плечо жене. -- Мы можем все  их  снять.  Руффано нам вполне
подойдет.
     Было нечто закономерное и  вместе с тем ироничное  в том, что я покинул
город, в котором родился и  провел одиннадцать лет своего детства в компании
одного немца  и  по прошествии двадцати  лет возвращаюсь в него  в  обществе
другого.  Сейчас,  в  марте,  за  окнами  машины  разворачивалась  холмистая
местность, подернутая розовато-серой дымкой, голая и бесприютная, под небом,
готовым  просыпаться  снегом, как  во Флоренции; тогда, в  слепящем, знойном
июле  1944  года, дороги  к северу от Руффано были  серыми от  пыли. Военные
грузовики  и  подводы  уступали  дорогу  <мерседесу>  коменданта, на  капоте
которого развевался флажок. Время от  времени  знавшие, кто едет  в  машине,
вытягивались  на  обочине  в  струнку  и  отдавали честь, но комендант редко
обращал на  них внимание. И  когда ему было лень, я  вместо него  отвечал на
приветствия. Это помогало мне скоротать  время в дороге, помогало забыть про
тошноту и избавляло от необходимости смотреть, как моя потаскуха-мать кормит
виноградом своего завоевателя. Ее глупое хихиканье вперемешку с его басистым
смехом оскорбляли мое представление о достоинстве взрослого человека.
     --  В  путеводителе  сказано,  что в  герцогском  дворце  Руффано  есть
замечательная  картина  <Искушение  Христа>, которая  до  недавнего  времени
считалась кощунственной. Я всегда думал, что во время войны наши  люди нашли
ей более безопасное убежище.
     Я  не стал  им рассказывать,  что  сам  видел, как  мой отец, хранитель
дворца,  и  его  помощники  с  большой осторожностью упаковали  ее вместе  с
несколькими другими картинами и спрятали в  подвалах дворца, опасаясь именно
такой возможности.
     В Сполето  мои клиенты  на  скорую руку  перекусили  и  быстро  отсняли
площадь и фасад собора, после чего мы двинулись  дальше через  Фолиньо. Наша
дорога вилась между холмами, а  едва  видимые вдали, покрытые снегом  горные
вершины предупреждали, что мой родной город, расположенный на высоте пятисот
метров, до  сих  пор  покоится  в объятиях зимы. Посыпались  первые  снежные
хлопья, точнее -- это мы ворвались в них с  юга, а здесь снег, скорее всего,
шел весь день. Небо стало похожим на  погребальный покров. В ущелье под нами
ревела вздувшаяся от стекающих в нее горных потоков река.
     Время близилось к  семи, когда перед нами открылся дорогой моему сердцу
вид.  Едущему  из  Рима город предстает внезапно;  увенчивая  две  горы,  он
господствует  над  раскинувшейся   внизу  долиной.  Я   не   помнил,   чтобы
когда-нибудь видел его в снегу. Это было  величественное зрелище. И зловещее
-- город словно предупреждал отважного  путешественника: входи себе на беду.
Как мало здесь изменилось, Боже мой, как мало!
     Несмотря  на  кружащийся  снег,   герр  Туртман  и  его  жена  поднесли
кинокамеры  к  открытым  окнам,  что  давало лучший обзор и потрафляло моему
самолюбию. Я объехал долину под самыми городскими стенами,  чтобы проникнуть
внутрь через западные ворота, порта дель Сангве -- Ворота крови.
     -- И правильно, -- говаривал мой отец, -- ведь  именно через эти ворота
Клаудио, наш первый герцог, вел своих пленников на смерть.
     Снег  окаймлял  идущую вверх дорогу,  толстым  слоем  лежал  на крышах,
призрачным покрывалом накрывал  деревья и,  венчая былыми коронами смотровые
площадки  двух дворцовых  башен,  собор  и кампанилу,  превратил мой город в
легенду, в сновидение. Я не ожидал увидеть такую красоту.
     По виа  деи Мартири я  проехал к центру  и притормозил на пьяцца  делла
Вита. Здесь тоже ничего  не изменилось, только снег погрузил город в немоту,
рассеяв  по  домам  его  жителей.  Площадь  окружали здания  красноватого  и
желто-коричневого цветов, и  от нее  в разные стороны расходились пять улиц.
Слепые, закрытые ставнями окна над колоннадой невидящим взглядом смотрели на
мощеную  мостовую.  Магазины  были  закрыты.  Я  увидел  их  такими,  какими
запомнил.  Книжная  лавка,  аптека. Подавляющий  своими размерами <Отель деи
Дучи>, куда меня в детстве  по  воскресеньям приводили  на  второй  завтрак.
Потом, когда  здесь разместилась  штаб-квартира  коменданта,  вход  закрыли.
Тогда перед  дверью  стояли  охранники  -- либо  по  стойке  <смирно>,  либо
переминаясь  с ноги  на ногу. К тому месту, где  я припарковал <фольксваген>
герра Туртмана, в то время подъезжали машины штабистов, мотоциклы  курьеров.
Волны  сдерживаемой более двадцати  лет памяти снесли преграду и захлестнули
меня.
     Я распахнул дверь отеля и  огляделся. Едва  ли я  отдавал себе  отчет в
том,  что  ищу: приемную коменданта, машинисток,  стучащих  по клавишам, или
холл  и  стулья с жесткими  спинками, сидя на которых мой  отец и его друзья
после мессы  пили чинзано. Думаю, последнее. И  оно встретило меня, но более
современное; я  увидел  некое  подобие  бара  для  туристов  -  -  стенды  с
открытками, журналы на столах, телевизор в дальнем углу.
     Я позвонил, и тревожный звук нарушил гнетущую тишину. В  давние времена
хозяин синьор Лонги и  его жена Роза всегда были  на месте  и приветствовали
моего отца. Синьор Лонги был добродушным человеком с живыми глазами, и, если
мне не изменяет память, ходил он, слегка прихрамывая из-за  ранения, которое
еще  юношей  получил во  время  Первой  мировой  войны. Его  жена Роза  была
веселой, рыжеволосой толстушкой. Она всегда болтала с моей матерью о  всяких
пустяках,  а  в  ее  отсутствие  не  упускала  случая  пококетничать с  моим
несколько высокомерным отцом.
     Сейчас в ответ на мой призыв появилась невысокого роста горничная. Явно
волнуясь,  она сказала, что, как ей кажется,  комнаты мы  можем получить, но
сперва надо спросить хозяйку.  Сверху донесся громкий голос, и вскоре в холл
спустилась  сама  хозяйка; от избытка веса шла она  медленно и опиралась  на
палку. Глаза, едва заметные  над оплывшими щеками, всматривались в мое лицо;
рыжеватые волосы были неровно выкрашены дешевой краской. Я  с ужасом узнал в
ней постаревшую синьору Лонги.
     -- Вам  нужны  комнаты на  ночь?  --  спросила  она, глядя  на  меня  с
полнейшим безразличием.
     Я  объяснил, что да и какие именно, затем повернулся и вышел в снег  за
своими клиентами и их багажом. Взволнованная горничная --  видимо, она  же и
носильщик  --  последовала за мной. Сезон,  конечно,  еще не начался, и  все
же...  Как бы  то ни было, прием не  слишком  радушный. Туртманы невозмутимо
вписали свои фамилии  в книгу постояльцев и  под тяжелым  взглядом  зевающей
хозяйки поднялись наверх. Маленький мальчик,  которого она  когда-то угощала
конфетами, был давно забыт.
     Я  проверил, как Туртманы устроились в комнате на  третьем этаже, потом
разыскал дорогу к  своей комнатушке с окнами на  площадь.  Я  открыл окно и,
несмотря на снег, некоторое время стоял, вдыхая резкий, холодный воздух.
     Я  испытывал  те  же  ощущения,  какие  испытал  бы  призрак  умершего,
вернувшийся в  родные места.  Безучастные ко всему здания были  погружены  в
сон.  Неожиданно на кампаниле  рядом с  собором ударил колокол.  Его  низкое
звучание  в  иных  тональностях  подхватили  колокола  других  церквей.  Сан
Чиприано,  Сан Микеле,  Сан Мартино,  Санта  Агата...  я  все  их знал,  все
различал по тону. Последней  звучала тонкая высокая нота Сан  Донато с холма
над  герцогским  дворцом.  Именно в эту  минуту,  преклоня  колени  вместе с
Мартой, я  начинал  читать свои детские  молитвы.  Я закрыл окно и ставни  и
спустился в столовую.


    ГЛАВА 4

     Герр  Туртман  и  его  жена  уже  ели.  Они   не  сделали   мне   знака
присоединиться  к ним,  и я, в душе  поблагодарив их за  это, сел  за столик
около ширмы, скрывавшей вход  на кухню. Горничная,  менее взволнованная, чем
ее  напарница,  исполняла  обязанности  официантки.  Время  от  времени  она
получала  указания  от  хозяйки,   которая   изредка   собственной  персоной
появлялась  из-за ширмы,  чтобы  окинуть нас  взглядом, отдать  какое-нибудь
распоряжение и  снова удалиться. Каждый проглоченный  кусок,  каждый  глоток
терпкого  местного  вина  красно-  лилового цвета, налитого  в  мой  графин,
пробуждал во мне ностальгические воспоминания.
     За столом в центре комнаты, по давнему  обычаю  накрытым  на двенадцать
персон, Альдо  праздновал свое пятнадцатилетие. Красивый, как юный  бог,  он
поднял бокал за наших родителей и поблагодарил их за честь, которую они  ему
оказали.  Сидящие за столом  гости аплодировали ему,  а  я, его родной брат,
смотрел на него во  все глаза.  Мой  отец, которому было суждено умереть  от
воспаления легких в лагере у союзников, предложил тост  за  своего первенца.
Моя  мать,  ослепительная  в своем  зеленом  платье,  послала  мужу  и  сыну
воздушный поцелуй. Комендант еще не маячил на ее горизонте.
     В тот  момент, когда я выливал из графина остатки  вина, словно в ответ
на   мои  мысли,   из-за   ширмы,   прихрамывая,  вышел   седой   старик   с
иллюстрированными  журналами в  руках и направился к  столику  Туртманов. Он
показал им  редакционную статью о Руффано  и свою  собственную фотографию --
фотографию  владельца  отеля  синьора  Лонги. Оставив  приложение  к журналу
Туртманам, он, прихрамывая, вернулся в мой угол.
     -- Добрый вечер, синьор, -- сказал он. -- Надеюсь, вы всем довольны?
     У него тряслась  левая  рука,  и, стараясь  скрыть это, он держал ее за
спиной.. Энергичного,  ясноглазого  синьора Лонги больше не  существовало. Я
поблагодарил его за беспокойство, он поклонился и исчез за ширмой. По глазам
старика было видно, что он  не узнал меня. Иного я и ожидать не  мог. Почему
кто-то должен связывать  заурядного  групповода  сегодняшнего дня с  младшим
сыном  синьора  Донато тех давних лет -- с  Беато, которого взрослые  любили
трепать по голове? Все мы забыты. Все ушли в небытие...
     Обед закончен, Туртманы  препровождены  в  их комнату.  Я взял  пальто,
открыл   парадную  дверь  <Отеля  деи  Дучи>  и  вышел  на  площадь.  Белая,
неподвижная тишина поглотила меня. На снегу были видны отпечатки ног; чьи-то
следы, сперва четкие, твердые, вскоре замело, и  они пропали. Под мое легкое
пальто  задувал  колючий ветер. Последняя схватка весны с зимой  меня, как и
всякого туриста, застигла врасплох.
     Я посмотрел  направо, налево: за  двадцать с  лишним  лет  я забыл, как
делится  главная  улица  по  двум  сторонам   площади.  Казалось,  ее  части
расходятся  перпендикулярно  от  общей вершины.  Я решил пойти  налево, мимо
громады  Сан Чиприано, смутно  вырисовывавшейся за  пеленой  снега, и  сразу
понял,   что   ошибся;   широкая   дорога   круто  поднималась   к   вершине
северо-западного  холма,  где  стоит статуя  герцога  Карло, младшего  брата
безумного Клаудио. Божественного Карло, который правил  здесь сорок лет.  Он
пользовался всеобщей любовью и уважением, перестроил дворец и  город, сделал
Руффано знаменитым.
     Я вернулся на площадь и пошел по узкой, извилистой  улице к тому месту,
где  она  вливается в  пьяцца Маджоре, на которой  во всем своем великолепии
высился  герцогский  дворец  моего  детства,  моих  грез  --   с   красными,
посеребренными падающим снегом стенами.
     Глупо, но на глазах у меня появились слезы -- групповод, словно обычный
турист, растрогался при виде почтовой открытки, -- и, будто во сне, я сделал
несколько  шагов  вперед и дотронулся до знакомой  стены. Здесь  -- дверь  в
четырехугольный двор, которой пользовался наш отец, главный хранитель, и мы,
Альдо и я, но не многочисленные туристы. Там -- лестница, по которой я любил
прыгать, а там дальше -- фасад собора, перестроенный в восемнадцатом веке. С
губ бронзовых херувимов, окаймлявших фонтан на площади, искрящимся хрусталем
свисали сосульки.  Я часто  пил из этого  фонтана,  воодушевленный рассказом
Альдо про  то, что в его  прозрачной воде заключена высшая  чистота и многие
тайны; но если тайны и были, я их так и не узнал. Я поднял голову и в высоте
прямо  над  входной  дверью  увидел  герб  герцогов Мальбранче  --  парящего
бронзового  сокола с  распластанными  крыльями  и  головой, покрытой  шапкой
снега. Я  отошел от  дворца, поднялся  вверх  по холму мимо  университета  и
свернул налево по виа деи Соньи (улице Грез). Вокруг ни движения, ни шороха,
хоть бы  кот прошмыгнул.  На снегу были  видны только  мои следы, и когда  я
подошел к высокой стене,  окружавшей дом моего отца с единственным деревом в
маленьком дворике, резкий порыв холодного ветра взметнул передо мной струйки
похожего на белый пух снега.
     И  вновь  меня  охватило   странное  чувство,  будто   я   --  призрак,
возвратившийся в  родные  места.  Нет,  даже не  призрак,  а  бесплотный дух
далекого прошлого, и там, в погруженном во тьму доме, спят Альдо и я сам.  У
нас с Альдо была  общая комната, пока ему не отвели собственную. Ни  полоски
света не пробивалось из-за плотно закрытых  ставней.  Интересно,  подумал я,
кто здесь теперь живет, если дом вообще обитаем. Как бы то ни было, но дом и
стена сада,  такая высокая  в  моих  детских  воспоминаниях,  показались мне
заброшенными и обветшалыми.
     Осторожно, словно вороватый кот,  я отошел от дома, миновал церковь Сан
Мартино и, чтобы немного сократить путь, спустился по лестнице и оказался на
пьяцца делла Вита. Насколько помню, мне не встретилось ни души.
     Я вошел в  отель, поднялся в  свою  комнату, разделся и лег  в постель.
Сотни образов мелькали у меня в голове; они скрещивались, переплетались, как
дороги, вливающиеся в автостраду.  Иные  я помнил,  иные проносились смутным
видением.  Прошлое  смешивалось  с  настоящим, лицо  отца сливалось  с лицом
Альдо,  даже  разные  военные  мундиры смешались  в один. Форма с крылышками
военного  летчика,  которая  так  красила  Альдо  в  его  девятнадцать  лет,
превратилась  в  форму  любовников моей  матери  --  немецкого коменданта  и
американского  бригадного  генерала,  с  которым  мы  прожили  два  года  во
Франкфурте.  Даже  такой  случайный  знакомец,  как  лакей  из  <Сплендидо>,
которого я мельком  видел раз  десять и  о котором никогда не думал,  принял
облик управляющего одного из туринских банков, за которого моя мать, в конце
концов,  вышла замуж  --  моего  отчима  Энрико Фаббио,  давшего  мне имя  и
образование. Слишком  много лиц, слишком  много  случайных  встреч,  слишком
много номеров отелей, меблированных комнат; и  ничего, что я мог  бы назвать
домом, где обрел бы покой и уют. Жизнь -- непрерывное путешествие без начала
и конца, полет без цели...
     Разбудил  меня резкий звонок в коридоре.  Я  включил свет и увидел, что
уже  десять  часов  утра. Я распахнул окно. Снегопад  прекратился,  и  сияло
солнце.  Внизу  на  пьяцца делла Вита  люди торопились  по  делам.  Магазины
открылись, и  служители  разметали  снег перед входом.  Давно мною  забытая,
привычная утренняя  жизнь Руффано вступила  в свои  права.  До  меня донесся
острый,  чистый  запах  площади,  запах,  который я хорошо помнил.  Какая-то
женщина вытряхивала из  окна коврик. Подо  мной о чем- то спорили  несколько
мужчин.  Собака,  задрав  хвост,  погналась  за кошкой и едва не угодила под
машину. Транспорта стало больше,  чем в прежние времена, или просто во время
войны разъезжали только военные машины?  Я не помнил, чтобы во времена моего
детства где-то поблизости стоял уличный регулировщик, теперь же один из  них
протянутой  рукой указывал  машинам путь  через  площадь  к  виа  Россини  и
герцогскому дворцу. Повсюду было много молодежи, юноши и девушки пешком и на
велосипедах двигались в южную сторону и дальше вверх  по холму. И меня вдруг
осенило:  ведь  небольшой  в  дни  моего   детства  университет,   наверное,
значительно разросся, и герцогский  дворец,  былая  гордость Руффано, уже не
царит над городом.
     Я отошел  от окна, оделся и, не желая беспокоить застенчивую горничную,
спустился  выпить  кофе  в  столовую. Синьор Лонги сам принес  мне  поднос и
дрожащими руками поставил кофе на столик.
     -- Прошу прощения,  синьор,  --  сказал старик.  --  У нас  не  хватает
прислуги, да и на кухне идет ремонт перед новым сезоном.
     Проснувшись,  я  уже  обратил  внимание  на  шум, стук молотков,  крики
рабочих, на запах краски и извести.
     -- Вы давно держите этот отель? -- спросил я его.
     --  О,  да, --  ответил он со своей всегдашней  готовностью поговорить,
которую я так хорошо помнил с детства. -- Больше тридцати лет с перерывом на
время оккупации. Тогда военные устроили здесь свой штаб. Мы с женой уехали в
Анкону. В <Отеле деи Дучи> останавливались многие известные люди,  писатели,
политики. Могу вам показать...
     Прихрамывая, он направился к книжному шкафу в дальнем углу, открыл его,
вынул  книгу   посетителей  и,  неся  ее  осторожно,  словно  новорожденного
младенца, вернулся  к моему столику.  Книга сама  собой  открылась на нужной
странице.
     --  Английский  министр   Стенли  Болдуин  как-то   почтил  нас   своим
присутствием, -- сказал синьор Лонги, указывая на подпись. -- Он остановился
всего  на  одну  ночь  и  очень жалел,  что не  может задержаться  подольше.
Американская  кинозвезда Гарри  Купер, вот там,  на  следующей странице.  Он
собирался снимать здесь фильм, но почему-то ничего не вышло.
     Он с гордостью переворачивал страницы книги, чтобы я мог как следует их
рассмотреть: 1936,  1937,  1939,  1940 --  годы моего детства.  Меня  так  и
подмывало спросить:  <А синьор Донати,  главный хранитель дворца? Вы помните
его и  его  жену? Помните Альдо, когда  ему было  шестнадцать?  Помните Бео,
маленького  Беато,  такого  маленького,  что  в семь лет ему  давали  только
четыре? Так вот же он. По-прежнему маленький, по- прежнему неприметный>.
     Но  я  сдержался  и   продолжал  пить  кофе.   Синьор  Лонги  терпеливо
переворачивал страницы книги с именами своих постояльцев, причем я  заметил,
что  он  пропустил годы  позора: так он дошел до  пятидесятых,  шестидесятых
годов, но министров и кинозвезд уже сменили туристы: англичане,  американцы,
немцы, шведы, обычные посетители, которые приезжали и  уезжали, как те, кого
брала под свое крыло <Саншайн Турз>.
     Резкий, скрипучий голос позвал синьора Лонги из-за ширмы, и он послушно
захромал на зов своей супруги. Украдкой поглядывая на ширму, я нашел в книге
1944  год, и  вот  она  --  размашистая,  с  витиеватым  росчерком,  подпись
коменданта  в  месяцы,  когда  он  превратил  отель  в  свою  штаб-квартиру.
Следующая  страница  была  пуста.  Супруги Лонги отправились  в  Анкону... Я
поспешно закрыл книгу и отнес ее в книжный  шкаф. Самое подходящее место для
сувениров. Комендант  с  его  высокомерной повадкой и  раскатистым  голосом,
слишком быстро переходившим  в  хрип... пусть  он лучше остается  в запертом
шкафу. Если  бы не он,  не  его  символическое  присутствие  --  побежденный
победитель,  предмет гордости моей  матери, --  мы  с ней  (ведь отец умер в
концентрационном лагере,  Альдо сгорел  в  подбитом  самолете)  уехали бы  в
Анкону  вместе  с  Лонги. Ходили  и такие  разговоры. А  потом?  Да  что там
размышлять. На  побережье она подцепила  бы другого любовника и укатила бы с
ним, таща за собой своего <Беато>.
     -- Вы готовы?
     Я  обернулся.  В  дверях стояли  герр  Туртман и его жена во  всеоружии
теплых пальто, обуви и целого арсенала киноаппаратуры.
     -- Я к вашим услугам, герр Туртман.
     Они намеревались осмотреть герцогский дворец и затем продолжить путь на
север. Я помог им погрузить багаж, после чего герр Туртман дал мне деньги на
оплату счета.
     Синьора Лонги пересчитала их, протянула мне  сдачу  и зевнула.  Если бы
моя мать не  умерла в 1956 году  от рака матки, она бы выглядела сейчас, как
Роза Лонги. В конце жизни она тоже располнела. Тоже красила волосы. И, то ли
из  разочарования,  то ли  из-за болезни, постоянно отчитывала моего  отчима
Энрико Фаббио таким же скрипучим голосом, каким Роза Лонги отчитывала своего
мужа.
     -- У вас большая конкуренция  в  Руффано? -- спросил я,  складывая счет
герра Туртмана.
     -- Отель <Панорама>, -- пожимая плечами, ответила синьора Лонги. -- Три
года, как построен. Все самое современное. На  другом холме, рядом с  пьяцца
дель Дука Карло. Где уж нам поддерживать эту  развалину? Муж стар. Я устала.
Нам не справиться.
     Произнеся эту эпитафию, она  тяжело опустилась на стул за прилавком.  Я
вышел и  присоединился  к Туртманам,  которые уже сидели в машине.  Еще один
кусочек детства  списан со счетов. Мы пересекли  пьяцца делла Вита и поехали
по  узкой виа  Россини, чтобы поставить  машину за  герцогским дворцом. Утро
развеяло  призрачный мир минувшей ночи  и  вернуло меня  к реальности. Между
пунктом  нашего назначения и  собором стояло несколько  машин; по улице  шли
пешеходы, мимо нас в сторону университета проносились мотороллеры.
     Из конторки при входе высунулся служитель в форме.
     -- Желаете гида? -- спросил он.
     Я покачал головой:
     -- Я здесь, как дома.
     Наши шаги  гулко застучали по каменному полу. Я вел моих  подопечных по
четырехугольному двору -- вновь призрак, вновь  странник во времени. Здесь я
когда-то  громко  кричал,   и  раскаты  моего  голоса  неслись  под  сводами
колоннады:
     -- Альдо! Альдо, подожди меня!
     И в ответ мне неслось:
     -- Иди за мной...
     Теперь  же  я шел  вверх  по каменной  лестнице к верхней галерее,  и в
каждой нише, под  каждым сводом раскинул крылья  сокол Мальбранче  с буквами
<К. М.> -- инициалами двух герцогов, Клаудио и Карло. Чета Туртманов, тяжело
дыша,  следовала  за  мной.  В  галерее  мы  ненадолго   задержались,  чтобы
отдышаться.  Там по-прежнему стояла скамья,  та  самая скамья, на  которой с
вязанием в руках сидела Марта, пока я  носился взад-вперед по галерее,  или,
если  Альдо  особенно  настойчиво  меня  подначивал,  набравшись  храбрости,
совершал  полный круг, изредка  останавливаясь,  чтобы  через  высокие  окна
посмотреть на раскинувшийся внизу двор.
     -- Ну? -- спросил герр Туртман, пристально глядя на меня.
     Я отвел взгляд от галереи, от пустой скамьи и повернул налево в тронный
зал. О Господи... этот затхлый, тяжелый запах, вобравший в себя воспоминания
о минувших веках, старинных распрях, о давно умерших герцогах  и герцогинях,
придворных,  пажах...  Запах   сводчатых  потолков,  желто-коричневых  стен,
пыльных гобеленов.
     Я вошел в знакомую комнату, и мертвые окружили меня. Не только призраки
истории,  к которым я привык  с детства: безумный герцог Клаудио и его брат,
возлюбленный Карло, милостивая  герцогиня с  дамами  своей свиты,  но и  мои
собственные мертвые. Отец, показывающий дворец историкам, приехавшим из Рима
или Флоренции,  Марта, шикающая на меня за то, что я говорю слишком громко и
мешаю знаменитым гостям. И Альдо, прежде всего Альдо. На цыпочках, с пальцем
приложенным к губам.
     -- Он ждет!
     -- Кто?
     -- Сокол... Ждет, чтобы схватить тебя в когти и унести с собой.
     У  меня  за  спиной послышались голоса.  Группа  молодых людей, конечно
студентов, в сопровождении  женщины-лектора ввалилась  в  тронный зал, сразу
заполнив  его шумом  и  гамом. Даже  Туртманы немного забеспокоились. Кивком
головы  я  предложил им  перейти  в  приемную.  Одетый  в  форму гид, почуяв
возможность  щедрого  вознаграждения,  сдержал  зевоту  и  подошел  к   моим
клиентам.  Он  кое-как  говорил  по-английски  и   принял  моих  немцев   за
<варваров>.
     --  Заметьте,  -- сказал  он, -- потолок очень  отличный. Реставрирован
Толмео.
     Я  оставил Туртманов на  него  и осторожно выскользнул  из комнаты.  Не
задерживаясь  в  апартаментах герцогини, я направился  к комнате херувимов и
спальне герцога. Посетителей там не  было.  В  дальнем  углу на  подоконнике
дремал служитель.
     Здесь  мало что  изменилось.  Дворцы, в  отличие от людей,  выдерживают
натиск  времени. Только картины сменили места: их извлекли  из подвалов, где
они обрели пристанище на годы  войны,  и развесили, в чем я нехотя признался
себе, более удачно, чем при моем отце. Развесили более правильно -- там, где
на них играет  свет. <Мадонна с младенцем>, любимая картина моей матери, уже
не висела на стене, а стояла на  мольберте,  одинокая  в  своем  безмятежном
великолепии. Унылые  мраморные бюсты, которые когда-то тянулись  вдоль стен,
исчезли. Теперь ничто не отвлекало внимания от <Мадонны>.
     Служитель открыл глаза. Я подошел к нему.
     -- Кто здесь главный хранитель? -- спросил я.
     --  У нас нет главного  хранителя, -- ответил он. -- Дворец находится в
ведении художественного  совета Руффано, то  есть герцогские покои, картины,
гобелены и верхние помещения. Библиотекой, что  на первом этаже,  пользуются
сотрудники и студенты университета.
     -- Благодарю вас, -- сказал я.
     Я  отошел  прежде, чем  он успел  обратить мое  внимание  на  танцующих
херувимов, которые украшали камин. Было время, когда я каждого  из  них знал
по имени. Я вошел в герцогскую  спальню, инстинктивно ища глазами <Искушение
Христа>,  про которое  repp Туртман  говорил своей фрау. Картина по-прежнему
висела  на стене. Никакой  художественный совет  не смог бы установить ее на
мольберт.
     Несчастный  Христос,  или несчастный  Клаудио,  каковым  с  откровенной
прямотой  изобразил его  художник... В  рубашке шафранового цвета стоял  он,
опершись рукой о бедро и устремив взор в никуда -- разве что на крыши своего
воображаемого мира, который мог бы принадлежать ему, если бы он поддался  на
Искушение. Дьявол  в  обличье друга и  советчика  нашептывал  ему свои речи.
Розовеющее за  его  спиной  небо предвещало  ликующий рассвет. Руффано спал,
готовый встрепенуться, восстать ото сна и исполнить его приказания.
     <Все это дам Тебе, если падши поклонишься мне>.
     Я  совсем  забыл,  что  лицо  Христа  было  мертвенно  бледным,  а  его
золотистые волосы, обрамлявшие лицо, походили на тернии.
     У  меня  за  спиной  послышались  голоса.  Туртманы и  их лишенный дара
убеждения гид, студенты и женщина-лектор настигли меня. Я  незаметно вышел в
приемную, так как понимал, что преследующие меня болтуны не только застрянут
перед картиной, от которой я  отошел, но и пройдут направо осмотреть кабинет
герцога  и  часовню.  Сунув  в  руку  гида  несколько сотен  лир,  Туртманы,
возможно,  даже получат разрешение  осмотреть винтовую  лестницу, ведущую  в
башню.
     Потайной ход из приемной  вел во вторую башню.  К ней поднималась такая
же  винтовая  лестница,  но  во  времена  моего  отца  она  считалась  очень
ненадежной. Туристов,  которые  не боялись растянуть  мышцы и  не страшились
головокружения, проводили в правую башню через гардеробную герцога.
     Я подошел к стене и приподнял край  гобелена,  скрывавшего дверь.  Вход
был на месте, и  из  замка  торчал ключ. Я повернул его, и дверь отворилась.
Передо мной  была лестница, которая, кружась, поднималась к башне, подо мной
спуск  --  более  трехсот  сбегавших  в  пропасть  ступеней. Кто и  когда  в
последний  раз  поднимался по  этой лестнице, подумал я. Испещренная дохлыми
мухами паутина затягивала маленькое окно в свинцовом переплете. Давний страх
и еще более давнее очарование охватили меня. Готовясь  к подъему, я  положил
ладонь на холодную каменную ступеньку.
     -- Кто там? По этой лестнице нельзя подниматься!
     Я оглянулся через плечо. Служитель, которого я оставил спящим в комнате
херувимов,  пристально  смотрел  на  меня, подозрительно  прищурив маленькие
глазки-бусинки.
     -- Что вы здесь делаете? Как вы сюда попали? -- спросил он.
     Мне стало неловко, я чувствовал себя так же, как когда-то в детстве. За
такие  проступки  отец отправлял меня  спать  без ужина,  и  если  Марте  не
удавалось украдкой  что-нибудь принести в  спальню,  приходилось засыпать на
голодный желудок.
     -- Извините, -- сказал я. -- Я  случайно заглянул  за гобелен и  увидел
дверь.
     Он пропустил меня обратно в комнату. Затем закрыл  дверь, повернул ключ
в замке и  поправил гобелен. Я дал ему пятьсот лир.  Смягчившись, он показал
на соседнюю комнату.
     -- Папская комната. За стеной бюсты двадцати пап. Все очень интересные.
     Я  поблагодарил его  и  вышел, бросая  беглые  взгляды  на  керамику  и
каменные барельефы.  В этих комнатах было  четкое эхо, и в них  хорошо  было
прятаться.  Я  спустился по  парадной лестнице, прошел  через двор, затем по
коридору  и вышел на улицу. Закурил сигарету, прислонился к колонне собора и
стал ждать своих клиентов.  Ко мне  подошел  продавец почтовых  открыток  со
своим товаром, я отмахнулся от него.
     -- Когда начнется вторжение? -- спросил я.
     --  Если  погода  наладится,  то со  дня  на  день, -- ответил  он.  --
Муниципалитет делает все,  чтобы внести Руффано в туристские маршруты, но мы
плохо расположены. Те, кто  едет  на побережье, предпочитают прямой путь.  С
этим товаром приходится рассчитывать только на студентов.
     Он  перебрал   в  пальцах  несколько   почтовых  открыток  и  маленьких
велосипедных флажков с гербом Мальбранче-Сокола.
     -- И много их?
     -- Студентов?  Говорят, больше  пяти  тысяч. Многие приезжают только на
занятия, в городе не хватает квартир. И все за последние  три года.  Пожилые
люди ворчат: место,  мол, портят, от студентов много  шума и все такое.  Так
они же молодые, как иначе? И для торговли неплохо.
     Значит, прием в университет удвоился, возможно, даже утроился. Как  мне
помнилось,  раньше студенты не доставляли такого беспокойства.  В  детстве я
думал, что все они учатся, чтобы стать учителями.
     Мой осведомитель неторопливо пошел дальше. Куря в ожидании Туртманов, я
впервые  за  многие месяцы,  даже годы, вдруг почувствовал,  что мне  некуда
спешить.  Я  работал без  расписания,  на площади  меня  не ждал  автобус от
<Саншайн Турз>.
     Под жарким солнцем снег быстро таял. Вокруг  фонтана наперегонки бегали
дети. К двери булочной  напротив подошла  старуха  с  вязанием в  руках.  Во
дворец вошли еще несколько групп студентов.
     Я  поднял глаза  на сокола, распростершего  крылья над  парадной дверью
дворца.  Прошлой ночью,  под  покровом снега,  он,  казалось, таил угрозу  и
предупреждение для всех нарушителей его спокойствия.  Он  и  утром оставался
хранителем дворцовых стен, но теперь в разлете его  крыльев  читалась гордая
свобода.
     Колокол на кампаниле собора глухо пробил одиннадцать раз. Едва раздался
последний удар, как Туртманы энергично хлопнули дверцей <фольксвагена>.  Они
подошли незаметно и теперь торопились продолжить путь.
     -- Мы осмотрели все, что хотели, -- гаркнул мой клиент.  -- Мы намерены
выехать   из   города   по   противоположному   холму,   но   сперва   хотим
сфотографировать статую герцога Карло. Так у нас останется больше времени на
Равенну.
     -- Вам решать, -- сказал я.
     Мы сели в машину; я, как и накануне, занял место водителя. Мы выехали с
пьяцца Маджоре, спустились по холму к пьяцца делла Вита и через центр города
направились к  пьяцца дель Дука  Карло. Теперь мне  стало понятно, почему  у
четы  Лонги  не  ладились дела. Новый отель  <Панорама> с  видом на город  и
холмы,  с  выкрашенными  балконами,  цветочными  бордюрами  и  апельсиновыми
деревцами гораздо больше привлекал туристов, чем скромный <Отель деи Дучи>.
     -- Ба,  -- заявил герр Туртман,  -- вот где нам следовало остановиться.
-- И он сердито посмотрел на меня.
     -- Слишком поздно, мой друг, слишком поздно, -- пробормотал  я на своем
родном языке.
     -- Что? Что вы сказали?
     -- Отель <Панорама>  откроется  только  к  Пасхе, --  беззаботным тоном
объяснил я.
     Я  остановил  машину,  и Туртманы вышли, чтобы сфотографировать  статую
герцога  Карло  и  окружающий  вид.  Раньше  здесь  было  место  официальных
прогулок. Именитые горожане с женами,  детьми  и собаками  прохаживались  по
плато  с  аккуратно  высаженными  деревьями,  кустами и  летними  грунтовыми
растениями. Во всяком случае, здесь можно было сменить обстановку. По склону
холма  ближе  к  вершине выросли новые  здания, и сиротский  приют,  который
когда-то высился в уродливом  одиночестве, окаймляли более приятные  на  вид
жилища. Теперь  здесь, видимо, раскинулся современный фешенебельный  квартал
Руффано, бросающий вызов более  знаменитому южному холму. Когда мои клиенты,
завершив утреннюю порцию съемок, подходили  к машине, я  с  саквояжем в руке
вышел из <фольксвагена>.
     --  Здесь, герр Туртман, я пожелаю вам всего доброго. -- Я протянул ему
руку.  --  Дорога,  что  направо  от площади,  приведет  вас  вниз  к  порта
Мальбранче  и  дальше  на  север.  До  Равенны поезжайте берегом, это  самый
короткий путь.
     Герр  Туртман  и  его жена с  удивлением  уставились на  меня:  он даже
заморгал под своими золотыми очками.
     --  Вас  наняли  гидом  и  шофером,  --  сказал  герр  Туртман.  --  Мы
договорились с агентом в Риме.
     -- Это недоразумение. -- Я поклонился. -- Я взялся  сопровождать вас до
Руффано и не далее. Сожалею о причиненном вам беспокойстве.
     Я питаю  известное уважение  к немцам.  Они понимают, когда  их побили.
Будь  мой клиент  моим  соотечественником или французом,  он  бы  разразился
обвинениями и жалобами. Но не  герр Туртман. Этот поджал губы и, смерив меня
взглядом, приказал жене садиться в машину.
     --  Как угодно,  --  проговорил он. -- Ваши  услуги  я оплатил  вперед.
Римской конторе придется возместить ущерб.
     Он сел в машину,  шумно захлопнул  дверцу и завел  мотор. Через секунду
<фольксваген> уже катил через  пьяцца дель Дука  Карло и  вскоре скрылся  из
виду. И  из  моей  жизни. Я  больше не групповод.  Не возничий. Я повернулся
спиной к доброму герцогу Карло, стоявшему на высоком пьедестале, и посмотрел
на  юг,  на  противоположный  холм.  Дворец  герцогов   Мальбранче  с  двумя
смотрящими на запад  башнями-близнецами словно корона украшал его вершину. Я
стал спускаться вниз, в город.


    ГЛАВА 5

     В полдень  пьяцца делла  Вита полностью  соответствует своему названию.
Женщины уже сделали покупки и разошлись по домам готовить второй завтрак. Их
сменили  мужчины. Когда  я  добрался  до центра  города, там собрались толпы
мужчин. Лавочники, мелкие  торговцы, праздношатающиеся,  юноши, пожилые: они
разговаривали, сплетничали, некоторые просто стояли и смотрели  по сторонам.
Таков  обычай,  так было всегда. Посторонний  человек,  недавно приехавший в
Руффано, мог бы принять  их за членов некоей организации, которая собирается
захватить город. И ошибся бы. Эти люди и были сам город. То был Руффано.
     Я купил газету и,  прислонясь к колонне,  стал перелистывать страницы в
поисках римских  новостей. Наконец, мне попались  на глаза несколько строчек
про убийство на виа Сицилиа.
     \textit{<Личность женщины, убитой два дня назад на виа Сицилиа, еще  не
установлена. Полагают,  что она  приехала из провинции.  Водитель  грузовика
сообщает, что при выезде из  Терни посадил в машину  женщину,  чья внешность
соответствует описанию убитой. Полиция продолжает расследование>}.
     Вчера,  перед тем  как свернуть на Сполето, мы  проезжали  Терни. Любой
бродяга,  отправляющийся  из Руффано  на  юг,  в Рим, был бы  рад  проделать
оставшийся путь на грузовике. Водитель, разумеется, уже  явился в полицию  и
опознал  тело; к  тому же  описание  убитой разослано  во все города страны,
чтобы полиция могла сверить  его со списками  объявленных в розыске. Но что,
если убитая женщина не значится в списке? Что, если она просто ушла из дома?
Я  не мог  вспомнить,  были у  Марты родственники или нет. Конечно  же,  как
только Альдо появился на свет, она целиком посвятила себя моим родителям и с
тех пор не расставалась с нами. Она никогда не  упоминала ни о братьях, ни о
сестрах... Ее привязанность, преданность, вся ее жизнь была отдана нам.
     Я опустил газету и огляделся. Ни одного знакомого голоса, даже старого.
И неудивительно,  ведь я покинул Руффано, когда  мне было всего  одиннадцать
лет. В тот  день, когда мы -- я, моя мать  и  комендант --  уехали в штабной
машине, Марта  отправилась на мессу.  Зная ее привычки,  моя мать специально
выбрала время отъезда.
     -- Я оставлю Марте записку, -- сказала она мне, -- и она поедет за нами
со своими вещами. Сейчас у нас нет времени с ними возиться.
     Я  не  понимал,  что  это значит. Военные  постоянно то  приезжали,  то
уезжали. Война  кончилась, и все же казалось, что  кругом еще больше солдат.
Не наших -- немецких. Это было выше моего понимания.
     -- Куда комендант нас повезет? -- спросил я мать.
     -- Какое  это  имеет  значение, -- уклончиво ответила она. --  Лишь  бы
уехать из Руффано. Комендант о нас позаботится.
     Я  был  уверен, что Марта очень  расстроится, когда вернется домой. Она
вовсе не хотела уезжать. Коменданта она ненавидела.
     -- Ты уверена, что Марта поедет за нами?
     -- Да, да, конечно.
     Итак,  вперед  --  высовываться  из  штабной  машины,  отдавать  честь,
смотреть на пробегающие за окнами  места, с каждым днем все меньше  думать о
Марте,  месяц  за  месяцем выслушивать  все  больше лжи, видеть  все  больше
уловок. И наконец, забыть, забыть... До третьего дня...
     Я  перешел  через площадь и остановился у церкви Сан Чиприано. Она была
закрыта. В  полдень  все  церкви  закрыты... В  мои обязанности  групповода,
помимо прочего, входило примирять туристов с этим фактом. Теперь и мне нужно
было чем-то занять время до часа открытия.
     И вдруг я увидел  человека, которого знал. Он с группой приятелей стоял
на площади -- косоглазый малый с длинным, узким лицом. Он почти не изменился
и в старости выглядел так  же,  как в  сорок  пять.  Это был  сапожник с виа
Россини, время от времени он чинил нам обувь. Его сестра Мария служила у нас
кухаркой и дружила с Мартой.  Он и его сестра, если она еще  жива, наверняка
поддерживают с ней отношения. Вопрос был в том, как подойти к нему, не выдав
себя. Не сводя с него глаз, я закурил еще одну сигарету.
     Но вот беседа закончилась, и он  двинулся с  места.  Но не вверх по виа
Россини, а  влево от площади, по виа деи  Мартири  и затем свернул в боковую
улочку. Чувствуя  себя  детективом  из полицейского  романа, я пошел за ним.
Идти   приходилось  медленно  --  он  то   и   дело  останавливался,   чтобы
перемолвиться со  знакомыми;  и мне из  опасения  привлечь  к  себе внимание
приходилось наклоняться, делая вид, будто  я завязываю шнурок  ботинка,  или
озираться вокруг, словно заблудившийся турист.
     Он пошел дальше и в дальнем конце  узкой улочки свернул налево. Когда я
с ним поравнялся, он стоял  на  верхней ступени крутой лестницы  у небольшой
часовни Оньиссанти. Ступени почти  вертикально спускались  на  расположенную
внизу виа деи Мартири. Он посторонился, давая мне пройти.
     -- Извините, синьор, -- сказал он.
     --  Прошу прощения, синьор, -- ответил я. -- Я впервые в Руффано и шел,
куда глаза глядят.
     Взгляд его косых глаз всегда приводил меня в замешательство: я не знал,
смотрит он на меня или нет.
     -- Лестница Оньиссанти, -- сказал  он,  показывая  рукой на ступени. --
Часовня Оньиссанти.
     -- Да, -- сказал я, -- вижу.
     -- Вы хотите осмотреть часовню, синьор?  --  спросил он. -- Ключ у моей
соседки.
     -- В другой раз, -- возразил я. -- Не беспокойтесь, прошу вас.
     -- Никакого беспокойства, --  заверил он меня. -- Соседка сейчас должна
быть дома. В сезон она открывает часовню в  определенные часы. Сейчас это ни
к чему.
     И прежде  чем  я  успел его остановить,  он крикнул  в окно  небольшого
домика перед часовней. Окно открылось, и  из  него высунулась голова пожилой
женщины.
     -- В чем дело, синьор Джиджи?
     Джиджи, так и есть. Именно это имя было на вывеске сапожной мастерской.
Нашей кухаркой была Мария Джиджи.
     --  Посетитель желает осмотреть часовню,  --  крикнул  он и стал ждать,
пока женщина спустится вниз.
     Окно с шумом захлопнулось. Я чувствовал себя незваным гостем.
     -- Прошу прощения за беспокойство, -- сказал я.
     -- К вашим услугам, синьор, -- ответил он.
     Я  был  уверен,  что  косые  глаза  внимательно меня  рассматривают.  Я
отвернулся.  Через несколько секунд дверь открылась  и появилась  женщина со
связкой  ключей в  руках. Он отперла  дверь часовни и знаком предложила  мне
войти.   С   притворным   интересом   я   смотрел   по   сторонам.   Главной
достопримечательностью часовни были  восковые скульптуры святых мучеников. Я
помнил, как меня  приводили  сюда в детстве и служитель отчитал меня  за то,
что я хотел потрогать их руками.
     -- Великолепно, -- заметил я, обращаясь к наблюдавшей за мной паре.
     -- Таких больше нигде нет, --  сказал  сапожник и,  о  чем-то вспомнив,
добавил: -- Синьор сказал, что он не из Руффано?
     -- Нет, -- сказал я. -- Я приехал из Турина.
     Инстинкт  подсказал  мне  назвать  родной город отчима,  где умерла моя
мать.
     -- Ах, из Турина. -- Казалось, он  был  разочарован. --  У вас в Турине
нет ничего подобного.
     -- У  нас есть плащаница,  --  возразил я, -- плащаница, в которую  был
завернут Спаситель. На ней до сих пор сохранились следы священного тела.
     -- Я этого не знал, -- виновато заметил он.
     Какое-то   время  мы   молчали.  Женщина  звякнула  ключами.   Я  снова
почувствовал на себе взгляд сапожника и немного смутился.
     --  Благодарю  вас,  -- обратился я к ним  обоим.  --  Я увидел  вполне
достаточно.
     Я протянул женщине двести лир, и она спрятала их в карман широкой юбки.
Затем  пожал  сапожнику  руку  и  еще раз поблагодарил  его  за  любезность.
Спускаясь по лестнице Оньиссанти, я почти не сомневался, что они смотрят мне
вслед.  Возможно, я  кого-то или  что-то им напомнил, хотя  что общего могло
быть между мужчиной из Турина и десятилетним мальчуганом.
     Я вновь направился в сторону пьяцца делла Вита и на виа Сан Чиприано, в
нескольких  шагах  от  церкви, заметил  небольшой  ресторан.  Я позавтракал,
выкурил сигарету,  но в  голове у меня по-прежнему  не было никаких  планов.
Ресторана  этого  я   не  помнил,  он  был   новый  и,  видимо,  пользовался
популярностью,  поскольку вскоре все  столики оказались занятыми.  Повинуясь
смутному беспокойству, я вынул сложенную  газету и поставил ее перед  собой,
прислонив к графину с вином.
     -- Извините, у вас не занято? -- спросил чей-то голос.
     Я поднял глаза.
     -- Разумеется, нет, синьорина. -- Я слегка вздрогнул от неожиданности и
освободил место на столике.
     -- Кажется, утром я видела вас во дворце, -- сказала она.
     Я с удивлением взглянул  на нее  и  тут же извинился. Я  узнал женщину-
лектора, которая водила группу студентов.
     -- Вы старались от нас ускользнуть, -- сказала она. -- Не могу осуждать
вас за это.
     Она  улыбнулась.  У  нее  была  приятная  улыбка,  хотя  рот  несколько
великоват, и разделенные на пробор, зачесанные назад волосы. На вид ей  было
года тридцать два.  Под ее левым глазом я заметил большую родинку. Некоторые
мужчины  находят  такие  метки  сексуально привлекательными.  У каждого свой
вкус...
     -- Я пытался  убежать не от вас, -- объяснил я,  --  а только от  ваших
слушателей.
     Гораздо    реже   общаясь   со   своими   соотечественниками,   чем   с
представителями   других   национальностей,  особенно   с   американцами   и
англичанами, и всегда находясь в  подчиненном положении, я разучился общению
с  итальянками, которые любят, чтобы  за ними ухаживали, и рассматривают это
как простую любезность с вашей стороны.
     -- Если бы  у  вас  было желание  что-нибудь узнать о  выставленных  во
дворце картинах, вы могли бы к нам присоединиться.
     -- Я не студент, -- ответил я, -- и не люблю быть одним из многих.
     -- Вероятно, вы предпочли бы персонального гида, -- пробормотала она.
     Я  понял, что  до окончания трапезы галантность будет наилучшей  линией
поведения. Когда же мне  станет скучно, я всегда  смогу взглянуть  на часы и
извиниться, сославшись на то, что спешу.
     -- Как и большинство мужчин, -- сказал я. -- Вы не находите?
     Она улыбнулась улыбкой заговорщицы и сделала знак официанту.
     --  Возможно,  вы  и  правы,  -- сказала она.  --  Но  я  преподаватель
университета и должна выполнять свою работу. Должна нравиться как мальчикам,
так и девочкам, и вложить некоторые факты в их упрямые головы.
     -- Это сложная задача?
     -- С большинством из них -- да, -- ответила она.
     У нее были маленькие руки. Мне нравится, когда у женщин маленькие руки.
Колец она не носила.
     -- Что входит в ваши обязанности? -- спросил я.
     -- Я прикреплена  к факультету истории  искусств, --  ответила  она. --
Два-три  раза  в неделю читаю лекции студентам  второго и третьего курсов  и
вожу первокурсников во дворец, как сегодня, и в другие места, представляющие
интерес. Я здесь уже два года.
     Официант  принес  ее  заказ.  Несколько  минут  она  ела  молча.  Затем
взглянула на меня и улыбнулась.
     -- А вы? -- спросила она. -- Вы приезжий? На туриста вы не похожи.
     --  Я  групповод, -- ответил я. --  Приглядываю  за  туристами, как  вы
приглядываете за студентами.
     -- И ваши подопечные здесь  в Руффано?  -- На ее  лице появилась легкая
гримаса.
     -- Нет. Сегодня утром я в последний раз пожелал им хорошей скорости.
     -- И теперь...
     -- Можно сказать, что теперь я свободен для предложений.
     Некоторое  время  она  молчала. Ее  целиком  занимала еда.  Но вот  она
отодвинула тарелку и принялась за салат.
     -- Для какого рода предложений? -- спросила она.
     -- Делайте. Я отвечу.
     Она посмотрела на меня, словно о чем-то задумавшись.
     -- Какими языками вы владеете?
     -- Английским, немецким и французским. Но я никогда не  читал лекций, -
- сказал я.
     -- Я этого и не предлагала. У вас есть диплом?
     -- Туринский диплом по иностранным языкам.
     -- В таком случае -- почему групповод?
     -- Видишь страну. Хорошие чаевые.
     Я заказал еще кофе. Беседа ни к чему меня не обязывала.
     -- Итак, у вас каникулы? -- сказала она.
     --  По собственному  желанию.  Я не  уволен,  просто  захотел несколько
недель отдохнуть  от  постоянной  ра  боты. И,  как  уже  сказал, открыт для
предложений.
     Она закончила свой салат. Я предложил ей сигарету, она согласилась.
     -- Возможно, я смогу вам помочь, --  сказала  она. -- В университетской
библиотеке временно не хватает  сотрудников. Часть  нашего персонала все еще
размещается в одной из комнат дворца. Потом они  переедут  в новое помещение
между  университетом  и  студенческим общежитием, но  наше прекрасное здание
откроется только после  Пасхи. Сейчас у нас  полный бесдорядок. Библиотекарь
-- мой хороший знакомый. Ему не обойтись без дополнительной помощи. А диплом
по современным языкам... --  Она  не закончила,  но по  ее жесту можно  было
понять, что остальное не составит труда.
     -- Звучит заманчиво, -- сказал я.
     -- Про  оплату я ничего не знаю, -- поспешно добавила она. -- Думаю, не
много. И, как я сказала, работа временная, но, может  быть, именно это вам и
подойдет.
     -- Возможно.
     Она  подозвала официанта  и тоже заказала кофе.  Затем вынула  из сумки
визитную карточку  и подала ее мне. Я взглянул на  карточку и прочел: <Карла
Распа, Руффано,  виа  Сан Микеле,  5>.  Я  подал  ей свою:  <Армино  Фаббио,
``Саншайн Турз''>.
     Она иронично вскинула брови и положила мою визитную карточку в сумку.
     --  <Саншайн  Турз>, --  пробормотала она. -- Может,  и стоит заняться.
После  окончания рабочего дня Руффано словно  вымирает. -- Не  сводя  с меня
глаз, она допила  кофе. -- Надо подумать. А  сейчас я должна вас покинуть, в
три у меня лекция. После четырех я буду в библиотеке и,  если вы примете мое
предложение, могу вас представить библиотекарю Джузеппе Фосси.  Для  меня он
все сделает. Ест с моей руки.
     По выражению, мелькнувшему в ее глазах, можно  было догадаться, что  он
делает не только это. Я галантно вернул ей взгляд. Из соображений вежливости
мы по-прежнему оставались заговорщиками.
     -- Документы при вас? -- спросила она, вставая из-за стола.
     Я похлопал рукой по нагрудному карману:
     -- Всегда при мне.
     -- Отлично. А теперь до свидания.
     -- До свидания, синьорина. И благодарю вас.
     Она вышла на улицу и скрылась. Я еще раз взглянул на визитную карточку.
Карла Распа.  Имя ей подходило.  Твердое,  как ноготь, и с мягкой серединой,
как  неаполитанское мороженое. Мне  стало жаль  библиотекаря Джузеппе Фосси.
Однако  для  меня  это  могло быть выходом  на  две-три  недели. Конечно, не
работа. Возможно, одно зависит от другого, но об этом пока можно не думать.
     Я  расплатился и  с  саквояжем  в  руке вышел  на улицу, чувствуя  себя
улиткой, на которую навалился  весь мир;  затем перешел улицу, чтобы узнать,
можно ли наконец войти в церковь Сан Чиприано.  На сей раз она была открыта.
Я вошел внутрь.
     Запах  церкви,  как  прежде запах дворца,  вернул меня в прошлое. Здесь
меня охватили  воспоминания,  хоть  и  не  такие  острые, но  более мрачные,
приглушенные, --  воспоминания о воскресных и праздничных днях, связанных  с
необходимостью  хранить  молчание,  с  беспокойством  и  страстным  желанием
вырваться наружу.  Церковь Сан Чиприано не напоминала мне ни о благочестивых
чувствах, ни о молитвах; а лишь  об  остром ощущении моей незначительности и
одиночества в  толпе взрослых, монотонном голосе священника,  руке  Альдо на
моем локте и желании писать.
     Кроме ризничего, который  возился со свечами в большом алтаре, в церкви
никого не было, и  я, инстинктивно  передвигаясь на цыпочках, прошел в левый
придел.  Ризничий продолжал заниматься своим делом, и  от главного алтаря до
меня  долетали глухие звуки. Я нашел выключатель и включил  в  приделе свет.
Свет упал  на  алтарь. Неудивительно, что  в  детстве меня  пугала фигура  в
саване,  лицо, с  которого спадали льняные  покровы, глаза, которые в  ужасе
смотрели  на Господа.  Теперь я понимал, что  картина эта  далеко не шедевр.
Написанный  во  времена,  когда в  моде были мученическое выражение  лица  и
экзальтированные жесты, воскресенный Лазарь казался мне, взрослому человеку,
гротеском. Но  Мария, в молитвенном  экстазе склонившаяся на  переднем плане
картины,  была  все  той  же  Мартой,  все той  же  сгорбленной  женщиной на
церковной паперти в Риме.
     Я выключил свет и вышел  из придела. Две  ночи назад  во  сне я был еще
ребенком с  пылким воображением.  Теперь наваждение  рассеялось;  воскресший
Лазарь утратил свою силу.
     Когда я выходил  из  левого  придела, ризничий  заметил меня и,  шаркая
ногами по полу, двинулся мне навстречу. И вдруг меня словно осенило.
     -- Извините,  -- сказал  я.  --  Записи о крещении  хранятся  здесь,  в
церкви?
     -- Да, синьор, -- ответил ризничий, -- записи в ризнице. Приблизительно
с начала века. Что до более ранних, то они хранятся в пресвитерии.
     -- Нельзя ли мне посмотреть записи за 1933 год?
     Ризничий  нерешительно  пробормотал что-то о том, что священника нет  в
церкви. Я сунул ему в руку  банкноту  и  объяснил, что в Руффано я проездом,
едва  ли  вернусь   снова  и  хочу  посмотреть  запись  о   крещении  одного
родственника. Он уже не возражал и предложил мне пройти с ним в ризницу.
     Я молча  ждал,  пока он  искал нужную  книгу. Меня  окружала  атмосфера
святости. На крючках висели стихари и епитрахили. Все было пропитано  слабым
запахом ладана и мастики. Наконец, ризничий подошел ко мне с книгой в руках.
     -- Здесь у нас записи  с 1931 по 1935 год, -- сказал он. -- Если вашего
родственника крестили в Сан Чиприано, то его имя должно быть здесь.
     Я  взял  книгу и раскрыл ее.  Это было похоже на перелистывание страниц
прошлого. Сколько же  здесь моих  родственников, родившихся и крестившихся в
Руффано; теперь они выросли и рассеялись по свету, а может быть, по-прежнему
живут  здесь, в городе, -- владельцы магазинов, мелкие чиновники,  но в этой
книге они -- младенцы нескольких дней от роду...
     Я  нашел  тринадцатое июля, день моего рождения. А вот и запись о  моем
крещении, через две недели, в воскресенье. \textit{<Армино. Сын Алъдо Донати
и  Франчески  Росси.  Крестные  родители:  Альдо Донати  --  брат,  Федерико
Поненти, Эда Поненти>}. Я совсем  забыл, что  Альдо, которому в то время еще
не  исполнилось  девяти  лет,  был моим восприемником.  Он написал свое  имя
круглым  детским  почерком,  но  в  нем  уже  чувствовалась  гораздо  больше
индивидуальности,  чем в  безликих росчерках моих кузенов. Если не ошибаюсь,
они  жили в Анконе. Я зримо представил себе всю картину. Первое причастие. В
устремленном на меня взгляде Альдо угроза вечной кары, если я по неуклюжести
выроню гостию из раскрытого рта.
     -- Вы нашли нужную запись? -- спросил ризничий.
     -- Да, -- ответил я. -- Она здесь.
     Я закрыл книгу и  отдал  ее ему в руки. Он взял ее  у меня и поставил в
шкаф, в длинный ряд таких же томов.
     -- Подождите, -- попросил я. -- У вас есть записи за двадцатые годы?
     -- Двадцатые, синьор? За какой именно?
     -- Дайте подумать. Пожалуй, за двадцать пятый.
     Он снял с полки другой том:
     -- Здесь с двадцать первого по двадцать пятый.
     Я взял книгу и раскрыл ее на ноябре. Семнадцатое ноября. День  рождения
Альдо. Эта дата всегда имела для меня особое значение. Даже в Генуе, когда я
осенним  утром смотрел  на  календарь,  висевший  в  нашей  конторе,  ноябрь
семнадцатого дня был для меня едва ли не чем-то священным.
     Странно... Наверное, Альдо был болезненным  младенцем -- его крестили в
самый  день  его  появления  на  свет. \textit{<Альдо.  Сын  Альдо Донати  и
Франчески  Росси.  Крестные родители: Альдо  Донати  -- отец, Луиджи  Спека,
Франческа Росси>}.
     Кто  такой  Луиджи Спека? Я ничего о  нем не  знал. Что-то подсказывало
мне, что не знал и Альдо. И почему двойная запись?
     --  Скажите, -- обратился я к  ризничему,  -- вы  когда-нибудь слышали,
чтобы ребенка крестили дважды?
     Он покачал головой:
     -- Нет,  синьор. Правда, если ребенок  был  болен и родители опасались,
что он умрет, то могло случиться, что его крестили в день рождения, а потом,
когда он окреп, церемонию повторили. Синьору еще нужна книга?
     -- Нет, -- ответил я, -- возьмите.
     Я подождал, пока ризничий поставит книгу в шкаф и повернет ключ,  потом
вышел на солнечный свет, перешел пьяцца делла Вита и зашагал по виа Россини.
Странно, что Альдо  крестили два  раза. Если  бы мы знали эту историю, Альдо
непременно извлек бы из нее пользу. Я  живо  представил себе, как он говорит
мне:  <Я получил двойное  благословение>. Конечно, Марта знала все  про  это
крещение...  Размышляя   об  этом,  я  снова  вспомнил  косого  сапожника  и
оглянулся, ища глазами его мастерскую, которая находилась где-то поблизости,
на  левой стороне улицы.  А  вот и  она... Но  больше,  наряднее,  с  рядами
выставленной на продажу обуви. Нет и в  помине перевернутых вверх  подошвами
туфель -- знака того, что  здесь занимаются починкой. Над дверью другое имя.
Должно быть, мой  утренний  знакомец,  косоглазый Джиджи  отошел  от  дел  и
поселился по соседству с часовней. Только он  да его  сестра,  если она  еще
жива,  могли  что-нибудь  знать   о  Марте,  но  я  не   имел  ни  малейшего
представления, как к нему подойти, не назвав себя.
     Так же обстояло дело и  с супругами Лонги  из <Отеля  деи Дучи>.  Проще
всего вернуться и сказать: <Вчера вечером я хотел вам сказать, что я младший
сын Альдо Донати.  Помните  моего  отца, хранителя герцогского дворца?> Даже
дряблое  лицо синьоры  после первого  потрясения расплылось бы  в улыбке.  И
затем: <Вы не помните Марту? Что с Мартой?>
     Но  всякий,  кто,  как я, возвращается из  прошлого, должен  оставаться
безымянным.  Одному  и  втайне  мне, возможно,  и удастся  разобраться в его
хитросплетениях, но только одному и втайне.
     Второй раз за этот  день  я  прошел мимо герцогского дворца и,  свернув
налево, вскоре  оказался на  виа  деи Соньи. Мне  хотелось взглянуть на  наш
старый дом при  свете  дня.  Снег здесь, как и  везде  в Руффано, растаял, и
солнце,  наверное,  все  утро  заливало  дом  --  окна  второго  этажа  были
распахнуты. Когда-то там была спальня наших родителей:  в раннем  детстве --
мое святилище, позднее -- комната, которую надо избегать.
     Кто-то играл на  рояле. В  наше время рояля  в  доме не было. Казалось,
играет  профессионал. Из окна лился стремительный  каскад звуков. В нем было
что-то  знакомое,  возможно,  услышанное  мною  по  радио  или,  скорее,  из
музыкальных классов  Туринского  университета, когда я спешил  мимо  них  на
лекции. Мои губы подхватили  немного  веселую, немного  грустную  мелодию --
мелодию вне возраста, вне времени. Дебюсси. Да, Дебюсси. Порядком заигранная
<Арабеска>, но в мастерском исполнении.
     Я стоял под стеной и слушал. Мелодия  лилась, ширилась, затем перешла в
другую  тональность,  звучание  стало  более  торжественным;  но  вот  вновь
повторился  полетный  каскад, все выше, выше, уверенно, радостно и, наконец,
нисходящая гамма,  замирающая,  тающая. Казалось,  она говорит: все кончено,
больше  никогда.  Невинность  юности,  радость детства,  прыжок  из  кровати
навстречу новому  дню... все прошло,  пыл остыл, рвение  угасло.  Повторение
этой фразы -- не  более чем напоминание, эхо  былого -- того, что так быстро
проходит, того, что невозможно ни удержать, ни вернуть...
     Музыка  оборвалась  на  последних  тактах. Я услышал  звонок  телефона.
Наверное, игравший,  кто  бы он ни был, пошел снять  трубку. Окно закрылось,
все стихло.
     Телефон стоял в холле,  и если  моя  мать  была наверху, то, подбежав к
нему,  она снимала трубку, едва переводя дух. Возможно, человек, игравший на
рояле, тоже бегом  спустился в холл. Мой взгляд остановился на дереве, ветви
которого шатром раскинулись над  маленьким садом. Где- то в их гуще  до  сих
пор  прячется  резиновый  мячик; я очень им дорожил, но однажды  закинул  на
дерево, да так и не отыскал. Там  ли он сейчас?  При  этой мысли  мне  стало
немного  обидно, и  я почувствовал острую антипатию  к  нынешнему  владельцу
моего  дома. Он вправе бродить  по комнатам,  открывать  и  закрывать  окна,
отвечать на  телефонные  звонки. А я всего лишь  посторонний, разглядывающий
чужие стены.
     Вновь  зазвучал  рояль.  Теперь  это  был  <Прелюд>  Шопена,  скорбный,
страстный. После телефонного звонка  настроение игравшего  изменилось, нервы
дали волю мрачной меланхолии. Но все это не имело ко мне никакого отношения.
     Пройдя до конца виа деи Соньи, я вышел на виа 8 Сеттембре и остановился
перед  университетом.  Казалось,  я вступил  в иное  время.  Повсюду бурлила
молодость:   юноши  и   девушки   группами  выходили   из   аудиторий;   они
разговаривали, смеялись, рассаживались по  мотороллерам.  К  старым зданиям,
издавна  известным  под  названием  <Учебный  дом>,  были  пристроены  новые
флигели, окна сияли не только свежей краской, но и  несвойственной им прежде
жизнью. На противоположной  стороне улицы тоже высились новые постройки,  и,
наконец, здания,  венчавшие вершину холма -- возможно, новая  библиотека, --
еще только подводились под крышу.  Университет был уже  не тем  осыпающимся,
полинявшим  гнездом  учености, каким я  его запомнил  с детских лет. Суровая
аскетичность  была  изгнана.  Теперь  в  нем  правила  бал  молодость  с  ее
великолепным  презрением  ко всему обветшалому  и потрепанному. Во всю  мощь
ревели транзисторы.
     Сжимая пальцами  ручку  саквояжа,  я стоял, как  путник на границе двух
миров. Один -- виа деи Соньи моего  прошлого, полная воспоминаний, но уже не
моя; другой  -- мир деятельный,  шумный,  но  столь же равнодушный  ко  мне.
Мертвецы  не  должны  возвращаться.   Лазарь  был  прав,  испытывая   дурные
предчувствия. Застигнутый между прошлым и будущим, страшась того и  другого,
он искал небытия могилы -- но тщетно.
     -- Привет, -- раздалось над моим ухом. -- Вы  уже  приняли какое-нибудь
решение?
     Я обернулся  и  увидел Карлу Распа.  Она была холодна, сдержанна, но во
всем ее облике чувствовалась уверенность. Без сомнения, в себе самой.
     <Да, синьорина.  Благодарю  за  беспокойство,  но  я  решил  уехать  из
Руффано>. Именно так  я намеревался ответить.  Но слова  эти произнесены  не
были. Мимо нас промчался на мотороллере  какой-то парень. Он громко смеялся.
На руле его мотороллера развевался маленький флажок, совсем как в годы войны
на капоте  штабной машины коменданта, приятеля моей матери,  развевалась его
ненавистная эмблема.  Флажок студента был  обычной  туристической  дешевкой,
наверное, купленной за несколько сотен лир на пьяцца Маджоре, но  на нем был
изображен сокол Мальбранче, и я в моем ностальгическом настроении усмотрел в
этом символ.
     Вновь  войдя  в  привычную  для  меня  роль  групповода,  я  поклонился
синьорине,  при  этом  скользнув  по  ее лицу, туловищу  и  ногам  ласкающим
взглядом, который -- и нам обоим это было прекрасно известно -- ровно ничего
не значил.
     -- Я как  раз шел  во  дворец, -- сказал я ей. -- Если вы свободны, то,
возможно, мы могли бы пойти вместе?
     Итак, отступление было отрезано.


    ГЛАВА 6

     Университетская  библиотека  размещалась  на первом  этаже  герцогского
дворца,  в бывшем банкетном зале.  При моем отце здесь хранились рукописи  и
документы,  они и теперь  лежали  на отдельных полках, в стороне от тех, что
временно  были  предоставлены университету. Моя  новая знакомая  чувствовала
себя здесь, как дома. Я шел за ней, делая вид, будто впервые оказался в этих
стенах.
     Просторная комната была гораздо больших размеров, чем  мне запомнилось.
В ней витал аромат, неотделимый от книг; многие из них были сложены стопками
прямо на  полу.  Кругом  царила полная неразбериха. Один  служащий,  стоя на
коленях,  вкладывал  в  книги  регистрационные карточки.  Другой,  застыв на
стремянке, разбирал верхние полки.  Изможденная особа  женского пола  что-то
записывала под  диктовку личности, в  которой я  сразу признал  библиотекаря
Джузеппе Фосси.  Это был невысокий крепыш  с  оливково-зеленым цветом лица и
бегающими глазками навыкате, каковые для меня всегда ассоциируются с тайными
свиданиями.  Увидев мою спутницу,  он  прервался на полуслове,  бросил  свою
фаворитку и поспешил нам навстречу.
     --  Джузеппе,  я нашла тебе  помощника,  -- сказала Карла  Распа. --  У
синьора  Фаббио  диплом  по  современным  языкам,  и  он  с   благодарностью
согласится на временную работу.
     Синьор  Фосси  смерил  меня  оценивающим  взглядом, и в  его выпученных
глазах мелькнула затаенная враждебность -- уж не появился ли соперник? Затем
он, не теряя времени, повернулся к предмету своего обожания.
     -- Синьор Фаббио -- твой знакомый?
     -- Знакомый  знакомого,  -- поспешно  ответила  она.  -- Синьор  Фаббио
работал в туристическом агентстве в Генуе. Я знакома с управляющим.
     Эта ложь, при всей ее неожиданности, сделала свое дело.
     --  Мне  действительно  нужен помощник,  -- признался  библиотекарь. --
Человек  со знанием языков  --  бесценная  находка для составления  каталога
иностранных книг. Видите, какой здесь беспорядок. -- Он с извиняющимся видом
показал на комнату и продолжил: -- Но предупреждаю, оплата невелика  и, если
я вас приму, мне придется улаживать это дело с университетским начальством.
     Я жестом дал понять, что приму любое предложение,  и он  снова  перевел
взгляд  на  Карлу Распа.  Она  ответила ему тем  же  взглядом, что  и  мне в
ресторане  на  виа Сан  Чиприано, но  куда  более неотразимым.  Библиотекарь
разволновался.
     --  Ну, тогда... я придумаю, как все уладить. С вашей помощью я вздохну
свободнее. А так все вечера...
     Они снова  обменялись заговорщическими взглядами. Теперь я  понял,  что
имела в виду моя  спутница, говоря,  что  по ночам Руффано вымирает;  тем не
менее угодить ей, должно быть, нетрудно.
     Пока Джузеппе  Фосси разговаривал по телефону, мы притворялись глухими.
Но вот трубка легла на рычаг.
     --  Все улажено,  --  объявил он. -- Везде одно и  то  же. Если дело не
касается лично  их,  во  всем  университете  ни  у кого  нет  времени и  все
приходится решать самому.
     Я  поблагодарил, выразив  некоторое  удивление,  что вопрос о временном
увеличении штата решился так быстро.
     -- Ректор болен, -- объяснил Джузеппе  Фосси. -- Без него нет и власти.
Университет -- это \textit{он}.
     -- Увы,  наш  возлюбленный ректор, -- шепотом проговорила  синьорина, и
мне  показалось,  что в  ее  голосе  прозвучала  ирония, -- перенес тромбоз,
побывав в Риме  на совещании,  и с тех  пор лежит в  больнице. Без  него  мы
просто пропадаем. Вот уже несколько недель, как он болен.
     -- И никто не исполняет его обязанности?
     -- Заместитель ректора,  профессор Риццио, -- ответила она.  --  Он  же
заведует  учебным отделом и все время проводит в спорах  с профессором Элиа,
деканом факультета экономики и коммерции.
     --  Ну-ну, Карла, --  укоризненно  заметил библиотекарь,  --  курить  и
сплетничать в библиотеке запрещено. Тебе следовало бы это знать.
     Он снисходительно похлопал ее  по руке и, покачав головой,  взглянул на
меня. Покачивание  головой означало несогласие с ее словами, похлопывание по
руке -- заявление права собственности. Я молча улыбнулся.
     --  Я  должна  вас  покинуть, --  сказала она,  оставив нас  в сомнении
относительно того,  к  кому обращены  эти слова. --  В  пять у меня еще одна
лекция.  --  Она  протянула  мне  руку:  --  Увидимся.  -- И  быстрым  шагом
направилась к двери.
     -- Карла, минуту... -- Синьор Фосси поспешил за ней.
     Пока  я  ждал указаний, один из сотрудников  украдкой подмигнул  мне. О
чем-то пошептавшись с синьориной, синьор Фосси вернулся и коротко бросил:
     -- Если  не возражаете, можете сегодня же приступить к работе.  Этим вы
всем нам очень поможете.
     В течение двух следующих часов он знакомил  меня с моими обязанностями.
Особое   внимание  следовало  обратить  на   то,   что   некоторые  тома  из
университетской  библиотеки  смешались  с  книгами,  принадлежащими  дворцу,
которыми ведал художественный совет Руффано.
     -- Огромное упущение, -- заметил синьор  Фосси. -- Это случилось еще до
меня. Но  всем неприятностям придет конец, когда мы  переведем свои книги  в
новую университетскую библиотеку. Вы видели здание?  Оно почти  закончено. И
все  благодаря ректору профессору Бутали. Для университета он творит чудеса.
-- Библиотекарь  понизил голос  и бросил взгляд в сторону  ближайшего к  нам
сотрудника.  -- Хотя многие  ему и  мешают. Обычное дело в небольших центрах
вроде  нашего.  Соперничество  между   факультетами  да  взаимная   ревность
университета и художественного совета. Одни хотят одного, другие другого. На
ректоре лежит неблагодарная задача всех примирять.
     -- Это и стало причиной сердечного приступа? -- спросил я.
     -- Думаю,  да,  --  ответил  библиотекарь,  и  в  его  выпуклых  глазах
загорелся понимающий  огонек.  -- К  тому же у  него жена-красавица. Синьора
Бутали на несколько лет моложе мужа.
     Я продолжал  разбирать  книги. Где-то в начале  седьмого Джузеппе Фосси
посмотрел на часы.
     -- В семь у меня  свидание, -- сказал он.  -- Вы не побудете  здесь еще
час?  А  перед   уходом  зайдите,   пожалуйста,  в  регистрационное  бюро  и
запишитесь. Если  желаете,  можете  получить там  список адресов, по которым
можно найти квартиру. Университет имеет предпочтительное право на ряд комнат
с  небольшим  пансионом.  Если вам  что-нибудь понадобится,  синьорина Катти
поможет.
     Когда Джузеппе  Фосси,  пожелав нам всего  доброго, торопливо вышел  из
комнаты, служащая  лет пятидесяти угрюмо  посмотрела  на  меня сквозь стекла
очков, после чего с тем же кислым выражением лица вернулась к своим записям.
Младший сотрудник, которого, как я слышал, звали Тони, подошел ко мне.
     -- Сегодня вечером он сбавит вес, -- шепотом проговорил Тони.
     -- С синьорой, которая вышла отсюда пару часов назад?
     -- Говорят, она неутомима. Правда, сам я не пробовал попытать счастья.
     Синьорина Катти  резким голосом  велела ему снять  несколько книг  с ее
стола.  Я  спрятал лицо  в  огромный гроссбух. Прошел час.  Ровно  в  семь я
подошел к  столу синьорины Катти и, выслушав сухое уведомление о том, что на
сегодня  моя  работа  закончена,  отправился  в  регистрационное бюро.  Тони
последовал  моему примеру, и  мы вместе  направились  через притихший двор к
выходу из дворца.
     Перед парадной лестницей, ведущей к герцогским покоям на  втором этаже,
я задержался. Везде ярко горел свет, и откуда-то сверху до меня долетал звук
голосов.
     -- Что там такое? Разве дворец не закрывается в четыре часа?
     --  Да,  для  посетителей,   --   ответил  Тони,   --  но  председатель
художественного совета может приходить и уходить, когда  пожелает. К тому же
сейчас он занимается подготовкой фестиваля.
     У боковой двери сидел дежурный смотритель. Мы попрощались с ним и вышли
на пьяцца Маджоре.
     -- Фестиваля? -- переспросил я.
     --  Ну  да, неужели вы о нем  ничего не знаете? Это  наш великий  день.
Фестиваль учредил  ректор  профессор  Бутали, чтобы сделать  наш университет
более известным,  но  сейчас  это  гордость  всего  Руффано,  люди приезжают
издалека. Студенты  дают  замечательное  представление.  В прошлом  году оно
состоялось здесь,  во  дворце. -- Тони  обмотал вокруг шеи шарф  и свернул к
прислоненному к стене мотороллеру. -- Идете на свидание? Если нет,  моя Диди
вас пристроит.  Она  работает в  керамических  мастерских,  но знает  многих
студенток с Э. К., там есть прехорошенькие.
     -- Э. К.?
     -- Факультет экономики и коммерции. Три года, как открылся, но по числу
студентов  скоро  обгонит  все  остальные  факультеты.  Большинство  из  его
студентов живут  в  городе или  приезжают  на занятия из  других мест - -  в
том-то и штука! Они не ютятся в студенческих общежитиях, как остальные.
     Он улыбнулся и завел свою машину. Сквозь рев мотора я крикнул,  что мне
надо  зайти в  управление,  чтобы записаться  и  найти место для ночлега. Он
махнул  мне  рукой и  рванул с места. Я смотрел ему вслед с таким  чувством,
будто  мне, по  крайней мере,  лет  сто.  Всякий, кому за  тридцать, молодым
кажется дряхлым стариком.
     Я направился к  зданию университета. Войдя в вестибюль,  увидел дверь с
надписью  <Регистрационное  бюро>  и рядом  с  ней окно,  за  которым  сидел
дежурный.
     --  Моя  фамилия  Фаббио.  --  Я  протянул удостоверение  личности.  --
Библиотекарь синьор Фосси просил меня зайти к вам.
     -- Да, да...
     Казалось, он уже знал обо мне и без дальнейших вопросов что-то вписал в
свою  книгу.  Затем протянул мне пропуск и  анкету  для  подписи.  И  список
адресов.
     -- Ищите комнату по этому  списку,  --  сказал  он.  --  С тех, кого мы
посылаем, берут меньшую плату.
     Я поблагодарил и уже собирался уйти, но немного помедлил.
     -- Между  прочим, вы не скажете, кто живет  в доме  номер восемь по виа
деи Соньи?
     -- Восемь? -- переспросил дежурный.
     --  Да, -- сказал я, -- дом за  высокой стеной и  с  одним-единственным
деревом в маленьком саду.
     --  Это  дом ректора,  -- ответил  он,  пристально глядя  на  меня.  --
Профессора Бутали.  Но  сейчас  он болен и его нет  в городе. Он  в Риме,  в
больнице.
     -- Да, мне это известно, но я не знал, что он живет на виа деи Соньи.
     -- Там он и живет. Ректор и  синьора  Бутали уже несколько лет как туда
переехали.
     -- А кто там играет на рояле?
     -- Синьора. Она преподает музыку. Но сомневаюсь,  что она сейчас  дома.
Она в Риме вместе с профессором.
     -- Днем я проходил мимо  этого дома, и мне  показалось, что там  кто-то
играет на рояле, -- сказал я.
     -- Значит, она вернулась, -- сказал он. -- Я могу и не знать.
     Я  попрощался  и  вышел. Итак... сам ректор  оказал  честь моему  дому,
избрав его своей резиденцией. В прежние времена глава университета жил рядом
со студенческим  общежитием. Очевидно, продавец открыток и флажков был прав,
сказав,  что  в городе многое  изменилось  и  что  с  нашествием мальчиков и
девочек,  изучающих  экономику и коммерцию, мой родной  Руффано скоро станет
соперником Перуджи и Турина.
     Спускаясь с холма, я снова прошел мимо герцогского дворца и остановился
под уличным фонарем посмотреть список адресов. Виа Россини, виа 8 Сеттембре,
виа  Ламбетта... нет, слишком близко  к студентам.  Виа Сан  Чиприано... да,
возможно. Виа Сан Микеле... я улыбнулся. Не там ли свила гнездышко синьорина
Карла Распа? Я достал ее визитную карточку. Дом номер 5. В списке указан дом
номер 24. Стоит заглянуть. Я поднял саквояж и пошел вниз по виа деи Соньи.
     Должно  быть,  вчера снегопад  разогнал  по домам все население города.
Сегодня вечером  тоже было  холодно, но звезды  ярко сияли,  и  площадь была
полна народа,  однако, в  отличие  от  дневной  толпы,  которую,  по давнему
обычаю, в основном составляли мужчины средних лет,  теперь повсюду виднелись
молодые  лица. Девушки,  без устали щебеча  и  смеясь, парами  прохаживались
перед  колоннадой;  юноши,  засунув  руки в карманы,  смеясь и  насвистывая,
держались группами, некоторые сидели на мотороллерах. Через несколько  минут
в кинотеатре должен был начаться сеанс,  и сверкающая огнями реклама обещала
страсти под карибскими небесами. <Отель деи Дучи> на противоположной стороне
выглядел заброшенным и до крайности несовременным.
     Я  перешел  через  площадь,  оставив  без   внимания  взгляд  невысокой
рыжеволосой  красотки  -- факультет  экономики  и  коммерции?  -- и, свернув
направо, оказался на виа Сан Микеле. Я отыскал глазами табличку с номером 5.
Перед домом стояла малолитражка. Джузеппе Фосси? Сквозь ставни второго этажа
пробивался свет. Ну что ж... удачи ему. Я пошел дальше, на сей раз в поисках
дома номер 24. Он находился на противоположной стороне улицы, но из его окон
дом  номер  5 был  отлично виден.  Мне  вдруг  стало  весело,  и  я,  словно
школьник-проказник,  решил  обследовать   дом.  Дверь  была  не  заперта,  в
вестибюле горел свет. Я заглянул в свой список...  Синьора Сильвани. Я вошел
и  осмотрелся.  Везде было чисто --  следствие недавнего  ремонта,  -- и  из
невидимой  мне  кухни доносился соблазнительный  запах. Кто-то бежал вниз по
лестнице. Оказалось, девушка лет двадцати с мелкими чертами лица и огромными
глазами сказочной феи.
     -- Вы ищете  синьору Сильвани? -- спросила девушка.  -- Она на кухне, я
ей скажу.
     -- Нет,  подождите минутку. --  Мне нравилась атмосфера дома, нравилась
девушка.  --  Этот  адрес  мне  дали  в  университете.  Я  временно  работаю
помощником библиотекаря, и мне  нужна  комната на неделю, на две. Здесь есть
свободные?
     -- Есть одна свободная комната на верхнем  этаже, --  ответила девушка.
-- Но, может быть, она уже заказана. Вам надо спросить у синьоры Сильвани. Я
просто студентка.
     -- Экономика и коммерция? -- спросил я.
     -- Да, как вы догадались?
     -- Мне говорили, что туда принимают только самых хорошеньких девушек.
     Она рассмеялась и, спустившись в вестибюль, остановилась рядом со мной.
Мне  всегда  доставляет удовольствие,  когда девушка  ниже  меня ростом. Эту
можно было принять за ребенка.
     -- А я  и не знала,  -- заметила она. --  Во  всяком случае, мы живые и
всем даем это понять. Так ведь, Паоло? -- По лестнице спустился юноша, такой
же  красивый,  как  и  она.  --  Это  мой брат.  Мы  оба студенты факультета
экономики и коммерции. Мы приехали из Сан-Марино.
     Я пожал руку им обоим.
     -- Армино Фаббио из Турина, хотя работаю обычно в Генуе.
     -- Катерина и Паоло Паскуале, -- в один голос ответили они.
     --  Послушайте, --  сказал я, -- как, по-вашему, стоит мне  снять здесь
комнату?
     -- Конечно, -- сказал юноша. -- Здесь чисто, удобно и  хорошо кормят. -
- Он  тряхнул головой  в сторону  кухни.  --  И не связывают во  времени. Мы
приходим и уходим, когда хотим.
     -- К тому же мы компания покладистая, -- добавила девушка. -- Кто хочет
заниматься -- занимается, кто хочет  развлекаться -- развлекается. Паоло и я
делаем понемножку и то и другое. Обязательно узнайте про комнату.
     У нее была дружелюбная, приветливая улыбка, у него  тоже. Не  дожидаясь
моего  ответа,  она  громко  позвала  синьору.  Дверь  кухни  отворилась,  и
появилась синьора. Это была плотная женщина средних  лет с высокой грудью  и
огромными бедрами, привлекательная и с первого взгляда располагающая к себе.
     -- Вам нужна комната? -- спросила она. -- Пойдемте посмотрим.
     Синьора  протиснулась  между  мной  и  Паоло  и  стала  подниматься  по
лестнице.
     -- Вот видите, -- рассмеялась Катерина. -- Как все просто. Надеюсь, вам
понравится. А мы с Паоло идем в кино. До встречи.
     Переговариваясь и  смеясь, они  вышли  из дома,  а я следом за синьорой
Сильвани стал подниматься по лестнице.
     Мы поднялись  на последний этаж,  и она распахнула дверь  комнаты. Окна
выходили на улицу. Синьора Сильвани включила свет, я подошел к окну и открыл
ставни: люблю знать, где я нахожусь и что могу увидеть. Я посмотрел на улицу
и  увидел:  малолитражка по-прежнему  стоит  перед домом  номер  5.  Затем я
оглядел комнату. Она была невелика, но в ней имелось все необходимое.
     -- Она мне подходит, -- сказал я.
     --  Хорошо. Тогда  располагайтесь.  Стол  по желанию.  Когда  надумаете
обедать в городе,  предупредите  меня, но  если и забудете,  я  не  обижусь.
Сейчас мы накрываем на стол, если хотите, можете к нам присоединиться.
     Любезный прием,  неофициальная  атмосфера,  никаких вопросов -- все это
меня  вполне  устраивало.  Я  разобрал  свой  саквояж,  умылся,  побрился  и
спустился  вниз. Звук голосов привел меня в  столовую. Синьора  Сильвани уже
восседала во  главе  стола  и  разливала  суп. За столом  сидело  еще четыре
человека: средних лет  мужчина, которого  синьора  сразу отрекомендовала как
своего  мужа, --  такой же дородный  и упитанный, как она,  -- и трое вполне
безобидных  на  вид  студентов,  ни один  из  которых  не  мог  похвастаться
внешностью Паоло.
     --  Наш  новый постоялец, синьор Фаббио, --  объявила хозяйка. -- А это
Джино, Марио и Джерардо. Садитесь и будьте, как дома.
     -- Прошу вас без  церемоний, -- сказал я. -- Меня  зовут Армино. Не так
давно я и сам в Турине готовился к экзаменам на степень бакалавра.
     -- Гуманитарий?
     -- Иностранные языки. Разве я так похож на гуманитария?
     Ответом был взрыв смеха и  дружное <Да!>,  после чего сидевший рядом со
мной Джино  объяснил, что это их дежурная шутка и каждого новичка постояльцы
синьоры Сильвани обвиняют в принадлежности к гуманитариям.
     -- Так  вот,  я  работаю  групповодом  в  туристическом  агентстве.  Но
поскольку  сейчас состою  при  университетской библиотеке,  то, возможно,  и
попадаю в категорию гуманитариев.
     Со всех сторон послышались дружелюбные возражения.
     --  Не  обращайте на них  внимания,  -- улыбнулся хозяин. -- Просто эти
ребята  изучают экономику и  коммерцию и поэтому думают,  что  весь  Руффано
принадлежит им одним.
     --  Но, синьор, ведь  так  оно  и есть, --  возразил один из студентов,
кажется, Джерардо. -- Мы -- свежая кровь университета. Остальные не в счет.
     -- Так говорите вы, -- сказала синьора Сильвани, наливая мне суп, -- но
мы  слышали  и  другое. Потому-то студенты  гуманитарных  факультетов, да  и
кое-кто еще, и считают вас шайкой хулиганов.
     Мой  сосед  Джино объяснил  мне, что факультет  экономики  и  коммерции
процветает.  Дополнительная  плата за  обучение,  которая  поступает  от его
студентов, дает университету возможность тратить гораздо больше,  чем он мог
себе позволить  за всю  свою  долгую  историю.  Отсюда  новые здания,  новая
библиотека.
     --  Без  нас ничего этого не было бы, -- со  страстью в голосе  говорил
Джино. -- И при всем том эти зубрилы с педагогического и гуманитарии воротят
от нас нос, точно  мы дрянь какая-то.  Но мы уже почти обогнали их числом, а
через год-другой и вообще их утопим.
     --  Скажу вам, -- вступил в разговор  Марко, -- что на днях дело дойдет
до драки, и я знаю, кто победит.
     В библиотеке  мой новый приятель Тони назвал  студентов Э.  К.  славной
компанией. Он был прав.
     --  Видите ли,  --  заметил синьор Сильвани,  когда студенты  о  чем-то
заспорили,   --  эти  ребята  не  знали   войны.  Им  надо  выпустить   пар.
Соперничество между факультетами -- один из способов.
     --  Возможно,  и  так,  --  сказал  я. -- Но  не  предполагает  ли  это
отсутствие такта у их профессоров?
     Мой хозяин покачал головой.
     -- Ректор -- прекрасный человек, -- возразил  он. -- В Руффано никто не
пользуется таким уважением,  как профессор Бутали. Но вы же  знаете,  что он
болен.
     -- Да, в библиотеке мне сказали об этом.
     --  Говорят, он чуть  не умер, но сейчас  поправляется.  Да  и  синьора
Бутали -- превосходная женщина.  Их очень-очень уважают.  С тех  пор как его
нет, это  глупое соперничество разгорелось  пуще прежнего, но  стоит ректору
вернуться, оно  прекратится,  уверяю вас. Здесь  во многом  виноваты  старые
профессора, во всяком случае, так поговаривают  в префектуре, где я работаю.
Глава  учебного отдела профессор  Риццио и  его  сестра, директриса женского
студенческого  общежития, --  люди  довольно  ограниченные,  с  устоявшимися
взглядами  и привычками, и  вполне  естественно, что их  возмущает поведение
декана  факультета  экономики  и коммерции  профессора  Элиа.  У  нас  таких
называют <толчками>, уж слишком он самоуверен и к тому же приезжает сюда  из
Милана.
     Воздавая должное  прекрасной  стряпне  синьоры Сильвани, я подумал, что
отвечать  за  целый автобус туристов-иностранцев, наверное, куда проще,  чем
поддерживать мир  между  группами  студентов  вроде тех, что сидят рядом  со
мной. Я не помнил, чтобы в Турине чувствовался такой накал страстей.
     Обед   закончился,  и  наше   небольшое  общество  распалось.  Студенты
отправились  на пьяцца делла Вита,  а  я извинился перед  хозяевами за отказ
присоединиться к ним в  гостиной за кофе и сигаретами. Сильвани - - славная,
приветливая пара, но на этот вечер с меня хватило разговоров.
     Я поднялся в свою комнату,  взял пальто и вышел на улицу. Машина еще не
отъехала от дома номер 5. Молодежь Руффано по-прежнему расхаживала по пьяцца
делла  Вита,  но  гуляющих стало  меньше.  Должно  быть, многие  отправились
смотреть фильм  с Карибским морем, остальные разошлись  по домам и  укромным
темным  уголкам. Я прошел мимо <Отеля деи Дучи> и  стал  спускаться к пьяцца
Меркато.   Слева  высоко  надо  мной  неясно  вырисовывался  западный  фасад
герцогского дворца с двумя возносящимися к небу башнями. Ребенком в этот час
я уже лежал  в постели. Я никогда не видел башни ночью или просто не понимал
их  красоты  и  изящества. Их  силуэт походил на  фантастический театральный
задник, внезапно открывшийся перед изумленным зрителем при подъеме занавеса.
На  первый  взгляд  они  казались  хрупкими, эфемерными. Понимание приходило
позже.  Эти  стены были  реальны,  грозны,  как  стены  настоящей  крепости,
скрывающие за собой смертоносную силу. Башенки над балюстрадой пронзали тьму
подобно  остро  наточенным копьям. Представшая предо  мной красота  покоряла
сердце... и таила угрозу.
     Прямо передо  мной тянулась виа  делле  Мура, окружавшая  весь Руффано,
слева была лестница, ведущая ко дворцу.  Я  решил подняться  по ней, но едва
поставил ногу  на  первую ступеньку, как услышал  топот бегущих ног.  Кто-то
сломя  голову сбегал по лестнице. Спуск был очень крутым, и  быстрый бег мог
закончиться бедой.
     -- Осторожно! -- крикнул я. -- Вы упадете!
     Из темноты вынырнул бегущий человек. Он споткнулся,  и я протянул руку,
чтобы  не  дать ему упасть.  Это был юноша, наверное, студент; он  попытался
вырваться от меня, и я заметил в его глазах неподдельный ужас.
     -- Нет, -- сказал он. -- Нет... Отпустите меня.
     Я выпустил  его руку,  и он, рыдая,  бросился бежать дальше.  Некоторое
время до меня долетал глухой топот бегущих ног.
     Я стал подниматься по лестнице, прислушиваясь и внимательно глядя перед
собой.  Лестницу  освещал один-единственный  фонарь,  и  ступени  были  едва
различимы во тьме.
     -- Здесь есть кто-нибудь? -- крикнул я.
     Никто не ответил.  Я устало добрел до последней  ступени  и  огляделся.
Справа от  меня  тянулась дворцовая ограда, ближайшая из  двух башен зловеще
высилась во мраке. Я  заметил, что  маленькая дверь рядом с всегда  запертым
портиком между башнями открыта.  Около нее кто-то стоял. Я сделал  несколько
шагов в ту сторону, фигура исчезла, дверь бесшумно закрылась.
     Я  прошел мимо безмолвного,  погруженного во  тьму  дворца  и вышел  на
аллею, ведущую к собору и пьяцца Маджоре. Вид испуганного  юноши не на шутку
встревожил меня. Он мог сломать себе шею. Открытая дверь, неподвижная фигура
произвели  на  меня  гнетущее  впечатление, в  них  было что-то  зловещее. Я
перешел  через площадь. Все молчало. Я свернул в боковую улочку,  ведущую  к
виа деи Соньи, и у меня вновь возникло желание взглянуть на мой старый дом.
     Кругом не  было ни души. Какое-то время я  стоял  под стеной,  глядя на
окна дома.  Сквозь  ставни  второго этажа пробивался  свет, но музыки  я  не
услышал. Вдруг со стороны дворца до меня донесся звук шагов.  Я инстинктивно
свернул за угол и стал ждать. Шаги приближались, уверенные, четкие. Если это
преследование, то человек,  который шел за мной, даже  не старался  остаться
незамеченным. Мрачный колокол кампанилы у меня  за спиной пробил десять раз,
и через несколько  секунд его звон подхватили колокола других  церквей. Шаги
смолкли перед дверью  в стене, окружавшей сад и дом. Я выглянул из-за угла и
увидел мужскую фигуру. Как и я, он сперва поднял глаза на дом, затем подошел
к  двери и  взялся  за  ручку.  Наверное,  жена  ректора так же нуждалась  в
утешении, как ее предшественница двадцать лет назад.
     Прежде чем открыть дверь, мужчина помедлил, и свет уличного фонаря упал
на  его лицо. Он вошел в  дом и  закрыл за собой дверь. Я стоял  неподвижно,
внезапно лишившись способности мыслить, чувствовать... Нет, этот мужчина  не
был незнакомцем. Это был мой брат Альдо.
     ГЛАВА 7
     Я  проскользнул  мимо  группы  студентов,  которые,  о  чем-то  болтая,
задержались у дома номер 2 по виа Сан Микеле -- среди них были брат и сестра
Паскуале,  --  и  сразу  поднялся  в  свою  комнату.  Я  сел  на  кровать  и
бессмысленно уставился на противоположную стену. Конечно же  это мираж, игра
света.  Подсознательная  ассоциация  с  нашим домом.  Альдо  подстрелили, он
сгорел в сорок третьем.  Моя мать  получила  телеграмму.  Я  помнил, как она
уставилась на конверт  -- наверняка там были плохие новости, -- потом прошла
на кухню,  позвала Марту, и они довольно  долго оставались  там за  закрытой
дверью.
     У детей есть чутье на дурные вести. Я сидел на лестнице и ждал. Наконец
мать вышла  из  кухни. Она  не плакала; на ее лице застыло выражение,  какое
обычно бывает  у взрослых, когда их что-то глубоко взволновало или потрясло.
<Альдо умер, -- сказала она, -- убит во время вылета. Его сбили союзники>. И
она поднялась в  свою  комнату. Я прокрался на  кухню,  где, уронив  руки на
колени,  сидела Марта.  В отличие от  моей матери, она онемела от горя, и по
щекам у нее текли слезы. Она протянула ко мне  руки.  Я тут же расплакался и
подбежал к ней.
     -- Мой малыш, Беато, -- сказала она. --  Мой ягненок, мой Беато. Ты его
так любил, ты любил своего брата!
     -- Это неправда, -- повторял я,  задыхаясь от рыданий. -- Это неправда.
Они не могут убить Альдо. Никто не может убить Альдо.
     -- Нет, это правда, -- сказала Марта, крепко прижимая меня к  себе.  --
Он ушел  так, как хотел уйти.  Он должен был взлететь  и упасть. Альдо, твой
Альдо.
     Память милосердна. После того первого дня наступил провал во времени, я
больше ничего  не  чувствовал.  Должно быть,  прошло  несколько недель, и я,
наверное, носил траур,  ходил с  товарищами в школу и чуть ли не с гордостью
говорил им: <Да,  мой брат умер. Сбит  во время полета>, словно такая смерть
прибавляла славы. Бегал вверх-вниз по лестнице. Тогда-то я и забросил мяч на
дерево. Отдельные, изолированные во  времени происшествия слились с другими,
несравненно более значительными: капитуляцией и перемирием, смысла которых я
не  понимал,  с прибытием в Руффано немцев и  коменданта. Жизнь, какой  я ее
знал, подошла к концу.
     И вот сейчас, сидя на кровати в пансионате Сильвани, я  вновь переживал
те первые мгновения  и  убеждал себя,  что  тот, кого я  только  что  видел,
несомненно, живой человек и  я ошибся, отождествляя  его  с тем,  кто  давно
умер.  Это  была галлюцинация. То  же, что  случилось с  учениками, когда им
казалось, что они видят Господа, воскресшего Христа.
     В дверь неожиданно постучали, я вздрогнул.
     -- Кто там?
     Не знаю,  чего я ожидал, возможно, появления  незнакомца-призрака.  Мой
вопрос был принят за разрешение войти.
     -- Извините  нас, --  сказала девушка, Катерина, -- но когда  вы только
что вошли, то выглядели совсем больным. Вот мы и подумали,  не случилось  ли
чего.
     Я выпрямился. Мне стоило больших усилий казаться спокойным.
     --  Ничего не  случилось, -- ответил я. -- Абсолютно  ничего.  Просто я
довольно быстро шел, вот и все.
     Мой  невразумительный  ответ был  встречен молчанием. По  лицам молодых
людей я догадался, что любопытство борется в них с вежливостью.
     -- А почему вы шли так быстро? -- спросил Паоло.
     Его  вопрос показался мне несколько странным. Словно он  догадывался...
Но как он мог догадаться? Они меня не знали. А я не знал их.
     -- Так  уж получилось,  --  сказал я. --  Я прошелся вокруг  дворца, по
соседним улицам и вернулся сюда. Я зашел дальше, чем думал.
     Они  обменялись  взглядами. И снова я подумал,  что они догадались, что
они знают.
     -- Не подумайте, будто мы собираемся вмешиваться,  -- сказал Паоло,  --
но за вами, случайно, не следили?
     --  Следили? -- переспросил я.  --  Почему? Нет...  Кому здесь  за мной
следить?
     У меня было  такое чувство, будто  я оправдываюсь. Что  могли  эти дети
знать  о прошлом,  о моем доме?  Что  могли они знать о моем покойном  брате
Альдо?
     -- Дело в том, --  тихо проговорила Катерина, затворяя дверь, -- что за
теми, кто ночью бродит около дворца,  время от времени следят. Ходят  разные
слухи. Если вы в компании, то этого не случается. Только с одиночками.
     И тут я  вспомнил бежавшего юношу.  Фигуру на верхней ступени лестницы.
Осторожно закрывшуюся дверь.
     -- Возможно, -- сказал я не то самому себе, не то им,  -- возможно,  за
мной следили.
     -- Но почему? Что случилось? -- поспешно спросила Катерина.
     Я рассказал  им про запыхавшегося юношу  и  его стремительное  бегство.
Рассказал про скрывавшуюся в тени фигуру, про то, как  она исчезла за дверью
дворца. Но ничего не рассказал ни про мое возвращение  по виа деи Соньи,  ни
про то, как я стоял возле своего дома. Они снова переглянулись.
     -- Значит, -- решительным тоном проговорил Паоло, -- они выходили.
     -- Кто? -- спросил я.
     -- Вы в Руффано недавно и не можете об этом знать, -- сказала Катерина.
-- В университете есть тайное общество. Никто не знает его членов. Они могут
быть с Э. К., с гуманитарных факультетов, с педагогического, юридического. А
то и со всех вместе. Но они поклялись не доносить друг на друга.
     Я протянул им сигареты. Я уже  почти успокоился. Прошлое отступило, и я
вновь вернулся в мир университетских проказ.
     --  Не улыбайтесь, -- сказал Паоло. --  Это совсем не смешно. Сперва мы
тоже думали,  что нас просто разыгрывают. Но оказалось  не так.  У студентов
были увечья, да и у ребят из города тоже. Хватали, завязывали глаза... ходят
слухи, что даже пытали. Но наверняка никто ничего не знает, вот в чем штука.
Жертвы  держат язык  за  зубами.  Через  несколько дней  что-то  просочится,
студент  скажет,  что  заболел, пропустит занятия, ну  и поползут слухи, что
\emph{они} на него напали.
     Брат  и сестра  сели  на  кровать с двух сторон от  меня. Лица их  были
серьезны. Их доверие льстило мне.
     --  Разве   власти  не  могут   что-нибудь   предпринять?   Университет
обязательно должен вмешаться.
     -- Не могут, -- сказала  Катерина. -- Вы не знаете силы этих людей. Это
не  просто  обычное университетское  общество,  члены  которого  всем хорошо
известны. У них все держится в тайне. Это организация тайная. И преступная.
     -- Насколько мне известно, -- сказал Паоло, -- в  нее могут входить  не
только студенты, но и  преподаватели. И хотя все  студенты Э.  К. чувствуют,
что она  направлена  против  них,  мы ни  в чем  не  можем быть уверены.  Мы
слышали, что даже в нашей группе есть студенты, которые на них шпионят.
     --   Теперь   вы   понимаете,  --  сказала  Катерина,   --  почему   мы
забеспокоились, когда вы вошли. Это они, -- сказала я Паоло.
     Я потрепал их по плечам и поднялся с кровати.
     -- Нет,  если они и выходили, то не по мою душу. -- Я подошел к окну  и
открыл ставни. Перед домом номер 5 машины уже не  было. -- Иногда, -- сказал
я, -- у людей бывают  галлюцинации.  Со мной такое случалось. Порой кажется,
будто видишь  что-то  совсем  потустороннее, а  потом все  объясняется самым
обыкновенным образом. Возможно, ваше  общество и существует, даже  наверняка
существует.   Но  вы  могли   преувеличить   его   значение,  отчего  оно  и
представляется вам куда более грозным, чем есть.
     -- Совершенно верно,  -- сказал  Паоло,  тоже вставая,  -- вы  говорите
совсем  как  наши зубоскалы.  Но  вы  ошибаетесь.  Подождите,  сами увидите.
Пойдем, Катерина.
     Девушка пожала плечами и вслед за братом направилась к двери.
     -- Я знаю, это звучит глупо, --  сказала она,  обращаясь ко мне, -- как
детская страшилка. Но в одном я  уверена.  Я ни за  что  не  стану гулять по
Руффано ночью,  если нас будет меньше шести человек. Здесь и на пьяцца делла
Вита все спокойно. Но не на холме и не рядом с дворцом.
     -- Благодарю вас, -- сказал я. -- Я воспользуюсь вашим предупреждением.
     Я  докурил  сигарету,  разделся  и лег в  постель.  Сказка  про <тайное
общество> подействовала на меня как противоядие -- я оправился от пережитого
потрясения. Здравый смысл подсказывал мне, что случайная встреча на лестнице
и фигура, скрывавшаяся  за дверью герцогского  дворца, так повлияли на мое и
без  того  подогретое  воспоминаниями  воображение,  что,  когда я подошел к
своему старому  дому,  оно вызвало из тьмы образ живого Альдо. За  последние
дни это уже второй случай. Сперва  я принял за  Марту женщину, убитую в Риме
на виа Сицилиа. И вот теперь -- видение брата. В ту ночь я спал спокойно.
     Утром я проснулся со свежей головой, голодный и полный энергии.  Прежде
всего я сказал себе, что пора отогнать все призраки и развеять тени, которые
преследовали меня последнее время. Я разыщу косоглазого сапожника и спрошу у
него, жива  ли  Марта.  Более  того --  наберусь  храбрости, позвоню в дверь
нашего  старого  дома на  виа деи Соньи и  попрошу  супругу ректора  синьору
Бутали назвать мне имя ее ночного посетителя. Вероятнее всего, это последнее
получит   заслуженный  отпор,   последует  жалоба   в  регистрационное  бюро
университета, и -- конец моей  временной работе. Призраки будут повержены, и
я обрету свободу.
     Мои юные друзья Паскуале и другие студенты ушли на лекции  еще до того,
как я без четверти  девять вышел  из  дома  и  по виа  Россини  направился к
герцогскому  дворцу. Руффано сиял в лучах утреннего  солнца, и  меня со всех
сторон окружали шум и суета. Никакие мрачные фигуры не таились в дверях и не
пугали   прохожих.  Я   размышлял,   до  какой   степени  рассказ  студентов
соответствовал истине и не был ли  он наполовину мифом, порожденным массовой
истерией. Слухи, как инфекция, разносятся быстро.
     Я отметился в библиотеке под девятый удар  соборного колокола, опередив
своего  начальника  на  три  минуты.  Джузеппе  Фосси,  подумал  я, выглядит
измотанным,  вполне  возможно, что подвиги  минувшей ночи  выкачали его не в
одном, а сразу в нескольких смыслах. Он коротко поздоровался  со  мной  и  с
другими и тут  же отрядил  меня  сортировать и  отбирать  тома  на немецком,
которые  принадлежали   университету,  но  случайно  смешались  с  дворцовой
библиотекой.  Эта работа  очень отличалась от  сверки маршрутов  и  сведения
цифр, и  я  ушел в нее с головой. Особенно заинтересовал меня  четырехтомный
труд  под названием <История герцогов Руффано>, написанный каким-то немецким
ученым в начале девятнадцатого века и, по словам Джузеппе Фосси, чрезвычайно
редкий.
     -- Между  художественным  советом и нами идет спор по поводу того, кому
он принадлежит, -- сказал мне библиотекарь. -- Пока лучше отложите эти книги
и не пакуйте их с остальными. Мне надо посоветоваться с ректором.
     Я решил  осторожно  поставить тома на отдельную  полку. Раскрыв один из
них, я увидел, что страницы слиплись. Вряд ли эти тома  когда-нибудь читали.
Архиепископ   Руффано,   которому   они,  должно   быть,   принадлежали   до
Рисорджименто,   либо  не  знал  немецкого,  либо  был  так   шокирован   их
содержанием, что не решился даже перелистать их.
     <Клаудио Мальбранче, первый герцог Руффано, был известен под прозванием
Сокол,  --  прочел  я.  --  Его  короткая жизнь  окутана  тайной,  поскольку
современные власти не  дают нам возможности с определенностью заявить о  его
чудовищных  пороках,  каковыми традиция  и  косвенные  намеки  очернили  его
память. Многообещающий юноша, он не выдержал испытания властью и богатством,
забыл о былом благочестии  и,  окружив  себя горсткой  приверженцев, наводил
страх на  добропорядочных граждан  Руффано  отвратительной распущенностью  и
беспредельной жестокостью. Никто не осмеливался покидать свой дом вечером из
страха, что  Сокол  спустится в  город и вместе со своими сообщниками начнет
всех хватать и учинять прочие бесчинства>.
     -- Синьор Фаббио,  будьте любезны,  помогите  мне  разобраться с  этими
списками. -- Голос моего начальника, немного  усталый, немного раздраженный,
оторвал  меня от поразительных разоблачений,  обещанных немецким  ученым. --
Если  вы  желаете читать книги,  то  должны тратить на это  свое время, а не
наше.
     Я  извинился. Он  больше не  возвращался  к этой теме,  и  мы  занялись
списками книг. Либо стряпня синьорины, либо ее запросы оказались не по силам
синьору Фосси. Я сделал вид, будто не замечаю ужимок Тони, который за спиной
нашего начальника, положив голову на ладони, изображал наигранное утомление;
однако меня не удивило, когда вскоре после двенадцати Джузеппе Фосси заявил,
что ему нездоровится.
     --  Наверное,  вчера  вечером  я  съел что-нибудь не то. Пойду домой  и
прилягу.  Если  станет  лучше,  вернусь во  второй половине  дня.  Буду  вам
чрезвычайно признателен, если вы продолжите работу.
     Приложив к губам  платок, он  поспешно вышел. Синьорина Катти заметила,
что, как всем хорошо известно, у синьора Фосси нелады с желудком. К  тому же
он слишком много работает. Он совсем себя не бережет. Неугомонный Тони опять
сделал несколько выразительных жестов,  и  я  снова  притворился,  будто  не
замечаю его пантомимы, на сей раз более смелой и открытой. Зазвонил телефон.
Я  стоял  ближе всех и взял  трубку. Приятный, нежный женский голос попросил
синьора Фосси.
     -- К сожалению,  -- ответил я, -- синьора Фосси сейчас нет. Может быть,
я смогу вам помочь?
     Женщина  спросила,  долго ли он будет  отсутствовать,  и я ответил, что
точно не знаю. Звонила не Карла Распа -- голос был немного ниже.
     -- С кем я разговариваю? -- прозвучало в трубке.
     -- Армино Фаббио, временный помощник синьора Фосси, --  представился я.
-- Могу я узнать, кто его спрашивает?
     -- Синьора Бутали, -- ответила женщина. -- Ректор просил  меня узнать у
него о нескольких книгах.
     Во мне  разгорелось любопытство. Супруга  ректора собственной  персоной
разговаривает  по  телефону  из  моего  родного   дома.  Но  натренированная
учтивость групповода одержала верх.
     -- Синьора, если я могу  что-нибудь сделать для вас,  вам стоит  только
сказать, -- без запинки  проговорил я. -- Синьор Фосси оставил библиотеку на
синьорину  Катти  и  на  меня. Может быть, вы доверите мне то,  о чем просил
ректор?
     После некоторого колебания она ответила:
     -- Как вам известно, ректор сейчас находится в больнице в Риме. Когда я
сегодня утром разговаривала с ним по  телефону, он попросил меня  узнать, не
может ли  синьор Фосси одолжить ему на время несколько довольно ценных книг,
о которых идет пустяковый спор между университетом и художественным советом.
С разрешения синьора  Фосси он хотел бы лично ознакомиться с ними. Когда я в
следующий раз поеду в Рим, то могла бы отвезти их ему.
     -- Разумеется, синьора, -- сказал я. -- Я совершенно уверен, что синьор
Фосси не станет возражать. Что это за книги?
     -- <История герцогов Руффано> на немецком, -- ответила она.
     Секретарша  делала мне  знаки.  Прикрыв трубку рукой,  я  объяснил, что
разговариваю с супругой ректора. Недовольное выражение  мгновенно  исчезло с
лица синьорины Катти. Она рванулась вперед и выхватила у меня трубку.
     -- Доброе утро, синьора, -- воскликнула она, и голос ее был слаще меда.
--  Я понятия не имела, что вы  уже вернулись  из  Рима. Как ректор?  -- Она
улыбалась и кивала, жестами призывая меня к молчанию. -- Естественно, ректор
получит  все, что ему  нужно, -- продолжала она.  -- Я прослежу, чтобы книги
сегодня же доставили  вам домой. Их вручу  вам  либо  я,  либо один  из моих
помощников.
     Последовали дальнейшие заверения, к  которым присовокупили сообщение  о
том, что  синьор  Фосси, как всегда,  перетрудился. И снова улыбки.  И снова
кивки. Затем, очевидно выслушав благодарность и поняв, что разговор окончен,
она положила трубку.
     Я поспешил сказать:
     -- Я сегодня же доставлю книги синьоре Бутали.
     Синьорина Катти во все глаза уставилась  на меня, и на лице у нее вновь
появилось кислое выражение.
     -- Вам  нет необходимости  идти  самому,  --  сказала она. --  Если  вы
завернете книги, я могу их отнести. Это мне по пути, и синьора меня знает.
     -- Синьор Фосси приказал мне не спускать глаз с этих книг,  -- возразил
я. -- К тому же мое отсутствие нанесет библиотеке меньший ущерб, чем ваше.
     Разъяренная,  но  признавая  поражение, она вернулась  к  своему столу.
Долетевшее с высокой лестницы осторожное покашливание известило  меня о том,
что  Тони все слышал. Я улыбнулся и снова  принялся за работу. Доступ в  мой
родной дом на виа деи Соньи был обеспечен. Большего пока и не требовалось.
     Я не вернулся в пансионат ко второму завтраку. Нашел небольшой ресторан
на виа  Россини,  который,  несмотря на то что был  битком набит студентами,
вполне  мне  подходил,  чтобы  перекусить   на  скорую  руку.  Вернувшись  в
библиотеку раньше других, я принялся упаковывать книги  для супруги ректора.
Меня заинтриговало обстоятельство, что ректор с больничной  койки потребовал
те  самые тома,  которые так поразили  мое  воображение. Копаться в  истории
жизни Сокола у меня не  было  времени. Я  сожалел об этом. Его безумие и его
смерть я помнил. Но что происходило между ними, отец никогда не рассказывал.
Разумеется,  об этом  не  упоминалось  ни в путеводителях по Руффано,  ни  в
буклетах с описаниями дворца.
     <...Злоупотребления  были  столь исключительны  по  своей  природе, что
побудить к ним мог только дьявол. Когда жители Руффано выдвинули против него
обвинения, герцог Клаудио отплатил  им, заявив, что самим небом ему дарована
власть решать, какого наказания  заслуживают его подданные. Гордого разденут
донага,  надменного подвергнут оскорблениям,  клеветника заставят умолкнуть,
змея  издохнет  от   яда   своего.  И  уравновесятся  чаши  весов   небесной
справедливости>.
     И так на  нескольких страницах.  <Искушение>  в  герцогской спальне над
библиотекой приобрело для меня новый смысл.
     <Герцог  Клаудио был, без сомнения, безумен.  Именно этим после ужасной
смерти Сокола объяснял его поступки наследовавший ему добрый  и мягкий брат,
великий герцог  Карло.  Подобные  соображения  не относились  к приверженцам
Сокола.  Ни  у  кого из  этой  горстки  распутников  не  было  веры  в  свое
божественное предназначение. Их миссией было насиловать и  уничтожать. Столь
великий  страх  и  ненависть  внушали  они  населению  Руффано,  что,  когда
произошла   последняя  резня  и  герцог  был  умерщвлен  вместе  со   своими
приспешниками, коридоры и  парадные комнаты  дворца были залиты кровью и над
падшими   свершались   самые   невероятные   жестокости   и   отвратительные
надругательства>.
     Разумеется, эти  страницы помогут ректору скоротать время в  больничной
палате.
     Я упаковал книги  и,  как  только  вернулся второй помощник,  вышел  из
библиотеки и направился на виа деи Соньи.
     Когда я приближался  к ограде  сада, волнение  мое  усилилось.  Сегодня
никто не прятался  в  тени.  Я шел домой. Подойдя  ближе,  я, как и накануне
вечером,  услышал звуки рояля. Это был  <Прелюд> Шопена.  Звуки то  взлетали
вверх, то  низвергались вниз с почти дикой насыщенностью и силой.  Казалось,
они  ведут спор,  страстный,  яростный,  который  не  потерпит  постороннего
вмешательства  и  все  снесет на  своем  пути;  но  вот он стих,  и звучание
инструмента  стало  вкрадчивым, умоляющим. Нет, эта музыка не для того,  кто
лежит на одре болезни. Но ведь ректор в Риме, миль за сто пятьдесят отсюда.
     Я  толкнул садовую калитку и  вошел.  Здесь ничто не  изменилось. Как и
прежде,  на  небольшом  огороженном пространстве росло одинокое  дерево,  но
трава  была  подстрижена  более аккуратно,  чем в наше время.  По выложенной
плитами дорожке  я подошел к двери и позвонил. Музыка смолкла. Неожиданно на
меня напал панический страх, и я едва не убежал, как мальчишка, бросив книги
перед дверью. Как сотни, тысячи раз  до того, я услышал звук спускавшихся по
лестнице шагов. Дверь отворилась.
     -- Синьора Бутали?
     -- Да.
     -- Прошу прощения за беспокойство, синьора. Я принес книги из дворцовой
библиотеки, которые вы просили.
     В  герцогском  дворце,  в  комнате  для  аудиенций  висит  картина  под
официальным названием <Портрет знатной дамы>, хотя отец называл изображенную
на ней женщину <Молчуньей>. Лицо  серьезное,  сосредоточенное,  темные глаза
смотрят  на художника с полным  безразличием, некоторые  даже говорят  --  с
осуждением. Альдо видел в ней  совсем другое. Помню,  как он спорил с отцом,
убеждая  его,  что в Молчунье  таится скрытый  огонь,  сжатые губы маскируют
пристальное  внимание и  наблюдательность.  Синьора  Бутали вполне  могла бы
позировать для этого портрета. Ее красота принадлежала шестнадцатому веку --
не нашему.
     -- Это я с вами говорила по телефону? -- спросила она и, словно заранее
зная ответ, добавила:  -- С вашей  стороны очень  любезно, что вы так быстро
пришли.
     Она протянула руку за книгами, но я смотрел мимо  нее... в глубь холла.
Прежними  были  только  стены. Стулья  незнакомой  формы  и  высокое зеркало
изменили   перспективу.  У  моего  отца  была   слабость  всюду  развешивать
репродукции любимых картин из дворца, уже тогда это казалось старомодным, но
зато благодаря ей мы  хорошо их запомнили. Теперь в холле висела только одна
картина, да и то современная, в застекленной раме: листок с нотами и рядом с
ним фрукты больше, чем  в  натуральную  величину.  Стена  вдоль  лестницы на
второй этаж, белая  при нас, теперь была сизо-серого цвета. Все это я увидел
и  осознал за  считанные мгновения, и меня охватило безрассудное негодование
на то,  что кто-то посмел войти в наш дом, испортить его  и, приноравливая к
своим вкусам, потревожить многолетние привычки,  впитанные  самими  стенами.
Разве стенам и потолкам, знавшим нас,  это безразлично? Неужели  они  должны
молча это сносить?
     -- Извините, синьора, -- сказал я. -- Но я пришел не только потому, что
вы  меня  попросили, а еще и потому, что  меня влекло к этому дому. Вчера  я
проходил мимо и  слышал, как играли на рояле. Поскольку  я  люблю музыку, то
остановился послушать. Тогда я даже не  знал, что это дом ректора, потом мне
сказали об этом в библиотеке. Когда сегодня утром вы спросили про книги...
     Как  и  у  дамы  на  портрете, ее губы не улыбались, но выражение  глаз
смягчилось.
     -- И вы решили, что это удобный случай, -- сказала она, прерывая меня.
     -- Если откровенно, то да.
     Я  отдал  ей книги.  Мой взгляд  снова устремился в  сторону  лестницы.
Последний  раз я спускался  по ней бегом. Мать звала меня  из  сада, держа в
руке чемодан, который тут же передала адъютанту коменданта. На виа деи Соньи
ждала штабная машина.
     -- А вы сами играете? -- спросила синьора.
     -- Нет.  Нет.  К сожалению,  я лишен этого дара.  Но  вчера... вчера вы
играли, кажется, <Арабеску> Дебюсси. Видит Бог,  ее  часто можно услышать по
радио, но  у вас она звучала совсем иначе. Она пробудила во мне воспоминания
детства, вернула  многое давно забытое, сам не знаю  почему... в нашей семье
никогда не играли на фортепьяно.
     Она серьезно  посмотрела  на  меня, словно разглядывая  предполагаемого
ученика, затем сказала:
     --  Если  вы  можете уделить мне  немного  времени, пойдемте наверх,  в
музыкальную комнату, и я сыграю вам <Арабеску>.
     -- Уделить время? -- повторил я. -- Об этом надо спрашивать  не меня, а
вас. Можете ли вы?
     Ее глаза еще больше потеплели. Даже губы стали не такими жесткими.
     -- Я  не приглашала  бы вас, если бы не могла. Как бы то  ни было,  еще
рано. Следующего ученика я жду не раньше трех.
     Она закрыла дверь и,  оставив  книги на стуле в холле,  повела меня  на
второй  этаж, прямо в спальню  моей матери.  Комната очень изменилась.  Я ее
совсем  не узнал.  Оно  и  к лучшему, ведь, входя,  я  ожидал увидеть смятую
двуспальную  кровать, перевернутые, как в  день нашего отъезда,  простыни...
дверцы шкафа открыты, на вешалках в беспорядке висит ненужная матери одежда,
на полу валяется  оберточная  бумага,  на  подносе  с  остатками завтрака --
высохшие пятна кофе.
     -- Я люблю эту комнату, -- сказала синьора. -- Она такая спокойная. Как
только мы сюда переехали, я сказала мужу: <Вот где я поставлю рояль>.
     Зеленые стены. Стулья  с высокими прямыми  спинками обтянуты  полосатой
тканью.  До блеска натертый пол. На стене еще  одна  современная  картина --
огромные подсолнухи.  Синьора подошла к роялю; он стоял на месте двуспальной
кровати моей матери.
     -- Если хотите,  можете  курить. Мне  это  не мешает.  Ну  а теперь  --
<Арабеска>.
     Я подошел к окну  и сквозь ветки дерева посмотрел в  сад. Дерево сильно
разрослось.  Простертые словно крылья ветви  почти касались стены. Мяч, если
он все еще там, спрятан в самой гуще.
     Полился каскад звуков. В них был восторг, томление, боль...
     Знойное  июльское солнце пекло  мощеную дорожку, гулко раздавались шаги
адъютанта,  который, относя  багаж,  маршировал  взад-вперед  между домом  и
машиной. Марта была на мессе в Сан Донато.
     --  Быстрее... быстрее... -- торопила моя мать.  --  Комендант ждать не
будет.
     Мне надо было найти фотографию Альдо.  Альдо  перед тем, как его сбили.
Альдо в форме с крылышками -- знаком различия военного летчика.
     -- Хватит искать. Марта пришлет.
     -- Нет, я уже нашел. Она поедет у меня в кармане.
     Итак, вниз по лестнице.  Так  и  синьора -- все выше, выше, затем вниз,
повторяя  фразу  еще и  еще, беззаботно,  весело.  В <Арабеске>  нет  ничего
волнующего, и  чтобы она тронула душу,  надо быть таким, как я, групповодом,
возничим, неудержимо летящим из настоящего в прошедшее.
     Она сказала:
     -- Когда вы позвонили в дверь, я играла Шопена.
     Возможно,  мы получаем  ту  смерть,  какую  заслужили.  Так,  моя  мать
поразившим  ее  чрево раком  заплатила  за  сомнительные  удовольствия  этой
двуспальной  кровати;  комендант, да  и мой отец  тоже, пресыщенные тем, что
когда-то имели, обрекли себя на голодную смерть в лагерях для военнопленных:
один у русских, другой у союзников. Но Марта, чем она заслужила нож?
     Я сел на стул  и  остановил  взгляд на синьоре  Бутали.  Игра  на рояле
оживила  супругу ректора,  ее бледное  лицо  слегка  порозовело.  В  музыке,
подумал  я, она обретает избавление и возможность  хоть на  время  забыть  о
больном  муже.  Я  бесстрастно  изучал  сидящую  передо  мной  женщину.  Моя
ровесница или немного старше. Тридцать пять  или тридцать шесть. Возраст для
сожалений, для  нежданной  любви,  для  драмы.  Возраст...  открывать  дверь
посетителям, которые приходят после десяти вечера.
     Как и вчера, музыку прервал пронзительный телефонный звонок. Она встала
из-за рояля и, взглядом попросив извинения, пошла к телефону. Я заметил, что
теперь он стоит в  этой комнате  и ей не надо бежать  вниз,  как делала  моя
мать.
     -- Да, -- сказала она в трубку. -- Они у меня.
     Что-то  мне подсказало:  она  говорит  о книгах.  Должно  быть,  ректор
нетерпелив. Я также предположил, что  он спрашивает,  одна ли она, поскольку
синьора ответила голосом, каким обычно говорят при посторонних.
     --  Нет-нет,  не  сейчас. Позвони  попозже.  --  Она  чересчур поспешно
положила трубку.
     Следуя  ходу  своих мыслей,  я  спросил,  лучше ли  ректору,  что  было
довольно  глупо  с  моей стороны.  Она  на мгновение  смутилась. Но  тут  же
оправилась.
     -- О да, --  сказала она. --  Гораздо лучше. Здесь у меня  много дел по
дому, иначе я не уехала бы из Рима.
     Неужели она подумала, будто я  обвиняю ее в недостатке внимания к мужу?
Видимо,  да.  Во всяком  случае, я подозревал, что этот  краткий  телефонный
разговор, который только что закончился, был не с Римом.
     Очарование прошло,  и  она больше  не садилась за рояль. Когда зазвонил
телефон, я встал. Теперь я посмотрел на часы.
     -- Вы были  очень  любезны, синьора, --  сказал я, --  и доставили  мне
огромное  удовольствие. Я не  могу  больше злоупотреблять вашим  драгоценным
временем.
     -- А я вашим, --  сказала она. --  Приходите еще. Как, вы  сказали, вас
зовут?
     -- Фаббио, -- напомнил я. -- Армино Фаббио.
     -- Я  уверена, что они очень рады иметь такого сотрудника,  --  сказала
она.  -- Надеюсь, синьор  Фосси скоро выздоровеет. Пожалуйста, передайте ему
от меня привет. И синьорине Катти.
     Она  уже  направилась  к двери. Телефонный звонок  спугнул  волшебство.
Следом  за синьорой  Бутали  я  прошел через  площадку и  стал спускаться по
лестнице. Наверное, она устроила спальню в той комнате, которую мы оставляли
для гостей.  Она выходила  на  юго-восток, на виа деи  Соньи и задние фасады
старых монастырских зданий, где теперь помещается городская больница.
     -- Еще раз благодарю вас, синьора, -- сказал я.
     Она ответила любезной, но чисто машинальной улыбкой.
     --  Не  стоит  благодарности.  Мне  нравится  играть для тех, кто любит
музыку.
     Когда  мы  спустились в  холл,  синьора взяла  книги со стула,  из чего
следовало заключить, что она отнесет их наверх.
     --  Они наверняка вас заинтересуют,  -- заметил я. -- Конечно, если  вы
читаете по-немецки.
     -- Я не читаю, -- ограничилась она коротким ответом.
     У меня не было предлога для дальнейшей задержки. Я был посторонним, она
и  так  уделила  мне слишком  много  времени.  Дом, мой  дом  был  столь  же
равнодушен ко мне. Я улыбнулся, склонился над протянутой мне рукой и вышел.
     Дверь  закрылась.  По выложенной  плитами дорожке  я  дошел  до садовой
калитки и вышел на улицу. Ковылявшая вдали  сутулая старуха, мелькнувшая  за
углом сутана  священника, обнюхивающая стену собака, даже яркий день  -- все
это принадлежало  современности, принадлежало тому Руффано,  который не  был
моим.
     Англичане  говорят,  что надо убивать  двух птиц одним камнем. С тем же
успехом  я мог бы совместить второго из  явившихся  мне  призраков с первым.
Вместо того  чтобы сразу вернуться в библиотеку, я стал спускаться с холма к
часовне  Оньиссанти.  С косоглазым  сапожником следовало встретиться  на его
территории.  Еще  не  дойдя  до  угла  улицы, я  увидел,  что  там собралась
небольшая  толпа. Люди  высовывались  из  окон,  и  среди них угрюмый  страж
часовни.  Почти  у  самой лестницы стояла машина. Полицейская  машина. В нее
сажали  мужчину и  женщину.  Я отступил в  сторону  и  дождался пока  она не
развернулась и не уехала. Шумная толпа закрывала от меня машину и тех, кто в
ней  сидел.  Вскоре  толпа немного  рассеялась, но  люди  продолжали  что-то
обсуждать и оживленно жестикулировать. Я обратился к круглоглазой  женщине с
плачущим ребенком на руках.
     -- Кого-то арестовали? -- спросил я.
     Она с готовностью  повернулась ко мне, как и все женщины  в толпе, горя
желанием поделиться с прохожим имеющейся у нее информацией.
     --  Это  синьор Джиджи и  его сестра, -- сказала она. -- Нет, их, слава
Богу,  не арестовали,  но полицейские  все  равно  приехали  за  ними, чтобы
опознать труп. Говорят, это труп той женщины, которую убили в Риме, это было
в  газетах, и,  может,  это  труп  их постоялицы,  так они говорят, женщины,
которая жила у них несколько месяцев. Она выпивала  и исчезла два дня назад,
ничего  никому  не сказав,  и теперь они  гадают,  и полиция гадает,  и весь
квартал гадает, не она ли это самая, не бедная ли Марта Зампини?
     Женщина все еще говорила, ребенок все еще плакал, когда я отвернулся  и
с сильно бьющимся сердцем пошел обратно по улице.


    ГЛАВА 8

     На  пьяцца делла Вита я  купил газету и, остановившись под  колоннадой,
стал лихорадочно ее  перелистывать. Про  убийство  ни слова. Видимо, полиция
изучала  информацию о пропавших в провинции и теперь вызвала брата и  сестру
Джиджи в Рим для  опознания тела. Возможно, и нет. Возможно, римская полиция
выслала для опознания что-нибудь из одежды... шали, корзины. Наверное, этого
вполне достаточно.
     А что  дальше? Где  разгадка преступления? Причина ограбления?  Полиция
никогда  не узнает,  что вскоре после  полуночи  некто вложил в руку  жертвы
купюру достоинством в десять тысяч лир. Деньги истрачены, они успели перейти
от вора и  убийцы  в десятки  рук. Вора и убийцу  никогда не  поймают. Как и
того, кто вложил деньги в руку убитой. Оба они должны нести бремя вины.
     Когда я вернулся в библиотеку, секретарша и другие сотрудники уже давно
вернулись с перерыва. Было около трех часов.  Все уставились на меня,  будто
знали, что я побывал в часовне Оньиссанти и с какой целью.
     Как  ни в чем не бывало я подошел к книжным полкам и занялся  разборкой
немецких  книг,  хоть  и  без прежнего  интереса.  Лицо покойной  Марты,  за
последние три дня отступившее в тень, вновь стояло передо  мной. Сомнений не
оставалось. Но мучила меня не та Марта, которую я знал в  прошлом, а лежащая
как груда  тряпья  пьяная старуха,  какой  она  стала. Откуда  этот  кислый,
затхлый  запах?  Марта...   такая  опрятная,  чистоплотная,   вечно   что-то
стиравшая, гладившая,  складывавшая  чистое  белье, прибиравшая  в  платяных
шкафах? Ответить на мой  вопрос могли  только двое -- сапожник и его сестра.
Конечно, они все знают. Они могли бы  во  всех отвратительных  подробностях,
год за годом пересказать мне историю ее падения.
     Разумеется, то  была наша вина. Моей матери и моя. Мы могли бы написать
ей из  Турина.  Я  мог  бы  написать.  Навести  справки. А  потом из  своего
генуэзского  агентства  позвонить  в   Руффано  и   попросить   предоставить
информацию.  Я этого не сделал. Прошло двадцать лет. И с каждым  годом Марта
опускалась все ниже.
     Около четырех  зазвонил  телефон. К  аппарату подошла синьорина  Катти.
Несколько секунд звучал ее медоточивый голос, затем она положила трубку.
     -- Синьору Фосси все еще нездоровится,  -- отчеканила  она, обращаясь к
нам. -- Сегодня его  не будет. Он просил нас  оставаться  на работе  до семи
часов.
     Тони тут же заявил протест:
     -- Сегодня суббота. По субботам синьор Фосси отпускает нас в шесть.
     -- Возможно, --  возразила секретарша, -- но только тогда, когда он сам
здесь. Сегодня это не так. В эту минуту синьор Фосси лежит в постели.
     Она  снова  склонилась  над  своим  гроссбухом,  а  Тони  с  наигранным
состраданием приложил руки к груди.
     -- Когда мужчине  за  сорок, ему следует  поумерить аппетит  к плотским
утехам.
     --  Когда мужчине  под двадцать  три, --  заметила  секретарша,  -- ему
следует хоть немного уважать старших по должности.
     Слух у  нее был  острее,  чем я предполагал, сообразительность, видимо,
тоже.  Каждый  из нас четверых  вернулся  к своим делам,  и все мы  искренне
удивились, когда около  семи часов в библиотеку вошла  виновница недомогания
синьора Фосси. Красный  костюм был  ей  очень к  лицу. В  ушах  поблескивали
золотые  сережки.  На плечи было  накинуто темное  пальто.  Небрежно  кивнув
секретарше и даже взглядом не удостоив двух младших сотрудников, Карла Распа
через всю комнату направилась прямо ко мне.
     -- Привет, -- сказала она.
     -- Привет, -- ответил я.
     -- Как дела?
     -- Дела отлично.
     -- Работой довольны?
     -- После туристов сойдет для разнообразия.
     -- Так  я и думала. Нельзя иметь все сразу. -- Что-то тихонько напевая,
она подняла  глаза  на  книжные  полки. Склонившаяся над  столом  секретарша
словно  превратилась  в  алебастровую  статую.  --  Что  вы  делаете сегодня
вечером? -- спросила меня Карла Распа.
     -- Что делаю?
     -- Именно об этом я и спросила.
     Ее глаза -- две горькие миндалины --  оценивающим взглядом  окинули мою
особу. Я пытался вспомнить,  кто же: не  то птица, не то  рептилия  пожирает
самца после акта любви. И вспомнил -- богомол.
     -- У  меня  встреча  с  двумя  студентами  из  пансиона,  в  котором  я
остановился,  -- быстро нашелся я.  -- Мы вместе перекусим, а потом пойдем в
кино.
     -- Что это за пансион?
     -- Пансион синьоры Сильвани, -- после некоторого колебания ответил я.
     -- На виа Сан Микеле, двадцать четыре? Так мы же соседи.
     -- Похоже, что так.
     Она улыбнулась. По ее  улыбке можно было подумать,  что мы ведем какую-
то конспиративную игру.
     -- Удобно устроились? -- спросила она.
     -- Очень удобно. Студенты -- славные ребята. Все с факультета экономики
и коммерции.
     -- Экономики и коммерции? В таком случае мне вас жаль. Вы не заснете от
шума. Это настоящие гуляки.
     -- Прошлой ночью они вели себя достаточно тихо, -- возразил я.
     Она продолжала взвешивать мои pro и contra.  Я заметил, что  Тони, стоя
на лестнице, прислушивается к нашему разговору.
     -- Где вы собираетесь ужинать? -- спросила она.
     -- Дома, -- ответил я. -- Кормят просто отлично. -- И дабы сделать свое
алиби более убедительным, пояснил: -- Моих юных друзей зовут Паскуале, Паоло
и Катерина Паскуале.
     Она пожала плечами.
     -- Никогда  не вступаю  ни в  какие  контакты со  студентами факультета
экономики и коммерции.
     И здесь Тони дал мне подножку.
     -- Вы сказали, Паскуале? -- спросил он, желая проявить самые  дружеские
чувства. -- В таком случае  ваше свидание сорвалось. По  субботам они всегда
уезжают  в Сан-Марино.  Возвращаясь сюда днем, я видел, как  они уезжали. Не
повезло!
     Он широко  улыбнулся и  в  полной  уверенности, что оказал мне  услугу,
направился в другой конец библиотеки за пальто.
     -- Отлично, -- сказала моя преследовательница. -- Значит, вы свободны.
     На мгновение передо мной  мелькнуло  видение  больного  Джузеппе Фосси,
лежащего на одре, но я тут же с  облегчением вспомнил,  что он  на несколько
лет  старше меня. К тому же  не  исключено, что все дело в  стряпне. На моих
губах заиграла улыбка групповода.
     -- Да, свободен, -- пробормотал я. -- Мы поужинаем в <Отеле деи Дучи>.
     Она вскинула брови:
     --  К  чему  лишние траты? Кроме  того,  когда  мы  освободимся, он уже
закроется.
     Ее замечание прозвучало довольно зловеще. Оно намекало на изнурительную
гонку,  даже без аперитива для поддержания аппетита. Я отнюдь не был уверен,
что выдержу  подобное напряжение  и окажусь  на  высоте.  Я не  против таких
подвигов, но предпочитаю сам выбирать для них время.
     -- Итак? -- спросил я.
     Она  позволила  своему  взгляду проследовать  за уходящими  служащими и
синьориной Катти, которая замешкалась в дверях.
     -- У меня есть план, -- вполголоса сказала она.
     Мы  вместе  пошли к выходу.  Синьорина  Катти,  отведя взгляд,  заперла
библиотеку и холодно простилась. Она удалялась через  квадратный двор, и  ее
каблуки звонко  стучали  по  каменному полу. Моя спутница  дождалась,  когда
последний звук замер вдали. Затем, улыбаясь, повернулась ко мне, и я заметил
в ней напряженное волнение; оно исходило от всего ее существа.
     --  Нам очень повезло, --  сказала она. -- У меня  есть  два пропуска в
герцогские  покои.  Я  выпросила  их  у самого  председателя художественного
совета. Это большая честь. Он очень щепетилен.
     Я внимательно посмотрел на нее. Что за поворот? Или я  слишком  впрямую
понял ее выбор вечернего времяпрепровождения?
     -- Герцогские  покои? --  повторил я. -- Но вы можете видеть  их, когда
пожелаете. Вы каждый день водите туда студентов.
     Она рассмеялась и жестом попросила сигарету. Я дал ей сигарету и поднес
огонь.
     -- Вечером все иначе, -- возразила она.  --  Никакой  публики,  никаких
посторонних студентов,  никого из города  или университета. Только те,  кого
пригласил лично председатель. Повторяю, нам оказали большую честь.
     Я  улыбнулся.  Мне это  вполне подходило.  То, что  ей кажется  великим
событием, мой отец  устраивал из недели  в неделю. Меня радовало, что оживет
хотя бы один из  забытых  обычаев.  Ребенком я, время от времени сопровождая
Альдо или мать, смотрел, как отец показывает друзьям те или иные особенности
какой-нибудь комнаты или картины.
     --  И  что произойдет?  Мы будем  стоять, разбившись на группы, и молча
слушать, как председатель развивает одну из своих теорий?
     -- Ничего  не могу вам сказать, --  ответила  она. --  Мне самой ужасно
интересно это  выяснить. Думаю,  сегодня  вечером он  покажет  нам репетицию
фестиваля.
     Она посмотрела на два пропуска, которые держала в руке.
     --  Здесь  указана  половина  восьмого,  но  думаю,  мы могли  бы  туда
подняться. Если двери еще закрыты, можно подождать в галерее.
     Меня  забавляло,  что  приглашение  председателя художественного совета
Руффано производит  такое впечатление  на преподавателя университета, да еще
столь  искушенного, как  Карла  Распа.  Наверное,  она  занимает  не слишком
высокую  ступень в  служебной  иерархии.  Она  напомнила мне  тех  туристов,
которые получают билеты на папскую аудиенцию в  Ватикане.  Не хватало только
вуали. Мы стали подниматься по лестнице, ведущей в галерею.
     -- Что, собственно, это за фестиваль? -- спросил я.
     --  Ректор учредил его несколько лет назад, -- ответила Карла Распа. --
В здешнем  университете  факультет истории  искусств  невелик, он  не  имеет
декана  и  находится в ведении самого ректора.  Фестивалем руководит  ректор
совместно  с  председателем  художественного  совета.  Он всегда проходит  с
потрясающим успехом. Каждый год выбирают какой-нибудь исторический сюжет,  и
студенты разыгрывают  его в герцогских  апартаментах, во дворе или в  бывшем
театре под  дворцом. В этом году из-за болезни ректора организация фестиваля
целиком легла на председателя художественного совета.
     Мы поднялись на  верхнюю  площадку  лестницы.  Перед закрытыми  дверями
тронного зала уже собралась небольшая группа  приглашенных.  Они были молоды
--  скорее  всего,  студенты  --  и  в  основном  юноши.  Они спокойно, даже
сдержанно  переговаривались; не было  и в помине той  наигранной  веселости,
которая у меня всегда ассоциируется со студенческими собраниями. Карла Распа
подошла  к ним  и с несколькими поздоровалась за руку. Затем она представила
меня и объяснила мое положение при университете.
     --  Здесь все студенты третьего или четвертого курсов. С младших курсов
никого  не приглашают,  -- сказала она  мне, после чего обратилась к молодым
людям: -- Кто из вас будет принимать участие в фестивале?
     --  Мы  все  вызвались,  -- ответил юноша  с  густой копной волос  и  с
бакенбардами,  которого  мои  приятели  Паскуале  непременно   окрестили  бы
<искусственником>.  --  Но   последнее  слово  за  председателем.  Если   не
соответствуешь стандарту, нечего и рассчитывать.
     -- Какому стандарту? -- спросил я.
     Студент с шевелюрой взглянул на своих приятелей. Они заулыбались.
     -- Очень жесткому. Надо иметь  соответствующую физическую  подготовку и
уметь фехтовать. Почему? Понятия не имею. Таковы новые правила.
     Здесь вмешалась Карла Распа:
     -- Прошлогодний  фестиваль, которым руководил  сам  ректор,  был просто
великолепен. Разыгрывалось  посещение Руффано  папой Клементом,  и профессор
Бутали  исполнял роль  папы.  Парадная  дверь была  открыта,  и  студенты  в
костюмах папской гвардии внесли ректора во двор, где его  встретили герцог и
герцогиня. Герцогиней была  синьора Бутали, а герцогом --  профессор Риццио,
декан педагогического факультета. Костюмы были восхитительны.
     При  звуке поворачиваемого в замке ключа мы  все устремились к тронному
залу. Двустворчатые двери широко распахнулись. Стоявший у входа студент -- я
решил,  что  это  студент,  --  проверял пропуска. Должно быть, он  выдержал
испытание по физической подготовке. Он был сухощав, с резкими чертами лица и
напоминал мне одного профессионального футболиста из Турина.  Возможно, если
бы мы повели себя как-то не так, председатель художественного совета привлек
бы его в качестве вышибалы.
     Через тронный зал мы направились в комнату херувимов, откуда доносились
приглушенные голоса.  Атмосфера  стала  еще  больше  походить  на  атмосферу
папской аудиенции. У входа в комнату херувимов стоял еще один досмотрщик. Он
отобрал  у  нас  пропуска.  Я  почувствовал  себя  несколько  обделенным  --
пропуска, как и знаки  различия, придают некий статус. Затем я с  удивлением
увидел,  что  электрический  свет  в  комнате  херувимов  выключен.  Комната
освещалась факелами,  которые  отбрасывали  чудовищные  тени  на  потолок  и
шафрановые   стены,   придавая   всему   мрачную,   жуткую   таинственность,
пробуждающую  образы  средневековья и  в  то же  время странно волнующую.  В
бесценном камине, во времена моего отца священном и неприкосновенном, пылали
огромные  поленья.  Извивающиеся  языки  пламени  словно магнит  притягивали
взгляд.
     Отбрасывая тени на  потолок, факелы  и  пламя камина  почти не освещали
наших  соседей,  отчего  было  невозможно  отличить  гостей от  хозяев.  Все
выглядели молодыми, почти все были мужчины. Казалось,  что несколько молодых
женщин присутствуют здесь из милости.
     Огромная комната постепенно  заполнялась  людьми, но толпы  не  было, и
когда мои  глаза  привыкли  к  свету  факелов,  я увидел,  что  мы  и  те из
собравшихся,  кого,   видимо,  допустили  сюда  впервые,  в  нерешительности
собрались  группами, в то  время  как  остальные  ходят свободно и уверенно,
пересекают просторную комнату и изредка поглядывают на нас  с вялым и слегка
презрительным любопытством завсегдатаев этих покоев.
     Но вот стоявший у входа человек закрыл дверь. Повернулся к ней спиной и
застыл с  бесстрастным  лицом, скрестив руки на  груди. Мгновенно  наступила
тишина.  У кого-то из женщин сдали  нервы, она  истерически хихикнула, но ее
спутники тут же ее одернули. Я бросил  взгляд на Карлу Распа. Она  протянула
руку, схватила меня за пальцы и судорожно сжала их. Ее безмолвное напряжение
передалось  мне, и  я почувствовал себя в ловушке.  Если бы здесь кто-нибудь
страдал клаустрофобией, для него не было бы исхода.
     Дверь  в  спальню  герцога, до того закрытая, широко  распахнулась.  На
пороге появился мужчина; по обеим  сторонам от него, подобно телохранителям,
шли по восемь  молодых  людей. Едва  войдя в комнату,  он в знак приветствия
протянул  вперед руку,  и все собравшиеся,  отбросив неловкость, тесня  друг
друга,  бросились  ему   навстречу  --   каждый  стремился  в  числе  первых
удостоиться его  рукопожатия. Карла Распа с сияющими глазами, забыв обо мне,
тоже бросилась в очередь.
     -- Кто это? -- спросил я.
     Она не услышала  моего вопроса.  Она уже была далеко. Но стоявший рядом
молодой человек бросил на меня удивленный взгляд и сказал:
     --   Как,  вы  не   знаете?  Это  же  профессор  Донати.   Председатель
художественного совета.
     Я  отступил  в тень, подальше от света факелов. Фигура  в сопровождении
телохранителей   приближалась.   Слово  --   одному,   улыбка   --  другому,
похлопывание по  плечу -- третьему... и ни малейшей возможности вырваться из
шеренги,  ни малейшей возможности  бежать: напор  стоящих за мной  влек меня
вперед и вперед. Сам не зная как, я вновь оказался  рядом с моей спутницей и
услышал ее слова:
     -- Это синьор Фаббио. Он помогает синьору Фосси в библиотеке.
     Он протянул мне руку и сказал:
     -- Прекрасно, прекрасно. Очень рад вас видеть,  --  и, едва взглянув на
меня, проследовал дальше.
     Карла Распа о чем-то  взволнованно заговорила  с соседом -- слава Богу,
не со  мной. Для меня разверзлась  могила. Возопили  небеса.  Христос  вновь
восстал  во  всем величии  своем.  Вчерашний незнакомец с  виа деи Соньи  --
отнюдь не призрак, и если бы я все еще осмеливался сомневаться, одного имени
было бы достаточно, чтобы в этом убедиться.
     Председатель художественного  совета. Профессор Донати. Профессор Альдо
Донати.   Протекшие   двадцать   четыре   года  придали  солидность  фигуре,
уверенность  походке, высокомерный наклон головы:  но  высокий  лоб, большие
темные  глаза, чуть скривленный рот и  голос, теперь более  глубокий,  но  с
небрежной, той же небрежной интонацией -- все это принадлежало моему брату.
     Альдо жив. Альдо восстал из мертвых, и мир... мой мир рушился.
     Я  повернулся  лицом к  стене и вперил взгляд  в гобелен.  Я  ничего не
видел, ничего не слышал. По комнате ходили  люди, они разговаривали, но даже
если бы  у меня над  головой гудели  тысячи самолетов, я бы  их  не услышал.
Один-единственный самолет двадцать  два года назад, да, двадцать... два года
назад все-таки не  упал -- вот все, что имело  для меня значение. А  если  и
упал, то  не  сгорел, а если и  сгорел, то летчик выбрался  из  него целым и
невредимым. Мой брат жив. Мой брат не умер.
     Кто-то коснулся моей руки. Это была Карла Распа. Она спросила:
     -- Что вы о нем думаете?
     Я ответил:
     -- Я думаю, он бог...
     Она улыбнулась и, подняв руку, прошептала:
     -- Так же думают и все они.
     Я прислонился к  стене.  Я весь  дрожал  и  не  хотел,  чтобы  она  это
заметила.  Больше  всего я  боялся,  что пошатнусь, упаду, привлеку  к  себе
внимание и Альдо увидит меня при всех. Потом... да, потом... Но не сейчас. Я
был не  в силах думать, строить планы. Я не могу, не  должен выдать себя. Но
эта дрожь... как ее унять?
     --  Проверка  окончена, -- шепнула  мне  Карла Распа. --  Он собирается
говорить.
     В комнате  было только одно сиденье  -- высокий,  с узкой спинкой  стул
пятнадцатого   века;  раньше  он  обычно  стоял  перед   камином.  Один   из
телохранителей  выступил  вперед  и  поставил  стул в  центре комнаты. Альдо
улыбнулся и сделал  знак рукой. Все  уселись  на пол; некоторые прислонились
спиной к  стене, остальные сгрудились в кучу поближе к оратору. Свет факелов
по-прежнему  отбрасывал  тени  на  потолок, но  теперь они стали  еще  более
причудливыми.  Я  не  мог  определить,  сколько  нас  собралось  --  человек
восемьдесят, сто или больше. В камине  играли языки  пламени. Альдо  сел  на
стул, и я сделал отчаянную попытку унять дрожь в руках.
     --  Этой весной  исполняется  пятьсот  двадцать  пять  лет, как  жители
Руффано убили своего герцога, --  начал Альдо. --  Ни в  путеводителях, ни в
официальной  истории  пятнадцатого века  вы не найдете описания того,  каким
способом он был  умерщвлен. Как  видите, даже  в то  время цензоры приложили
руку для сокрытия правды. Разумеется, я имею в виду Клаудио, первого герцога
Руффано по прозвищу  Сокол, которого  люди возненавидели и  отвергли, потому
что боялись. Почему они боялись его? Потому что он обладал даром читать в их
душах. Их  мелкая ложь,  гнусная хитрость,  соперничество в делах торговли и
коммерции  -- ведь все жители Руффано только и думали, как бы обогатиться за
счет голодающих  крестьян,  --  вызывали справедливое осуждение  Сокола. Они
ничего  не  понимали ни в искусстве, ни  в культуре, и это в тот век,  когда
начинала  брезжить  заря Возрождения. Епископ  и священники  объединились  с
дворянством и купцами,  чтобы держать народ  в  почти животном невежестве  и
всеми возможными средствами препятствовать начинаниям герцога.
     При своем дворе он собрал незаурядных молодых людей -- происхождение не
имело  значения,  если  они  были  умны  и  обладали  развитым  интеллектом.
Благодаря своему мужеству, силе рук  и беззаветной  преданности искусству во
всех  его областях они представляли собой  элиту,  если угодно, назовите  их
фанатиками. Пример этих молодых людей подобно яркому пламени факела  освещал
все  герцогства Италии. Надо  всем  царило  искусство; галереи,  наполненные
прекрасными вещами значили больше,  чем банкирские дома; бронзовые статуэтки
ценились выше,  чем рулоны ткани. Для этого  герцог повысил налоги  -- купцы
отказывались  их платить. Он устраивал  при  дворе турниры  и  состязания  в
рыцарской доблести, чтобы  тренировать молодых придворных --  народ  поносил
его и называл распутником.
     Прошло пятьсот двадцать пять лет, и я уверен, что настало время вернуть
герцогу его доброе имя. Точнее, воздать должное его памяти. Вот почему, коль
скоро  в  отсутствие ректора синьора Бутали, которого все мы глубоко чтим  и
уважаем, на  мою  долю  выпала организация  фестиваля  этого  года,  я решил
инсценировать восстание жителей Руффано против непонятого ими их господина и
владыки Клаудио, первого герцога, того, кого все они называли Соколом.
     Альдо сделал паузу. Такие паузы я хорошо знал. В прошлом он пользовался
ими,  когда  мы  лежали рядом в  нашей общей  спальне и он  рассказывал  мне
какую-нибудь историю.
     -- Некоторые из  вас, -- продолжил Альдо, -- об  этом знают. У  нас уже
было несколько репетиций. Вы должны помнить, что полет Сокола -- так названы
торжества этого года и именно так Клаудио ушел из жизни -- никогда прежде не
инсценировался и никогда больше не будет инсценироваться. Я  хочу,  чтобы он
навсегда остался в ваших душах  и в памяти тех, кто его  увидит. Все, что до
сих пор происходило на наших фестивалях, -- ничто в сравнении с этим. Я хочу
поставить  величайший  спектакль, какой когда-либо видел наш  город. Поэтому
мне надо больше добровольцев, чем в прошлые годы.
     В  рядах  тех, кто сидел на полу перед  Альдо, поднялся легкий шум. Все
руки взметнулись вверх. Бледные  в лучах колеблющегося света лица, как одно,
обратились в его сторону.
     --  Подождите,  --  сказал он. -- Подойдут не  все.  Немного  позднее я
отберу  тех, кто мне  подойдет. Суть  в  том...  --  Он  немного помедлил и,
подавшись вперед, внимательно  посмотрел  на обращенные к нему молодые лица.
-- Вам известны мои  методы. Мы пользовались ими в  прошлом и в  позапрошлом
годах. Самое главное,  чтобы каждый доброволец верил  в свою  роль, сжился с
нею. В этом году вы будете придворными Сокола. Той  самой  небольшой группой
преданных  ему  людей.  Вы,  студенты  факультета  истории  искусств  нашего
университета,  по самой природе своей будете элитой. Да вы уже и есть элита.
Потому-то  и  находитесь здесь, в Руффано. В этом  смысл  вашей  жизни. Но в
университете   вы  составляете  меньшинство,   ваши  ряды   немногочисленны.
Подавляющее большинство, составляющее другие факультеты, -- варвары, готы  и
вандалы,  которые,  как и купцы пятисотлетней давности, ничего не понимают в
искусстве,  ничего не понимают в красоте. Дай им волю,  и  они уничтожат все
сокровища, собранные в этих покоях, возможно, снесут и сам  дворец, а на его
месте возведут... Что? Фабрики, конторы, банки, торговые дома,  и  не с тем,
чтобы  обеспечить  занятость и  облегчить  жизнь крестьянству, которое живет
ничуть не лучше, чем пятьсот лет назад, но ради собственного обогащения, для
того,  чтобы владеть  еще  большим  числом  машин,  телевизоров,  похожих на
конфетные  коробки вилл  на Адриатике  и  тем  самым  породить  еще  большее
недовольство, нищету и горе.
     Он  неожиданно встал и поднял руку, чтобы  унять  взрыв  аплодисментов,
гулким эхом отдающихся от лепного потолка.
     -- Хватит, -- сказал Альдо. -- На сегодня достаточно. А теперь мы дадим
небольшое представление  и покажем, чему  успели научить наших добровольцев.
Отойдите в сторону, иначе вас могут поранить.
     Аплодисменты смолкли, и наступила полная тишина. Толпа  подалась вперед
в  нетерпеливом ожидании обещанного  зрелища. Появились два телохранителя  и
унесли стул. Еще четверо  с  факелами  в руках  образовали квадрат  в центре
комнаты.
     Альдо занял  место  рядом  с одним из  факелов,  и  тут же  в  середину
квадрата  бросились  два  молодых человека в белых рубашках с закатанными по
локоть рукавами  и черных джинсах. На  них были маски, но  не для защиты,  а
чтобы скрыть  лица. Оба держали в руках обнаженные шпаги. Они не играли. Они
сражались по-настоящему,  как  дуэлянты  былых  времен. Под непрерывный звон
стали удар следовал за ударом, выпад за выпадом, бросок за  броском.  Вскоре
стало ясно,  что силы  не равны; сильнейший вынудил противника опуститься на
одно колено и острием шпаги коснулся его  горла. Приглушенный вздох зрителей
заглушил  судорожное  дыхание  поверженного  дуэлянта, и  его  белая рубашка
окрасилась кровью. Возможно, порез был не больше, чем от случайного движения
бритвы, но его нанесла шпага.
     -- Довольно!  --  крикнул Альдо.  --  Мы видели, на  что  вы  способны.
Прекрасный поединок. Благодарю вас.
     Он  бросил побежденному  свой  платок, тот  зажал им рану и поднялся на
ноги.  Оба  юноши  вышли  из  освещенного  квадрата  и скрылись  за  дверями
герцогской спальни. Реальность увиденного настолько ошеломила собравшихся  в
комнате, что никто не зааплодировал. Все, затаив дыхание, ждали, когда Альдо
снова заговорит.  И  вновь мне вспомнились детские годы и та власть, которую
он имел надо  мной. Только что я был свидетелем проявления той  же мощи,  но
более зрелой, более опасной.
     -- Вы видели, -- сказал Альдо, -- что театральные сражения  не для нас.
А теперь пусть женщины и те, кто не желает к нам присоединиться, покинут эту
комнату. Мы не будем  на них в  претензии. Те же,  кто хочет предложить свои
услуги, остаются.
     Одна девушка  с  протестующим криком  бросилась  к  нему, но он покачал
головой.
     --  Извините,  -- сказал  он,  -- никаких  женщин. Только не для этого.
Отправляйтесь  домой  и  учитесь перевязывать раны,  да, раны,  а  сражаться
предоставьте нам.
     Дверь в  тронный  зал широко  распахнулась. Медленно,  неохотно  к  ней
направились те несколько женщин, которые оказались среди приглашенных. К ним
присоединилось несколько мужчин -- человек двенадцать, не больше. Я был в их
числе. Досмотрщик  в тронном зале жестом показал нам  на выход. Мы  медленно
вышли на галерею,  и дверь закрылась за  нами.  В  общей сложности  нас было
человек восемнадцать или двадцать. Исполненные  презрения к нам девушки даже
не  стали ждать, чтобы  их кто- нибудь проводил.  Те из них, кто  был знаком
между  собой,  взялись  за  руки,   и  их  каблуки  застучали  по  лестнице.
Пристыженные,  но не  сдающие  своих позиций  мужчины предлагали  друг другу
сигареты.
     --  Ну уж нет, увольте, -- сказал один. --  Фашизм чистой  воды --  вот
куда он клонит.
     --  Ты с ума сошел, --  сказал другой. -- Как  ты не  понимаешь, что он
целит   в   предпринимателей?   Он   явно   коммунист.   Говорят,  он   член
коммунистической партии.
     -- А я думаю, что политика ему до лампочки, -- сказал третий. -- Просто
он  отъявленный мистификатор  и нацеливает  на  это  всю  свою  фестивальную
команду.  То  же  самое  он  устроил и  в  прошлом году, нарядившись папским
гвардейцем. Я был готов примкнуть к  ним, пока не  увидел сегодняшнюю драку.
Никакому художественному председателю не позволю изрубить себя на куски.
     Ни один из  них  не повышал голоса.  Они  спорили, но  спорили яростным
шепотом. Вслед за девушками мы не спеша спустились по лестнице.
     --  Одно можно  точно сказать, -- заметил кто-то. -- Если это дойдет до
ребят с Э. К., то будет смертоубийство.
     -- И кого будут убивать?
     -- Хорош  вопрос  после  представления,  которое мы только что  видели.
Конечно, их, Э. К.
     -- Тогда я пойду и запишусь. Стоит рискнуть, чтобы проучить их.
     -- Я тоже. На баррикады!
     Итак,  каждый вновь  обрел свое  лицо. Стоя на площади,  они продолжали
спорить и обсуждать  волнующую их тему.  Было  ясно, что взаимная  неприязнь
между  студентами Э. К. и других факультетов достигла  опасной  черты. Затем
она стали подниматься по холму к университету и студенческому  общежитию.  Я
ждал, пока ко  мне  не  подошла женщина,  которая,  как я заметил, некоторое
время стояла на ступенях собора.
     -- Ну? -- спросила Карла Распа.
     -- Ну? -- ответил я.
     -- До  этого вечера я никогда  не хотела быть мужчиной, -- сказала она.
-- Совсем как в американской песне:  <Что б ни делали  они, я  сумею сделать
лучше>. Пожалуй, кроме одного. Я не умею сражаться.
     -- Возможно, найдутся роли  и  для женщин, -- сказал я. -- Он завербует
вас позже. В толпе всегда есть женщины. Чтобы кричать, бросать камни.
     --  Я не хочу  кричать, -- возразила она. --  Я хочу  сражаться.  -- И,
смерив  меня  не   менее  презрительным  взглядом,  чем   девушки-студентки,
спросила: -- Почему вы к ним не присоединились?
     -- Потому что я -- перелетная птица.
     -- Это не причина. Если на то пошло, я из той же породы. В любую минуту
могу  сорваться и читать лекции где-нибудь  еще. Могу  получить  перевод. Но
только не сейчас. Не после того, что я увидела сегодня  вечером. Возможно...
--  Она прервалась, пока я  давал ей прикурить. --  Возможно, это именно то,
что я ищу. Цель. Дело.
     Мы пошли по виа Россини.
     -- Неужели вы  видите  свою  цель в том,  чтобы  играть  в фестивальном
спектакле? -- спросил я.
     -- Он говорил не об игре, -- возразила она.
     Было   еще   рано,  и,  как  всегда   субботними  вечерами,  по   улице
прогуливались пары и целые семьи. Студенты встречались редко, или мне просто
так показалось? До конца воскресенья они  разъехались по  домам.  По  улицам
гуляла молодежь из магазинов, банков, контор. Коренные обитатели Руффано.
     -- Он здесь давно? -- спросил я.
     --  Профессор  Донати? Ах, несколько  лет. Он  здесь родился, во  время
войны  служил  летчиком-истребителем,  считался  погибшим,  затем  вернулся,
закончил  аспирантуру. Остался преподавателем.  Был  принят в художественный
совет  Руффано  и  несколько  лет  назад  избран  его председателем.  Многие
влиятельные люди к нему очень благоволят, но многие не признают. Конечно, не
ректор. Профессор Бутали в него верит.
     -- А супруга ректора?
     -- Ливия Бутали? Понятия не имею. Она сноб. Вся в себе и не думает ни о
чем,  кроме музыки. Из  старинного  флорентийского  рода,  и  никому не дает
забывать об этом. Едва ли у профессора Донати находится для нее время.
     Мы вышли на пьяцца делла Вита. Только сейчас я вспомнил,  что пригласил
мою спутницу отобедать. И подумал, помнит ли об этом она? Мы перешли площадь
и, пройдя по виа Сан Микеле, остановились перед домом номер 5.
     Здесь она неожиданно протянула мне руку.
     -- Не сочтите  меня невежливой, -- сказала она, -- но  дело в  том, что
мне надо побыть  одной.  Мне надо  подумать  о том,  что  я  видела  сегодня
вечером. Разогрею суп и лягу в постель. Я вас подвела?
     -- Нет, -- ответил я. -- Я чувствую то же, что и вы.
     --  Значит,  в другой раз. -- Она  кивнула. -- Может быть, завтра.  Все
зависит... Во всяком случае,  вы -- мой сосед, живете в нескольких шагах. Мы
всегда сумеем найти друг друга.
     -- Естественно, -- сказал я. -- Доброй ночи. И благодарю вас.
     Она вошла в дверь дома номер 5, а я пошел дальше  по улице к номеру 24.
Осторожно вошел. Никого. Из гостиной Сильвани доносились звуки телевизора.
     Я  взял телефонную  книгу,  которая лежала  в  холле на столике рядом с
телефоном,  и стал  ее перелистывать. Донати. Профессор Альдо Донати. Адрес:
виа деи Соньи, 2.
     Я снова вышел на улицу.


    ГЛАВА 9

     Мой путь вел мимо нашего старого дома, почти к вершине виа деи Соньи до
того,  как  она сворачивает к  виа  8 Сеттембре над  университетом.  Дом под
номером  2  был   высоким,  узким  зданием,  которое  стояло  особняком  над
расположенными  ниже  по  склону  церковью  Сан  Донато и опоясывающей город
длинной  виа  делле Мура. В былые  дни  этот дом  принадлежал нашему  врачу,
доброму  доктору  Маури,  который  навещал меня  всякий  раз,  когда  у меня
разыгрывался кашель, --  говорили, что я страдаю  слабой грудью, -- и, чтобы
прослушать  мое  дыхание,  никогда  не пользовался  стетоскопом.  Он  просто
прикладывал ухо к моей голой груди и при этом вцеплялся руками в  мои плечи,
что всегда казалось мне крайне безвкусным. Он и тогда был в годах, а теперь,
наверное, уже умер или отошел от медицинской практики.
     Я подошел к дому и взглянул на табличку с именем -- Донати -- на правой
двери  под  двойной аркой. Эта двойная  арка открывала доступ как на виа деи
Соньи, так и на поросший травой склон и лестницу, спускающуюся к  церкви Сан
Донато. Слева была квартира  привратника,  в  которой когда-то  жила кухарка
доктора Маури.
     Я пристально  рассматривал  табличку с  именем.  Точно такая же была на
нашем  доме номер  8. Для  Марты  предметом особой  гордости было держать ее
начищенной до  блеска, и если дать волю воображению, не исключено, что это и
есть та  самая. Рядом с ней был звонок. Я положил палец на кнопку и нажал. Я
услышал отдаленный звон. Никто не  ответил. Скорее всего,  Альдо живет один,
но если и  нет, то,  кто бы с  ним  ни  жил,  находится сейчас в  герцогском
дворце, в комнате херувимов.
     Чтобы окончательно  убедиться,  я еще раз нажал на звонок, но  с тем же
результатом. Я повернулся и посмотрел на дверь привратника. После некоторого
колебания я  позвонил в нее. Дверь почти сразу  открылась, и  появившийся на
пороге  человек  спросил,   по  какому  я  делу.  Кустистые  брови,  коротко
подстриженные волосы,  хоть и  поседевшие, показались  мне  знакомыми.  И  я
вспомнил. Этот человек -- товарищ по оружию моего брата. Он очень привязался
к Альдо, и однажды мой брат привез его домой в отпуск. С тех пор он поседел,
но в остальном почти не изменился. Изменился я. Глядя на тридцатидвухлетнего
мужчину, никто не вспомнит десятилетнего мальчика.
     -- Профессора Донати, -- сказал он мне,  -- нет дома.  Вы найдете его в
герцогском дворце.
     -- Я знаю, -- сказал я,  -- там я его уже видел. Но не с глазу на глаз.
У меня к нему личное дело.
     --  Мне очень  жаль, --  сказал он, -- но я  не  знаю, когда  профессор
вернется. Обед он не заказывал. Если вы  оставите свое имя, то всегда можете
позвонить ему по телефону и договориться о встрече.
     -- Моя фамилия Фаббио, но она ему ничего не скажет. -- Я и сам не знал,
проклинать мне имя, унаследованное от моего отчима, или благословлять.
     -- Синьор  Фаббио, -- повторил мужчина.  --  Я запомню.  Если не  увижу
профессора сегодня, то скажу ему завтра утром.
     -- Благодарю вас, -- сказал я. -- Благодарю и доброй ночи.
     -- Доброй ночи, синьор.
     Он закрыл дверь.  Я стоял возле выхода, ведущего  на виа  деи  Соньи. И
вдруг  я вспомнил имя  мужчины. Джакопо. Когда мой брат  привез  его домой в
отпуск, ему было неловко, он чувствовал себя лишним. Марта с первого взгляда
поняла ситуацию и взяла его к себе на кухню.
     Я раздумывал,  имеет ли смысл снова  идти в  герцогский дворец и искать
моего  брата  там.  Но  я  быстро отказался от  этой мысли.  При  нем  будет
телохранитель, а то и целая толпа льстивых студентов.
     Я  уже  собирался  выйти  из-под   арки   перед  входом,   как  услышал
приближающиеся шаги. Я повернулся на звук и увидел женщину. Женщина эта была
Карла  Распа. Я сделал несколько  шагов и свернул  за арку. Так она не могла
меня видеть, а я ее мог. Подойдя к двери Альдо,  она сделала то же, что и я,
то есть позвонила. Она ждала, глядя через плечо на дверь Джакопо, но звонить
ему  не  стала.  Не  дождавшись ответа, она  пошарила рукой в  сумке, вынула
конверт  и просунула его в  почтовую щель  в  двери;  письмо  упало  на  пол
прихожей. В ее опущенных плечах читалось разочарование. Она вышла на виа деи
Соньи, и вскоре стук ее высоких каблуков замер вдали. Так вот для  чего  она
отделалась от меня. Никакой тарелки супа  и никакой постели для Карлы Распа.
Должно быть, этот план  пришел ей  на ум  вскоре после того, как мы вышли из
герцогского дворца. Теперь, когда она пребывает в растрепанных чувствах, суп
ей будет весьма кстати, но есть его ей придется в одиночку.
     Я дождался, когда, по моим расчетам, она уже  скрылась из виду, намного
опередив меня,  и в свою  очередь вернулся на  виа Сан Микеле. На сей раз  я
проник в святилище Сильвани и объяснил синьоре, что ничего не ел. Сойдет что
угодно. Она выключила телевизор и гостеприимно втолкнула меня в столовую. Ее
муж  решил  составить  мне  компанию. Я  рассказал им, что был  приглашен  в
герцогский дворец. Казалось, это произвело на них впечатление.
     -- Вы собираетесь принять участие в фестивале? -- осведомилась синьора.
     -- Не знаю, -- ответил я. -- Не думаю.
     -- Вам следует это сделать,  -- твердо  сказала  она.  -- Фестиваль  --
великое  событие для Руффано. Чтобы увидеть его,  люди приезжают издалека. В
прошлом году  многим пришлось вернуться. Нам  повезло. Мужу  удалось достать
места на пьяцца Маджоре,  и мы видели  процессию папской  гвардии.  Это было
очень  реально, и я потом говорила,  что  мы словно жили в те времена. Когда
ректор, одетый папой Клементом, меня благословил, то мне показалось, будто я
получила благословение самого его святейшества.
     Она суетилась по комнате, подавая мне еду и питье.
     -- Да,  -- согласился ее муж. -- Все было  просто великолепно. Говорят,
что,  несмотря на  болезнь ректора,  в этом  году будет еще лучше. Профессор
Донати  -- великий  артист.  Некоторые  полагают,  что  он  ошибся  в  своем
призвании. Ему следовало стать кинорежиссером, а не тратить время на местный
художественный совет. Ведь Руффано -- город маленький.
     Я ел скорее от внутренней пустоты, чем от голода. Волнение не улеглось,
и меня все еще лихорадило.
     -- Что за человек этот профессор Донати? -- спросил я.
     Синьора улыбнулась и закатила глаза.
     -- Вы  же видели его сегодня вечером,  не так  ли?  --  сказала она. --
Поэтому сами  можете судить, что думают  о нем  женщины. Будь  я  наполовину
моложе, я не оставила бы его коротать жизнь в одиночестве.
     Ее муж рассмеялся.
     -- А  все его темные глаза,  -- сказал  он. -- Он знает, как подойти не
только к  женщинам,  но  и  к местным  властям.  Он  получает  все, чего  ни
попросит.  А если серьезно, то он и  ректор очень много сделали для Руффано.
Конечно,  он  местный. Его  отец, синьор Донати  многие годы  был хранителем
дворца, поэтому профессор знает,  что здесь требуется. Видите ли, вернувшись
после войны, он узнал, что отец его умер в лагере, а мать сбежала с немецким
генералом, забрав с собой  его младшего брата. Можно сказать,  всю семью как
смыло. Чтобы  пережить  такое, нужно немалое мужество.  Он остался.  Целиком
посвятил себя Руффано и никогда не смотрел в сторону. Таким человеком нельзя
не восхищаться.
     Синьора  Сильвани подвинула  ко  мне  фрукты.  Я  отрицательно  покачал
головой.
     -- Больше не могу, -- сказал я. -- Только кофе.  -- Я взял предложенную
синьорой сигарету.
     -- Значит, он так и не женился?
     -- Нет.  Вы же  понимаете, каково  это, -- сказала синьора. --  Молодой
человек  после всего, что ему  пришлось пережить, -- он был летчиком,  когда
его  самолет сбили,  вступил в ряды  Сопротивления, --  возвращается  домой,
надеется встретиться со своей семьей и вдруг узнает, что его мать сбежала  с
немцем.  Такое  открытие  вряд  ли  заставит  его  с  любовью  относиться  к
противоположному  полу.  По-моему,  именно  это  навсегда отвратило  его  от
женщин.
     -- Да нет, -- сказал ее муж.  -- Он оправился. В конце концов, тогда он
был совсем мальчиком. Профессору  Донати,  наверное,  лет сорок. Дай  время.
Когда он созреет для женитьбы, то найдет себе пару.
     Я допил кофе и встал из-за стола.
     --  У вас усталый  вид, -- участливо  заметила синьора Сильвани.  --  В
библиотеке вас просто завалили работой. Ну, ничего, завтра воскресенье. Если
захотите, можете весь день оставаться в постели.
     Я поблагодарил  их и пошел наверх. Сбросил одежду  -- голова у меня по-
прежнему раскалывалась -- и лег на кровать. Но не чтобы заснуть. Чтобы снова
увидеть лицо Альдо в мерцающем свете факелов комнаты херувимов -  - бледное,
незабываемое лицо; чтобы снова услышать голос, который я так любил, которого
так боялся, который так хорошо помнил.
     Промаявшись  часа  два, я  встал  с  кровати,  открыл  окно  и  закурил
сигарету. Последний гуляка уже вернулся домой, все  было тихо. Я выглянул на
улицу и увидел,  что ставни  первого этажа в  доме номер 5  тоже распахнуты.
Женщина, которой тоже не спалось,  курила, облокотившись о подоконник. Как и
я, Карла Распа не могла заснуть. Не спали мы по одной и той же причине.
     Утром неспокойный сон, в  который  я, наконец, погрузился, был  прерван
церковным звоном. Сперва в  семь, потом в восемь  часов. Колокола собора Сан
Чиприано, других церквей... То был не бой  часов, но призыв к мессе. Я лежал
в  постели и вспоминал, как мы вчетвером -- отец, мать  Альдо и я  --  шли к
Высокой  мессе  в Сан Чиприано.  В те  давние  дни перед войной.  Альдо  был
великолепен  в  форме  молодежной фашистской организации.  Девушки уже тогда
провожали его взглядами. Мы спускались по холму к Сан Чиприано, и начиналось
мое мученичество перед алтарным образом воскресения Лазаря.
     Я встал и распахнул  закрытые на  ночь ставни. Шел дождь.  По тротуарам
ручейками бежала вода. Несколько склонившихся под зонтами прохожих торопливо
прошли мимо. Ставни на окнах первого этажа дома номер 5 были плотно закрыты.
Последний раз я ходил к мессе в школьные  годы, в  Турине.  По крайней мере,
ходил, чтобы присутствовать именно  на  мессе.  Иногда я  сопровождал группы
помешанных на осмотре достопримечательностей туристов, и какую бы церковь мы
ни посещали, я,  задерживаясь у алтаря, был  вынужден  стоять и бессмысленно
глазеть по сторонам. Но теперь пойду по доброй воле.
     Я еще не совсем оделся, когда стук в дверь возвестил о прибытии синьоры
Сильвани с кофе и булочками.
     -- Не двигайтесь, -- сказала она. --  Посмотрите  на  погоду.  Вставать
совершенно не к чему.
     Сколько лет я именно так говорил себе, когда у меня случайно выдавалось
свободное воскресенье, неважно, дождливое или солнечное. Не к  чему вставать
в Турине, не к чему в Генуе.
     -- Я иду к мессе в Сан Чиприано, -- сказал я.
     Синьора  чуть не  выронила поднос.  Затем осторожно  поставила  его  на
кровать.
     --  Поразительно, -- сказала она. -- Я  думала, что,  кроме стариков  и
очень молодых, к  мессе уже  никто  не ходит. Рада это  слышать.  Вы  всегда
ходите?
     -- Нет, -- ответил я. -- Но сегодня особый случай.
     -- Сейчас Великий пост, -- сказала  она. --  Думаю, во  время  Великого
поста нам всем следует ходить.
     -- Мой Великий пост закончился. Я собираюсь праздновать Воскресение.
     -- Вам бы  стоило остаться  в постели и дождаться Пасхи, -- сказала она
мне.
     Я выпил кофе и окончательно  оделся. Голова у меня больше не кружилась.
Даже  руки перестали  дрожать. Да, дождь; да,  бедная  Марта мертва;  да, ее
убили. Что из  того?  Днем я увижу  Альдо. Впервые  в  жизни  я был хозяином
положения; я подготовился к нашей встрече, а он нет.
     Высоко, до самых ушей подняв воротник легкого пальто, которому пришлось
служить  еще и плащом, я вышел  под дождь. Ставни дома номер 5 были  все еще
закрыты. Несколько  пешеходов,  влекомых той же  целью, что и  я, переходили
площадь.  Другие,  столпившись  под колоннадами,  ожидали  автобус,  который
привозит  воскресные газеты. Тут же  стояла  небольшая  очередь  на автобус,
который  отправлялся  из Руффано.  Несколько  молодых  людей,  бросая  вызов
погоде, катили на мотороллерах.
     -- Это не надолго, -- крикнул кто-то  сквозь рев мотора. -- Говорят, на
берегу вовсю светит солнце.
     Над площадью плыл  призывный звон Сан Чиприано. Не такой  низкий, как у
колоколов собора, но для меня более торжественный, более властный, он словно
торопил запоздалых прихожан опуститься на колени.
     Я вошел  в  церковь,  и  знакомый тяжелый запах  пробудил в  моей  душе
непривычное умиление. Я  огляделся и с удивлением увидел, что  в церкви мало
народа. В дни моего детства мы приходили рано:  отец хотел  занять  места, к
которым привык. Церковь всегда  была полна, люди стояли в боковых  приделах.
Какая  перемена! Прихожан стало  вдвое  меньше.  В основном семейные группы,
женщины и  маленькие дети. Я  подошел  к боковому приделу с  таким чувством,
будто исполняю какой-то древний обряд.  Врата придела были открыты,  но свет
не лился на лицо Лазаря в верхней части алтарного образа. Картина скрывалась
в полутьме.  Как  и другие картины, статуи,  распятия. Тогда я вспомнил, что
сегодня, наверное, Страстное воскресенье.
     Я  услышал пение, но тонкие голоса мальчиков-хористов не  отозвались во
мне болью.  Моя душа  была  пуста. Быть  может, я грезил? Пожилой священник,
которого я не  узнал, прочел двадцатиминутную проповедь,  предостерегая  нас
против  опасностей  минувших  и опасностей грядущих, ибо Господь наш Христос
еще  терпит  страстные муки за наши грехи. Стоявший рядом со мной  маленький
ребенок  с бледным  от  утомления  лицом  зевнул,  и женщина, наверное мать,
слегка подтолкнула его, призывая к вниманию. Немного позднее  причащающиеся,
шаркая подошвами, потянулись  к алтарю. В основном это были женщины. Одна из
них, хорошо одетая, с головой, покрытой  черной кружевной  вуалью, всю мессу
простояла на коленях. К причастию она  не пошла. Ее  голова  была опущена на
руки. Когда все закончилось, когда священник и хористы  ушли, а прихожане --
с лицами торжественными и спокойными от сознания исполненного долга -- стали
расходиться, она поднялась с колен, обернулась,  и я узнал синьору Бутали. Я
вышел из церкви, остановился на паперти и стал  ждать.  Юноша на мотороллере
оказался прав. Дождь  прекратился. Солнце, сиявшее над побережьем, добралось
до Руффано.
     -- Синьора? -- сказал я.
     Она обернулась с отсутствующим взглядом человека, которого с заоблачных
высей заставили опуститься на грешную землю.
     -- Да?
     Было видно, что для  нее я не более, чем пустое  место. Я не оставил ни
малейшего следа в ее памяти.
     -- Армино Фаббио, -- сказал я. -- Вчера я заходил к вам с книгами.
     В ее  глазах  забрезжило воспоминание. Я мог прочесть ее  мысли. Ах да,
помощник библиотекаря.
     -- Да, конечно, -- сказала она. -- Простите меня. Доброе  утро,  синьор
Фаббио.
     -- Во  время мессы я  стоял за вами, -- сказал я.  -- Во всяком случае,
мне показалось, что это вы. Я не был уверен.
     Рядом со мной она спустилась по ступеням. Подняла голову, посмотрела на
небо и увидела, что зонт уже не нужен.
     --  Я  люблю  ходить  в  Сан Чиприано, -- сказала  она. -- Здесь особая
атмосфера, в соборе ее нет. Кажется, небо прояснилось?
     Она  рассеянно  огляделась,  и  мне  вдруг  стало  обидно,  что  она не
проявляет  почти никакого интереса к стоящему  рядом с ней мужчине. Красивая
женщина всегда чувствует, что является  объектом  восхищения, кто  бы его ни
проявлял.  Душой  всегда  понимаешь,  что  тебе воздают должное.  Но синьора
Бутали, похоже, этого не понимала.
     -- Вы на машине? -- спросил я.
     -- Нет, -- ответила она. -- Машина  в ремонте. По дороге из Рима у меня
было с ней много хлопот.
     --  В  таком случае вы не станете возражать, если я пройдусь с  вами до
вершины холма? Конечно, если вы идете домой.
     -- Да, прошу вас.
     Мы пересекли пьяцца делла Вита и пошли по виа Россини. Около префектуры
свернули налево и по каменным ступеням стали подниматься к виа деи Соньи. На
середине лестницы синьора Бутали остановилась отдышаться,  взглянула на меня
и впервые за все это время улыбнулась.
     --  Холмы  Руффано,  --  сказала  она.  --  Надо  время,  чтобы  к  ним
привыкнуть. Особенно если вы, как я, из Флоренции.
     Улыбка до неузнаваемости изменила ее. Напряженный, недовольный рот дамы
с портрета, который так  любил  мой отец,  смягчился и сделался  удивительно
женственным. Даже в глазах пбявились озорные огоньки.
     -- Вы тоскуете по Флоренции? -- спросил я.
     -- Иногда, -- ответила она, -- но какой в этом прок? Я  знала, что меня
ждет, когда ехала сюда. Муж меня предупредил.
     Она резко повернулась, и мы продолжили подъем.
     -- Значит,  нелегкая это доля, синьора,  --  сказал  я,  --  быть женой
ректора?
     -- Совсем  нелегкая,  --  согласилась  она.  --  Вокруг  много зависти,
разногласий, на которые я должна закрывать глаза. Я не такая терпеливая, как
муж. Он  буквально  всю  жизнь отдает  работе.  Иначе  он не  оказался  бы в
больнице.
     Она  раскланялась  с  парой,   которая  спускалась  по   лестнице.   По
снисходительной  манере, с  какой  она, не улыбнувшись, наклонила  голову, я
понял,  почему Карла  Распа говорила  о  жене  ректора с таким чисто женским
раздражением. Сознательно или нет, но все в синьоре Бутали выдавало  породу.
Интересно, подумал я, какое впечатление производит она на профессорских жен.
     --  Вчера вечером,  --  сказал я, --  мне удалось  получить пропуск  на
собрание, которое председатель художественного совета проводил  в герцогском
дворце.
     -- В самом деле? -- сказала она  с заметным оживлением. --  Пожалуйста,
расскажите мне. Это произвело на вас впечатление?
     -- Да, и очень  большое, -- ответил я, ловя на себе ее взгляд. -- Но не
столько сама обстановка... факельное освещение,  сколько дуэль, которую  нам
показали, и прежде всего обращение профессора Донати к студентам.
     Ее щеки слегка порозовели, и, как я  чувствовал,  причиной тому была не
усталость от долгого подъема, а неожиданная смена темы нашего разговора.
     -- Я должна побывать  на одном из этих собраний. Обязательно должна. Но
мне всегда что-нибудь мешает.
     -- Мне рассказывали, -- заметил я, --  что  в прошлом году вы принимали
участие в фестивале. В этом году вы собираетесь поступить так же?
     --  Нет,  невозможно,  -- ответила она. -- Ведь муж  лежит в больнице в
Риме. К тому же сомневаюсь, что для меня найдется роль.
     -- Вы знаете тему?
     -- Бедный герцог Клаудио, не  так ли?  Боюсь, мои представления об этом
предмете крайне туманны. Знаю только, что было восстание и его убили.
     Мы вышли  на виа деи Соньи, и  вдали я уже различал стену сада. Я пошел
медленнее.
     -- Похоже,  профессор Донати -- человек  выдающийся,  -- сказал я. -- В
пансионате, где я остановился, мне говорили, что он сам из Руффано.
     --  Да,  и более того,  --  сказала  она, --  его  отец был  хранителем
герцогского дворца, а сам  он родился и провел  детство в том  самом доме, в
котором сейчас живем мы.  Одно из самых страстных желаний профессора  Донати
--  получить  дом обратно.  Но  вряд  ли это  возможно, разве  что состояние
здоровья моего  мужа вынудит нас  уехать отсюда.  Как вы легко  можете  себе
представить, профессор Донати  любит каждую комнату в  этом доме.  Думаю, он
очень гордился своим отцом, а его отец -- им. История его семьи -- настоящая
трагедия.
     -- Да, -- сказал я. -- Да, я слышал.
     -- Раньше он часто об  этом  рассказывал. Теперь уже  нет. Надеюсь,  он
начинает забывать. В конце концов, двадцать лет -- достаточно большой срок.
     -- А что стало с его матерью? -- спросил я.
     -- Он так и не смог узнать.  Она исчезла  вместе с немецкими  войсками,
которые в сорок четвертом занимали Руффано, а  поскольку тогда на севере шли
жестокие  бои,  то,  скорее  всего,  она погибла во  время бомбежки,  она  и
маленький брат.
     -- Так был еще и брат?
     --  Да, маленький  мальчик лет десяти или  одиннадцати. Они  были очень
привязаны друг к другу.  Иногда мне кажется, что именно из-за него профессор
Донати столько времени уделяет студентам.
     Мы подошли  к стене сада. Я  рассеянно взглянул на часы. Было  двадцать
пять минут двенадцатого.
     -- Благодарю  вас,  синьора, -- сказал  я.  --  Вы  были  очень  добры,
позволив мне пройтись с вами до вашего дома.
     -- Нет, --  возразила  она. --  Это я должна поблагодарить вас.  -- Она
взялась за ручку садовой калитки  и немного помедлила. -- А вы не  хотели бы
лично познакомиться с профессором Донати? -- вдруг спросила она. -- Если да,
то я с удовольствием ему вас представлю.
     Меня охватила паника.
     --  Благодарю вас, синьора, -- сказал я, -- но мне бы ни в коем  случае
не хотелось...
     На губы  синьоры  Бутали  вновь  вернулась улыбка,  и  она не  дала мне
договорить:
     --  Никакого  беспокойства. У  ректора заведено утром  по  воскресеньям
приглашать к себе домой нескольких коллег, и в  его отсутствие я поддерживаю
этот обычай.  Сегодня зайдут два-три человека,  и  одним  из  них непременно
будет профессор Донати.
     Я  не так  планировал  нашу встречу. Я собирался прийти один на виа деи
Соньи.  Синьора  Бутали приняла мое волнение  за  нерешительность:  помощник
библиотекаря чувствует себя не на своем месте.
     -- Не смущайтесь, -- сказала она. -- Завтра будет что рассказать другим
помощникам!
     Следом за ней  я вошел в сад и подошел к двери дома, все еще мучительно
стараясь придумать предлог, чтобы уйти.
     -- Анна готовит на кухне второй завтрак, -- сказала синьора  Бутали. --
Вы можете помочь мне расставить бокалы.
     Она открыла дверь. Мы  вошли в холл  и направились в  столовую слева от
него.  Это  уже была  не  столовая.  Все стены от пола до потолка заставлены
книгами, у окна -- большой письменный стол.
     -- Это  библиотека  моего мужа, --  сказала она. --  Когда он дома,  то
любит принимать  гостей  здесь,  а если  их  оказывается  слишком  много, мы
открываем двери в маленькую столовую рядом.
     Маленькая столовая рядом когда-то была моей детской. Синьора распахнула
обе  створки двери, и я  с удивлением увидел,  что строго по центру  комнаты
стоит стол,  накрытый на одну персону. Мне вспомнился беспорядок, в  каком я
ее  оставил: маленькие  машинки, разбросанные по полу, две пустые консервные
банки, заменявшие собой гараж.
     -- Вермут --  на серванте, --  сказала синьора Бутали. -- Кампари тоже.
Бокалы  --   на  сервировочном  столике.  Будьте  любезны,  отвезите  его  в
библиотеку.
     Она уже все расставила по своему усмотрению и достала сигареты, когда в
дверь позвонили.
     -- Наверное,  Рицци, -- сказала  она.  --  Я  рада, что вы  здесь.  Она
держится  слишком  официально.  Профессор  Риццио  --  декан педагогического
факультета, а его сестра отвечает за женское студенческое общежитие.
     Она вдруг изменилась, словно помолодела, и в глазах появилось выражение
ранимой беззащитности.  Видимо, когда ее  муж был дома,  то  груз  светского
общения лежал на его плечах.
     Я вновь вошел в  роль  групповода и, стоя около сервировочного столика,
ждал ее команды разливать вермут. Она пошла встречать посетителей, и до меня
долетели приглушенные звуки обычных в таких случаях комплиментов.  Затем она
ввела гостей в  комнату. Оба  они были пожилыми, седовласыми и сухопарыми. У
него был изможденный вид человека, который всегда  по  горло занят работой и
всю жизнь  проводит за  письменным столом, постоянно  заваленным входящими и
исходящими документами. Я  так и видел, как он отдает никчемные распоряжения
своим подчиненным. У  его сестры был  более представительный  вид, и держала
она себя с  достоинством древнеримской матроны. Я пожалел бедных  студенток,
живущих  под ее правлением.  Я был представлен как  синьор Фаббио, временный
помощник   библиотекаря.  Синьорина   слегка   наклонила  голову  и  тут  же
повернулась к хозяйке дома осведомиться о здоровье ректора.
     Профессор Риццио озадаченно смотрел на меня.
     -- Извините, -- сказал он, -- но я  никак не припомню вашего имени. Как
давно вы работаете в библиотеке?
     -- С пятницы, -- сообщил я ему. -- Меня принял синьор Фосси.
     -- Значит, ваше назначение шло через него? -- спросил он.
     -- Да, профессор, --  ответил я. -- Я  обратился к  синьору Фосси, и он
разговаривал в регистрационном бюро...
     -- Право, -- прокомментировал мои слова профессор, -- я удивлен, что он
не проконсультировался со мной.
     -- Полагаю, он  не  хотел вас тревожить по  такому  пустячному делу, --
пробормотал я.
     -- Любое назначение,  даже самое незначительное,  представляет  интерес
для заместителя ректора, -- сказал он. -- Вы откуда?
     --  Я работал в Генуе, профессор, -- ответил я. -- Но мой дом в Турине.
Там я окончил университет. Я имею степень по современным языкам.
     -- Хоть  в  этом повезло, -- сказал он.  -- Это больше того,  что имеют
другие временные сотрудники.
     Я спросил,  что он будет пить, и профессор попросил немного  вермута. Я
налил  ему вермута, и он отошел от меня. Синьорина Риццио сказала, что  пить
вообще  не будет, но  после протестов  синьоры  Бутали  снизошла  до стакана
минеральной воды.
     -- Так вы работаете в  библиотеке? -- спросила она, подавляя меня своим
величием и фигурой.
     Как  и у большинства  мужчин ниже среднего роста, высокие женщины будят
во мне все самое худшее.
     -- Я провожу там время, синьорина, -- сказал я. -- Сейчас я в  отпуске,
и такая работа мне подходит.
     -- Вам посчастливилось, -- заметила  она, не сводя с  меня пристального
взгляда.  -- Многие  студенты  третьего или четвертого  курса  были  бы рады
получить такую возможность.
     -- Вполне возможно, синьорина, -- проговорил я небрежно-любезным тоном.
--  Но  я не студент.  Я групповод, который говорит на нескольких  языках  и
привык  сопровождать группы международного значения по крупнейшим и наиболее
значительным городам нашей страны -- Флоренции, Риму, Неаполю...
     Мое  нахальство  привело  синьорину  в  немалое  раздражение,  что   не
замедлило  отразиться на  ее  лице. Она  пила  минеральную  воду  маленькими
глотками, и  ее горло  подрагивало  по мере прохождения  жидкости.  Еще один
звонок в  дверь избавил ее  от  продолжения беседы.  Моя  хозяйка, все время
прислушивавшаяся, не  зазвонит ли звонок, обернулась ко мне  с красноречивым
румянцем на щеках.
     --  Прошу  вас,  откройте за меня,  -- сказала  она. -- Это,  наверное,
профессор Донати.
     Она  продолжила разговор с профессором Риццио, пытаясь скрыть  душевное
волнение  под  несвойственным   ей  оживлением.  Групповод  пьет  редко.  Не
осмеливается.  Однако сейчас я под неодобрительные  взгляды синьорины Риццио
проглотил бокал вермута и, извинившись, направился к двери. Альдо уже открыл
ее -- вне всякого сомнения, он был в этом  доме  persona  grata --  и  хмуро
смотрел на стул с брошенным  на  него плащом  профессора Риццио.  Затем  его
взгляд упал на меня. Хоть бы искра воспоминания. Хоть бы проблеск интереса.
     -- Синьора Бутали ждет вас, -- проговорил я с большим трудом.
     -- Полагаю, что так, -- сказал он. -- Вы кто?
     --  Моя фамилия  Фаббио,  -- ответил я. --  Вчера вечером я  имел честь
увидеться с вами в герцогском дворце. Я был с синьориной Распа.
     -- Ах  да,  --  сказал он. --  Да, помню.  Надеюсь,  вы приятно провели
время.
     Он не помнил. И его  совершенно не  интересовало, что  я думаю  об этом
вечере.  Он направился в столовую,  точнее, в библиотеку, и с его появлением
комната сразу ожила.
     -- Привет, -- крикнула синьора Бутали.
     -- Доброе утро, -- отозвался он, делая легкое ударение на слове <утро>.
     Он склонился над протянутой ему рукой,  поцеловал и тут же повернулся к
синьорине Риццио.  Не  спрашивая,  чего  он  хочет,  синьора  Бутали  налила
полбокала кампари и подала ему.
     -- Благодарю, -- сказал он и, не глядя на нее, принял бокал.
     В дверь снова позвонили, и я, взглядом испросив согласие хозяйки, пошел
открывать.  Эти мелкие обязанности на время  отвлекли меня  и  помогли унять
опасное   дрожание   рук.   На  пороге  передо  мной   стоял  синьор  Фосси,
сопутствуемый некой дамой. Увидев меня, он слегка опешил и тут же представил
даму как свою жену. Вот уж никак не ожидал, что он женат.
     -- Синьор Фаббио временно помогает нам в библиотеке, -- объяснил он  ей
и в ответ  на мой вопрос о его самочувствии поспешно ответил, что совершенно
выздоровел.
     Я снова стал в  стойку около  сервировочного столика и налил им выпить.
Разговор перешел на здоровье, и наша хозяйка упомянула  о своем огорчении по
поводу вчерашнего отсутствия синьора Фосси в библиотеке.
     --  К  счастью,  --  сказала  она, --  синьор  Фаббио смог оказать  мне
любезность и принести книги, которые я просила.
     Библиотекарь,  страстно  желавший увести  разговор от своего вчерашнего
недомогания,  не стал задерживаться на книгах и сразу осведомился о ректоре.
Разговор  о профессоре  Бутали принял общий характер,  все надеялись, что он
сможет вовремя выписаться из больницы и успеет вернуться к началу фестиваля.
     Я слышал, как у меня за спиной синьорина Рицци жалуется Альдо на буйное
поведение студентов Э. К., которые взяли моду по вечерам гонять по городу на
мотороллерах.
     --  У них  хватает дерзости во всю мощь заводить  свои машины  даже под
окнами женского студенческого  общежития,  --  сказала  она,  -- и  когда, в
десять часов  вечера! Я просила  брата  поговорить с профессором Элиа,  и он
уверяет,  что  поговорил, но профессор не принимает никаких  мер.  Если  так
будет продолжаться, я поставлю вопрос на университетском совете.
     --  Возможно,  --  заметил  Альдо,  --  ваши  юные дамы  сами  поощряют
энтузиастов мотоспорта из своих окон?
     -- Уверяю вас, это  не  так, -- возразила синьорина Рицци. --  Мои юные
дамы, как вы их  называете, либо готовятся к следующей  лекции, либо лежат в
своих кроватях за закрытыми ставнями.
     Я налил  себе  еще  один  бокал  вермута.  Затем поднял голову и поймал
озадаченный взгляд Альдо. Я отошел от  сервировочного  столика  и, подойдя к
окну, стал смотреть в сад. У меня за спиной жужжали голоса. Звонили в дверь.
Кто-то  другой пошел  открывать. На этот  раз я не вышел к очередному гостю,
чтобы быть представленным, а моя хозяйка, наверное, просто забыла про меня.
     Все еще стоя у окна, я почувствовал на своем плече чью-то руку.
     -- Вы странный малый, --  сказал Альдо. -- Я все спрашиваю себя, что вы
тут делаете? Я вас прежде нигде не видел?
     -- Если бы я завернулся в саван, -- сказал я, -- и спрятался в бельевом
шкафу наверху, то, возможно, вы меня узнали бы. Мое имя Лазарь.
     Я обернулся. Улыбка  слетела с его  губ. Черты утратили жесткость. Я не
видел ничего, кроме глаз, сверкающих на побледневшем лице. То было мгновение
моего торжества.  В первый и  единственный  раз в жизни ученик потряс своего
учителя.
     -- Бео... -- проговорил он. -- Боже мой, Бео.
     Он не шелохнулся. Его рука  еще сильней сжала мое плечо. Мне  казалось,
он  весь превратился в глаза. Затем  неимоверным усилием воли  он совладал с
собой. Его рука упала с моего плеча.
     -- Придумай какой-нибудь предлог и уходи, -- сказал он. --  Жди меня на
улице. Я скоро приду. Там стоит машина, <альфа-ромео>, садись в нее.
     Я,  словно   лунатик,  пересек  комнату,   пробормотал  несколько  слов
извинений  хозяйке  дома, поблагодарил  ее  за  любезность  и  простился.  Я
поклонился  гостям, если  они вообще  меня заметили, вышел из  дома,  прошел
через сад и оказался  на улице. У садовой стены  стояли три машины. Как было
приказано, я сел в <альфа-ромео>. Закурил сигарету и немного  спустя увидел,
как  из дома выходят  Риццио, затем Фосси и другие  гости, которым я не  был
представлен.  Альдо вышел  последним.  Он  молча  сел  в  машину  и  с шумом
захлопнул дверцу. Машина отъехала. Но направилась не к дому Альдо, а вниз по
холму и через порта Мальбранче за пределы Руффано. Альдо по-прежнему молчал,
и лишь  когда город остался  далеко  позади,  он  остановил машину, выключил
мотор, обернулся и посмотрел на меня.


    ГЛАВА 10

     Его  глаза  не отрывались  от  моего  лица.  Этот досмотр. Я его хорошо
помнил.  Альдо всегда  проводил  его,  прежде  чем выйти со  мной  из  дома:
причесаны  ли у  меня волосы, начищены  ли ботинки. Иногда  он  посылал меня
назад сменить рубашку.
     -- Я всегда говорил, что ты не вырастешь, -- сказал Альдо.
     -- Во мне пять футов и пять дюймов.
     -- Так много? Не верю.
     Он  дал мне сигарету и  поднес спичку. В  отличие  от моих, его руки не
дрожали.
     -- И кудрей нет. Я знал тебя другим, -- сказал он.
     Он потянул меня за волосы  -- грубый жест, который  в детстве неизменно
обижал меня. Обидел и теперь. Я тряхнул головой.
     -- Франкфуртский парикмахер, -- сказал я.  -- Заразил меня лишаем,  и с
тех  пор  волосы  не  вьются.  Я хотел походить  на бригадного генерала и на
какое-то время преуспел в этом.
     -- Бригадный генерал?
     -- Янки. Она жила с ним два года.
     -- Я думал, это был немец.
     -- Сперва был немец. После нашего отъезда из Руффано он протянул только
полгода.
     Я  опустил окно машины,  высунул голову  и  посмотрел  на голубую гору,
которая виднелась впереди.  Монте Капелло. Мы  часто смотрели на нее из окон
нашего дома.
     -- Она жива? -- спросил Альдо.
     -- Нет. Умерла от рака три года назад.
     -- Я рад, -- сказал он.
     Вдали я заметил птицу, какую-то разновидность ястреба. Он парил  высоко
в небе. Мне показалось,  что ястреб собирается броситься вниз, но он, кружа,
взмыл еще выше и снова застыл.
     -- Откуда это взялось?
     Альдо  вполне мог  иметь в  виду  болезнь нашей матери, но, зная своего
брата, я понял, что он спрашивает про сорок четвертый год.
     -- Я и сам часто размышлял об этом, -- сказал я. -- Не думаю, что виной
тому была смерть отца и известие о твоей гибели. И в том и в другом она, как
многие,  увидела  перст  судьбы. Возможно, ей  было  одиноко.  Возможно, она
просто любила мужчин.
     -- Нет, -- сказал Альдо. -- Я бы знал об этом. Такие вещи я всегда могу
определить. -- Он не курил и сидел, положив руку на спинку моего сиденья. --
Военная добыча, -- сказал он после непродолжительного молчания. -- На женщин
ее  сорта -- нетребовательных,  во  всем  покорных  мужу  --  это  действует
возбуждающе.  Сперва  --  немецкий комендант,  потом, когда  германский  миф
лопнул, -- янки. Да... да... Знакомая модель. Очень интересно.
     Ему, возможно, и  интересно. Как чтение книг по истории. Но не мне, кто
во всем этом жил.
     -- А почему Фаббио? -- спросил он.
     -- Я собирался  тебе  рассказать. Это было уже в Турине, после того как
янки уехал из Франкфурта в Штаты. Энрико Фаббио мы  встретили  в поезде.  Он
был очень обходителен и помог нам с багажом. Через три месяца -- он служил в
банке -- она  вышла  за него замуж. Человека добрей нельзя себе представить.
Отчасти поэтому, отчасти, чтобы порвать с прошлым, я и взял его имя. В конце
концов, он платил.
     -- Это верно. Он платил.
     Я взглянул  на  брата. Он  недоволен  появлением отчима?  В его  голосе
прозвучала какая-то странная интонация.
     -- Я ему до сих пор благодарен, -- сказал я. --  Когда бываю  в Турине,
всегда наведываюсь к нему.
     -- Дело только в этом?
     --  Да, конечно. В чем же еще? Он  не заменил мне ни отца, ни тебя. Это
был просто добрый человек и хороший семьянин.
     Альдо рассмеялся. Я не понял, почему мое описание отчима показалось ему
таким смешным.
     -- Во всяком случае,  -- сказал я, -- общими у нас были только крыша да
пища, которую мы ели, и, получив  диплом Туринского университета, я мог идти
на  все четыре  стороны.  Работа  в  банке, которую  он  предлагал,  мне  не
улыбалась, и я со своими языками занялся туристическим бизнесом.
     -- В каком качестве?
     --   Младшим   администратором,   администратором,  гидом  и,  наконец,
групповодом.
     -- Зазывала, -- сказал он.
     -- Ну... да... Грубо говоря,  я и  есть зазывала. Старший  зазывала. На
степень выше малого, который торгует открытками на пьяцца Маджоре.
     -- В какой фирме ты служишь? -- спросил он.
     -- <Саншайн Турз>, Генуя, -- ответил я.
     -- Боже правый!
     Он снял  руку со спинки сиденья  и  завел машину, словно мое  признание
положило конец  допросу. В дальнейших вопросах не  было  необходимости. Дело
закрыто.
     -- Они  хорошо платят, -- сказал я в  свою защиту. -- Я встречаю разных
людей. Как-никак опыт. Я все время в пути...
     -- Куда? -- спросил он.
     Я не ответил. Действительно, куда... Альдо включил сцепление, и  машина
с ревом рванулась с места.  Дорога взбиралась вверх по холмам. Она то и дело
сворачивала,  петляла,  извивалась   змеиными   кольцами.  Внизу   под  нами
простирались  поля, виноградники, оливковые рощи; вверху, венчая два  холма,
парил сверкающий в лучах солнца Руффано.
     -- А ты? -- спросил я.
     Он  улыбнулся. Привыкнув  к  тому,  как  Беппо водит автобус  по горным
дорогам  Тосканы  и  Умбрии,  где  приходится  выбирать  между  скоростью  и
безопасностью,  я  поражался  беспечности  моего  брата.  На  каждом  крутом
повороте узкой дороги он раскланивался со смертью.
     --  Ты  видел вчера вечером, -- сказал он. --  Я кукольник.  Дергаю  за
нитки, и куклы танцуют. Для этого нужна большая сноровка.
     -- Я  тебе верю. Но не  понимаю  зачем.  Вся эта  подготовка,  вся  эта
пропаганда  ради  одного-единственного   дня  в   году,  ради  студенческого
фестиваля?
     -- Фестиваль, -- сказал он, -- это их день. Это мир в миниатюре.
     Он не  ответил на  мой вопрос, но я не  настаивал. Затем  он неожиданно
подверг меня допросу, к которому я не был готов.
     -- Почему ты не приехал домой раньше?
     Лучшая защита  -- нападение.  Не помню, кто первым произнес  эту фразу.
Немецкий комендант ее часто цитировал.
     --  Какой смысл  мне было  приезжать, если я  думал, что  ты погиб?  --
сказал я.
     -- Спасибо, Бео, -- сказал Альдо. Кажется, мой ответ удивил его. -- Как
бы  то ни  было,  -- добавил  он,  --  теперь  ты  приехал  и  я  могу  этим
воспользоваться.
     После двадцатидвухлетней  разлуки  он  мог  бы  сказать  это  иначе.  Я
раздумывал,  не пришло  ли  время  рассказать  ему  про Марту. Но решил пока
промолчать.
     -- Проголодался? -- спросил он.
     -- Да.
     -- Тогда возвращаемся. Ко мне домой, на виа деи Соньи, два.
     -- Я знаю. Вчера вечером я заходил к тебе, но ты еще не вернулся.
     -- Возможно.
     Ему это было неинтересно. Он думал о чем-то другом.
     -- Альдо! -- спросил я. -- Что мы скажем? Всем расскажем правду?
     -- Какую правду?
     -- Как -- какую? Что мы братья.
     --  Я  еще  не  решил,  -- ответил он. --  Пожалуй,  лучше не говорить.
Кстати, ты здесь давно? Тебя уволили из <Саншайн Турз>?
     -- Нет, -- сказал я, -- не уволили. Я взял отпуск.
     -- Тогда все просто. Что-нибудь придумаем.
     Машина спустилась в  раскинувшуюся у  подножия холмов долину  и стрелой
полетела  по направлению  к Руффано. Мы въехали в город  с южной стороны, по
крутому  склону  поднялись  на  виа 8 Сеттембре, проехали мимо студенческого
общежития и свернули  направо.  Альдо остановил  машину  перед двойной аркой
своего дома.
     -- Выходи, -- сказал он.
     Я огляделся со слабой надеждой, что нас увидят, но улица была пустынна.
Все сидели по домам за вторым завтраком.
     -- Вчера вечером  я  видел Джакопо,  -- сказал я, пока мы  вместе шли к
двери. -- Но он меня не узнал.
     -- С чего бы ему тебя узнать? -- спросил Альдо.
     Он  повернул  ключ и втолкнул меня в холл.  Я вернулся на  двадцать лет
назад. Мебель, отделка, даже картины на стене были из нашего старого дома. Я
увидел то, что  искал, но  так и не нашел в доме номер 8 по  виа  деи Соньи.
Улыбаясь, я поднял глаза на Альдо.
     -- Да, -- сказал он. -- Все здесь. Все, что осталось.
     Он нагнулся  и поднял с  пола конверт.  Наверное,  тот  самый  конверт,
который  Карла Распа  накануне вечером опустила в почтовый ящик.  Он мельком
взглянул на почерк и, не раскрывая, бросил конверт на стол.
     -- Проходи, -- сказал Альдо. -- Я позову Джакопо.
     Я вошел в комнату,  видимо гостиную. Стулья, письменный стол, диван, на
котором  обычно сидела моя мать...  все это я узнал. Рядом  с книжным шкафом
висел портрет нашего отца. Отец казался на  нем помолодевшим, подтянутым, но
от него все так же веяло ласковой твердостью, которая всегда вызывала во мне
чувство  приниженности.  Я  сел,  положил   руки  на   колени  и  огляделся.
Единственной  уступкой более позднему времени были  картины  с самолетами на
противоположной стене.
     Самолеты в бою.  Взмывающие  вверх, пикирующие вниз,  со шлейфом дыма и
пламени на хвосте.
     -- Скоро  Джакопо принесет второй завтрак,  -- сказал  Альдо,  входя  в
комнату. -- Через несколько минут. Выпей.
     Он подошел к  столу в углу  комнаты -- его  я тоже узнал -- и  налил на
двоих кампари в стаканы, которые тоже были нашими.
     -- Альдо, я и не знал, что все это так много для тебя значит, -- сказал
я, показывая рукой на комнату.
     Он залпом выпил свой кампари.
     -- Очевидно, больше, чем для тебя значила обстановка синьора Фаббио.
     Загадочно,  но  что из того?  Меня  это не  тревожило.  Меня  ничто  не
тревожило.   Я   во  всей  полноте  ощущал   благодать   Вознесения.  Нашего
собственного.
     -- Я рассказал Джакопо, кто ты, -- сказал Альдо. -- Думаю, так лучше.
     -- Делай как хочешь, -- ответил я.
     -- Где ты остановился?
     -- На виа Сан Микеле, номер двадцать четыре, у  синьоры Сильвани. У нее
полон дом студентов, но боюсь, не твоей веры. Все  с факультета  экономики и
коммерции, к тому же совершенные фанатики.
     -- Это хорошо. -- Он улыбнулся. -- Даже очень хорошо.
     Я пожал плечами.  Соперничество между  фракциями было  по-прежнему выше
моего понимания.
     -- Ты можешь быть посредником, -- добавил Альдо.
     Глядя в стакан с кампари,  я  размышлял над  его  словами.  Кажется,  в
прошлом, когда он учился в  руффановском лицее, тоже бывали такие поручения,
правда, выполнял их я не всегда  успешно. Послания, засунутые в  карманы его
однокашников,   иногда  попадали  не  по   адресу.  Такая  роль  имеет  свои
недостатки.
     -- Я в этом не разбираюсь, -- сказал я.
     -- Зато я разбираюсь, -- возразил Альдо.
     Джакопо принес второй завтрак.
     -- Привет, -- сказал я.
     -- Прошу прощения, что вчера не узнал вас, синьор Армино. -- Он опустил
поднос и, совсем как ординарец, встал по стойке <смирно>. -- Я очень рад вас
видеть.
     -- К чему такая напыщенность? -- спросил  Альдо.  -- В Бео  всего  пять
футов и пять дюймов роста. Ты все так же можешь качать его на колене.
     Я и  забыл. В  сорок третьем  Джакопо действительно  проделывал  такое.
Альдо его подбивал. Марта возражала и закрывала дверь кухни. Марта...
     Джакопо   поставил  на  стол  еду  и  большой  графин  вина  с  местных
виноградников. Позже я спросил брата, не Джакопо ли делает все по дому.
     -- Он вполне справляется, -- сказал Альдо.  --  Убирать  приходит  одна
женщина. Я держал  для этого  Марту,  пока  она  не запила. Когда дело стало
совсем безнадежным, я ее выставил.
     Время пришло. Я закончил. Альдо все еще ел.
     -- Я должен тебе  кое-что  сказать, -- начал  я. --  Лучше  сделать это
сейчас,  поскольку  дело касается  и  меня. Марта  мертва.  Скорее всего, ее
убили.
     Альдо отложил вилку и через стол уставился на меня.
     -- Что ты имеешь в виду, черт возьми? -- резко спросил он.
     Его глаза с немым обвинением пристально смотрели  на меня. Я вытер рот,
встал из-за стола и принялся ходить взад-вперед по комнате.
     --  Я,  конечно,  могу ошибаться,  --  сказал я. --  Но  думаю,  что не
ошибаюсь. Боюсь, что нет. И если это так, то здесь и моя вина.
     Я  рассказал ему всю историю.  От начала до конца. Английские туристки,
одинокий  варвар и  его чаевые  в десять тысяч  лир, мои ночные кошмары и их
связь  с  алтарным  образом  в  Сан  Чиприано.  Утренняя  заметка в  газете,
посещение  полиции, знакомое,  как  мне показалось, тело и  внезапный порыв,
который привел  меня  в  Руффано.  Наконец,  мой  вчерашний приход к часовне
Оньиссанти  и   сапожник  Джиджи,  садящийся  со  своей  сестрой  Марией   в
полицейскую машину.
     Альдо  выслушал  меня, ни разу  не  прервав.  Я  не  смотрел  на  него,
рассказывая  свою историю. Просто ходил  взад-вперед  по комнате  и говорил,
говорил.  Я  слышал, что  говорю  невнятно и  сбивчиво,  как  перед  судьей,
поправляясь в мелочах, которые не имели никакого значения.
     Закончив, я  снова сел на стул.  Я думал, что его обвиняющий взгляд все
так же прикован ко мне. Но Альдо невозмутимо чистил апельсин.
     --  Ты видишь? -- спросил я, чувствуя себя совершенно измученным. -- Ты
понимаешь?
     Он положил в рот крупную дольку апельсина и проглотил.
     -- Да,  вижу, -- сказал он. -- Это довольно легко проверить. С полицией
Руффано  у  меня  очень хорошие отношения. Надо всего-навсего снять трубку и
спросить их, правда ли, что мертвая женщина -- это Марта.
     -- И если это так?
     -- Ну  что ж, очень  плохо, -- сказал он,  протягивая руку за следующей
долькой. -- Она бы все равно умерла,  учитывая ее состояние. Джиджи не могли
с ней справиться. Никто не мог. Спроси Джакопо. Она была пьяницей.
     Он не понял.  Он не понял, что если Марта  убита, то убита лишь потому,
что я вложил ей в руку десять тысяч лир. Я  во  второй раз объяснил ему это.
Он окунул пальцы в миску с водой, которая стояла рядом с его тарелкой.
     -- Ну и что? -- спросил он.
     -- Разве я не должен был сообщить об этом римской полиции? Разве это не
объяснило бы мотив убийства? -- повторил я.
     Альдо встал. Подошел к двери и крикнул, чтобы  Джакопо нес кофе.  После
того  как кофе принесли  и  дверь  закрылась, он налил его нам обоим и  стал
медленно, задумчиво помешивать свой.
     --  Мотив для  убийства, --  проговорил он, -- время от  времени есть у
каждого из нас. В том числе и у тебя. Если тебе так хочется, беги  в полицию
и расскажи  там то  же,  что и мне.  Ты увидел лежащую на  церковной паперти
старуху,  и она  напомнила тебе  алтарный  образ, которым  тебя  стращали  в
детстве. Прекрасно. И что же ты делаешь? Ты  склоняешься над женщиной, и она
поднимает голову. Она узнает тебя, ребенка, который двадцать лет назад бежал
с  немецкой, армией. Ты узнаешь  ее, и  у тебя в мозгу что-то щелкает. Ты ее
убиваешь  в  безумном  порыве убить преследующий  тебя  кошмар и  затем  для
успокоения совести вкладываешь в ее руку ассигнацию в десять тысяч лир.
     Он залпом выпил кофе и направился в другой конец комнаты. Снял трубку.
     -- Я  свяжусь  с  комиссаром  полиции. Сегодня воскресенье,  он, скорее
всего, дома. По крайней мере, он сообщит мне последние новости.
     -- Нет, подожди... Альдо! -- в панике крикнул я.
     -- Почему? Ты ведь хочешь знать, не так ли? Я тоже.
     Он назвал номер.  Я уже  ничего не мог сделать.  Теперь это была не моя
тайна,  не моя мука.  Альдо разделил ее со мной, отчего смятение  мое только
усилилось. По его мнению, это  убийство мог бы совершить и я. У меня не было
свидетелей, которые подтвердили  бы мое алиби. В предложенном им мотиве была
своя страшная логика. Настаивать на невиновности бессмысленно. В полиции мне
не поверят -- да и с чего им верить? Мне никогда не доказать, что я здесь ни
при чем.
     -- Ты ведь не собираешься впутывать меня в это дело? -- спросил я.
     С  наигранным  отчаянием Альдо  поднял  взор к  небесам и  заговорил  в
трубку.
     --  Это вы, комиссар? -- сказал  он.  -- Надеюсь,  я  не оторвал вас от
завтрака. Это Донати, Альдо Донати. Очень хорошо, благодарю вас. Комиссар, я
встревожен  слухами, которые ходят по  Руффано.  Мне  рассказал про  них мой
слуга Джакопо. По его словам,  пропавшая несколько  дней назад старая нянька
нашей семьи Марта Зампини может оказаться той самой женщиной, которую  убили
в Риме... да... да... Нет, вы же  знаете,  я  слишком  занят и  редко  читаю
газеты, во  всяком случае, об этом мне ничего не попадалось. Джиджи, да. Она
жила у них последние несколько месяцев...  понимаю...  да... -- Он посмотрел
на меня и кивнул. У меня упало сердце. Похоже,  что это правда и я  увяз еще
больше.  -- Значит, нет никаких сомнений? Мне очень жаль. Да, она совершенно
опустилась.  Пока это  было возможно, она служила  у меня.  Полагаю,  Джиджи
ничего вам  не  могут  сообщить?  Но  почему  Рим?  Да,  внезапный  порыв...
возможно... Вы  надеетесь вскоре арестовать убийцу? Хорошо.  Хорошо. Я  буду
вам  очень  признателен,  если  вы свяжитесь  со  мной,  как  только узнаете
что-нибудь новое. Естественно, между нами. Благодарю вас... благодарю.
     Альдо положил трубку. Затем взял нераспечатанную пачку сигарет и бросил
ее мне.
     -- Успокойся, -- сказал он.  -- Скоро  ты будешь  вне  подозрений.  Они
рассчитывают арестовать убийцу в ближайшие двадцать четыре часа.
     В том, что Альдо предположил, будто мое волнение объясняется страхом за
собственную шкуру, сказывалось его давнее отношение ко мне, и возражать было
бесполезно. Да, виновен.  Виновен в  том, что вложил деньги в  ее руку и  не
оглянулся. Виновен в том, что перешел на другую сторону улицы.
     Муки совести побудили меня перейти в нападение.
     -- Почему она пила? Разве ты о ней не заботился?
     Его ответ поразил меня своей страстностью.
     --  Я ее  кормил,  одевал,  но  она  все  равно  сорвалась. Почему?  Не
спрашивай меня,  почему.  Видовой  атавизм,  наследие  предков-пьяниц.  Если
кто-то твердо решил покончить  с  собой,  ты не можешь  ему помешать. --  Он
громко позвал Джакопо. Тот вошел и забрал кофейный  поднос.  -- Меня  ни для
кого нет дома, -- сказал Альдо. -- Мы  с Бео потеряли двадцать два  года. За
несколько часов их не восполнишь.
     Он  взглянул  на  меня  и  улыбнулся. Комната, теперь такая  знакомая и
родная своей обстановкой, сомкнулась вокруг  меня. Ответственность за мир со
всеми его невзгодами на мне уже не лежала. Альдо возьмет ее на себя.


    ГЛАВА 11

     Мы проговорили весь  день. Иногда молча входил Джакопо с горячим кофе и
также молча удалялся.  Комната наполнилась  дымом  от моих  сигарет,  только
моих. Альдо сказал, что бросил, что его давно не тянет курить. Мало-помалу я
выудил из него историю его послевоенных лет. Как после перемирия  он попал к
партизанам. Даже тогда  он ничего  не знал о  роковой телеграмме  и полагал,
будто  мы думаем, что  он в  плену. И только  добравшись  до  Руффано  через
несколько месяцев после того, как мы  сами бежали с немецким комендантом, он
узнал правду от Марты.  До них же дошли  слухи,  что  по пути  на  север,  к
австрийской  границе,  наш конвой  попал под бомбежку  и  что наша  мать и я
убиты. Так, каждый по- своему, мы оказались в разных мирах.
     Ему,  двадцатилетнему  молодому  человеку,  и  мне,  одиннадцатилетнему
мальчику, предстояло начать новую жизнь. Мне  -- неделю за  неделей смотреть
на то, как женщина  без принципов  и убеждений с каждым днем, с каждой ночью
становится все более легкомысленной, все более  неразборчивой, как блекнет и
увядает. Ему  -- помнить, как та же женщина с ним прощалась, когда он уезжал
после последнего  отпуска, --  сердечная,  любящая, полная планов на будущие
встречи -- и затем пережить крушение этого образа, слыша не только от Марты,
но  ото  всех знавших  ее рассказы о том,  чем она  кончила.  Сплетни, стыд,
позор.  Кое- кто даже видел, как она смеялась, уезжая в машине коменданта, а
я размахивал из окна машины флажком с изображением свастики.
     -- Это был последний удар, -- сказал Альдо. -- Ты и твой флажок.
     Я вновь вернулся в прошлое и,  глядя на него глазами Альдо, чувствовал,
что ее позор становится моим позором.  Я пытался привести хоть какие- нибудь
оправдания. Он сразу отметал их.
     --  Бесполезно, Бео, -- сказал он. -- Я не хочу ничего слышать.  Что бы
она ни делала во Франкфурте или Турине, во что  бы ни превратила жизнь этого
Фаббио,  которого  ты называешь  своим  отчимом, как  бы ни была  несчастна,
больна, беспомощна -- все это не имеет  значения. Для меня она  умерла в тот
день, когда уехала из Руффано.
     Я спросил,  видел ли он могилу нашего отца.  Да, он ее видел. Он был  в
лагере для  военнопленных,  где похоронен отец. Один раз.  И больше туда  не
возвращался. Эту тему он тоже не хотел обсуждать.
     --  Он висит  вон там, на стене, -- сказал  Альдо,  показывая  рукой на
портрет.  -- Больше мне ничего не надо. Портрет и его вещи в этой комнате. А
еще то наследие, которое он оставил после себя  в герцогском дворце. Я решил
продолжить с того, на чем он остановился, и, как видишь, мне удалось сделать
больше, чем ему. Это моя цель.
     Он  говорил с какой-то странной горечью, словно  и уважение, которым он
пользуется  в  Руффано, и быстрая,  успешная  карьера его вовсе  не радуют и
жизнь  его прошла впустую. Словно что-то постоянно от него ускользало. Но не
гордость удовлетворенного честолюбия, не деньги, не слава.
     --  Я хотел одного.  Я хотел  другого. Я хотел осуществить  такое-то  и
такое-то начинания.
     Ни разу не заговорил он в настоящем или в будущем времени.  После одной
затянувшейся паузы в нашем разговоре я спросил у него:
     -- Ты не собираешься  со временем жениться? Завести семью?  Чтобы после
тебя тоже что-то осталось?
     Альдо рассмеялся.  В это  время  он стоял у  окна  и смотрел на далекие
горы. Из окна была хорошо видна Монте Капелло, под которой утром мы проехали
на машине. Теперь, с  приближением вечера она особенно четко  вырисовывалась
на фоне неба, синяя, как одеяние китайского мандарина.
     -- Помнишь? -- спросил он.  -- Когда ты  был совсем маленьким, я тратил
много времени и сил, чтобы построить  карточный дом на столе в  гостиной, на
том самом столе, за которым мы сегодня ели. Дом занимал весь стол -- на него
уходило  колод семь.  Затем наступало мгновение  торжества. Когда, дунув  на
него всего один раз, я разрушал все строение.
     Я это  помнил. Прежде чем упасть, хрупкое сооружение слегка вздрагивало
и покачивалось,  как  гигантская  пагода, и  когда  падала  последняя карта,
ребенка охватывал благоговейный страх.
     -- Да, -- сказал я. -- Но какое отношение это имеет к моему вопросу?
     -- Самое прямое.
     Альдо пересек комнату, снял со стены один из рисунков и принес его мне.
На рисунке был изображен истребитель, в вихре огня падающий на землю.
     --  Это  не мой, но  мог быть и моим, -- сказал он.  -- Так  у меня  на
глазах уходили  другие. Товарищи, рядом с которыми я летал. Я по- настоящему
не горел, успел  выпрыгнуть,  прежде чем  самолет  загорелся и, как пылающий
бумажный змей,  устремился к земле. Дело в том, что попадание снаряда, взрыв
и  мое  освобождение  в  небе  произошли   почти  одновременно.  Я   пережил
незабываемое мгновение торжества и экстаза.  То была смерть, и то была мощь.
Создание и уничтожение -- все вместе. Я ощутил жизнь, и я познал смерть.
     Он повесил картину на место. Я все же  не понимал,  какое отношение она
имеет к женитьбе и обзаведению семейством, если не считать, что по сравнению
с  переживаниями, которые, глядя на картину, я  тщетно  пытался примерить  к
себе, все  остальное  теряет  всякую  цену.  С ликованием  познать  в смерти
никчемность жизни.
     Альдо взглянул на часы. Было без четверти семь.
     -- Я должен тебя покинуть, -- сказал  он. -- У меня  встреча во дворце.
Больше часа она не займет. Снова по поводу фестиваля.
     Мы весь  день не касались этой темы.  Мы вообще не говорили о  том, чем
Альдо сейчас занимается. Мы целиком погрузились в прошлое.
     -- У тебя не назначено никакого свидания? -- спросил он.
     Я улыбнулся и покачал головой. Какое может быть свидание, раз мы сейчас
вместе?
     -- Хорошо, -- сказал он. -- Тогда я возьму тебя на обед к Ливии Бутали.
     Он подошел  к телефону и набрал номер. Воображение  мгновенно перенесло
меня к нашему  старому дому в  другом конце  виа деи Соньи. Я  услышал звуки
рояля, снова Шопен, но  музыка вдруг оборвалась, и я  увидел,  как пианистка
идет  в другой  конец комнаты, к  телефону,  звонка  которого она ждала весь
день.
     Альдо говорил в трубку:
     -- Мы оба. Скажем, в четверть девятого.
     Не дожидаясь дальнейших вопросов, он положил трубку. Я представил себе,
как она  стоит с трубкой в руке,  расстроенная, недоумевающая,  затем идет к
роялю и выплескивает свои чувства в страстном <Этюде>.
     --  Ты,  кажется,  говорил, что  твоя  поверхностная эрудиция  включает
знание немецкого? -- неожиданно спросил Альдо.
     -- Да, -- ответил я. -- Наследство коменданта.
     Пропустив мимо ушей мой выпад, он подошел к столику за диваном и взял с
него тома, которые я накануне днем принес синьоре Бутали из библиотеки.
     --  В таком случае взгляни на них, пока меня не будет, -- сказал он. --
Я собирался  дать  их одному  из моих  ребят-германистов, но ты даже  больше
подходишь. -- Он бросил книги на стол рядом с моим стулом.
     -- Думаю, мне надо предупредить тебя, -- сказал я, -- то, что я прочел,
правда  довольно бегло, изображает Сокола вовсе не непонятым гением,  как ты
представил  его  своей   элите,  а   совсем  иначе.  Если   синьора   Бутали
действительно собирается  отвезти  их мужу  в  Рим, то  еще  один  сердечный
приступ ему гарантирован.
     -- Не беспокойся, -- сказал Альдо, -- он их не прочтет. Книги она взяла
для меня, я ее попросил.
     Я  пожал плечами. Как председатель художественного  совета Руффано, он,
видимо, имел на это право.
     -- Конечно, этот немецкий автор пристрастен, -- продолжал Альдо. -- Как
и все ученые в девятнадцатом веке. Ранние итальянские манускрипты, которые я
на прошлой  неделе прочел  в Риме, освещают  некоторые аспекты его жизни под
иным углом зрения. -- Он открыл  дверь и крикнул через холл: --  Джакопо! --
Тот явился. -- Я ухожу на час, -- сказал ему Альдо. -- Никого не впускай. Мы
с Бео обедаем в номере восемь.
     -- Да, синьор,  -- сказал  Джакопо и добавил:  -- Днем  дважды заходила
одна дама. Сказала, кто она. Синьорина Распа.
     -- Чего она хотела?
     Чопорное лицо Джакопо расплылось в улыбке.
     -- Видимо, синьорина хотела вас, -- ответил он.
     Я показал на конверт, который все еще лежал на столике в холле.
     --  Она приходила вчера  вечером,  -- сказал я.  -- Я стоял недалеко  и
видел, как она сунула его в щель.
     Альдо взял конверт и бросил его мне.
     -- Прочти, -- сказал он. -- Тебе она такая же приятельница, как и мне.
     Он  вышел из дому и захлопнул за собой дверь. Я слышал, как  он заводит
<альфа-ромео>. До герцогского дворца было четыре минуты ходьбы, но он не мог
обойтись без машины.
     -- По-прежнему летчик? -- спросил я Джакопо.
     --  Только  летчик,  --  ответил  тот, выразительно  подчеркивая каждое
слово. -- Художественный совет?  -- Он  презрительно щелкнул пальцами, затем
налил стакан вермута и широким жестом поставил его передо мной.
     -- Желаю приятно отобедать, -- сказал он и вышел.
     Не испытывая  ни  малейших угрызений совести,  я раскрыл  письмо  Карлы
Распа.  Начиналось  оно  официальной  благодарностью  профессору  Донати  за
любезность, с  какой он предоставил ей и  ее  спутнику пропуск на собрание в
герцогском дворце. Оно произвело на нее неизгладимое впечатление. Она хотела
обсудить  с самим докладчиком многие моменты его  обращения к студентам.  На
тот случай,  если он вернется до полуночи,  она весь вечер будет дома, кроме
того, она свободна все  воскресенье,  на случай,  если у него в течение  дня
выдастся свободный  час. Она с удовольствием зашла бы к нему или,  наоборот,
если у него не запланировано что-нибудь  более интересное, почла бы за честь
предложить ему перекусить и выпить у нее  на  квартире в доме номер 5 по виа
Сан  Микеле.  Письмо  заканчивалось официальными  уверениями  в  уважении  и
прочее.  Подпись,  <Карла Распа>,  вилась через  всю  страницу,  и  ее буквы
походили на сплетенные в страстном объятии руки. Я положил письмо в конверт,
задаваясь вопросом, ждет ли все  еще его автор  звонка  в  дверь, и  не  без
облегчения занялся безрассудствами Сокола.
     <Не по летам развитая любвеобильность герцога Клаудио,  --  читал я, --
возмущала наиболее степенных граждан Руффано и оказалась губительной для его
собственного  физического  и душевного здоровья. Его безрассудства и  пороки
достигли опасного  предела и так тревожили старших придворных, что они стали
опасаться  за  саму  жизнь  своего правителя.  Злой гений герцога свел его с
компанией  бродячих актеров, и в восторге от их распущенности  он  так к ним
привязался,  что  назначил  самых  молодых  из  них  на  высокие  придворные
должности>.
     Ну  что ж, Альдо сам об  этом просил. Я  нашел лист бумаги, карандаш и,
потягивая вермут, стал записывать перевод наиболее впечатляющих фрагментов.
     <Случайное  знакомство  Сокола  с  комедиантами  перешло  в близость  и
постепенно заняло  все его время  и мысли. Эти  личности,  принадлежавшие  к
самым  подлым  сословиям, сопровождали  герцога,  где бы  он  ни  появлялся.
Нравственно  опустившись до  их уровня, он  оскорблял  приличия и, все более
изощряясь в сумасбродствах, устраивал перед своими  подданными представления
столь постыдного свойства, что...>
     Здесь немецкий автор, содрогаясь, переходил на греческий. Моя туринская
степень не предполагала знания классических языков. Возможно, с точки зрения
фестиваля  это и не имело особого значения, но я все же немного расстроился.
Я  перевернул  страницы  назад, до  того места, которое  прочел  накануне  в
библиотеке. Кто-то,  вероятнее  всего молодой  студент, о  котором  упомянул
Альдо, меня опередил. Наверное, мой брат зашел за книгами вскоре после моего
визита к  синьоре Бутали  и  принес сюда  с  тем,  чтобы его  переводчик  их
просмотрел. На том месте, которое я запомнил, лежала закладка.
     <Когда  жители Руффано выдвинули против  него  свои  обвинения,  герцог
Клаудио отплатил им,  заявив,  что самим  небом  ему дарована власть решать,
какого   наказания  заслуживают  его  подданные.  Гордого  разденут  донага,
надменного  подвергнут  оскорблениям,  клеветника заставят  умолкнуть,  змея
издохнет от яда  своего. И уравновесятся чаши весов небесной справедливости.
Однажды паж забыл  зажечь свечи  для  вечерней  трапезы  герцога.  Стражники
Сокола схватили  несчастного  юношу,  завернули  его  в  пропитанную горючей
смесью ткань, подожгли ему голову, протащили по комнатам герцогского дворца,
и он умер в страшных муках>.
     Хорошенькая история.  Немного  жестоко для  небесной  справедливости. Я
стал читать дальше.
     <Возмущенные бесчестьем, которое  каждую ночь обрушивалось на  их дома,
жители города, наконец,  поднялись под предводительством наиболее уважаемого
из них, чья красивая жена стала жертвой любострастия самого Сокола. То  было
восстание,  в  котором  несчастный  герцог  встретил  свой конец. Шутовство,
которому  он  научился  у  своих  презренных  приверженцев,  подсказало  ему
совершить  то,  на  что  еще  никто  не решался:  на колеснице,  запряженной
восемнадцатью  конями, промчаться от  форта на северном холме  Руффано через
центр города к  герцогскому дворцу  на другом холме.  После того  как многие
горожане  нашли смерть под копытами  его  коней, почти все население  города
бросилось за ним. Эта последняя  скачка,  впоследствии  названная  ``Полетом
Сокола'', закончилась зверским убийством герцога>.
     Я налил себе  еще вермута.  Я  всегда думал, что герцог бросился вниз с
самой  верхней  площадки  башни,  объявив себя  птицей,  чье имя  он  носил.
Немецкий  историк про это даже не  упоминал.  Возможно, итальянские рукописи
более  точны.  Я усердно  записывал для  брата  каждую деталь.  Расшифровать
греческий придется кому-нибудь другому.
     Альдо вернулся около девяти часов;  серьезность,  с какой  он  обсуждал
днем прошлое, сменило более  приподнятое расположение духа. Я  протянул  ему
свои  записи и пошел мыть руки. Когда  через несколько минут я  вернулся, то
увидел, что он улыбается.
     -- Это  хорошо, -- сказал он. -- Очень  хорошо.  Совпадает с тем, что я
читал раньше.
     Как  принято у американцев, я ответил,  что рад быть полезным. Он сунул
записи в карман, затем попрощался с Джакопо, и мы вышли из дому. Про  себя я
отметил, что на сей раз он не воспользовался машиной. К нашему бывшему  дому
на виа деи Соньи мы отправились пешком.
     -- Как ты объяснил мое появление синьоре Бутали? -- спросил я.
     -- Утром перед уходом я все ей рассказал, -- ответил  Альдо. -- Она так
же надежна, как Джакопо.
     Он первым вошел в сад и подошел  к дому. Нам открыли. Казалось, мы, как
в  далеком  прошлом,  возвращаемся  домой  после одного  из  наших  набегов:
родители  ждут обеда,  Альдо  предстоит объясняться с  ними,  мне немедленно
отправляться в кровать.
     По  случаю  прихода  гостей  наша  хозяйка  переоделась.  При  вечернем
освещении она показалась мне еще красивее, темно-синее  платье было ей очень
к лицу. Улыбаясь, она подошла ко мне и протянула руку.
     -- Мне следовало сразу догадаться, -- сказала она, -- что не Шопен и не
Дебюсси привели вас сюда. Вам хотелось увидеть свой дом.
     -- Все  вместе, -- сказал я, целуя ей руку. -- Если я показался слишком
грубым и навязчивым, прошу меня извинить.
     Я уже не был тем помощником библиотекаря, который проводил ее из церкви
домой. Теперь, благодаря Альдо, я был своим.
     -- Невероятно, -- сказала  она, -- и замечательно. Я до сих пор не могу
поверить. Теперь ваша жизнь изменится. Я так за вас счастлива.
     Она смотрела то  на меня, то на Альдо, и слезы,  которые она, возможно,
сдерживала весь день, появились у нее на глазах.
     --  Излишние  эмоции,  --  сказал  мой брат.  --  Где  мой кампари? Бео
предпочитает вермут.
     Она покачала головой,  словно  упрекая его в бессердечности, подала нам
стаканы и один налила себе.
     -- За вас обоих, -- сказала она. -- Долгой жизни и  всяческого счастья.
--  Затем,  обращаясь ко мне, добавила: -- Мне  всегда  нравилось ваше  имя.
Беато. Думаю, вы ему соответствуете.
     Альдо громко рассмеялся.
     --  Знаете, кто он? Он  всего-навсего туристический зазывала. Таскается
по стране в переполненном автобусе и показывает англосаксам ночной Рим.
     -- А  почему бы и нет? -- возразила синьора  Бутали. -- Уверена, что он
это делает хорошо и туристы его обожают.
     -- Он делает это за чаевые, -- сказал Альдо.  -- Сняв  брюки, ныряет  в
фонтан Треви.
     -- Вздор.  -- Она улыбнулась и  сказала  мне: -- Не обращайте внимания,
Бео.  В нем  говорит  зависть.  Вы  видите  мир, а он постоянно  привязан  к
маленькому университетскому городку.
     Как  это  у нее  хорошо  выходило --  Бео. Мне нравилось. Я  слушал  их
шутливую перепалку,  и на душе у меня было  спокойно. И все  же...  Я бросил
взгляд на брата. Размашисто ходя по комнате, он  то и дело щелкал пальцем по
книгам,  брал  в руки разные предметы  и тут  же ставил  на место.  Я хорошо
помнил, что под этой неугомонностью всегда скрывалось сдерживаемое волнение.
Что-то назревало.
     В  открытые  двухстворчатые двери, в  комнате,  где  теперь  находилась
столовая,  был виден накрытый на  троих  стол, освещенный  свечами. Девушка,
которая поставила еду на сервант, удалилась, предоставив нам самим ухаживать
за  собой.  Моя  старая  детская, слегка преображенная  портьерами и  светом
свечей, игравшим на полированном столе и на наших лицах, уже не казалась мне
такой чужой, как утром. Она вновь была моей, но более теплой, более близкой,
и у меня возникло чувство, будто и сам я -- лишь маленький мальчик, которому
до срока позволили принять участие во взрослой игре Альдо.
     В  прошлом  мне  часто  выпадало  играть  роль  третьего,  пособника  и
соучастника  прихотей  брата: либо способствовать некой новой, зарождающейся
дружбе в лицее, где он проводил свои дни, либо охлаждать ее. Он заготавливал
для меня целые фразы, и я по условному знаку должен  был произносить их, что
вызывало замешательство, иногда яростный спор, а  порой и  драку. Его методы
не  изменились. Только  рыбкой, с которой  он  хотел поиграть,  теперь  была
женщина, и ему доставляло двойное удовольствие смотреть, как она при мне, то
есть при свидетеле, клюет на его наживку. Интересно, как далеко он зашел? Их
шутливая  беседа, синьора  Бутали  в  роли  моей  защитницы...  Что  это  --
ритуальный танец перед финальным  актом или, если они  уже любовники, способ
придать отношениям большую остроту и пикантность, срывая с  них покров тайны
перед предположительно несведущим третьим?
     Про  мужа синьоры Бутали ни разу не вспомнили. Тень больного, лежавшего
в римской больнице,  не омрачала праздник. Он мог  и вовсе  не существовать.
Интересно, подумал я, как мы, все трое,  повели  бы себя в его  присутствии?
Хозяйка   замыкается  в  своей  раковине  и  превращается  в  ,
председательствующую за обеденным  столом. Альдо  льстивыми  замечаниями  по
адресу хозяина, скрытый смысл которых понятен лишь мне одному (мальчиком  он
проделывал такое с нашим  отцом),  провоцирует его на  откровенные излияния,
неважно, интересные  или  унылые,  коль скоро  подоплека интриги  скрыта  от
посторонних глаз.
     Обед  закончился. Синьора Бутали проводила  нас  наверх  в  музыкальную
комнату, и пока мы пили кофе с ликерами, зашел разговор о фестивале.
     --  Много  репетируете?  --  спросила  она  моего  брата.  --  Или  для
непосвященных все держится в таком же секрете, как в прошлом году?
     --  В  еще  большем,  -- ответил Альдо. -- А что до первой части вашего
вопроса,  то  репетиции  идут хорошо. Некоторые заняты  в них уже  несколько
месяцев.
     Синьора повернулась ко мне.
     --  Знаете,  Бео, -- сказала она, -- в прошлом году  я  была герцогиней
Эмилией и  принимала папу Клемента.  Профессор  Риццио, которого  вы  видели
сегодня утром, был герцогом. На репетициях все  выглядело так правдоподобно,
а  ваш  брат  проводил  их с таким терпением,  что,  по-  моему,  с тех  пор
профессор Риццио воображает себя герцогом Руффанским.
     -- Утром он действительно держался  со мной по-королевски, -- сказал я.
-- Но я не связал его поведение с прошлогодним фестивалем. Скорее,  подумал,
что,  как  заместитель   ректора   университета   и  декан   педагогического
факультета, он просто сознает лежащую между нами пропасть.
     -- Это тоже его беда, -- сказала она и, обращаясь к Альдо, добавила:  -
- И  в еще  большей степени  беда  его сестры. Мне часто бывает  жаль бедных
студенток. Синьорина Риццио держит их в общежитии совсем как в монастыре.
     Мой брат рассмеялся и налил себе коньяку.
     -- В старину проникнуть в монастырь было гораздо  проще,  -- сказал он.
-- Подземный ход между мужским и  женским общежитиями еще предстоит прорыть.
Пожалуй, это надо обдумать.
     Альдо вынул  из  кармана заметки, которые  я для него  перевел,  сел  в
кресло и принялся изучать их.
     -- До начала фестиваля надо решить много проблем, -- сказал он.
     -- Каких именно? -- спросила она.
     -- Кто был  герцог  Клаудио: моралист или чудовище? -- ответил я. -- По
мнению историков, он был чудовищем и к тому же безумцем. Альдо думает иначе.
     -- Естественно, -- сказала синьора  Бутали. -- Ему нравится быть не как
все.
     В ее голосе звучали шутливые интонации,  но взгляд, который она бросила
на  Альдо,  звал,  манил...  Хозяйка  дома  приготовилась ко  второму  кругу
ритуального полета. Я подумал о  мертвенном выражении  лица, с каким она шла
со мной из церкви, и сопоставление не льстило мне, третьему.
     -- Как бы то ни было, жители Руффано  считали его чудовищем и поднялись
против него и его двора в кровавом восстании.
     -- И мы увидим это на фестивале? -- спросила она.
     -- Не спрашивайте меня, спросите Альдо, -- ответил я.
     С рюмкой ликера в руке, слегка напевая, синьора  Бутали  направилась  к
его  креслу, и в том, как  она склонилась над ним,  все говорило о страстном
желании. Только мое присутствие не позволило ей прикоснуться к Альдо.
     --  Так мы увидим восстание? -- спросила она. -- И если да, то кто  его
возглавит?
     -- Все  очень просто,  -- сказал  Альдо, даже не взглянув  на  нее.  --
Студенты Э. К. Ведь они уже созрели для восстания.
     Она подняла на меня брови и поставила рюмку на рояль.
     -- Новшество, -- сказала она, откидывая крышку  рояля. -- Я думала, что
принимать  участие  в  фестивале  могут  только   студенты   художественного
факультета.
     -- Но не в этом году, -- сказал он. -- Их слишком мало.
     Она допила свой ликер  -- нектар королеве  перед  полетом -- и села  на
табурет.
     -- Что вам сыграть? -- спросила она.
     Вопрос --  мне, улыбка  -- ему.  Тон  ее  голоса,  вся  ее  поза, руки,
застывшие над клавишами, -- все это было для моего брата.
     -- <Арабеску>, -- сказал я. -- Она беспола.
     Такой  накануне  днем была она для меня, путника,  чужого в собственном
доме, где его со всех сторон окружали призраки. Затем полетный каскад звуков
рассеял ностальгию -- это обрывочное напоминание о неуловимом и быстротечном
мгновении. Теперь был  вечер и  в доме был Альдо. Пианистка,  которая  вчера
играла  из любезности,  теперь стремилась привлечь к себе моего  брата самым
естественным  для нее способом.  <Арабеска>,  которую по всей  стране играют
тысячи  учеников,   стала  танцем  любви,  зовущим,  обещающим,  бесстыдным.
Поражаясь  форме,  в  какой   синьора  Бутали   предлагает  себя,  я  сидел,
вытянувшись, в кресле и смотрел в потолок. Со своего места за роялем она  не
могла видеть  мужчину,  которого надеялась  очаровать.  Я  мог.  Не  замечая
музыки, он делал карандашные пометки в моем переводе. Дебюсси, Равель, Шопен
не возбуждали его. Он никогда не  был одержим музыкой. Если синьора  играла,
для него  то был лишь звуковой фон, и едва  ли  он  трогал  его больше,  чем
уличный шум.
     Мне было  невыносимо видеть  и  чувствовать,  что  ее усилия  пропадают
втуне.  Я  закурил сигарету  и  стал мысленно  плести  фантастические узоры,
представляя себя  на его месте... музыка  замолкает, я  поднимаюсь с кресла,
пересекаю  комнату и закрываю ладонями ее глаза, она старается отвести их. С
ускорением музыкального  темпа моя  фантазия  еще больше  разгорячилась. Как
нестерпимо тяжело  было мне  молча сидеть там и всем существом переживать ее
призыв, обращенный, увы, не ко  мне.  Я ни секунды не сомневался, что Альдо,
при всем своем равнодушии к музыке, прекрасно понимает  смысл этого призыва.
Я  желал ему удачи, ей --  удовлетворения желаний; но  так делить с  ними их
близость было, по меньшей мере, сомнительным удовольствием.
     Наверное,  синьора  Бутали  почувствовала  неловкость моего  положения,
поскольку встала из-за рояля и захлопнула крышку.
     --  Ну, -- сказала  она,  --  с восстанием покончено?  Теперь  мы можем
расслабиться?
     Ирония, если таковая была, возымела на моего брата не большее действие,
чем музыка. Он  взглянул  на синьору и,  увидев,  что она перестала играть и
обращается к нему, отложил свои записи.
     -- Который час? Уже поздно? -- спросил он.
     -- Десять часов, -- ответила она.
     -- Я думал, мы только что кончили обедать, -- сказал он.
     Он зевнул, потянулся и положил записи в карман.
     -- Надеюсь,  --  сказала  синьора Бутали,  --  вы уже закончили  первую
сцену, если именно над ней трудились весь вечер.
     Она предложила мне еще ликеру, но я покачал  головой и пробормотал, что
мне пора возвращаться  на  виа  Сан Микеле.  Альдо  улыбнулся,  то  ли  моей
воздержанности, то ли колкости синьоры Бутали.
     -- Моя первая сцена, -- сказал он,  -- продумана несколько недель назад
и  разворачивается  за кулисами. Во всяком случае, должна разворачиваться за
кулисами, если мы хотим соблюсти приличия.
     -- Грохот конский копыт? -- спросил я. -- Сцена еху?
     --  Нет-нет. -- Альдо  поморщился.  -- Это  в самом конце. Сперва нечто
волнующее для создания атмосферы.
     -- И что же именно? -- поинтересовалась наша хозяйка.
     --  Совращение знатной дамы, -- ответил он. -- То, что мой переводчик с
немецкого называет <поруганием жены самого уважаемого жителя города>.
     Наступило  продолжительное молчание. Цитата  из моих  поспешных заметок
была  более чем  некстати.  Я  резко  поднялся,  изобразил  дежурную  улыбку
групповода и сказал синьоре Бутали, что завтра в девять утра мне надо быть в
библиотеке.  Мне казалось, что  это наилучший  способ  прервать затянувшееся
молчание, однако, еще не закончив фразы, я сообразил, что мой внезапный уход
-- слишком явная реакция на слова Альдо.
     -- Не позволяйте синьору Фосси перегружать вас работой, да и себя тоже,
-- сказала наша  хозяйка, протягивая мне руку.  -- И приходите, когда у  вас
будет настроение послушать музыку. Думаю, мне  нет нужды напоминать вам, что
этот дом  когда-то был  вашим. Мне бы  хотелось, чтобы  вы чувствовали  себя
здесь так же свободно, как ваш брат.
     Я поблагодарил ее за гостеприимство и заверил, что если ей  или ее мужу
понадобятся  какие-нибудь  книги  из библиотеки,  то  стоит  лишь  подойти к
телефону.
     -- Вы очень любезны, -- сказала она. -- В конце недели я буду в Риме. Я
дам вам знать.
     -- Я провожу тебя, -- сказал Альдо.
     Проводит. Не уйдет вместе со мной. Дверь в музыкальную комнату осталась
открытой,  и  пока мы спускались по  лестнице,  я весело  и нарочито  громко
вспоминал про то, как часто Альдо  гонялся за мной  на верхний  этаж. Мне не
хотелось,  чтобы синьора  Бутали  подумала... именно  то, что она  наверняка
подумала. Вечеринка закончилась.
     Альдо прошел со мной через сад и распахнул калитку.  Свет фонаря бросал
на улицу длинные тени. Ярко светили звезды.
     -- Как  она красива, -- сказал я, --  как сдержанна и спокойна. Меня не
удивляет, что ты...
     -- Посмотри, --  сказал  он, касаясь  моей руки.  -- Они  возвращаются.
Видишь огни?
     Он  показал  на долину  далеко внизу.  Две  главные  дороги, ведущие  в
Руффано  с  севера  и   с  юга,  были  испещрены  светящимися  точками.  Рев
мотороллеров наполнял воздух.
     -- Кто это? -- спросил я.
     --  Студенты Э. К. возвращаются после выходных, -- сказал  он. -- Скоро
ты услышишь их поросячий визг на виа делле Мура. Раньше чем через час они не
успокоятся.
     Покой  города был нарушен.  От  воскресной тишины, которая в  былые дни
опускалась над Руффано, остались одни воспоминания.
     Альдо улыбнулся и потрепал меня по плечу:
     -- Мне это  не мешает.  По мне, так пусть беснуются хоть всю  ночь.  Ты
ведь идешь прямо домой?
     -- Да, -- сказал я.
     -- Не броди по улицам. Иди прямо  к себе. До встречи, Бео, и спасибо за
этот день.
     Он вернулся в сад и  закрыл калитку. Через  несколько секунд я услышал,
как захлопнулась дверь  дома.  Спускаясь по  холму, я размышлял о том, какой
прием ожидает Альдо  в музыкальной  комнате. И о  том, остается ли  девушка,
которая принесла нам обед, в доме ректора на ночь.
     Пока  я  спускался с  холма, вернувшиеся студенты  уже запрудили пьяцца
делла Вита. Воздух гудел от гудков и рева моторов. У самой колоннады  стояли
две легковушки. Я мельком увидел моих юных друзей Паскуале, которые, смеясь,
разговаривали  с несколькими приятелями. Возможно,  завтра,  но не  сегодня.
Сегодня я хотел переварить события минувшего дня. Чтобы меня не перехватили,
я  прибавил шаг,  проскользнул  в  открытую дверь дома номер  24, взбежал по
лестнице и вошел  в свою комнату. Раздеваясь,  я  видел,  как Альдо стоит  в
старой  спальне  нашей  матери  рядом с синьорой  Бутали. Привыкнув  к новой
обстановке, видел ли он эту комнату такой, какой мы ее когда-то знали, какой
для меня она осталась навсегда?
     Студенты на  улице продолжали петь и смеяться, и  вдали, ближе к центру
города, рев мотороллеров извещал коренных  обитателей  Руффано о возвращении
филистимлян.


    ГЛАВА 12

     Когда на следующее утро я спустился  к завтраку,  студенты устроили мне
восторженный  прием.  Стоя  вокруг  стола,  они  пили  кофе  и  обменивались
новостями.  Увидев меня,  они  разразились  громкими  возгласами,  а  Марио,
который по  первой встрече  запомнился мне как самый буйный из них,  помахал
рукой с бутербродом и потребовал отчета в том, как выпускник филологического
факультета провел выходные.
     -- Во-первых, -- сказал я, -- у  библиотекарей суббота -- рабочий день.
Меня держали за разборкой книг до начала восьмого.
     Мое замечание было встречено шутливо-сочувственным стоном.
     --  Рабы,  все  рабы,  -- сказал  Джино, --  привязанные  к  устаревшей
системе. Вот  как ведутся дела на вершине холма. Хорошо,  что хоть у  нашего
шефа Элиа  хватает здравого смысла.  Большинство из нас уезжает домой.  И он
тоже. У него есть вилла на побережье, и он отрясает с ног своих мертвый прах
Руффано.
     Синьора Сильвани с утренней улыбкой протянула мне чашку кофе.
     -- Вы успели к мессе? -- спросила она. -- Когда вы не пришли ко второму
завтраку, мы с мужем подумали, не случилось ли с вами чего.
     -- Я  встретил знакомого,  -- сказал  я. --  Меня пригласили на  второй
завтрак и на остаток дня.
     --  Ваши слова напомнили  мне, -- добавила она, -- что где-то во второй
половине дня к вам  заходила  одна  дама. Некая  синьорина Карла Распа.  Она
просила вас заглянуть к ней в дом номер пять.
     Бедная  Карла  Распа! Дважды потерпев  фиаско с  Альдо,  она со  злости
решила обратить свой взор на меня.
     -- Кто-то упомянул мессу? --  спросил Джино. --  Я правильно расслышал,
или мои уши обманули меня?
     --  К  мессе  ходил  я.  Меня  призвали  колокола  Сан  Чиприано,  и  я
повиновался.
     -- Вы  же  знаете, что все  это  суеверие,  -- сказал  Джино. -- На нем
жиреют только священники.
     -- В старину, -- заметила появившаяся в столовой Катерина  Паскуале, --
больше  нечем  было  заняться.  Вот  и  ходили  на  мессу,  как на  утреннее
развлечение.  Встречались  с  друзьями.  Теперь развлечений  гораздо больше.
Угадайте, чем мы с Паоло  занимались? -- Она улыбнулась,  стрельнула в  меня
огромными глазами и надкусила булочку.
     -- Лучше сами скажите. -- Я улыбнулся в ответ.
     --  Одолжили у  нашего брата  машину и поехали в  Бенин.  Мы летели как
молния  и  проделали весь путь  за четыре  часа с четвертью.  Вот это жизнь,
правда?
     -- Такая жизнь могла бы обернуться смертью, -- ответил я.
     -- Ах, ведь риск -- это половина удовольствия, -- возразила Катерина.
     Марио изобразил поведение Катерины за рулем -- броски, наклоны в разные
стороны, рев мотора и, наконец, крушение.
     -- Вам стоит делать то  же,  что и  я, -- сказал он  мне,  -- гонять на
мотороллере с перегретым мотором.
     -- Да, -- вмешалась в разговор синьора Сильвани, --  и всех  нас будить
его ревом. По воскресеньям ночью здесь больше не поспишь.
     --  Вы  нас  слышали?  --  Студент  рассмеялся.   --   Мы  всей  толпой
возвращались из Фано. Зуп... зуп... зуп... Мы надеялись, что всех вас оживим
своим  оркестром.  Откровенно  говоря,  всем  вам  в  Руффано  надо  немного
экзотической музыки, чтобы растопить воск в ушах.
     -- Вы бы нас только  видели, --  сказал Джерардо. -- Как  мы  объезжали
город,  поднимались по холму, как светили фарами  в окна женского общежития,
чтобы заставить их открыть ставни.
     -- И они открыли? -- спросила Катерина.
     -- Только не они. Их еще в девять вечера привязали к матрацам.
     Смеясь и  споря,  они высыпали  из  столовой,  но  на прощание Катерина
успела крикнуть мне через плечо:
     -- До вечера! Нам надо встретиться всем троим.
     Синьора  Сильвани  проводила  их  улыбкой  и  снисходительно   покачала
головой.
     --  Дети! --  сказала она. -- Чувства ответственности не больше,  чем у
младенца в колыбели. И все талантливы, все до  единого.  Вот  увидите, через
год  получат  диплом и застрянут  в  каком-нибудь безвестном  провинциальном
банке.
     Выйдя из дома и направляясь  к герцогскому дворцу, я увидел, что дальше
по улице, у дома номер 5, меня кто-то поджидает.
     -- Доброе утро, путник, -- сказала Карла Распа.
     -- Доброе утро, синьорина, -- ответил я.
     -- Если  не  ошибаюсь,  --  сказала она, вместе со  мной  поворачивая к
пьяцца делла Вита, -- мы обсуждали возможность воскресного свидания?
     -- Обсуждали, -- сказал я. -- И что с ним сталось?
     -- Я весь день  была  дома. -- Она пожала плечами. -- Вам стоило только
зайти за мной.
     -- Я уходил, -- сказал я. -- Неожиданный  порыв привел меня на мессу  в
Сан  Чиприано, где я  столкнулся ни больше, ни меньше, как с самой  супругой
ректора,  которой накануне относил книги. Я  дошел с ней  до ее  дома, и она
пригласила меня зайти.
     Карла Распа остановилась как вкопанная и уставилась на меня.
     --  И  вы, конечно,  ее  приглашение приняли,  --  объяснила  она  свою
остановку. -- Впрочем, я вас не  виню. Один милостивый кивок Ливии Бутали, и
вы готовы. Немудрено,  что,  получив  доступ  в ее дом,  вы  не  удосужились
позвонить мне. Кто там был?
     -- Цвет  профессуры, -- сказал я.  --  И среди прочих  -- мой начальник
синьор Фосси с женой.
     Слово <жена> я произнес с  особым  выражением. Она  рассмеялась и пошла
дальше.
     -- Бедный Джузеппе, -- сказала она. -- Наверное, он, как индюк, надулся
от важности, получив такое приглашение. Как вы нашли Ливию Бутали?
     -- Я нашел ее красивой. И милой. Не то что синьорина Риццио.
     -- Силы небесные! И эта там была?
     -- Да, с братом. Для меня они слишком официальны.
     -- Как и для всех нас! Для новичка вы неплохо освоились, Армино Фаббио.
Теперь вас не остановишь. Поздравляю. Я и за два года такого не достигла.
     Мы   свернули  на   виа  Россини.   Тротуар  кишмя   кишел  горожанами,
отправляющимися  за  утренними покупками,  и  студентами,  опаздывающими  на
утренние лекции.
     -- А председателя художественного совета там, случайно, не было?
     Она и так уже составила  обо мне далеко не лестное мнение. К тому  же я
решил, что лучше быть откровенным.
     -- Да,  заглянул ненадолго,  -- сказал я. -- Я ушел раньше его. Но пока
он пил  кампари, успел обменяться с ним парой слов. Без своих телохранителей
он показался мне вполне дружелюбным и не таким важным.
     Карла Распа снова остановилась и пристально посмотрела на меня.
     -- Невероятно! -- воскликнула  она. -- Всего три дня  в Руффано и такая
удача. Вы, наверное, заколдованы. Он не упоминал обо мне?
     -- Нет, -- ответил  я. -- Да и времени не было. Думаю, он не понял, кто
я такой.
     -- Упущенная возможность, -- сказала она. -- Если бы я только знала, вы
могли бы передать ему от меня несколько слов.
     --  Не  забывайте, --  напомнил  я  ей,  -- что это всего лишь  цепочка
случайностей. Если бы я не пошел к мессе...
     -- Все дело в вашем детском  личике, -- сказала она.  --  Не  пытайтесь
меня уверить, что  если бы я пошла  к мессе и встретила там Ливию Бутали, то
она пригласила бы меня на аперитив. Ей, должно быть нравится строить из себя
хозяйку  перед  сотрудниками университета,  пока ее муж благополучно лежит в
больнице в Риме. Альдо Донати за ней ухаживал?
     -- Как-то не заметил, -- ответил я. -- Мне показалось  что у нее больше
тем для разговоров с профессором Риццио.
     Мы  расстались: я -- чтобы  войти  в  герцогский  дворец, она  -- чтобы
продолжить путь к  университету на  вершине холма. О нашем будущем  свидании
она даже  не упомянула. Однако у меня было предчувствие, что оно не заставит
себя ждать.
     За  воскресенье я немного  расслабился  и,  видимо  поэтому  опоздал на
работу. Когда  я вошел в библиотеку, все сотрудники были уже на месте, в том
числе и сам босс,  синьор  Джузеппе Фосси. Они  стояли  в  центре  комнаты и
что-то взволнованно обсуждали. Синьорина Катти по какой-то неведомой причине
была в центре внимания.
     -- В этом нет ни малейшего  сомнения, -- говорила она. -- Я  слышала от
одной из студенток, от  Марии Каваллини, -- ее вместе  с  четырьмя подругами
заперли в комнате. Они просидели  под замком до самого утра, пока привратник
не пришел включать центральное отопление.
     --  Возмутительно, невероятно. Будет колоссальный  скандал,  --  сказал
синьор Фосси. -- В полицию уже сообщили?
     --  Этого мне никто  не мог сказать.  Да  и я не могла тратить время на
разговоры. Иначе я бы опоздала сюда.
     Увидев меня,  Тони  с  пылающими  глазами бросился  ко  мне  через  всю
комнату.
     -- Слышали новость? -- спросил он.
     -- Нет, -- ответил я. -- Какую новость?
     -- Ночью взломали женское общежитие, -- сказал он. -- Студенток заперли
в их комнатах. Никто не знает, что произошло  и  кто это сделал. Люди были в
масках.  А  сколько  их  было,  синьорина?  --  Он в волнении  повернулся  к
мертвенно бледной секретарше, которая неожиданно для себя оказалась  гонцом,
принесшим странные вести.
     -- Говорят, человек двенадцать, а то и больше, -- сказала она. -- Никто
не знает, как они ворвались. Все произошло совершенно неожиданно  в то самое
время, когда Э. К. возвращались в город. Вы же знаете, что их машины страшно
шумят.  Разумеется,  они  служили  прикрытием  для  своих товарищей.  Можете
считать это розыгрышем сколько угодно. Я же считаю возмутительным насилием.
     -- Послушайте,  --  сказал  Джузеппе Фосси, чьи глаза  от  волнения по-
прежнему были готовы выскочить из орбит, -- насколько нам известно, никто из
девушек  не пострадал. Быть запертыми в своих комнатах --  не самая  большая
неприятность,  я  слышал, что  такое время от времени случается.  Иное дело,
кража со взломом. Тогда  да... Необходимо вызвать полицию. Во всяком случае,
профессору  Элиа  придется  за  это  ответить.  Не  пора ли нам приняться за
работу?
     Он решительно направился к своему столу. Синьорина Катти с карандашом и
блокнотом в руках последовала за ним, и подбородок ее был высоко поднят.
     -- К чему все сваливать на профессора Элиа? -- пробормотал  Тони. -- Не
его вина, если студенты Э. К. любят розыгрыши. Днем я  все  разузнаю  у моей
подруги. У нее будут сведения из первых рук.
     Мы   принялись  за   свои   утренние   труды,  но   нам   не  удавалось
сосредоточиться.  При  каждом   телефонном  звонке  мы  поднимали  головы  и
прислушивались,  но  за <да> и <нет>  синьора  Фосси  не  скрывалось никаких
таинственных разоблачений.  Не  библиотечное это дело -- расследовать набеги
на женские общежития.
     К  полудню  босс  послал  Тони  и  меня  в  новое  здание  библиотеки с
несколькими ящиками книг. Мы  отправились  на маленьком фургоне,  специально
предназначенном для таких  целей. Так я  впервые попал в новую библиотеку за
пределами  университета, стоявшую на вершине  холма рядом с  другими  новыми
зданиями -- коммерческими факультетами и физической лабораторией. Все они не
отличались изяществом старого учебного дома, но их линии не раздражали глаз,
а большие окна давали свет и воздух студентам, которым предстояло работать в
их стенах.
     --  И   все  благодаря  профессору   Бутали  и   более  молодым  членам
университетского совета, --  сказал Тони. -- Профессор Риццио противился изо
всех сил.
     -- Но почему? -- спросил я.
     -- Подрыв образовательных устоев, -- усмехнулся Тони. -- По его мнению,
университет  Руффано был задуман как учебное заведение, чистое и простое, из
которого  серьезные  молодые люди выходят для  того, чтобы на школьной  ниве
прививать классические знания.
     -- Они и так могут этим заниматься.
     --  Могут,  но  чего ради?  Парень с экономическим дипломом через  день
получит работу и  за три месяца заработает столько, сколько в школе и за год
не получит. Там нет будущего!
     Мы выгрузили ящики из фургона и отнесли  их  в  новую  библиотеку.  Как
сказал мне  Тони,  отделочники  ушли  отсюда  всего неделю  назад.  Высокое,
светлое,  с галереей, уставленной стеллажами,  и с  читальным  залом  здание
располагало куда большими удобствами, чем банкетный зал герцогского дворца.
     -- Откуда они взяли деньги? -- спросил я.
     -- Плата за обучение Э. К. Откуда еще? -- ответил Тони.
     Прежде  чем  выгрузить  из  ящиков книги, разбором  которых  предстояло
заняться сотруднику  библиотеки под  наблюдением  одного из  коллег Джузеппе
Фосси, безответственный Тони раздобыл  дополнительные новости о нападении на
женское общежитие.
     --  Говорят,  что Риццио  собирается  подать в отставку, если профессор
Элиа публично не  извинится  за своих  студентов, -- оживленно  сообщил  он,
когда мы выходили из  здания. -- Уверяю вас, это будет борьба до последнего.
Не думаю, что Элиа пойдет у него на поводу.
     -- А говорили, я приехал в мертвый город, -- заметил я. -- У вас каждый
день происходит нечто подобное?
     --  К сожалению,  нет, --  ответил он. -- Но  вот что я вам скажу. Пока
ректор в отсутствии,  Риццио и Элиа  не  упустят возможности перерезать друг
другу глотки. Они друг друга терпеть не могут, и это их шанс.
     Пока   в  без  четверти  час  пополудни  мы  припарковывали  машину   у
герцогского дворца, я увидел, что из  боковых дверей выходит  Карла  Распа с
компанией своих  студентов. Она заметила меня  и помахала рукой. Я помахал в
ответ. Она послала студентов вперед и дождалась, когда я подойду к ней.
     -- Какие планы на обеденный перерыв? -- спросила она.
     -- Никаких, -- ответил я.
     --  Спускайтесь  в ресторан,  где мы  с вами встретились,  -- торопливо
сказала она.  -- Закажите столик на  двоих. Сейчас я не  могу задерживаться,
мне  надо  отвести  мою  компанию домой.  После  того, что произошло сегодня
ночью, им запрещено ходить по городу. Вы слыхали новость?
     -- Про взлом общежития? Да, -- ответил я.
     Она  поспешила  за  своими подопечными,  а  я стал  спускаться  по  виа
Россини.  Ресторан,  как  и в  прошлый  раз, был  переполнен, но мне удалось
раздобыть столик. Студентов не  было. Казалось, это излюбленное место встреч
деловых людей Руффано, которые не ходят домой на перерыв. Карла Распа пришла
вскоре после меня и щелчком  пальцев подозвала официанта. Мы сделали  заказ,
она посмотрела на меня и улыбнулась.
     -- Выкладывайте, -- сказал я. -- Я умею хранить тайны.
     --  Никакой  тайны, -- ответила  она, все же украдкой  оглянувшись.  --
Сейчас об этом уже говорит весь университет. Синьорину Риццио изнасиловали.
     Я недоверчиво посмотрел на нее.
     -- Это  правда, -- подтвердила она, подаваясь  вперед. -- Я слышала  от
одной из  ее  сотрудниц. Ребята, кто  бы они ни  были, девушек  не  тронули.
Заперли их в комнатах и занялись самой. Правда, здорово?
     Она задыхалась от смеха. Мне было не  до веселья. Тарелка с макаронами,
которую поставил передо мной официант, не вызывала у меня никакого аппетита.
Мне показалось, что она наполнена человеческими внутренностями.
     -- Это уголовное преступление,  -- резко сказал я, -- которым  займется
полиция. Кто бы его ни совершил, это десять лет тюрьмы.
     -- Нет, -- сказала она. -- То-то и оно. Говорят, синьорина в истерике и
хочет все замять.
     -- Не получится, -- сказал я. -- Закон не позволит.
     Она   набросилась   на   свою   тарелку   с   истинным   удовольствием,
предварительно посыпав ее содержимое тертым сыром.
     -- Если никто не подает жалобу, закон  не может действовать, -- сказала
она.  --  Наверное, ребята догадывались о реакции, потому и пошли  на  риск.
Конечно,  вокруг  взлома  поднимется  шум, даже  страшный шум.  Но  то,  что
случилось  с синьориной Риццио,  --  ее личное дело.  Если она  отказывается
подавать заявление об изнасиловании, а  брат  ее в этом поддерживает,  никто
ничего не может сделать. Вы заказали вино?
     Вино  я  заказал. И  налил  ей.  Она выпила  его залпом,  словно  у нее
пересохло в горле.
     -- Ее не заваливали, -- продолжала Карла Распа. -- Насколько я понимаю,
об этом речь не идет.  Никаких  побоев. Просто мягко  и настойчиво показали,
что к чему.
     -- Откуда вы знаете? -- спросил я.
     --  О, это целая  история, то, что  рассказывают  девушки в  общежитии.
Оправившись от страха перед  мужчинами в масках, сами целые и невредимые, --
ну,  те  из них,  которые  пока действительно целы, -- они просто  не  могут
сдержаться. Чтобы такое случилось с  ней, с синьориной! Вам стоит рассказать
об этом вашим ребятам-экономистам. Каковы нервы!
     -- И все же мне не верится, -- сказал я.
     -- А  я  верю, --  возразила  она. --  Если полицию  не вызывают, а про
синьорину  говорят, что  ей  нездоровится,  то  это  сущая  правда. Как, по-
вашему, ей это доставило удовольствие?
     Ее  глаза  сияли.  Я почувствовал  легкую  тошноту.  Жестокость  всегда
вызывала  у  меня  отвращение, но  прежде  всего я не  понимал  насилия  над
стариками и детьми. Я не ответил.
     --  А знаете,  ведь она сама напросилась, -- продолжала Карла Распа. --
Обращалась  со  студентками как  с послушницами, которые дали обет.  Никаких
встреч с мальчиками  даже в гостиных общежития, уже в десять вечера двери на
замке.  Мне это  хорошо  известно,  поскольку  многие  девушки  посещают мои
лекции.  Они уже дошли  до ручки.  Понятно, что одна из них и  впустила этих
мальчишек. Потом подслушивала под дверью и обо всем раззвонила!
     Я  представил себе, как величественная, внушительных размеров  особа, с
которой  я встретился накануне  днем, с кислым видом  потягивает минеральную
воду. На прочее у меня не хватило воображения.
     Карла Распа, сидевшая лицом к двери ресторана, наклонилась над столом и
взяла меня за руку.
     -- Не оборачивайтесь,  -- сказала она. -- Пришел  профессор Элиа. Декан
факультета Э. К. собственной персоной. С группой коллег. Интересно, придется
ему подать в отставку или нет?
     --  Подать в отставку?  Чего ради?  --  осведомился я.  --  Кто  сможет
повесить взлом общежития на его студентов?
     -- Это  совершенно очевидно, -- сказала она. -- Синьорина Риццио не раз
жаловалась на их поведение. Об  этом сообщалось в университетском бюллетене.
Вчерашняя ночь -- их ответ на ее жалобы.
     Я дождался, когда компания устроилась за столиком слева от  меня, затем
повернулся вполоборота, чтобы взглянуть на них.
     --  Крупный  мужчина,  --  шепнула моя  спутница, --  с  копной  волос.
Человека более самодовольного не  найти во всем Руффано, но  он делает дело.
Сразу видно, миланец.
     Профессор  Элиа  --  глаза  скрыты очками в  массивной оправе,  черные,
подстриженные бобриком волосы -- был одним из тех крупных мужчин, которым не
годится ни  один  костюм.  Его  безупречное  одеяние  состояло  из  сплошных
складок. Он быстро  говорил,  пригнувшись  к  столу  и  не  позволяя  никому
вставить  ни  слова. Вдруг  он откинул свою, несомненно, прекрасную голову и
разразился громоподобным смехом.
     -- Пятеро, --  сказал он,  -- друг за другом.  Так мне  рассказывали. И
никаких возражений. Ни писка, ни визга.
     Стол  закачался. Смех  профессора  заполнил  весь  ресторан.  Почти все
посетители обернулись в его сторону. Один из спутников знаком призвал его  к
молчанию.   Большой   человек   презрительно  осмотрелся,  и   наши  взгляды
встретились.
     -- Здесь никого нет, -- сказал он. -- Они понятия не имеют, о чем речь.
Но вот что я вам скажу.  Если кто-нибудь  официально  скажет против нас хоть
слово, я не только сделаю эту даму  посмешищем для всего Руффано, но и... --
он понизил голос, и мы больше ничего не услышали.
     --  Вот видите,  -- шепнула мне Карла  Распа, -- бедные старики  Риццио
ничего  от  него  не добьются.  Надо бы  им  посоветовать  спустить  дело на
тормозах, а еще лучше убраться отсюда. После такого потрясения синьорина все
равно не  посмеет нигде показаться. А  если покажется, ее встретят таким  же
хохотом, как тот, что мы слышали за соседним столиком. -- Она предложила мне
сигарету, допила вино и подозвала официанта. -- Я угощаю, -- сказала она. --
Мы оба зарабатываем на жизнь. За вами приглашение на обед. Когда?
     -- Не  сегодня, -- сказал я, помня  про обещание, данное брату и сестре
Паскуале. -- Может быть, завтра?
     -- Завтра так завтра.
     Мы встали из-за стола, вышли из ресторана и направились вверх по холму.
     -- Слышали  самое свеженькое?  -- шепотом  спросил меня  Тони со  своей
стремянки, как только я вошел в библиотеку.
     -- Что именно? -- Я насторожился.
     --  Ходят  слухи,   что  женское  общежитие  закрывается  и   студенток
отправляют  по домам,  --  сказал  Тони. -- Экзамены  им придется сдавать по
почте.  Говорят,  три  месяца назад общежитие  уже  взламывали и все девушки
беременны.
     Джузеппе  Фосси, который диктовал секретарше, взглянул  из-за стола  на
правонарушителя.
     -- Пожалуйста,  будьте любезны  соблюдать  правила,  --  ледяным  тоном
сказал  он,  показывая рукой  на висевшие на  стенах  объявления  с надписью
<Соблюдайте тишину>.
     За день мы дважды отвозили ящики с книгами в новое здание. И всякий раз
узнавали свежие слухи. Повсюду  нам  встречались стайки студентов, многих из
них Тони знал.  Темой дня был взлом общежития, нападение на синьорину Риццио
было у всех на  устах. Некоторые говорили, что случившееся не имеет никакого
отношения  к  студентам  Э.  К.,  что  существует  некий,  известный  только
избранным ход между мужским и женским общежитиями, которым пользуются уже не
один год. Синьорина ночи напролет развлекалась в своих  покоях,  и через нее
прошли  чуть  ли  не  все  профессора  университета,  хотя  она  и  отдавала
предпочтение более мускулистым. Другие,  вступаясь за честь дамы,  заявляли,
что  не  кто  иной,  как  сам  профессор  Элиа,  привел  в  святилище  банду
замаскированных налетчиков  и в качестве трофея, удостоверяющего его подвиг,
прихватил с собой ночную рубашку синьорины.
     Если  в  начале дня  повсюду слышался  смех,  то под  вечер  настроение
изменилось. Поползли слухи, что власти совершенно определенно возлагают вину
на студентов Э. К., которые вернулись после выходных в бунтарском настроении
и,  с песнями и кошачьими воплями кружа на мотороллерах под окнами  женского
общежития, подначивали самых отчаянных проникнуть внутрь.
     Оглянувшись, Тони показал  на первую группу  раздраженных студентов  Э.
К., юношей и девушек, выходивших с  занятии неподалеку от того места, где мы
стояли.
     -- Смотрите в оба, -- сказал он. -- Похоже, будут неприятности.
     Кто-то швырнул  камень.  Он  разбил ветровое стекло нашего  фургона,  и
осколки посыпались  на землю. Другой камень  попал Тони в голову. Со стороны
небольшой  группы   студентов-гуманитариев  долетел   крик,  его  подхватили
студенты, которые  шли из  главного здания  университета.  Некоторые  из них
рванулись  навстречу  предполагаемому противнику.  Через  минуту  вся  улица
тонула  в громких  криках и улюлюканье; пролетело еще несколько камней, двое
юношей на мотороллерах врезались в самую гущу образовавшейся толпы.
     --  Собирайся,  --  сказал я  Тони.  -- Пора  возвращаться. Свои собаки
дерутся -- чужая не приставай...
     Я втащил его в фургон и завел мотор. Он ничего не сказал. По его голове
текла  кровь,  и  он  промакивал  ее  носовым  платком.  Мы  развернулись  и
осторожно, чтобы не задеть  сбегавшихся  со  всех сторон студентов, проехали
мимо университета и дальше вниз к герцогскому дворцу.
     Я припарковал машину, где обычно, и выключил мотор.
     -- Вот она, университетская политика, -- сказал я.
     Тони был очень бледен. Я осмотрел ссадину. Достаточно глубокая.
     -- Надо к врачу, -- сказал я. Он кивнул. -- Отправляйся. Я все объясню.
     Мы вместе вышли из фургона. Он  добрел до своего мотороллера и, все еще
зажимая одной рукой ссадину, завел его.
     -- Вы видели парня, который бросил камень? -- спросил он. -- Это уже не
розыгрыш, все было  всерьез, чтобы  завязать  драку. Потом я его разыщу. Или
мои приятели разыщут.
     Он  медленно  поехал  вниз.  Я  пришел   в  библиотеку  и  рассказал  о
случившемся Джузеппе Фосси. Он так и взвился.
     -- Вам было  совершенно не к  чему  задерживаться  перед университетом,
когда студенты выходят с занятий, --  выпалил библиотекарь. -- В такой день,
как   сегодня,  когда  все  бурлит  от  слухов,  это  значит  нарываться  на
неприятности.  И еще, мне придется предъявить вам иск за фургон и сообщить о
случившемся   в  регистрационное   бюро.   Профессор   Риццио   получит  мою
докладную...
     -- По поводу разбитого  ветрового  стекла? -- прервал я  его. -- Синьор
Фосси, послушайте, я займусь им в каком-нибудь гараже внизу.
     -- Пойдут разговоры. -- Библиотекарь окончательно вышел из себя. -- Все
знают  наш  фургон,  окажется,  что  кто-то  был   свидетелем  случившегося.
Положитесь на Тони, и он разболтает всему Руффано.
     Я дал синьору Фосси  выговориться  и, когда он успокоился,  принялся за
свою работу. В конце  концов, это его заботы, а вовсе  не мои. У меня и  без
того есть  о  чем думать. Весь день меня не оставляло  смутное беспокойство,
теперь  оно еще больше  усилилось.  Если  студентам  вздумалось забраться  в
женское общежитие --  это их дело, равно как и то, что они там натворили. Их
найдут и либо накажут,  либо отпустят. Меня это не касается. Меня беспокоило
то, что  это  произошло именно сейчас. И  мой перевод из немецкого историка,
<...граждане города...  поднялись под предводительством самого уважаемого из
них... чья... жена пала  жертвой любострастия...> Не  я  один держал в руках
эти книги и читал по-немецки. Альдо показывал их кому-то из своих студентов-
гуманитариев. Эти страницы были отмечены. У  меня  в ушах снова звучал голос
брата: <Сперва нечто волнующее для создания атмосферы. Поругание жены самого
уважаемого жителя города>.
     Мысленно я вновь выходил из  дома супругов Бутали, смотрел с улицы вниз
на  долину,  на дороги, слышал  рев  возвращающихся мотороллеров.  Случайное
совпадение? Или набег был заранее спланирован?
     Я  не   мог  сосредоточиться  на  разборке  нудных  трудов  немецких  и
английских  философов и, когда пришло время  закрывать библиотеку, первым ее
покинул.  Пьяцца Маджоре была забита студентами. Взбудораженные молодые люди
группами ходили  взад-вперед, некоторые держались  за  руки.  Я не знал и не
желал  знать,  какие  факультеты  они  представляют,  но  заметил,  что  они
останавливают и задирают обычных прохожих. Я  надеялся остаться незамеченным
и  уже  поднялся  по ступеням  собора,  когда  один рослый  парень  случайно
повернул голову в мою сторону и подскочил ко мне.
     -- Стоять, крошка, --  крикнул  он, заламывая  мне руки за  спину. -- И
куда это ты собираешься смыться?
     -- Виа Сан Микеле, -- сказал я. -- Я там живу.
     -- Ах, вот как, ты там живешь? А где ты работаешь?
     -- Я сотрудник библиотеки.
     --  Сотрудник библиотеки? -- передразнил  он  меня. --  Что  ж, грязная
работенка, не так ли? Руки и физиономия  весь день в пыли. --  И  он крикнул
стоявшим на нижних ступенях: -- Здесь один кроха гуманитарий, он нуждается в
стирке. Как насчет водной процедуры? Не прополоснуть ли его в фонтане?
     Его слова были встречены дружным смехом,  но если у кого-то он и звучал
весело, то далеко не у всех:
     -- Давай его сюда! Стирать так стирать!
     Фонтан в центре площади окружало плотное кольцо студентов. Некоторые из
них, распевая  и смеясь,  расхаживали по  парапету.  Их было много,  человек
пятьдесят-сто.  Я  чувствовал   себя  очень  маленьким  и   очень  одиноким.
Неожиданно к  площади со  стороны  университета  подъехала  машина. Студенты
расступились. Один  парень потерял  равновесие  и свалился в  водоем.  Толпа
расхохоталась, мой страж,  поддерживая общее веселье, слегка ослабил хватку,
я наклонился и  выскользнул из его  рук. Машина медленно проехала мимо.  Это
был  <альфа-ромео>  с Альдо  за рулем. Рядом  с  ним, улыбаясь и махая рукой
приветствовавшим его студентам, сидел декан факультета экономики и коммерции
профессор Элиа.
     Я нырнул в толпу студентов и узким переулком добрался до виа деи Соньи.
Здесь  все было  спокойно. Казалось, я попал в другой мир.  На улице никого,
кроме  одинокого  кота,  который при  моем  появлении вспрыгнул  на  садовую
ограду.  Я открыл калитку, миновал  сад, подошел  к  дому и  позвонил. Через
некоторое  время дверь  открыла  та самая девушка, которая  накануне вечером
приносила обед.
     -- Синьора Бутали? -- спросил я.
     --  Извините,  синьор,  -- сказала  девушка, -- синьоры нет  дома.  Она
уехала в Рим рано утром.
     Я тупо посмотрел на нее:
     -- Уехала в Рим? Я думал, она уезжает только в конце недели?
     -- Я тоже так думала, синьор. И узнала,  что она уехала, сегодня утром.
Она  оставила мне записку, в которой пишет, что  неожиданно решила уехать. В
семь часов ее уже не было.
     -- Значит, профессору Бутали стало хуже?
     -- Про это я ничего не знаю, синьор. Она не сказала.
     Я бросил взгляд в открытую дверь. В отсутствие синьоры дому недоставало
тепла и очарования.
     -- Благодарю вас, -- сказал я. -- Передавать ничего не надо.
     До своего пансионата  я добирался окольными путями,  минуя пьяцца делла
Вита. На  этих  улицах студентов не было, и мне  попадались  только  обычные
горожане,  идущие  по своим делам. Придя на виа Сан  Микеле, я увидел, что в
дверях  дома номер 24 стоят Джино, Марио,  Паоло  Паскуале, его сестра и еще
один или два студента. Катерина бросилась ко мне и схватила меня за руку.
     -- Вы слышали новости? -- спросила она.
     Я вздохнул. Все повторялось сначала. Спасения нет.
     -- Весь  день  только  их  и  слышу, --  ответил  я.  -- Даже  книги на
библиотечных полках  полны  ими.  Взломано  женское  общежитие.  Все девушки
беременны.
     -- Ах, это, -- нетерпеливо сказала она. -- Кому это интересно? Надеюсь,
у  синьорины Риццио  родится  двойня...  Нет,  председатель  художественного
совета пригласил участвовать в фестивале всех студентов Э. К., которые этого
захотят,  в  доказательство  его  уверенности,  что  мы  не  имеем  никакого
отношения к  ночным  событиям.  Профессор  Элиа от нашего  имени  принял его
предложение,  и сегодня  вечером в старинном театре над пьяцца  дель Меркато
состоится собрание. Мы отправимся прямо отсюда, и вы должны пойти с нами.
     Она смотрела на меня и улыбалась. Брат поддержал ее.
     -- Обязательно, --  сказал  он. -- Вас  никто не  знает.  Такое  нельзя
пропустить. Всем нам страшно любопытно, что будет говорить профессор Донати.
     Интуиция подсказывала мне, что я это уже знаю.


    ГЛАВА 13

     Двери  театра  должны  были  открыться в  девять часов.  Мы пообедали у
Сильвани и вышли из дома за пятнадцать минут до назначенного времени. Пьяцца
делла Вита уже кишела студентами,  которые  стекались сюда  из разнообразных
пансионатов в верхней и нижней части  города и  дружно поворачивали на узкую
виа дель Театро к самому театру.  Джино  и его спутников я вскоре потерял из
виду, но брат и сестра Паскуале крепко  держали меня за руки, и я чувствовал
себя марионеткой, которую разве что не поднимают в воздух.  Во времена моего
отца  театром  пользовались  редко. В  строго  определенное  время  давались
концерты   и   оратории,   случались   выступления    заезжих   литературных
знаменитостей; в остальные дни он оставался образцом прекрасной архитектуры,
малоизвестным  проходящим  мимо  туристам, да  и  самим  гражданам  Руффано.
Теперь,  как  сообщили  мне  Паскуале,  все  изменилось.  Благодаря  ректору
университета и председателю художественного совета  театр был открыт круглый
год. Лекции, спектакли, концерты, выставки,  даже танцы -- все это проходило
в его благородных стенах.
     Прибыв на место,  мы  обнаружили,  что вход блокирован  большой группой
студентов, ожидающих  возможности попасть внутрь. Паоло с  решительным лицом
протиснулся  между ними, Катерина и я  ни на шаг не  отставали от него.  Нас
окружала веселая, добродушная толпа; студенты смеялись, переговаривались и в
ответ  на  наши  усилия толкали  нас  локтями. Я  недоумевал, куда  девалась
дневная  озлобленность, в чем причина такой резкой смены настроения, пока не
вспомнил, что здесь нет антагонистов, -- все студенты с одного факультета Э.
К.
     Открытие  дверей было встречено  радостными  возгласами, и  Паоло,  еще
сильнее сжав мою руку, втащил меня и маленькую Катерину в проход.
     -- Первый пришел, первый поел! -- крикнул парень, стоявший в дверях.  -
- Первые захватывают места и держат их.
     Зал быстро заполнялся, хлопки откидных  сидений  летели под потолок, но
вскоре их заглушила группа  студентов  на сцене.  Под  аккомпанемент  гитар,
барабанов  и  всевозможных ударных  они пели  самые  современные шлягеры,  и
удивленный зал отвечал им восторженными аплодисментами.
     -- Что происходит? -- спросил Паоло у студента, который в проходе рядом
с нами отплясывал джигу. -- Разве никто не собирается говорить?
     -- Не спрашивай, -- ответил юноша, радостно трясясь. -- Нас пригласили,
вот все, что мне известно.
     -- Не все ли равно? Повеселимся на всю катушку, -- рассмеялась Катерина
и,  встав  передо  мной, с неожиданной  грацией  пустилась  в твист с  явным
намерением вовлечь в танец и меня.
     Мне было  почти тридцать два года, и я сознавал свой возраст.  В Турине
студентом я мастерски  танцевал  самбу,  но  то было  одиннадцать лет назад.
Групповоду  не  часто выпадает случай попрактиковаться  в  искусстве  танца.
Чтобы уж совсем не ударить в грязь  лицом перед своими нынешними спутниками,
я  раскачивался  в разные стороны,  отлично сознавая,  что  мой танец являет
собой весьма унылое зрелище.  Вокруг стоял невообразимый шум. Всем и каждому
было все нипочем, и я не без удовольствия подумал, что Карле Распа, несмотря
на ее презрительное отношение к студентам  Э. К., здесь тоже понравилось бы,
но  в  зале не  было никого,  кто  хотя бы отдаленно походил на  сотрудников
университета. Все были студенты, все невероятно молоды.
     -- Смотрите, --  вдруг сказал Паоло, --  наверняка это сам  Донати. Вон
там, садится за барабаны.
     Спиной к сцене, я  пытался  повторять выкрутасы его сестры, но, услышав
возглас  Паоло, оглянулся. Он был прав.  Альдо  незаметно для всех  вышел на
сцену,   занял   место   студента,   сидевшего  за   барабанами,   и  сейчас
демонстрировал  собственное  незаурядное мастерство.  Гитаристы  и  ударники
обернулись  в  его сторону,  пение  и выкрики сделались  еще  громче,  и все
собравшиеся в зале, поняв, кто  это, с восторженным хлопаньем подались ближе
к сцене. Полная противоположность его выходу в герцогском дворце, свидетелем
которого  я  был  в  субботу.  Сегодня   --   ни   факелов,  ни  тишины,  ни
телохранителей, ни покрова тайны. Альдо с полнейшим пренебрежением к  своему
положению предпочел  слиться со  студенческой массой.  И жест,  и время были
превосходно рассчитаны. Как и когда он все это спланировал?
     --  А  знаете, -- сказала Катерина, -- мы неправильно  о нем судили.  Я
думала, он  такой  же  важный и  недоступный,  как остальные профессора.  Вы
только посмотрите на него! Можно подумать, что он один из нас.
     -- Я знал,  что он  вовсе не старый,  --  возразил Паоло.  --  В  конце
концов,  ему,  наверное,  нет  и  сорока.  Просто  нам  было не  с  кем  его
сравнивать, он не из нашей компании.
     -- Теперь из нашей,  -- сказала Катерина.  -- Мне плевать, что  говорят
другие.
     Темп музыки  возрос. Весь зал вертелся и прыгал  под  пульсацию гитар и
треск барабанов. Затем, когда общее изнеможение достигло предела, неожиданно
грянул финальный  туш. Звук замер. Альдо подошел  к краю  сцены,  и студент,
один из гитаристов, откуда ни возьмись придвинул ему стул.
     -- Послушайте, -- сказал Альдо. -- Я кончил. Давайте поговорим.
     Вытирая лоб, он рухнул на стул. Над залом пронесся смех и сочувственные
возгласы. Он  поднял  голову, улыбнулся и знаком  пригласил всех  сидевших и
стоявших в передних рядах подойти  ближе и собраться вокруг него. Я заметил,
что огни в  зале слегка померкли. У Альдо не было микрофона. Он говорил ясно
и четко, словно беззаботно беседовал с самыми близкими из своих студентов.
     -- Нам следовало бы это делать чаще, -- сказал он, все еще вытирая лоб.
-- Сложность в  том, что у меня нет времени.  Вам проще, вы можете выпускать
пар  по вечерам или на выходных -- я не имею в  виду вчерашнюю ночь,  ее  мы
обсудим позже, -- но для  человека вроде меня, страдающего  язвой и половину
своих дней проводящего  в  спорах с  профессорами  вдвое старше его, которые
упорно отказываются  и пальцем  пошевелить  для того, чтобы  сделать Руффано
современным городом, а университет -- современным учебным заведением, это не
подходит.  Кто-то  должен  бороться с  этой  замшелой  академией,  и я  буду
продолжать бороться, пока меня не выгонят.
     Эти  слова были встречены волной веселого  смеха.  Альдо с  удивлением,
возможно наигранным, огляделся.
     --  Нет, нет, я говорю  серьезно, --  сказал  он. -- Если бы они  могли
избавиться  от меня, то избавились бы. Как избавились бы и от вас,  от  всех
полутора тысяч, -- у меня нет при себе цифр, но это примерно так. Почему они
хотят  от  вас  избавиться?  Потому  что они боятся. Старики  всегда  боятся
молодых, они видят в вас угрозу всему их образу жизни. Каждый, кто выйдет из
университета   с   дипломом  факультета   экономики  и  коммерции,   --  это
потенциальный миллионер, более того, у него будет возможность способствовать
развитию экономики не только этой страны, но и Европы, а то и всего мира. Вы
--  мастера, мои молодые друзья, и все это знают.  Вот почему вас ненавидят.
Ненависть  рождается из  страха,  и ваши  современники, у которых нет  ваших
мозгов,  ваших экономических  знаний и  вашего  понимания того, как  можно и
должно   жить   завтра,  вас   боятся.  Никакой  школьный  учитель,  никакой
замызганный адвокат, никакой  худосочный так называемый поэт или художник --
а  именно ими  собираются стать студенты  других факультетов -- не  имеет ни
единого шанса рядом с вами. Будущее принадлежит вам, не позволяйте встать на
своем пути горстке  загнивающих профессоров и их жалким прихвостням. Руффано
для живых. Не для мертвых.
     Шумные  аплодисменты  встретили презрительный жест, которым Альдо отмел
всех,  кроме своих слушателей. Он  подождал, пока  они  смолкнут,  и подался
вперед.
     -- Не мне говорить с вами подобным образом. Как председатель городского
художественного совета, я не вмешиваюсь в университетскую политику. Мое дело
-- заботиться о сокровищах герцогского дворца, которые принадлежат всем вам,
а  не меньшинству,  как кое-кто  предпочитает  думать. Я призвал  вас  сюда,
потому что клика -- не буду называть имен -- хочет уничтожить вас. Они хотят
сделать так, чтобы ваш факультет и все, за что вы стоите, вызывало у властей
отвращение  и вас убрали  отсюда, вас и  декана вашего факультета профессора
Элиа. Тогда, полагают они, в Руффано  восстановится патриархальный порядок и
город  снова впадет в  спячку. Многообещающие школьные  учителя, адвокаты  и
поэты будут править им по своему усмотрению.
     Я  бросил  взгляд  на стоящего справа  от меня  Паоло. Подперев кулаком
подбородок, он внимательно смотрел на Альдо. На Катерину, которая была слева
от  меня,  его речь  произвела  не  меньшее впечатление.  Толпа  студентов с
горящими  лицами слушала его столь же  внимательно и напряженно,  как группа
избранных в герцогском дворце. Но слушала она совершенно другую речь.
     -- Взлом общежития минувшей  ночью  и последовавшее за ним насилие,  --
мягко  сказал  Альдо,  --   если  то   было  действительно  насилие,   а  не
сфабрикованная  история,  нельзя  рассматривать  иначе,  как  преднамеренную
попытку  дискредитировать вас.  Она напоминает игру,  которую во время войны
ведут неразборчивые в средствах партизаны. Совершить злодеяние над своими, а
затем  обвинить  в нем противника. Прекрасно. Даже восхитительно. И  вот уже
летят пули.  Университет Руффано  пока еще не дошел до  состояния войны, но,
как вам известно, я руковожу мероприятием  под названием  фестиваль, которое
-- если мы хотим сделать его достойным такого названия -- можно использовать
как  возможность  отомстить вашим  врагам и показать им, что вы не менее  их
сильны  и исполнены решимости. В  этом  году  будет  инсценировано восстание
сильных  и решительных  молодых  граждан  Руффано против  порочного  герцога
Клаудио  и  банды  его льстецов и лизоблюдов, которое произошло пятьсот  лет
назад.  Купцов  и  ремесленников  в  городе  было куда  как  больше,  нежели
придворных, но  на стороне герцога стояли закон и оружие.  По ночам герцог и
его люди в масках  тайком ходили по городу и творили произвол и  бесчинства,
такие же -- о чем мне рассказывали,  --  какие некая безымянная банда иногда
творит сегодня.
     Катерина, сжимая мне руку, едва слышно прошептала:
     -- Тайное общество!
     -- А теперь, -- сказал Альдо, вставая, -- я хочу, чтобы вы, живая кровь
университета, сыграли  на приближающемся  фестивале  граждан Руффано. Долгие
репетиции вам не понадобятся, но предупреждаю: это может оказаться  опасным.
Ребята, которые играют роли  придворных,  будут вооружены -- все должно быть
подлинно. Я  хочу, чтобы  вы  вышли на улицы  с  палками,  камнями  и  любым
самодельным оружием, какое  вам  удастся найти. Будут  сражения  на  улицах,
сражения  на   холме,  сражения  в  герцогском  дворце.  Кто  боится,  может
оставаться дома, я первым не стану его осуждать. Но всякий,  кто жаждет дать
отпор великим мира сего, горстке снобов,  которые считают, будто  они правят
университетом  и  городом,  может  сейчас получить свой  шанс.  Подходите  и
записывайтесь. Я гарантирую вам победу.
     Альдо рассмеялся и, словно приглашая  добровольцев, тряхнул головой; за
его спиной кто-то стал  отбивать барабанную  дробь. Сочетание  этого звука с
радостными  криками  из  зала  и  треском ломаемых  стульев,  когда студенты
бросились  к сцене, где их ждал все еще смеющийся  Альдо,  звучало  у меня в
ушах душераздирающим воем преисподней.
     Я оставил Катерину и Паоло шуметь и кричать вместе с остальными и через
напирающую толпу стал пробираться к ближайшему выходу. Из всех собравшихся в
зале  я один пытался  выйти. Охранник у двери -- мне показалось, что я узнал
одного из досмотрщиков, в субботу вечером проверявших пропуска в  герцогском
дворце, --  протянул  руку,  чтобы меня  остановить, но мне  все же  удалось
выскользнуть. Я пошел  вверх  по улице на пьяцца делла Вита, которая к этому
времени  была почти пустынна,  если  не  считать нескольких  прогуливающихся
горожан, и вскоре оказался в своей комнате.
     Было  бессмысленно  что-либо  предпринимать.  Собрание  в театре  могло
затянуться до полуночи, а то и дольше. Снова  поп-музыка, снова танцы, снова
разговоры  вперемешку с  игрой  Альдо  на  барабанах.  Альдо  наберет  своих
добровольцев. Завтра я пойду к нему и добьюсь  правды.  За двадцать два года
мой брат  не изменился. И тогда  и теперь одни и те же приемы. Но если тогда
он играл  на  воображении родного брата и  преданного  союзника,  то  теперь
играет на бесформенных  и буйных чувствах пятнадцати сотен  студентов. Чтобы
натаскать  актеров  для  фестиваля, вовсе  не  обязательно  разбивать их  на
враждующие фракции с  риском ускорить  реальную катастрофу. Или  я ошибаюсь?
Может  быть, Альдо намерен столкнуть две  противоборствующие партии,  чтобы,
наконец, разрядить и очистить атмосферу? Такой теории придерживались военные
диктаторы прошлого. Она не оправдала себя. Пролитая кровь, подобно компосту,
удобряет почву и порождает будущие раздоры. Как  бы я хотел,  чтобы  синьора
Бутали была  сейчас здесь, а  не в  Риме. Я  мог бы поговорить с ней. Мог бы
предупредить  ее.  Альдо  и  его  проекты массовых действ, его магнетическая
власть  над  доверчивыми,  ранимыми,  молодыми.  Возможно,   она  сумела  бы
отговорить его от этой затеи.
     Когда вскоре после полуночи студенты вернулись в пансионат, я  выключил
свет.  Я слышал,  как, стараясь не шуметь, Катерина  поднялась  по лестнице,
открыла мою дверь и тихо позвала меня. Я не ответил. Через секунду она ушла.
У меня не было настроения выслушивать  разговоры новообращенных и  объяснять
им свое поведение.
     Наутро  я  специально дождался, когда вся команда ушла,  и  лишь  тогда
спустился в столовую. Синьора Сильвани сидела за столом и читала газету.
     -- А  вот и вы, -- сказала она. -- Я было  решила,  что вы уже ушли, но
дети  думали  иначе.  Вот  ваш  кофе.  Председатель  художественного  совета
произвел на вас такое же впечатление, как и на них?
     -- Он знает, как к ним подойти. И обладает даром убеждения.
     -- Я тоже так думаю. Он действительно убедил нашу ватагу, да, наверное,
и всех остальных. На фестивале все они  станут гражданами Руффано. -- Пока я
пил  кофе,  она  подвинула мне  газету. -- Это  местная, --  сказала она. --
Небольшая  заметка  про  взлом  женского общежития, но пишут,  что ничего не
взяли  и что  это всего-навсего  студенческий розыгрыш. У  синьорины  Риццио
приступ астмы -- никакого отношения ко взлому, -- и она на две недели уехала
подышать горным воздухом.
     Я молча  намазал булочку  маслом  и прочел  заметку.  Карла Распа  была
права. У синьорины Риццио не хватило духу явить свое лицо насмешливому миру.
Правда это или нет, но клеймо  насильственно  лишенной  девства старой  девы
вызывает пусть небольшое, но все же презрение.
     --  Руффано попал в заголовки, -- сказала синьора Сильвани.  --  Видите
вон там наверху сообщение о женщине, которую убили в Риме? Она из Руффано, и
тело привезут обратно, чтобы здесь похоронить. Схватили молодца, который это
сделал. Какой-то бродяга.
     Мои глаза быстро скользнули вверх к набранной крупным шрифтом заметке.
     \textit{<Вчера  вечером  римская  полиция арестовала  Джованни  Стампи,
поденщика,  в настоящее время  не  работающего,  который  уже отсидел девять
месяцев  за воровство.  Он  признался,  что  украл ассигнацию достоинством в
десять  тысяч  лир  у  мертвой женщины,  но  свою  причастность  к  убийству
отрицает>}.
     Я допил кофе и отложил газету.
     -- Он говорит, что невиновен.
     -- А что вы сделали бы на его месте? -- парировала синьора Сильвани.
     Я шел на работу по виа Россини. Прошла ровно неделя с того дня, когда я
со  своими туристами прлехал в  Рим, и  с той ночи, когда я увидел  женщину,
которая,  как  теперь окончательно  выяснилось, была Марта, спящая  у дверей
церкви. Всего неделя. Мой  мимолетный порыв повлек за собой ее убийство, мое
бегство домой и мою встречу с живым братом. Случайность или предопределение?
Ученые  не  смогли бы  ответить. Психологи и  священники тоже. Если бы не та
прогулка по улице, я был бы сейчас  на пути  из Неаполя в Геную, пас бы свое
стадо. Теперь же я,  видимо, навсегда утратил статус групповода и сменил его
на...? Временную работу в качестве помощника библиотекаря, которую я не мог,
не смел бросить из-за Альдо. Он, вернувшийся из царства мертвых, -- причина,
чтобы я оставался  среди  живых. Мы, я и моя  мать, однажды уже бросили его,
чем, без сомнения,  внесли  свою  лепту в  нынешнюю раздвоенность его  души.
Никогда больше. Какой бы путь ни избрал мой брат, я должен быть рядом с ним.
С поимкой убийцы  смерть несчастной  Марты перестала беспокоить меня;  Альдо
был теперь моей заботой и тревогой.
     Как  и накануне,  я  застал своих коллег  по библиотеке взбудораженными
последними слухами. Секретарша, синьорина Катти, упорно отрицала принесенное
Тони   сообщение,   согласно  которому  несчастная  синьорина  Риццио  после
рентгенологического обследования, проведенного в местной  больнице, отбыла в
неизвестном направлении, чтобы лечь на операцию.
     -- Все это злостные и ни на чем не  основанные слухи, -- заявила она. -
-  У синьорины  Риццио сильная  простуда и  к тому  же астма.  Она  уехала с
друзьями в Кортина.
     Джузеппе  Фосси   тоже  решительно  отмел  распространяемые  студентами
сплетни.
     -- Во всяком случае, --  сказал он,  --  это злополучное событие  умрет
естественной смертью благодаря профессору Донати,  который стал  инициатором
примирения  профессора  Риццио  и профессора Элиа. Сегодня  вечером он  дает
большой обед в отеле <Панорама>. Приглашены  моя жена, я и все профессора. А
теперь не пора ли прекратить весь этот вздор и заняться работой?
     Повинуясь  распоряжению  библиотекаря,  я  принялся за работу  с  более
спокойной душой. Примирение между деканами конфликтующих  факультетов  может
привести только  к  добру.  Если Альдо  имел  в  виду  именно это, значит, я
слишком строго его судил. Возможно, его обращение в театре к студентам Э. К.
и  было  лишь  тем, чем  казалось  непосвященному  слушателю  --  хитроумным
способом привлечь как можно больше добровольцев  для  участия в фестивале. С
повышенной чувствительностью и осторожностью относясь  к  каждому его слову,
каждому жесту,  я  абсолютно  ничего  не  знал  о его успехах  в  проведении
фестивалей.  И  синьора Сильвани,  и  Карла  Распа  с  восторгом  говорили о
подлинности  прошлогодних  представлений. В  последнем  фестивале  принимали
участие ректор с женой  и профессор  Риццио.  В  конце концов, так ли сильно
представление этого года будет отличаться от всего, что было раньше?
     Я вернулся  в пансионат на второй завтрак, и на меня тут же набросились
мои вчерашние спутники.
     -- Дезертир... трус... предатель! -- кричали  Джино и его друзья до тех
пор, пока  синьор  Сильвани,  подняв  руку,  не заявил, что  он  и его  жена
выставят всю компанию из дома.
     -- Если вам так нравится, кричите, пока не  охрипнете, на фестивале, --
сказал он, -- но не под моей крышей. Здесь я хозяин. Садитесь и не обращайте
на них внимания, -- обратился он ко мне, затем добавил, повернувшись к жене:
-- Обслужи синьора Фаббио первым.
     --  Хотите правду, --  сказал  я,  обращаясь ко  всему  столу. -- Вчера
вечером я рано вернулся потому, что у меня заболел  живот. -- Мои слова были
встречены  недоверчивым  ворчанием.  --  Во-вторых, я  не  умею  твистовать.
Наверное, и живот у меня разболелся от натуги.
     --  Прощен, -- сказала Катерина. -- И всем заткнуться. В  конце концов,
мы забываем, что он не студент. Зачем ему связывать себя обязательствами?
     -- Затем, что кто не с нами, тот против нас, -- вставил Джерардо.
     -- Нет, -- сказал Паоло. -- К чужакам это не относится. Армино -- чужой
в Руффано.
     Он обратил ко мне свое молодое, серьезное лицо.
     -- Мы не позволим им  задирать вас,  -- сказал  он.  -- Вы ведь отлично
понимаете, как здорово, что профессор Донати приглашает всех нас участвовать
в фестивале?
     -- Ему нужны исполнители, вот и все, -- ответил я.
     -- Нет, -- возразил  Паоло.  --  Дело не только  в этом. Он  хочет всем
показать,  что он  за  нас. Его приглашение -- все равно  что  вотум доверия
каждому студенту Э. К. в университете, оно ставит нас выше остальных, потому
что  исходит  от  такого незаинтересованного  наблюдателя, как  председатель
художественного совета Руффано.
     Над  столом  поднялся  гул  одобрения.  Синьор  Сильвани  вытер губы  и
отодвинул свой стул.
     --  А  знаете,  что  говорят  в  префектуре?  --  заметил  он.  --  Что
университет вырастает из своих сапог. Чума  на все ваши факультеты, лучше бы
нам отделаться от всех вас  и превратить город в крупный туристический центр
с минеральными источниками и плавательными бассейнами на обоих холмах.
     На том спор и закончился. Мне  позволили спокойно  поесть, не  подливая
масла в огонь.
     Возвращаясь   в  библиотеку,  на   двери  дома  номер  24  я  обнаружил
адресованную мне записку и сразу узнал округлый почерк Карлы Распа.
     <Я  не  забыла про наше свидание сегодня  вечером, --  прочел я,  --  и
вместо того, чтобы вы отвели меня в ``Отель деи Дучи'', предлагаю объединить
наши  ресурсы  и опробовать  великолепие  отеля  ``Панорама''.  Председатель
художественного совета дает  там большой обед, и мы,  притаившись  в уголке,
насладимся шикарным зрелищем. Заходите за мной в семь вечера>.
     В своем упорстве  она не  знала  устали, но я очень сомневался, что оно
откроет ей двери дома номер 2 по виа деи Соньи. Соседние столики в ресторане
отеля  --  вот расстояние, на  которое она может рассчитывать приблизиться к
Альдо. Я  нацарапал  ответную записку  с сообщением,  что принимаю вызов,  и
просунул ее под дверь.
     Остаток дня в библиотеке  прошел без неожиданностей  и, как ни странно,
без новых сплетен. Верзилы  с факультета Э. К., собиравшиеся искупать меня в
фонтане, оказались правы относительно  библиотечной пыли.  Она толстым слоем
покрывала полки, и книги, которые Тони и я с них снимали, недвижно простояли
на своих  местах  многие годы.  Одно  собрание  на самом  верху  носило  имя
прежнего владельца, и имя это пробудило во мне  слабое  воспоминание. Луиджи
Спека.  Где я совсем  недавно видел или слышал  имя Луиджи Спека?..  Я пожал
плечами.  Нет,  ничего  не приходит  на  память.  Так  или  иначе,  собрание
оказалось неинтересным. Одетые в одинаковые переплеты <Божественная комедия>
Данте,  стихотворения Леопарди, сонеты Петрарки... <Дар университету Руффано
от  Луиджи  Спека>.  Надпись  подтверждала  право  владения, и  книги  могли
отправляться в новую университетскую библиотеку. Я упаковал их в один ящик и
оставил  коробку с бумагами для другого. К  этому времени Джузеппе Фосси уже
проявлял явные признаки нетерпения и то и дело поглядывал на часы.
     --  Я не могу  позволить себе  опаздывать,  -- сказал  он вскоре  после
шести.  --  Обед  в  <Панораме> назначен  на  восемь пятнадцать, на четверть
девятого. Смокинг необязателен, но я, конечно, оденусь.
     Про себя я подумал, что, будь у  него возможность поменять свою встречу
на мою, он вряд  ли воспользовался бы ею. Он покинул библиотеку с напыщенным
видом мелкого клирика, приглашенного на трапезу к папе римскому. Минут через
двадцать  я  последовал за ним. За  отсутствием  смокинга,  каковой  мог  бы
произвести впечатление на Карлу Распа, вполне сойдет мой единственный темный
костюм.
     --  Собираетесь посмотреть,  как будут развлекаться  в  <Панораме>?  --
спросил  Тони.  --  Ребята в городе  говорят,  что  весь Руффано  вывернется
наизнанку.
     -- Я бы так и поступил, -- ответил я. -- Для меня это шанс.
     Вымытый,  переодетый и  причесанный, я прибыл к дому номер 5, когда  на
колокольне отзвенел  седьмой удар  колокола. Поднялся по лестнице на  второй
этаж  и,  увидев в дверной  щели карточку с  именем <Карла Распа>, постучал.
Дверь  сразу  распахнулась...  На  пороге стояла  моя  дама  на этот  вечер,
безупречная в своем черно-белом наряде: белая блузка  с глубоким  вырезом  и
контрастирующая  с  ней  облегающая  черная  юбка,  блестящие  волосы  мягко
зачесаны за уши,  в  губах  ни кровинки.  Вампир,  готовый ринуться  на свою
жертву, не мог бы выглядеть более опасным.
     -- Я потрясен, -- сказал я, кланяясь. -- Беда в том, что, как только вы
ступите на улицу, вас похитят. Нам просто не дойти до отеля <Панорама>.
     -- Не беспокойтесь,  -- сказала она, втягивая меня в квартиру, -- я все
предусмотрела. Разве вы не видели снаружи машину?
     Входя в здание, я заметил стоявший у поребрика <Фиат-600>.
     -- Заметил, -- сказал я. -- Это ваша?
     -- Моя на этот вечер, -- улыбнулась она. -- Одолжена у любезного соседа
с верхнего этажа. Выпейте. Чинзано из вашего родного Турина.
     Она протянула мне стакан, другой налила себе.  Я огляделся по сторонам.
Стандартную обстановку  меблированной  квартиры  облагораживали  и  украшали
вещи,  принадлежавшие  жильцу.  Огромные  яркие  подушки,   разбросанные  по
диван-кровати.   Торшер  кованого  железа  --   сделано  в   Руффано?  --  с
пергаментным  абажуром. Маленькая кухонька с красным полом, в углу -- черный
обеденный стол и такие же черные стулья. Наверное, именно здесь ублажал себя
Джованни Фосси, прежде чем дойти до полного насыщения на диван-кровати.
     --  Вы  хорошо  устроились, -- сказал  я.  --  Синьорина,  примите  мои
поздравления.
     -- Я люблю  удобства, --  ответила она, -- как  и те  немногие  друзья,
которые ко мне заходят.  Если  считаете себя одним из  них, можете  называть
меня просто Карла.
     Я поднял  стакан за это повышение  в звании.  Она  закурила сигарету  и
прошлась по комнате, источая запах духов, слишком резких на мой вкус.
     Несомненно, он был  призван возбуждать аппетит и  горячить кровь. Но во
мне ничто не  вскипело, ничто  не  дрогнуло.  В зеркале на стене она поймала
свое отражение и вытянула  губы -- рефлексивное  движение, которое  означает
удовольствие.
     -- Какой  интерес,  -- спросил  я,  --  наблюдать  официальное застолье
профессоров и их жен?
     --  Вы не понимаете, --  сказала она, -- это зрелище  одно на  миллион.
Говорят,  профессор   Риццио   и  профессор  Элиа  вот  уже   год,   как  не
разговаривают.  Я  хочу увидеть их столкновение.  К  тому же  каждый  прием,
который устраивает Альдо Донати, стоит  того, чтобы на него посмотреть. Даже
издалека и мельком и то возбуждает.
     В предвкушении у  нее задрожали ноздри, как у племенной кобылы, готовой
ожеребиться. Я так и ждал, что она вот-вот начнет бить копытом.
     --  А знаете,  --  сказал  я, -- Джузеппе  Фосси и  его  жена  получили
приглашение. Что,  если он  нас увидит? Это не испортит  вашу восхитительную
дружбу?
     Она рассмеялась и пожала плечами.
     -- Он должен довольствоваться  тем, что  ему  дают, --  сказала она. --
Кроме того, он так раздуется от гордости, что ему  будет не  до нас. Ну что,
пойдем?
     Было  около четверти восьмого. В библиотеке Джузеппе Фосси говорил, что
собираться начнут в четверть девятого. Я сказал об этом Карле Распа.
     --  Я  знаю, -- сказала она.  --  Но я  вот  что  придумала. Мы  поедим
пораньше,  а потом,  когда  гости Донати соберутся в  холле,  выскользнем из
ресторана и присоединимся к ним. Никто и не догадается,  что мы не  из числа
приглашенных, пока они не пойдут к столу.
     Прежде  в  мои  обязанности входило прибегать к подобным уловкам, чтобы
доставить  удовольствие  моим  путешествующим  клиентам.  Они  целый   вечер
пребывали  под впечатлением,  если им  удавалось хоть  пять  минут  постоять
вблизи кинозвезд или  дипломатов, воображая, будто  и они принадлежат  к  их
кругу.
     --  Как вам будет  угодно, --  сказал  я. --  Но  с одним  условием: мы
\emph{не  последуем} в  ресторан за приглашенными и не подвергнемся унижению
быть выставленными из-за стола.
     --  Обещаю вести  себя прилично, -- сказала она. --  Но как знать,  что
может  случиться.  Возможно, приглашенных окажется  меньше,  и  тогда я  без
зазрения совести займу свободные места.
     Я усомнился в  том, что прием Альдо так плохо  организован, но не  стал
лишать ее надежды.  Мы спустились на улицу,  и по предложению Карлы  Распа я
сел за руль соседской машины. Мы промчались  вниз по улице, миновали церковь
Сан Чиприано, взлетели  по северному холму в сторону пьяцца дель Дука  Карло
и, не  доезжая до  нее несколько сотен ярдов, остановились перед импозантным
отелем <Панорама>.
     Обещанные Тони уличные зеваки еще не успели собраться, но наше прибытие
не осталось  незамеченным.  К машине  бросился швейцар в форме  и  помог нам
выйти.  Второй  швейцар  при таком же  параде  распахнул  двери. Я с грустью
подумал о моем старом друге синьоре Лонги и его заведении.
     В просторном, обрамленном колоннами вестибюле с  каменным  полом стояли
кадки с апельсиновыми  деревьями и  журчали фонтаны. Окна в глубине выходили
на террасу, где, как сообщила  мне моя  спутница, в жаркую погоду постояльцы
отеля отдыхают и даже обедают. Отель работал уже второй сезон, и управлял им
некий  синдикат.  Ходили  слухи,  что  профессор   Элиа,  ректор  факультета
экономики и коммерции, является его членом. Меня это не удивило.
     --  О  счете  не беспокойтесь,  -- шепнула мне Карла Распа. --  Если вы
поистратились, у меня денег  хватит. Цены здесь умопомрачительные.  Ресторан
конечно же  рассчитан  на немецких и американских туристов. Кроме  миланцев,
его мало кто может себе позволить.
     Мы прошли в ресторан,  где, кроме  нас, никого не было. Огромный стол в
центре,  накрытый  для  предстоящего  обеда,  напомнил мне  такие же  столы,
которые  я  заказывал   для  <Саншайн  Турз>.  Только  флагов   недоставало.
Метрдотель, склонившись, подвел  нас к столику, который Карла Распа  заранее
заказала, и подал  меню размером с  прокламацию. Карла  Распа широким жестом
сделала  заказ на двоих;  блюдо  --  посмертное сплетение угря  и осьминога,
чреватое бессонницей.
     --  Мне  бы хотелось  всегда  так  жить, --  сказала  она. -- Но пока я
остаюсь лектором при здешнем университете, едва ли получится.
     Я осведомился о возможных вариантах. Она пожала плечами.
     --  Богатый  мужчина  где-нибудь  когда-нибудь,  --  ответила  она.  --
Предпочтительно  с женой и при доме. Неженатые быстрее устают. У них слишком
большой выбор.
     -- В Руффано вам такого не найти, -- сказал я.
     -- Не знаю, -- сказала она. -- Я живу надеждами. У профессора Элиа есть
жена, которая никогда не выезжает из Анконы. Сегодня ее здесь не будет.
     -- А  я думал, -- сказал я, показывая рукой на ее наряд, -- что все это
с целью привлечь Донати?
     -- Чем плохо поймать обоих? -- ответила она. --  Донати почти неуловим.
Но мне говорили, что у Элиа больший аппетит.
     Ее откровенность обезоруживала, и я  почувствовал  себя в безопасности.
Стол на двоих в маленькой кухне и диван-кровать мне не грозили.
     --  Конечно,  --  продолжала  она, --  если  бы  какой-нибудь коротышка
предложил мне замужество, я бы его приняла. Но при наличии солидного счета в
банке.  --  Я понял намек и  ответил глубоким вздохом. Она ласково похлопала
меня по руке. -- В качестве кавалера  вы незаменимы, -- сказала она. -- Если
бы мне  удалось  поймать свою рыбку, а  вы  остались  в Руффано, мы могли бы
разделить поживу.
     Я  изобразил  признательность.  Бутылка  вердиккио  помогла нам  быстро
расправиться с угрем  и осьминогом.  Неожиданно  для  себя я  обнаружил, что
улыбаюсь   без  видимой   причины.  Стены  отеля  <Панорама>   расступились.
Метрдотель  стал  менее предупредителен  и  все время  поглядывал  в сторону
вестибюля с колоннами.
     -- Вы наелись? -- спросила Карла Распа. --  Если да, то нам лучше идти.
Судя по шуму на улице, они начинают прибывать. Попросите принести счет.
     Счет  был готов и  сложенным лежал на  тарелке. Мы  взяли  только  одно
блюдо,  но по  цифрам я мог судить, что сумма в банке, о которой недавно шла
речь,  нам  бы отнюдь  не  помешала. Я вынул бумажник,  а  тем  временем моя
спутница под прикрытием скатерти сунула мне на колено денежное подкрепление.
     Я  расплатился с  высокомерным  видом  бога, который  досыта  наелся до
прибытия смертных, и повел свою спутницу из ресторана. Выйдя в вестибюль, мы
увидели,  что  он  уже  заполняется  приглашенными  гостями.  Всюду  сновали
официанты с  подносами, уставленными бокалами.  Мужчины, как  и предупреждал
меня  Джузеппе, были в  смокингах, женщины -- в самых разнообразных вечерних
платьях. Парикмахеры Руффано сегодня явно работали сверхурочно.
     Карла Распа не  моргнув глазом схватила бокал с подноса, который поднес
ей ближайший официант. Я сделал то же самое.
     -- Вот он,  -- сказала  моя компаньонка по бесчестью. -- В  смокинге он
выглядит еще обольстительней. Так бы его и съела!
     Альдо стоял спиной  к нам, но,  несмотря  на гул  голосов,  слова Карлы
Распа,  произнесенные  тоном, более подходящим для студенческой аудитории, к
которой она привыкла, чем  для официального приема, долетели до его ушей. Он
обернулся и увидел  нас обоих. На мгновение он растерялся  -- с  моим братом
такое случалось крайне  редко. Неужели два  приглашения попали не по адресу?
Но мое замешательство и попытка уйти, должно быть,  его  успокоили.  Меня он
полностью  проигнорировал,  но  довольно  вежливо поклонился  моей спутнице.
Затем отошел поприветствовать  вновь  прибывшего гостя -- профессора Риццио,
одного,  без  сестры.  У  заместителя  ректора   вид  был  усталый  и  очень
напряженный. Он пожал руку Альдо и что-то  пробормотал, я не расслышал,  что
именно, в ответ  на заботливый вопрос  о здоровье его сестры. Измученный вид
профессора Риццио  пробуждал во мне невольное беспокойство, и я с трудом мог
на  него смотреть. Чтобы не слышать их  разговора,  я из вежливости отошел в
сторону и стал наблюдать за прибывающими гостями. Всех их я видел впервые. В
толпе незнакомцев я опознал только Джузеппе Фосси, который, как перестоявшее
тесто, выпирал из своего  чересчур узкого смокинга, и  его  жену, больше чем
когда-либо похожую на  клюющую  зерна курицу.  Я украдкой вышел на  улицу  к
выстроившимся у  тротуара  машинам  и,  миновав их, подошел к шумной  толпе,
глазеющей на  отель <Панорама>.  Наизнанку вывернулся, разумеется,  не  весь
Руффано, но значительная его часть, как горожане, так и студенты.
     Я вернулся в  холл. Джузеппе Фосси уже  успел  заметить  Карлу  Распа и
теперь  старательно направлял  свою жену  в  противоположную сторону.  Альдо
по-прежнему беседовал  с профессором Риццио. Время от  времени он поглядывал
на свои часы и хмурился. Моя спутница боком подошла ко мне.
     -- Второй почетный гость опаздывает,  -- сказала она. -- Уже  почти без
десяти девять.  Естественно, он делает это специально. Чтобы своим прибытием
произвести больший эффект, чем профессор Риццио.
     Я  совсем  забыл   о  профессоре  Элиа.  Целью  приема  было  публичное
примирение. И как следствие -- триумф Альдо.
     В холле стоял оглушительный шум голосов. Звенели бокалы. Мне предложили
третий мартини, но я жестом отказался.
     -- Может быть, пойдем? -- шепнул я Карле Распа.
     -- И пропустим встречу гигантов? Ни за что на свете, -- ответила она.
     Минуты казались  часами.  В холле стрелки  часов  показывали  без  трех
девять. Альдо прервал разговор с профессором Риццио и нетерпеливо постукивал
ногой по полу.
     -- Ему далеко ехать? -- спросил я свою спутницу.
     -- Три минуты на машине, -- ответила она. -- Знаете большой дом на углу
пьяцца  дель  Дука Карло?  Ах,  нет,  все  совершенно ясно. Это  его  способ
показать свое превосходство.
     У конторки портье зазвонил  телефон.  Я стоял близко, потому  и услышал
звонок.  Я видел, как портье снимает трубку, слушает, затем берет блокнот  и
что-то торопливо пишет. У него был смущенный вид. Знаком попросив служителя,
который стоял  рядом, посторониться, он  торопливо  подошел к моему  брату и
протянул ему записку. Я наблюдал  за лицом  Альдо. Он прочел записку,  затем
повернулся к портье и о чем-то его спросил. Портье,  явно смущаясь, повторил
то, что  услышал по телефону. Альдо поднял руки и призвал всех к тишине. Все
мгновенно смолкло. Все лица обратились к нему.
     --  Боюсь,  с  профессором Элиа что-то случилось, -- сказал он.  --  Мы
получили  анонимный телефонный  звонок. Звонивший  предлагает мне немедленно
отправиться к профессору домой. Не исключено, что это розыгрыш, но возможно,
и нет.  С вашего  разрешения, я сейчас же поеду. Если все в порядке, позвоню
немедленно.
     Из  уст всех гостей  вырвался вздох ужаса. Профессор Риццио с еще более
напряженным выражением лица дернул Альдо за рукав. Он явно просил разрешения
поехать вместе с ним. Альдо кивнул, уже быстро идя через переполненный холл.
Профессор Риццио  последовал за ним. Другие тоже оторвались от  своих жен  и
направились к выходу. Карла Распа схватила меня за руку и потянула за ними.
     --  Идем,  --  сказала  она.  --  Это либо очень  серьезно, либо вообще
ничего. Но что бы то ни было, пропускать этого нельзя.
     Следом  за ней я вышел через вращающиеся двери  отеля, и  до меня сразу
донесся  рев <альфа-ромео> моего брата, который развернулся и помчался вверх
по холму по направлению к пьяцца дель Дука Карло.


    ГЛАВА 14

     Наша  позаимствованная  машина почти не  отставала от <альфа-ромео>, но
другим пришла в голову та же идея. Те  гости, чьи машины, как  моего брата и
наша,  стояли в  парковочной  зоне  отеля,  отъехали  раньше  других.  Толпа
глазеющих  студентов  и   горожан  по  всеобщему  смятению  догадалась,  что
происходит  что-то неладное, и тоже бросилась  бежать вверх по холму. Воздух
наполнился  ревом  гудков,   визгом   и  скрежетом  моторов,  взволнованными
голосами.
     --  Вон  дом  Элиа, там,  на углу, --  Карла  Распа указала рукой через
ветровое стекло. -- Свет горит.
     <Альфа-ромео> уже подъехала к дому, который стоял в собственном саду на
правой стороне пьяцца дель Дука Карло. Я видел, как Альдо выскочил из машины
и бросился внутрь; профессор Риццио, правда не столь проворно, последовал за
ним. Я сбавил скорость, не совсем  зная, что делать дальше.  Не  могли же мы
остановиться сразу за машиной Альдо. Машины у нас на хвосте дружно гудели.
     -- Объеду площадь и вернусь снова, -- сказал я.
     Я рванул вперед, но Карла Распа, высунув голову в окно, сказала:
     -- Они выходят. Наверное, его там нет.
     Позади  нашей  машины,  рядом  с  домом,   начинало  твориться   что-то
невообразимое. В зеркало светили огни фар. Люди истошно кричали.
     -- Донати снова садится в  машину, -- сказала  Карла Распа. -- Нет, это
не он. Подождите,  Армино, подождите.  Остановитесь вон там слева,  рядом  с
общественным садом.
     Пьяцца  дель Дука  Карло заканчивается муниципальным садом с гравиевыми
дорожками,  деревьями,  кустами и  возвышающейся над  ними  статуей  герцога
Карло. Я припарковал машину ближе к деревьям, и мы вышли.
     -- Почему включены прожектора? -- спросил я.
     -- Их всегда включают на фестивальную неделю, -- сказала моя  спутница.
-- Разве вы не заметили вчера вечером? О Господи...
     Она крепко сжала мою руку и показала на статую герцога Карло: спокойный
и  величественный,  он  милостиво  смотрел  на   гравиевую  тропинку  внизу.
Освещенный  лучами прожекторов, он представлял собой внушительную фигуру, но
далеко не столь внушительно выглядел человек, который сидел прямо под ним на
ступенях,   ведущих  к  цоколю  статуи.  Сидел  или,  скорее,  раскорячился,
поскольку его руки и широко разведенные ноги были привязаны к тяжелым гирям,
отчего  он не мог пошевелиться. Он был совершенно  голый. Даже на расстоянии
примерно  двадцати пяти ярдов, которые  меня от него отделяли,  я без  труда
узнал мощное сложение и копну черных волос профессора Элиа.
     Моя спутница с трудом сдержала истерическое  рыдание. Но вот мы увидели
Альдо, в сопровождении  человек  двенадцати  или пятнадцати  он  бежал через
площадь по направлению  к  статуе. Почти мгновенно злосчастная  жертва  была
скрыта от наших глаз теми, кто пришел ей на выручку. Тем временем подъезжали
и останавливались все новые  и новые машины. На площадь хлынули первые толпы
прибежавших студентов. Со  всех сторон раздавались крики:  <Что  это?>, <Кто
это?>, <Что случилось?>
     Влекомые ужасным инстинктом, с которым не в состоянии совладать ни один
смертный, мы подошли ближе. Инстинктивное стремление быть там, где произошло
несчастье.  Страстное  желание знать. Хотя Альдо и подоспевшие вместе  с ним
гости из  отеля частично  заслоняли от нас несчастного профессора, мы  имели
определенное преимущество перед  нашими не  менее любопытными  соседями, так
как первыми оказались на месте происшествия.
     Кто-то перерезал ремни, руки и ноги согнулись. Все тело поникло, словно
готовое упасть. Жертва подняла голову. Кляпа во рту  у него не было. Если бы
он захотел,  то мог  бы закричать, мог бы позвать на помощь и гораздо раньше
получить   свободу.  Почему   он  этого   не   сделал?   Глаза  без   очков,
всматривавшиеся в  лица  тех, кто из сочувствия и страха  пытались заслонить
его от любопытных зевак, ответили на мой вопрос. Профессор Элиа не позвал на
помощь  потому,  что ему было  стыдно.  Стыдно  за  тот жалкий,  шокирующий,
нелепый  вид, в котором он предстал  бы пред  взорами совершенно посторонних
людей. Теперь же человеком, который стоял перед ним, который смотрел на него
с  жалостью, почти с болью и  который первым протянул коврик, принесенный из
машины  услужливым  доброхотом,  чтобы  прикрыть  обнаженное тело,  был  его
соперник,  заместитель ректора  университета профессор  Риццио,  чья  сестра
подверглась не менее жестокому обращению каких-то сорок восемь часов назад.
     -- Помогите ему сесть в машину, -- сказал Альдо. -- Заслоните его.
     Он и профессор Риццио помогли жертве подняться. На миг  мы увидели  его
во  всей  неприглядности,  уродливые  белые члены являли  резкий  контраст с
жесткими  волосами.   Затем  спасительный  коврик,  наброшенный  заботливыми
руками,  скрыл  наготу профессора.  Друзья повели  его в машину, и смущенные
зрители  расступились, давая  дорогу. Я  оставил Карлу  Распа смотреть вслед
команде спасателей,  отошел  к купе молодых деревьев,  и  там  меня вырвало.
Когда я вернулся, моя спутница стояла у машины.
     -- Садитесь, -- нетерпеливо сказала она. -- Едем за ними.
     Я посмотрел в противоположный конец площади. Санитарная машина проехала
сквозь толпу и снова остановилась у входа в дом профессора Элиа.
     -- Мы не можем идти к нему в дом, -- сказал я. -- Это не наше дело.
     -- Не за ним, -- сказала  она, быстро садясь в машину, -- за бандой. За
головорезами,  которые это сделали.  Они  не  могли  далеко  уйти. Скорей...
скорей...
     И вновь тех, кто  был на машинах, осенила та же мысль, что и ее. Жертву
можно  было  поручить  заботам  друзей  и  срочно  вызванного врача;  теперь
началась охота на преступников. От пьяцца дель Дука Карло расходились четыре
дороги. Те, что  были слева, поворачивали на запад и вели  из города. Правая
вела к  подножию холма, к  порта  Мальбранче и  виа  делле  Мура.  Еще одна,
которая шла к югу от ворот, вновь привела бы нас  в центр города и на пьяцца
делла Вита. Я выбрал дорогу направо и услышал за собой шум еще одной машины.
Мы спустились к воротам у подножия холма, и  я пропустил  ее вперед.  Машина
помчалась по виа делле Мура. За  ней метнулся мотороллер с двумя студентами.
Я  не сомневался, что другие  преследователи направились к западу от  пьяцца
дель  Дука  Карло  и  в  конце  концов  встретятся  на  южном   холме  возле
студенческого общежития.
     Я  остановил  машину  около  крепостного  вала  на  виа  делле  Мура  и
повернулся к своей спутнице.
     --  Бессмысленная  затея,  -- сказал  я.  -- Те, кто это сделал,  давно
успели  скрыться.  Им  стоило  только  нырнуть  в  одну из  боковых  улочек,
раствориться в толпе, а потом снова вернуться на пьяцца делла Вита.
     -- Но если  у них не было машины, как им удалось доставить  Элиа от его
дома до статуи? -- спросила она.
     -- Закрыли ковровой дорожкой и перенесли на руках, -- ответил я. -- Все
глазели на гостей, собиравшихся в отель <Панорама>, и пьяцца дель Дука Карло
на  вершине холма была пустынна. Преступники знали об этом и воспользовались
случаем. Затем позвонили из  дома  профессора  по телефону и убежали.  --  Я
вынул из кармана пачку сигарет,  закурил сам и предложил ей. -- Как бы то ни
было, в конце концов их найдут. Донати придется послать за полицией.
     -- Не будьте так уверены, -- сказала Карла Распа.
     -- Почему?
     --  Сперва  придется  получить разрешение профессора  Элиа, -- ответила
она, -- а он так же  не захочет, чтобы его нагота стала предметом обсуждения
в  прессе и  в городе, как  профессор Риццио  не  захотел придавать  огласке
изнасилование сестры.  Держу  пари на  тысячу лир,  что этот  второй скандал
замнут, как и первый.
     -- Это невозможно! Слишком много свидетелей.
     -- Многие ничего и не  видели. Несколько мужчин перетаскивали человека,
покрытого ковриком.  Если так  называемые власти  пожелают  это  замять,  то
обязательно замнут.  К  тому же  в  пятницу  фестиваль и  в Руффано  приедут
родственники студентов и много другого люда. Какой момент для скандала!
     Я молчал.  Время  выбрано на редкость удачно. Власти бессильны что-либо
сделать, разве что исключить сразу всех студентов.
     -- Здесь одно из двух, -- продолжала Карла Распа. -- Либо ответный удар
гуманитариев на оскорбление брату  и сестре Риццио, либо двойная игра  ребят
Э. К. с целью свалить вину на своих противников. И  в том  и в другом случае
розыгрыш -- на все сто.
     -- Вы так считаете? -- спросил я.
     -- Да, -- ответила она, -- а вы нет?
     Не  знаю,  что  произвело  на  меня  более   тягостное  впечатление  --
напряженное  лицо  профессора Риццио,  когда он,  положив гордость в карман,
пожимал  руку   моему   брату   в  отеле   <Панорама>,  или  страдальческий,
затравленный взгляд профессора Элиа,  когда всем  открылась его нагота.  Оба
они были жалкими фигурами, лишенными блеска.
     -- Нет, -- ответил  я. -- В  Руффано я чужой.  Оба происшествия внушают
мне отвращение.
     Она открыла окно машины и, смеясь, выбросила свою сигарету. Выхватила у
меня  изо  рта  мою.  Затем  повернулась ко мне,  взяла  мое лицо  в руки  и
поцеловала меня в губы.
     -- Беда в том, что тебе нужна твердая рука, -- сказала она.
     Столь внезапное проявление страсти застало меня  врасплох. Жадные губы,
переплетающиеся ноги,  настойчивые руки -- все это оказалось для меня полной
неожиданностью.  Обращение,  которое,  несомненно,  привело  бы  в   восторг
Джузеппе Фосси, вызвало у меня  чувство гадливости. Я оттолкнул ее и  ударил
по лицу. Казалось, это ее удивило.
     -- Почему так грубо? -- спросила она без малейшего раздражения.
     -- Занятия любовью в машине оскорбляют мой вкус, -- сказал я ей.
     -- Что ж, хорошо. Пойдем домой, -- сказала она.
     Я снова включил мотор. Мы проехали по виа делле Мура, въехали в город и
по  боковой улице  добрались до виа Сан  Микеле.  В  любое  другое время  я,
возможно, был бы не прочь и даже готов пойти у нее на поводу. Но не сегодня.
Ее  порыв  объяснялся   не   нашим  случайным   знакомством  и   беззаботной
доверительностью проведенного вместе вечера. Нет, причиной  тому была сцена,
которую мы только что видели. У дома номер  5  я резко остановил машину. Она
вышла и вошла в  дом, оставив за собой открытую дверь. Но я не последовал за
ней. Я вышел из машины и пошел вверх по направлению к виа деи Соньи.
     Интересно,  долго ли она  будет меня  ждать, думал  я. Подойдет к окну,
посмотрит  вниз  на  припаркованную  машину и,  возможно  все  еще не  веря,
спустится  на  улицу проверить,  там ли я. Возможно, даже  перейдет улицу  и
заглянет в дом номер 24,  чтобы  справиться у Сильвани, не прошел ли  синьор
Фаббио в свою комнату.
     Затем  я выбросил ее из  головы.  Я прошел  мимо моего старого  дома  с
наглухо закрытыми ставнями и вскоре оказался перед домом брата. Я позвонил в
дверь привратника, и  через несколько секунд  появился Джакопо. Увидев меня,
он заулыбался.
     -- Вы не впустите меня подождать Альдо? -- спросил я. -- Его нет  дома,
я знаю, но мне надо увидеть его, когда он вернется.
     -- Конечно, синьор Бео, -- сказал он и,  наверное, о чем-то догадываясь
по  моему  разгоряченному виду  --  я  шел довольно быстро, --  добавил:  --
Что-нибудь случилось?
     --  На  пьяцца дель  Дука Карло  были  беспорядки,  -- сказал я. -- Они
испортили званый обед в отеле. Альдо сейчас этим занимается.
     На его лице отразилось участие, он провел меня  под арку и открыл дверь
Альдо. Зажег свет.
     -- Наверное, студенты,  -- сказал он. -- Перед  фестивалем  они  всегда
очень  возбуждены.  Да  еще этот  взлом  ночью  в  воскресенье.  Сейчас тоже
что-нибудь такое?
     -- Да, -- сказал я, -- Альдо объяснит.
     Он открыл  дверь в гостиную и спросил, не хочу ли я чего-нибудь выпить.
Я ответил,  что нет. Если  понадобится, я сам смогу себе налить. Он  немного
подождал  в  неуверенности,  расположен  я с  ним  поболтать  или нет, затем
тактично -- долгие  годы,  проведенные  с моим  братом, -- решил, что я хочу
остаться один. Он удалился, и я услышал, как он запер входную дверь и ушел к
себе.
     Я  прошелся  по комнате. Выглянул в  окно.  Посмотрел  на портрет отца.
Бросился  в кресло.  Меня  окружал  мир  и  покой  давно  знакомых  семейных
предметов, но  на  душе у меня  было  тревожно. Я  снова  встал и, подойдя к
письменному столу,  взял  в руки том  <Жизнеописаний  герцогов  Руффано>  на
немецком  языке.  Открыл  его там, где  лежала закладка,  и отыскал  глазами
запомнившийся мне отрывок.
     <Когда жители  Руффано  выдвинули  против него свои  обвинения,  герцог
Клаудио отплатил им, заявив, что  самим  небом  ему дарована власть  решать,
какого  наказания  заслуживают  его  подданные.   Гордого  разденут  донага,
надменного  подвергнут оскорблениям,  клеветника  заставят  умолкнуть,  змея
издохнет от яда своего. И уравновесятся чаши весов небесной справедливости>.
     Я  закрыл книгу и  сел в другое кресло. Два  лица  стояли передо  мной.
Синьорины Риццио, высокомерной, непреклонной,  едва снизошедшей до разговора
со  мной за  стаканом  минеральной воды, и профессора  Элиа, завтракающего с
друзьями  в маленьком ресторане и  грубо смеющегося над слухами о невиданном
оскорблении,  довольного,  самоуверенного,  гордого. Синьорину Риццио  я  не
видел с  воскресного  утра.  Едва  ли  имело значение, куда  она  уехала:  с
друзьями в Кортина или куда-то еще. Свой стыд она увезла с собой. Профессора
Элиа я видел меньше часа назад. Его стыд был все еще при нем.
     Зазвонил телефон. Я уставился на него, не двигаясь с места. Настойчивые
звонки все продолжались, я поднялся и взял трубку.
     -- Ответьте, пожалуйста, Риму, -- сказала телефонистка.
     -- Да, -- машинально сказал я.
     -- Альдо, это вы? -- прозвучал в трубке женский голос.
     Это была синьора Бутали. Я узнал ее. Я  собирался сказать ей, что моего
брата  нет  дома,  но  она  продолжала  говорить,  принимая мое  молчание за
согласие или, возможно, за безразличие. В голосе ее звучало отчаяние.
     -- Я целый вечер  дозваниваюсь  до вас.  Гаспаре  тверд как  камень. Он
настаивает на возвращении домой. С тех  пор как вчера ему позвонил профессор
Риццио и  все рассказал, он не знает ни  минуты  покоя.  Врачи говорят,  ему
лучше вернуться, чем лежать здесь  в больнице и доводить себя до  лихорадки.
Дорогой... ради Бога, скажите, что мне делать. Альдо, вы слышите?
     Я положил  трубку.  Минут  через пять  телефон  снова  зазвонил.  Я  не
ответил. Я просто сидел в кресле Альдо.
     Уже после полуночи я услышал,  как  в замке повернулся ключ  и хлопнула
входная дверь.  Никаких  голосов.  Наверное,  Джакопо  вышел  на шум машины,
предупредил моего брата, что я  его жду,  и ушел  к себе. Вскоре  в  комнату
вошел  Альдо. Он посмотрел на меня, ничего не  сказав, подошел к подносу  со
стаканами и налил себе выпить.
     -- Ты тоже был на пьяцца дель Дука Карло? -- спросил он.
     -- Да, -- сказал я.
     -- И что ты видел?
     -- То же, что и ты. Голого профессора Элиа.
     Со  стаканом в руке он  подошел к креслу и развалился на нем, перекинув
ногу через подлокотник.
     --  На нем даже ссадин не  оказалось, -- сказал он. --  Я вызвал врача,
чтобы его осмотреть.  К счастью, ночь не холодная. Воспаления  легких он  не
схватит. К тому же он силен как бык.
     Я промолчал.
     Альдо выпил, поставил стакан и вскочил на ноги.
     --  Я  голоден.  Остался  без  обеда.  Интересно,  Джакопо  не  оставил
бутербродов? Я сейчас вернусь.
     Он отсутствовал минут пять и вернулся,  неся в руках поднос с ветчиной,
салатом и фруктами, который поставил на стол рядом с креслом.
     -- Не знаю, чем они занимались в <Панораме>, -- сказал он, набрасываясь
на еду. -- Я позвонил управляющему сказать, что профессор Элиа нездоров, что
я с профессором Риццио останусь с ним и что остальные могут обедать без нас.
Наверняка  они так и поступили,  во  всяком  случае, некоторые.  Большинству
профессоров обедать там не по карману, их женам тоже. А ты-то что там делал?
     -- Смотрел, как собираются гости, -- сказал я.
     -- Полагаю, ты не сам додумался до этого?
     -- Нет.
     -- Ну  что ж,  она  наелась до  отвала.  На  пару ночей  это  должно ее
утихомирить. Она тебя совращала?
     Последний  вопрос я оставил  без ответа. Альдо  улыбнулся  и  продолжал
есть.
     -- Мой маленький Бео, -- сказал он, -- твое возвращение домой оказалось
не  столь простым. Кто бы мог подумать,  что  Руффано  такой  оживленный.  В
туристическом автобусе ты  бы чувствовал себя  более  уютно. На, составь мне
компанию. -- Он взял с подноса апельсин и кинул мне.
     -- Вчера  я  был  в театре, -- сказал я, медленно чистя апельсин. -- На
барабанах ты просто виртуоз.
     Такого  Альдо  не ожидал, что было заметно по легкой паузе,  с какой он
положил в рот очередной кусок ветчины.
     -- Однако ты всюду поспеваешь, -- сказал он. -- Кто тебя привел туда?
     -- Студенты Э. К. из моего пансионата, -- ответил я, -- на которых твоя
речь произвела такое  же впечатление, как и  на избранных во время субботней
встречи в герцогском дворце.
     Немного помолчав, он отодвинул тарелку, потянулся за салатом и заметил:
     -- Молодые очень внушаемы.
     Я кончил чистить апельсин  и половину протянул  Альдо. Мы ели молча.  Я
заметил,  что  взгляд  моего  брата  упал  на  том  <Жизнеописаний  герцогов
Руффано>, лежавший на другом столе, где я его оставил. Затем Альдо посмотрел
на меня.
     --  <Гордого  разденут донага,  надменного подвергнут оскорблениям>, --
процитировал я. -- Что ты все-таки стараешься сделать? Свершить акт небесной
справедливости, как герцог Клаудио?
     Утолив голод, он  встал,  перенес  поднос на  стол в  углу, налил  себе
полстакана вина и остановился под портретом нашего отца.
     -- Сейчас для меня  главное  -- подготовить актеров,  --  сказал он. --
Если они предпочтут  целиком  войти в отведенные  им роли, тем лучше. В день
фестиваля мы увидим еще более интересное зрелище, чем рассчитывали.
     Улыбка, неизменно  обезаруживающая всех и  каждого, не обманула меня. Я
давно  знал  ее. В былые  дни  Альдо  слишком  часто  ею  пользовался, чтобы
добиться своего.
     --   Случилось  два  происшествия,   --  сказал   я.  --   Оба  отлично
организованы. Только не говори мне, что их спланировала и осуществила группа
студентов.
     -- Ты  недооцениваешь нынешнее поколение, -- возразил  он.  -- Если они
постараются,  то могут проявить недюжинные  организаторские  способности.  К
тому же  они жадны  до идей.  Стоит им только намекнуть, а  об остальном они
сами позаботятся.
     Он не признал, но и не опроверг свою причастность к событиям, которые я
имел в виду.
     -- Тебе ничего  не стоит настолько унизить  двоих,  --  а с профессором
Риццио троих -- человек, что они навсегда утратят свой авторитет?
     --  Авторитет -- это фальшивая монета,  --  сказал Альдо, -- если он не
приходит извне. Но тогда это уже вдохновение, и дается оно от Бога.
     Я с  удивлением посмотрел на Альдо. Он никогда не был религиозен. Когда
в детстве по  воскресеньям  и  праздникам мы  ходили к мессе, то  это был не
более чем обычай,  заведенный нашими родителями; мой брат  часто пользовался
им, чтобы  напугать  меня.  Алтарный  образ в  Сан  Чиприано  может  служить
примером его способности донельзя извратить воображение.
     -- Прибереги это  для своих  студентов, --  сказал я. -- Нечто подобное
Сокол говорил своим избранным.
     -- И они ему верили, -- заметил он.
     Улыбка,  лицемерная  маска,  внезапно  исчезла.  Глаза,  сверкающие  на
бледном  лице, тревожили,  смущали.  Я беспокойно  пошевелился  в  кресле  и
потянулся за сигаретой. Когда я снова взглянул на Альдо, его лицо вновь было
спокойно. Он допивал вино.
     -- Знаешь, чего никто в нашей стране  не может перенести? -- беззаботно
спросил он, рассматривая свой  стакан на свет. -- Впрочем, не только в нашей
стране,  но  во всем  мире  и на  протяжении всей истории?  Потерю  лица. Мы
создаем  из себя некий образ, и кто-то этот образ разбивает. Из  нас  делают
посмешище. Человек или нация, теряя лицо, либо не оправляется и окончательно
погибает,  либо научается  смирению,  а  это далеко не то же, что  унижение.
Время  покажет, что  произойдет с обоими Риццио, Элиа и прочей  мелюзгой, из
которой состоит этот мир в миниатюре -- Руффано.
     Я подумал  о той, кто, наверное, вот уже  три  часа, как теряет лицо, о
моей вечерней спутнице Карле Распа. Возможно, она слишком толстокожа,  чтобы
это  признать. Вина за  неудавшуюся  попытку покувыркаться  в  постели будет
приписана  мне,  не  ей. Не  все ли  равно?  Пусть  приписывает чему  угодно
недостаток моего мужского рвения.
     -- Кстати, -- сказал я, -- около половины одиннадцатого тебе звонили из
Рима.
     -- Да?
     --  Синьора Бутали.  Она  была очень взволнована. Ректор настаивает  на
возвращении домой, как я понял, в связи с событием воскресной ночи.
     -- Когда? -- спросил Альдо.
     -- Она не сказала. Откровенно говоря, я повесил трубку. Она думала, что
это ты, и я не стал ее разуверять.
     -- Что было весьма глупо с  твоей стороны, -- сказал Альдо. -- Я считал
тебя более сообразительным.
     -- Извини.
     Мое сообщение расстроило его, Заметив, что он поглядывает на телефон, я
понял намек и поднялся.
     --  Во всяком случае, -- сказал я, -- когда профессор Бутали  услышит о
сегодняшних событиях...
     -- Не услышит, -- прервал меня Альдо. -- Что, по-твоему, Риццио, Элиа и
я обсуждали чуть не за полночь?
     --  Официально,  возможно, и  не  услышит,  -- сказал я,  --  но всегда
найдется охотник до сплетен, который обо всем ему расскажет.
     Мой брат пожал плечами.
     -- Конечно, доля риска здесь есть, -- сказал он.
     Я  направился  к двери. Приходом  на  виа деи Соньи и ожиданием Альдо я
практически ничего не достиг, разве  что  утвердился в своих  подозрениях. И
дал ему понять, что мне все известно.
     -- Если ректор все-таки вернется, то что он сделает? -- спросил я.
     -- Он ничего не сделает, -- сказал Альдо. -- Нет времени.
     -- Времени?
     Альдо улыбнулся.
     --  Ректоры тоже уязвимы, -- сказал он. -- Как  и прочие смертные,  они
тоже могут потерять лицо. Бео...
     -- Да?
     Он взял газету, которая лежала не стуле около двери.
     -- Ты это видел?
     Он  показал мне заметку, ту самую,  что я  прочел за  завтраком.  Из-за
последних событий я совершенно забыл о ней.
     -- Поймали убийцу, -- сказал я. -- Слава Богу.
     -- Поймали  вора,  -- поправил Алъдо, --  а  это явно не одно и то  же.
Сегодня утром мне звонил комиссар полиции. Малый,  который взял десять тысяч
лир, держится за свою историю.  Он настаивает, что, когда брал деньги, Марта
уже была мертва. И в полиции склонны думать, что он говорит правду.
     -- Уже мертва? -- воскликнул я. -- Но тогда...
     --  Они  все  еще  ищут  убийцу,  --  сказал  Альдо,  -- а  это  весьма
небезопасно или,  во  всяком случае,  неприятно для  всякого, кто в  прошлый
четверг ночью слонялся вблизи от виа Сицилиа. -- Он поднял  руку и  потрепал
меня по голове. --  Не  волнуйся, мой  Беато, --  сказал он, --  тебя они не
схватят. Твои глаза -- сама невинность.
     Слова Альдо  повергли меня в  смятение.  Вновь этот  тошнотворный  ужас
убийства. А я-то думал, что все позади.
     -- Что мне делать? -- в отчаянии спросил я. -- Идти в полицию?
     --  Нет,  -- сказал Альдо. -- Забудь все это. Приходи завтра  вечером и
стань одним  из  избранных.  Вот  пропуск. --  Он пошарил в  кармане и вынул
маленький  жетон  с  изображением  головы  сокола.  --  С  этим ребята  тебя
пропустят, --  сказал он.  -- Впуск  в  тронный зал в девять часов.  Приходи
один. Я не намерен развлекать ни синьорину Распа, ни твоих приятелей из дома
24 по виа Сан Микеле. Выспись как следует.
     Он слегка  подтолкнул меня в спину, и я оказался на улице.  Было начало
второго, кругом царили мрак и тишина. Между домом Альдо  и виа Сан Микеле  я
никого не встретил. В доме номер 24 было так же тихо, как и в других домах с
закрытыми ставнями. Дверь была не заперта, и я, никого не беспокоя, прошел в
свою  комнату.  Однако,  судя  по  голосам,  доносившимся  из комнаты  Паоло
Паскуале, вся компания студентов  собралась там и что-то  яростно обсуждала.
Если они были на пьяцца дель Дука Карло, то завтра я об этом услышу.
     Проснулся  я  в  пять  часов утра, но не от  мучившего меня кошмара или
яркой  картины  декана  факультета  экономики и  коммерции,  во  всей  своей
неприкрытой наготе  сидящего  под пьедесталом статуи  герцога  Карло,  а  от
пронзившего все мое существо  воспоминания: я вспомнил, где попалось мне  на
глаза имя Луиджи Спека, -- загадка,  которая весь день не давала мне покоя в
библиотеке. Луиджи  Спека  поставил свою подпись рядом с подписью моего отца
при крещении Альдо. Это имя  я видел на страницах приходской книги в ризнице
Сан Чиприано.


    ГЛАВА 15

     В девять  часов  в  мою дверь постучали, и не  успел  я ответить, как в
комнату ворвался Паоло Паскуале и следом за ним Катерина.
     -- Извините, -- сказал  он, видя, что я бреюсь,  -- но  мы хотим знать,
пойдете вы с нами или нет.  Все  студенты Э. К. отказались от  лекций и идут
митинговать перед домом профессора Элии.
     -- По какому поводу?
     -- Вы  же знаете. Мы вас видели,  --  вмешалась Катерина. -- Вы  были в
машине  с  этой Распа. Мы видели,  как вы вышли из отеля и поехали на пьяцца
дель Дука Карло. Вы были в самой гуще.
     -- Совершенно верно, -- подхватил Джино, чья голова выросла над головой
Катерины.  -- А потом мы видели  ту же  машину  около сада.  Вы не могли  не
видеть того, что случилось. Вы были гораздо ближе, чем все мы.
     Я положил бритву и протянул руку за полотенцем.
     -- Я ничего не видел, -- сказал я,  --  кроме  толпы профессоров вокруг
статуи.  Была суматоха,  взволнованные голоса, потом они  кого-то или что-то
унесли. Возможно, это была бомба.
     -- Бомба! -- воскликнули они в один голос.
     -- Того  не  легче, -- сказала Катерина.  -- А  знаете, может  быть, он
прав. Они могли привязать Элиа  к  бомбе,  которая должна была  взорваться в
определенное время.
     -- И что с ней стало?
     -- Какая бомба?
     -- Главное,  ранен он или нет? Никто не говорит ничего определенного. -
-  Шумная дискуссия, продолжавшаяся  полночи,  грозила возобновиться  в моей
комнате.
     -- Послушайте,  --  сказал  я,  --  уходите, все  до единого.  Идите  и
митингуйте, если вам так хочется. Я не студент. Я служащий.
     --  Шпион,  --   предположил  Джино.  --  Вы  здесь  меньше  недели,  а
посмотрите, сколько всего произошло!
     Смех, с которым были встречены его  слова, звучал  не слишком дружно. В
нем  слышался  призвук  сомнения. Катерина нетерпеливо  повернулась  и стала
выталкивать своих приятелей из комнаты.
     -- Оставьте его в  покое, -- сказала она. --  Что проку? Ему все равно.
--  Затем,  давая  мне  последний шанс,  сказала через  плечо: -- Цель нашей
демонстрации  перед  домом  профессора  Элиа  в  том,  чтобы  заставить  его
показаться  нам. Если мы убедимся, что с ним все  в порядке, то  вернемся на
занятия.
     Несколько минут спустя я  услышал, что  они  выходят из  дома. Раздался
знакомый  треск  мотороллеров,  кажется, они принадлежали Джино и  Джерардо.
Стоя у  окна, я  наблюдал,  как  они исчезают  в конце улицы, затем  перевел
взгляд  на второй этаж дома номер 5.  Ставни  былл распахнуты, окно открыто.
Карла Распа начала свой день.
     Когда  я спустился выпить кофе,  синьор  Сильвани заканчивал завтрак  и
сразу спросил, известно ли  мне про события вчерашнего вечера. Я сказал ему,
что был недалеко от пьяцца дель Дука Карло и видел толпу.
     -- Мы знаем лишь то, о чем рассказывала наша молодежь, --  сказал он, -
- но мне это не нравится. Розыгрыши у нас случались и раньше, такое бывает в
любом университете, но то, что творится сейчас, слишком жестоко. Это правда,
что профессора Элиа измазали дегтем и обваляли в пуху?
     -- Не знаю, -- сказал я. -- Не видел.
     --  Узнаю обо всем  в префектуре, --  сказал он. -- Если  вчера вечером
случилось что-нибудь серьезное, на ближайшие несколько дней в Руффано стянут
дополнительные отряды полиции. В день фестиваля хлопот и так не оберешься, а
тут еще эти демонстрации.
     Я  огляделся,  ища  глазами  утреннюю  газету,  но  ничего  не  увидел.
Возможно,  она на  кухне или ее еще  не  принесли. Я допил кофе  и пошел  на
пьяцца  делла Вита купить газету. В воздухе  царила  напряженная  атмосфера.
Площадь  была  запружена   ранними  покупателями   и  неизменными   группами
безработных, которые,  не  по  своей  воле, но  по  необходимости придаваясь
праздности, приходят в  центр  города, чтобы стоять и  глазеть по  сторонам.
Повсюду  были  студенты.   Они   разговаривали,  спорили,  целый  поток   их
направлялся  в сторону пьяцца дель Дука Карло.  Слухи перелетали с  холма на
холм  и,  концентрируясь на небольшом  замкнутом  пространстве пьяцца  делла
Вита, висели над ней, как пар над кипящим котлом.
     Коммунисты собирались взорвать университет...
     Фашисты собирались захватить муниципалитет...
     Гости,  собравшиеся  на  званый обед  в отеле  <Панорама>, отравлены...
Частные  резиденции  деканов  факультетов  взломаны  и  обокрадены.  Римский
маньяк, который убил в столице  одну из жительниц Руффано,  несчастную Марту
Зампини,  сейчас разгуливает по  самому  Руффано  и  совершил  покушение  на
профессора Элиа...
     Я купил газету. В ней не было  ничего про вчерашнее событие и буквально
несколько  слов посвящалось убийству. Вор по-прежнему  содержится в Риме под
стражей,  полиция  повсеместно  проводит дознание.  Повсеместно... Значит ли
это, что и в Руффано тоже?
     Часть  толпы со  стороны  виа  деи  Мартири  пришла  в  движение.  Люди
расступались  по  сторонам, пропуская священника  и  псаломщика, за которыми
четверо  мужчин несли скрытый  покровом гроб.  Шествие замыкали провожающие:
мужчина с сильно косящими глазами  и  тяжело опирающаяся на его руку женщина
под густой  вуалью. Они  пересекли площадь и  вошли  в церковь Сан Чиприано.
Толпа  сомкнулась за  ними.  Словно  во  сне,  я  тоже  вошел  в  церковь  и
остановился  среди  горожан, которые  пришли сюда из  чистого любопытства. Я
дождался  первых  слов: . Затем повернулся и вышел.
     Проталкиваясь в дверь, я увидел человека, стоявшего рядом со столом, за
которым продают свечи. Он наблюдал за толпой, и его взгляд упал на меня. Мне
показалось, что я узнал его, и по его взгляду я понял, что он меня тоже. Это
был  один  из  полицейских,  который в  Риме записывал показания  английских
туристок. Сегодня он был в гражданском костюме.
     Я  сбежал по ступеням  паперти и  бросился на  пьяцца делла Вита. Затем
метнулся  на виа  дель Театро  и  поднялся по высокому  склону  под  стенами
герцогского дворца. Повинуясь инстинкту, я всю дорогу бежал. Тот же инстинкт
побудил меня выбрать кружной путь. Если полицейский узнал во мне групповода,
который  в  Риме  вызвался  дать  показания  по  поводу  убитой женщины,  он
непременно вспомнит, что этот самый групповод направлялся с группой туристов
в Неаполь, и задастся вопросом, что делает он в Руффано? Телефонный звонок в
<Саншайн Турз>, короткий разговор с римской или генуэзской  конторой,  и  он
узнает, что Армино  Фаббио попросил освободить его  от  поездки в  Неаполь и
сейчас направляется на север с герром Туртманом и его женой. Не  приходилось
сомневаться, что этим информация  не ограничится: ему сообщат, что групповод
бросил герра Туртмана в Руффано и с тех пор о нем ничего не слышали.
     Я огляделся.  Возможно, полицейский  за мной  не  последовал.  Или  мне
удалось  от  него  оторваться.  Прохожие, покупатели, студенты шли по пьяцца
Маджоре по своим законопослушным делам. Я вошел в собор через боковую дверь,
прошел  мимо алтаря  и,  выйдя  с  противоположной  стороны, оказался  прямо
напротив герцогского  дворца. Через минуту я уже пересек двор и  подходил  к
библиотеке.  Только теперь,  остановившись  перевести  дух,  я осознал,  что
действовал  под  влиянием  глупого  страха.  Это  мог  быть  вовсе   не  тот
полицейский. А если и тот, то совсем не  обязательно, что он меня узнал. Мое
поведение было  классическим  примером  поведения виновного.  Пока  я стоял,
вытирая платком пот  со лба, двери библиотеки распахнулись и в них показался
Тони с еще одним помощником. Они несли ящик с книгами.
     -- Привет! Кто за вами гнался?
     Вопрос был в самую точку. Задетый  любопытством Тони, я  сунул платок в
карман.
     -- Никто, -- сказал я. -- Просто меня задержали в городе.
     -- Что там творится? Они  объявили забастовку? Устроили демонстрацию? -
- спросили они в один голос.
     Я  был так занят  мыслями о  предполагаемом полицейском, что  не  сразу
понял.
     -- Забастовку? Кто? -- сказал я.
     Тони в отчаянии возвел глаза к небу.
     -- Вы что, с луны свалились?  -- осведомился он. -- Или вам неизвестно,
что вчерашние события на пьяцца дель Дука Карло взбудоражили весь Руффано?
     -- Говорят,  коммунисты  захватили  профессора Элиа,  -- сказал спутник
Тони,  -- и хотели разбить ему  голову. Фосси распорядился перевезти  отсюда
все,  что  можно, в новое  здание  на  случай, если  они попытаются  поджечь
дворец.
     Они медленно понесли ящик через двор. Я вошел в библиотеку и застал там
невообразимый беспорядок.  На полу стояли  высокие стопки книг,  а  Джузеппе
Фосси и синьорина Катти без всякого разбора сваливали книги еще в один ящик.
При виде меня он поднял покрытое испариной лицо и разразился упреками. Затем
отослал секретаршу со стопкой книг в другой конец библиотеки и шепнул мне на
ухо:
     -- Слышали, что они сотворили с профессором Элиа?
     -- Нет, -- ответил я.
     --  Оскопили! -- прошипел  он.  -- Я узнал  об этом из  первых рук,  от
одного из приглашенных на вчерашний  обед. Говорят, врачи всю ночь старались
спасти ему жизнь. Могут быть и другие жертвы.
     -- Синьор Фосси, -- начал я, -- уверен, что ничего подобного...
     Мотнув головой в сторону секретарши, он призвал меня к молчанию.
     --  Они  ни  перед чем не остановятся, ни перед  чем, --  сказал он. --
Никто из занимающих более или менее высокое  положение  не может чувствовать
себя в безопасности.
     Я пробормотал что-то о защите со стороны полиции.
     --  Полиция?  --  почти  взвизгнул он.  --  Бесполезно!  Они  обеспечат
безопасность  руководства. А костяку университета, людям, которые  тянут всю
работу придется самим о себе позаботиться.
     Все мои попытки  успокоить его пропали даром. Серый  от утомления после
бессонной ночи, синьор Фосси сел  на один из пустых ящиков и  стал смотреть,
как я укладываю  книги  в другой.  Интересно, кто из нас больший трус -- он,
совершенно расклеившийся из-за ложных слухов,  или  я  из-за  встречи  в Сан
Чиприано.
     Мы работали  без  перерыва.  Тони  принес нам  из университетского кафе
бутерброды  и  кофе.  Новости,  которые  он  сообщил,  немного  успокаивали.
Студенты Э. К. отменили  забастовку и присутствовали  на утренних  занятиях.
Профессор  Элиа  допустил в  свой  дом депутацию  и принял  ее  в халате. Он
заверил  посетителей,  что все в  порядке. Он  не  получил никаких  телесных
повреждений. От дальнейших комментариев он воздержался,  но умолял студентов
ради него посещать лекции. Они и думать не должны о мести другим факультетам
университета.
     -- Парни согласились,  только чтобы  его успокоить, -- шепнул мне Тони.
-- Но дело не закрыто. Они так и кипят, все до единого.
     В середине дня Джузеппе Фосси ушел на собрание университетского совета,
назначенное  на три часа, а  мы с Тони отправились в новое здание проследить
за разгрузкой книг.
     Джузеппе Фосси, -- точнее, его репутации, -- повезло, что я это сделал.
Книги были  сложены в ящики  в  таком беспорядке,  что это означало  двойную
работу не только для нас, но и  для сотрудников  новой библиотеки. Я поручил
Тони  заниматься  фургоном (он уже  вернулся из мастерской с новым  ветровым
стеклом), а сам стал наблюдать за расстановкой книг в новой библиотеке. Один
сотрудник, более обязательный, чем остальные,  пока  я  занимался каталогом,
вскоре протер от пыли, рассортировал и поставил на полки все тома.
     Благодаря тому, что этот энергичный работник перетряхивал каждую книгу,
свету дня  являлись разные мелочи, которые  после  консультации  со мной  он
бросал  в  корзину для бумаг. Засохшие  цветы, карточки  с  именами  прежних
владельцев, забытые письма, счета. Рабочий день близился к концу, а Джузеппе
Фосси все  не  появлялся,  когда  неутомимый работник принес  мне  очередное
письмо, которому надлежало отправиться в корзину.
     -- Нашел  в  книге стихов, -- сказал он, -- но  поскольку оно подписано
председателем художественного совета профессором Альдо Донати, то, возможно,
его не стоит выбрасывать?
     Он протянул мне  письмо. Я взглянул  на подпись. Альдо  Донати. Это был
почерк не моего брата, а отца.
     -- Хорошо, -- сказал я. -- Я о нем позабочусь.
     Когда сотрудник уже направлялся к своему месту, я окликнул его:
     -- Где, вы говорите, нашли это письмо?
     -- В собрании  стихотворений Леопарди, -- ответил он, -- принадлежавшим
некоему Луиджи Спека. Во всяком случае, на книге указано это имя.
     Письмо  было  коротким. Вверху  страницы  значилось: <Руффано, виа  деи
Соньи, 8. 30 ноября, 1925>. Выцветшие черные  чернила, серая писчая бумага и
почерк отца как-то по-особому  тронули  меня. Должно быть,  письмо пролежало
между страницами стихотворений Леопарди без малого сорок лет.

     Дорогой Спека,
     Все  хорошо.  Мы  очень гордимся нашим  молодым  человеком.  Он  быстро
набирает  в весе  и обладает  изрядным аппетитом. К тому же он  обещает быть
настоящим красавцем! Моя жена  и я никогда не сможем отблагодарить вас за ни
с  чем  не сравнимые доброту, сочувствие и  дружбу  в тяжелое для нас время,
которое, к счастью, уже позади. Мы оба смотрим в будущее с надеждой. Когда у
вас  выдастся  свободное время, обязательно приходите  взглянуть  на  нашего
малыша.
     Ваш искренний друг
     Альдо Донати.
     P.  S. Марта  оказалась  не только  преданной  нянькой,  но и  отличной
кухаркой. Передает вам поклон.

     Я трижды прочел письмо и положил его в карман. Да, чернила выцвели,  но
само  письмо... оно вполне могло быть написано  вчера. Я так и слышал  голос
отца, сильный, четкий, исполненный гордости за маленького сына, окончательно
выздоровевшего  после  опасной болезни.  Теперь  я  понимал  смысл  записи о
крещении.  Должно  быть,  Луиджи  Спека  --  это  врач, который  его  лечил,
предшественник нашего доктора Маури. Даже постскриптум, относящийся к Марте,
таил в себе горечь. В  то время она поступила  на службу к моим родителям  и
оставалась верной до конца. Конец... Сегодня утром я видел его в  церкви Сан
Чиприано. Requem aeternam dona eis Domine.
     Двери  новой библиотеки  открылись, и  вошел Джузеппе  Фосси; за  ним с
угрюмым  видом  следовал  Тони.  Лицо  моего  начальника  утратило  недавнее
затравленное выражение, он был вновь уверен в себе и оживленно потирал руки.
     -- Все в порядке?  Книги разобрали? -- спросил он. --  Что делают здесь
эти  ящики?  Ах, вижу,  они пустые. Хорошо. -- Он  прокашлялся, подтянулся и
бросился к письменному столу, из-за  которого я только что встал. -- Сегодня
вечером  больше  не  будет никаких беспорядков,  --  объявил  он.  --  Совет
университета  с  девяти часов вводит для всех  студентов комендантский  час.
Каждый, кого увидят на улице после этого времени, будет немедленно исключен.
Это  также  относится  и  к  сотрудникам  университета,   которые  живут   в
пансионатах.  Вместо  исключения  они  потеряют  работу.  --  Синьор   Фосси
подчеркнуто внимательно посмотрел на Тони, других помощников и  на  меня. --
Те, у кого неотложные  дела, могут на основании личного заявления получить в
регистрационном  бюро  особые пропуска, --  добавил  он. --  Руководству  не
составит труда проверить, соответствуют ли эти  заявления истине.  Во всяком
случае, никому не повредит  провести вечер дома. Завтра, накануне фестиваля,
ограничения, естественно, будут ослаблены.
     Мне стала понятна причина унылого  вида Тони. Ни встречи с подругой  на
пьяцца делла Вита, ни прогулки на мотороллере по виа делле Мура.
     -- А как насчет кино? -- мрачно спросил Тони.
     -- Кино сколько  угодно, -- ответил Джузеппе Фосси. -- Но при  условии,
что к девяти часам вы будете дома.
     Тони пожал  плечами и, что-то  бормоча  себе под нос, взял пустой ящик,
чтобы  отнести  его  в  фургон.  Стоит  ли  рассказать  моему  начальнику  о
приглашении Альдо во дворец? Я  дождался,  когда остальные  помощники отошли
достаточно далеко, и приблизился к нему.
     --  Профессор  Донати  был  настолько любезен,  что  дал  мне пропуск в
герцогский дворец, -- сказал я. -- Там будет собрание по поводу фестиваля.
     Джузеппе Фосси был явно удивлен.
     -- В таком случае вся ответственность ложится  на профессора Донати, --
ответил  библиотекарь. --  Как  председатель  художественного  совета, он не
может не  знать  о  распоряжениях  на  сегодняшний  вечер.  Если  ему угодно
раздавать приглашения посторонним, то это его личное дело.
     Он повернулся  ко мне  спиной,  явно негодуя  по поводу  оказанной  мне
чести. Я нащупал  жетон,  который  дал  мне  брат. Он  благополучно  лежал в
кармане рядом с сорокалетней давности  письмом  моего отца к Луиджи Спека. Я
уже предвкушал, как покажу его Альдо. А пока, если я хочу пойти в герцогский
дворец, следует заручиться пропуском из регистрационного бюро. Едва ли моего
брата волновало, появлюсь я там или нет, но любопытство не давало мне покоя.
     В семь  часов мы  закрыли библиотеку в  новом  здании, и я направился в
регистрационное  бюро, которое уже осаждали студенты и их родители, желающие
получить пропуск. Большинство из них  собирались отправиться куда-нибудь  на
обед, и  теперь их планы срывались. Если  не удастся  получить пропуска,  то
придется коротать вечер в пансионатах и отелях.
     -- Это просто ребячество, -- говорил один рассерженный отец. -- Мой сын
учится  на  четвертом  курсе,  а  руководству  университета  взбрело  на  ум
обращаться с ним, как с младенцем.
     Терпеливый   служитель  еще   раз  повторил,  что  таково  распоряжение
университетского совета. Студенты сами вынудили  его пойти на этот шаг своим
буйным поведением.
     Возмущенный родитель презрительно фыркнул.
     --  Буйным поведением? -- сказал он. -- Легкое, безобидное развлечение!
Кто из нас в свое время не делал того же?
     Он  огляделся,  ища поддержки, и получил  ее. Родители  и родственники,
стоявшие в очереди за пропусками, единодушно обвиняли руководство в том, что
оно на четверть века отстало от жизни.
     -- Берите своего сына на  обед,  синьор, -- сказал утомленный чиновник,
-- но к  девяти  часам пусть он вернется в общежитие. Или  на квартиру, если
живет  в  городе.  Завтра  и  послезавтра  у  вас  будет  полная возможность
отпраздновать встречу.
     Один за  другим  они отходили,  сопровождаемые  своими  недовольными  и
протестующими  отпрысками. Почти  без  всякой  надежды на  успех я  просунул
голову в окошко.
     -- Фаббио, -- сказал  я, -- Армино Фаббио. Я сотрудник  библиотеки, и у
меня приглашение  от  профессора  Донати  на  собрание в герцогском  дворце,
которое начнется в девять часов.
     К  моему  удивлению,  дежурный  не  только  не  отказал мне  сразу,  но
справился с лежавшим перед ним списком.
     -- Армино Фаббио, -- сказал он.  --  Все  в  порядке.  Ваше имя есть  в
списке. -- Он протянул мне листок бумаги. --  Подписано  самим председателем
художественного  совета.  --  Чиновник   был  настолько  любезен,  что  даже
улыбнулся.
     Я вынырнул из очереди  прежде,  чем  стоявший  за  мной  родитель успел
выразить свое  недовольство.  Следующая  проблема  заключалась  в  том,  где
поесть.   У  меня  не  было   ни  малейшего  желания  проталкиваться  в  уже
переполненные рестораны -- те немногие, что  имелись в  городе. Садиться  за
шумный стол  синьоры  Сильвани тоже не  хотелось. Поэтому я  решил  попытать
счастья в университетском буфете. Там были только стоячие места, но я ничего
не  имел против.  Миска супа и тарелка салями  --  не  в  пример  вчерашнему
осьминогу -- быстро утолили мой голод. Студенты ели и  дружно ораторствовали
по поводу ненавистного комендантского  часа; они не обратили внимания на мой
приход  или отнеслись  к  нему,  как  к должному, приняв  меня за кого-то из
младших сотрудников университета. Внимательно  прислушиваясь к разговорам, я
понял,  что  они  единодушно  решили  отомстить  за сегодняшнее  заключение,
вымазав весь город красной краской в  ночь с  четверга на пятницу. Все черти
вырвутся наружу.
     -- Им нас не остановить!
     -- Всех не исключат.
     -- У меня диплом уже в кармане, и плевать я хотел на их свору.
     Один из самых горластых стоял  в дальнем конце буфета спиной ко  мне. И
хорошо, что спиной, -- это был тот самый  парень, который в понедельник днем
хотел искупать меня в фонтане.
     -- Мой  отец может  нажать, где  надо, -- сказал он, -- и в случае чего
кое-каких  профессоров из университетского  совета  выгонят  с  работы.  Мне
двадцать  один год, и  они не смеют  обращаться со  мной, как с десятилетним
мальчишкой.  Если захочу,  то  пошлю этот комендантский час ко всем чертям и
буду  до ночи шастать по улицам. В конце концов, его ввели не для  студентов
Э.  К., а для всех этих  синих  чулков, которые долбят латынь и греческий, а
потом идут баиньки в общежитие.
     Он огляделся но сторонам, явно ища, к чему бы придраться. В понедельник
я уже поймал его взгляд и вовсе  не хотел ловить снова. Я незаметно выбрался
из  буфета и  пошел вниз  к  герцогскому  дворцу. Пьяцца  Маджоре уже  имела
праздничный  вид.   Еще   едва  смеркалось,  но  дворец  был   залит  светом
прожекторов,  собор  тоже.  Розовые  стены  первого  ослепительно  сверкали,
огромные  окна восточного фасада, сияющие,  бело- мраморные, внезапно ожили.
Теперь  дворец  был  уже  не  музеем,  не галереей,  увешанной гобеленами  и
картинами, мимо  которых шныряли  равнодушные туристы,  но  живым существом.
Таким пятьсот лет назад его видели факельщики: освещенным  лунным  светом  и
колеблющимися сполохами пламени. Звон  шпор смешивался  с цоканьем  копыт по
булыжной мостовой. Звенела сбруя -- с коней снимали седла и попоны, конюхи и
слуги  рассеивались, и  через  огромный лепной портик проходил или  проезжал
верхом возвратившийся отпрыск  Мальбранче, держа на  эфесе шпаги левую руку,
обтянутую перчаткой.
     Сегодня вечером здесь  бродили студенты  рука  об  руку  с  приехавшими
навестить их родственниками;  до  наступления комендантского часа оставалось
двадцать  минут.  Собравшаяся у фонтана группа  начала  свистеть  вслед двум
девушкам,  которые  с напускным  пренебрежением  торопливо  проходили  мимо.
Где-то затрещал мотороллер, где-то всколыхнулся заливистый смех. Я подошел к
боковому входу и позвонил, чувствуя себя странником  между двумя  мирами. За
мной  лежало  настоящее,  прилизанное,  самодостаточное,  однообразное,  где
молодежь  везде одна и  та же,  как  яйца в инкубаторе. Передо  мной  стояло
прошлое,  тот зловещий  и неведомый  мир яда  и насилия,  власти  и красоты,
роскоши  и  порока,  когда  картине,  которую  проносили  по  улицам,  равно
поклонялись и богатые, и нищие; когда человек был богобоязнен; когда мужчины
и женщины болели чумой и умирали, как собаки.
     Дверь  открылась, но  за  ней  стоял не ночной  сторож, а юноша, одетый
пажом.  Он спросил  у меня пропуск. Я протянул  ему жетон,  который дал  мне
Альдо, он молча взял его и,  подняв факел,  повел меня через двор. Огни были
погашены. Я никогда  не задумывался, насколько темно, должно быть, во дворце
без  электричества.  В субботу я видел  освещенные факелами покои, но здесь,
внизу, и на лестнице было включено обычное освещение. Сегодня  дело обстояло
иначе. Мы поднимались по огромной лестнице,  и  пламя факела превращало наши
тени  в тени  гигантов. Паж  поднимался первым, и его  перехваченный  поясом
колет и штаны  в обтяжку вовсе не  казались мне  театральным костюмом. Это я
сам вторгся в чужие владения.  Окружавшую двор галерею окутывал непроглядный
мрак. Факел, вставленный в  кронштейн, ярким светом заливал  дверь в тронный
зал. Паж два раза постучал. Нас впустили.
     Тронный  зал был  пуст, и его  освещали два  факела в  кронштейнах.  Мы
прошли через него к комнате херувимов, где проходило субботнее собрание. Эта
комната также была пуста и также освещена факелами. Двери в спальню  герцога
и в  зал для аудиенций были  плотно  закрыты. Паж дважды  постучал в первую.
Дверь  открыл молодой человек, и я сразу  узнал  в нем одного из гитаристов,
которые  в понедельник так веселились  на сцене театра.  Но только  по лицу,
поскольку теперь на нем была  надета  короткая,  бутылочного цвета куртка  с
длинными, подбитыми пурпуром рукавами и черные  штаны в обтяжку. Над сердцем
вышита эмблема в виде головы сокола.
     -- Это Армино Донати? -- спросил он.
     Услышав  фамилию, с которой  мне пришлось  расстаться по  меньшей  мере
семнадцать лет назад, я вздрогнул от удивления.
     -- Да, -- осторожно сказал я,  -- иногда  известный  под именем  Армино
Фаббио.
     -- Здесь мы предпочитаем Донати, -- заметил он.
     Кивком  головы молодой  человек предложил мне войти. Я  так  и  сделал,
после  чего дверь  закрылась. Сопровождавший  меня  паж  остался  в  комнате
херувимов.  Я  осмотрелся. Спальня герцога  была вдвое  меньше смежной с ней
комнаты, и ее тоже  освещали вставленные в кронштейны факелы, размещенные по
обеим сторонам висевшего  на стене огромного портрета так, чтобы изображение
приобрело рельефность и доминировало в комнате. Это было <Искушение Христа>,
на котором Христос поразительно походил на герцога Клаудио.
     Включая  впустившего меня  гитариста,  в  комнате находилось двенадцать
мужчин.  Все они были одеты в придворные костюмы начала шестнадцатого  века,
все имели эмблемы Сокола. Были среди них и досмотрщики, проверявшие пропуска
в субботу, оба дуэлянта и те, кого я видел на сцене в понедельник вечером. В
своей современной одежде я чувствовал себя и, без сомнения,  выглядел полным
идиотом; поэтому, чтобы придать себе хоть немного  уверенности,  я подошел к
картине и стал ее разглядывать.  Никто не обращал на меня никакого внимания.
Все отдавали себе  отчет  в моем присутствии,  но,  видимо, из  деликатности
предпочитали не слишком это подчеркивать.
     В  факельном освещении  Христос -- герцог  Клаудио,  смотрящий из рамы,
излучал еще большую  силу, чем при  свете дня. Несовершенство рисунка не так
бросалось  в  глаза,  глубокие  тени  скрадывали  погрешности  позы,  плохую
проработку рук,  неуклюжесть ног. Взгляд глубоко  сидящих  глаз устремлен  в
неспокойное будущее, которое,  по мысли художника, грозило его миру пусть не
скоро, но по прошествии  веков.  Искуситель,  Сатана, был  тем  же  Христом,
изображенным  в  профиль, но  не по причине  отсутствия прототипа,  а  из-за
нарочитого  стремления живописца к правдивости. Возможно, для меня портрет и
утратил способность устрашать, но не внушать беспокойство. Не для того ли он
пережил пять веков, чтобы вводить  в  заблуждение варваров и  глумиться  над
Церковью? Поглядывающий на  часы  турист  останется  глух  к его смыслу,  он
пройдет мимо, и ни один вопрос не потревожит его равнодушный ум.
     Я  почувствовал, что кто-то  положил руку мне на  плечо.  Рядом со мной
стоял мой брат. Должно быть, он вошел в комнату из небольшой гардеробной.
     -- Что ты о нем думаешь? -- спросил он.
     -- Когда-то ты это знал, -- ответил я. -- Я часто выступал  в его роли,
как и в роли Лазаря. Но не по собственному желанию.
     -- Ты можешь снова в ней выступить, -- сказал Альдо.
     Он развернул меня за плечи и показал своим двенадцати соратникам. Как и
они,  он  был  в старинном  костюме, но других  цветов.  Как  Искуситель  на
картине, он был весь в черном.
     --  Вот наш Сокол, -- сказал он. -- На фестивале он может быть герцогом
Клаудио.
     Двенадцать  мужчин смотрели на меня и улыбались. Один из них схватил со
стула, стоявшего рядом у двери в капеллу,  костюм шафранного цвета и накинул
его на меня. Другой взял парик с золотистыми кудрями и надел мне на  голову.
Третий поднес мне зеркало. Время перестало существовать. Я в  равной степени
утратил связь и  с настоящим, и  с далеким пятнадцатым веком. Я  вернулся  в
детство, в свою комнату на виа деи Соньи и спокойно стоял, ожидая приказаний
брата. Окружавшие  меня люди  были его  давними товарищами  по лицею. Как  и
тогда, отказываясь  выполнять  его  требования, я с  трудом выдавил  из себя
слова, которые, я надеялся, были словами взрослого человека:
     -- Альдо, не надо. Я пришел сюда только затем, чтобы посмотреть на вас.
Не с тем, чтобы участвовать.
     --  Это одно  и то  же, -- сказал Альдо.  --  Мы все  в  этом замешаны.
Предлагаю на  выбор. Либо роль Сокола, один краткий час славы и риска, какой
выпадает лишь  раз  в  жизни,  либо ночная  прогулка  по  улицам Руффано без
пропуска, где  тебя  задержат,  установят  твою  личность  и сдадут  местной
полиции, которая, как  мне недавно сказали, до сих пор поддерживает связь  с
римской полицией.
     В окружавших меня молодых лицах  не было ни тени враждебности. Они были
дружелюбны, но и решительны. Все ждали, что я отвечу.
     -- Здесь ты в  безопасности, -- оказал Альдо, --  как со  мной, так и с
ними. Эти двенадцать  парней поклялись защищать тебя, что  бы  ни случилось.
Кто знает, что может с тобой случиться, если ты выйдешь из дворца один?
     Где-то --  в центре города, на виа Россини, возле порта дель Сангве или
порта Мальбранче  -- меня может поджидать одетый в штатское  полицейский  из
Рима. Бесполезно уверять себя в  том,  что  им не доказать  мою  виновность.
Вопрос  в  том, смогу  ли я доказать свою  невиновность? Меня  страшили  оба
варианта,  предложенные Альдо, но второй  гораздо  больше.  Мой  собственный
голос  показался мне  не голосом  взрослого  человека,  но  призрачным  эхом
семилетнего ребенка,  которого в  импровизированном  одеянии  Лазаря  заживо
бросают в гробницу.
     -- Что я должен делать? -- спросил я брата.


    ГЛАВА 16

     Мы вошли в  зал для аудиенций. Именно здесь висевший на  западной стене
гобелен  скрывал дверь  во вторую  башню, откуда извлек меня  смотритель  во
время моего  первого прихода во дворец почти неделю назад.  Сегодня  вечером
смотрителя не было, только Альдо, его телохранитель и гобелен, висевший так,
будто за ним глухая стена, а не дверь и узкая винтовая лестница.
     Зал  для  аудиенций тоже освещался факелами,  и  слева  от двери  стоял
мольберт  с портретом дамы, который так любил мой отец  и который  напоминал
мне синьору Бутали. В центре комнаты кто-то поставил длинный деревянный стол
с бокалами и графином вина. Альдо подошел к столу и наполнил бокалы.
     -- Тебе ничего не надо делать, -- сказал он, отвечая на вопрос, который
я  задал ему  еще в другой  комнате. --  Кроме того, что я тебе скажу, когда
придет время.  Актерских способностей от тебя не потребуется. Как групповод,
ты  отлично справишься со своей ролью  и будешь выглядеть очень естественно.
-- Он рассмеялся и, поднимая бокал, сказал: -- Выпьем за моего брата!
     Все подняли бокалы и,  воскликнув <Армино!>, повернулись ко  мне лицом.
Затем Альдо  по очереди всех  мне представил, при этом он подходил к каждому
и, называя его по имени, хлопал по плечу.
     -- Джорджо,  родился неподалеку  от Монте-Кассино, родители погибли  во
время бомбежки, воспитывался у родственников... Доменико, родился в Неаполе,
родители  умерли  от  туберкулеза,  воспитывался у родственников...  Романо,
найден в горах после отступления немцев, воспитывался у партизан... Антонио,
то же самое... Роберто,  то же  самое... Гвидо,  сицилиец, отец убит мафией,
бежал из дома, воспитывался у Сестер бедных...  Пьетро, родители  утонули во
время  наводнения  в  долине По, воспитывался у соседей... Серджо, родился в
концентрационном лагере,  воспитывался у дяди... Джованни,  родился в  Риме,
найден  подброшенным  на  паперти,   воспитывался  у  приемных  родителей...
Лоренцо,  родился  в Милане, отец  умер, мать  снова  вышла  замуж, отчим --
извращенец, бежал из дома, работал на фабрике,  чтобы скопить денег на учебу
в университете... Чезаре, родился  в Пезаро, отец утонул в море, мать умерла
при родах, воспитывался в приюте.
     Альдо подошел к концу стола и положил руку мне на плечо.
     -- Армино,  в  семейном кругу  известный  под именем  Бео или  Беато по
причине кудрей и ангельского нрава. Родился в Руффано,  отец умер в лагере у
союзников,  мать, забрав мальчика, бежала в  Германию с отступающим немецким
офицером,  впоследствии  вышла  замуж в Турине. Теперь вы  все знаете,  или,
лучше  сказать,  узнаете  друг  в  друге  родственные  души.  Потерянные   и
брошенные.  Униженные и отвергнутые. До срока выкинутые в мир родственниками
и теми, кто сделал для  вас то, что велит долг, но не больше. Я  пью за вас.
-- Он  поднял бокал,  кивнул всем двенадцати, потом мне и выпил. -- А теперь
за дело, -- сказал он, ставя бокал на стол.
     Джорджо, юноша, который стоял к  нему ближе всех,  вынул карту, и Альдо
разложил ее на столе.  Это была крупномасштабная карта Руффано. Я  вместе со
всеми придвинулся ближе.  Взаимные  представления,  совершенно неожиданные и
фантастические, привели к тому, что я на некоторое время забыл, кто я такой.
Теперь  я был не Армино, одиноким  групповодом без цели, без реального дела,
которого,  возможно, разыскивает полиция, но еще одним  Джорджо,  еще  одним
Лоренцо.
     -- Как вам известно, -- сказал Альдо, -- путь будет пролегать от пьяцца
дель Дука Карло  к пьяцца Маджоре. Иными словами, вниз  по северному холму к
центру  города на  пьяцца делла Вита и вверх  по виа  Россини  к герцогскому
дворцу. До  самой  пьяцца делла  Вита путь будет  свободен, а потом начнется
потеха.  Горожане,  которых будут  изображать студенты  Э. К.,  стекутся  на
площадь  по всем пяти  дорогам, за  исключением виа  Россини,  которую будут
удерживать придворные, то есть  студенты-гуманитарии. Сражение начнется, как
только  Сокол  минует пьяцца  делла  Вита и начнет  подниматься  на холм. Вы
вместе  с  придворными, охраняющими дворец, будете сдерживать горожан до тех
пор, пока Сокол  благополучно  проедет сквозь  ваши ряды, пересечет  двор  и
поднимется в герцогские покои. Ясно?
     -- Все  ясно, --  согласился Джорджо, которому,  видимо,  было поручено
выступать от имени всех двенадцати.
     -- Хорошо,  -- сказал Альдо. --  Теперь  остается  закрепить за  каждым
придворным место на виа Россини -- это вы можете уладить  с добровольцами --
и передать план боковых улиц вожакам Э. К. Численный перевес -- примерно три
к одному --  будет на  их  стороне,  но  в  этом и заключается  смысл нашего
триумфа.
     Он сложил карту.  Я не  сразу заговорил. Вопрос был столь очевиден, что
казался нелепым.
     -- А как же зрители? Кто очистит улицы? -- спросил я.
     -- Полицейские, -- ответил Альдо. -- Они делают это каждый  год.  Но на
сей раз  они получат более подробные инструкции. После указанного времени на
отведенную территорию будут допущены только участники фестиваля.
     -- А откуда будет смотреть публика? -- упорствовал я.
     -- Из всех  доступных окон,  --  улыбаясь,  ответил Альдо. -- Начиная с
пьяцца дель Дука Карло,  вниз до пьяцца делла Вита и вверх по виа Россини до
герцогского дворца.
     Я прикусил  ноготь  большого пальца  -- давно забытая детская привычка.
Альдо слегка подался вперед, и моя рука упала сама собой.
     -- В прошлом году, -- сказал  я, -- во всяком случае, мне так говорили,
в представлении принимали участие сотрудники университета, и  многочисленные
зрители смотрели из дворца.
     -- А в  этом году,  --  ответил Альдо,  -- места во дворце получат лишь
немногие избранные. Основная масса сотрудников университета будет находиться
на пьяцца дель Меркато.
     --  Но она расположена под  дворцом, -- возразил  я. --  Что они смогут
оттуда увидеть?
     --  Зато  они  многое  услышат,  -- сказал  Альдо, -- и отлично  увидят
последний акт, а он будет самым интересным.
     Кто-то постучал в дверь, ведущую из зала для аудиенций на галерею.
     -- Посмотрите, что там такое, -- сказал Альдо.
     Один  из  студентов,  кажется  Серджо,  подошел  к  двери  и  обменялся
несколькими словами с пажом, который впустил меня во дворец. Через несколько
секунд он вернулся.
     -- Стражники  привели парня, который  шатался под западным порталом, --
сказал он.  -- У  него не было пропуска, и, когда они стали его допрашивать,
он принялся их оскорблять. Они хотят знать, отпустить его или нет.
     -- Городской или студент? -- спросил Альдо.
     -- Студент. Э. К. Здоровенный наводчик, сам лезет на рожон.
     -- Если сам  лезет, мы ему поможем, -- сказал  мой брат и велел Джорджо
привести незваного гостя.
     -- Может  быть,  это  мой  громила,  -- сказал я, -- парень, который  в
понедельник хотел  искупать меня в  фонтане. Сегодня вечером  я  видел его в
буфете, и он похвалялся, что ему наплевать на пропуск.
     Альдо рассмеялся.
     --  Тем лучше, -- сказал  он.  -- Он может нас  развлечь.  Всем  надеть
маски. Армино тоже дайте.
     Ко  мне  подошел Джорджо  и  протянул  черную полумаску с прорезями для
глаз,  такую же, как те, что в субботу были на дуэлянтах. По примеру Альдо и
двенадцати  я надел  ее,  чувствуя  некоторую неловкость. Затем огляделся и,
увидев  группу  замаскированных  мужчин,   освещенных  факелами,  в   центре
погруженной во мрак комнаты, понял, что на постороннего такое зрелище должно
произвести не слишком приятное впечатление.
     Вошли стражники, тоже в масках,  волоча под  руки пленника. На глазах у
него была  повязка,  но я сразу  узнал верзилу  из университетского  буфета.
Альдо бросил на меня быстрый взгляд, и я кивнул.
     -- Отпустите его, -- сказал мой брат.
     Стражники  развязали  пленнику  глаза.  Студент заморгал  и  огляделся,
потирая  руки. Четырнадцать мужчин в старинных костюмах и масках -- вот все,
что он увидел в темной, освещенной призрачным светом факелов комнате.
     -- Значит, ходим без пропуска? -- мягко спросил Альдо.
     Верзила во все глаза уставился на него. Возможно, подумал я, он впервые
в  жизни  переступил   порог  герцогского  дворца.  Если  так,   то   первое
впечатление, скорее всего, приведет его в ужас.
     -- А вам какое дело? --  огрызнулся  он. -- Если это очередной розыгрыш
гуманитариев, то, предупреждаю, вы о нем пожалеете.
     -- Никаких розыгрышей, -- сказал Альдо. -- Здесь распоряжаюсь я.
     Никто не  шелохнулся.  Студент  поправил  воротник рубашки  и  галстук,
сбившиеся во время потасовки, которую он затеял, чтобы избежать ареста.
     -- Что значит -- распоряжаетесь? -- злобно спросил он. -- Уж не думаете
ли вы,  что, напялив эти  дурацкие  костюмы,  можете меня напугать? Мое  имя
Марелли, Стефано Марелли, и мой отец -- владелец сети ресторанов и отелей на
побережье.
     -- Твой  отец нас не интересует, -- сказал  Альдо.  --  Расскажи нам  о
себе.
     Вкрадчивый тон Альдо обманул студента, и он попался в расставленные ему
сети. Он обвел всех снисходительным взглядом.
     -- Экономика и коммерция, третий курс, -- сказал он, -- и  плевать мне,
если  меня исключат.  Чтобы  получить  работу,  диплом мне  не  нужен:  буду
управлять одним  из отцовских  ресторанов. Кстати, он еще и член  синдиката,
который владеет  <Панорамой>,  и всякий,  кто  меня выгонит под каким-нибудь
вшивым предлогом, испортит отношения со многими влиятельными людьми.
     -- Какое  несчастье, -- пробормотал Альдо. Затем повернулся  к Джорджо:
-- Он числится в списке добровольцев?
     Когда  прозвучал  этот вопрос, Джорджо  как раз просматривал список. Он
покачал головой.
     Студент Марелли рассмеялся.
     -- Если вы имеете в виду кутерьму, которую коммунисты устроили в театре
в понедельник вечером, то меня там не  было, -- сказал  он.  --  У меня было
занятие поинтересней. В Римини у меня  есть девушка, да и машина у  меня что
надо. Ну а выводы делайте сами.
     Несмотря  на  сильную  неприязнь  к нему,  от его внешности до  попытки
искупать  меня в фонтане, во мне проснулось  что-то вроде сочувствия. Каждым
словом он усугублял свою и без того незавидную участь.
     -- В таком  случае ты не  будешь  участвовать в фестивале?  --  спросил
Альдо.
     -- В  фестивале? -- отозвался студент. -- В этой клоунаде? Вот  уж нет!
На выходные я отправлюсь домой. Отец закатывает для меня шикарную вечеринку.
     -- Жаль, -- сказал Альдо. --  Мы  могли бы  устроить для  тебя неплохое
развлечение. Впрочем, нам  ничто не  мешает  предложить  его  тебе  авансом.
Федерико!
     К нему  подошел один  из телохранителей. В  масках  они все были похожи
друг на друга,  но по гибкой фигуре и светлым  волосам  я догадался, что это
один из субботних дуэлянтов.
     -- В нашей книге найдется такое, что подошло бы для Стефано?
     Федерико взглянул на меня.
     --  Об этом лучше посоветоваться с Армино, -- ответил он.  -- Ведь он у
нас эксперт.
     -- Федерико --  мой переводчик, --  объяснил Альдо. -- Он отмечает  для
нас разные фрагменты  из немецкой истории. Родился в концентрационном лагере
и очень способен к языкам.
     Тревога, которую я испытывал с самого  появления  пойманного  студента,
возросла еще больше. Я покачал головой.
     -- Я ничего не запомнил, -- сказал я.
     Альдо снова  повернулся к  Федерико. Тот справлялся с бумагами, которые
вынул из кармана колета. Мы ждали, пока он молча читал их.
     -- Паж, -- наконец, сказал он. -- Для Стефано отлично подойдет эпизод с
пажом.
     -- Ах  да, паж,  -- пробормотал Альдо. -- Наказание пажа, который забыл
про освещение. Горящие угли на голову тому, кто окунает в  фонтан  тех,  кто
ниже  его ростом.  Достойный венец  карьеры хвастуна.  Позаботься  об  этом,
хорошо?
     Увидев,  что  к  нему приближаются два  стражника  и  Федерико, студент
Марелли отшатнулся.
     -- Нет, послушайте, -- сказал он, -- если вы собираетесь испробовать на
мне один из ваших фокусов, то предупреждаю, что...
     Но  ему не  дали  закончить. Стражники схватили  его за руки. Федерико,
казалось, задумался, поглаживая подбородок.
     --  Старая  жаровня,  -- сказал он, --  которая вместе с другим железом
хранится в одной из комнат верхнего  этажа. Она подойдет вместо короны.  Но,
может быть, сначала я прочту ему  отрывок из книги? -- Он снова вытащил свои
бумаги.  Это  были  копии  записей,  которые в воскресенье я дал  Альдо.  --
<Однажды, -- прочел  он,  --  паж  забыл зажечь  свечи  для вечерней трапезы
герцога. Стражники  герцога  схватили  несчастного  юношу, завернули  его  в
пропитанную горючей смесью ткань, подожгли ему голову, протащили по комнатам
герцогского дворца, и он умер в  страшных муках>. -- Он снова засунул бумагу
в колет и дал знак стражникам. -- За дело, -- сказал он.
     Студент  Марелли,  который  всего  две  минуты  назад  хвастался  своим
богатством и влиянием, скорчился между стражниками. Его лицо вдруг посерело,
и  он стал  кричать. Крики не  смолкали,  пока его  выволакивали из комнаты,
громким  эхом отзывались под сводами галереи, летели над  лестницей, ведущей
на верхний этаж дворца. Никто не проронил ни слова.
     -- Альдо, -- сказал я, -- Альдо...
     Брат посмотрел на меня. Крики замерли, и наступила тишина.
     --  Человек  Возрождения не знал  сострадания.  Чем  мы  лучше  его? --
спросил Альдо.
     Внезапно меня  охватил  ужас.  Во  рту  у  меня  пересохло.  Я  не  мог
сглотнуть. Альдо снял маску, остальные тоже. Их молодые лица были устрашающе
серьезны.
     -- Человек Возрождения пытал и убивал, не  испытывая при этом угрызений
совести, -- продолжал Альдо, -- но  обычно у него была на то причина. Кто-то
несправедливо поступил с  ним,  и он  был  движим чувством  мести.  Причина,
возможно,  сомнительная,  но  об этом  можно  поспорить.  В наше  время люди
убивали и пытали для  собственного развлечения и ради опыта. Крики,  которые
ты только  что слышал, вызваны единственно трусостью,  а не болью,  крики же
истинного страдания и боли день за днем, месяц за месяцем звучали в Аушвитце
и  других  лагерях военнопленных. Например, в лагере,  где  родился  Серджо.
Романо  слышал  их  в  горах,  когда  враг  хватал  и  подвергал  пыткам его
друзей-партизан. Слышал  их Антонио, слышал  Роберто. Ты, Бео, тоже  мог  бы
слышать их, если бы тебя бросили. Но тебе повезло, победители тебя пощадили,
твоя жизнь не подвергалась опасности.
     Я сорвал с себя маску.  Я вглядывался в их серьезные, без  тени  улыбки
лица и одновременно  прислушивался к звукам  с верхнего  этажа.  Но там было
тихо.
     -- Это далеко не одно и то же, -- сказал я. -- Ты не  можешь подвергать
студента пыткам на том основании, что такое случалось в прошлом.
     -- Никто  и  не собирается подвергать его  пыткам, -- сказал  Альдо. --
Самое  большее, что  сделает с  ним Федерико,  так это устроит на его голове
фейерверк  и выгонит отсюда. Неприятно,  но полезно.  Урок пойдет Марелли на
пользу, и он призадумается, прежде чем купать в фонтане тех,  кто меньше его
ростом.  --  Кивком головы  он подозвал  к  себе Джорджо.  --  Расскажи  Бео
подлинную историю нападения на синьорину Риццио.
     Джорджо был одним из телохранителей, которого я запомнил еще с субботы.
Это он  родился  в окрестностях  Монте-Кассино, это его родители погибли под
бомбами. Крупный, широкоплечий парень с копной непослушных  волос и  в маске
выглядел очень внушительно.
     -- Все было очень просто,  -- сказал он. -- Девушки, которых мы заперли
по комнатам, были разочарованы, во  всяком случае, нам  так показалось, ведь
мы ничего им не  сделали. Мы впятером подошли к  комнате синьорины Риццио  и
постучали в дверь. Она открыла в халате,  думая, что это одна из ее девочек.
Увидела  нас -- в масках и,  конечно, очень опасных --  и сразу сказала, что
ценностей при ней  нет, она  в  общежитии  их  просто не держит.  <Синьорина
Риццио, -- сказал я,  -- самая ценная вещь в общежитии  -- это вы. Мы пришли
за вами>. Из моих слов она наверняка заключила, что я собираюсь ее похитить,
и тут же смекнула, с какой целью. Не моргнув глазом она сказала, что если мы
хотим <этого>,  то  нам следует идти к  девушкам. Девушки  будут в восторге.
Если  мы  оставим  ее  в  покое,  то  можем  делать  с  ними  все,  что  нам
заблагорассудится. Я повторил: <Синьорина Риццио, мы пришли  за вами>. После
чего она,  к  счастью,  -- по  крайней мере,  для нас -- упала в обморок. Мы
отнесли ее в  комнату, положили  на кровать  и  ждали, пока  она не пришла в
себя. Когда минут через десять  она очнулась,  мы все пятеро стояли у двери.
Мы  поблагодарили  ее  за  щедрость  и  ушли.  Вот так,  Армино,  свершилось
поругание синьорины Риццио. Все остальное -- дело ее рук.
     Лицо Джорджо утратило всю  свою серьезность, он  смеялся. Остальные его
поддержали. Я понимал смех, мог оценить розыгрыш, и все же...
     -- Эпизод  с  профессором Элиа тоже  был частью этого представления? --
спросил я.
     Джорджо взглянул на Альдо. Тот кивнул.
     -- Не мой выход, -- ответил Джорджо. -- За него отвечал Лоренцо.
     Лоренцо,  такой   же  миланец,  как  и  декан  факультета  экономики  и
коммерции, был раза в два меньше человека, которого он помог раздеть донага.
В его  манере  держаться  чувствовалась  неуверенность,  а глаза походили на
глаза невинного младенца.
     --  Некоторые  мои  друзья  с  факультета  экономики  и  коммерции,  --
пробормотал  он, -- время  от  времени  испытывали  неудобства  от излишнего
внимания профессора  Элиа.  Как  мужского, так и женского  пола. Поэтому  мы
посоветовались  с Альдо  и  разработали план кампании. Проникнуть в  дом  не
составило труда: профессор Элиа сперва подумал, что студенты в масках -- это
забавная игра перед обедом в <Панораме>. Но вскоре убедился в обратном.
     Итак, я был  прав. За  обоими случаями стоял мой брат. Я понимал, что и
он, и  эти  мальчики  убеждены: справедливость восторжествовала. Чаши  весов
приведены в равновесие  согласно  странным законам герцога  Клаудио, законам
пятисотлетней давности.
     -- Альдо, -- сказал я, -- вчера вечером я тебя уже спрашивал, но ты мне
не ответил. Чего ты добиваешься?
     Мой брат посмотрел на своих молодых товарищей, затем  перевел взгляд на
меня.
     -- Спроси их, -- сказал  он, -- чего они надеются  достичь в жизни.  Ты
услышишь   разные   ответы.   Каждый   ответит  в  соответствии   со   своим
темпераментом. Видишь ли, они вовсе не сторонники тоталитаризма, да и вообще
далеки от какой бы то ни  было идеологии. Но  у  каждого из них есть цель  в
жизни.
     Я посмотрел на Джорджо, который стоял ко мне ближе остальных.
     -- Избавить  мир  от лицемерия, --  сказал  он, -- начиная  со стариков
Руффано, да и старух тоже. Они пришли в этот мир нагими, как и все мы.
     -- Пена собирается на поверхности пруда, -- сказал Доменико. -- Если ее
убрать, увидишь чистую воду и в ней всякую живность. Убрать пену.
     -- Жить опасно, -- сказал Романо. -- Неважно, где и как, но с друзьями.
     -- Отыскать потаенное сокровище, --  сказал Антонио.  --  Пусть даже на
дне пробирки в лаборатории. Я студент-физик, и у меня нет предрассудков.
     -- Я согласен с  Антонио,  -- сказал Роберто, -- но пробирки не по мне.
Ответ мы  найдем во Вселенной, когда лучше ее изучим. Но я имею в виду вовсе
не небеса.
     -- Накормить голодных, -- сказал Гвидо. -- Но не только хлебом. Идеями.
     --  Построить что-нибудь  такое,  над  чем время  не властно, -- сказал
Пьетро, -- как люди Возрождения, которые построили этот дворец.
     -- Уничтожить существующие везде барьеры, -- сказал Серджо, -- барьеры,
которые отделяют человека от человека.  Да, лидеры, чтобы указывать путь. Но
никаких хозяев и никаких рабов. Я ответил и за Федерико,  мы с ним это часто
обсуждали.
     -- Научить молодых никогда не стареть, -- сказал Джованни, -- даже если
уже скрипят кости.
     --  Научить стариков, что  значит быть молодым, -- сказал Лоренцо, -- а
под молодыми я имею в виду маленьких, беспомощных и бессловесных.
     Ответы парней прозвучали быстро и четко, как пулеметная очередь. Только
последний,  Чезаре, казалось, колеблется. Наконец, он сказал, бросив  взгляд
на Альдо:
     -- Я  думаю,  мы должны  сделать вот что  -- заставить  мужчин и женщин
нашего поколения не быть равнодушными. Неважно, что их увлекает:  футбол или
живопись,  люди или  великие  дела,  но  они должны  увлекаться,  увлекаться
страстно и, если понадобится, забыть о своей драгоценной шкуре и умереть.
     Альдо посмотрел на меня и пожал плечами.
     --  Что  я тебе  говорил? --  сказал он. -- Каждый  из  них ответил по-
своему. А тем временем этажом над нами  Стефано  Марелли  занят только одной
мыслью -- как бы спастись.
     Снова  раздался крик  и вслед за ним топот бегущих ног. Джорджо  открыл
дверь. Шаги с безумной  скоростью спустились по лестнице и  в поисках выхода
метнулись в галерею. Мы прошли через комнату херувимов и  остановились перед
выходом  на галерею, вглядываясь в темноту. К нам  бегом приближался человек
со связанными за  спиной руками, на голове у него было надето разбитое ведро
с испещренным  дырами дном. Из дыр  торчали  шутихи, от  них  во все стороны
рассыпались яркие искры. Бегущий споткнулся и, рыдая, упал вниз лицом  у ног
Альдо.  Ведро  скатилось с его  головы. Шутихи вспыхнули в  последний раз  и
погасли.  Альдо нагнулся и молниеносным движением ножа, которого я раньше не
видел, разрезал шнур, связывавший руки студента.  Затем рывком поднял его на
ноги.
     -- Вот твои горящие угли, -- сказал он, ударив ногой  по ведру. -- Дети
и то могли бы играть с ними.
     Студент, все еще рыдая, уставился  на  Альдо широко раскрытыми глазами.
Ведро откатилось по полу галереи и застыло на месте. Воздух наполнился едким
дымом.
     -- Я видел, -- сказал Альдо, -- как люди живыми факелами бегут от своих
горящих самолетов. Скажи  спасибо,  Стефано, что ты не один из них. А теперь
убирайся.
     Студент повернулся  и неуверенно пошел по  галерее в сторону  лестницы.
Свет факелов отбрасывал на стены  его бесформенную,  уродливую тень, похожую
на гигантскую  летучую мышь.  Последовавшие за  ним  стражники направили его
через  двор,  поскольку сам  он  утратил всякую  способность  ориентации,  и
выпустили через  огромную  дверь между башнями.  Испуганные  шаркающие  шаги
стихли. Ночь поглотила студента.
     -- Он  не забудет, -- сказал я, -- и не простит. Он вернется и поднимет
сотню  таких  же,  как  он. Он  раздует эту  историю до  неузнаваемости.  Ты
действительно хочешь настроить против себя весь город?
     Я  посмотрел  на  Альдо.  Из всех  нас  только он  не  ответил  на  мой
предыдущий вопрос.
     -- Этого в любом случае не избежать, -- сказал он. -- Расскажет Стефано
своим приятелям или нет. Не воображай, будто я здесь затем,  чтобы  принести
мир этому городу и университету. Я здесь для того, чтобы принести смятение и
разлад,   чтобы   натравить  одного  на  другого,  чтобы   всколыхнуть   всю
ожесточенность, все лицемерие, всю зависть и похоть и вывести их наружу, как
пену  на поверхности  пруда,  о котором говорил Доменико.  Только  когда  он
покроется пузырями и зловонной накипью, мы сможем его очистить.
     Именно тогда я окончательно  утвердился в мысли, которую прежде гнал от
себя из любви и преданности: Альдо безумен. Зерна безумия, которые в детстве
и юности не давали всходов, теперь проросли под явным влиянием того, что ему
довелось  пережить за время войны и после нее: потрясение, вызванное смертью
отца,  исчезновением и предполагаемой смертью матери и  брата, подорвало его
интеллектуальные   силы  и   пожирало  их,   как  раковая   опухоль.  Пеной,
поднимавшейся  на  поверхность,  было  его  собственное  безумие.  Символом,
который он избрал для мирового зла, была его собственная болезнь. И я ничего
не мог  предпринять, я  не мог помешать ему разжечь в  день фестиваля пожар,
который, фигурально говоря, способен уничтожить весь город. Ватага преданных
ему  студентов,  отмеченных  неизгладимой  печатью  тяжелого  детства,   без
колебаний   пойдет  за  ним,  ни  о  чем  не  спрашивая,  ни  перед  чем  не
останавливаясь. Только один человек мог на него повлиять, синьора Бутали, но
она, насколько мне было известно, еще не вернулась из Рима.
     Альдо  снова  повел нас  в зал для  аудиенций.  Они еще некоторое время
обсуждали подробности фестиваля --  пункты следования, распределение времени
и  другие  технические детали. Я почти не слушал. Одна  мысль не  давала мне
покоя: необходимо добиться отмены фестиваля.  А в этом мог  преуспеть только
ректор.
     Около  половины одиннадцатого Альдо поднялся из-за  стола. На кампаниле
только что пробил колокол.
     --  Ну,  Бео, если ты  готов, я  подкину тебя на  виа  Сан  Микеле.  До
встречи, мои храбрецы. Увидимся завтра.
     Он прошел в спальню герцога, а из нее -- в гардеробную. Там он скинул с
себя колет, штаны в обтяжку и надел обычный костюм.
     -- С  маскарадом покончено,  --  сказал  он. -- Переодевайся.  Сюда,  в
чемодан. Джорджо за ним присмотрит.
     Я  совсем забыл, что  на  мне вот  уже больше часа  золотистый парик  и
одеяние шафранного цвета. Альдо заметил мою растерянность и рассмеялся.
     --  Совсем просто, не так ли, -- сказал он,  --  перенестись на пятьсот
лет  назад.   Иногда  я  вовсе  теряю  чувство  времени.   В  этом  половина
удовольствия.
     Одетый в  обычный костюм, он выглядел  таким же  нормальным, как всякий
другой.
     Мы  прошли  через  комнату херувимов,  через  тронный  зал и  вышли  на
галерею.  Там  нас  ждал  паж  с  факелом, он освещал  нам  дорогу, пока  мы
спускались по лестнице и шли через двор к боковому выходу. Теперь он казался
не  более  чем участником  маскарада,  да и сами стены герцогского дворца  и
безмолвный  двор таили  в себе не больше угрозы, чем пустой, погруженный  во
тьму музей. Мы  вышли на мощеную дорогу к  залитой светом прожекторов пьяцца
Маджоре. <Альфа-ромео>  был  припаркован около  центрального входа, и рядом,
словно  для   того,  чтобы  наблюдать  за   праздношатающимися,  стояли  два
карабинера. Я в  нерешительности замедлил шаги,  но Альдо направился прямо к
машине. Карабинеры  узнали  его и  отдали  честь. Один из них открыл  дверцу
машины. Только после этого я последовал за братом.
     -- Все спокойно? -- спросил он.
     -- Все спокойно,  профессор Донати, --  сказал человек, который  открыл
дверцу.  --  Горстка  студентов  без пропусков,  но  мы  с ними разобрались.
Большинство из них оказались вполне благоразумными. Сказали, что в ближайшие
два дня хотят развлечься.
     -- Развлечений у них будет более чем достаточно,  --  рассмеялся Альдо.
-- Доброй ночи и хорошей охоты.
     -- Доброй ночи, профессор.
     Я сел рядом с Альдо, и  мы стали спускаться по  виа  Россини. На  улице
было почти так же тихо, как и в вечер моего приезда неделю назад. Но  сейчас
не шел  снег  и  ничто не  напоминало о минувшей  зиме. Теплый  воздух дышал
влагой, долетевшей через горную цепь с Адриатики.
     -- Как тебе мои ребята? -- спросил Альдо.
     -- Они делают тебе честь,  --  сказал я. -- Жаль, что и мне  не  выпала
такая  же  удача.  Когда  я  был  студентом  в  Турине,  за  мной  никто  не
присматривал, никто не готовил меня к роли телохранителя при фанатике.
     Перед въездом на пьяцца делла Вита Альдо сбавил скорость.
     --  Фанатик,  --  повторил  он.  --   Ты  действительно  считаешь  меня
фанатиком?
     -- А разве это не так? -- спросил я.
     Город словно вымер. Кинотеатр был закрыт. Последние  прохожие разошлись
по домам.
     -- Я был им,  -- сказал он, -- когда  впервые  разыскал и подобрал этих
мальчиков  из-за обстоятельств их рождения  и  детства. В каждом из них  мне
виделся  ты.  Ребенок,  брошенный на какой-то проклятой  горе,  изрешеченный
пулями или осколками бомбы. Теперь все иначе. Ко всему привыкаешь, хоть и не
смиряешься. К  тому же, как выяснилось, мои  чувства были потрачены впустую.
Ты выжил. -- Он свернул на виа Сан Микеле и остановил машину перед домом 24.
-- Вскормлен  тевтонами, янки, туринцами,  с тем  чтобы  процветать  в  роли
групповода при <Саншайн Турз>. Те, к кому благосклонны боги, живут долго.
     Меня снова охватило сомнение.  Сомнение и смятение. Сомнение в том, что
тот, кто так  метко язвит, может быть  безумцем. Смятение оттого,  что  все,
сделанное им для этих обездоленных сирот, было сделано ради меня.
     -- И что теперь? -- спросил я.
     -- Теперь? -- отозвался Альдо. -- Нынешнее теперь или  будущее? Сегодня
ночью ты  уснешь и, если тебя это волнует, увидишь во сне синьорину  Распа с
той  стороны  улицы. Завтра ты  можешь при  желании побродить  по  Руффано и
посмотреть на приготовления к фестивалю. Обедаешь ты со мной. А там... а там
посмотрим.
     Он вытолкнул  меня  из  машины. Выходя, я вдруг вспомнил про письмо.  Я
вынул его из кармана.
     -- Ты должен это прочесть,  -- сказал я. --  Сегодня днем  я совершенно
случайно нашел его. Между страницами книги из тех, что мы  разбирали в новой
библиотеке. Оно целиком о тебе.
     -- Обо мне? -- спросил Альдо. -- Что именно обо мне?
     -- Что ты не младенец, а  само совершенство, -- ответил я. -- Слушай. Я
его тебе прочту, а потом ты его оставишь у себя как память о твоем блестящем
прошлом.
     Я облокотился о раскрытое окно машины и прочел письмо вслух.
     -- Трогательно, правда? -- сказал я. -- Как они гордились тобой.
     Он  не ответил. Он сидел неподвижно, положив руки на руль и глядя прямо
перед собой. Его лицо было безжизненно и очень бледно.
     -- Покойной  ночи,  -- вдруг  отрывисто проговорил он,  и, прежде чем я
успел ответить, машина  рванула вниз по виа  Сан Микеле,  свернула за угол и
скрылась из виду. Я остался стоять, тупо глядя ей вслед.


    ГЛАВА 17

     Почему   письмо  так  подействовало  на   Альдо?  Ложась  в  постель  и
проснувшись  на  следующее утро, я не мог  думать ни  о чем другом. Я не мог
припомнить  слово в слово содержание письма, но в нем говорилось про то, что
<наш  молодой  человек>  быстро  набирает  в  весе  и обещает быть настоящим
красавцем.  Отец благодарил Луиджи Спека за  его доброту в тяжелое  для  них
время, которое, к счастью, уже позади. Поскольку Луиджи Спека тоже  поставил
свою  подпись  в записи  о крещении  в  Сан  Чиприано, я  рассудил,  что  он
одновременно и крестный отец, и  врач, присутствовавший при рождении  Альдо,
которое, наверное, проходило довольно  трудно,  если он едва не  умер и наша
мать, видимо, тоже. Это, конечно, и было то самое <трудное для нас время>, о
котором упоминалось в письме. Но  что могло так взволновать Альдо?  Меня это
письмо тронуло, но  не настолько глубоко. Я ожидал,  что  он  рассмеется или
даже  отпустит  какую-нибудь  шутку  по  поводу  того,  что его  приняли  за
мертвого. Но вместо этого -- жесткое, неподвижное лицо и поспешный отъезд.
     На  следующее утро  я  не  торопился в библиотеку. Всех нас  собирались
задержать  допоздна,  поскольку днем студентам  и их родственникам разрешили
осмотреть  новую  библиотеку,  официальное  открытие  которой  должно   было
состояться после коротких  пасхальных каникул. Завтракал  я в одиночестве --
мои соседи по пансионату уже ушли.
     Как только  я кончил  завтракать,  зазвонил  телефон.  Синьора Сильвани
взяла трубку и тут же позвала меня.
     --  Кто-то  по имени  Джакопо, --  сказала она.  --  Не  пожелал ничего
объяснять. Сказал, что вы его знаете.
     Я вышел  в холл с  сильно бьющимся сердцем.  С  Альдо что-то случилось.
Случилось из-за письма, которое я дал ему вчера вечером. Я взял трубку.
     -- Да? -- сказал я.
     -- Синьор Бео?
     Голос Джакопо звучал ровно, волнения в нем не слышалось.
     -- У меня  для вас  сообщение  от Капитана, -- сказал  он.  -- Планы на
вечер  изменились. Ректор, профессор Бутали, и синьора  Бутали  вернулись из
Рима.
     -- Понимаю, -- сказал я.
     -- Капитан хотел бы увидеться с вами утром, -- продолжал он.
     -- Спасибо,  -- сказал  я  и, прежде чем положить  трубку, добавил:  --
Джакопо...
     -- Да, синьор?
     -- С Альдо все в порядке? Его ничто не тревожит?
     Последовала короткая пауза. Затем Джакопо сказал:
     -- Мне  кажется, Капитан  не  ожидал профессора Бутали  так скоро.  Они
приехали поздно вечером. Когда около одиннадцати часов он  проезжал мимо  их
дома, туда вносили багаж.
     -- Спасибо, Джакопо.
     Я  повесил трубку. Письмо  сорокалетней давности теперь стало последней
из  забот моего  брата. Больной сам разобрался со своими врачами и вернулся,
если  и не с тем, чтобы взять бразды  правления, то чтобы, по  меньшей мере,
быть под рукой для консультаций.
     Из столовой до  меня донеслись  шаги  синьоры Сильвани, но я,  не желая
вступать с  ней  в  беседу, поспешно вышел. Необходимо увидеться  с синьорой
Бутали до ее  встречи с Альдо. Необходимо  убедить ее использовать все  свое
влияние и постараться под любым предлогом остановить фестиваль.
     Было  половина  десятого. После долгого путешествия синьора,  вероятно,
будет  утром  дома  --  десять часов,  пожалуй, самое подходящее  время  для
визита. Я  свернул на виа Сан Мартино и стал подниматься по холму  к виа деи
Соньи.  Солнце уже грело вовсю, на небе не было ни облачка. День обещал быть
из  тех,  что  я  помнил  с  детства: далекие  склоны и  долины  сверкают  в
голубоватой знойной  дымке,  и  Руффано,  гордо  высящийся на  двух  холмах,
властвует над лежащим внизу миром.
     Я подошел к калитке в стене нашего старого сада, прошел  к двери дома и
позвонил. Дверь открыла уже знакомая мне девушка. Она тоже меня узнала.
     -- Могу я увидеть синьору? -- спросил я.
     На лице девушки  отразилось сомнение, и она  сказала нечто  вроде того,
что  синьора  занята, -- она и профессор Бутали  только вчера поздно вечером
вернулись из Рима.
     -- Я знаю, -- сказал я. -- Но это очень срочно.
     Девушка скрылась на верхней площадке лестницы, и  я, оставшись  ждать в
холле,  заметил,  что  атмосфера  в  доме  снова  изменилась. Куда  девалось
ощущение гнетущей  пустоты, царившей здесь  в  понедельник утром.  \emph{Она
снова дома}. Об этом  говорили  не  только ее перчатки, лежащие на  столике,
пальто, брошенное на стул, но и витавший в холле едва уловимый  аромат, знак
ее присутствия. Только на сей раз она была не одна. Дом заключал  в  себе не
только ее, отчего становился еще более таинственным, более соблазнительным и
пробуждал в душе каждого посетителя, в том числе и моей, непонятное волнение
-- теперь здесь  находился и муж. Это был его дом, и он был  хозяин. Палка в
углу  как  некий  тотем  возвещала  об  этом  миру.  Пальто,  шляпа,  еще не
разобранный чемодан,  связки книг -- в доме чувствовался запах мужчины, чего
не было раньше.
     Девушка сбежала по  лестнице,  и за  ней я услышал  звук голосов,  звук
закрывающихся дверей.
     -- Синьора сейчас спустится, -- сказала девушка. -- Прошу вас, входите.
     Она  провела меня в комнату слева от  холла, в кабинет, где раньше была
наша  столовая.  Здесь тоже  все говорило  о присутствии  мужа. Портфель  на
письменном столе, книги, письма. И слабый, но вполне ощутимый  запах сигары,
выкуренной  вечером после  приезда,  запах, еще не развеявшийся  в  утреннем
воздухе.
     Должно быть, я прождал больше десяти минут, покусывая костяшки пальцев,
прежде чем услышал на лестнице ее шаги. Меня охватила паника. Я не знал, как
и что  сказать.  Она вошла в комнату.  При  виде  меня  на ее  лице, все еще
измученном  и усталом -- казалось,  она постарела  за эти  четыре дня, -- но
вместе с тем горящем нетерпением, отразились разочарование и удивление.
     -- Бео! -- воскликнула она.  -- Я думала, это Альдо... -- Затем, быстро
справившись со своими чувствами,  она  подошла и протянула  мне руку.  -- Вы
должны меня извинить, -- сказала она.  -- Я сама не знаю,  что делаю. Глупая
девочка сказала мне: <Синьор, который обедал здесь в воскресенье вечером>, и
я в своем глупом  нетерпении... -- Она  не потрудилась  закончить  фразу.  Я
понял. В ее глупом нетерпении <синьор, который обедал здесь  в воскресенье>,
мог означать лишь одного- единственного мужчину. И отнюдь не меня.
     -- Мне  нечего вам прощать,  синьора,  -- сказал  я.  --  Напротив, мне
следует перед вами  извиниться. Я услышал от Джакопо, что вы и ваш муж дома,
что вы вернулись поздно вечером, и я не посмел бы беспокоить вас в первое же
утро и в столь ранний час, не будь дело таким срочным.
     -- Срочным? -- повторила она.
     В музыкальной комнате наверху зазвонил телефон.
     У нее  вырвался раздраженный возглас, и, почти шепотом извинившись, она
собиралась выйти из  комнаты, когда  услышала  над  головой  медленные шаги.
Телефонные звонки  смолкли, и до  нас  донеслись приглушенные звуки мужского
голоса.
     -- Произошло именно то,  чего  я так не  хотела, -- сказала она мне. --
Стоит моему мужу начать подходить к телефону и разговаривать сперва с одним,
потом с другим... --  Она  не договорила  и  стала прислушиваться, но сверху
почти ничего  не  было  слышно.  -- Бесполезно, -- она пожала плечами. -- Он
снял трубку, и я ничего не могу сделать.
     Мне было  тяжело  сознавать,  что  я доставляю  ей  неприятности. Более
неподходящее время для визита трудно было бы выбрать. Темные круги у нее под
глазами говорили об усталости и нервном напряжении. В воскресенье вечером их
не было. В воскресенье вечером весь окружающий ее мир мог бы погибнуть.
     -- Как ректор? -- спросил я.
     Она вздохнула.
     -- Настолько хорошо, насколько это возможно в подобных обстоятельствах.
То, что случилось  в начале  недели,  было для него настоящим ударом. Но вам
уже  известно... -- Она  вспыхнула, и  краска  пятнами залила ее от  природы
бледное лицо. -- Ведь именно с вами я разговаривала во вторник  вечером,  --
сказала она. -- Альдо мне сказал. Он потом мне звонил.
     -- За это я тоже должен принести вам свои извинения, -- сказал я. -- То
есть за то, что положил трубку. Я не хотел вас смущать.
     Она перебирала письма на столе и стояла  спиной ко мне. По ее  жесту  я
понял, что продолжение этой темы было бы нежелательно. Моя миссия стала  еще
более затруднительной.
     --  Вы  говорили,  --  сказала она,  -- что имеете  сообщить  мне нечто
срочное?
     Голос наверху стал звучать громче. Слов мы  не могли разобрать, но было
совершенно очевидно, что начался долгий разговор.
     -- Наверное, мне стоит подняться наверх,  -- озабоченно сказала она. --
За последние дни столько всего произошло. Профессор Элиа...
     -- Значит, вы уже слышали? -- спросил я.
     Она всплеснула руками и стала ходить взад-вперед по комнате.
     -- Сегодня утром в первом же телефонном звонке мужу представили  крайне
преувеличенный отчет о том,  что  случилось во вторник вечером,  -- ответила
она.  -- Он узнал  об этом не от самого профессора  Элиа  и не от профессора
Риццио, а от одного из сплетников, которыми кишит это место. Но как бы то ни
было, вред причинен. Муж страшно  расстроен. Немного позднее сюда собирается
прийти ваш брат, чтобы все ему объяснить и хоть немного успокоить.
     -- Синьора, --  сказал  я, -- как раз об  Альдо я и пришел поговорить с
вами.
     Она  вся  напряглась,  и  ее  лицо  превратилось  в маску.  Лишь  глаза
предательски выдавали ее волнение.
     -- О чем именно? -- спросила она.
     -- Фестиваль, -- начал я. -- Я слышал, как брат говорил со студентами о
фестивале. Он стал  для них такой же реальностью, как и для  него, что очень
опасно. Я думаю, фестиваль надо отменить.
     Беспокойство исчезло из ее глаз. Она улыбнулась.
     -- Но ведь в этом все дело, -- сказала она. -- Это всегда так. Ваш брат
сочиняет сценарий. Он делает его таким живым и реальным, что каждый участник
чувствует себя подлинным историческим персонажем. В прошлом году так было со
всеми нами. И результат был просто великолепен. Вам это скажет любой.
     -- В прошлом году меня  здесь не было, -- сказал я. -- Но я знаю, что в
этом году  все будет иначе. Во-первых, действие  будет  разворачиваться не в
герцогском дворце, а на улицах. Студенты будут сражаться на улицах.
     Все еще улыбаясь, она смотрела на  меня с явным облегчением оттого, что
я не затронул тему ее отношений с Альдо.
     -- В  прошлом году мы тоже шли процессией по улицам, -- сказала она. --
Точнее,  шел  мой муж, изображавший  папу Клемента, со своей свитой.  Я была
среди  дам  и  кавалеров, которые  ожидали его во  дворе герцогского дворца.
Обещаю вам -- не будет ничего такого, чего следовало бы бояться. Полицейские
к этому привыкли, все пройдет спокойно.
     --  Разве восстание  может  пройти  спокойно? --  спросил я.  --  Разве
студенты,  а  им,  как  говорят,  будет  выдано  всевозможное оружие,  могут
контролировать свои действия?
     Она всплеснула руками.
     --  Они и в прошлом году были  вооружены. И уж конечно, если кто-нибудь
из них  слишком  увлечется,  его быстро  остановят. Не сочтите меня  слишком
черствой, Бео, но мы уже  три года устраиваем в Руффано  такие фестивали. То
есть мой муж  устраивает с  помощью вашего брата.  Они знают, как  проводить
подобные мероприятия.
     Все  было  бесполезно.  Моя  миссия  потерпела  неудачу.  Точнее,  была
напрасной. Ничто  ее не  убедит, кроме  прямого предательства Альдо  с  моей
стороны. Рассказа  о  том,  что  я  услышал из его собственных уст  накануне
вечером. Но то был запрещенный прием.
     --  По-моему, Альдо изменился,  -- сказал  я, пробуя сыграть на  другой
струне. --  Стал более  мрачным,  более циничным.  Смех  и веселая  болтовня
сменяются внезапным молчанием.
     -- Вы не виделись с ним двадцать два года, -- напомнила она мне. -- Это
тоже надо принимать во внимание.
     -- Взять хотя бы вчерашний вечер, -- не сдавался я. -- Только вчерашний
вечер.  Я  показал ему  старое письмо нашего отца, которое  случайно нашел в
одной  из книг библиотеки.  Письмо к крестному отцу и врачу Альдо, в котором
говорится, какой он прекрасный малыш. Я думал, Альдо будет приятно. Я прочел
ему письмо. Он не сказал ни слова и уехал.
     Ее терпеливая, почти соболезнующая улыбка сводила меня с ума.
     -- Возможно, он был слишком растроган, -- сказала она, -- и  не  хотел,
чтобы  вы это заметили. Он  был  привязан к вашему  отцу,  а  ваш отец очень
гордился им? Во всяком случае, я всегда так думала.  Да, пожалуй, я понимаю,
почему он  забыл с  вами  попрощаться.  Возможно,  Бео,  он  и  кажется  вам
несколько циничным, но это только на поверхности. На самом деле...
     Она замолкла:  внезапно вырвавшиеся наружу чувства не  оставили и следа
от ее кажущейся холодности  и сдержанности. Наверное, подумал я, именно  так
она выглядела  в воскресенье вечером, когда Альдо,  пожелав мне доброй ночи,
вернулся  в музыкальную комнату;  в  тот  вечер, когда  мотороллеры с  ревом
объезжали  город, а замаскированные  студенты врывались в женское общежитие,
чтобы  учинить шутовское  насилие  над  синьориной  Риццио.  <Жена  наиболее
уважаемого   гражданина  пала   жертвой  любострастия>.  Вставал  вопрос  --
которого? В ответе я не сомневался.
     -- Прошу  прощения за то, что  я отнял у вас столько времени, -- сказал
я. -- Когда увидите Альдо,  пожалуйста, не  говорите ему  о  моем визите. Но
попросите его быть осторожным.
     --  Непременно, -- ответила она. -- К тому же мой муж захочет подробнее
узнать программу  фестиваля, хотя,  возможно, состояние здоровья не позволит
ему самому принять в нем участие. Послушайте...
     Телефонный разговор наверху закончился. В комнате, а  затем на площадке
послышались шаги.
     -- Он идет вниз, -- сказала она. -- Ему нельзя спускаться и подниматься
по лестнице. -- Она быстро подошла к  двери  и обернулась. - -  Он не знает,
кто вы.  -- Ее щеки  порозовели. --  Я имею  в виду  ваше родство с Альдо. Я
сказала ему, что кто-то пришел по делу, я и сама не знала точно, кто именно.
     Ее чувство вины передалось мне. Я последовал за ней к двери.
     -- Я пойду, -- сказал я.
     -- Нет, -- возразила она. -- Не сейчас.
     Мы вышли в холл. Ректор  уже прошел половину лестницы. Это  был мужчина
неопределенного   возраста  от  пятидесяти  пяти  до  семидесяти  пяти  лет,
широкоплечий,  среднего  роста,  седовласый,   с  прекрасными  глазами,   не
утративший  красоты, которой он отличался в молодости,  хотя цвет его лица и
говорил о  недавно перенесенной болезни. Сразу  было видно,  что это один из
тех  людей, которые с  первой  же встречи вызывают симпатию, уважение и даже
привязанность. Я почувствовал себя еще более виноватым.
     -- Это синьор Фаббио,  -- сказала жена ректора, когда тот, увидев меня,
замедлил шаги.  --  Он  пришел  с  сообщением  из  библиотеки,  где работает
ассистентом. Он как раз собирался уходить.
     Я  понял,  что ей не  терпится, чтобы  я поскорее  исчез. Я поклонился.
Ректор поздоровался со мной наклоном головы.
     -- Надеюсь, не мое  появление послужило причиной  вашей спешки,  синьор
Фаббио, -- сказал он. -- Прошу вас, останьтесь. Мне бы хотелось услышать про
новую библиотеку, разумеется, если вы можете и мне уделить несколько минут.
     Я  снова  поклонился,  следуя  вдруг пробудившемуся  во  мне  инстинкту
групповода. Синьора Бутали покачала головой.
     -- Гаспаре, врачи  говорят, что тебе не следует  ходить по лестнице, --
возразила она. -- Я  слышала,  как  ты подошел к телефону. Надо было позвать
меня.
     Он спустился  в холл  и встал  между нами. Не сводя с  меня испытующего
взгляда своих прекрасных глаз,  он пожал мне руку, после  чего повернулся  к
жене.
     --  Мне  все равно  пришлось  бы  взять  трубку,  --  сказал он.  --  К
сожалению, новости не из приятных.
     Я хотел идти, но ректор протянул руку и сказал:
     -- Не  уходите.  Дело не личное. Прискорбный несчастный  случай с одним
студентом, которого сегодня утром нашли мертвым у ступеней театра.
     У синьоры Бутали вырвался крик ужаса.
     --  Звонил  комиссар полиции,  --  продолжал  ректор. --  Он только что
услышал  о  моем  возвращении  и  должным   образом   информировал   меня  о
случившемся.  Кажется, --  он повернулся  ко мне,  -- по  причине  известных
событий на прошлой неделе вчера  вечером был  объявлен комендантский час,  и
всех студентов,  за исключением тех,  кто имел  пропуск, предупредили, чтобы
после девяти часов они не покидали своих общежитии и квартир.  Этот юноша, а
возможно, и не он один, нарушил приказ  руководства.  Должно быть, он увидел
патруль,  испугался  и  побежал  кратчайшим  путем,  которым  оказалась  эта
проклятая лестница.  Споткнулся  и, скатившись с  самого верха, сломал  себе
шею.
     Ректор  протянул руку  за палкой,  и синьора  Бутали подала ее ему.  Он
медленно  направился  в  комнату,  из  которой  мы  только  что   вышли.  Мы
последовали за ним.
     --  Это ужасно, -- сказала синьора  Бутали. --  И именно сейчас,  перед
самым фестивалем. Уже было официальное сообщение?
     -- Оно появится в первой половине дня, -- ответил ее муж. -- Такие вещи
невозможно замалчивать. С  минуты  на минуту комиссар будет здесь, чтобы все
обсудить.
     Синьора  Бутали  подвинула   к  столу  кресло.  Ректор  сел.  Казалось,
сероватая бледность его лица еще более усилилась.
     -- Я должен созвать собрание университетского  совета, -- сказал он. --
Извини, Ливия. Тебе  придется сделать много  звонков. -- Он погладил жену по
руке, которую та положила ему на плечо.
     -- Конечно, -- сказала она, делая мне безнадежный жест рукой.
     -- Не могу поверить, что в комендантском часе была такая необходимость,
-- сказал  ректор.  --  Боюсь,  совет  действовал,  поддавшись  панике:  как
неизбежное  следствие,  некоторые  студенты взбунтовались,  что и  привело к
фатальному результату. Разве были крупные беспорядки?
     Он взглянул на меня. Я не знал, как лучше ему ответить.
     -- Несколько  групп  проявили, излишнюю  активность,  -- сказал  я.  --
Похоже, они не очень ладят друг с другом, особенно студенты Э. К. и студенты
гуманитарных факультетов. Объявление комендантского  часа  вызвало  всеобщее
недовольство. Вчера вечером в университетском кафе только о нем и говорили.
     --  Естественно, -- сказал  ректор,  -- и самые  горячие  головы решили
послать руководство ко всем чертям. Если бы  я сам  был студентом, то именно
так и  поступил  бы. --  Он повернулся к жене. -- Умер  мальчик Марелли.  Ты
должна помнить Марелли,  года два назад мы  останавливались  в одном  из его
отелей.  О мальчике я  знаю лишь  то, что он  учился на третьем курсе. Какая
трагедия для родителей. Единственный сын.
     Во рту у меня пересохло.  Синьора  Бутали уже  не  так хотела, чтобы  я
ушел. Возможно, мое присутствие доставило ее мужу некоторое развлечение.
     -- Когда придет врач? -- спросил он.
     -- Обещал в половине одиннадцатого, -- ответила она. -- Он может прийти
с минуты на минуту.
     -- Если комиссар  полиции придет раньше, доктору придется подождать, --
сказал муж. -- Попробуй позвонить ему домой, дорогая.  Если его нет дома, то
он, скорее всего, в больнице и может прийти пешком. Здесь пара минут ходьбы.
     Прежде  чем выйти из комнаты, она немного  помедлила. Возможно,  хотела
дать мне понять, чтобы я не  слишком  его утомлял. Или чтобы я  не говорил с
ним про  Альдо. Мне  же  хотелось одного  --  покинуть  этот дом до  прихода
комиссара. Но прежде я должен был высказаться.
     -- Этот несчастный случай, профессор, -- сказал я, -- не повлечет он за
собой отмену фестиваля?
     Он взял маленькую сигару и раскуривал ее. Поэтому ответил не сразу.
     -- Едва ли, --  наконец, сказал он.  -- В нашем университете около пяти
тысяч  студентов,  и отмена  праздника,  которого они  ждут весь  год, может
привести  к прискорбным  последствиям. Такой  шаг  был бы  ошибочным.  -- Он
затянулся сигарой и нахмурился. -- Нет, -- повторил он. -- Не  беспокойтесь,
отменять фестиваль мы не станем. Но почему это вас интересует, вы в нем тоже
участвуете?
     Вопрос застал  меня  врасплох.  Ректор  остановил на мне  пронзительный
взгляд.
     -- Еще  не  знаю, -- сказал я.  --  Не исключено,  что профессор Донати
захочет поручить мне какую-нибудь небольшую роль.
     --  Хорошо, --  заметил  он. -- Чем  больше  участников, тем  лучше. Он
вскоре  сюда  придет. Я все от него узнаю.  Меня удивила  тема,  которую  он
выбрал  в  этом  году, но  он, без сомнения, отлично  с  ней справится.  Как
всегда. Вы откуда?
     -- Откуда я?
     --  Ваш дом, ваш университет. Насколько  я понимаю,  вы только временно
работаете у нас?
     -- Да, --  ответил  я, чувствуя спазмы в горле. -- Я  из Турина. Работа
была мне нужна лишь на время. У меня диплом по современным языкам.
     -- Хорошо. И что вы думаете о нашей новой библиотеке?
     -- Она произвела на меня большое впечатление.
     -- И как давно вы здесь работаете?
     -- Неделю.
     -- Только неделю?
     Он вынул изо рта сигару и с удивлением посмотрел на меня.
     -- Извините, -- сказал он. -- Я случайно слышал, как горничная говорила
моей жене, что ее хочет видеть господин, который обедал здесь в воскресенье.
Я не знал, что она устраивала большой прием для сотрудников университета.
     Я сглотнул.
     -- Совсем  небольшой,  --  сказал  я.  -- Мне  посчастливилось принести
синьоре  Бутали несколько книг из  библиотеки, и она была настолько любезна,
что сыграла для меня. Приглашение на обед я получил несколько позже.
     -- Понятно, -- сказал ректор.
     Он снова посмотрел на меня. Но взгляд был  несколько иной. Оценивающий.
Взгляд мужа,  который  вдруг задается вопросом, с какой стати его  красавице
жене  пришло  в  голову  играть на рояле совершенно постороннему человеку, а
затем  приглашать его  на обед. Было  очевидно,  что прежде с  ней такого не
случалось.
     -- Вы любите музыку? -- спросил он.
     --  Страстно, --  ответил  я,  надеясь, что наконец-то он  утолит  свой
интерес.
     -- Хорошо, -- снова повторил  он. И  внезапно выпалил следующий вопрос:
-- Сколько всего было гостей?
     Я почувствовал, что попал в ловушку. Ответив,  что гостей было шестеро,
я бы солгал,  в чем он мог убедиться, задав  тот же вопрос жене  и тем самым
поймав в ловушку и ее.
     -- Вы меня неправильно поняли, профессор, --  поспешно проговорил я. --
Прием был в воскресенье утром.
     -- Значит, на обеде вас не было?
     -- Я был и на обеде, -- сказал я. -- Меня привел профессор Донати.
     -- О!
     Я покрылся  испариной. Ничего другого я  не мог сказать.  Всегда  можно
спросить если не жену, то горничную.
     --  Это был  музыкальный вечер, --  объяснил  я. --  Мы пришли  главным
образом  затем, чтобы  послушать игру синьоры  Бутали. Она  играла до самого
нашего ухода. Этот был незабываемый вечер.
     -- Я в этом уверен, -- ответил он.
     Так или иначе, я  совершил оплошность. Приехав на следующий день в Рим,
синьора Бутали могла рассказать ему совершенно другую историю. Например, что
в  воскресенье  вечером  обедала  одна,  а  потом,   почувствовав  внезапное
беспокойство, рано утром отправилась в Рим, чтобы быть рядом с ним.
     -- В Риме, -- сказал он, следуя ходу своих мыслей, -- я  почти  потерял
связь с Руффано.
     -- Да, -- сказал я. -- Это вполне понятно.
     -- Хотя друзья-доброжелатели сделали  все, от них зависящее, чтобы меня
как  следует информировать. Правда,  некоторые  руководствовались  отнюдь не
доброжелательностью.
     Я  улыбнулся.  Точнее, заставил  себя улыбнуться. Ректор снова  буравил
меня взглядом.
     -- Вы сказали, что всего неделю в Руффано? -- снова спросил он.
     -- Сегодня ровно неделя, -- сказал я. -- Правильно. Я приехал в прошлый
четверг.
     -- Из Турина?
     -- Нет, из Рима. -- Я чувствовал, как на лбу у меня выступает пот.
     -- Вы работали в одной из римских библиотек?
     -- Нет, профессор. Я был  там проездом.  Мне вдруг захотелось  посетить
Руффано. Я нуждался в отдыхе.
     Даже  для  меня  самого  рассказ  мой  звучал лживо. Ему  он, наверное,
казался  ложью вдвойне. Я  слишком  нервничал, и он  наверняка  это заметил.
Некоторое  время он  молчал, прислушиваясь к голосу синьоры  Бутали, которая
наверху   разговаривала   по   телефону,   как  несколько  минут  назад   мы
прислушивались к его голосу.
     -- Прошу меня извинить, синьор Фаббио,  -- сказал он после затянувшейся
паузы,  --  за то, что задаю вам столько вопросов.  Видите  ли, в  Риме  мне
досаждали  телефонными  звонками  с  некими намеками  по  поводу  профессора
Донати. Я пытался проследить, откуда звонят, но узнал лишь то, что звонят по
местному  телефону. И  самое странное, что  звонившая -- это  была  женщина,
поскольку я слышал, как она шепотом давала инструкции, - - говорила не сама,
а через третье лицо -- мужчину.  Я  вдруг подумал -- и простите мне,  если я
ошибаюсь, --  что вы могли  бы  быть тем  человеком,  который сумеет кое-что
рассказать мне про эти звонки.
     Должно  быть,  мой  изумленный вид убедил  ректора  в  ошибочности  его
предположения.
     --  Я ничего  не знаю  ни про  какие звонки, профессор, -- сказал я. --
Пожалуй,  лучше  всего   сразу  сказать  вам,  что  я  работаю  в  Генуе,  в
туристической  фирме и сопровождал  автобус с туристами из  Генуи в  Неаполь
через Рим. Разумеется, я  вам не звонил. До  приезда в Руффано я  никогда не
слышал вашего имени.
     Ректор протянул мне руку.
     --  Достаточно,  -- сказал он. -- Прошу вас, больше не думайте об этом.
Выбросьте из головы.  И никому об этом не говорите, прежде всего моей  жене.
Эти  звонки так же неприятны, как  анонимные письма, но  уже  больше  недели
назад они прекратились.
     Над входной дверью раздался тревожный звонок.
     -- Это комиссар полиции, -- сказал ректор. -- Или врач. Еще раз приношу
свои извинения, синьор Фаббио.
     -- Не за что, профессор, -- пробормотал я.
     Я поклонился и пошел к  двери.  Я слышал,  как  девушка  идет встречать
посетителя, а синьора Бутали спускается по лестнице. Я вышел в холл и, когда
открылась парадная дверь, отступил в сторону. Вид комиссара в форме заставил
меня ретироваться еще  дальше, к кухне. Синьора Бутали, провожая комиссара к
кабинету, скрыла меня от его глаз. Затем  она вернулась попрощаться со мной.
Горничная все еще была поблизости и могла нас услышать, поэтому я был  лишен
возможности  предупредить  синьору  Бутали  о разговоре, который я имел с ее
мужем.
     -- Надеюсь, мы скоро вас увидим,  -- сказала она, возвращаясь  к манере
хозяйки, которая спешит выпроводить уходящего гостя.
     -- Я тоже надеюсь, синьора, -- сказал я, и тут муж позвал ее в кабинет.
     Она махнула мне рукой и исчезла.
     По  мощеной дорожке сада я вышел на улицу, где комиссара  ждала машина,
за рулем которой сидел водитель в полицейской форме. Чтобы не проходить мимо
него, я свернул налево и стал быстро спускаться с холма. Неважно, куда идти,
лишь бы оказаться  подальше от полицейской машины.  Я решил немного побыть в
своей комнате  и затем  возвратиться  к дому моего брата.  Известие о смерти
Стефано  Марелли  глубоко потрясло меня, но, пожалуй, не меньше расстроило и
то, что ректор рассказал про анонимные телефонные звонки.
     Дойдя до виа Сан  Микеле и направляясь к пансионату Сильвани, я увидел,
что у двери стоит какой-то мужчина и разговаривает с синьорой. Я сразу узнал
фигуру, обнаженную голову и  профиль. Это был полицейский агент из Рима, тот
самый агент в штатском, которого во вторник я видел в церкви.
     Я находился около дома номер 5 и, инстинктивно нырнув в открытую дверь,
поднялся  на второй  этаж. Постучал  в  дверь квартиры Карлы Распа. Никто не
ответил. Я взялся за ручку, дверь подалась. Я вошел и закрыл за собой дверь.


    ГЛАВА 18

     Я думал,  что  квартира  пуста, но  звук  закрывшейся двери  потревожил
кого-то в  ванной.  Из нее  вышла  женщина в фартуке и с  половой тряпкой  в
руках. Она остановила на мне подозрительный взгляд.
     -- Что вам нужно? -- спросила она.
     -- У меня назначена встреча  с синьориной Распа,  -- солгал  я.  -- Она
сказала, что может задержаться, и просила ее подождать.
     -- Очень хорошо, -- сказала женщина. -- Эта комната готова, но я еще не
прибралась в ванной и на кухне. Устраивайтесь поудобнее.
     Она вернулась в ванную, и я вскоре услышал шум льющейся воды. Я подошел
к окну и, выглянув  на улицу, посмотрел в сторону дома 24.  Мужчина все  еще
стоял  там.  Говорила в основном  синьора  Сильвани, сопровождая  свою  речь
энергичными  жестами.  Говорила  она,  должно быть,  обо  мне.  Рассказывала
агенту, что я каждый день работаю в библиотеке, что и сейчас, наверное, там,
что я  живу под ее крышей ровно  неделю,  что в Руффано я  приезжий. Если он
объяснил ей, кто он такой и предъявил удостоверение, то обязательно попросит
ее показать  мою комнату.  Конечно,  он  поднимется наверх, осмотрит  шкафы,
ящики, мой  саквояж. Он не найдет ничего  полезного для себя.  Документы при
мне.  Пока что  синьора Сильвани не делала никаких попыток пригласить его  в
дом. Оба  были поглощены беседой.  Но вот  женщина,  прибиравшая в квартире,
вернулась в комнату, и я отошел от окна.
     -- Хотите кофе? -- спросила она.
     -- Пожалуйста, не беспокойтесь, -- ответил я.
     --   Никакого  беспокойства,  --  сказала  она.  --  Иначе  что  скажет
синьорина.
     В ее лице было что-то знакомое. Она была молода, далеко не уродлива, но
ее растрепанные волосы говорили о неудачной попытке походить на кинозвезду с
афиши.
     -- Кажется, я вас где-то видела? -- спросила она.
     -- Я тоже об этом подумал, -- ответил я. -- Но Руффано не такой большой
город. Возможно, на улице.
     -- Возможно. -- Она пожала плечами и улыбнулась.
     Женщина  пошла на кухню,  а  я вернулся к  окну.  За то  время, что  мы
разговаривали, мужчина исчез: либо вошел в дом, либо прошел дальше по улице.
Я взял  в  руки  журнал и устроился у  окна, краем глаза посматривая на  дом
синьоры Сильвани. Вскоре женщина вернулась, неся кофе.
     -- Прошу вас, синьор, --  сказала она. -- Я вспомнила,  где вас видела.
Вы  разглядывали  толпу  около  Оньиссанти. Вы  еще  спросили  у  меня,  что
случилось  и почему  приехала полицейская  машина.  На  руках  у  меня  была
маленькая девочка. Она плакала. Помните?
     Я помнил. Руффано и впрямь невелик. Никуда не денешься.
     -- Вы правы, -- сказал я. -- Теперь я  действительно вспомнил. В машину
садились два человека.
     -- Джиджи, -- сказала она. -- Все было так, как я вам сказала, им  надо
было опознать одежду бедной Марты  Зампини. Полицейские отвезли их аж в Рим.
Подумать только, проделать такой путь в  полицейской  машине! Не  будь этого
жуткого дела, путешествие могло  бы им понравиться. Потом ее  тело  привезли
сюда  и вчера похоронили.  Но какое преступление!  И все  из-за десяти тысяч
лир. Проходимец, который это сделал,  никак  не признается. Воровство, да, в
этом  он признается, мой муж прочитал  в газете,  но не убийство.  По-моему,
прибегая ко лжи, он надеется спасти свою шкуру.
     -- Вероятно, -- сказал я.
     Я пил кофе, не сводя глаз с противоположной стороны улицы.
     --  Они вынудят  его  сознаться, --  продолжала она.  -- У полиции свои
приемы, нам это известно. -- Она стояла, глядя, как я пью кофе; разговор был
для нее приятным перерывом в утренней работе.
     -- Вы знали убитую? -- спросил я.
     -- Знала  ли  я Марту Зампини? -- переспросила  она. -- Все,  кто живет
около Оньиссанти,  знали Марту. В старину она и Мария Джиджи работали у отца
профессора Донати. Вы знаете профессора Донати из художественного совета?
     -- Да, я его знаю.
     -- Вчера говорили, что это  он  договорился с полицией привезти  тело и
заплатил  за  похороны. Это  замечательный  человек,  он  многое сделал  для
Руффано, как и его отец до него. Если  бы бедная Марта продолжала работать у
него, то и по сей день была бы жива.
     -- Почему она ушла от него?
     Женщина пожала плечами.
     --  Слишком  много этого.  --  Она  щелкнула  себя  по  шее.  -- Джиджи
говорили, что за последние месяцы она совсем опустилась. Все время грустила.
Но о чем ей было грустить, о ней хорошо заботились.  Мария Джиджи  говорила,
что после войны, с тех пор как Марта рассталась с семейством Донати, она так
и не оправилась. Ей очень недоставало малыша. Она все  время говорила о нем,
о маленьком мальчике, брате  профессора  Донати, который пропал с  немецкими
войсками. Но ведь это жизнь, разве нет? В жизни всегда что-то не ладится.
     Я допил кофе и отодвинул поднос.
     -- Благодарю вас, -- сказал я.
     --  Будем  надеяться,  что  синьорина Распа  не слишком задержится,  --
сказала она и,  остановив на мне хитрый  взгляд, добавила:  -- Она красивая,
правда?
     -- Очень красивая, -- согласился я.
     -- У синьорины много  поклонников, -- сказала она. -- Уж я-то знаю, мне
часто приходится прибирать после того, как они здесь обедают.
     Я улыбнулся, но от комментариев воздержался.
     --  Ну что ж, -- сказала  она, --  мне пора  уходить.  Надо еще кое-что
купить,  до  того  как  муж  придет  на   перерыв.  Слава  Богу,  моя   мать
присматривает за малышкой, пока я работаю здесь у синьорины.
     Перед  домом 24 по-прежнему не было признаков жизни. У  агента уже было
достаточно времени,  чтобы осмотреть мою комнату и спуститься. Возможно,  он
тоже пьет  кофе  с синьорой Сильвани. Я сделал  вид, будто увлекся журналом.
Минут через пять женщина вернулась из  кухни. На  ней был длинный джемпер, в
руках она держала нитяную сумку.
     -- Я  ухожу, -- сказала  она.  -- Надеюсь, вы проведете приятный день с
синьориной.
     -- Благодарю, -- сказал я.
     Она попрощалась  и вышла из квартиры. Я  слышал,  как она спускается по
лестнице, затем увидел, как она идет по  виа Сан Микеле.  Я стоял у окна, не
сводя глаз с  дома 24, но  из  него никто не выходил. Должно быть, агент уже
ушел. Должно  быть,  ушел,  когда женщина предложила  мне  кофе.  Теперь он,
видимо, где-то  в университете, наводит справки в регистрационном бюро или в
библиотеке.  И значит, в библиотеку вход  мне заказан. В пансионат  Сильвани
тоже. Укрытием для меня могли  служить только квартира, в которой я сидел, и
дом брата на виа деи Соньи. Но если я покину эту квартиру, то по пути к дому
Альдо могу повстречаться с агентом. Не исключено, что он дожидается, когда я
вернусь в пансионат синьоры Сильвани.
     Я вынул из кармана сигареты и закурил. Мне пришел на ум бедный  студент
Марелли, сломавший шею у подножия театральной лестницы.  Той самой лестницы,
на которой  в  прошлую  пятницу  я  встретил  испуганного  юношу.  Очевидно,
студента.  В тот день  не было комендантского  часа,  но,  видимо, стражники
Альдо  допрашивали  и его, следуя  правилам их фантастической  средневековой
игры. На сей  раз  игра завершилась смертью. Уравновесились ли весы небесной
справедливости? Закончена ли игра?
     В качестве  директора художественного совета Альдо был членом правления
университета. Значит, он  будет присутствовать на собрании, которое созвал у
себя ректор. И, как все остальные, примет объяснение,  выдвинутое в качестве
причины смерти  Марелли, -- студент испугался и бросился  бежать от патруля,
-- но в глубине души он не может не знать истинной причины.
     Я посмотрел на  часы.  Двадцать  пять  минут  двенадцатого. Я  принялся
мерить шагами комнату. Затем выглянул в окно. Перед домом 24 ни души.  Когда
Карла Распа вернется, чем я объясню ей свое присутствие в ее квартире?  Я не
видел ее с четверга,  с  того самого  вечера, когда столь  нелюбезно  с  ней
обошелся. Для извинений момент не совсем подходящий.
     Я  пошел  в ванную.  На  полках  стояли разные  флаконы  и  бутылки, на
табурете лежал халат. Над ванной  на распялке  висела торопливо простиранная
ночная  рубашка. В биде почти  до  самых краев стояла покрытая мыльной пеной
вода,  и  в ней мокли несколько пар чулок. От их  вида меня затошнило.  Едва
сдерживая рвоту, я вернулся на кухню. Весь этот интимный беспорядок напомнил
мне гостиничные  номера далекого прошлого:  во  Франкфурте, в других городах
рядом с так же замоченным нижним бельем  моей матери валялись мужские носки,
носовые платки, зубные щетки, флаконы с лосьоном для волос. К ванне прилипли
волосы. От этого у меня, двенадцатилетнего мальчика, выворачивало  живот. По
всей  Германии и до самого Турина  меня преследовал смрад похоти. Я и теперь
не забыл его.
     Я  снова подошел к  открытому окну,  сел и закурил еще  одну  сигарету.
Интересно, подумал  я,  что  представляет  собой  женщина, которая  в порыве
ревности преследовала  анонимными телефонными  звонками  лежащего  в римской
больнице   ректора.   Возможно,   отвергнутая  любовница   моего  брата  или
претендентка, чьи  претензии на  эту роль не увенчались успехом? Кто  бы  ни
была эта женщина, она, должно быть, догадывалась об отношениях между Альдо и
женой ректора. Хоть звонки и прекратились,  Альдо  необходимо предупредить о
них до  того, как он увидится с  ректором. Пожалуй, надо позвонить Джакопо и
попросить его передать Альдо, чтобы тот, как только вернется домой, позвонил
мне сюда, на квартиру Карлы Распа.
     Я перелистал телефонный справочник и нашел номер. Попросил телефонистку
соединить меня и стал ждать.  Никто не ответил.  Либо Джакопо нет дома, либо
он в своей комнате. Я положил трубку и снова  подошел к окну. Вверх по улице
с  криками и  свистом шла стайка студентов,  одетых в  маскарадные костюмы и
шляпы. Один из них  нес в руке палку с привязанным на конце пакетом  и совал
ее прямо в лица прохожих.
     --  Помогите бедным школярам,  --  взывал  он.  --  Любое,  даже  самое
ничтожное даяние есть благо. Каждый  дарованный грош  поможет какому- нибудь
бедному   школяру  завершить   образование.  Благодарю,  синьор.  Благодарю,
синьорина.
     Проходивший  мимо  мужчина  пожал  плечами и  что-то  бросил  в  мешок.
Подбадриваемая  свистом  и  улюлюканьем девушка поступила так же и,  смеясь,
скрылась. Студенты веером  растянулись  во всю ширину улицы. Они  остановили
спускавшуюся по холму  машину, и палка оказалась перед самым носом водителя.
Студент  раскланялся в знак благодарности  и широким  жестом сорвал с головы
шляпу.
     -- Благодарю, синьор. Желаю здравия и счастья.
     С пением  и криком они  прошли вверх по улице и свернули в  направлении
пьяцца делла Вита.  На  колокольне рядом с собором пробило двенадцать,  и не
успели  последние удары  замереть в воздухе,  как их подхватили колокола Сан
Чиприано. Во всех уголках Руффано колокола возвестили о наступлении полудня,
и я подумал  о тех беглецах, которые много столетий назад искали убежища под
сенью церковных  алтарей.  Интересно, если я поступлю так же, найду я защиту
или  ризничий  Сан  Чиприано  бросит на  меня испуганный  взгляд  и  побежит
доносить в полицию?
     Затем я  услышал  шаги  на  лестнице.  Открылась дверь.  Это была Карла
Распа. Она уставилась на меня с немым изумлением.
     -- Я как раз решал, -- откровенно признался я, -- остаться мне здесь, в
вашей квартире, или искать убежища в церкви.
     -- Это зависит  от  вашего  преступления, --  сказала она, закрывая  за
собой дверь. -- Возможно, вам надо сперва исповедаться.
     Она  положила  на стол  сумку и  пакет  с  книгами.  Затем смерила меня
взглядом.
     -- На наше  свидание  вы  опоздали  ровно на  тридцать шесть  часов, --
сказала она.  --  Час,  от  силы  два,  я,  куда  ни  шло, подожду, но потом
предпочту найти замену.
     Она достала  из  сумки сигареты  и закурила.  Затем  прошла на  кухню и
вернулась с подносом, на котором стояли два стакана и бутылка чинзано.
     -- Полагаю, вы  смылись из опасения потерпеть фиаско. Такое случалось и
с молодцами покрупнее. Но я обычно с этим справляюсь. Всегда есть средства и
возможности. -- Она разлила чинзано. -- Мужайтесь! -- сказала  она. --  Пока
не попробуешь, не узнаешь, как это здорово.
     Она  подняла  свой стакан и улыбнулась мне. Большего великодушия мне не
доводилось  встречать.  Я  тоже  взял стакан  и,  пока  пил чинзано,  принял
решение.
     --  Я  здесь не  затем, чтобы извиняться за четверг,  -- сказал я, -- и
восстанавливать утраченную  репутацию. Просто я думаю, что меня  разыскивает
полиция.
     --  Полиция?  --   переспросила  она,   опуская  стакан.   --  Вы  что,
действительно совершили преступление или только шутите?
     -- Я  не совершал  никакого  преступления, -- сказал я. -- Десять  дней
назад я  случайно оказался на месте убийства и подозреваю, что полиция хочет
меня допросить.
     По моему лицу  Карла  Распа  поняла, что я не  шучу. Она  протянула мне
сигарету.
     -- Вы имеете в виду убийство этой старухи в Риме? -- спросила она.
     --  Да,  -- ответил я. -- В  ту ночь, когда  ее убили, я дал  ей десять
тысяч лир.  Неважно,  почему я это  сделал. Утром я узнал про  убийство. Нет
нужды говорить  вам, что я не  имею к нему никакого отношения,  но  я дал ей
деньги за несколько  минут до этого.  Отсюда  ясно, что  полиция может  мною
интересоваться.
     --  Почему? -- спросила она.  -- Разве  преступника не поймали? Об этом
сообщалось в газетах.
     --  Да, поймали. Но  он сознается в краже  десяти  тысяч лир и отрицает
убийство.
     Она пожала плечами.
     -- На его месте я  поступила бы точно так  же, --  сказала  она. -- Это
дело полиции. Вам-то что беспокоиться?
     Я  понял,  что  надо  все  объяснить.  Я  рассказал  ей про  английских
туристок, о том, как водил их в полицию, но не упомянул о своем подарке и на
следующий день уехал в Руффано.
     -- Зачем вы это сделали? -- спросила она.
     --  Потому  что  я  узнал  эту  женщину,  --  ответил  я.  --  И  чтобы
окончательно убедиться, приехал сюда.
     Она  допила  вино и,  видя,  что мой стакан  пуст, налила мне еще. В ее
манерах почувствовалась некоторая сдержанность.
     -- В газетах я  читала, что убитая приехала из Руффано, -- сказала она.
-- Откуда вы ее знаете?
     -- Я здесь родился, -- сказал я. -- И до одиннадцати лет жил в Руффано.
     Она через стол метнула на меня взгляд,  затем  наполнила свой  стакан и
села на диван, положив под спину подушку.
     -- Значит, вы всю неделю лгали, не так ли? -- спросила она.
     -- Можно сказать и так.
     -- И теперь ваша ложь обернулась против вас?
     -- Не  столько  ложь, сколько то, что я  не сказал  всю правду  римской
полиции, -- сказал  я.  -- И то обстоятельство, что, по-моему, один  агент в
штатском узнал меня во время панихиды по Марте. Это было во вторник. Едва ли
он увидел в этом обычное  совпадение. Час назад тот же агент наводил справки
в доме 24. Я видел его у двери с синьорой Сильвани.
     Она откинулась на подушки и выпустила несколько колец табачного дыма.
     -- Совпадение или нет,  --  сказала она, -- это наверняка покажется ему
подозрительным.   Но  если  в   Риме  задержали  того  человека,   зачем  им
беспокоиться здесь на ваш счет?
     -- Я уже  сказал вам. Он отрицает убийство.  Вполне возможно,  что  ему
поверили и поиски убийцы продолжаются.
     Она ненадолго задумалась, затем посмотрела на меня:
     -- А что, если я тоже ему верю?
     Я пожал плечами и двинулся к двери.
     -- В таком случае вы можете сообщить обо мне полиции по телефону.
     В этот момент зазвонил  телефон. Мне показалось, что это сама судьба, -
- игра закончена. Она знаком попросила меня не уходить и сняла трубку.
     --  Да? Да,  Джузеппе... Завтрак? -- Она помедлила, взглянула на меня и
покачала головой. -- Нет, нет... это невозможно. Ко мне должны прийти.  Один
студент с матерью, с минуты  на минуту.  Не  знаю, Джузеппе, не могу строить
планы...  Если  можно, я  позвоню  тебе днем в  библиотеку.  Всего.  --  Она
положила трубку  и  улыбнулась. -- Это его угомонит на несколько часов. Ваше
счастье, что он позвонил,  а не  сразу  пришел. У  нас была  предварительная
договоренность,  которую, как вы  видели  и,  надеюсь, оценили, я  ради  вас
отменила. Ах, не беспокойтесь. Нам не придется выходить. Я приготовлю омлет.
-- Она спустила ноги с дивана и пригладила волосы.
     -- Так вы не считаете меня убийцей? -- спросил я.
     -- Нет, -- сказала она. -- Откровенно говоря, я сомневаюсь,  что  у вас
хватит духу убить пчелу, не говоря о женщине.
     Карла Распа направилась на кухню, я  последовал за ней. Она возилась со
сковородками на  плите, сняла  с полок тарелки. Я сел на  стул и  смотрел на
нее. Моя исповедь  послужила к  очищению. Наши  отношения казались не такими
натянутыми.
     -- Наверное, вы хотите, чтобы я  вывезла вас  из Руффано?  --  спросила
она. -- Это будет несложно. Я могу снова одолжить машину.
     -- Не из  Руффано, -- сказал  я ей. -- Всего-навсего вверх по холму, до
дома на виа деи Соньи.
     -- Значит, у вас есть друг, который все про вас знает?
     -- Да, -- сказал я.
     Она  что-то пробормотала сквозь зубы, вылила в миску  яйца  и  стала их
взбивать.
     -- И кто же это?
     Я колебался.  Свою  судьбу я уже  вручил ей  в  руки, что  же до судьбы
брата...
     -- Можете не говорить. Я уже догадалась,  -- сказала она. -- Вы забыли,
что Руффано -- маленький город. Женщина,  которая  приходит  сюда убираться,
живет рядом с  Оньиссанти, и я уже несколько  дней назад  слышала от нее все
подробности про убитую. Старая Марта много лет жила в семье Донати и нянчила
Альдо Донати, когда тот был ребенком. Не  потому  ли  вы ее  помните, что  в
детстве бывали у них?
     Она проявила  редкую догадливость.  И все же знала  не  всю правду. Это
было мне на руку.
     -- Откровенно говоря, да, -- сказал я.
     Над сковородой поднялся дым, и она вылила на нее яйца.
     -- Итак, вы пошли и выложили свою  историю Альдо Донати? И вместо  того
чтобы посоветовать бежать отсюда со всех ног, он предложил вам остаться.
     -- Что-то вроде того.
     -- В прошлое воскресенье?
     -- Да, -- сказал я.
     -- Так, значит, именно с вами Донати провел тогда весь день и вечер?
     -- Да, -- снова сказал я.
     Омлет был готов. Карла Распа выложила его на блюдо и поставила на стол.
     -- Ешьте, пока горячий, -- сказала она, подвигая для себя стул.
     Я стал есть, размышляя над тем,  что еще она  спросит. Пока мы ели, она
молчала, лишь  раз  поднявшись из-за стола, чтобы принести миску с салатом и
бутылку  вина.  На  ее  губах  играла загадочная улыбка.  Во мне  проснулось
любопытство.
     -- Чему вы улыбаетесь? -- спросил я.
     -- Меня вдруг осенило, -- сказала она. -- Раньше надо  было догадаться,
когда ваш благородный друг не удосужился ответить на мое письмо. Женщины его
не интересуют. Товарищ давних детских игр куда более соблазнителен. Особенно
с таким детским личиком, как у вас.
     Никто бы не оценил  это забавное предположение  лучше Альдо. Я не знал,
то ли протестовать, то ли пропустить его мимо ушей.
     --  Ну что, -- продолжала она, -- жизнь полна потрясений. Хотя про него
я бы такому не поверила. Лишнее доказательство тому, как часто мы ошибаемся.
И  все  же сомнительно. Подобные эскапады могут приесться. --  Она задумчиво
подцепила  вилкой салат.  --  Среди  студентов  ходили  какие-  то  странные
разговоры,  -- вслух  размышляла  она. -- Все  эти  репетиции  за  закрытыми
дверями в герцогском дворце -- за ними могло крыться нечто другое. Если так,
то в субботу Донати меня просто  одурачил.  А я- то была готова  идти за ним
хоть в могилу.
     Я по-прежнему молчал. Любое замечание могло привести к катастрофическим
последствиям.
     --  Вы знаете,  что  вчера вечером  один студент сломал  себе  шею?  --
спросила она.
     -- Слышал какие-то слухи.
     -- Пока это неофициально, но скоро объявят. Нарушил комендантский час и
бежал  от  патруля.  По  крайней  мере,  существует такая версия.  Парень  с
третьего курса Э.  К. Остается  лишь догадываться,  как  они ответят на  его
смерть. Она может послужить последней каплей.
     Карла Распа  встала  из-за  стола  и снова  вернулась с  фруктами.  Она
выбрала себе грушу и ела ее, держа обеими руками: сок тек по ее подбородку.
     -- Последняя капля... что вы имеете в виду? -- спросил я.
     -- Взрыв между их компанией и нашей, -- сказала она. -- Если так, то да
поможет  всем нам  Бог, когда  завтра Донати выведет своих  исполнителей  на
улицы.  Его решение пригласить для  участия в фестивале  студентов Э. К.  не
примирит  враждующие  фракции,  как  он   полагает,  результат  будет  прямо
противоположным.  -- Она  рассмеялась и, высосав  кожуру груши, бросила ее в
ведро  под  мойкой.  --   Ваш  председатель  художественного  совета  женщин
вооружать не собирался, но вот что я вам скажу. Большинство девушек, которым
я читала лекции  последние  несколько  дней, полны  решимости не  пропустить
сражение, и, если студенты Э. К. нападут на их приятелей, мы увидим, как все
черти вырвутся  на свободу.  Мне жаль  полицейских. -- Она подошла к плите и
стала  подогревать  кофе. --  Во всяком  случае, тогда им будет не до вас. В
убежище  Альдо Донати вы будете в полной безопасности.  Что  у него  за дом?
Монастырь или дворец? Весь в коврах или с голыми полами?
     -- Если вы одолжите машину  и отвезете меня  туда,  то сможете  увидеть
собственными глазами, -- сказал я.
     И тут же  пожалел об этом. У Альдо и без того немало противников, чтобы
прибавлять  к  ним Карлу  Распа. И тем  не менее без ее  помощи я  не  видел
возможности добраться до дома на виа деи Соньи.
     --  Вы  правы,  --  сказала  она,  улыбаясь. --  Если я лично  доставлю
профессору его маленького дружка, ему придется пригласить меня в дом.
     Снова зазвонил  телефон.  Она  пошла в гостиную снять трубку. Я встал и
прислушался. Как всякому беглецу, мне казалось, что каждый телефонный звонок
имеет прямое отношение ко мне.
     --  Нет,  нет. Я все еще  жду их,  --  нетерпеливо говорила она,  тряся
головой. --  Наверное, их  что-то задержало.  Ты же  знаешь, какие толпы  на
улицах.  -- Она прикрыла трубку рукой и прошептала  мне  с  противоположного
конца комнаты: -- Снова Джузеппе. Он думает, я жду гостей. -- Она сняла руку
с трубки. -- У тебя собрание. Без четверти два. Понимаю. В доме  ректора. Он
вернулся?  --  Она с волнением посмотрела на меня. -- Естественно, по поводу
несчастного  случая. Интересно, что  он скажет. А профессор Донати там  тоже
будет? Понятно... Позвони мне, когда освободишься. Пока. -- Она снова пришла
на кухню, улыбаясь. -- Бутали вернулся. Без четверти два в его доме начнется
собрание университетского  совета. Когда он узнает,  что творится  здесь всю
последнюю неделю, у него случится еще один тромбоз.
     Карла  Распа подошла  к плите и вернулась с  кофе. Я  взглянул на часы.
Начало  второго. Я  подошел к  окну и  выглянул на улицу. У  тротуара стояла
машина, которую мы одалживали во вторник вечером.
     -- Джузеппе не знает, будет Донати на собрании или нет, -- сказала она.
-- Не вижу смысла подбрасывать вас к нему, если мы не  можем прибыть по всем
законам приличия, то есть в присутствии хозяина.
     -- К черту  приличия, -- сказал я. -- Главное -- отвезти меня  туда. На
этом ваши обязанности заканчиваются.
     -- Но я вовсе не хочу, чтобы они заканчивались.
     В квартире этажом  выше послышался шум. Потолок сотрясался под тяжелыми
шагами.
     -- Мой сосед с  машиной, -- сказала Карла Распа. Она подошла  к двери и
вышла на площадку. Пройдя до половины лестничного пролета, она крикнула:  --
Вальтер!
     Сосед отозвался.
     -- Могу я на полчаса одолжить  твою машину? --  спросила она. -- У меня
важное дело, и пешком мне не управиться.
     Сосед сверху что-то прокричал в ответ, но слов я не разобрал.
     -- Да, -- крикнула она, -- к половине третьего ты получишь ее обратно.
     Она вернулась в комнату, улыбаясь.
     --  Он очень любезен,  -- объяснила  она. --  Но,  разумеется, я и сама
приложила к  этому руку.  Добро за добро. Выпьем кофе,  и в  путь.  Нам надо
застать вашего прославленного друга за вторым завтраком.
     -- Может быть, мне сперва позвонить ему? -- предложил я.
     Она помедлила, потом покачала головой.
     -- Нет, -- твердо сказала она. -- Он может дать вам от ворот поворот. А
я не намерена упускать единственную возможность проникнуть в его дом.
     Я  надеялся, что  брата  не  окажется  дома и меня впустит Джакопо.  Мы
допили кофе,  и она пошла в  ванную. Когда она вернулась, от нее еще сильнее
пахло духами, а на ресницах лежал еще более толстый слой туши.
     -- Боевая раскраска, -- коротко бросила она. --  Не то  чтобы я слишком
надеялась, но никогда нельзя знать наперед.
     Я выглянул из окна на улицу. Поблизости никого не было.
     -- Пойдемте, я готов, -- сказал я.
     Следом за Карлой Распа я спустился  по лестнице и вышел из дома. Открыл
перед ней дверцу машины, и она устроилась на месте водителя.
     -- Шофером  буду  я, -- сказала она,  -- а  вы  можете сесть  сзади. На
улицах полно полицейских и агентов  в штатском, но, увидев меня за рулем, на
вас они и не взглянут.
     Ее юмор  оказался заразительным.  Впервые  за весь  день мне захотелось
рассмеяться. Машина двинулась с места и поехала к виа деи Соньи. Вела она не
слишком профессионально,  зато быстро.  Пару  раз  мы  чуть  было  не  сбили
прохожего, вознамерившегося перейти улицу на перекрестке.
     -- Осторожнее, -- сказал я, -- иначе полиция и вами заинтересуется.
     Она выбрала долгий  круговой путь по виа делле Мура, чтобы не проезжать
мимо ректорского дома на виа деи Соньи. <Альфа-ромео> у  подъезда дома номер
2 не  было,  и  я вздохнул  с  облегчением. Моя  спутница вышла из машины  и
огляделась. Я бросил взгляд на часы. Около половины второго.
     -- Идите первым, -- сказала  Карла Распа, -- и не думайте, что  сможете
от меня отделаться. Я здесь, чтобы остаться.
     Мы подошли  к  двери Альдо, и я позвонил, моля Бога, чтобы  нам  открыл
Джакопо.  Так и вышло.  Увидев меня, он  смутился, и смущение  его еще более
возросло, когда он понял, что я не один.
     -- Профессора нет дома, -- поспешно сказал он.
     -- Это не имеет значения, -- возразил я. -- Я войду и подожду. Эта дама
-- синьорина  Распа.  Я  обещал  ей показать  портрет в гостиной,  синьорина
интересуется картинами.
     Джакопо пришел в еще большее замешательство.
     --  Профессора Донати уже ждет один посетитель,  -- начал  он, но Карла
Распа с веселой улыбкой решительно прошла мимо него.
     -- Значит, нас будет трое, -- сказала она.
     Следом  за ней я подошел к  двери  гостиной, пытаясь не дать ей  войти.
Поздно. Она уже  открыла дверь. На диване  сидела женщина.  Увидев  нас, она
протестующе привстала, но, поняв, что мы  ее заметили, застыла, не говоря ни
слова.
     Это была синьора Бутали.


    ГЛАВА 19

     Не знаю,  которая из  двух женщин  была более удивлена  и расстроена. И
виноват в этом был я.
     -- Прошу  прощения, синьора, --  сказал я.  --  Профессор Донати просил
меня зайти, и боюсь, что я пришел раньше времени. Разрешите  представить вам
синьорину Карлу Распа, которая любезно подвезла меня.
     По лицу синьоры  скользнула холодная  улыбка и  тут  же исчезла. Глаза,
будто не замечая нас, с немым упреком смотрели на Джакопо.
     -- Добрый день, синьорина, -- сказала она.
     Менее растерявшаяся Карла Распа  быстро оправилась. С заметной бравадой
она подошла к синьоре Бутали и протянула ей руку.
     -- Мы никогда не встречались, синьора, -- сказала она,  -- да и с какой
стати? Хоть мы и делим университетскую жизнь, живем мы  в разных мирах. Я --
скромный  сотрудник факультета истории искусств и большую часть времени вожу
группы студентов по герцогскому дворцу. Надеюсь, ректору лучше?
     -- Благодарю вас, -- ответила синьора Бутали. -- Ему лучше, но он очень
устал. Мы приехали только вчера вечером.
     --  И  нашли весь Руффано в  волнении, пиком которого явилась внезапная
смерть одного студента. Хорошо возвращение! Я очень сочувствую вам обоим.
     Упоминание  столь острой  темы  было явно не  ко  времени. Лицо синьоры
Бутали стало совершенно непроницаемым.
     -- Случай действительно трагический, -- сказала она. -- Но ни про какие
волнения мне ничего не известно, ректору тоже.
     Карла Распа, улыбаясь, посмотрела на меня.
     -- Профессору и  синьоре  Бутали повезло, --  заметила она. --  Мы же с
вами  были свидетелями, по крайней мере,  одного  бурного события. Возможно,
его будут  обсуждать на собрании. -- Она снова обратилась к супруге ректора:
-- Синьор Фосси, библиотекарь, мой добрый знакомый, - - объяснила она. -- Он
мне сказал, что без четверти два они встречаются в вашем доме.
     Синьора наклонила голову.  Комментарии  она сочла излишними.  Наступило
неловкое молчание. Джакопо,  который  все  это время стоял у  двери,  исчез,
предоставив мне проявить инициативу. Я посмотрел на часы.
     -- Не забудьте, -- напомнил я Карле Распа,  -- что  вашему соседу нужна
машина.
     -- Еще  рано,  -- возразила  она.  -- Я  обещала вернуть ее к  половине
третьего. Какая очаровательная комната! --  Она отошла на  несколько шагов и
обвела жадным взглядом  мебель и убранство. Затем подошла  к  портрету моего
отца. -- Полагаю, это Донати-старший? -- заметила она. -- Не так красив, как
сын, к тому же ему не  хватает  неотразимого шарма профессора. Все эти вещи,
наверное, из  его старого дома?  Не  тот ли это дом, в котором теперь живете
вы, синьора?
     Она  метнула взгляд на  синьору Бутали, которая  --  больше, чем когда-
либо, походя на знатную даму с портрета в герцогском дворце -- поклонилась с
чисто флорентийским высокомерием.
     -- Вы правы, -- ответила она. -- Мы им очень довольны.
     -- Интересно, профессор  Донати не чувствует досады по этому поводу? --
Карла Распа улыбнулась.
     -- Он никогда об этом не говорил, -- последовал ответ.
     Атмосфера, и без того прохладная, грозила сделаться ледяной.
     Синьора, которая пришла первой и была старше, продолжала стоять. Однако
моя спутница, пренебрегая протоколом, примостилась на краю дивана.
     -- А если и говорил, то наверняка обиняками, -- сказала  она, закуривая
сигарету  и предлагая другую синьоре Бутали,  которая отрицательно  покачала
головой. -- Но он, в  конце концов, выманит его у вас  силой своих волшебных
чар. У него завораживающие глаза. Вы согласны, Армино?
     Она одарила меня многозначительной  улыбкой  и выпустила изо рта кольцо
дыма.  Памятуя о характере связи, в которой она подозревала меня и Альдо, не
приходилось сомневаться,  что  положение  казалось  ей  интригующим  и  даже
забавным.
     -- Глаза у него темные, -- сказал я. -- Уж не  знаю, завораживающие или
нет.
     -- Его актеры  считают их именно такими. Как мужчины, так и женщины, --
продолжала  Карла  Распа,  поглядывая на синьору Бутали. --  Они  очень  ему
преданны, все  до  единого. Пожалуй,  как  и  все  мы,  скромные  сотрудники
университета, они надеются, что он обратит внимание лично на каждого из них.
     После еще одной паузы она повернулась лицом к жене ректора и сказала:
     -- В  этом  году вы  не принимаете участия, синьора.  Какая  жалость. В
прошлогоднем  фестивале  вы под превосходным руководством профессора  Донати
была прекрасной герцогиней Руффанской.
     Синьора ограничилась наклоном головы.
     --  В  этом году  репетиции  проводились  с  такой таинственностью,  --
продолжала Карла  Распа,  теперь явная  хозяйка положения.  --  Совещания до
поздней ночи за закрытыми дверями. Никаких женщин. Вход по билетам только на
открытые  собрания.  Мне  посчастливилось  получить  два  билета  от  самого
председателя,  и  я  взяла  с  собой  Армино.  Должна признаться,  это  было
настоящее откровение.  Впрочем, вы, разумеется, присутствовали на одной-двух
репетициях?
     Синьора  Бутали,  с  такой уверенностью  игравшая  в  своем  доме  роль
хозяйки, под  чужой крышей выглядела очень ранимой. Сама ее поза  со сжатыми
руками, в которых не  было  ни перчаток, ни сумочки,  --  должно  быть,  она
поспешила  сюда,  движимая порывом  перехватить моего брата,  прежде  чем он
встретится с ее мужем, -- говорила о слабости и беззащитности.
     -- Боюсь, что  нет, -- возразила она. -- Это было невозможно. Последний
месяц я так много времени проводила в Риме.
     Синьора Бутали украдкой опустила глаза на часы, затем остановила на мне
свой  скорбный,  умоляющий  взгляд.  Я  ничего не  мог  сделать.  Оставалось
надеяться на  возвращение Альдо,  который  сам найдет выход из  создавшегося
положения. Не в  моей власти было  выставить Карлу Распа  из  дома и  не  во
власти синьоры  Бутали.  Захватчица,  сознавая  свое могущество и  нимало не
заботясь о том, что вмешивается в чужие  дела, перехватила взгляд  синьоры и
усмотрела в нем враждебное ко мне отношение.
     -- Профессора  Донати,  наверное,  задержали,  --  сказала она. --  Для
Армино  это не  имеет  значения,  он  может ждать  здесь  целый  день,  если
чувствует к тому склонность. Так ведь, Армино?
     -- Я в его распоряжении, -- коротко ответил я.
     --  Какой прелестный  уголок,  -- продолжала  Карла  Распа,  прикуривая
следующую  сигарету от  окурка предыдущей. -- Ни  транспорта, ни бесконечных
студенческих   шествий,   ни  подглядывающих  соседей,  которым  только  дай
посплетничать, кто входит, кто уходит. Ваш дом, синьора, неподалеку отсюда?
     -- Да.
     -- Очень удобно для  профессора  Донати на  случай, если  он  захочет о
чем-то посоветоваться с  ректором.  Ах да,  вы  же  сказали,  что  так много
времени провели в Риме.
     Теперь в голосе Карлы Распа звучала ирония.  Еще один намек  на близкое
соседство Альдо с домом номер 8, и она  может перейти к прямым оскорблениям.
Если  это  случится,  размышлял  я,  как  поступит синьора  Бутали:  ответит
сокрушительным ударом или подставит вторую щеку?
     --  К счастью  для учеников, берущих  у  вас  уроки  музыки,  вы смогли
вернуться перед выходными, --  продолжала она.  -- Двое-трое из них посещают
мои лекции  и говорят  про вас с  большой благодарностью.  Думаю, мало  кому
пришлось пропустить хоть одно занятие из-за вашего отсутствия.
     --  Синьора Бутали ставит  чужие  интересы выше  своих собственных,  --
объяснил я. -- На прошлой неделе она нашла время поиграть даже для меня.
     Мое вмешательство к  добру не привело.  Напротив, оно  только распалило
аппетит Карлы Распа.
     --  Психологи говорят нам,  что  игра  на фортепиано оказывает лечебное
воздействие,  -- заметила  она, --  давая полную волю чувствам. Вы согласны,
синьора?
     Мускулы на лице жертвы напряглись.
     -- Музыка помогает расслабиться.
     -- На меня она  бы  не подействовала, -- вздохнула Карла. -- Разве  что
дуэт. В нем есть нечто стимулирующее. Вы не пробовали дуэты, синьора?
     На  сей  раз  подтекст  уже не вызывал никаких  сомнений. В воскресенье
вечером, когда мы трое  -- Альдо, синьора Бутали и я -- при свечах сидели за
обеденным столом, подобное замечание было  бы воспринято  как некий  вызов в
любовной  игре,  в  которой  все мы  были заняты.  Синьора  бы  улыбнулась и
парировала  этот вопрос  как-нибудь не менее  легкомысленно. Но  не сегодня.
Теперь то был выпад, имеющий целью проверить слабость защиты.
     -- Нет, синьорина, -- ответила она. --  Такие занятия я оставляю детям.
Мои ученики занимаются, чтобы стать преподавателями.
     Карла  улыбнулась.  Я чувствовал,  что  она  собирается  с  силами  для
смертельного удара. Настало  время мне  вмешаться. Но прежде чем я успел это
сделать,  стук  двери  возвестил  о чьем-то  прибытии. Из  холла  послышался
торопливый шепот  Джакопо,  возглас упрека  -- моего брата,  затем наступила
зловещая  тишина.  Синьора   Бутали  побледнела.  Карла  Распа  инстинктивно
загасила сигарету. Дверь открылась, и в комнату вошел Альдо.
     -- Я чрезвычайно польщен, -- сказал мой брат,  и интонация  его  голоса
предупреждала посетителей, что он не ждал никого из них. -- Надеюсь, Джакопо
о  вас позаботился,  или  вы уже  позавтракали? --  Не дожидаясь ответа,  он
пересек комнату и поцеловал руку синьоры. -- Синьора, -- сказал он, -- я как
раз  направлялся  к вашему  дому, но увидел здесь незнакомую  машину и зашел
узнать, в чем дело.
     -- Это моя машина, --  объявила Карла Распа.  -- Точнее, я ее одолжила.
Армино у меня завтракал, и я подвезла его сюда.
     --  Как вы заботливы, синьорина, -- ответил Альдо.  --  Холмы  Руффано,
должно быть,  слишком круты  для ног  групповода. --  Затем  он в  такой  же
бесстрастной  манере  обратился  к  жене  ректора:  --  Чем я могу  быть вам
полезен,  синьора?  --  спросил  он. --  Полагаю,  собрание,  назначенное  у
ректора, не отменили?
     Казалось,  долгое  ожидание  и  последовавшая за  ним беседа выпили  из
синьоры  все силы, всю энергию. Я вдруг понял, что  по возвращении домой она
не имела возможности связаться с Альдо по телефону иначе, как  в присутствии
мужа, и что это их  первая  встреча с тех пор, как они  виделись в последний
раз  в  воскресенье  вечером.  Она  мучительно искала  взглядом  его  глаза.
Написанное в нем страдание было слишком очевидно.
     --  Нет,  -- сказала  она, -- его не отменили.  -- Она пожала  плечами,
отважно  ища слова, которые не дали бы Карле Распа  пищу для университетских
сплетен. -- Я  просто  хотела  проконсультироваться с  вами,  профессор,  по
одному  пустяковому делу. Право, ничего серьезного. Возможно,  как-нибудь  в
другой раз.
     То была  жалкая  ложь.  Будь  ее дело  действительно пустяковым, она не
стала бы так долго ждать. Альдо посмотрел  на меня. Наверное, он недоумевал,
почему  я  в  ту же  секунду,  как  увидел синьору  Бутали  под его  крышей,
благоразумно не удалился и не увел свою спутницу.
     -- Я уверен, что вы извините меня, синьорина, -- сказал  он, глядя мимо
меня на  причину  всего  этого смятения. -- Бео,  позаботься, пожалуйста,  о
ликерах и сигаретах. Синьора, прошу прощения... Не угодно ли  вам пройти вот
сюда?
     Жестом он указал  на холл  и столовую за  ним. Синьора Бутали вышла,  и
Альдо закрыл за собой дверь. Я подошел к подносу с напитками  и налил  Карле
Распа ликера, которого она не заслуживала.
     -- Вы вели себя отвратительно, -- сказал я  ей. -- Теперь вы никогда не
получите приглашения в дом Бутали.
     Она выпила ликер и протянула бокал за добавкой.
     --  \emph{Как}  Донати  вас назвал?  -- спросила  она,  и  в глазах  ее
зажглось любопытство.
     -- Бео, -- ответил я. -- Сокращенное от Беато, благословенный.
     Ее глаза еще больше расширились.
     -- Как трогательно,  -- прошептала  она. Затем, указав рукой  в сторону
столовой, куда предположительно ушли Альдо и синьора  Бутали, добавила: -- А
благородная дама знает?
     -- Что знает?
     -- Про вас с Донати?
     В  меня вселился сам  дьявол. Дело приняло такой оборот, что мне уже на
все было наплевать.
     -- О да, -- сказал я. -- Мы действовали в открытую. Но только для нее.
     -- Вы меня изумляете, -- сказала Карла Распа. Она была так взволнована,
что вскочила и пролила часть ликера. Я промокнул лужицу носовым платком.  --
Но она без ума от него,  это ясно младенцу. Это вопиет к  небесам. И  она не
возражает?
     -- Нет, -- ответил я. -- Чего ради?
     -- Такая женщина? Жаждущая быть одной-единственной? Мой дорогой Армино!
Разве   что...  --  В  ее  голове  роился  целый  мир   возможностей.  Самые
разнообразные образы пролетали перед ее глазами.  -- Ливия Бутали, Донати  и
вы. Это невозможно...
     У  нее закружилась  голова. Я забрал у нее стакан  и  поставил  его  на
поднос.
     -- Теперь вы уйдете? -- взмолился я.
     -- Нет,  -- сказала она. -- Только  не  после  такой информации. Донати
придется вытолкать меня отсюда. Куда они пошли, в его спальню?
     Я посмотрел на часы.
     -- Вряд ли, -- сказал я. -- Сейчас без десяти два. Он уже и так на пять
минут опаздывает на собрание к ректору.
     --  Через  минуту вы мне скажете, что  ректор в  этом  тоже замешан, --
сказала она.
     Я пожал плечами:
     -- Насколько мне известно, вполне возможно.
     В холле послышались голоса и тут же стихли. Секунды через две в комнату
вернулся Альдо.
     -- Кто следующий? -- спросил он. -- Своих клиентов я хочу  принимать по
одному.
     Я заговорил прежде, чем Карла Распа успела произнести хоть слово.
     -- На виа Сан Микеле двадцать четыре, была полиция,  --  сказал я. -- Я
подумал, что лучше спрятаться на квартире у Карлы. Я объяснил ей, почему.
     -- В библиотеку они тоже наведывались, -- ответил Альдо.  -- Мне звонил
Фосси.  Это  меня  и  задержало. -- Затем,  повернувшись к Карле  Распа,  он
добавил: --  Благодарю вас за то, что вы  сделали. У этого  парня могли быть
неприятности.  На  какое-то  время  я  их  отвлек,  и  здесь  у  меня  он  в
безопасности.
     Добившись цели и сойдясь  лицом к лицу с хозяином дома,  синьорина была
готова считать, что теперь они квиты.
     -- Рада была помочь, -- откровенно призналась она. -- Тем более что это
дало мне возможность  проникнуть в ваш дом. Я пробовала  довольно часто. Три
раза звонила вам по телефону.
     -- Как досадно, -- пробормотал Альдо. -- Наверное, я был занят.
     -- Да, заняты, -- сказала она, глядя на меня. -- С ним.
     Карла  взяла  со  стола   свою   сумку  и,  желая  показать,  что  наши
предполагаемые  отношения  не  составляют для нее  тайны, проговорила, делая
ударение на каждом слове:
     --  Я и понятия не  имела,  профессор, что вы  с  Армино такие  близкие
друзья.
     Прощальный выстрел попал мимо цели.
     -- Нам  и  следует  быть друзьями, -- коротко сказал  Альдо. -- Он  мой
брат. Мы считали друг друга  мертвыми  и до прошлого воскресенья не виделись
двадцать два года.
     Результат  был поразительный.  Карла Распа, которая  не  моргнув глазом
восприняла  мой возможный статус  подозреваемого в убийстве,  залилась яркой
краской. Можно было подумать, что Альдо ее ударил.
     --  Я  не знала, --  сказала она. --  Я  не поняла... Армино  ничего не
сказал.  -- Сраженная этой новостью, она переводила взгляд то на одного,  то
на другого  из нас и вдруг,  к  моему ужасу, залилась слезами. -- На войне я
потеряла  обоих братьев,  -- сказала  она. --  Намного старше меня, но  я их
очень любила... Мне очень жаль. Пожалуйста, простите меня.
     Она бросилась  к двери, но Альдо  шагнул вперед, схватил  ее за руку и,
резко повернув, посмотрел ей прямо в лицо.
     -- И насколько же вы одиноки? -- спросил он.
     -- Одинока? -- переспросила она.  Слезы размыли  тушь,  и теперь, когда
краски погасли, ее лицо  казалось  серым под неровным слоем  грима.  -- Я не
говорила, что я одинока.
     -- Вам незачем об этом говорить, -- грубо ответил он. -- Об этом вопиет
само ваше тело, когда вы обвиваетесь вокруг очередного мужчины.
     Я в ужасе наблюдал внезапный  взрыв моего брата. Рыдающая  Карла  Распа
казалась  такой  же  ранимой и беззащитной, как и  синьора  Бутали,  но  по-
своему. Почему Альдо  не мог отпустить  ее  с миром?  Она смотрела  на  него
широко  раскрытыми глазами,  и  внезапно все  рухнуло. Все  притворство, вся
бравада.
     -- Это все,  что  у меня  есть,  -- сказала  она. -- Мне нечего  больше
отдать.
     -- А как  насчет  жизни? -- требовательно спросил он.  --  Ее вы готовы
отдать?
     Он выпустил ее  руку.  Она  все  так же пристально  смотрела,  и по  ее
ресницам стекала черная тушь.
     -- Я отдала бы ее  за вас, -- сказала она, -- если бы вы попросили меня
об этом.
     Альдо улыбнулся и,  слегка наклонившись, поднял  с  пола сумку, которая
выскользнула из трясущихся рук Карлы Распа.
     -- Остальное не имеет значения, -- сказал он.
     Он подал ей сумку и похлопал по плечу. Затем провел пальцем по ее щеке,
показал ей черное пятно и рассмеялся.
     --  Возможно, завтра я попрошу у вас вашу жизнь на время фестиваля,  --
сказал он. -- Так что запомните,  вы мне обещали. Вы можете понадобиться мне
в герцогском дворце. Сегодня вечером вы получите инструкции по телефону.
     -- Я сделаю все,  о  чем бы вы меня ни попросили,  сейчас  и всегда, --
сказала Карла Распа.
     Альдо подтолкнул ее к двери.
     --  Одно  могу  сказать наверняка, --  сказал  он. --  Если  вы  хотите
умереть, то вам не придется умирать в одиночестве.
     У самой двери она оглянулась и посмотрела на меня.
     -- Я вас еще увижу, Армино? -- спросила она.
     -- Не знаю,  -- ответил  я, -- но  благодарю за убежище, которое вы мне
предоставили.
     Карла Распа вопросительно взглянулд на Альдо. Тот ничем не прояснил для
нее  мое будущее, и она вышла  в  холл и  далее  на улицу. В  открытое  окно
комнаты, где мы стояли, до  нас долетел  высокий звон  колокола  Сан Донато,
пробившего два раза.
     -- Мне надо идти, -- сказал  Альдо.  -- Я  опаздываю  уже на пятнадцать
минут.  Я только что звонил Чезаре, сказать, что ты здесь. Он  и Джорджо все
утро тебя искали.
     Он говорил резко и немного уклончиво.  Я не знал,  чем это объяснить --
то ли беспокойством, которому я был виной, то ли чем-то еще. Казалось, он не
хочет оставаться со мной наедине.
     --  Скоро придет  Чезаре, и я хочу, чтобы ты сделал все,  как  он  тебе
скажет. Понятно?
     -- Нет,  -- ответил я.  -- Не  совсем. Но, возможно, я  пойму, когда он
появится, --  и после некоторого колебания добавил: -- Не знаю, говорила  ли
тебе синьора. Утром я заходил к ней домой.
     -- Нет, -- сказал Альдо, -- она мне не говорила.
     -- Я  встретился с ее мужем, --  продолжал я, -- и, когда ее  не было в
комнате,  мы несколько минут разговаривали. По ходу беседы он упомянул -- не
буду вдаваться в подробности -- про то, что в Риме, лежа в больнице, получил
несколько анонимных телефонных звонков. Звонила женщина с намеками по твоему
адресу.
     -- Благодарю, -- сказал Альдо.
     Его голос не дрогнул. Выражение лица не изменилось.
     -- Я подумал, -- неловко сказал я, -- что лучше тебя предупредить.
     -- Благодарю, -- снова сказал он и направился к двери.
     --  Альдо,  -- сказал я, -- извини  за то, что сейчас произошло,  -- за
досадное столкновение между Карлой Распа и синьорой Бутали.
     -- Почему досадное? -- спросил он, помедлив и держась за ручку двери.
     -- Они такие разные, -- сказал я, -- между ними нет ничего общего.
     Он остановил на мне жесткий, загадочный взгляд.
     -- Вот здесь  ты ошибаешься,  -- сказал  он. -- Обе они  хотели  только
одного. И в этом Карла Распа оказалась более откровенной.
     Он вышел из комнаты. Я слышал, как хлопнула входная дверь. С его уходом
меня вновь пронзило острое чувство неизвестности -- что ждет меня впереди.


    ГЛАВА 20

     Мне  не  хотелось  оставаться   одному.  Я  разыскал  Джакопо,  который
собирался уйти к себе.
     -- Можно мне пойти с вами? -- робко спросил я его.
     На его  лице отразилось удивление, затем удовольствие, и он  махнул мне
рукой.
     -- Конечно, синьор Бео, -- сказал  он. -- Я  чищу серебро. Пойдемте, вы
составите мне компанию.
     Мы пошли в его квартиру. Он провел меня  в свою собственную кухню,  она
же гостиная с  окном, выходившим на виа  деи Соньи. Это была веселая, уютная
комната;  сидевшая  в клетке  канарейка пела  под звуки транзистора, который
Джакопо, возможно  из  почтения  ко мне, тут же выключил.  На стенах  висели
картинки самолетов, вырванные из журналов  и вставленные в рамки.  Различные
серебряные предметы -- ножи, вилки, ложки, блюда, кувшины,  кружки -- стояли
в центре кухонного стола; некоторые еще покрывала розовая паста, другие были
уже вычищены и ярко блестели.
     Большинство из них я узнал.  Я  взял в руки  небольшую круглую миску  и
улыбнулся.
     -- Это  моя,  --  сказал я, -- рождественский подарок. Марта никогда не
позволяла мне ею пользоваться. Говорила, что она слишком хороша.
     --  Капитан  держит  ее  для сахара, -- сказал  Джакопо,  --  и  всегда
пользуется ею, когда утром пьет кофе. Его собственная слишком большая.
     Он показал мне миску большего размера, которую еще не вычистил.
     -- Эту я тоже помню,  -- сказал  я Джакопо. -- Она  из столовой, и мать
ставила в нее цветы.
     На обеих мисках, Альдо и моей, были инициалы А. Д.
     --  Капитан очень дорожит всеми семейными вещами, -- сказал Джакопо. --
Если  разобьется  что-нибудь  из  фарфора,  а  это бывает  нечасто, он очень
огорчается,  или если  что-то  теряется.  Он никогда  не  выбросит  то,  что
осталось от прежних дней и от его отца.
     Я поставил миску на место, Джакопо взял ее и принялся чистить.
     -- Странно, -- сказал я, -- что он так уважает традиции.
     --  Странно? -- повторил  удивленный Джакопо. -- Вовсе нет, синьор Бео,
уверяю вас. Сколько его помню, он всегда был таким.
     -- Возможно, -- ответил я, -- но в детстве он был настоящим бунтарем.
     --  Ах, в детстве, -- Джакопо  пожал  плечами.  -- В детстве мы  совсем
другие. В ноябре капитану исполнится сорок.
     -- Да, -- сказал я.
     Канарейка снова запела. Ее песня была счастливой, безыскусной.
     -- Я волнуюсь за брата, Джакопо, -- сказала я.
     -- Не стоит, -- коротко ответил Джакопо.  --  Капитан всегда знает, что
ему надо.
     Я взял кусок замши и стал полировать свою маленькую миску.
     -- Неужели за все эти годы он совсем не изменился? -- спросил я.
     Джакопо слегка нахмурил брови, видимо размышляя над моим вопросом.
     -- Пожалуй,  стал  более  задумчивым, -- наконец  проговорил он.  --  У
каждого свое настроение --  и у  меня, и у  него.  Когда он один и о чем- то
думает, лучше его не трогать.
     -- И о чем же он думает?
     -- Если бы я  это знал,  -- ответил  Джакопо, -- то  не стоял бы в этой
кухне и не чистил серебро. А был бы, как он, членом художественного совета и
указывал бы другим, что делать.
     Я рассмеялся и промолчал. У Джакопо была своя грубоватая мудрость.
     -- Мы друг  другу отлично подходим, Капитан и  я, -- сказал он. -- Друг
друга понимаем. Я никогда не сую нос в его дела, как Марта.
     -- Марта? -- удивился я.
     -- Дело было не  только в том, что она  пила, синьор  Бео. С годами она
стала слишком требовательной. Оно, конечно, возраст. Ей надо было все знать.
Что Капитан делает, куда ходит, кто его друзья, каковы его намерения. Да-да,
это и  многое  другое. Я как-то  сказал вашему брату:  <Если  я когда-нибудь
стану вроде нее, тут  же меня гоните, я пойму -- за что>. Он обещал, что так
и сделает. Но ему не о чем беспокоиться. Со мной такого не случится.
     Моя  миска  была  готова.  Инициалы  так и горели. Джакопо протянул мне
миску Альдо, и я стал чистить ее.
     -- И чем это кончилось? -- спросил я. -- Он выставил ее из дома?
     --  Это  было  в ноябре,  --  сказал Джакопо, --  сразу  после его  дня
рождения.   Он   устроил   небольшой   праздник   для  нескольких  студентов
университета и  одной  дамы, синьоры  Бутали, которая  выступала как хозяйка
дома. -- Он немного помолчал, затем добавил, видимо желая объяснить  то, что
по его разумению могло показаться странным и даже шокирующим: -- В то  время
профессор Бутали был на конференции в Падуе. И синьора, конечно, решила, что
раз  гости -- это  студенты  из  университета  ее  мужа, то  не будет ничего
зазорного,  если  она  выступит  перед  ними  в  роли  хозяйки  дома.  Марта
приготовила  обед, а  я  прислуживал. Вечер  прошел  замечательно.  Студенты
принесли  гитары  и пели, а потом Капитан отвез синьору домой.  Марта  много
выпила и никак не хотела  ложиться спать. Она ждала, пока он не вернулся. Не
знаю, что там произошло, но у них был бурный разговор, а  наутро она собрала
вещи и переехала жить к брату и сестре Джиджи.
     -- А что Альдо? -- спросил я.
     --  Его это очень огорчило, -- признался Джакопо. --  Он взял  машину и
уехал один дней на пять. Сказал, что поедет  на море. А когда приехал назад,
коротко сказал мне,  что  не желает говорить ни  про Марту, ни про  то,  что
случилось.  Вот и все. Однако он  продолжал  ее  содержать, платил за стол и
жилье --  мне Джиджи  рассказывали. Она им ничего  не  говорила про  то, что
произошло. Даже когда пила,  а этим она постоянно занималась с тех  пор, как
отсюда съехала. Ни разу даже имени  Капитана не упомянула. И знаете,  синьор
Бео, это была ревность, ни больше ни меньше,  чем обычная ревность. Вот  чем
платят вам  женщины.  -- Он посвистел канарейке, которая сидя  на  жердочке,
распушив  перышки,  изливала  в пении  свое маленькое  сердечко.  -- Все они
таковы,  --  продолжал  Джакопо,  --  и  дамы из  общества  вроде  синьоры и
крестьянки вроде Марты.  Они  стараются выжать мужчину  до  последней капли.
Всегда стоят между мужчиной и его работой.
     Я  поднес миску Альдо к свету. В обрамлении  инициалов на меня смотрело
мое  собственное лицо. Интересно, подумал я,  что они обсуждают там,  на виа
деи Соньи, 8, станет  ли ректор  после ухода деканов говорить с  моим братом
наедине,  упомянет  ли, намеренно  или  случайно, про  анонимные  телефонные
звонки.
     И вдруг я все понял. Автором анонимных звонков была Марта. Для того она
и  поехала  в  Рим.  Когда  Альдо  ее выставил,  Марта  долго  и  мучительно
размышляла  и, наверное, догадалась, что,  пока  профессор  Бутали  лежал  в
римской больнице, Альдо еще ближе сошелся с  синьорой, а возможно, даже стал
ее любовником. Видя, с каким презрением отвергнуты ее любовь  и преданность,
вне себя от вина и отчаяния она решила отомстить Альдо, выдав его ректору.
     Я поставил серебряную миску на стол,  подошел к окну и  остановился под
клеткой с канарейкой. Уже больше недели, как звонки прекратились, сказал мне
ректор.  И прекратились  они  по  одной причине  --  звонившая была  мертва.
Впервые  за  десять  дней,  прошедших после убийства  Марты,  я почувствовал
радость оттого, что она мертва. Умерла вовсе не та  Марта, которую я помнил.
Алкоголь,  подобно яду, отравил  ее кровь. Ее последний поступок  можно было
сравнить  только  с  действиями  больного  животного,  которое  кусает  руку
хозяина, и, пустившись в свое роковое путешествие, она встретила поджидавшую
ее смерть.
     В  каком-то смысле  это было возмездие. Клеветника заставили умолкнуть,
змея издохла от  яда своего... Почему мне вдруг вспомнилось безумное речение
Сокола,  приведенное  немецким  ученым в  его  <Истории  герцогов  Руффано>?
<Гордого разденут донага... надменного подвергнут оскорблениям... клеветника
заставят умолкнуть, змея издохнет от яда своего...>
     Пение  канарейки  оборвалось на  страстной  трели.  Я  поднял глаза  на
птичку. Ее крохотное горлышко еще дрожало.
     -- Джакопо, --  медленно проговорил я,  -- когда мой брат был последний
раз в Риме?
     Джакопо составлял  вычищенное серебро на  поднос, чтобы отнести  его  в
квартиру Альдо.
     --  В  Риме, синьор  Бео?  --  переспросил он.  --  Дайте  подумать,  в
позапрошлое воскресенье  -- да, в следующее воскресенье  будет две недели, в
Вербное  воскресенье.  Он  уехал  в пятницу, чтобы  ознакомиться с какими-то
рукописями в Национальной  библиотеке, и вернулся во вторник ночью. Он любит
водить машину по ночам. В среду утром он здесь завтракал.
     Джакопо понес серебро в  квартиру Альдо,  оставив дверь открытой. Я сел
на  кухонный табурет и уставился прямо перед собой. Альдо мог  убить  Марту.
Альдо мог  проезжать мимо церкви и узнать ее в лежащей на паперти фигуре. Он
мог  выйти из  машины, подойти  и заговорить  с  ней.  Пьяная,  окончательно
отчаявшаяся, она могла признаться ему.  Он  мог ее убить.  Я  вспомнил  нож,
который вчера  вечером  в герцогском дворце внезапно появился из его рукава,
когда он разрезал веревки на руках  Марелли. В  Риме  нож тоже мог  быть при
нем. Альдо мог зарезать Марту.
     Я услышал шаги под окном. Перед входом они помедлили, затем направились
к двери Джакопо.
     -- Армино? -- позвал молодой голос.
     Это был студент Чезаре. На  нем были  мое легкое пальто и шляпа, в руке
он держал мой саквояж.
     -- Я привез  с виа  Сан  Микеле твои вещи, --  сказал он.  -- Джорджо и
Доменико задержали синьору Сильвани в  гостиной, донимая ее уговорами внести
лепту в фонд университета. Она не знала, что я поднялся наверх. Я пробыл там
не больше пяти минут. Я пришел, чтобы увезти тебя из Руффано.
     Я тупо посмотрел на него. Его слова звучали полной бессмыслицей.  Зачем
мне уезжать из Руффано? От мыслей, которые занимали меня последние несколько
минут, я почти онемел.
     -- Извини, -- сказал Чезаре,  --  таков приказ Альдо. Утром он обо всем
договорился. Если бы нам удалось тебя найти, мы уехали бы еще раньше.
     -- Мне казалось, -- сказал я, -- что на фестивале я буду исполнять роль
Сокола?
     -- Теперь уже нет, -- ответил он. -- Я должен отвезти тебя в Фано и там
посадить  на  рыболовецкое  судно.  Так  было  условлено.  Альдо  ничего  не
объяснил.
     Как  быстро  мой брат все устроил.  Неизвестно, когда  он  принял такое
решение: вчера вечером после нашего внезапного расставания или позже. Чезаре
тоже  явно ничего  не знал.  Возможно, это и  не  имело  значения. Возможно,
вообще  ничего  не  имело  значения.  Кроме того,  что  Альдо хотел от  меня
избавиться.
     -- Очень хорошо, -- сказал я. -- Я готов.
     Я  встал,  Чезаре  подал мне пальто и шляпу, и мы вышли из кухни. Перед
входом  в квартиру Альдо  появился Джакопо с пустым подносом в руках. Увидев
Чезаре, он кивнул ему и поздоровался.
     -- Я должен уехать, Джакопо, -- сказал я. -- Таков приказ.
     Его лицо было непроницаемо.
     -- Нам будет вас не хватать, синьор Бео, -- сказал он.
     Я пожал ему руку, и он исчез в своих владениях.  На улице стоял <альфа-
ромео>. Чезаре  открыл дверцу  и  бросил мой  саквояж  на  заднее сиденье. Я
уселся рядом  с водителем,  и вскоре,  выехав из Руффано,  мы уже мчались по
шоссейной дороге.
     Второй  раз  за  двадцать  лет  я  покидал родной  дом.  Не как  тогда,
размахивая  вражеским  флажком,   но  все  таким  же  беглецом,  бегущим  от
преступления,  которого я не совершал, возможно --  Бог знает  -- выступая в
качестве заместителя собственного брата. Отсюда мое изгнание, отсюда побег в
Фано. Я заметал следы, подальше от Руффано, подальше от Альдо.
     Я смотрел  прямо  перед  собой: Руффано,  уже скрытый  окаймляющими его
холмами,   навсегда  остался   позади,  слева   тянулась  коричневая  земля,
ощетинившаяся  быстрорастущими  побегами  зерновых,  такого  же  шафранового
цвета, как  платье Сокола. Дорога сворачивала, петляла, и вскоре за компанию
с   нами  рядом  побежала  река,  чтобы  излить  свои  зеленовато-  голубые,
прозрачные воды  в  Адриатическое  море,  уже сверкающее в лучах апрельского
солнца. Чем меньшее расстояние  отделяло нас  от Фано,  тем большее отчаяние
меня охватывало, тем большая досада и растерянность.
     -- Чезаре,  --  сказал я, --  почему вы во всем  следуете за Альдо? Что
заставляет вас верить в него?
     -- Нам  больше  не  за кем  следовать, --  ответил Чезаре. --  Джорджо,
Доменико, Романо и всем остальным. Он говорит на языке, который мы понимаем.
Так с нами никто никогда не разговаривал. Мы были сиротами, а он нас нашел.
     -- Как он вас нашел?
     -- Через своих  старых  друзей-партизан. Потом он через университетский
совет  добился  для нас  стипендий.  Есть  и  другие,  те,  кто уже  окончил
университет и уехал, -- они всем ему обязаны.
     Мой брат  делал это ради меня. Он делал  это, думая,  что я умер. И вот
теперь, зная, что я жив, он меня прогоняет.
     --  Но если  он все эти годы работал для  университета и для таких, как
ты, студентов, которым  нечем  платить,  --  настаивал  я, -- зачем он хочет
уничтожить все это  теперь,  натравливая студентов друг на друга, инсценируя
изощренные розыгрыши, последний из которых закончился смертью Марелли?
     -- Ты называешь это розыгрышами? -- спросил Чезаре. -- А мы нет. Элиа и
Риццио  тоже. Они научились смирению. Что касается  Марелли, он умер, потому
что  пустился бежать.  Разве в детстве  священники тебя не учили?  Кто  ищет
спасти свою жизнь, потеряет ее?
     -- Да, -- ответил я, -- но это совсем другое.
     -- Разве? -- сказал Чезаре. -- Мы так не считаем. Не считает и Альдо.
     Мы  приближались к окраинам  Фано,  по обеим сторонам дороги замелькали
унылые, безликие, как коробки из-под торта, дома. Меня захлестнуло отчаяние.
     -- Куда ты меня везешь? -- спросил я.
     -- В порт, -- ответил Чезаре,  -- к  рыбаку, бывшему партизану по имени
Марко.  Ты должен  сесть на  его  судно,  и дня через  два  он высадит  тебя
где-нибудь  подальше,  возможно,  в  Венеции. Тебе  не надо ни о чем думать.
Дальнейшие инструкции он получит от Альдо.
     В зависимости  от того,  подумал  я,  что известно полиции и удалось ли
замести  следы.  Иными  словами,  насколько  успешным  оказалось  бесследное
исчезновение отсутствующего групповода Армино Фаббио.
     Голубая вода  бухты  застыла  в полной  неподвижности,  на  белом,  как
перевернутая  устричная  раковина,  пляже чернели фигуры ранних  туристов. К
новому сезону заново красили вытянувшиеся рядами тенты. До Пасхи  оставалась
еще неделя. От моря веяло пропитанным влагой воздухом. Слева тянулся канал.
     -- Вот мы и на месте, -- сказал Чезаре.
     Он  остановил машину перед кафе  на виа  Скверо в  нескольких метрах от
кромки канала, где стояли на якоре рыбачьи лодки.  За столиком сидел мужчина
в  выгоревших  джинсах и  с кожей,  почерневшей  от  моря и солнца. Он курил
сигарету, на столе перед ним стояла початая бутылка. При  виде <альфа-ромео>
он вскочил на ноги и подошел  к  нам. Мы  вышли из машины, и Чезаре протянул
мне пальто, шляпу и саквояж.
     -- Это Армино, -- сказал он. -- Капитан передает привет.
     Рыбак Марко протянул мне огромную руку.
     --  Добро, добро  пожаловать,  -- сказал  он. -- Буду рад видеть вас на
борту моей посудины. Позвольте ваш саквояж и пальто. Мы совсем скоро взойдем
на борт. Я как раз поджидал вас и моего механика. А пока выпьем?
     Никогда прежде, даже в детстве, не переживал я с такой остротой чувства
беспомощности перед судьбой,  совладать с которой мне не дано. Я походил  на
тюк, сваленный у  причала, перед тем как подъемный  кран бросит его  в недра
корабельного трюма. Думаю, Чезаре мне сочувствовал.
     -- Выйдете в море, и все будет  нормально,  -- сказал он. -- Альдо что-
нибудь передать?
     Что я мог передать  брату, кроме  того, что ему и так  было известно --
то, что я сейчас делаю, я делаю для него.
     --  Скажи  ему,  что,  прежде  чем гордых раздели донага,  а  надменных
подвергли оскорблениям, клеветника заставили умолкнуть и змея издохла от яда
своего.
     Для Чезаре  эти  слова были пустым звуком. Немецкую  книгу переводил не
он, а его товарищ Федерико.
     Должно  быть, в рукописях, которые мой брат просматривал в  Риме,  тоже
приводились максимы герцога Клаудио.
     -- До свидания, -- сказал Чезаре, -- и желаю удачи.
     Он  сел  в машину и  тут же уехал.  Рыбак  Марко  рассматривал  меня  с
нескрываемым любопытством.  Он  спросил,  что я буду  пить, и я ответил, что
пиво.
     -- Так вы младший брат Капитана? -- спросил он. -- Вы совсем на него не
похожи.
     -- К сожалению, -- ответил я.
     --  Он прекрасный человек,  --  продолжал Марко. -- В горах мы плечом к
плечу сражались с общим врагом. А теперь, когда ему надо сменить обстановку,
он дает  мне знать и  приезжает на море.  -- Он  улыбнулся  и  протянул  мне
сигарету. -- Море сдувает всю пыль, все печали и заботы городской  жизни. Вы
и сами  это  почувствуете. Когда ваш брат приехал сюда в ноябре, он выглядел
совсем больным. Пять дней в море -- к тому же, заметьте, была зима, -- и  он
выздоровел.
     Официант принес мое пиво. Я  поднял  стакан  и  пожелал  моему спутнику
удачи.
     -- Это было после его дня рождения? -- спросил я.
     -- Дня рождения? Про день рождения он ничего  не говорил. Это было где-
то на  третьей неделе  месяца. <Я  пережил потрясение, Марко, --  сказал он,
когда приехал. -- Не задавай мне никаких вопросов. Я с тобой, вот и все>. Но
в физическом плане с ним было все в порядке. Такой же, как всегда, и работал
наравне с ребятами из команды. Правда,  его  что-то  беспокоило. Может быть,
женщина. -- Марко поднял  стакан, отвечая на мой  тост. -- Доброго здоровья,
-- сказал он. -- И пусть все ваши заботы тоже останутся за бортом.
     Я пил  пиво,  размышляя над  словами Марко.  Было  совершенно ясно, что
Альдо разыскал его  после  своего дня  рождения  и ссоры с Мартой. Наверное,
напившись, как  сказал  Джакопо,  она обрушилась на  него  с  пылом истинной
крестьянки  --  ведь  многие крестьяне  глубоко  религиозны  и  щепетильны в
вопросах  нравственности.  Наверное,  она обвинила  его  в  связи с замужней
женщиной, и не  какой-нибудь, а женой ректора. Брат пришел в ярость и выгнал
Марту из дома. Но почему он говорил о потрясении?
     Послышались  шаги,  и  перед   нашим   столиком   остановился  мужчина.
Невысокого  роста, начинающий седеть и  еще больше почерневший  под солнцем,
чем Марко.
     -- Это Франко, -- сказал Марко, -- мой помощник и механик.
     Франко протянул засаленную, волосатую, как обезьянья лапа, руку.
     -- Работы еще часа на два, -- сказал он своему шкиперу. -- Я решил, что
лучше предупредить тебя, раз мы задерживаемся с отплытием.
     Марко сплюнул и выругался. Затем, пожимая плечами, повернулся ко мне.
     -- Я обещал вашему брату, что  к  трем мы уже выйдем в море, --  сказал
он. --  Обещал,  когда он звонил мне рано  утром.  Потом  вас, кажется, было
никак  не найти. И  вот теперь  неполадки с мотором.  Дай Бог, хоть  к  пяти
управиться. -- Он  встал и указал рукой на канал, где стояли суда. -- Видите
синее  судно  с  желтой   мачтой  и  собачьей  конурой  посредине?  Это  наш
<Гарибальди>. Мы с  Франко заберем ваш саквояж и пальто, а вы можете подойти
эдак через час. Годится или хотите пойти с нами?
     -- Нет, -- сказал я, -- нет, я посижу здесь и допью пиво.
     Они пошли вдоль канала, а я  остался сидеть перед кафе, глядя им вслед,
пока  они не  поднялись  на  борт.  Мое жилище  на  ближайшие несколько дней
представлялось мне далеко не  завидным. Марко  был прав,  говоря, что  я  не
похож на брата. Я был сезонным путешественником  по суше, а  не по воде. Как
групповод я уронил себя в глазах туристов, когда на Неаполитанском заливе со
мной  приключилась  морская  болезнь.  Ровная  масленистая  гладь  Адриатики
вызывала во мне не меньшее отвращение.
     Сидя за столиком и допивая  пиво, я размышлял  над тем,  закончилось ли
собрание на виа деи Соньи. Через  несколько минут я встал и бесцельно побрел
вдоль канала, но вместо  того, чтобы направиться к  судну, свернул  налево и
медленно пошел к пляжу.  Солнцепоклонники уже разделись и лежали,  подставив
небу  обнаженные торсы. Дети  с  криком плескались в  воде.  Длинными рядами
тянулись свежевыкрашенные и еще не высохшие от краски тенты, и выстроившиеся
перед ними оранжевые и ярко- красные зонты блестели в лучах сияющего солнца.
Уныние сжимало мне сердце. Я никак не мог стряхнуть его.
     К морю, с  трудом переставляя  ноги по песку, шла группа детей  в серой
форме и с коротко  подстриженными волосами. Ее сопровождала монахиня. Дети с
возбужденными от  удивления  лицами показали руками  на море  и подбежали  к
монахине, умоляя  разрешить им снять  обувь. Она разрешила, ласково глядя на
них сквозь очки в золотой оправе.
     -- Спокойно, дети, спокойно, -- сказала она и наклонилась подобрать  их
ботинки.
     Почувствовав свободу, дети бросились к морю.
     -- Как же они счастливы, -- сказал я.
     -- Это их первая поездка на море, --  объяснила монахиня. -- Они все из
приюта. На Пасху мы открываем здесь, в Фано, для них лагерь. Еще один есть в
Анконе.
     Дети, по колено в воде, кричали и плескались.
     -- Не  следовало бы им этого позволять,  -- сказала монахиня, -- но что
здесь такого, спрашиваю я себя. В их жизни так мало радости.
     Один  маленький мальчик ушиб  палец на ноге  и, горько  плача, бежал по
пляжу к моей  собеседнице.  Она обняла  его, приласкала, затем  извлекла  из
просторной рясы пластырь и, заклеив ребенку палец, отослала его к остальным.
     -- Эту часть  своей работы я люблю больше всего, -- сказала монахиня, -
-  привозить  детей  на  море. Ее  выполняют  по  очереди  сестры из  разных
организаций. Мне не приходится далеко ездить. Я из Руффано.
     Мир  так  мал.  Я  вспомнил  унылое  здание  рядом с  роскошным  отелем
<Панорама>.
     -- Приют для подкидышей, -- сказал  я. -- Знаю. Я тоже  из Руффано,  но
давно там не живу. В приют я ни разу не заходил.
     -- Зданию  нужен  ремонт,  --  сказала она, -- и  нам, видимо, придется
переезжать. Поговаривают, будто для нас  строится новое помещение в  Анконе,
где умер наш бывший управляющий.
     Мы вместе наблюдали, как дети плещутся в море.
     -- Все они сироты? -- спросил я, думая о Чезаре.
     -- Да, все, -- ответила монахиня. -- Либо лишились родителей, либо были
подкинуты на ступени приюта через несколько  часов  после  рождения.  Иногда
мать слишком слаба, чтобы далеко уйти, мы  ее находим и ухаживаем  за ней  и
младенцем. Потом  она отправляется  на  работу  и  оставляет  ребенка у нас.
Иногда, но очень редко, нам удается найти дом,  где принимают  обоих. -- Она
подняла руку и помахала детям, чтобы они не заходили слишком  далеко. -- Это
самый  счастливый  выход, --  сказала она,  --  как  для матери,  так и  для
ребенка. Но нынче не так уж много людей, готовых приютить найденыша. Изредка
к нам обращаются молодые пары, которые потеряли первенца  при родах и  хотят
срочно найти ему замену, чтобы воспитать как своего собственного ребенка. --
Она посмотрела на меня и улыбнулась. -- Но в таких случаях необходимо полное
доверие  между приемными  родителями и управляющим  приюта. Передача ребенка
должна храниться в тайне. Так лучше для всех.
     -- Да, -- сказал я. -- Наверное.
     Из вместительного  кармана юбки монахиня  вынула  свисток  и  два  раза
свистнула. Дети повернули головы, посмотрели на нее, затем выбрались из воды
и, отряхиваясь, как щенята, побежали к ней.
     -- Вот видите, -- сказала она, улыбаясь, -- они у меня вышколены.
     Я посмотрел на часы. Меня тоже вышколили. Было  около четырех. Пожалуй,
пора отправляться на борт <Гарибальди>.
     --  Если вы тоже из  Руффано, -- сказала монахиня, -- вам стоит зайти и
посмотреть  на  детей.  Не  на  этих,  конечно, а  на  тех,  за  которыми  я
присматриваю в приюте.
     -- Благодарю вас. Я, возможно, зайду, -- вежливо солгал я и, скорее  из
любезности, чем  из любопытства, спросил: -- Раз  в Анконе  решили построить
для вас новое здание, вы тоже туда переедете?
     -- О да, -- ответила  монахиня, -- в детях вся моя жизнь. Лет пятьдесят
назад я сама была подкидышем.
     Я  почувствовал  что-то похожее на жалость. Это простое, довольное лицо
не  знало другого существования,  другого мира. Ее и  сотни таких,  как она,
подбросили к чужому порогу, где они обрели милость и спасение.
     -- В Руффано? -- спросил я.
     --  Да,  --  сказала  она, -- но  нам  было  труднее. Строгие  правила,
спартанская  жизнь.  Никаких  каникул  на  море,  при  всей  доброте  нашего
управляющего Луиджи Спека.
     Дети  уже  прибежали, и монахиня, выстроив  их полукругом,  достала  из
сумки яблоки и апельсины.
     -- Луиджи Спека? -- повторил я.
     --  Да, -- ответила она, -- но он  давно умер, в двадцать  девятом.  Он
похоронен в Анконе, я вам говорила.
     Я поблагодарил ее и простился. За что поблагодарил,  я  и  сам не знал.
Возможно, за то, что Бог дал мне прозреть. Возможно, солнечный луч, что упал
на мое лицо, когда я,  повернув  на  запад, шел по пляжу, был подобен удару,
ослепившему Савла на дороге в  Дамаск. Внезапно  я постиг. Внезапно я понял.
Письмо моего отца и двойная запись о крещении уже не были для меня загадкой.
Альдо -- найденыш. Их старший сын умер, Луиджи Спека дал  им Альдо. В ноябре
Марта раскрыла  то, что  почти  сорок лет хранилось  в тайне. Альдо,  гордый
своим  происхождением,  гордый  своим наследием, гордый всем,  что было  так
дорого его сердцу, узнал правду и последние пять месяцев таил  ее про  себя.
Это самого Альдо раздели донага и подвергли оскорблениям, Альдо потерял лицо
-- не для друзей,  которые  ничего не  знали, а  в своих собственных глазах.
Мистификатор сам  пал  жертвой  мистификации. Он  стремился  сорвать маску с
лицемерия, но с него самого сорвали маску.
     Я  шел  не по направлению к  судну, а  в другую  сторону, к городу. Мои
немногочисленные пожитки остались на борту <Гарибальди>, но это ровно ничего
не  значило. Лишь  одна мысль  занимала меня -- ехать к Альдо. Где-нибудь  в
Фано должен быть поезд или автобус, который доставит меня обратно в Руффано.
Завтра фестиваль, и при падении Сокола я должен быть с Альдо.


    ГЛАВА 21

     На автобусной станции я  обнаружил в своей  записной  книжке  всего две
тысячи лир.  Утром я  должен был получить в университете  зарплату, но из-за
визита к синьоре Бутали и необходимости прятаться в квартире Карлы Распа так
и  не пошел  туда. Еще я вспомнил, что задолжал синьоре Сильвани за  стол  и
квартиру. Хотя, возможно, Альдо об этом позаботился.
     Такси до Руффано стоило больше двух тысяч лир. В кассе мне сказали, что
последний  автобус на Руффано ушел в половине четвертого. Другой автобус шел
на Пезаро  и  берегом, но, поскольку Пезаро был на десять километров ближе к
месту моего  назначения, чем Фано, я не задумываясь сел в него. Когда дорога
пересекала  канал,  я  посмотрел  направо,  в сторону  порта,  и  подумал  о
партизане Марко  и  его помощнике Франко,  которые чинят мотор и ждут  моего
прихода.  Не  дождавшись  меня, они  отправятся в  город  на  поиски,  будут
справляться в барах и  кафе. Потом Марко  позвонит Альдо и скажет ему, что я
пропал.
     Я  смотрел в  окно, стараясь составить  план. Если Альдо убил Марту, то
вовсе не из-за ее  угроз раскрыть  его возможную связь  с синьорой Бутали, а
потому,   что  она  собиралась  выдать  тайну  его   рождения.  Председатель
художественного  совета был  не сыном  Донати, а найденышем  -- последним из
граждан  Руффано, что означало для Альдо непереносимый  позор и  унижение. Я
хотел сказать Альдо, что все понимаю. Что  для меня это не  имеет  значения.
Что он остается для меня таким  же братом,  что я всем обязан ему. Мальчиком
он поочередно баловал и мучил меня, мужчиной он продолжает поступать так же.
Но теперь я знал то, о чем никогда не догадывался, -- он очень раним. Именно
поэтому мы наконец- то должны встретиться на равных.
     Двенадцать километров пути до Пезаро вскоре остались позади. Я вышел из
автобуса  и  стал  изучать расписание  на Руффано. Будет  автобус в половине
шестого.  Ждать  оставалось  всего  час.  Я  побрел  по  улице,  заполненной
пешеходами,  в   основном  туристами,   которые  либо  бесцельно,   как   я,
разглядывали витрины  магазинов, либо направлялись  за город  на пляж. Вдруг
меня едва не  оглушили протяжные гудки: у самого тротуара  чуть не на полном
ходу   остановились  два  мотороллера,  и  молодой  женский  голос  крикнул:
<Армино!> За этим последовали свистки и крики. Я обернулся -- передо мной на
мотороллере Катерина и Паоло Паскуале, она на заднем сиденье,  и за ними еще
два студента из пансионата Сильвани, Джино и Марио.
     -- Поймали! -- крикнула Катерина. --  Теперь  вам  не уйти! Нам про вас
все известно, и  как  вы пробрались наверх и  прихватили  свои  вещи, и  как
уехали, не расплатившись с синьорой Сильвани.
     Все   четверо   сошли  с   мотороллеров  и   окружили  меня.   Прохожие
оборачивались и смотрели на нас.
     -- Послушайте, -- сказал я. -- Я могу объяснить...
     -- Да уж, лучше объяснить, -- оборвал меня Паоло. -- Вы не имеете права
так поступать с Сильвани, мы этого не позволим.  Выкладывайте деньги, или мы
отведем вас в полицию.
     -- У меня нет денег, -- сказал я. -- При мне меньше двух тысяч лир.
     Мы загораживали проход. Из  проезжавшей мимо машины  кто-то закричал на
студентов. Паоло махнул головой Катерине.
     -- Приходи к нам в кафе  Россини,  --  сказал он. --  Армино поедет  со
мной,  он сядет  сзади.  Там  он толком  все  нам расскажет.  Джино,  Марио,
поезжайте за нами да смотрите, чтобы он чего не выкинул.
     Мне оставалось только повиноваться.  Продолжать  спор было бессмысленно
-- лишние неприятности. Пожав плечами,  я сел на  мотороллер позади Паоло, и
мы в самой гуще движения рванулись к пьяцца дель Пополо, где  и остановились
рядом с  колоннадой под герцогским дворцом Пезаро. Оставив  оба мотороллера,
мы направились в  маленький бар: Паоло впереди, Джино и Марио по обе стороны
от меня. Мы вошли, и Паоло показал рукой на столик у окна.
     -- Здесь в самый раз, -- сказал он. -- Катерина сейчас придет.
     Он заказал для всех,  в том  числе  и для меня, пива и, когда  официант
скрылся, повернулся ко мне, облокотясь о стол.
     -- Ну? -- спросил он. -- Что вы можете нам сказать?
     -- Меня разыскивает полиция, -- сказал я. -- Я убежал.
     Трое студентов обменялись взглядами.
     -- Синьора Сильвани так и  думала, --  выпалил Джино. -- Кто-то сегодня
утром осведомлялся про вас, но не сказал, почему. По  виду полицейский агент
в штатском.
     -- Знаю, -- сказал я.  -- Я его заметил. Поэтому  и убежал. Поэтому  не
забрал в университете  причитающиеся мне  деньги и не расплатился с синьорой
Сильвани. На моем месте вы поступили бы так же.
     Все трое испытующе смотрели на меня. Официант принес нам пиво, поставил
его на столик и ушел.
     -- Что вы сделали? -- спросил Паоло.
     --  Ничего, -- ответил я, -- но против меня серьезные улики. Фактически
я могу попасть за решетку  вместо кого-то  другого.  И я готов на это пойти.
Дело в том, что тот, другой, -- мой брат.
     Пришла Катерина; она была растрепана и задыхалась после быстрой ходьбы.
Она подтащила стул и села между Паоло и мной.
     -- Что случилось? -- спросила она.
     Паоло в нескольких словах объяснил ей.
     -- Я  ему верю, -- немного  подумав,  сказала она.  -- Мы знаем его уже
целую  неделю.  Он не из тех, кто  сбежит просто так.  Это как-то связано  с
туристическим агентством, в котором вы работали до приезда в Руффано?
     -- Да, -- ответил я. И надо сказать, что отчасти так оно и было.
     Марио, который до того не произнес ни слова, наклонился над столом.
     --  Но  почему Пезаро? -- спросил он. -- Почему только две тысячи  лир?
Как вы собираетесь отсюда выбраться?
     В  студентах уже не  было  ни язвительности,  ни  недоверчивости. Джино
протянул мне сигарету. Я смотрел на них и думал: ведь они одного поколения с
Чезаре, Джорджо и Доменико. Все они молоды. Все не обстреляны. Однако, сколь
ни  различаются  они  по  своим  взглядам  и  целям,  все  они  стремятся  к
приключениям, к полноте жизни.
     -- За последние два часа  у меня было время подумать,  -- сказал я.  --
Теперь я  понимаю, что  сделал ошибку, уехав  из Руффано. Я хочу вернуться и
собирался сесть на автобус, который уходит в половине шестого.
     Они потягивали пиво  и молча  смотрели  на меня. Наверное, мой ответ их
озадачил.
     -- Но  почему  вернуться? -- спросил  Паоло. -- Разве  полиция  вас  не
схватит?
     -- Возможно, -- сказал я. -- Но теперь я  уже не боюсь. Не спрашивайте,
почему.
     Никто из них не рассмеялся, не съязвил.  Они приняли мое признание, как
приняли бы его Чезаре или Доменико.
     -- Подробно я не могу вам ничего рассказать,  -- сказал я им, -- но мой
брат в Руффано и у  него другая фамилия. Все, что между нами произошло, если
он  действительно  сделал то, в чем  я его  подозреваю, объясняется семейной
гордостью. Я должен это выяснить. Я должен поговорить с ним.
     Они поняли. И  не  приставали  с  вопросами.  На  их лицах горел  живой
интерес. Импульсивная Катерина коснулась моей руки.
     -- Это не лишено смысла, --  сказала она, -- по крайней мере, для меня.
Если бы я в чем-то подозревала Паоло и могла  взять на себя его вину, то мне
хотелось  бы знать его мотивы.  Люди, связанные кровными узами, должны  быть
откровенны  друг  с  другом.  Мы с Паоло близнецы.  Возможно, от  этого наши
отношения более близкие.
     -- Здесь  дело не только в семейном  родстве,  -- сказал Джино. -- Дело
еще и в дружбе. Я мог бы взять на себя вину за то,  что сделал Марио, но мне
было бы необходимо знать, почему он это сделал.
     -- В отношении вашего брата вы  испытываете именно  такое  чувство?  --
спросила Катерина.
     -- Да, -- сказал я, -- именно такое.
     Они допили пиво, и Паоло сказал:
     -- Мы позаботимся,  чтобы синьора Сильвани получила свои деньги. Теперь
главное не это. Прежде всего, надо немедленно доставить вас в Руффано и в то
же время провести  полицию. Мы вам поможем.  Но сперва необходимо выработать
план.
     Меня тронуло их  великодушие. Почему они мне поверили? Никаких  видимых
причин  для  этого  не было. Как  не было  причин,  по  которым  Карла Распа
позволила мне спрятаться в  ее квартире.  Я  вполне мог оказаться убийцей, и
тем не менее она  мне поверила. Я мог бы быть обыкновенным жуликом, и все же
студенты мне доверяли.
     -- Ну конечно же, -- вдруг  сказала  Катерина,  --  фестиваль.  Мы ведь
участники  восстания,  переоденем Армино в такой же костюм,  как  у  нас,  и
ручаюсь, что никакой полицейский не узнает его среди двух тысяч других.
     -- Переоденем, но во что? -- спросил Джино. -- Ты же знаешь, что Донати
велел нашим приходить в обычной одежде.
     -- Да, верно, -- сказала  Катерина, -- в рубашках,  джинсах, свитерах и
все такое.  Вы  только  посмотрите  на Армино. Этот  городской  костюм,  эта
рубашка, эти туфли.  Он даже одевается, как групповод! Стоит его по- другому
подстричь, одеть в цветную рубашку и джинсы, и он сам себя не узнает.
     -- Катерина права, -- сказал Паоло. -- Давайте  отведем его в ближайшую
парикмахерскую, пусть ему сделают стрижку покороче. Потом купим ему на рынке
что-нибудь из одежды.  Скинемся ради такого дела. Все, Армино, побереги свои
две тысячи, они тебе пригодятся.
     Я стал  манекеном в их руках. Паоло заплатил за пиво, мы вышли из кафе,
и  меня  отвели к парикмахеру, который  превратил элегантного  представителя
генуэзской  конторы  <Саншайн  Турз>,  каковым   я  себя  всегда  считал,  в
заурядного  хиппи.  Метаморфоза   стала  еще  более   заметной,  когда  меня
препроводили в один из магазинов, торгующих уцененными товарами, где я надел
черные  джинсы с кожаным ремнем, нефритово- зеленую рубашку, короткую куртку
искусственной кожи и  теннисные туфли.  Мой собственный  хороший  костюм  --
второй  остался  на  борту  <Гарибальди>,  --  завернутый  в пакет,  вручили
Катерине, которая заявила, что он просто  ужасен, и добавила, что непременно
постарается его потерять. Студенты поставили меня в магазине перед зеркалом,
и  я  - - скорее  всего, из  за  своей  новой прически -- подумал, что меня,
пожалуй,  не  узнает даже  Альдо.  Я вполне мог сойти за иммигранта, который
только  что высадился на американском  берегу; недоставало только  складного
ножа.
     --  Просто потрясающе,  --  сказала Катерина,  хватая меня  за руку, --
гораздо лучше, чем раньше.
     -- Теперь у  вас есть стиль,  --  сказал Джино. --  А раньше ничего  не
было.
     Их восторг и  озадачил, и огорчил меня. Если сей объект -- то есть я --
удовлетворяет их эстетическим вкусам, то что между  нами общего? Или то была
обычная любезность с их стороны?
     -- Мы здесь еще  повеселимся, -- сказал Паоло.  -- Пока  не стемнеет, в
Руффано можно не  возвращаться. Вечером Катерина  сядет в автобус,  а Армино
поедет  со мной. Мы будем эскортировать  автобус на мотороллерах. Посмотрим,
открыт ли Дворец спорта. Катерина, встретимся там.
     Я снова уселся за спиной Паоло и в течение нескольких часов наслаждался
сомнительными удовольствиями студенческих каникул. Мы  носились  взад-вперед
по  пляжу,  мимо  отелей,  вниз-вверх  по  виале  Триесте,  иногда  гонялись
наперегонки  с  Джино  и  Марио, иногда  преследовали  машины  туристов.  Мы
заходили в кафе с включенными на полную громкость радиоприемниками, в  самые
переполненные бары  и  кончили  в ресторане,  где поглотили по полной  миске
рыбного  супа,  приправленного шафраном, чесноком  и томатом,  которым Марта
часто кормила  нас в детстве.  Наконец, около девяти вечера мы  посадили  не
расстававшуюся с  моей отвергнутой одеждой Катерину в автобус и, сопровождая
его, к немалому негодованию водителя и кондуктора, с обеих сторон, поехали в
Руффано. Какая  судьба ждет меня  впереди, уже не имело значения. Я перестал
думать  об этом с тех самых пор, как пять часов назад стоял на пляже в Фано.
Я сидел, вцепившись в ремень Паоло, и мы, как конный эскорт автобуса мчались
по извилистой дороге.
     Руффано,  неземной город,  вставал  перед  нами тысячью мигающих огней,
залитыми  светом  прожекторов  собором и  колокольней,  разделенными облаком
призрачно-белого  сияния.  Отсюда, с  востока,  герцогский  дворец заслоняли
другие  здания,  но его  присутствие,  равно как  присутствие  университета,
обнаруживало бледное свечение, прямо  же на нас  через склоны холма смотрели
освещенные  окна моего старого дома на  виа  деи  Соньи, где сейчас,  должно
быть, обедали ректор и синьора Бутали.
     В  одно  из этих окон Альдо и я мальчишками  смотрели  сюда, на долину,
чувствуя свое превосходство над теми, кто жил  внизу на фермах. Вспомнив  об
этом, когда мы  приближались  к порта Мальбранче,  я  инстинктивно посмотрел
наверх, на ряд одинаковых огней в окнах сиротского приюта на северном холме.
Если бы не мой отец и не Луиджи Спека, там, в этом холодном доме,  провел бы
свое детство  Альдо, всеми покинутый,  никому  не нужный. Там одетый в серый
комбинезон,  с  коротко  остриженными  волосами, он  носил бы другое имя. Я,
единственный  сын своих  стареющих родителей,  носил бы  имя Альдо... вместо
него.
     Эта мысль успокаивала, даже отрезвляла. Тогда и я был бы другим. Не рос
бы в тени Альдо,  робким,  боязливым, покорным его  приказам; нет,  вся  моя
жизнь приняла бы другой оборот. Мы проехали под порта Мальбранче, и я понял,
что ничего не стану менять. Пусть он не брат  мне, не сын моих родителей, но
с самого начала он безраздельно владел мною -- моим телом,  сердцем и душой.
Владеет и теперь. Он был моим богом, он был и моим дьяволом. Все годы, что я
считал его мертвым, мой мир был пуст и бессмыслен.
     Возле  городских ворот  автобус остановился, а мы на своих мотороллерах
помчались к вершине  северного холма и пьяцца дель Дука Карло. Здесь, на той
сцене,  где произошло главное событие вторника,  как и  тогда залитый лучами
прожекторов герцог Карло милостиво  взирал на волнующуюся  у  его ног толпу.
Студенты и горожане теснились на площади и вокруг сада.  Студенты последнего
курса вышагивали  с висящими на цепях  медальонами;  Паоло  сообщил мне, что
таков  обычай,   и  вместе  с  еще   несколькими  восторженными   студентами
зааплодировал. Воздух  звенел  от звуков импровизированной музыки  -- губных
гармошек,   свистков,   гитар.   Гордые  родители   смотрели  на   все   это
ласково-снисходительными глазами. Взрывались хлопушки, лаяли собаки. Машины,
медленно ползли по  площади, тогда  как мотороллеры, в том  числе и  наши, с
ревом описывали все расширяющиеся круги.
     --  Что  я  вам  говорил,  --  сказал  Паоло,   когда  мимо  нас  важно
прошествовали два карабинера в безупречной форме. -- Ни эти малые, ни дюжина
других в штатском на вас и не взглянут. Сегодня вы один из нас.
     Еще больше народа -- несколько сотен студентов -- собралось перед домом
профессора Элиа. Все громко выкликали его имя.
     -- Элиа... Элиа... -- скандировали они.
     Когда он на мгновение  появился в двери своего дома и помахал им рукой,
студенты  разразились  приветственным кличем.  За спиной  профессора  стояли
сотрудники его  факультета,  и  мне показалось, что к нему  вернулась  часть
былой самоуверенности и бравады, хотя и не полностью. Легкая растерянность и
смущение, которые он  не  сумел  скрыть,  когда какой-то неизвестный студент
крикнул: <А где ваши плавки?> -- предполагало,  что события  вторника еще не
стерлись из его памяти.
     --  Кто  это  крикнул?  --  сердито  сказал  Джино,  вместе  с  другими
оборачиваясь в сторону, откуда раздался голос.  Над  толпой  поднялся глухой
ропот.  -- Это какой-то гуманитарий с соседнего холма. Поймать  его... Убить
его...
     Тут  же  все  вокруг  пришло  в  смятение,  толпа  раскололось,  многие
бросились бежать.
     --  Предвестие  будущих событий, --  сказал Паоло мне в ухо. -- К  чему
сейчас с ним возиться? Завтра мы ими займемся.
     Мотороллер  снова тронулся  с  места. В эту минуту из  толпы  вынырнула
Катерина и втиснулась в узкое пространство между братом и рулем.
     --  Поехали,  -- задыхаясь,  сказала она,  -- он выдержит и  нас троих.
Посмотрим, что творится на другом холме.
     Мы вывернули с пьяцца дель Дука Карло --  Джино и  Марио  за нами --  и
выехали на  кольцевую дорогу на  юго-западе  Руффано,  идущую под городскими
стенами. Теперь  герцогский дворец и высящиеся  над ним башни-близнецы сияли
во  всем своем великолепии, и  казалось, что все  сооружение  повисло  между
небом и землей на фоне звездного полога.  Мы с  ревом промчались по  долине,
взлетели на южный холм, но, оказавшись  под студенческим общежитием и новыми
университетскими зданиями, сразу увидели, что дороги между ними блокированы.
Их  занимала  группа  студентов,  не  только довольно многочисленная,  но  и
вооруженная.
     -- Это еще что? Гуманитарии репетируют? -- крикнул Джино, как только мы
увидели блеск стали.
     Но они уже бежали вниз, направляясь к нам, молча, без криков, и,  когда
Джино нажал ногой на тормоз, пролетевшее в воздухе  копье упало в нескольких
шагах от нас.
     -- Вы рискуете! -- прозвучал чей-то голос.
     -- О Господи, -- крикнул Паоло, -- это не репетиция.
     Он тоже затормозил и, не дожидаясь второго копья, развернул мотороллер.
     Мы рванулись  обратно,  промчались под городскими стенами, остановились
около  самой  дальней из них  и,  сойдя с мотороллеров, уставились  друг  на
друга; залитый светом герцогский дворец сиял суровой, невозмутимой красотой.
Лица всех четверых покрывала бледность. Катерина дрожала, но не от страха, а
от возбуждения.
     --  Теперь  понятно, -- тяжело дыша, сказал Джино, -- что  они припасли
для нас на завтра.
     -- Нас  предупреждали,  -- спокойно проговорил Паоло.  -- В понедельник
Донати предупреждал нас на собрании в театре. Главное -- это нанести  первый
удар. Если  мы  забросаем первые  ряды камнями и  расколем  их,  то  вынудим
противника принять ближний бой,  прежде чем он  успеет пустить в ход копья и
шпаги.
     -- И все же, -- сказал Марио, -- надо сообщить нашим вожакам о том, что
мы видели. Разве они не встречаются сегодня на виа деи Мартири?
     -- Да, -- подтвердил Джино.
     Паоло обернулся ко мне.
     -- Пусть это и не ваша битва, но теперь вам от нее  не уйти,  -- сказал
он. -- Как насчет вашего брата? Он имеет отношение к университету?
     -- Косвенное, -- ответил я.
     --  Тогда стоило бы предупредить  его, во  что он может ввязаться, если
выйдет завтра на улицу.
     -- Думаю, ему это известно, -- сказал я.
     Катерина нетерпеливо топнула ногой.
     -- Что  мы тут болтаем? Нужно предупредить наших. -- Ее личико, бледное
и  возбужденное, почти до неузнаваемости изменилось под облаком растрепанных
волос.  -- Сегодня никому из  нас нельзя ложиться спать.  Надо всех привести
сюда, за город, чтобы  набрать камней. В городе  камней не найти. Они должны
быть  острые  и вот такого  размера. -- Она  показала на пальцах.  -- И надо
привязать их к веревке, чтобы можно было сильнее метать.
     --  Катти  права, -- сказал  Джино.  -- Поехали. Сперва --  на виа  деи
Мартири,  чтобы  поговорить  с  нашими  вожаками, -- возможно,  они  захотят
выпустить новые инструкции. Вперед, Марио.
     Он  оседлал свою машину, Марио уселся  за  ним, и  они  направились  по
дороге к виа деи Мартири.
     Паоло посмотрел на меня.
     --  Ну?  -- спросил он. -- Как теперь? Вы по-прежнему хотите,  чтобы мы
отвезли вас к брату?
     -- Нет, -- сказал я.
     Я принял решение. Возвращаться в пансионат бесполезно, это ни к чему не
приведет.  Альдо  может  снова передать  меня  своим  студентам  с  приказом
доставить обратно в Фано. Тогда  как завтра...  Завтра  в десять утра кортеж
Сокола выступит с пьяцца  дель Дука Карло. Из чего  он  будет состоять, я не
знал. Похоже, никто не знал. Но Альдо  в нем обязательно будет, в этом  я не
сомневался.
     Вечер стоял  теплый. Купленная  в Пезаро кожаная куртка --  достаточная
защита.  Я проведу ночь  под  открытым небом,  на одной из скамеек  сада  за
пьяцца дель Дука Карло.
     Когда я сказал об этом Паоло, тот пожал плечами.
     -- Раз вы так решили,  мы вам мешать не станем, --  сказал  он,  --  но
помните,  завтра утром вы присоединитесь к  нам.  Мы будем  на лестнице  Сан
Чиприано. Если вы не придете туда к девяти часам, вас могут остановить. Вот,
возьмите. --  Он  протянул  мне нож. -- Я возьму у Джино другой. После того,
что мы сегодня увидели, он может вам пригодиться.
     Катерина  и я  снова сели на  его  мотороллер, и  мы помчались вверх по
северному холму. Толпы поредели. Горожане и студенты, родственники и заезжие
туристы  неторопливо  спускались  к  центру города. Сад был  целиком  в моем
распоряжении.
     -- Не забудьте набить  карманы камнями, -- сказала Катерина.  -- В саду
под деревьями вы найдете их сколько угодно. И заберите свой пакет. Он сойдет
как подушка. Завтра утром мы вас разыщем. Желаю удачи.
     Я  провожал их  взглядом, но вот  они  спустились, к подножию  холма  и
скрылись из виду. И тут же без всякого предупреждения повсюду  погасли огни.
Статуя  герцога Карло превратилась в тень.  Колокол кампанилы  перед собором
пробил одиннадцать.  Его  звон  один за другим подхватили колокола городских
церквей. И когда смолкла последняя  нота, я  положил под голову  свой пакет,
растянулся  на  скамейке  сада  и,  сложив руки на  груди,  поднял  глаза  к
темнеющему небу.


    ГЛАВА 22

     Не помню, чтобы я спал в ту ночь. Не более чем провалы во времени между
волнами холода. Один раз я  вскочил со  скамейки  и стал ходить взад-вперед,
дыша на пальцы; я так окоченел, что едва не отправился искать относительного
тепла под  портиком  профессора Элиа,  и не сделал этого  лишь  потому,  что
бдение  под открытым небом  воспринимал как своеобразное испытание. Когда-то
Альдо  из  ночи  в  ночь  проходил  его  среди  партизан.  Романо,  Антонио,
Роберто...  ребята, выросшие в горах в годы  Сопротивления, провели так  все
детство,  но  не  я.  Не  горы  стояли  за  мной,  а  неряшливая  обстановка
второразрядных  отелей.  Не  небо было моим потолком,  а  верхнее перекрытие
убогой комнаты. Взрослые, которые ласкали  и баловали  меня,  чтобы добиться
благосклонности  моей матери, говорили на чужом языке.  От их формы пахло не
потом  и  чистой землей, как от рваной  одежды партизан, а пролитым накануне
вином,  испариной  похоти,  а  не войны. Альдо и  его товарищам, осиротевшим
мальчикам и их друзьям, постелью служила жесткая  земля, в лучшем случае  --
спальные мешки; я  же лежал под простынями и одеялами в комнате,  отделенной
от спальни  моей матери  тонкой перегородкой,  и  не  горные  шумы и  потоки
тревожили мой сон, но вздохи удовольствия и удовлетворенной страсти.
     Хоть в  эту ночь я разделю красоту и тяготы реальности, которую мне еще
не  довелось познать. Как ни холодно  мне было,  как ни окоченели мои члены,
эти ощущения сделали меня  участником  былого.  Мои  окоченевшие члены стали
обетным подношением, скованное холодом тело -- запоздалым пожертвованием.
     Повторяю,  между сном и  пробуждением был  провал  во  времени, и когда
совсем похолодало, я проснулся,  встал со скамейки,  вышел из сада и, вскоре
остановившись перед  воротами сиротского приюта, стал наблюдать занимающийся
над  Руффано рассвет. Первый  луч -- серый, холодный, как  призрак  дня, как
временное  колебание ночных теней; затем небо побелело, и город,  только что
окутанный тьмой, окрасился  в  розовый  цвет.  Над  спящими  холмами  взошло
солнце. Золотые стрелы рассыпались по долине и ударили в забранные  ставнями
городские  окна.   Деревья  в  муниципальном   саду  зашелестели   листьями,
пробуждающиеся к новому дню птицы встрепенулись и, как  только их  коснулись
лучи набирающего силу солнца, запели. Такого  со мной еще не было. В детстве
день за днем я просыпался на голос Альдо или Марты,  которая  звала меня  из
кухни. Тогда  впереди были  безопасность,  надежность; утро сулило вечность.
Сейчас, когда солнце превратило городские шпили в шпаги, а купол собора -- в
огненный  шар,  я  знал, что  впереди  нет ничего,  никакой  вечности,  если
вечность суть не  повторение  миллиона эпох, до которых никому нет дела, ибо
мертвые ушли и забыты. Предо мной была их эпитафия. Они сотворили красоту, и
этого достаточно. Они жили мгновение, чтобы вспыхнуть и умереть.
     К чему,  думал  я,  жаждем мы достигнуть  большего,  к чему  томимся по
вечному раю. Человек был Прометеем,  прикованным к своей символической скале
-- земле и  всем неоткрытым звездам, он  посрамил  тьму.  Он дерзнул. Бросил
вызов уходу в небытие.
     Я  все стоял и смотрел, как солнце несет тепло и жизнь моему Руффано. И
думал  не только об Альдо, но и обо всех тех студентах, которые теперь спят,
а через  несколько  часов будут сражаться  на улицах.  Этот  фестиваль -- не
спектакль,  не  праздник,  не  искусственное  воспроизведение  средневековой
пышности, но призыв к разрушению. И я так  же не могу остановить его, как не
может человек в  одиночку остановить  войну. Даже если бы в последнюю минуту
вышел приказ отменить представление, студенты бы его не выполнили. Они хотят
сражаться. Они хотят убивать. Как из  века в век хотели того же их предки на
этих населенных  призраками, залитых кровью  улицах.  На  сей раз мне нельзя
оставаться в стороне. Я должен быть одним из них.
     Близилось к семи, когда я впервые услышал лошадей --  мерный стук копыт
со стороны площади у меня за спиной. Возвращаясь к памятнику, я видел, как с
дороги, ведущей в Руффано из  долины, к вершине  холма поднимается  головная
группа. Они шли парами, и каждый наездник держал под уздцы второго коня.
     Затем  я вспомнил, что, когда накануне вечером  мы объезжали  город  на
мотороллерах, справа от нас я видел огни стадиона, о чем в горячке  езды тут
же  забыл. Должно быть, лошади и  те, кто их  сопровождает, остановились там
перед заходом солнца и теперь  прибывают на площадь, чтобы принять участие в
представлении. Это и был тот самый кортеж, про который в среду вечером Альдо
упомянул в герцогском дворце.
     Наездники  спешились  и  повели  коней  под  укрытие  деревьев.  Солнце
извлекало из земли  влагу, и она легким паром клубилась  над  мокрой от росы
травой  вокруг  статуи герцога Карло, наполняя воздух запахом,  напоминающим
запах сена.
     Я подошел ближе и сосчитал  коней. Их  было  восемнадцать  --  холеные,
прекрасные,  гордо  подняв  головы,   они  с  любопытством  оглядывались  по
сторонам. Все они были без седел. Их шерсть блестела, словно отполированная,
а  хвосты,  которыми  они  отмахивались  от  первых  мух  дня,  походили  на
горделивые  плюмажи  завоевателей. Я приблизился  и  заговорил  с  одним  из
мужчин.
     -- Откуда они? -- осведомился я.
     -- Из Сенегала, -- сказал он.
     Я недоверчиво посмотрел на него.
     -- Вы имеете в виду, что это беговые лошади? -- спросил я.
     -- Да, -- ответил он, улыбаясь. -- Как же, для сегодняшних бегов другие
и не подойдут. Их всю зиму готовили в горах.
     -- Готовили? Для чего? -- спросил я.
     Теперь уже он уставился на меня во все глаза.
     --  Как же, для сегодняшних бегов,  для чего же  еще? -- сказал он.  --
Разве вам не говорили, что должно произойти в вашем собственном городе?
     -- Нет, -- ответил я, --  нет. Нам сказали лишь то, что в  десять часов
отсюда отправится кортеж к герцогскому дворцу.
     -- Кортеж?  -- повторил  он. --  Что  ж, можно  сказать и так,  но  это
бледное название для  того, что  вам  предстоит увидеть. -- Он рассмеялся  и
позвал одного из своих спутников.
     -- Здесь один  студент из  Руффано, -- сказал  он, -- хочет узнать, что
произойдет в его городе. Растолкуй ему помягче.
     -- Держись подальше, -- сказал второй мужчина, -- вот и все.
     --  Лошади  застрахованы,  остальное  их  хозяев не  интересует,  --  и
добавил: -- Нам говорили, что лет пятьсот назад здесь такое  попробовали и с
тех пор уже не повторяли. Должно быть, в вашем городе плодят сумасшедших. Но
если он сломает себе шею, это его забота, а никак не наша. Вон, взгляни.
     У  края  площади  остановился автофургон,  из  него  выпрыгнул человек,
сидевший  рядом с водителем, и открыл задние  дверцы. Они откинули сходню  и
затем с большой осторожностью  -- двое у дышла, двое у колес - - опустили на
землю небольшую повозку, выкрашенную в золото и пурпур. Это  была прекрасная
копия римской  колесницы, несшая  спереди и на каждом колесе герб Мальбранче
-- сокола с распростертыми крыльями.
     Итак,  это  правда.  Безумный,  фантастический  подвиг,  который  более
пятисот  лет  назад попытался  свершить герцог Клаудио,  должен повториться.
Страницы  из  сочинения немецкого историка, которые в прошлое воскресенье  я
шутливо  цитировал Альдо  как подвиг еху, ни на  миг не  допуская мысли, что
любое воспроизведение  этого  события  будет чем-то иным, нежели театральным
представлением  с одной, от силы  с двумя  лошадьми -- да и  сам  он в среду
говорил о простом кортеже -- превратится в реальность. Герцог Клаудио правил
восемнадцатью конями с северного  холма на южный.  Восемнадцать коней стояли
сейчас  передо  мной.  Это  невозможно.  Этого не  может быть.  Я  попытался
вспомнить, что говорит история.
     <На колеснице, запряженной восемнадцатью конями, промчался он от  форта
на северном холме Руффано  через центр города к герцогскому дворцу на другом
холме. Почти все  население города  бросилось  за ним, после того как многие
горожане нашли смерть под копытами его коней>.
     На  площадь  въехал еще  один фургон, меньше первого:  из него  достали
сбруи,  постромки,  хомуты,  украшенные  изображениями  жеребцов  с  головой
сокола. Все это перенесли под деревья, где стояли кони, и запах кожи, пряный
и  горьковато-сладкий,  как  восточные специи, смешивался  с  теплом конской
плоти и ароматом деревьев.
     Приставленные  к  лошадям  конюхи,  негромко   переговариваясь,   стали
разбирать  сбруи и другие  необходимые  принадлежности, спокойно, методично.
Сама упорядоченность этого зрелища, отсутствие суматохи, словно то, чем  они
занимались,  входило в  их  ежедневные утренние  обязанности, делали его еще
более фантастичным;  и чем выше  поднималось солнце,  чем более неотвратимым
становился кошмар предстоящего, тем больший ужас охватывал все мое существо.
Он  леденил душу, надрывал сердце,  парализовал  мысли. Мой  слух до предела
обострился. Церковные  колокола прозвонили к мессе в шесть, затем в семь,  в
восемь. В моем воспаленном воображении они звучали как  обращенный  к городу
призыв на Страшный суд, пока я не вспомнил, что идет Страстная неделя и  эта
пятница посвящена Богоматери. Когда мы были детьми, Марта сопровождала нас в
Сан  Чиприано, и  мы клали  букеты диких цветов к ногам  статуэтки,  которая
символизировала  семь душевных  страданий,  пронзающих  сердце.  Тогда  мне,
коленопреклоненному  и растерянному, казалось, что Мать играла грустную роль
в истории своего Сына, сперва  побуждая его обратить воду в вино, потом стоя
вместе с  родственниками  у края  толпы, тщетно  взывая к  нему и не получая
ответа.  Возможно,  окончательно сразило  ее  именно  седьмое страдание,  то
самое, которое поминают  сейчас  священники. Если это так, то лучше бы им на
время забыть про боль одной женщины, выйти на улицы и предотвратить массовое
убийство.
     Вокруг  площади выстраивался кордон  полицейских в форме, чтобы отвести
транспорт и остановить  первую толпу.  В предвкушении  фестиваля полицейские
шутили,  улыбались и время от  времени,  смеясь, давали инструкции  конюхам,
которые занимались лошадьми.
     Кошмарная сцена стала более живой, более ужасной. Никто из них не знал,
никто не понимал. Я подошел к одному полицейскому и коснулся его плеча.
     --  Неужели  это  нельзя  остановить?  --  сказал я.  --  Нельзя  этому
помешать? Еще не поздно, даже сейчас.
     Большой, добродушный парень, он посмотрел на меня сверху вниз,  вытирая
пот со лба.
     -- Если у тебя есть место у окна, то поспеши  его занять, -- сказал он.
-- После девяти на улицах останутся только исполнители.
     Он  не слышал, что я сказал. Ему не было до этого дела. Его обязанности
сводились  к  тому, чтобы  освободить  площадь  для  лошадей и колесницы. Он
отошел  в  сторону. Меня охватила паника. Я не знал, куда идти, что  делать.
Наверное, то  был страх,  который охватывает людей перед  битвой,  и  только
дисциплина,  только выучка помогает  его побороть. Дисциплина... выучка... У
меня не было  ни  того  ни  другого. Во  мне  проснулось  необоримое детское
желание убежать,  спрятаться, ничего не  видеть,  не слышать.  Я  побежал  к
деревьям  сада, одержимый  нелепой мыслью,  что если  я с  головой зароюсь в
кусты  и высокую траву, то  мир перестанет  существовать. Приближаясь к тому
месту, где  в многоцветье красок стояли  кони в  позвякивающих сбруях,  ярко
выкрашенная колесница и невозмутимые конюхи, я увидел, что на площадь выехал
<альфа-ромео>.  Наверное, водитель тоже  увидел меня, поскольку машина резко
затормозила  и остановилась.  Я  изменил  направление  своего бессмысленного
панического бега и направился к  машине. Дверца открылась, Альдо выскочил из
машины и подхватил меня, когда я споткнулся и упал.
     Он рывком поднял меня, я схватил его  за руки и заговорил, едва ворочая
языком.
     -- Не дай этому случиться, --  услышал я собственный голос. --  Не  дай
этому случиться, пожалуйста, ради Бога, нет...
     Он  ударил  меня, и наступило забвение, которого я  так  искал. С болью
пришли  тьма  и  облегчение.  Когда  я  открыл  глаза, меня тошнило,  голова
кружилась; я  сидел,  прислонившись к дереву.  Альдо сидел рядом  со мной на
корточках и наливал из термоса дымящийся кофе.
     -- Выпей, -- сказал он, -- а потом поешь.
     Он дал мне в руки чашку,  и  я выпил кофе.  Затем  он  разломил пополам
булочку и сунул мне в рот. Я машинально выполнял все, что он говорил.
     -- Ты  не  подчинился  приказу,  -- сказал  он.  -- Если  так  поступал
партизан,  его  тут  же расстреливали.  Разумеется, если мы его находили.  В
противном случае его оставляли подыхать в горах.
     Кофе согрел меня. Черствая булочка была приятна на вкус. Я съел вторую,
затем третью.
     --  Невыполнение  приказов   доставляет  неудобства  другим  людям,  --
продолжал Альдо.  --  Понапрасну тратится  время.  Нарушаются  планы. Давай,
давай, выпей еще.
     Рядом  с   нами   продолжались  приготовления:   кони  били   копытами,
позвякивала сбруя.
     -- Чезаре передал мне твое сообщение, -- сказал Альдо.  -- Получив его,
я сразу позвонил в кафе в Фано и попросил найти Марко. Когда  он сказал мне,
что ты не пришел на судно, я догадался,  что произошло нечто в этом роде. Но
не думал, что ты объявишься здесь.
     Не  знаю, то ли  оттого, что он  меня ударил, то ли  потому, что еда  и
питье,  которые  он  мне  дал, заполнили мой пустой желудок,  но  моя паника
прошла.
     -- Куда еще я мог пойти? -- спросил я.
     -- Возможно, в полицию. -- Альдо пожал плечами. -- Думая,  что, обвинив
меня, снимешь  с  себя подозрения. Но знаешь, из  этого  ничего бы не вышло.
Тебе бы  не поверили. --  Он встал, подошел к одному из конюхов, взял у него
кусок замши для чистки лошадей и, намочив его в ведре,  вернулся обратно. --
На, вытри лицо, -- сказал он. -- У тебя на губах кровь.
     Я  кое-как  привел себя  в порядок, затем съел еще одну булочку и выпил
вторую чашку кофе.
     -- Я знаю, почему  ты убил Марту, --  сказал я. -- И вернулся вовсе  не
затем,  чтобы идти в  полицию, --  могут арестовать  меня,  если хотят, -- а
чтобы сказать тебе, что я понимаю.
     Я встал, кинул  ему кусок мокрой  замши и отряхнулся. Я  совсем  забыл,
что,  должно  быть, являю собой весьма жалкий  вид  --  измятый, небритый, в
черных   джинсах,  зеленой   рубашке,   с  волосами,  подстриженными  как  у
заключенного. Альдо, одетый в костюм,  который  я видел на  нем в герцогском
дворце  в   среду,  с  наброшенным  на  плечи  коротким  плащом,   нарядный,
элегантный, вписывался в окружающую нас картину, как и кони, гарцевавшие под
статуей герцога Карло.
     -- В книгах Сан Чнприано имеются  две записи о крещении, -- сказал я. -
- Одна относится к умершему сыну, вторая к тебе. Эта двойная запись, когда я
впервые ее увидел на  прошлой  неделе,  ничего мне  не говорила,  как  и имя
твоего восприемника  Луиджи Спека, и  даже  письмо,  которое  я отдал тебе в
среду вечером. Только  вчера на пляже в Фано  я обо всем догадался. Там была
одна  монахиня  с группой  мальчиков-сирот. Она мне  сказала,  что лет сорок
назад Луиджи Спека был директором сиротского приюта.
     Альдо пристально, без  улыбки смотрел на  меня с высоты  своего  роста.
Затем резко  повернулся и отошел.  Подойдя к коням, он стал  давать указания
конюхам.  Я  смотрел  на  него и ждал. У каждого  коня был особый украшенный
хомут,  алый, с золочеными  закраинами; уздечки, которые были на них до  сих
пор, теперь заменялись другими, украшенными медальоном  с головой сокола. На
двух конях были  небольшие седла; они помещались на небольшом расстоянии  от
хомутов и крепились широкими алыми лентами, пересекавшими грудь. К этим двум
коням  подвезли колесницу  и золочеными  цепями прикрепили  дышла к  седлам.
Пристяжные кони представляли  собой  центральную  пару, колесница помещалась
между ними, но  вот я увидел, что рядом с каждым  из них  ставят еще по  два
коня --  всего  получалось шесть  -- и крепят их постромки к передней стенке
колесницы.  Двенадцать оставшихся  коней разделили на три  группы  и  в свою
очередь впрягли  в колесницу  перед  их  товарищами,  их  поводья тянулись к
изогнутой аркой крыше. Сама  колесница,  легкая  как перышко,  на колесах  с
резиновыми  шинами,  имела  полукруглый борт, закрывавший  переднюю часть  и
боковины, и пол.  Поместиться в ней могло не  больше  двух человек, сзади не
было ни предохранительного ограждения, ни ступеньки. Наездники привязывались
к  боковым  стенкам двумя  золочеными  цепями,  идущими от  переднего  борта
наподобие  пристяжных ремней в  самолете. Таким образом,  во время  движения
наездники могли упасть лишь в том случае, если перевернется сама колесница и
мчащиеся кони повлекут их за собой: что означало мгновенную смерть.
     Когда все было готово  -- колесница на  месте, кони впряжены, -- всякое
движение прекратилось. Конюхи,  стоявшие рядом с конями,  молчали; молчали и
находившиеся на  площади полицейские. Альдо отошел от колесницы и направился
ко мне. Его лицо было таким же бледным и непроницаемым, как в машине в среду
вечером.
     -- Я отправил тебя в Фано, думая,  что так будет лучше для нас обоих, -
- сказал он, -- но  раз ты  здесь, то тоже  можешь  сыграть  свою роль. Роль
Сокола по-прежнему твоя. Разумеется, если у тебя хватит духу ее принять.
     Голос Альдо вернул меня в дни детства. Тот же старый вызов, брошенный с
тем  же  презрительным  изяществом,  с  тем  же молчаливым  намеком  на  мою
неполноценность. Но странно, он больше не уязвлял меня.
     -- А кто играл бы роль Сокола, если бы я отплыл с Марко? -- спросил я.
     --  Я  намеревался  править сам. Пять веков назад групповодов  не было.
Сокол был сам для себя возничим.
     -- Отлично, -- сказал я, -- в таком случае сегодня я тоже им буду.
     Услышав мой  ответ,  такой  же  неожиданный  для него, как и  для  меня
самого, Альдо растерялся. Наверное, он ожидал услышать  от  меня так  хорошо
знакомые  ему мольбы избавить меня от  участия в  этом приключении. Затем он
улыбнулся.
     -- Костюм герцога Клаудио ты найдешь в машине, -- сказал он, -- и парик
соломенного цвета. Там Джакопо. Он все тебе даст.
     Я  уже  не испытывал никакого страха. Мне  было  суждено  участвовать в
неизбежном.  Итак,  решение было принято. Я  направился к  машине,  рядом  с
которой  стоял Джакопо. Раньше я его  не заметил, но, наверное,  он  все это
время был рядом с Альдо.
     -- Я еду с ним, -- сказал я.
     -- Да, синьор Бео, -- ответил он.
     В его глазах появилось выражение, которого я  никогда прежде не  видел.
Удивление, да, но еще и уважение, даже восхищение.
     -- Я буду герцогом Клаудио, -- сказал я, -- а Альдо возничим.
     Он молча открыл дверцу машины и протянул мне костюм. Помог его надеть и
затянул кушак вокруг моей талии. Затем подал мне  парик,  и  я, надев его на
свою коротко остриженную голову, посмотрел в зеркало.  На губе, в том месте,
куда пришелся удар  Альдо,  была  небольшая  ранка,  но кровь уже запеклась.
Белокурый парик обрамлял мое белое, небритое лицо; на  меня  смотрели глаза,
светлые,  широко раскрытые, как у Клаудио на картине в герцогском дворце. Но
то были и глаза Лазаря в церкви Сан Чиприано. Я повернулся к Джакопо.
     -- Как я выгляжу? -- спросил я.
     Слегка склонив голову набок, он серьезно рассматривал меня.
     -- Совсем как ваша мать, синьора Донати, -- ответил он.
     Он не имел в виду ничего дурного, но  для меня эти слова были последним
оскорблением.  Вернулось  унижение  былых годов.  Нелепая  фигура,  которая,
шаркая босыми  ногами,  возвратилась к колеснице и  встала  на  ней рядом  с
Альдо,  была  не  герцогом  Клаудио, не  Соколом, а  карикатурным  портретом
женщины, которую я в течение двадцати лет отвергал и презирал.
     Я  стоял  неподвижно,   позволив  Альдо   привязать  меня  к  колеснице
предохранительными цепями. Затем он  приковал себя. Через борт конюхи подали
ему поводья  центральных коней, поводья передних. Когда Альдо  собрал в  две
руки  множество поводьев, конюхи отпустили уздечки.  Почувствовав натяжение,
кони двинулись вперед.  На далекой кампаниле собора пробило десять, ее звон,
словно эхо, подхватили все церкви Руффано. Полет Сокола начался.


    ГЛАВА 23

     Сперва  мы  объехали  площадь,  спокойно,  торжественно;  наше движение
походило на триумфальный въезд в  Рим императора Траяна. Повинуясь поводьям,
двенадцать  коренных повернули направо,  двигавшаяся единым строем  шестерка
сделала то же -- их движение напоминало медленное разворачивание гигантского
веера, влекущего за собой нашу сияющую свежими красками колесницу.
     Как и обещали полицейские, дороги были пустынны, но все окна распахнуты
и чернели от зрителей. Когда мы медленно  проезжали под  ними,  из всех  уст
вырвался вздох удивления, перешедший в единый восторженный крик.  Удивление,
восторг сменились признанием, и  воздух  наполнился аплодисментами, похожими
на трепетание мириад крыльев.  Восемнадцать равнодушных к этому грому  коней
двигались  вперед,  полированные  металлические  украшения попон сверкали  в
лучах утреннего солнца, позвякивание сбруй звучало  музыкой, бросающей вызов
нестройному  людскому  реву.  Никакого   цокота  копыт  --  особым  способом
подкованные кони, ступая по мостовой, производили глухой звук, который почти
ничем не отличался от шуршания резиновых шин нашей колесницы.
     Мы дважды объехали площадь, дважды восемнадцать коней и возничий отдали
дань уважения  аплодирующей толпе;  затем  к коням снова  подошли  конюхи  и
отвели их, а с ними и нас в дальний, более широкий конец площади. Мы сделали
еще  один  поворот, и  теперь  стояли лицом  к виа дель Дука Карло, которая,
спускаясь с холма, вела в город.  Конюхи  в последний раз проверили поводья,
дышла, подпруги, осмотрели  каждого  коня и о результатах сообщили Альдо. На
это  ушло  минуты четыре,  и в те  краткие мгновения, когда Альдо  собирал в
руках  поводья, а  конюхи отходили  в стороны, мне показалось, что мой страх
достиг предела; ничто, ни  грядущая резня, ни неизбежная гибель под конскими
копытами, не могло по ужасу своему превзойти эту секунду.
     Я посмотрел  на Альдо.  Он, как  всегда,  был бледен,  но  в  лице  его
читалось напряженное волнение, какого мне еще не доводилось видеть, а улыбка
в уголках рта напоминала гримасу.
     -- Мне помолиться? -- спросил я его.
     -- Если это поможет тебе побороть страх, -- ответил он. -- Единственно,
о  чем  позволительно  молиться,  так  это о  том,  чтобы  Бог  даровал тебе
мужество.
     Сейчас не подходила ни одна из моих детских молитв: ни Отче Наш, ни Аве
Мария. Я подумал о миллионах и миллионах тех, кто  молился  Богу и умирал --
даже Сам Христос на Кресте.
     -- Слишком поздно, -- сказал я ему. -- Во мне никогда не было мужества.
Я всегда полагался на твое.
     Он  улыбнулся  и  окликнул  коней.  Они  пошли  рысью,  затем,  набирая
скорость, перешли на галоп, и воздух загудел от приглушенного стука копыт по
твердой мостовой.
     -- Твоему  немецкому коменданту  следовало  бы почитать  тебе Ницше, --
сказал Альдо. -- Тот, кто больше не находит величия  в Боге, не  найдет  его
нигде. Ему следует либо признать, что оно не существует, либо сотворить его.
     Мы подъехали к выезду  с  площади, где начинался спуск;  видя  скачущих
галопом  лошадей, толпа  вновь  разразилась  бурей  аплодисментов.  Крики  с
площади остались  позади, теперь  их подхватили зрители,  собравшиеся у всех
окон,  и я  с  самой  вершины  северного холма на  какой-то  миг увидел  всю
панораму раскинувшегося внизу города, крыши домов, церкви, шпили, а  за ними
венчающие южный склон собор и герцогский дворец. Под нами, подобно  спуску в
ад,  открылась виа  дель Дука Карло, улица суживалась, поворачивала, лошади,
послушные руке возничего,  под  приглушенный гром копыт,  ни на  секунду  не
замедляя скорости,  стремили свой головокружительный полет, дома, эти шаткие
картонные  тени, пролетали мимо -- все  окна распахнуты,  в каждом множество
возбужденных лиц, вопли испуга, крики восторга...
     Здесь  не  было  заграждений,  не  было  полицейских  в  форме,   улица
принадлежала нам одним,  и  когда перед самым спуском на пьяцца делла Вита в
самом сердце  города  она стала  еще уже,  шестерка коней, скачущих по обеим
сторонам  колесницы,  заняла  всю  ширину   виа  дель  Дука   Карло.  Испуг,
неосторожный  шаг,  бросок в сторону одного из двенадцати  ведущих коней мог
привести к общей свалке: налетая друг на друга, они смешались бы в кошмарную
живую массу и погребли бы под собой колесницу.
     Еще один поворот,  и улица сделалась  такой узкой,  что кони на флангах
чудом  не  срывали косяки дверей,  мы приближались к  сердцу города, но я не
ощущая  скорости,  не слышал голоса  Альдо, который подбадривал лошадей,  не
чувствовал кренов и раскачивания колыбели, в которой стоял; все мое внимание
было   поглощено  сгрудившимися  в  окнах   испуганными   лицами,   криками,
нараставшими по мере увеличения скорости нашей бешеной гонки; в моих ноздрях
стоял  запах   конской  плоти,  стиснутые  руки  жгли  металлические  перила
колесницы. Впереди слева показалась церковь  Сан Чиприано, ее  ступени  были
усеяны студентами, они кричали, размахивали  руками; на  боковых улицах тоже
толпились  студенты.  Мы ворвались на  пьяцца делла Вита  -- окна всех домов
распахнуты, везде море лиц, волны машущих рук, шум, исступленные крики. Кони
почувствовали  ровную   поверхность  и,   обезумевшие,   взволнованные   все
нарастающим   крещендо   ужаса   и   аплодисментов,   сами   направились   в
противоположный конец  площади, к  виа  Россини и дальше вверх  по  холму  к
герцогскому дворцу.
     Обернувшись,  я  увидел, что студенты выпрыгивают из окон,  высыпают из
дверей,  мчатся из соседних улиц и бурным  потоком заливают  площадь.  Но не
было ни гневного рева, ни тучи камней, ни звона стали при встрече враждующих
фракций,  нет,  вместо этого  они  бросились  за нами  вверх  по холму.  Они
смеялись,  кричали,  размахивали  руками и  скандировали  на бегу  <Донат...
Донати... Да здравствует Донати...>
     Мы галопом  неслись вверх  по  южному  холму,  вверх  по  виа  Россини;
колесница  раскачивалась, сотрясалась, студенты, высыпая из домов  по  обеим
сторонам улицы, присоединялись к своим товарищам. Крики испуга смолкли, ужас
забылся,  и всеобщее неистовство было неистовством волнения, признания. Весь
город слился в едином вопле,  и не было в нем иных  звуков, кроме <Донати...
Донати...>
     -- Они уже сражаются? -- прокричал Альдо мне в ухо.
     -- Какое там сражаются, они бегут за нами. Разве ты не слышишь, что они
выкрикивают твое имя?
     Все   внимание  Альдо  было  поглощено  лошадьми,  поэтому   он  только
улыбнулся. Улица стала еще уже, еще круче, однако вконец измученные коренные
стремились  подняться  на холм прежде, чем  у них пройдет азарт,  прежде чем
круто идущая вверх улица, сворачивая направо,  докажет, что  им все-таки  не
дано преодолеть силу земного притяжения.
     --  Вперед, вперед! --  кричал  Альдо,  и  его голос, побуждая коренных
сделать последнее отчаянное усилие, вывел  их и с грохотом скачущую  за ними
шестерку  пристяжных  на  пьяцца  Маджоре перед  герцогским дворцом;  они  с
честью, с блеском преодолели последний подъем. Кони замедлили бег, студенты,
собравшиеся за фонтаном, бросились  к ним и схватили их за уздечки. Покорные
руке  возничего,  лошади  остановились в том  месте, где площадь расширялась
перед дверьми дворца.
     И  вновь воздух  наполнился оглушительными  криками; все еще вцепившись
одной рукой в перила колесницы, я ошеломленно оглядывался по сторонам, видел
черные от  зрителей  окна  герцогского  дворца и  зданий  на противоположной
стороне  площади.  Люди  стояли  на ступенях собора, облепили  фонтан, и вот
толпа студентов, которая сопровождала  нас с  пьяцца  делла Вита, хлынула на
площадь.  Еще мгновение,  и  нас  окружат, сметут, но вооруженные  студенты,
ждавшие  у  дверей  дворца,  образовали  вокруг нас круг  и взяли под  уздцы
каждого  из восемнадцати  коней.  Нас защищал  тонкий кордон  молодых людей,
вооруженных шпагами и  одетых, как Альдо, в колеты и  штаны в обтяжку. Среди
них  я узнал друзей брата --  Чезаре,  Джорджо, Федерико, Доменико, Серджо и
других его телохранителей. Картина,  которую мы являли собой: буйство красок
рядом  с  колесницей,  восемнадцать  коней,  еще  не остывших  после  своего
победного  бега,  --  ошеломила мчащихся  за  нами студентов.  Воздух  снова
зазвенел от криков <Донати... Донати...>, их  подхватили в окнах герцогского
дворца,  в противоположных домах, на паперти собора. Я взглянул на Альдо. Он
все  еще держал в руках  поводья и  смотрел вниз  на  восемнадцать коней, не
замечая царящего вокруг неистовства. Затем он повернулся ко мне.
     -- Мы сделали это, -- сказал он. -- Мы сделали это. -- И он рассмеялся,
откинул назад голову и рассмеялся.  Его  смех слился с восторженными криками
студентов и  жителей Руффано.  Затем он освободил  меня от цепей, которыми я
был прикован к  колеснице, освободился сам и  крикнул  всем  собравшимся  на
площади: -- Вот Сокол! Вот ваш герцог!
     Я не видел ничего, кроме  машущих рук и раскачивающихся голов: крики не
только не стихли, но стали еще  громче. Охранявшие  колесницу  студенты тоже
кричали, и  я  стоял растерянный, беспомощный,  нелепая фигура в златовласом
парике и шафрановой робе, принимающая приветствия, адресованные вовсе не ей.
     Что-то ударило  меня в щеку и упало на пол  колесницы. Это  оказался не
камень, а цветок, и бросившая его девушка была Катерина.
     -- Армино, -- крикнула она, -- Армино!
     Ее огромные  глаза искрились  смехом,  и  я увидел,  что мое шафрановое
одеяние съехало и из-под  него видны  зеленая рубашка  и черные  джинсы. Над
приветственными  криками  катились  волны  смеха  --  радостного,  веселого,
сердечного.
     --  Не я им  нужен, а ты,  -- сказал я Альдо,  но  он  не  ответил,  и,
обернувшись, я увидел, что он выскочил из колесницы, нырнул за окружающий ее
кордон и бежит к боковой двери  герцогского  дворца. Я  крикнул  Джорджо: --
Остановите его... остановите его...
     Но Джорджо, смеясь, покачал головой.
     -- Все  идет  по плану,  --  сказал он,  --  как  написано в  книге. Он
покажется толпам на пьяцца дель Меркато из дворца.
     Я  сорвал  с  себя  колет, парик и,  бросив их на  землю,  выскочил  из
колесницы. Вдогонку мне летел смех,  радостные крики; я слышал их на бегу. Я
оттолкнул  Доменико, который  попытался меня  остановить,  вбежал в  боковую
дверь и следом за  Альдо помчался через двор. Я слышал, как  он взбегает  по
лестнице на галерею. Громко смеясь, он  распахнул дверь в тронный зал. Я уже
почти догнал  его,  но он захлопнул дверь  и,  когда я снова открыл ее,  уже
миновал тронный зал и комнату херувимов.
     -- Альдо... -- кричал я, -- Альдо...
     Там  никого  не  было.  Комната  херувимов  была  пуста. Как и  спальня
герцога,  и  гардеробная,  и  маленькая  домашняя церковь под крышей  правой
башни.  Услышав  голоса, я бросился на балкон между  двумя  башнями и увидел
синьору  Бутали и  ректора, они  смотрели вниз,  на пьяцца дель Меркато. При
моем  внезапном появлении они  обернулись, удивленно посмотрели на меня, и я
заметил, что удивление на лице синьоры тут же сменилось испугом.
     -- В  чем  дело, что случилось?  -- спросила она. -- Мы слышали, как  в
городе все кричат и аплодируют. Все уже кончено?
     -- Как кончено? -- сказал ректор. -- Донати сам  сказал нам,  что финал
будет после полета колесницы. Мы еще ничего не видели.
     У него  был озадаченный, разочарованный вид  человека,  которого лишили
возможности присутствовать  при  необыкновенном, величественном  зрелище.  Я
через кабинет пошел в зал  для аудиенций. Он был  пуст, как и все остальные.
Когда я снова  позвал  Альдо, из  галереи появилась  Карла  Распа. Смеясь  и
что-то крича, она протягивала ко мне руки.
     -- Я смотрела на вас из окна, -- сказала она. -- Это было  великолепно,
потрясающе. Я видела, как вы оба выехали на пьяцца Маджоре. Куда он ушел?
     Сегодня там не было ни смотрителей, ни гидов.  Портрет знатной дамы без
присмотра стоял  на  мольберте,  гобелен  занимал  свое место  на  стене.  Я
рванулся туда, откинул его и увидел закрытую дверь. Я открыл ее и, перебирая
руками  по  ступеням  узкой   винтовой  лестницы,  стал  взбираться  наверх.
Поднимаясь, я  кричал  <Альдо, Альдо!>.  Я  испытывал  ту же тошноту,  то же
головокружение,  что и в  детстве. Я ничего  не видел, и  единственное,  что
ощущал, так это извивающуюся спираль летящей вверх лестницы. Выше, выше, все
выше...  сердце, готовое вырваться  из груди,  живот, надрываемый  спазмами,
пыль времен под неуверенными, дрожащими пальцами. Карабкаясь вверх, я слышал
собственные  рыдания,  а  башня была так же далека, как и бездна  под  моими
ногами. Время остановилось, голос рассудка умолк. Во мне не осталось ничего,
кроме   безудержного  порыва   вверх,  и,   поскальзываясь,   оступаясь,   я
раскачивался  между небесами  и адом.  Но вот, подняв голову, я ощутил волну
свежего воздуха  и внутренним зрением увидел открытую на балюстраду дверь. Я
снова крикнул  <Альдо!> и впервые за все  время подъема открыл глаза. Клочок
неба,  сияющий  в солнечных лучах, ослепил меня. Мне показалось, что  я вижу
распростертые крылья  птицы,  которые затеняют дверь; и, чувствуя  тошноту и
головокружение,  вслепую продолжая  ползти вперед, я ухватился за  последнюю
ступеньку и пригляделся, ничего не узнавая.
     Дверь была вполовину меньше размером,  чем я помнил с  детства, а узкий
выступ за ней не был окружен балюстрадой, на которую мы обычно взбирались. И
форму она имела не круглую, а восьмиугольную. Внезапно я все понял. Я пролез
сквозь балюстраду. Это был узкий выступ за ней.
     Я почувствовал на себе его руки.
     -- Лежи спокойно, -- сказал Альдо. -- Здесь не будет и двадцати дюймов.
Если посмотришь вниз, сорвешься.
     Мне показалось,  что башня качается.  Возможно,  то было небо. Мои руки
вцепились в его руки. Мои были скользки от пота, его -- холодны.
     -- Как ты нашел дорогу? -- спросил он.
     -- Дверь, -- ответил я, -- дверь, скрытая под гобеленом. Я помнил.
     В глазах, удивленных, испытующих, заиграли смешинки.
     -- Ты победил, -- сказал он. -- Я просчитался. Бедный Беато...
     Затем он нахмурился и, придерживая меня рукой, сказал:
     -- Лучше бы тебе было уплыть с Марко на его лодке. Поэтому я и отправил
тебя к нему. Это не твоя битва. Я это понял в среду вечером.
     С  пьяцца Маджоре, от  входа в герцогский  дворец,  по-прежнему неслись
восторженные возгласы  и крики.  Но теперь  их  подхватили и на пьяцца  дель
Меркато  под  башнями.  Лежа,  я  мог  видеть  только небо.  Крики  под нами
поднимались  с  обеих сторон.  Наверное, студенты хлынули с Маджоре вниз  по
холму на Меркато, к порта дель Сангве и городским воротам.
     --  Нет  никакой битвы, --  сказал  я.  -- Ты  ошибся  в расчетах. Твои
зажигательные речи пропали втуне. Прислушайся к этим радостным крикам.
     -- Это я и имел в виду, -- сказал Альдо. -- Все могло обернуться иначе.
Если бы мы и наши кони разбились, если бы мы  потерпели  фиаско,  они бы уже
убивали  друг друга,  каждая фракция  обвинила  бы во всем  другую.  Я играл
по-крупному.
     Я недоверчиво смотрел на него.
     -- Ты сделал  это намеренно?  -- спросил я. -- Значит,  ты довел  их до
грани безумия, играл сотнями  жизней, в том числе и своей собственной, делая
невероятную  ставку на то,  что подвиг Клаудио способен  временно объединить
их?
     Альдо посмотрел на меня и улыбнулся.
     -- Не так  уж и временно, -- сказал он. -- Посмотрим. Они почувствовали
запах крови, а именно  этого  им и хотелось. И городу тоже. Все, кто сегодня
видел нашу скачку, были  к ней  причастны. Это главное и  единственное,  что
должен знать  тот,  кто желает ставить  любой спектакль, --  добиться, чтобы
зрители осознали свою причастность.
     Он подтянул меня ближе к балюстраде, и я посмотрел вниз, на пьяцца дель
Меркато под  городскими стенами. На  огромной рыночной  площади  было яблоку
негде упасть, на  вливающихся  в нее улицах  тоже, а  прямо под нами рядом с
дворцом стояли толпы студентов с поднятыми вверх головами.
     -- Если по какой-то  непредвиденной случайности,  -- сказал он,  -- мой
второй  подвиг не удастся, я все оставляю тебе. Оно твое по  праву.  В среду
вечером, после  того как  ты отдал  мне это письмо, я  составил завещание  и
попросил  Ливию  Бутали  и  ее  мужа  его засвидетельствовать.  В  завещании
говорится, что мы братья, тщеславие не  позволило мне  признаться в том, что
это не так.
     Теперь  возгласы <Донати...  Донати!>  неслись с пьяцца дель Меркато --
собравшиеся  там  вторили  студентам,  которые  столпились перед  герцогским
дворцом.  Должно  быть,  они  увидели  нас  на узкой  площадке  под  башней,
поскольку крики и приветственные возгласы стали еще громче и все головы были
подняты к небу.
     -- Ты был прав, догадавшись о моем твердом намерении не потерять  лицо,
-- сказал Альдо, -- но ошибся,  обвинив меня в том, что я заставил умолкнуть
клеветника.  Вор в Риме  признался.  Он  обокрал,  он  и убил. Вчера  поздно
вечером мне  сказал об этом по телефону комиссар. Полиции  ты был нужен лишь
затем, чтобы спросить, не можешь ли ты сказать им больше, чем сказал.
     -- Значит, Марту убил не ты? --  запинаясь, проговорил я, чувствуя, как
мое удивление сменяется стыдом.
     --  Нет, ее убил я,  --  сказал  он, -- но не ножом,  нож был бы  более
милосерден.  Я  убил  ее  своим  презрением,  своей  гордостью,  которая  не
позволяла мне признать, что я -- ее сын. Разве это не убийство?
     Альдо -- сын  Марты? Тогда все сходится. Все становится  на свои места.
Под  крышей моих  родителей  жил приемыш,  и его  мать была при нем нянькой.
Приемыш занял место умершего ребенка. Его мать целиком посвятила себя сперва
ему, потом мне. Она хранила свою тайну  до того ноябрьского вечера, когда  в
день  его  рождения  в  приступе  одиночества, под  влиянием  пьяного порыва
открыла ему правду.
     -- Ну, -- повторил Альдо, -- разве это не убийство?
     Но я  уже  думал  не о его  родстве с Мартой,  а о  собственной матери,
которая умерла от  рака в Турине. Когда она написала  мне несколько строк из
больницы, я не ответил.
     -- Да, -- ответил я, -- это убийство. Но мы оба виновны и в одном и том
же преступлении.
     Мы вместе  смотрели  на восторженные толпы внизу.  Крики  <Донати... да
здравствует Донати!>  не относились  ни  к  одному  из  нас;  они  взывали к
легендарной  личности,  которую  студенты   университета  и  жители  Руффано
сотворили  в своем воображении, движимые  извечной жаждой  людей поклоняться
кому-то более великому, чем они сами.
     -- Полет закончен, -- сказал я. -- Скажи им, что он закончен.
     -- Он не закончен,  -- возразил Альдо.  -- Настоящий полет еще впереди.
Был опробован в горах, как и бег колесницы.
     Он подтянул  меня ближе к балюстраде  и,  пошарив за ней руками, достал
что-то длинное, тонкое,  серебристого цвета, сделанное  из  миллиона перьев,
которые  от  его прикосновения затрепетали на  ветру. Перья  были  пришиты к
шелку,  парашютному  шелку,  под тканью  свивались, переплетались  тончайшие
распорки;  свисавшие из  центра шнуры были  чем- то вроде привязной  системы
парашюта. Альдо поднял их, положил все сооружение на парапет, расправил, и я
увидел, что это крылья.
     -- Никакого обмана, -- сказал Альдо. -- Мы  работали над ними всю зиму.
Говоря  <мы>, я имею в  виду  моих  друзей, бывших партизан, которые сегодня
летают на планерах.  Эти  крылья  сконструированы  в  полном  соответствии с
крыльями настоящего сокола. Мы испытывали их в горах,  как и коней, и уверяю
тебя, они пугают меня куда меньше.
     Он смотрел на меня и смеялся.
     -- Во время последнего полета я  парил в воздухе больше десяти минут, -
- сказал он, -- над западными склонами  Монте Капелло. Уверяю  тебя, Бео,  с
ними все в порядке. Механизм не подведет. Единственное, что  может подвести,
так это человеческое начало. А после того, чего я достиг, это маловероятно.
     Он не  был бледен, в  нем  не чувствовалось внутреннего напряжения, как
перед скачками. На  губах  играла  радостная улыбка, ничем  не  напоминавшая
гримасу. Он поднял руку, приветствуя восторженные толпы внизу.
     --  Неловким может  выйти приземление, но не полет, -- сказал  он. -- Я
собираюсь  перелететь площадь и  приземлиться на  мягком  склоне.  Я  отпущу
шнуры, над крыльями раскроется парашют и станет моим тормозом. Когда я делал
это в горах, мне говорили, что само падение выглядело как рухнувший бумажный
змей. Но  как  знать. Возможно,  на  этот  раз  парение  в воздухе продлится
дольше.
     Его уверенность граничила с надменностью, с  высокомерием. Он  взглянул
на далекие горы и улыбнулся.
     -- Альдо, не надо, -- сказал я. -- Это безумие. Самоубийство.
     Он не слушал. Ему было все равно. Его вера была верой фанатика, которая
на протяжении веков приводила верующих  к  самоуничтожению. Как и Клаудио до
него, он мог только умереть.
     Стоя  на площадке,  он  начал прилаживать сложную конструкцию к  поясу,
застегивать пряжки на плечах, вдевать  ноги в особые  крепления. Наконец, он
просунул руки в рукава под крыльями и высоко поднял  их. Распластанный таким
образом,  он  показался  мне  беспомощным,  даже  нелепым.  Ему  никогда  не
освободиться  от  опутавших  его  веревок.  Волокно,  черное  под  серебром,
напоминало когти.
     Толпа  на пьяцца  дель Меркато  более  чем в  трехстах футах  под  нами
внезапно смолкла. Крики <Донати... Донати> уже не неслись над морем поднятых
голов. Все смотрели и ждали, а на  фоне неба четко вырисовывалась неподвижно
стоявшая на краю парапета фигура, добровольно обрекшая себя на пленение.
     Я подполз ближе и обхватил руками его ноги.
     -- Нет, -- сказал я, -- нет...
     Наверное,  я  кричал,  поскольку  собственный  голос  вернулся  ко  мне
издевательским эхом и, сея  всеобщий  ужас,  был мгновенно услышан внизу. Из
всех уст вырвался вздох, протестующий, тревожный...
     -- Послушай их, -- крикнул я. --  Они  этого не хотят. Они боятся. Один
раз ты уже испытал себя. Зачем же, ради всего святого, еще?
     Альдо посмотрел на меня сверху вниз и улыбнулся.
     --  Потому  что  так  надо,  --  сказал  он.  --   Одного  раза  всегда
недостаточно. Именно  это они должны  понять.  Ты,  Чезаре,  все эти  ждущие
студенты, весь  Руффано. Одного раза недостаточно. Всегда надо идти на  риск
во второй, третий,  четвертый  раз вне зависимости  от того, чего ты  хочешь
достичь. Не мешай мне!
     Резким  толчком  он отбросил меня  к двери. Падая, я ударился грудью  о
ступеньку  лестницы,  задохнулся и какое-то мгновение простоял  на коленях с
закрытыми глазами, хватая  ртом  воздух.  Когда  я снова открыл глаза, Альдо
стоял с распростертыми для полета  крыльями. Он уже  не казался  нелепым. Он
был  прекрасен.  Когда  он взметнулся  в  воздух,  течение  ветра  наполнило
подкладку крыльев, они раздулись  и  напряглись. Тело между крыльями приняло
горизонтальное  положение,  руки  и  ноги   были  частью   единого   целого.
Подхваченный воздушным потоком, плавно, легко  парил  он над толпой. В лучах
солнца серебряные перья превратились в золотые. Скользя в южном направлений,
он бы приземлился в долине за рыночной площадью.
     Я следил за ним и  ждал,  что он дернет за вытяжной  трос парашюта, как
обещал. Но  он этого  не  сделал. Наверное, он  сбросил  с  себя устройство,
которое  помог  создать,  и  позволил ему лететь  без  него. Он освободился,
широко, как крылья, от  которых отказался, распростер руки, затем, сложив их
по бокам, полетел  к земле и упал, маленькое хрупкое тело, черная полоска на
фоне неба.

     Выдержка
     Из <Еженедельного курьера> Руффано
     Трагически  погибшего  в  день  фестиваля  профессора   Альдо   Донати,
председателя  художественного  совета  и одного  из самых уважаемых  граждан
нашего любимого  города,  будут оплакивать не только его ныне  здравствующий
брат  и друзья, но и все студенты  университета, коллеги, сотрудники  и  все
жители Руффано,  который он так любил.  Старший сын Альдо  Донати, в течение
многих лет занимавшего должность главного хранителя герцогского  дворца,  он
родился,  вырос  и  получил образование  в нашем городе. Во  время войны  он
служил в военно-воздушных силах.  В 1943  году его самолет был сбит, по  ему
удалось  спастись. В период немецкой  оккупации  он организовал партизанский
отряд и вместе  со своими товарищами по  оружию  сражался в горах  до самого
Освобождения.
     Вернувшись в Руффано, он узнал, что незадолго до этого его  отец умер в
одном из союзнических лагерей для военнопленных, а мать и младший брат якобы
погибли во время вражеского воздушного налета. Безутешный, но не сломленный,
Альдо Донати закончил университет Руффано и получил ученую степень. Он вошел
в  художественный совет  и  посвятил всю жизнь  работе в  совете, сохранению
герцогского  дворца и  его сокровищ  и -- последнее, но не менее  важное  --
заботе  о  студентах-сиротах. Как  ректор  университета,  я  имел счастливую
возможность работать с ним над фестивальными  постановками  и  могу с полной
ответственностью  утверждать,  что его способности в этой сфере деятельности
превосходили все, чему  мне довелось быть свидетелем.  Он  был неиссякаем, а
его  энтузиазм  и  вдохновение  настолько  заразительны, что  все  участники
фестивальных постановок -- это я  говорю  на  основании  собственного опыта,
поскольку моя  жена  и  я были  в  их  числе,  --  начинали верить,  что все
происходящее -- не плод фантазии, а живая реальность.
     Здесь не место обсуждать, сколь разумен был  выбор темы фестиваля этого
года. Несчастный герцог Клаудио  не из  тех персонажей истории, кто заслужил
благодарную память. Жители Руффано, как бывшие, так и нынешние, предпочли бы
забыть о нем. Он был  дурной человек с дурными намерениями, не любивший свой
народ и вызывавший  восхищение лишь у узкого круга своих друзей, людей столь
же не заслуживающих  уважения, как и он  сам.  Он  оставил по себе  наследие
ненависти. Как  бы то ни  было,  Альдо Донати решил, что  он имеет право  на
славу  хотя  бы  по причине свершенного  им <подвига  еху>, когда  он правил
восемнадцатью  лошадьми  через  весь  Руффано с  северного холма  на  южный.
Свершил ли герцог Клаудио этот подвиг  в действительности, до сих пор  точно
не установлено. Алъдо Донати  свершил. Люди, которые были тому свидетелями в
пятницу утром, этого никогда не забудут.
     Если бы  он  здесь  остановился,  то  и  этого  с  лихвой  хватило  бы.
Свершенное им фантастично, даже  божественно. Но он стремился  еще выше и  в
этом стремлении потерял жизнь. Механизм в том неповинен.  Эксперты осмотрели
устройство. Альдо Донати пренебрег  элементарным правилом, известным  любому
начинающему  парашютисту,  -- дернуть вытяжной трос. Почему он им пренебрег,
мы никогда  не  узнаем.  Его  брат Армино Донати, который на прошлой  неделе
вернулся в Руффано после более чем двадцатилетнего отсутствия и который, как
мы   надеемся,   останется    с   нами,   чтобы   продолжить    работу    со
студентами-сиротами,  поделился  со  мной   своим  предположением,  согласно
которому в воздухе его брату явилось видение, он пережил нечто вроде экстаза
и забыл об опасности.
     Возможно, это и так. Подобно Икару, он взлетел слишком близко к солнцу.
Подобно Люциферу, он упал. Мы,  пережившие его  жители Руффано, приветствуем
мужество человека, который дерзнул.
     Руффано. Пасхальная неделя.
     Гаспаре Бутали,
     ректор университета Руффано.

Last-modified: Tue, 18 Sep 2001 12:52:09 GMT

Оцените этот текст: