и, поскольку она определяла его дальнейший творческий путь. 1 "Стремление исчерпать, дойти до предела. Странно, что эта холодная ярость уничтожения строгостью мысли тесно связана во мне с болезненным ощущением сжавшегося сердца, с бесконечной по напряжению нежностью" (Cahiers, t. XII, p. 352). "Тетради" Ва­лери буквально пестрят подобными признаниями. Валери считал значительным своим успехом то, что в ответ на эту "болезненность" сумел представить себя в "кризисный пери­од" в качестве законченной психофизической и мыслительной сис­темы. Исследуя на самом себе законы психики и сознания, он бу­дет пытаться "исчерпать", до конца "осветить" эту систему, дабы превзойти свою "законченность", описываемую внешними по отно­шению к "Я" обстоятельствами. Он хотел бы овладеть всей сово­купностью своих интеллектуальных потенций (см. J. Duchesne­Gui11emin, Les N dimensions de Paul Valйry. -- В сб.: "Entretiens sur Paul Valйry", Paris, 1968, p. 23 и дальше). Это личностное тяготение к пределу находит полное соответ­ствие в системе идей, развиваемых Валери, где оно связывается с поиском наиболее отвлеченных основ универсального разума и его операций. Уже во "Введении в систему Леонардо да Винчи" формулируется принцип мыслимого предела всякой непрерывной последовательности. Этой проблеме посвящено много места в тет­радях Валери. Фактически "предел" выступает у него как высшая ступень становления вещи, ее сущность, как она предстает абстра­гирующему сознанию. Эта идея, которая была развита еще Пла­тоном (ср.: А. Ф. Лосев, История античной эстетики. Софисты, Сократ, Платон, стр. 157), связывается у Валери с новейшими ме­тодами науки, прежде всего математики, и становится, в частно­сти, инструментом анализа явлений искусства. Известный критик А. Тибоде утверждал в 1923 г., что, так же как Малларме создавал поэзию, чтобы выявить ее сущность, Ва­лери во "Введении в систему Леонардо да Винчи" выступил как критик сущностей, которому наблюдение над творческой личностью и ее созданиями "служит лишь предлогом для размышления о сущностях" (цит. по кн.: "Les chemins actuels de la critique", p. 129). Валери, однако, не наделяет искомые сущности самостоятельным бытием, не зависящим от познавательной и творческой деятель­ности человека. Эти сущности, которые Валери сперва хотел воз­вести в искусстве в ранг практических императивов ("чистая поэ­зия", "чистая орнаментальность" и т. д. ) и которые тем самым от­резали ему пути к творчеству, мало-помалу ограничиваются у не­го ролью порождающих моделей различных явлений искусства. 2 Обостренное чувство контраста между "быть" и "казаться", пример которого подал ему Малларме, определяет самую сущность идейных поисков Валери, будучи связано с его принципом "депер­сонализации" творчества. "Известность", "слава" неизбежно обус­ловливаются другими и, следовательно, навязываются извне: "пер­сонифицируя" художника, они покушаются на автономность "Я" и его возможностей, отчуждают их. Однако причины этого отчужде­ния лежат еще глубже. "Все, что относится к разуму, -- записыва­ет Валери, -- представляет собой комедию (суждение это не нрав­ственное, но описательное). Знать = не быть тем, что ты есть. А не быть тем, что ты есть, возможно, реализуемо через действия и по­зиции. Образом чего и является комедия" (Cahiers, t. IX, p. 907). Заявленное в "Вечере с господином Тэстом" отрицание всякого социального воплощения с годами претерпело у Валери радикаль­ную трансформацию. Но даже когда он стал широко известен и вынужден был "показать себя", его не покидает чувство "игры". За всем этим стоял неизменный принцип потенциальной "готовно­сти", призванной выражаться во множественности, текучести твор­ческих ипостасей. Т. С. Элиот замечает: "Его скромность и простота были каче­ствами человека, лишенного иллюзий, который не хотел обманы­ваться в отношении себя и считал бесполезным дурачить других Он мог выступать в различных ролях, но никогда не растворялся ни в одной из них" (T. S. Elio t, Leзon de Valйry. -- Сб.: "Paul Valйry vivant", p. 74). 3 В этой фразе Валери, которую многочисленные комментато­ры будут возводить к самым различным философским и другим традициям, коренится многолетнее "безмолвие" Валери-поэта. В таком свете воспринимался "Вечер с господином Тэстом" неко­торыми читателями начала века. Андре Бретон, будущий вождь сюрреализма, знавший почти все это произведение наизусть, свя­зывал это безмолвие и личность его носителя с мифом, которым об­растали уход от поэзии и вся судьба Рембо -- "человека, который вдруг отвернулся от своего творения, как если бы по достижении определенных высот оно как бы "отринуло" своего создателя" (A. Breton, Entretiens avec Andrй Parinaud, Paris, 1952). Но между тем как Рембо смолк "по достижении определенных высот", Валери как художник, при всем значении "Вечера с гос­подином Тэстом", достигает этих высот лишь гипотетически, в мыс­лимой вероятности. Задачи, им поставленные, были слишком явно непреодолимы, чтобы оставить ему возможность творческого воп­лощения. Нет ничего более далекого Рембо, который считал, что поэзия должна вести, "опережать действие", нежели это максима­листское отречение Валери. 4 Ср.: "Заметка и отступление". 5 Рассматривая проблемы сознания, Валери приходит к выво­ду, что в работе нашей мысли мы неизбежно отвлекаемся от ее источника и ее процесса. "Мысль маскирует мыслящее. Эффект скрадывает функцию. -- Творение поглощает акт. -- Проделанный путь поглощает движение" (Cahiers, t. XXI, p. 610). Сами же идеи (как -- на другом уровне -- и восприятия) включаются в текст на­шей памяти, заданных ассоциаций, немедленно вбираются автома­тизмом и готовыми формами всей нашей психической структуры, где обретают значимость (о близости ряда положений Валери к системной "обусловленности" в духе гештальтпсихологии см.: W. I n с е, Etre, connaоtre et mysticisme du rйel selon Valйry. -- "Entretiens sur Paul Valйry", 1968). Но поскольку сознание, считает Валери, не адекватно нашим мыслям и не властно над ними, как может разум действительно мыслить самое себя? Такое несовпадение (также и во времени) мыслящего с процессом мышления, наблюдающего -- с процессом наблюдения неотвратимо приводит к искажению мыслимого или наблюдаемого объекта. (Эта проблема оказалась чрезвычайно важ­ной в квантовой механике, где была сформулирована Нильсом Бором как раз по аналогии с проблемами сознания; Валери, вни­мательно следивший за развитием современной физики, пытал­ся соотнести этот научный принцип со своими идеями. -- См.: J. Robinson, L'analyse de l'esprit dans les Cahiers de Valйry, pp. 107-- 109). Мифический герой Валери закономерно является хозяином сво­ей "мысли", ибо он преодолел автоматизм сознания, его стереоти­пы, отвлеченность мысли от процесса мышления. Это его всемогу­щество обязано способности чистого самосознания: он уподобился плотиновскому нусу, "уму", в котором материя мышления полностью вбирается его формой, отождествляется с ней (проблема сознания была впервые четко сформулирована именно в неоплатонизме -- см., например: П. П. Блонский, Философия Плотина, М., 1918; M. de G andili ас, La sagesse de Plotin, Paris, 1966). 6 В посмертно изданном фрагменте "Некоторые мысли госпо­дина Тэста" Валери заявляет устами своего героя: "Рассматри­вать свои эмоции как глупости, немощи, никчемности, идиотизмы, несовершенства -- как морскую болезнь и головокружение от высо­ты, которые унизительны. ... Нечто в нас -- или во мне -- восстает против изобретатель­ной власти души над умом" (Oeuvres, t. II, p. 70). В период "кризиса" 1892 г., к которому он будет мысленно обращаться всю жизнь, Валери постановил разделаться с излише­ствами своей чувствительности, подвергнув ее тщательному анализу и уяснив себе ее механизм. Он отмечает, что уже в переживании физической боли, как и в сфере эротических эмоций, выявляется значительная диспропорция между причиной и следствием (см. "Введение в систему Леонардо да Винчи"). Особенно же нагляд­но обнаруживается несоответствие психического возбудителя и реакций сознания в области умственной: "Что может быть унизи­тельнее для разума, нежели то огромное зло, какое причиняет ка­кая-то мелочь: образ, мысленный элемент, которому уготовано бы­ло забвение!" (Oeuvres, t. II, p. 1510; во всем этом Валери, что нередко у него бывает, явно перекликается с Паскалем; ср. фраг­мент из "Мыслей" Паскаля, кончающийся прославленной фразой о "носе Клеопатры" и начинающийся словами: "Тому, кто хочет по­нять до конца людскую тщету, достаточно рассмотреть причины и эффекты любви" -- Pascal, Oeuvres, p. 870). Именно тирания эмоционального, обязанная его иррациональ­ности, более всего ненавистна Валери. Он даже видит в "психиче­ском", в эмоциях некий изъян "человеческой машины", который ведет к пустому растрачиванию ее энергии. Разум должен рабо­тать против этой "грубой силы": "Интеллект есть попытка самодис­циплины, призванной помешать эффектам до бесконечности превосхо­дить причины" (Cahiers, t. V, p. 16). Этому же, считает Валери, призвано служить внеличностное творческое усилие художника. Жажда преодолеть чувствительность как внешнее по отноше­нию к "Я" получила у Валери довольно четкое теоретическое оформление. Глубоко личные причины этой позиции, как и всей антиромантической реакции Валери, обусловлены тем, что Ж. Дю­шен-Гиймен называет его horror vitae -- страхом перед жизнью, который приводит его к определенному "ангелизму": пытаясь уй­ти от боли "нечистого" существования, он устремляется к "чистоте" и отстраненности объектного анализа. С этим, по-видимому, связа­но то обстоятельство, что в поэзии и во всем творчестве Валери почти совершенно отсутствует "средняя" сфера эмоционально-душевного. Валери -- чувственный интеллектуалист или интеллекту­альный чувственник. Жизнь аффективную, как таковую, он стремит­ся свести к одному из полюсов. Но Валери не случайно писал, что "врагами" чувства "являют­ся все те, кого оно весьма быстро приводит к нестерпимому физи­ческому состоянию" (Cahiers, t. V, p. 110). Не случайно его ана­лиз эмоций в высшей степени эмоционален. "На протяжении всех "Тетрадей" мы обнаруживаем следы яростного противоборства меж­ду тем, что он именует своей "женской чувствительностью", и его "всецело мужской мыслью" (J. Robinson, L'analyse de l'esprit dans les Cahiers de Valйry, p. 165). Сильнейшие задатки "андрогинического" единства личности, связь обостренной восприимчивости, чувствительности с волевой целеустремленностью мысли подрывались у Валери тем, что он называл своим "интеллектуальным калигулизмом". В этом нерав­новесии, знаменующем ущерб жизненной позиции, Валери ярчай­ше выразил кризис целостной личности, и в нем же сокрыт был стимул его интеллектуальных и творческих поисков. 7 В этом и предшествующих фрагментах автор пытается фик­сировать непосредственный акт восприятия, стремясь ограничить роль трафаретов сознания и отвлеченности языка. Рассказчик ви­дит не скульптуру, но "огромную медную деву", не женское плечо, но "кусок женского тела". Рассматривает он не Тэста как какую-то отвлеченную цельность, а некий череп, некую руку, некие ноги в их пространственно-окрашенной конкретности. И не Тэст гово­рит -- "произносит" его рот. Здесь, как и в своей поэзии, Валери стремится к максимально точной фиксации чувственных феноменов, в контексте которых только и возможна предельно точная фикса­ция феноменов мысли. Такое наблюдение, близкое к методу феноменологической ре­дукции, является, однако, лишь переходным моментом. В пределе такая напряженность "рассеянного" восприятия, как бы выпавшего из знаковой системы, приводит к утрате чувства реального как отдельного, противостоящего, мира. В этом смысле объектное знание и формирующее сознание противоположны бытию и ведущему к нему ощущению: "Рассеянность оставляет ощущения достаточно чистыми; тогда, вместо того чтобы знать, мы есть. Всякое мгнове­ние я есть то, чего я отчетливо не воспринимаю" (Cahiers, t. XI, p. 55). "... Когда мы хотим подняться от знания к бытию, мы хо­тим оборвать эти связи <знания> -- возвратиться к точке нулево­го значения, не-мира, не-Я" (там же, стр. 425). Художник, поэт являются, по мысли Валери, своего рода пос­редниками между двумя полюсами -- ощущением (чистая значи­мость) и сознанием (знак). Для поэзии это означает, что в сфере, связующей два крайних полюса, -- между языком, рассматриваемым как чистая мелодия, и языком, рассматриваемым как система зна­ков, -- и находится царство поэта. Особенно же наглядно роль ощу­щения выступает в репрезентативном искусстве, которое избавлено от абстрагирующего действия слова (см. "Вокруг Коро", "Берта Моризо"). В поэзии самого Валери, особенно в его сборнике "Чары", где происходит постоянное взаимодействие, "наслаивание" абстрактно­го и конкретного, чувственный образ предельно очищен, нагляден, автономен, подлинно эротичен. Эта особая нота, которую в виде образного интеллектуализма внес Валери в мировую поэзию, по­буждает ряд исследователей говорить об "античной стихии" в его творчестве и о резком его отличии в этом смысле как от парнас­цев, так и от символистов. 8 Валери пишет о своем состоянии и о тех идеях, какие "в зачатке явились" ему "среди великого душевного смятения осенью 1892 года": "Я решил разбить всех своих идолов, а это зна­чило, что я должен основать лишь на собственном моем опыте, внут­реннем или внешнем, и на моих действительных возможностях размышления и постижения, всю мою интеллектуальную жизнь. В частности, я отверг большую часть абстрактной терминологии, школьной или иной, которая порождает столько видимостей проб­лем и столько призраков решений, -- и я провел долгие годы в том, что пытался составить себе, настолько индивидуально, насколько это было в моих силах, концепцию совокупности моих впечатлений и моих идей. Речь является системой помет практического проис­хождения и статистической формации. Она отягчена идолами всех веков: это приводит к множеству трудностей, бесполезных или неодолимых, которые по необходимости проявляют себя, когда то, что является лишь средством, временным приемом, обретает зна­чение достоверного свидетельства о некоей существующей вещи. В словах нет никакой глубины. Ряд философских проблем должен быть сведен к проблемам лексикологическим или лингвистическим... В таком-то умственном состоянии пребывал я, когда написал "Вечер с господином Тэстом" и вложил в уста этой измышленной личности пресловутую серьезную бутаду: "Я говорю на собствен­ном языке". Мне было двадцать четыре года, -- и я не притязал ни на что другое, кроме как на устойчивое согласие между моей мыслью и моими наблюдениями -- с одной стороны, и моим прин­ципом ригоризма -- с другой" (П. Валери, Избранное, стр. 36, 37). Валери пришел к пониманию языка как знаковой системы; но он обращается прежде всего к анализу его функций. Нетрудно заметить, что в своей критической позиции Валери предвосхищает многие положения философии анализа. Термины "разум", "бытие", "мысль", "интеллект", "время", "универсум", считает он, словно некие идолы, диктуют нам не только вопросы, по и ответы. В сло­ве как знаке связь между означающим и означаемым представля­ется ему абсолютно произвольной (ср.: Э. Бенвенист, Природа лингвистического знака. -- В кн.: В. А. Звегинцев, История язы­кознания 19 и 20 веков в очерках и извлечениях, ч. II, М., 1964). "Слова", -- говорит он, -- эти дискретные единицы, созданы не со­гласно "природе вещей", но согласно насущным потребностям обоз­начения... " (Cahiers, t. XXIII, p. 855). Основной порок языка Валери усматривает в том, что он ус­танавливает искусственный барьер между разумом и вещами, так что мы воспринимаем сущее лишь через слова и лишь в качестве их функций. Отсюда два следствия: 1) если слово существует, оно непременно должно нечто означать ("душа", "бессмертие" и т. д. ); 2) язык понуждает нас не знать всего того, что не имеет имени. Поэтому чистая данность ощущения (особенно важная для худож­ника) находится для нас на грани небытия. Язык, полагает Валери, опасен тем, что навязывает нам неза­висимо от нашей воли чужую мысль: он есть "наиболее могуще­ственное орудие Другого, пребывающее в нас самих" (Cahiers, t. XV, p. 315). Ибо, когда мы хотим сформулировать свое внут­реннее, неповторимо уникальное, мы по необходимости выражаем его общезначимым -- впитанным с детства, готовыми формулами, не принадлежащими, в сущности, никому. Если мы хотим мыслить "для себя" и "в глубину", "подальше от речевого автоматизма", то неизбежно чувствуем, что нам не хватает слов. В этой позиции, с ее обостренным вниманием к социально-от­чуждающей роли языка, показательна прежде всего субъективистско-романтическая направленность. Абстрагирующий и систематизирую­щий характер языка, связывающего человека, его сознание с миром, оказывается у Валери той пропастью, которая на самом деле тра­гически их разделяет (см. также "Письмо о мифах"). Знаменательно, что стилю самого Валери свойственно частое употребление курсива, кавычек, подчеркивание маргинальных зна­чений слова или его семантической многослойное™. Это завещанное символизмом чувство "стертости" слова, недоверие к нему, его остра­нение, которые нисколько не удивительны у такого, к примеру, "субъ­ективиста", как В. В. Розанов, побуждают более критически отнес­тись к природе неоклассицизма Валери. 9 "Слова "существовать", "быть" неясны, -- записывает Валери. -- "Я есмь" лишено без атрибута всякого смысла" (Cahiers, t. XIX, p. 538). Между тем фигура Тэста лишена всяческих "атрибутов". Boплотив в себе абсолютное сознание и чистую возможность, он неиз­бежно должен быть лишен личности. Стоящая за этим образом концепция Валери, которую он раз­рабатывает теоретически, находит полное соответствие в его эмо­циональной позиции. Противопоставляя себя своему другу Андре Жиду, он записывает: "Жид -- случай особый. И у него есть к это­му страсть. У меня же чувство прямо противоположное. Все, что видится мне особенным, личностным, для меня нестерпимо, автома­тически становится образом в некоем зеркале, которое может по­казать со других и предпочитает эту свою способность всякому образу. <... > Мой Нарцисс не тот, что у него. Мой есть контраст = чудо того, что отражение "чистого Я" являет собою некоего Гос­подина -- возраст, пол, прошлое, вероятия и несомненности -- или что всему этому присущ абсолютный инвариант, выражаемый сле­дующим противоречием: Я не то (тот), что я есть. Non sum qui sum" (Cahiers, t. XV, p. 274). Этим "абсолютным инвариантом" и является "чистое Я", идею которого Валери развивает прежде всего в "Заметке и отступлении": "Человеку свойственно сознание, а сознанию <... > неуклонное и бе­зусловное отрешение от всего, что ему предстает. <... > Акт неис­тощимый и не зависящий ни от качества, ни от количества пред­стающих вещей, посредством которого человек разума должен в итоге сознательно сводить себя к бесконечному отказу быть чем бы то ни было" (Oeuvres, t. I, p. 1225). "Сама паша личность, которую мы неосмысленно почитаем интимнейшей и глубочайшей своей при­надлежностью, высшим своим благом, есть, по отношению к этому наиболее обнаженному "Я", лишь некая изменчивая и случайная вещь (там же, стр. 1226; близость к Фихте с его различением "абсолютного" и "эмпирического" Я более чем относительна, хотя его влияние, прежде всего через романтиков, несомненно). "Чистое Я", этот принцип универсальности разума, есть абсо­лютный постулат сознания и, как таковое, само по себе, невозмож­но без того, что Валери именует "пятнами", то есть без непрерыв­но меняющихся его объектов (ср. интенциональность сознания в фи­лософии Гуссерля). Ежемгновенно "автоматически отбрасывая вся­кий атрибут", оно есть чисто негативная потенция. Вневременное, оно лишь чисто потенциально пребывает во времени, отведенном личности. Таким образом, "чистое Я" -- наиболее всеобщее и отвле­ченное в сознании -- представляет собой антипод личности -- наибо­лее частного в нем. В известном смысле можно сказать, что сущ­ность выступает против существования, без коего, однако, немыслима Невозможно проследить бесконечные связи, зависимости этой идеи, все ее модификации в искусстве, психологии, философии новейшего времени (ср., например, прозу Андрея Белого 10-х годов, в частности его "Дневник писателя", роман выдающегося австрий­ского писателя Р. Музиля "Человек без свойств", произведения С. Беккета или творчество французского поэта Анри Мишо -- см. особенно: H. Michaux, Plume, Paris, 1963, pp. 215-- 220). Важны прежде всего ее общетеоретические следствия, которых Валери не мог избежать ни как честный художник, ни как вдумчивый анали­тик кризисной цивилизации. В качестве предпосылок у него намече­ны две крайние ситуации безбытийного "Я": временная -- слияние с "пятнами" сущего, совершенное помрачение и растворение в них, и вневременная -- когда в его собственном ослепительном свете все сливается для сознания в одну точку, в один объект, и у него воз­никает высшее искушение -- уничтожить все предстоящее и, стало быть, самому лопнуть, как мыльный пузырь. То и другое ведет равным образом и к гибели личного; но именно во втором случае мы находим объяснение того перводвигателя, который наблюдает­ся во всей мыслительной деятельности Валери. "К чему я, в сущно­сти, стремился, -- так это к тому, чтобы овладеть собой, и вот мой миф: овладеть собой, чтобы себя уничтожить, иными словами, пре­быть раз и навсегда" (Cahiers, t. XXIII, p. 289). Стремясь примирить свой отвлеченный принцип с необходимо­стью социальной, творческой активности человека, выявления его внутреннего плюрализма, Валери вводит в диалоге "Навязчивая идея" (1932) понятие "имплекса", которое неразрывно связывает идею "чистого Я" с обусловленностью внешним миром. В "Тетрадях" 20-- 30-х годов он, в отличие от формулировок, содержащихся в "За­метке и отступлении", четко различает "чистое Я" и "сознание", так что первое выступает у него не как негативное и "нигилистическое" понятие, но просто "как крайний инвариант предельно всеобщей группы умственных преобразований" (J. Robinson, L'analyse de l'esprit dans les cahiers de Valйry, p. 73). В своей творческой этике Валери все более приближается к личностному пафосу волевого и продуктивного "Я" в фихтеанстве и у романтиков. 10 "Невозможно сказать Миру, Телу: я ничего от тебя не тре­бую, не требуй же ничего от меня". "Для страдающего человека, -- пишет Валери, -- слово "истина" теряет всякий смысл -- ибо в этом случае теряют смысл все слова, кроме "страдать" и "перестать страдать". Истинное, прекрасное и проч. исключаются. Реальное господствует, и у него нет имени" (Cahiers, t. XVI, p. 615). Есть, таким образом, сила, которая навязывает анонимному "Я", абсолютной возможности неотвратимое воплощение; эта безы­мянная сила-реальность есть страдание и в конце концов смерть. (Родственный этому по содержанию анализ страдания как во­площенной реальности, которая открывает нам настоящее, непосред­ственно-сущее во всей его темноте, закрытой для всякого диалекти­ческого осмысления, для всякой вообще возможности жизни и слова, какая определяется существованием во временной перспективе, был осуществлен в наши дни французским критиком и теоретиком Мо­рисом Бланшо -- см.: M. Blanchot, L'entretien infini, Paris, 1969, pp. 57-- 69). 11 Способность к множественному "раздвоению", которую гени­ально усвоила рефлектирующая голова Тэста, Валери считает глав­ным принципом нашего сознания (та же тема звучит в "Юной Пар­ке"). Однако очевидно, что этот гений Тэста обязан абсолютному нигилизму его интеллекта. Мысль его фиктивна, ибо лишена всяко­го конкретного содержания. Она сосредоточена на чистой энергии интеллектуального акта. Закономерно, что совершенно исчезает субъ­ект сознания; Тэст, этот "робот абсолюта", знаменует "невозмож­ность идентификации между "Я" и "идеалом Я" (J. L e v a i 11 a n t. -- В сб. "Les critiques de notre temps et Valйry", p. 92). Таков угро­жающий парадокс "этики интеллекта" Валери. Однако ставить какой-то знак равенства между Валери-мысли­телем и его безличным героем было бы, даже при всех напрашиваю­щихся коррективах, явной односторонностью. И дело даже не в том, что его взгляды на протяжении долгих лет усложнялись и эво­люционировали. Важен тот перводвигатель, который стоял за этим перенесением упора на чистый интеллектуализм, роковым образом приводившим к столь характерной в новое время антиперсоналистс­кой позиции. В эпоху, все с большей императивностью утверждавшую культ внешней деятельности человека, его вещной продукции и культуры, мысль Валери была почти исключительно сосредоточена на внутренних первоосновах человеческого интеллекта как потенци­ального источника и производителя этой культуры. Резко смещая акцент, Валери становится одним из предтеч самых различных те­чений того же или сходного, хотя далеко не всегда интеллектуали­стского порядка. С юношеских лет сознание Валери постоянно фик­сирует трагический разрыв между двумя этими сторонами духовной культуры, который он на свой лад пытается преодолеть. В частности, выработка им уже в первых его работах языка универсалий была призвана послужить их единству. Кризис духа Этот текст -- первое из двух писем, впервые опубликованных в английском переводе лондонским журналом "Атенеум" в апреле и мае 1919 г. В августе того же года оригинальный текст появился в журнале "Нувель ревю Франсез". Будучи откликом на события пер­вой мировой войны, знаменовавшей в глазах многих мыслителей небывалую катастрофу европейской и мировой культуры, это эссе, которое особенно прославило имя автора, подытожило его много­летние размышления и резко контрастировало с официальным опти­мизмом, культивировавшимся в послевоенной Франции. 1 Фраза, которая быстро стала классической. Однако Валери от­нюдь не связывал фатально ее общий смысл с конкретной ситуаци­ей послевоенной Европы, с дальнейшими судьбами ее культуры. Во втором письме он ставит вопрос следующим образом: "Станет ли Европа тем, чем она действительно является, то есть: малой око­нечностью Азиатского материка? Или же Европа останется тем, чем она кажется, то есть: дра­гоценной частицей земного универсума, жемчужиной сферы, мозгом громадного тела?" (Oeuvres, t. 1, р. 995). И хотя Валери выносит решительный приговор долго господст­вовавшему европоцентризму, который, считает он, обречен уже в силу врожденной экспансии европейской цивилизации, вселенского распространения ее средств и методов, он не дает ответа на постав­ленные вопросы и говорит лишь о возможностях анализа и действия. При всем сходстве характеристик, какими Валери почти одно­временно со Шпенглером наделяет состояние "цивилизации", он от­казывается признавать обреченность культуры, названной Шпенгле­ром "фаустовской". Исходя из своих общих позиций (см. прим. 8 к "Введению в систему Леонардо да Винчи"), он считает каждый исторический момент уникально-неповторимым и пытается выявить новые возможности развития. Когда в 1934 г. в Понтиньи проводилось собеседование ученых и писателей на тему: "Действительно ли наши цивилизации смерт­ны", Валери заявлял в письме его устроителю П. Дежардену, что нашумевшая фраза лишь отражала общее впечатление, будучи "сво­его рода фотографией" момента, но что было бы безосновательно и произвольно толковать ее как безоговорочное осознание смертельно­сти той "болезни", какая переживается европейской цивилизацией (см.: Lettres а quelques-uns, pp. 222-- 223). "Эстетическая бесконечность" Впервые опубликовано в 1934 г. в журнале "Искусство и меди­цина". Всеобщее определение искусства Впервые опубликовано в 1935 г. журналом "Нувель ревю Фран­сез". Этот текст послужил предисловием к двум специальным томам "Французской энциклопедии", которые были озаглавлены "Ис­кусство и литература в современном обществе". Повторяя почти буквально определения художественного эффекта, сформулирован­ные в "Эстетической бесконечности", Валери вместе с тем наделяет художественное восприятие принципом объективности, поскольку ди­намика этого восприятия неразрывно связывается с системной за­конченностью его предмета. Художественное творчество Впервые опубликовано в 1938 г. Это -- текст выступления Ва­лери в Международном центре научного синтеза. За этим выступ­лением последовала продолжительная дискуссия ученых. 1 Проблему различия человеческого творчества и созидания при­роды Валери подробно рассматривает в диалоге "Эвпалинос, или Архитектор" и в эссе "Человек и раковина". 2 В 30-е годы, по-прежнему делая упор на сознательности твор­ческого процесса, Валери в своих выступлениях скрыто или явно обращается к идее вдохновения, которая фактически соотносится у него с принципом подражания искусства природе. 3 В статье "О "Морском кладбище" (1933), которая явно пере­кликается с "Философией композиции" Эдгара По, Валери заявлял, что эта поэма в своем построении и даже теме была обязана непро­извольно возникшей в его сознании десятисложной "пустой ритмиче­ской фигуре", потребовавшей определенного выявления и развития (ср. также "Поэзия и абстрактная мысль"). Из "Тетрадей" Работу над "Тетрадями" Валери считал главным трудом своей жизни. Он приступил к ней в 1894 г. и до самой смерти ежедневно посвящал ей три-четыре часа ранних утренних размышлений. Эти "Тетради" -- явление уникальное во французской, да и не только фран­цузской, литературе. Они не имеют ничего общего с обычными днев­никами и почти целиком посвящены разрешению личных интеллекту­альных проблем. По убеждению многих исследователей, Валери вы­ступает в них не только как острый аналитик проблем сознания, творчества, морали, человеческого общежития, кризисной культуры, но и как несомненный предтеча самых различных идей из области лингвистики, психологии, теории информации, теории искусства и т. д. Каково бы, однако, ни было разнообразие затрагиваемых тем, главное в "Тетрадях" -- поиск единого универсального принципа творческой человеческой мысли. Правда, этот непрерывный упорный поиск, который прослеживается на протяжении всех этих записей (всего осталась 261 тетрадь), вылился в итоге лишь в грандиозное недостроенное здание. Валери так и не нашел центрального метода, выработке которого решил посвятить себя в юности. С годами он вообще, по-видимому, отказывается от этого несбыточного притяза­ния. Однако, хотя Валери и не воздвиг в своих "Тетрадях" закон­ченной системы, именно в них лучше всего обнаруживается внутрен­няя системность его идей и творчества. "Его "Тетради" -- это "Опы­ты" господина Тэста и "Метафизика" Орфея" (G. Bellemin-Noлl -- предисловие к сб.: "Les critiques de notre temps et Valйry", p. 11). Сам Валери называл эти записи "своим Эккерманом". Вся его лич­ность, с ее внутренними исканиями и внутренней историей, вырази­лась в них с такой адекватностью, что их вполне можно считать дневниками предельно волеустремленной человеческой души (слово, с которым к концу жизни Валери все более примиряется). С 1957 по 1961 г. Национальный центр научных исследований в Париже осуществил публикацию всех тетрадей фототипическим способом, которая составила двадцать девять увесистых томов. Валери долгие годы работал над общей классификацией и сис­тематизацией своих тетрадных записей. Лишь совсем недавно ав­стралийская исследовательница Д. Робинсон в результате поистине титанического труда сумела установить принципы отбора, системати­зировать записи и, разбив их по рубрикам в хронологическом по­рядке, издать "Тетради" в том виде, который действительно соответ­ствует замыслу Валери (см. Библиографию). Сам Валери опубликовал в свое время отдельные фрагменты из тетрадных записей. За сборником "Тетрадь В 1910" (1924) после­довали: "Румбы" (1926), "Литература" (1929), "Моралистика" (1930), "Умолчания" (1930), "Сюита" (1930), "Другие румбы" (1934), "Аналекта" (1935). Все эти сборники Валери впоследствии объеди­нил в двухтомнике, озаглавленном "Tel Quel" (1941 и 1943), что можно перевести как "Наброски", "Так, как есть" или просто -- "Вчерне". К ним прибавился затем сборник "Дурные мысли и про­чее" (1941). Из всех этих книг и заимствованы фрагменты, каса­ющиеся проблем искусства и литературы. 1 Валери, по сути дела, следует здесь феноменологическому ме­тоду многослойного описания художественного произведения на раз­личных уровнях его структуры, -- методу, разработанному впослед­ствии польским эстетиком Р. Ингарденом (см.: Р. Ингарден, Исследования по эстетике, М., 1962). Этот метод служит Валери для выявления той "системы резонансов" (ср. "Вокруг Коро", "Три­умф Мане"), которая позволяет ему наделять произведения любого искусства эпитетом "поэтический" или "музыкальный" и которая является выражением структурной сложности произведения и много­значности, неисчерпаемости его восприятия. 2 Ср.: "Классический язык всегда сводится к убедительной не­прерывности, он постулирует диалог, он утверждает мир, в кото­ром люди не одиноки, в котором слова всегда лишены устрашающей тяжести вещей, в котором речь всегда знаменует встречу с дру­гим. Классический язык несет с собой эвфорию, ибо это язык непо­средственно общественный" (R. В а r t h e s. Le degrй zйro de l'йcri­ture, Paris, 1971, p. 45). Эта социальная подоплека многое объясняет в настойчивости, с какой Валери обращается в 20-- 30-е годы к общеобязательным нормам и значимости языка литературы. 3 Магическая завороженность, которую рисует здесь Валери, по­стоянно выступает у него как образцовая модель восприятия Прекрасного. Искусство призвано приобщать нас к этому внезнаковому, нерасчленяемому миру природы, в который Валери переносит теперь недоступное сознанию начало всеобщего уподобления. Именно это единство, сокрытое в природе, разум должен воссоздавать в искус­стве посредством прекрасной формы, которая является источником как многосмысленности, так и бесконечной отзвучности произве­дения. 4 Под этим определением вполне мог бы подписаться не только Бодлер, у которого Валери прямо или косвенно многое перенял, но и романтические поэты, близкие к натурфилософской традиции (см. A. Bйguin, L'вme romantique et le rкve, Paris, 1967, p. 111). Ср., например, известное стихотворение Жерара де Нерваля "Золо­тые строки" (Gйrard de Nerval, Oeuvres, t. I, Paris, 1960, p. 8). 5 Произведение реализуется на уровне восприятия. Но только чувственное ощущение благодаря участию всего нашего тела спо­собно улавливать органическую целостность формы. Следует на­помнить, что зрение представляется Валери наиболее "интеллекту­альным" из всех наших чувств. С другой стороны, Валери явно бли­зок к идее, что слово как целостный элемент языка выявляется толь­ко в контексте речи и получает уникальную содержательность лишь в ее интонационном звучании (ср. "Поэзия и абстрактная мысль"). Роли и назначению человеческого голоса в поэзии посвящены, в частности, речь Валери "О чтении стихов" (опубликована в 1926 г. ) и его "Письмо госпоже К. " (1928; известная певица Круаза высту­пала с чтением поэзии Ронсара). 6 Именно идея "безличности" произведения неизбежно приводи­ла Валери к проблеме вдохновения. Ведь поскольку функция поэта как конкретной личности ограничивается установлением границ и контуров произведения -- произвольных, случайных, лишенных общезначимости (внешняя форма), его внеличностное волевое усилие должно сводиться к своего рода "вслушиванию" в движение "нече­ловеческой" самодовлеющей речи (форма внутренняя). Эта послед­няя неиссякаема в своей безличности; поэтому Валери, для кото­рого произведение в конце концов остается "открытым" вопреки сво­ей внешней форме, в сущности, чужд структуралистскому литерату­роведению, которое видит в произведении замкнутый в себе линг­вистический объект. Эта идея Валери по-своему преломляется в работах известного теоретика литературы Мориса Бланшо (см., например: М. В1аn­chot, La part du feu, Paris, 1949; L'espace littйraire, Paris, 1955). Правда, Бланшо делает акцент на решающем выборе автора: с по­следней точкой, обрывающей безумолчное "анонимное слово", "го­ворящее Нечто, Оно", рождается и сам писатель. Но и Валери по­лагает, что произведение творит автора: "Всякая критика исходит из устарелого принципа: человек -- причина произведения, как в глазах закона преступник -- причина преступления. Но куда оче­виднее, что в обоих случаях они представляют собой их результа­ты" (Oeuvres, t. I, p. 1231). 7 Об античной идее объективного космического начала красоты см.: К. Гилберт, Г. Кун, История эстетики, М., 1960, стр. 17 и далее (ср. также: А. Ф. Лосев, История античной эстетики. Софи­сты, Сократ, Платон, стр. 374-- 379). 8 Валери фактически проводит здесь различие между отвлечен­ной, механической и внутренней, органической формой. В этом понимании поэтического творчества как процесса живого созидания он приближается ко многим поэтам-романтикам и особенно к Коль­риджу (см.. например: М. Жерлицын, Кольридж и английский романтизм, Одесса, 1914). 9 Ср. вывод, к которому приходит Б. Р. Виппер в своей статье "Проблема сходства в портрете": "... мы способны воспринять картину, не спрашивая о сходстве, но мы должны признать, что, пока мы не поверили в ее сходство, мы не назовем ее портретом" (Б. Р. Виппер, Статьи об искусстве, стр. 351). Эта проблема подробно рассматривается в статьях Н. И. Жин­кипа, А Г. Габричевского, Б. В. Шапошникова, А. Г. Циреса и H. M. Тарабукина, составивших сборник "Искусство портрета", М., 1928. 10 Суггестивно-магическое призвание поэзии, которое вслед за немецкими романтиками провозглашал Бодлер и которое пытался осуществить Малларме (литература на эту тему огромна; см., на­пример: A. Bйguin, L'вme romantique et le rкve, p. 376 и далее), связывалось в конечных выводах с необходимостью полной власти поэта над словом. Эта тенденция предполагала в сознании Малларме полную деперсонализацию поэтической речи, которая в его мифических притязаниях должна была воплотить в себе миро­вое всеединство или, иначе говоря, саму идею "невыразимого" (см. "Письмо о Малларме"). Но тем самым она вела к "уничтожению" смыслового языка в поэзии и даже поэзии как таковой, ибо, стре­мясь преодолеть функциональный и знаковый характер языка, поэт неизбежно должен был разрушать саму его систему, взаимосвяз­ность, которая дает жизнь его элементам. На деле уничтожаться должны были как средства, так и всякий объект поэзии, и поэту с подобными притязаниями оставалось в конце концов только мол­чание (см.: M. Blanchot, L'espace littйraire, pp. 33-- 48, 133-- 149). Но, предвосхищая, таким образом, полное