го вроде бы следует отличать
от теоретиков "искусства-жизнестроения", -- он в ЛЕФе
продолжал настаивать на чисто эстетическом измерении
искусства, и газета, скажем, для него не "коллективный
организатор", а литературный жанр, возможная новая фор-
ма искусства. Именно тогда, в середине двадцатых, он про-
изнес замечательную фразу о том, что судить о жизни по
искусству все равно что судить о садоводстве по варенью; эта фраза не только дезавуирует "реализм", но и имплицитно
отвергает любые "теургические" выходы искусства. Однако
нельзя снять со Шкловского ответственности за этот сверх-
эстетический максимализм -- ибо в левом искусстве он его
и постулировал. Соответствующую цитацию можно продолжить. Вот са-
мая, пожалуй, знаменитая формула: Так пропадает, в ничто вменяясь, жизнь. Автоматиза-
ция съедает вещи, мебель, жену и страх войны. Отсюда, как известно, идет у Шкловского учение об
остранении -- способе обновить видение вещи -- всех пере-
численных выше вещей и состояний. Но именно в этом
ряду остранение оказывается чем-то явно сверх-эстети-
ческим. Меня здесь особенно заинтересовала "жена". В ра-
боте о Розанове Шкловский дает большую цитату из него,
убеждающую в необходимости "остранения" для обновлен-
ного переживания супружеской жизни: этим "остранением"
оказывается обыкновеннейшая супружеская измена. Пример 33 показывает, что термины Шкловского имеют внеэстетичес-
кую корреспонденцию, по крайней мере, взяты не из на-
блюдений над Веселовским или Потебней. В статье "Искус-
ство как прием" Шкловский пишет, что остранением яв-
ляются вообще эротические образы. В общем оно действует
не только в искусстве. Вот поэтому Шкловскому и понравились "революция и
фронт". В "Сентиментальном путешествии" он описывает
революционный быт: Люся встала и затапливает печку документами из Цент-
рального банка. Из длинной трубы, как из ноздрей ку-
рильщика, подымаются тоненькие гадины дыма. Встаешь, вступаешь в валенки и лезешь на лестницу
замазывать дырки. Каждый день. Лестницу из комнаты не выносишь. А печника не дозовешься. Он в городе самый нужный
человек. Город отепляется. Все решили жить... Хорошо жить и мордой ощущать дорогу жизни. Сладок последний кусок сахара. Отдельно завернутый
в бумажку. Хороша любовь. А за стенами пропасть, и автомобили, и вьюга зимой.
А мы плывем своим плотом. И как последняя искра в пепле, пет, не в пепле, как
темное каменноугольное пламя. А тут То-ло-нен. Одно слово -- Финляндия. Финляндия не интересна потому, что жизнь в ней авто-
матизирована, ничего не происходит, точнее -- не ощуща-
ется. А социализм -- в революции -- был интересен, как
путешествие в ковчеге. Об этом Шкловский пишет в статье
"Десять лет". И это не потому, что несколько лет сущест-
вовала эфемерная эстетическая свобода, а потому что у
кариатид Эрмитажа играли в городки, а из торцов Дворцовой
площади прорастала трава. Город "остранялся". Даже классик Ходасевич признавал, что Петербург стал
тогда еще прекраснее -- в начавшемся моменте тления. То
же писал Эренбург в "Тринадцати трубках": "Заштатная
столица была величественна и прекрасна". Он же цитирует,
в мемуарах, стихи серапионовой сестры Елизаветы Полон-
ской -- о впервые почувствованной ценности крох бытия --
хлеба, дров: ср. выше у Шкловского. 34 Борис Парамонов Революция и война были способами остранения как не
эстетического уже, а социального действия. Чтобы почув-
ствовать войну, нужен реальный страх, реальная война. Есть лагерное выражение: научить свободу любить. Для
этого нужен -- лагерь. Вот почему мировоззрение Шкловского, скрывающееся
за методом формального литературоведения, можно назвать
(не эстетизмом уже, а) трагедийным гедонизмом. Это форма, вариант ницшеанства. (Можно вспомнить и
Кьеркегора, отождествлявшего эстетическую форму созна-
ния с чувственным экстремизмом.) Получается, что Шкловский не так уж далеко отстоит
от какого-нибудь теургического Вячеслава Иванова. Футу-
ристическая революция отнюдь не была разрывом с совре-
менной ей традицией, -- она только по-другому ее форму-
лировала. Остраненно.
2 "Младоформалист" Л. Я. Гинзбург пишет ("Человек за
письменным столом"): Опоязовское течение в широком смысле (гораздо более
широком, чем опоязовцы и их ученики) было частью
антисимволистской реакции (от футуристов и акмеистов
до обериутов) на культуру начала века. Как и вся про-
тивосимволистская реакция, формализм многому учился
и научился у символистов. Формализм быстро и в основном
изнутри распался как догма, но как фермент он продолжал
работать впрок. Эпохален формализм еще тем, что в своей
склонности к аналитическому разъятию он был неузнан-
ным двойником исторического и социологического анали-
за. Антиподом и двойником -- что как-то увязывалось в
большом культурном развороте. "Исторический и социологический анализ" -- это попро-
сту марксизм. Но двойничество не только в совпадающей
редуктивистской установке, оно еще и в позитивной, стро-
ительной программе -- в том "конструктивизме", который
выступает общим стилевым знаменателем политики как
художества, революции как эстетического проекта. Большой
стиль эпохи -- утопия. Это включает и символизм, и Бер- 35 дяева, и гностические фантазии "Ладомира", в последнем
ясе -- Федоров плюс ленинские нужники из золота. Но в
утопическое строительство были включены не только сим-
волистские теурги и футуристические самовитые словесни-
ки, -- в него включились массы. Это была всеобщая моби-
лизация, начавшаяся в 1914-м году. В гедонизме Шкловского, при всех его ницшеанских
обертонах, нашла выражение, как сказали бы тогдашние
социологи, учившие жить формалистов, "психоидеология"
вот этих самых масс. Бердяев был прав, говоря в "Вехах"
о стадах индивидуалистов-ницшеанцев. Индивидуализм военнообязанного -- психология отпуск-
ника, если не мародера. В русской литературе как раз в
это время появился такой отпускной солдат, Николай Ти-
хонов -- явление очень значительное. Тихонов заставляет вспомнить трактовку футуризма,
данную Корнеем Чуковским: не столько будущее, сколько
давно прошедшее. Архаизм, варварство: Я одержимый дикарь, я гол... Тихонов -- человек Шкловского, находящий в войне и
революции повод для обновленного переживания бытия.
Остранение идет рука об руку с эротическими пережива-
ниями: Он расскажет своей невесте
О забавной, живой игре,
Как громил он дома предместий
С бронепоезд ных батарей. Как пленительные полячки
Присылали письма ему,
Как вагоны и водокачки
Умирали в красном дыму. У Шкловского мы вправе видеть некий всеобщий куль-
турный синтез, потому что он в собственной эпохальной
личности объединил пафос конструктора, конструктивиста
с элементарной (то есть стихийной) чувственностью резер-
виста культуры. Иногда он кажется инкарнацией руссоист-
ского дикаря-философа. Иногда -- неким удавшимся Писа-
ревым. 36 Интересно, что и в символизме была уже такая удача --
Сологуб: кухаркин сын, пошедший не в писаревское есте-
ствознание, а в тогдашнюю сексуальную революцию дека-
дентов. И если спроецировать все это на Ницше, то получится
даже не искусство как воля к обману, а самый настоящий
белокурый бестия. И глаза стальной синевы. Стихи Тихонова до "Орды" плохие, но одно названо
очень хорошо -- "Перекресток утопий". Тихонова можно вывести из Киплинга или даже еще
верней из Гумилева, но движение на Восток у обоих, столь
ревностно повторенное Тихоновым, вело к тому же Ницше,
к Заратустре, говорившему, что женщина создана для ус-
лады воина. Отпускной солдат -- он даже и мертвый встанет, чтобы
пойти к жене. Так что мертвые вставали не только у Горького, как
вспоминает Шкловский в "Письменном столе". Его мало-
понятная сейчас любовь к Горькому идет не только от
восхищения горьковским неканоническим Толстым или вве-
дения в беллетристику бессюжетного документального ма-
териала, на манер Розанова, но и родственностью с Ницше. У Шкловского можно заметить, как и у Горького, при-
знаки садистской психологии. Гедонизм этого требует. Ибо ласкать, учил Шкловский, хорошо бранными сло-
вами. Всяческий конструктивизм близок к архаическому вар-
варству, потому что в нем происходит некое упрощение,
примитивизация, отказ от культурного излишества. Это Пи-
кассо и негрская скульптура: Аполлон чернявый, как писали
футуристы. Особенно упрощается психология, собственно
даже уничтожается. "Психоложество", говорил Маяков-
ский. Нелюбовь Шкловского к роману -- отсюда. По-другому это называется архаической революцией.
Позднее об этом много писал Томас Манн. Но в России
писали раньше:
Построив из земли катушку,
Где только проволока гроз,
Ты славишь милую пастушку
У ручейка и у стрекоз. 37 Будетляне, писал Шкловский, осознали в искусстве ра-
боту веков: увидели в нем элементарный чувственный жест,
радостное переживание. Шкловский знал Фрейда и часто ссылался на него, но
одну его страницу пропустил незамеченной: где тот говорит,
что дикари, вынужденные иногда работать, ритмизируют
физические усилия в лад произносимыми эротическими сло-
вами. Этому не противоречит учение Шкловского о художест-
венной речи как затрудненной, задержанной. Все это не
более чем "пытка задержанным наслаждением" (формула
из "Теории прозы"). В любви, как и в теории литературы, Шкловский был,
по словам Эльзы Триоле, специалистом (мемуары А. Чуда-
кова).
3 Было бы последним делом разговор о Шкловском свести
к его индивидуальной, хотя и незаурядной, психологии.
Большой человек тем и отличен, что представителен, ти-
пичен. Шкловский, субъективно переживая как бы пора-
жение, писал, что нужно делать не историю, а биографию.
Но он и делал историю своей биографией. Его биография
моделировала громадный исторический сдвиг. Он -- победитель, победу которого не сознают, вроде
Барклая. Внимание, а похоже, что и любовь Шкловского к Роза-
нову не случайны. Он взял у Розанова и по-своему выразил
его тему о наступлении мировой эпохи нерепрессивной
культуры. В его, Шкловского, конкретном деле это было
десублимацией искусства. Все учение об остранении можно
свести к этому: не идеальные образы создают искусство, а
углубляет и утончает чувственный опыт. Как всегда, новое оказалось хорошо забытым старым.
Запахло "Сатириконом" и пирами Тримальхиона. Сюда хо-
рошо подверстывается кьеркегоровский Нерон. Мне рассказывал один москвич, хитростью проникший
в просмотровый зал, где начальство принимало "Сатирикон"
Феллини, что у номенклатурщиков сложилось твердое впе-
чатление, будто этот фильм -- вариант "Сладкой жизни" и
повествует об эротических и гастрономических играх верхов
нынешней буржуазии. Фильм принят не был, и в советском 38 прокате не появился, поскольку был оценен как пропаганда
буржуазного разложения. Если это и выдумано, то хорошо. Это Шкловскому и его
компании некое возмездие: уж очень активно провели они
кампанию по реабилитации плоти искусства, слишком бурно
дезавуировали "бумажные страсти" (Маяковский). Всячес-
кий "застой" -- это реакция на революцию, а не просто дур-
ной эстетический вкус. Люди, уставшие от революции, жела-
ли читать романы: роман требует кушетки, он отдохновенен. А Шкловский подсовывал новый жанр -- газету, в ко-
торой писали в основном о неприятностях. В конце концов был достигнут компромисс, известный
как "социалистический реализм". Соцреализм, взятый в его сталинском варианте -- с ка-
нонизацией Маяковского, но и с уходом от левого искусства
в "психоложество", -- очень большая тема: о конце рево-
люции, конце утопии. В длительной перспективе это был
поворот к лучшему, если угодно -- к человеку Достоевского,
взятому со всеми его почесываниями. Позднее поэт скажет: "ворюги мне милей, чем кровопийцы". Поначалу, однако, это был отказ от Татлина, Малевича
и Мельникова, и для людей Шкловского создавалось впе-
чатление перемены к худшему. Потому что даже газету
умудрились сделать отдохновенным чтением -- сказкой. Дело было решено так: вместо эстетического авангарда
создадим номенклатуру, которая и будет ощущать жизнь
во всей чувственной полноте вместо того, чтобы деклари-
ровать чисто эстетическую необходимость таковой. Писателям же было предложено создать собственную
номенклатурную элиту. И они на это с удовольствием пошли.
Иначе и быть не могло: ведь больше всего писатель жаждет
воплотиться. Главное задание соцреализма -- даже не мифотворчес-
кое. Оно -- в обнаружении психологии художественного ти-
па личности, в социальной манифестации таковой. Тут имеет
место обнажение приема и реализация метафоры: становясь
платным функционером идеократического режима, худож-
ник превращается в жреца и начинает жрать. Может быть,
такова и была первоначальная природа института жрецов.
Соцреализм снова снял с него культурные покровы, десуб-
лимировал его. Розанов недаром любил православных попов за их вкус
к осетрине. 39 Так и художник: следует говорить не о "вкусе" его,
т. е. не о чем-то "художественном", а о вкусе в смысле
гастрономической эрудиции, об умении насытиться: Алексей
Н. Толстой. Н. Я. Мандельштам рассказывает в первой книге, как
в доме в Лаврушинском они перемещались с этажа на этаж: у Шкловского ночевали, а к Катаеву ходили на обмывку
ордена. Получается, что Шкловский хороший, а Катаев
негодяй. На самом деле -- второй это эманация первого. Шкловский и породил все эти тримальхионовы пиры. Но трагедийность со временем уходила, а гедонизм (так
сказать, "чистый") оставался. Катаев пишет в "Святом колодце": Мы жили в полное свое удовольствие, каждый в со-
ответствии со своими склонностями. Я, например, зло-
употребляя своим сверхпенсионным возрастом, старался
ничего не делать, а жена с удовольствием готовила мне
на электрической плитке легкие, поразительно вкусные
завтраки из чудесно разделанных, свежих и разнообразных
полуфабрикатов, упакованных в целлофан, -- как, напри-
мер, фрикадельки из райских птиц и синтетические пон-
чики. Мы также ели много полезной зелени -- вроде салата
латука, артишоков, пили черный кофе. Нам уже не надо
было придерживаться диеты, но мы избегали тяжелой
пищи, которая здесь как-то не доставляла удовольствия.
При одной мысли о свином студне или о суточных щах
с желтым салом мы теряли сознание. Мы объедались
очень крупной, сладкой и всегда свежей клубникой с
сахаром и сливками, любили также перед заходом солнца
выпить по чашке очень крепкого, почти черного чая с
сахаром и каплей молока. От него в комнате распростра-
нялся замечательный индийский запах. Я же, кроме того,
с удовольствием попивал холодное белое вино, пристрастие
к которому теперь совершенно не вредило моему здоровью
и нисколько не опьяняло, а просто доставляло удоволь-
ствие, за которое потом не нужно было расплачиваться.
Мы также охотно ели мягкий сыр, намазывая его на
хрустящую корочку хлебца, выпеченного не иначе, как
ангелами. Я уже не говорю о том, что рано утром мы
завтракали рогаликами со сливочным маслом и джемом
в маленьких стеклянных баночках, который напоминал
зеленую мазь или же помаду. 40 Здесь вроде бы присутствует ирония, поскольку речь
идет о так называемом потустороннем существовании, но
на самом деле эта потусторонность всего-навсего из разряда
номенклатурных привилегий, в число которых входят пу-
тешествия не на тот свет, а за границу. И не об иронии
нужно говорить, а о наглости удачника, знающего, что
"райская жизнь" -- это не совершенный, а просто не вся-
кому доступный мир. Как писала, кажется, та же Мандель-
штам о номенклатурном зяте: "Папа, больше всего приятно
не то, что бифштекс вкусный, а что у других такого нет". У Катаева это прорвалось упоминанием суточных щей. Очень хорошо гулялось в тридцать седьмом году (см.
мемуары мачехи Лосева). Посадка соседей по Лаврушин-
скому переулку придавала этому необходимое остранение.
Синявский, осознав этот "прием" (из Шкловского, откуда
же еще!), написал, что пушкинский герой особенное удоволь-
ствие от Лауры получил в присутствии трупа Дон Карлоса. Это даже нельзя назвать гением и злодейством, потому
что ситуация оценки не предполагает: тут какая-то совер-
шенно нейтральная "физиология творчества". В Шкловском
Писарев протягивает руку авангарду, и все получается, и
женщины довольны.
4 По интересующему нас критерию -- способности реали-
зовать собственные чувственные возможности -- писатели
разделяются на два разряда: удачники и завистники. Хрес-
томатийный пример, как всегда, -- Толстой и Достоевский. В письмах Достоевского жене масса вычеркнутых, за-
мазанных строк, не поддающихся прочтению. Строго говоря,
это неприличные письма. Завистник не значит слабосиль-
ный. О нестандартной чувственности Достоевского правиль-
но писал Мережковский. В советской литературе указанная оппозиция классичес-
ки представлена Катаевым и Олешей. Один проезжал мимо
другого в большом, похожем на комнату автомобиле. Это
сцена из Достоевского: "Записки из подполья". Ничего тут позорного нет, это все тот же старый роман-
тизм, с его разделением "томления" и "обладания". Так
что эту романтическую ситуацию можно даже назвать клас-
сической. 41 В новейшей литературе произошла реинкарнация Юрия
Олеши. Это Эдуард Лимонов. Он даже псевдоним выбрал,
следуя указаниям "Зависти": фамилия Лимонов, как и
Кавалеров, высокопарна и низкопробна. В "Дневнике неудачника" масса реминисценций Олеши: экономка миллионера в роли Анечки Прокопович, да и сам
поэт, служащий сильному мира сего. Вспоминается не толь-
ко "Зависть": есть, например, сцена с крысой, поражаемой
ударом ноги. Это из мемуарной прозы Олеши. Такие совпадения Шкловский объясняет сюжетной инер-
цией. Он сам однажды обнаружил поразительные сходства
ситуаций в романах Конрада и Бахметьева. Но можно ведь
говорить и о сходстве психологического типа. Вообще же Лимонов более литературен, чем кажется. Приведу здесь фрагмент из "Дневника неудачника", ко-
торый вряд ли скоро будет напечатан в отечественной прессе
сам по себе. Как говорит в таких случаях Шкловский, извиняюсь за
длинную цитату. Воровать, воровать, воровать, украсть так много, так
чтобы еле унести. Охапками, кучами, сумками, корзинами,
на себе уволакивать, велосипедами, тележками, грузови-
ками увозить из магазина Блумингдэйл и тащить к себе
в квартиру. Духи мужские, корзину духов; пусть поплескивают --
зеленые, кремы, шляпы, много разных шуб и костюмов и
свитеров. Воруй, тащи, грабь -- веселись, наслаждение по-
лучай, что не дотащим -- в грязь и снег вышвырнем, что не
возьмем -- бритвой порежем, чтоб никому не досталось, вот
она -- бритва -- скользь в руку -- ага, коси, молоти, руби! -- И по лампе вдарь! -- Возьми зонт -- Жан! -- На тор-
шер -- Филипп -- ебни по зеркалу! -- (Хрясть! Хрусть!) -- А мы за это шею гнули, жизни лишались, живот
надрывали, вот вам, вот! -- Эй, пори белье женское, режь
его розовое да голубое, трусами пол устилай! -- Гляди,
какие большие -- Лазарь! -- Ну и размер, та какую же
жопу и рассчитаны! -- И этот отдел переполосуем, танцуй-пляши на ру-
башках ночных да беленьких, ишь ты, порядочные бур-
жуйки во фланельке этой по ночам ебутся, а эти халатики
к любовникам днем надевают -- пизду при распахнувших-
ся полах показать, посветить ею. 42 -- Бей, Карлос! -- Помогай, Энрико! -- Беги сюда, Ху-
ан! -- здесь голд этот самый -- золото!!! (Ррррр!) -- Пошли пожрем в продовольственный! -- Шоколаду
хошь? На -- шоколаду в карман. Мешок шоколаду возьмем
домой. Два мешка шоколаду. -- Вдарь по стеклу! (-- Дзынь!) -- Хуячь, руби! -- А вот оторви этот прут, да ебни! (Хлысть! Хрусть!) -- Ткни эту пизду стулом, чтоб буржуазное достояние
не защищала! -- Ой не убивайте, миленькие! -- Бей ее, суку, не иначе как начальница, а то и
владелица! -- Мальчики! Мальчики! -- что же вы делаете! Умо-
ляю вас -- не надо! -- Еби ее, стерву накрашенную -- правильно, ребята!
Давно мы в грязи да нищете томились, хуи исстрадались
по чистому мясу -- дымятся! -- А пианина -- Александр -- мы с возмущенным на-
родом пустим по лестнице вниз. На дрова! (Гром х-п-з-т-
гррррр!) -- И постели эти! (Та-да-да-да-да-дрррр!)
Так я ходил в зимний ненастный день по Блумингдэйлу,
грелся, и так как ничего по полному отсутствию денег не
мог купить, и второй день кряду был голодный, то и
услышал извне все это. А теперь можно сказать, кто это Лимонову наговорил
в чуткое ухо: Хлебников Велемир, "Ночь перед Советами",
а больше всего "Ночной обыск". Ученик Хлебникова Шкловский помочился в броневики
гетмана Скоропадского -- это из той же оперы, или, если
хотите, поэмы. Булгаков пришпилил Шкловского в "Белой
гвардии", и правильно сделал, хотя тот обиделся на всю
жизнь и много лет спустя говорил Чудакову, что на веранде
дома Герцена сидели крупные люди. Но это не мешало им быть шпаной. Крупной, как воры в законе. Тут, к сожалению, прав недоброжелатель советской ли-
тературы Ходасевич, написавший совсем плохую статью о
Маяковском. Другой архаист, Бунин, пишет в "Окаянных днях": 43 Был В. Катаев (молодой писатель). Цинизм нынешних
молодых людей прямо невероятен. Говорил: "За сто тысяч
убью кого угодно. Я хочу хорошо есть, хочу иметь хорошую
шляпу, отличные ботинки". Сказать, что русская литература виновна в русской ре-
волюции -- значит сказать самую малость. Это мировой про-
цесс -- превращение артиста в героя скандальной хроники,
скандальных историй, скандальной истории. Россия гордит-
ся буйством Есенина как чем-то немыслимым на Западе.
Но на Западе этот процесс шел не менее бурно. Начало его
зафиксировано, пожалуй, в "Подземельях Ватикана" Андре
Жида, где Лафкадио -- как кажется немотивированно, но
мы-то знаем, что для остраненной остроты ощущений --
убивает незнакомого соседа в купе поезда. Тот же Андре Жид еще в конце прошлого века написал
"Плоды земные" -- книгу, мало известную в России, но на
Западе сделавшую революцию. "Послание" книги было в
духе Шкловского: обновленное переживание чувственной
полноты бытия. В мемуарной литературе встречаются упорные утверж-
дения, что Есенин если не расстреливал несчастных по
темницам, то не раз присутствовал при этом. Это из той
же области, что разговоры о его бисексуальности: мог по-
пробовать педерастию из хулиганской лихости, как пробовал
Лимонов, открыто пишущий об этом. Лимонов, конечно, босяк, но босяк литературный, имею-
щий сильную традицию в России, можно сказать, благо-
родную традицию босячества как всяческого революциониз-
ма. Это Горький и Маяковский вместе взятые -- но в про-
цессе вырождения, нисхождения и саморазоблачения типа
писателя и литературной темы. Нисхождение темы здесь означает ее выпячивание: ма-
териал берется вне искусства, втаскивается на экран тремя,
а не двумя измерениями. Лимонов писатель никакой, не-
существующий. Но вместе с ним исчезает литература как
художество, как "метод", он знак этого исчезновения. По-
этому он событие большое, хотя и отрицательное. Отрица-
тельность здесь не оценка, а математическое понятие: мень-
ше, чем ноль, но не ноль. Чтобы утешить Лимонова, скажу, что такая же минус
единица на Западе -- Пазолини, по крайней мере в его
фильме "Сало, или Сто двадцать дней Содома": ощущаемость 44 материала в фильме -- внеэстетического характера, он дей-
ствует на нервы. С совершенно внеэстетической откровенностью Лимонов
называет свою книгу "Дневник неудачника". И никакие
литературные реминисценции не должны заслонить того,
что речь у него идет о реальных пижамах и пиздах. Неудача
Лимонова -- социальная: он не попал в свое время в совет-
скую писательскую номенклатуру и об этом печалится на
Западе, совсем не о тамошних голодных и рабах. Тема советской литературы -- да и тема современного
искусства вообще -- приходит здесь к самопознанию:
Нам надоели бумажные страсти,
Дайте жить с живой женой! Поэтому "Ладомира" Лимонову никак не написать. Для
этого нужна вера в сверхчувственные ценности, нужен уто-
пизм, еще не переставший быть поэзией:
И зоркие соблазны выгоды,
Неравенство и горы денег --
Могучий двигатель в лони годы --
Заменит песней современник. Нужна способность заменить поэмой не только соблазны
выгоды, но и соблазны любви. Шкловский, написавший об
этом в Zoo, сам эту способность всего лишь имитировал, и
Zoo осталась единственной его художественной удачей. Лимонов, как сказал бы Фейербах, -- "тайна" Шклов-
ского, или его Немезида, как сказал Вл. Соловьев о Каткове
в его отношении к славянофилам. У этого певца мастерства
искусство было лишено метафизического измерения, ука-
зывая лишь на эмпирические соотнесения, помогая, всего-
навсего, острее ощутить "жизнь" (на ученом языке, фор-
мализм есть вариант эмотивной теории искусства). Но для
потребной -- или непотребной -- остроты, как оказалось, со-
всем не обязательно искусство: не нужно Zoo писать, до-
статочно живой Эльзы. Вопреки всякому формализму, из искусства выперла эта
тема, "материал". А "стиль" исчез в неизвестном направ-
лении. Впрочем, известно в каком: растворился в постмо-
дернизме, "вивризме", хэппенингах. 45 "Художник" ныне подтверждает наихудшие опасения
Тынянова в "Промежутке": это голая тема, взятая на голой
эмоции. (Об этом и Шкловский писал в "Современниках и
синхронистах".) Это -- "непосредственное самовыражение"
какого-нибудь рок-певца. На Западе этот маскульт и стал исходом искусства --
как в СССР им стал "культ личности". Отсутствие в России
демократических традиций привело к модели художника
как диктатора, тогда как на Западе появился художник
как голос толпы. Рок-концерт -- это не сольное выступле-
ние, а некое коллективное действо. Художник-диктатор в СССР -- Сталин. Эта идея долго
носилась в воздухе, а сейчас ее зафиксировал Борис Гройс
в книге, по-немецки названной "Сталин как полное собрание
сочинений". В диктаторстве как жестко оформляющей жизнь идее
жизненный выход нашла "конструктивистская" сторона
культурфилософии Шкловского. Ее "гедонистическая" сто-
рона ушла в теперешний маскульт. Первоначальная синте-
тичность, даже синкретичность, теории разложилась, рас-
палась на эти два элемента. Первый элемент уже в России
изжит. Перестройка и послеперестроечная литературная жизнь
в России не будет реставрацией "Нового мира" с Твардов-
ским, но без коммунистов. "Культа личности" снова не
будет, но будет маскульт с Лимоновым как очень вероятным
претендентом на роль культовой фигуры. Лимонов -- telos русской литературы. С другой стороны,
к литературе он имеет не большее отношение, чем рок-стар
Мадонна -- к христианской религии. Если объединить два
эти утверждения, то получится, что литература кончилась,
что такой конец и был ее целью. Она реализовала метафоры,
сказалась вещно. Назвать это -- то есть демократию -- тор-
жествующим хамом тоже будет метафорой и нынешнему
стилю не отвечает. Остается только построить демократию в России, то есть
накормить Лимонова, чтоб он перестал писать даже то, что
пишет. Ноябрь 1990
Сканирование
Слава Yankos@dol.ru