В тот летний вечер я приехал из деревни в наш уездный город по железной
дороге, часу в девятом. Было еще жарко, от туч сумрачно, надвигалась гроза.
Когда извозчик помчал меня, подымая пыль, от вокзала по темнеющему полю,
сзади вдруг что-то вспыхнуло, дорога впереди на мгновенье озарилась золотом,
где-то прокатился гром и крупными звездами зашлепал по пыли и пролетке
быстрый, редкий дождь, тотчас, же прекратившийся. Потом пролетка, сорвавшись
под изволок с мягкой дороги, задребезжала по каменному мосту через
пересохшую речку. За мостом дико чернели и металлически пахли городские
кузни. На дороге в гору горел запыленный керосиновый фонарь...
В гостинице Воробьева, лучшей в городе, мне, как всегда, отвели комнату
со спальней за перегородкой. Воздух в этой комнате с двумя затворенными
окнами за белыми коленкоровыми занавесками был горяч, как в печи. Я приказал
коридорному отворить окна настежь, принести самовар и поскорей подошел к
окну: в комнате дышать было нечем. За окном уже чернела темнота, в которой
то и дело вспыхивали молнии, теперь уже голубые, и катился точно по ухабам
гул грома. И, помню, я подумал: до того ничтожный городишко, что даже
непонятно, зачем так грозно вспыхивает над ним этот великолепный голубой
свет и так величественно грохочет, сотрясается мрачное, невидимое небо. Я
пошел за перегородку и, снимая с себя пиджак и развязывая галстук, услыхал,
как влетел с самоваром на подносе коридорный и стукнул в круглый стол перед
диваном. Я выглянул: кроме самовара, полоскательницы, стакана и тарелки с.
булкой, на подносе была еще чашка.
- А чашка зачем? - спросил я.
Коридорный ответил, заиграв глазами:
- Там вас одна барышня спрашивает, Борис Петрович.
- Какая барышня?
Коридорный пожал плечом и манерно усмехнулся.
- Понятно какая. Очень просила впустить, обещала рубль на чай, если
хорошо заработает. Видела, как вы подъехали...
- Из уличных, значит?
- Ясное дело. Таких у нас никогда незаметно было: приезжие обыкновенно
за барышнями к Анне Матвеевне посылают, а тут вдруг какая-то сама входит.
Ростом замечательная и вроде гимназистки.
Я подумал о скучном вечере, который предстоял мне, и сказал:
- Это забавно. Впусти ее.
Коридорный радостно исчез. Я стал заваривать чай, но в дверь тотчас
постучали, и я с удивлением увидал, как, не дожидаясь ответа, в комнату
развязными шагами больших ног в старых холщовых туфлях вошла рослая девушка
в коричневом гимназическом платье и соломенной шляпке с пучком искусственных
васильков сбоку.
- Вот шла и забрела на огонек к вам, - с попыткой иронической усмешки
сказала она, отводя в сторону темные глаза.
Все это было совсем не похоже на то, что я ожидал, я слегка растерялся
и ответил не в меру весело:
- Очень приятно. Снимайте шляпку и присаживайтесь чай пить.
За окнами вспыхнуло уже фиолетово и совсем широко, гром прокатился
где-то близко и предостерегающе, в комнату пахнуло ветром, и я поспешил
затворить окна, обрадовавшись возможности скрыть свое смущение. Когда я
обернулся, она сидела на диване, сняв шляпку и закидывая назад стриженые
волосы продолговатой загорелой рукой. Волосы у нее были густые, каштановые,
лицо несколько широкоскулое, в веснушках, губы полные и сиреневые, глаза
темные и серьезные. Я хотел шутливо извиниться, что я без пиджака, но она
сухо посмотрела на меня и спросила:
- Сколько вы можете заплатить?
Я опять ответил с деланной беспечностью:
- Успеем еще сговорится! Выпьем прежде чайку.
- Нет, - сказала она, хмурясь, - я должна знать условия. Я меньше трех
рублей не беру.
- Три так три, - сказал я с той же глупой беспечностью.
- Вы шутите? - спросила она строго.
- Нисколько, - ответил я, думая: "Напою се чаем, дам три рубля и
выпровожу с богом".
Она вздохнула и, закрыв глаза, откинула голову на отвал дивана. Я
подумал, глядя на ее бескровные, сиреневые губы, что она, верно, голодна,
подал ей чашку чаю и тарелку с булкой, сел на диван тронул ее за руку:
- Кушайте, пожалуйста.
Она открыла глаза и молча стала пить и есть. Я пристально смотрел на ее
загорелые руки и строго опущенные темные ресницы, думая, что дело все больше
принимает нелепый оборот, и спросил:
- Вы здешняя?
Она помотала головой, запивая булку:
- Нет, дальняя...
И опять замолчала. Потом стряхнула с колен крошки и вдруг встала, не
глядя на меня:
- Я пойду раздеваться.
Это было неожиданнее всего, я хотел что-то сказать, но она повелительно
перебила меня:
- Затворите дверь на ключ и опустите шторы на окнах. И пошла за
перегородку.
Я с бессознательной покорностью и поспешностью опустил шторы, за
которыми продолжали все шире сверкать молнии, будто стараясь поглубже
заглянуть в комнату, и все настойчивее катились сотрясающиеся гулы, повернул
в прихожей дверной ключ, не понимая, зачем я все это делаю, и уже хотел было
войти к ней с притворным смехом, перевести все в шутку или соврать, что у
меня страшно разболелась голова, но она громко сказала из-за перегородки:
- Идите...
И я опять бессознательно повиновался, вошел за перегородку и увидел ее
уже в постели: она лежала, натянув одеяло до подбородка, дико смотрела на
меня совершенно почерневшими глазами и сжимала постукивающие зубы. И в
беспамятстве растерянности и страсти я дернул одеяло из ее рук, раскрыв все
ее тело в одной коротенькой заношенной сорочке. Она едва успела поймать
голой рукой деревянную грушу над изголовьем и потушить свет...
Потом я стоял в темноте возле раскрытого окна, жадно курил, слушал шум
отвесного ливня, низвергавшегося в черном мраке на мертвый город вместе с
ярким и быстрым трепетом фиолетовых молний и дальними ударами грома, думал,
вдыхал дождевую свежесть, смешанную с запахами города, накаленного за день:
да, непонятное соединение - это жалкое захолустье и это божественно-грозное,
грохочущее и слепящее в ливне величие, - и все больше дивился и ужасался:
как же это я все-таки не понял до конца, с кем я имею дело, и почему она
решилась продать за три рубля свою девственность! Да, девственность! Она
окликнула меня.
- Закройте окно, очень шумит, и подите ко мне.
Я вернулся в темноте за перегородку, сел на постель и, найдя и целуя ее
руку, стал говорить:
- Простите, простите меня...
Она бесстрастно спросила:
- Вы думали, что я настоящая проститутка, но только очень глупая или
сумасшедшая?
Я поспешно ответил:
- Нет, нет, не сумасшедшая, я только думал, что вы еще малоопытны, хотя
уже знаете, что некоторые девицы в известных домах надевают гимназическое
платье.
- Зачем?
- Чтобы казаться невиннее, привлекательнее.
- Нет, я этого не знала. У меня нет другого платья. Я только нынешней
весной кончила гимназию. Тут внезапно умер папа, - мама умерла давно, - я из
Новочеркасска приехала сюда, думала найти тут через одного нашего
родственника работу, остановилась у него, а он стал приставать ко мне, и я
ударила его и все ночевала на скамейках в городском саду... Я думала, что
умру, когда вошла к вам. А тут еще увидала, что вы хотите как-нибудь
отделаться от меня.
- Да, я попал в глупое положение, - сказал я. - Я согласился впустить
вас просто так, от скуки, - я с проститутками никогда не имел дела. Я думал,
что войдет какая-нибудь самая обыкновенная уличная девочка, и я угощу ее
чаем, поболтаю, пошучу с ней, потом просто подарю ей два-три рубля...
- Да, а вместо этого вошла я. И почти до последней минуты старалась
держать в голове одно: три рубля, три рубля. А вышло что-то совсем другое.
Теперь я уже ничего не понимаю...
Ничего не понимал и я: темнота, шум ливня за окнами, возле меня лежит
на постели какая-то новочеркасская гимназистка, которой я до сих пор не знаю
даже имени... потом эти чувства, что с каждой минутой все неудержимее растут
во мне к ней... Я с трудом выговорил:
- Чего вы не понимаете?
Она не ответила. Я вдруг зажег свет, - передо мной блеснули ее большие
черные глаза, полные слезами. Она порывисто поднялась и, закусив губу, упала
головой на мое плечо. Я откинул ее голову и стал целовать ее искаженный и
мокрый от слез рот, обнимая ее большое тело в спустившейся с плеча
заношенной сорочке, с безумием жалости и нежности увидал ее пропыленные
смуглые девичьи ступни... Потом номер был полон сквозь спущенные шторы
утренним солнцем, а мы все еще сидели и говорили на диване за круглым
столом, - она с голоду допивала холодный чай, оставшийся с вечера, и доедала
булку, - и все целовали друг другу руки.
Она осталась в гостинице, я съездил в деревню, и на другой день мы
уехали с ней на Минеральные Воды.
Осень мы хотели провести в Москве, но и осень и зиму провели в Ялте -
она начала гореть и кашлять, в комнатах у нас запахло креозотом... А весной
я схоронил ее.
Ялтинское кладбище на высоком холме. И с него далеко видно море, а из
города - кресты и памятники. И среди них, верно, и теперь еще белеет
мраморный крест на одной из самых дорогих мне могил. И я уже больше никогда
не увижу его - бог милосердно избавил меня от этого.
1944
Last-modified: Thu, 10 Mar 2005 12:38:27 GMT