Файл с книжной полки Несененко Алексея
http://www.geocities.com/SoHo/Exhibit/4256/
Пятый день несло непроглядной вьюгой. В белом от снега и
холодном хуторском доме стоял бледный сумрак и было большое
горе: был тяжело болен ребенок. И в жару, в бреду он часто
плакал и все просил дать ему какие-то красные лапти. И
мать, не отходившая от постели, где он лежал, тоже плакала
горькими слезами, - от страха и от своей беспомощности. Что
сделать, чем помочь? Муж в отъезде, лошади плохие, а до
больницы, до доктора, тридцать верст, да и не поедет никакой
доктор в такую страсть...
Стукнуло в прихожей, - Нефед принес соломы на топку,
свалил ее на пол, отдуваясь, утираясь, дыша холодом и
вьюжной свежестью, приотворил дверь, заглянул:
- Ну что, барыня, как? Не полегчало?
- Куда там, Нефедушка! Верно, и не выживет! Все
какие-то красные лапти просит...
- Лапти? Что за лапти такие?
- А господь его знает. Бредит, весь огнем горит. -
Мотнул шапкой, задумался. Шапка, борода, старый полушубок,
разбитые валенки, - все в снегу, все обмерзло... И вдруг
твердо:
- Значит, надо добывать. Значит, душа желает. Надо
добывать.
- Как добывать?
- В Новоселки идти. В лавку. Покрасить фуксином
нехитрое дело.
- Бог с тобой, до Новоселок шесть верст! Где ж в такой
ужас дойти!
Еще подумал.
- Нет, пойду. Ничего, пойду. Доехать не доедешь, а
пешком, может, ничего. Она будет мне в зад, пыль-то...
И, притворив дверь, ушел. А на кухне, ни слова не
говоря, натянул зипун поверх полушубка, туго подпоясался
старой подпояской, взял в руки кнут и вышел вон, пошел,
утопая по сугробам, через двор, выбрался за ворота и потонул
в белом, куда-то бешено несущемся степном море.
Пообедали, стало смеркаться, смерклось - Нефеда не было.
Решили, что, значит, ночевать остался, если бог донес.
Обыденкой в такую погоду не вернешься. Надо ждать завтра не
раньше обеда. Но оттого, что его все-таки не было, ночь
была еще страшнее. Весь дом гудел, ужасала одна мысль, что
теперь там, в поле, в бездне снежного урагана и мрака.
Сальная свеча пылала дрожащим хмурым пламенем. Мать
поставила ее на пол, за отвал кровати. Ребенок лежал в
тени, но стена казалась ему огненной и вся бежала
причудливыми, несказанно великолепными и грозными видениями.
А порой он как будто приходил в себя и тотчас же начинал
горько и жалобно плакать, умоляя (и как будто вполне
разумно) дать ему красные лапти:
- Мамочка, дай! Мамочка дорогая, ну что тебе стоит!
И мать кидалась на колени и била себя в грудь:
- Господи, помоги! Господи, защити!
И когда, наконец, рассвело, послышалось под окнами сквозь
гул и грохот вьюги уже совсем явственно, совсем не так, как
всю ночь мерещилось, что кто-то подъехал, что раздаются
чьи-то глухие голоса, а затем торопливый зловещий стук в
окно.
Это были новосельские мужики, привезшие мертвое тело, -
белого, мерзлого, всего забитого снегом, навзничь лежавшего
в розвальнях Нефеда. Мужики ехали из города, сами всю ночь
плутали, а на рассвете свалились в какие-то луга, потонули
вместе с лошадью в страшный снег и совсем было отчаялись,
решили пропадать, как вдруг увидали торчащие из снега чьи-то
ноги в валенках. Кинулись разгребать снег, подняли тело -
оказывается, знакомый человек. - Тем только и спаслись -
поняли, что, значит, эти луга хуторские, протасовские, и что
на горе, в двух шагах, жилье...
За пазухой Нефеда лежали новенькие ребячьи лапти и
пузырек с фуксином.
Last-modified: Wed, 23 Jun 1999 22:14:14 GMT