---------------------------------------------------------------------------
Серийное оформление: О.Н. Адаскина
Составление, комментарии: В.И. Лосев
Художественный редактор: И. Сынкова
Компьютерный дизайн: И. Герцев
Корректор: Б. Тумян
Верстка: В. Царькова
(c) 19xx, Михаил Булгаков. "Богема".
(c) 1998, В.И. Лосев. Составление, комментарии.
(c) 1998, ООО "Издательство АСТ-ЛТД", Вече. Москва. Оформление.
[x] 30 Dec 2000, OCR & spellcheck: Denis Suhanov aka 'sadist'.
---------------------------------------------------------------------------
КАК СУЩЕСТВОВАТЬ ПРИ ПОМОЩИ ЛИТЕРАТУРЫ
Как перед истинным Богом, скажу, если кто меня спросит, чего я
заслуживаю: заслуживаю я каторжных работ.
Впрочем, это не за Тифлис, в Тифлисе я ничего плохого не сделал. Это
за Владикавказ.
Доживал я во Владикавказе последние дни, и грозный призрак голода
(штамп! штамп!.. "грозный п р и з р а к"... Впрочем, плевать! Эти записки
никогда не увидят света!), так я говорю - грозный призрак голода постучался
в мою скромную квартиру, полученную мною по ордеру. А вслед за призраком
постучал присяжный поверенный Гензулаев - светлая личность с усами,
подстриженными щеточкой, и вдохновенным лицом.
Между нами произошел разговор. Привожу его здесь стенографически.
- Что ж это вы так приуныли? (это Гензулаев.)
- Придется помирать с голоду в этом вашем паршивом Владикавказе...
- Не спорю. Владикавказ - паршивый город. Вряд ли даже есть на свете
город паршивее. Но как же так помирать?
- Больше делать нечего. Я исчерпал все возможности. В подотделе
искусств денег нет и жалованья платить не будут. Вступительные слова перед
пьесами кончились. Фельетон в местной владикавказской газете я напечатал и
получил за него 1200 рублей и обещание, что меня посадят в особый отдел,
если я напечатаю еще что-нибудь похожее на этот первый фельетон.
- За что? (Гензулаев испугался. Оно и понятно. Хотят посадить -
значит, я подозрительный.)
- За насмешки.
- Ну-у, вздор. Просто они здесь ни черта не понимают в фельетонах.
Знаете что...
И вот что сделал Гензулаев. Он меня подстрекнул написать вместе с ним
революционную пьесу из туземного быта. Оговариваю здесь Гензулаева. Он меня
научил: а я по молодости и неопытности согласился. Какое отношение имеет
Гензулаев к сочинению пьес? Никакого, понятное дело. Сам он мне тут же
признался, что искренно ненавидит литературу, вызвав во мне взрыв симпатии
к нему. Я тоже ненавижу литературу и уж, поверьте, гораздо сильнее
Гензулаева. Но Гензулаев назубок знает туземный быт, если, конечно, бытом
можно назвать шашлычные завтраки на фоне самых постылых гор, какие есть в
мире, кинжалы неважной стали, поджарых лошадей, духаны и отвратительную,
выворачивающую душу музыку.
Так, так, стало быть, я буду сочинять, а Гензулаев подсыпать этот быт.
- Идиоты будут те, которые эту пьесу купят.
- Идиоты мы будем, если мы эту пьесу не продадим.
Мы ее написали в семь с половиной дней, потратив, таким образом, на
полтора дня больше, чем на сотворение мира. Несмотря на это, она вышла еще
хуже, чем Мир.
Одно могу сказать: если когда-нибудь будет конкурс на самую
бессмысленную, бездарную и наглую пьесу, наша получит первую премию (хотя,
впрочем... впрочем... вспоминаю сейчас некоторые пьесы 1921 - 1924 гг. и
начинаю сомневаться...), ну, не первую, - вторую или третью.
Словом: после написания этой пьесы на мне несмываемое клеймо, и
единственное, на что я надеюсь, - это что пьеса истлела уже в недрах
туземного подотдела искусств. Расписка, черт с ней, пусть останется. Она
была на 200 000 рублей. Сто - мне. Сто - Гензулаеву. Пьеса прошла три раза
(рекорд), и вызывали авторов. Гензулаев выходил и кланялся, приложив руку к
ключице. И я выходил и делал гримасы, чтобы моего лица не узнали на
фотографической карточке (сцену снимали при магнии). Благодаря этим
гримасам в городе расплылся слух, что я гениальный, но и сумасшедший в то
же время человек. Было обидно, в особенности потому, что гримасы были вовсе
не нужны: снимал нас реквизированный и прикрепленный к театру фотограф, и
поэтому на карточке не вышло ничего, кроме ружья, надписи: "Да здравст..."
и полос тумана.
Семь тысяч я съел в 2 дня, а на остальные 93 решил уехать из
Владикавказа.
Почему же? Почему именно в Тифлис? Убейте, теперь не понимаю. Хотя
припоминаю: говорили, что:
1) в Тифлисе открыты все магазины;
2) - " - есть вино;
3) - " - очень жарко и дешевы фрукты;
4) - " - много газет и т.д... и т.д.
Я решил ехать. И прежде всего уложился. Взял свое имущество - одеяло,
немного белья и керосинку.
В 1921 году было несколько иначе, чем в 1924 г. Именно нельзя было так
ездить: снялся и поехал черт знает куда! Очевидно, те, что ведали
разъездами граждан, рассуждали приблизительно таким образом:
- Ежели каждый начнет ездить, то что же это получится?
Нужно было поэтому получить разрешение. Я немедленно подал куда
следует заявление и в графе, в которой спрашивается:
- А зачем едешь?
Написал с гордостью:
- В Тифлис для постановки моей революционной пьесы.
Во всем Владикавказе был только один человек, не знавший меня в лицо,
и это именно тот бравый юноша с пистолетом на бедре, каковой юноша стоял,
как пришитый, у стола, где выдавались ордера на проезд в Тифлис.
Когда очередь дошла до моего ордера и я протянул к нему руку, юноша
остановил ее на полпути и сказал голосом звонким и непреклонным:
- Зачем едете?
- Для постановки моей революционной пьесы.
Тогда юноша запечатал ордер в конверт, и конверт, а с ним и меня
вручил некоему человеку с винтовкой, молвив:
- В особый отдел.
- А зачем? - спросил я.
На что юноша не ответил.
Очень яркое солнце (это единственное, что есть хорошего во
Владикавказе) освещало меня, пока я шел по мостовой, имея по левую руку от
себя человека с винтовкой. Он решил развлечь меня разговором и сказал:
- Сейчас через базар будем проходить, так ты не вздумай побежать. Грех
выйдет,
- Если бы вы даже упрашивали меня сделать это, я не сделаю, - ответил
я совершенно искренно.
И угостил его папиросой.
Дружески покуривая, мы пришли в особый отдел. Я бегло, проходя через
двор, припомнил все свои преступления. Оказалось - три.
1) В 1907 г., получив 2 р. 50 коп. на покупку физики Краевича,
истратил их на кинематограф;
2) в 1913 г. женился, вопреки воле матери;
3) в 1921 г. написал этот знаменитый фельетон.
Пьеса? Но, позвольте, может, пьеса вовсе не криминал? А наоборот.
Для сведения лиц, не бывавших в особом отделе: большая комната с
ковром на полу, огромнейший, невероятных размеров письменный стол, восемь
различных конструкций телефонных аппаратов, к ним шнурки зеленого,
оранжевого и серого цвета и за столом маленький человек в военной форме, с
очень симпатичным лицом.
Густые кроны каштанов в открытых окнах. Сидящий за столом, увидав
меня, хотел превратить свое лицо из симпатичного в неприветливое и
несимпатичное, причем это удалось ему только наполовину.
Он вынул из ящика стола фотографическую карточку и стал всматриваться
по очереди то в меня, то в нее.
- Э, нет. Это не я, - поспешно заявил я.
- Усы сбрить можно, - задумчиво отозвался симпатичный,
- Да, но вы всмотритесь, - заговорил я, - этот черный, как вакса, и
ему лет 45. А я блондин, и мне 28.
- Краска? - неуверенно сказал маленький.
- А лысина? И кроме того, всмотритесь в нос. Умоляю вас обратить
внимание на нос.
Маленький всмотрелся в мой нос. Отчаяние овладело им.
- Верно. Не похож.
Произошла пауза, и солнечный зайчик родился в чернильнице.
- Вы бухгалтер?
- Боже меня сохрани.
Пауза. И кроны каштанов. Лепной потолок. Амуры.
- А зачем вы в Тифлис едете? Отвечай быстро, не задумываясь, -
скороговоркой проговорил маленький.
- Для постановки моей революционной пьесы, - скороговоркой ответил я.
Маленький открыл рот и отшатнулся и весь вспыхнул в луче.
- Пьесы сочиняете?
- Да. Приходится.
- Ишь ты. Хорошую пьесу написали?
В тоне его было что-то, что могло тронуть любое сердце, но только не
мое. Повторяю, я заслуживаю каторги. Пряча глаза, я сказал:
- Да, хорошую.
Да. Да. Да. Это четвертое преступление, и самое тяжкое из всех. Если б
я хотел остаться чистым перед особым отделом, я должен был бы ответить так:
- Нет. Она не хорошая пьеса. Она - дрянь. Просто мне очень хочется в
Тифлис.
Я смотрел на носки своих разорванных сапог и молчал. Очнулся я, когда
маленький вручил мне папиросу и мой ордер на выезд.
Маленький сказал тому с винтовкой:
- Проводи литератора наружу.
Особый отдел! Забудь об этом! Ты видишь, я признался. Я снял бремя
трех лет. То, что я учинил в особом отделе, для меня хуже, чем саботаж,
контрреволюция и преступление по должности.
Но забудь!!!
В 1924 году, говорят, из Владикавказа в Тифлис можно было проехать
просто: нанять автомобиль во Владикавказе и по Военно-Грузинской дороге,
где необычайно красиво. И всего 210 верст. Но в 1921 году самое слово
"нанять" звучало во Владикавказе как слово иностранное.
Нужно было ехать так: идти с одеялом и керосинкой на вокзал и там
ходить по путям, всматриваясь в бесконечные составы теплушек. Вытирая пот,
на седьмом пути увидал у открытой теплушки человека в ночных туфлях и в
бороде веером. Он полоскал чайник и повторял слово "Баку".
- Возьмите меня с собой, - попросил я.
- Не возьму, - ответил бородатый.
- Пожалуйста, для постановки революционной пьесы, - сказал я.
- Не возьму.
Бородач по доске с чайником влез в теплушку. Я сел на одеяло у горячей
рельсы и закурил. Очень густой зной вливался в просветы между вагонами, и я
напился из крана на пути. Потом опять сел и чувствовал, как пышет в
лихорадке теплушка. Борода выглянула.
- А какая пьеса? - спросила она.
- Вот.
Я развязал одеяло и вынул пьесу.
- Сами написали? - недоверчиво спросил владелец теплушки.
- Еще Гензулаев.
- Не знаю такого.
- Мне необходимо уехать.
- Ежели не придут двое, тогда, может быть, возьму. Только на нары не
претендовать. Вы не думайте, что если вы пьесу написали, то можете
выкомаривать. Ехать-то долго, а мы сами из Политпросвета.
- Я не буду выкомаривать, - сказал я, чувствуя дуновение надежды в
расплавленном зное, - на полу могу.
Бородатый сказал, сидя на нарах:
- У вас провизии нету?
- Денег немного есть.
Бородатый подумал.
- Вот что... Я вас на наш паек зачислю по дороге. Только вы будете
участвовать в нашей дорожной газете. Вы что можете в газете писать?
- Все что угодно, - уверил я, овладевая пайком и жуя верхнюю корку.
- Даже фельетон? - спросил он, и по лицу его было видно, что он
считает меня вруном.
- Фельетон - моя специальность.
Три лица появились в тени нар и одни босые ноги. Все смотрели на меня.
- Федор! Здесь на нарах одно место есть. Степанов не придет, сукин
сын, - басом сказали ноги, - я пущу товарища фельетониста.
- Ну, пусти, - растерянно сказал Федор с бородой. - А какой фельетон
вы напишете?
- Вечные странники.
- Как будет начинаться? - спросили нары. - Да вы полезайте к нам чай
пить.
- Очень хорошо - вечные странники, - отозвался Федор, снимая сапоги, -
вы бы сразу сказали про фельетон, чем на рельсе сидеть два часа. Поступайте
к нам.
Огромный чудный вечер сменяет во Владикавказе жгучий день. Края для
вечера - сизые горы. На них вечерний дым. Дно чаши - равнина. И по дну,
потряхивая, пошли колеса. Вечные странники. Навеки прощай, Гензулаев.
Прощай, Владикавказ!
---------------------------------------------------------------------------
Б-90 Булгаков М.А. Записки покойника: (Театральный роман) / Сост. В.И.
Лосева. - М.: ООО "Издательство АСТ-ЛТД", Вече, 1998. - 528 стр. -
(Библиотека мировой классики).
[Настоящий том сочинений Михаила Булгакова представлен произведениями,
которые принято называть автобиографическими. Булгаков мечтал написать
собственное жизнеописание, но замысел этот не был осуществлен. И видимо, в
этом была какая-то своя логика, ибо художественное жизнеописание он творил
в течении двадцати лет. Именно в автобиографических произведениях писатель
наиболее ярко раскрыл свой талант художника-сатирика.]
---------------------------------------------------------------------------
Last-modified: Tue, 16 Jan 2001 12:16:49 GMT