ный Бык и затаптывал их следы". Она видела, как ревущим ветром уносит прочь белые тени, как сотрясаются желтые рога. -- Я пойду туда, -- сказала она. -- Волшебник, я должна сделать для тебя какое-нибудь благое дело, ибо ты выпустил меня на свободу. Что ты потребуешь от меня прежде, чем я тебя покину? Продолговатые глаза Шмендрика поблескивали, словно листва на солнышке: -- Возьми меня с собой. Единорог, холодно пританцовывая, отодвинулась чуть дальше и ничего не ответила. Волшебник сказал: -- Я могу принести пользу. Я знаю дорогу в страну Хаггарда, я знаю языки тех земель, что лежат между этими местами и теми. -- Единорог, казалось, уже готова была вовсе раствориться в липком тумане, и Шмендрик поспешил продолжить: -- Кроме того, ни одному скитальцу никогда не бывало хуже от компании колдуна -- и даже единорогам. Вспомни историю о великом колдуне Никосе. Однажды в лесах он узрел единорога, который спал, положив голову на колени хихикавшей девице, а в это время к нему подбирались трое охотников с натянутыми луками, чтобы убить его и добыть рог. У Никоса был всего лишь какой-то миг на раздумье. Словом и взмахом он обратил единорога в красивого молодого человека, который проснулся и, завидев лучников, раскрывших в изумлении рты, бросился на них и всех убил. Его меч был витым и заострялся к концу, а когда охотники были мертвы, молодой человек растоптал их тела. -- А девушка? -- спросила единорог. -- Девушку он тоже убил? -- Нет, он на ней женился. Он говорил, что она -- всего лишь дитя, не ведающее цели, сердитое на свою семью, и все, что нужен ей был на самом деле всего лишь хороший муж. Он им и стал -- с того раза и навсегда, ибо даже Никос не смог вернуть ему первоначальное обличье. Он умер старым и уважаемым -- объевшись фиалок, как говорили некоторые: он никогда не мог наесться фиалок. Детей у них не было. История замерла где-то в дыхании единорога. -- Колдун не оказал ему никакой услуги, он нанес ему большой вред, -- тихо сказала она. -- Как ужасно было бы, если бы весь мой народ колдуны-доброжелатели превратили в людей -- в изгнанников в ловушках горящих домов. Уж лучше бы, если б их всех убил Красный Бык. -- Там, куда ты сейчас идешь, -- ответил Шмендрик, -- лишь немногие будут желать тебе чего-то кроме зла, и сердце друга может оказаться желанным, как глоток воды. Возьми меня с собой -- на смех, на удачу, на неизведанное. Возьми меня с собой. Пока он говорил это, дождик растаял, небо начало очищаться, а мокрая трава засияла, как морская раковина изнутри. Единорог отвела взгляд, ища в тумане королей одного короля, а в снежном блеске замков и дворцов -- тот, что выстроен на плечах быка. -- Никто никогда не путешествовал со мной, -- сказала она, -- но ведь никто никогда и не сажал меня в клетку, не принимал за белую кобылу, не скрывал меня мной же. Кажется, многому предопределено случиться со мной впервые, и твоя компания, конечно же, не самая странная вещь из них всех -- и не последняя. Поэтому, если желаешь, ты можешь пойти со мной -- правда, я бы хотела, чтобы ты попросил о каком-нибудь ином вознаграждении. Шмендрик грустно улыбнулся: -- Я уже думал об этом. -- Он взглянул на свои пальцы, и единорог увидела на них полумесяцы следов от укусов решеток. -- Но ты никогда не смогла бы выполнить мое истинное желание. Ну вот, подумала единорог, ощутив внутренней стороной кожи первое паучье касание грусти. Вот что значит путешествовать со смертными. И так -- все время. -- Нет, -- ответила она, -- я не могу превратить тебя ни во что иное, чем ты не являешься. Я здесь не сильнее ведьмы. Я не могу сделать из тебя настоящего волшебника. -- Я так и думал, -- вздохнул Шмендрик. -- Все в порядке. Не беспокойся об этом. -- Я не беспокоюсь, -- ответила единорог. В этот -- самый первый -- день их путешествия над головами у них кружила голубая сойка. Вдруг она произнесла: -- Ну, будь я птенцом под стеклом... -- И захлопала крыльями прямиком к дому, чтобы рассказать жене (ибо это был папа-сойка) об увиденном. Его жена сидела в гнезде, уныло и монотонно напевая детям: Слизни из роз, сверчки, паучки, Клещи из чащобы, мокрицы, жучки, Улитки, кузнечики -- вот так запас: ВсЈ, переварившись, срыгнется для вас. Планы, обманы -- опять и опять. Летать -- не так весело, как не летать. -- Видел сегодня единорога, -- доложил папа-сойка, приземлившись. -- Я замечаю, что ужина ты сегодня не видел, -- холодно ответила жена. -- Ненавижу мужчину, который болтает с пустым ртом. -- Крошка, так единорога же! -- Папа-сойка оставил свой обыденный тон и запрыгал вверх и вниз по ветке. -- Я не видел ни одного со времени... -- Ты никогда ни одного не видел, -- перебила жена. -- Перед тобой -- я, ты еще помнишь? Я знаю, что ты видел в своей жизни, а чего не видел. Папа-сойка не обратил на ее слова никакого внимания. -- С нею был какой-то странный попутчик в черном, -- трещал он. -- Они переходили через Кошачью Гору. Интересно, не в страну ли Хаггарда они шли? -- Он склонил голову на бок под тем артистическим углом, который в самом начале покорил его жену. -- Что за диво на завтрак старому Хаггарду, -- восхищался он. -- Единорог смело наносит визит: тук-тук-тук в его зловещие двери, вот вам, пожалуйста... Я бы все отдал, чтобы только увидеть... -- Я полагаю, вы оба не весь день напролет смотрели на единорогов? -- прервала его жена, щелкнув клювом. -- По меньшей мере, ее, насколько я понимаю, раньше считали достаточно изобретательной в том, что касается свободного времени. -- Она наступала на мужа, распушив перышки на шее. -- Милая, да я ее даже не видел... -- начал было папа-сойка, и его жена поняла, что он действительно ни с кем не встречался, просто не осмелился бы. Но все равно отдубасила его -- она была из тех женщин, которые знают, как читать легкую нотацию. Единорог и волшебник шагали по весне, через мягкую Кошачью Гору и вниз, в фиолетовую долину, где росли яблони. За долиной тянулись низкие холмы, толстые и покорные, словно овцы, -- они опускали головы, удивленно принюхиваясь к единорогу, шедшей между ними. Потом пришел черед медленных летних вершин и испеченных равнин, где воздух висел, сияя, как печенье. Вместе со Шмендриком они переходили вброд реки, карабкались и скатывались по прибрежным утесам и обрывам, покрытым колючками, брели по лесам, которые напоминали единорогу о доме, -- хотя, на самом деле, они не могли ей ни о чем напоминать, ибо познали время. А теперь и мой лес тоже его познал, думала единорог, но продолжала успокаивать себя тем, что это не имеет значения, что все будет как прежде, лишь стоит ей вернуться. По ночам, когда Шмендрик спал сном голодного волшебника с натруженными ногами, единорог горбилась без сна, ожидая, когда с луны вниз бросится огромная тень Красного Быка. Временами она совершенно отчетливо улавливала то, что казалось его запахом, -- темную коварную вонь, сочившуюся сквозь ночь, пытаясь дотянуться до нее. Она вскакивала тогда на ноги с холодным криком готовности и обнаруживала лишь двух-трех оленей, глазевших на нее с почтительного расстояния. Олени любят единорогов и завидуют им. Однажды олень-второгодок, подталкиваемый своими смешливыми приятелями, подошел к ней довольно близко и, боясь поднять глаза, невнятно пробормотал: -- Ты очень красивая. Ты так прекрасна, как нам рассказывали мамы. Единорог молча взглянула на него, зная, что он не ждет никакого ответа. Остальные олени фыркали и шепотом подсказывали: -- Давай дальше, дальше! Тогда первый олень поднял голову и выкрикнут проворно и радостно: -- Но я знаю того, кто еще прекраснее тебя! -- Он повернулся и рванулся прочь в лунном свете, а приятели последовали за ним. Единорог снова улеглась. Время от времени в своем странствии они подходили к деревням, и там Шмендрик представлялся бродячим магом, предлагая, по его же собственным словам, которые он кричал на деревенских улицах, "спеть и заработать себе на ужин, лишь чуть-чуть потревожить вас, слегка нарушить ваш сон и пойти дальше". Только в редких городках его не приглашали поставить прекрасную белую лошадь в стойло и переночевать. Обычно же, пока дети не уйдут спать, он устраивал представления на рыночных площадях при свете ламп. Он, конечно, никогда и не пытался там творить ничего чудеснее говорящих кукол или конфет из мыла, но иногда и эти пустяки выпадали у него из рук. Детям он все равно нравился, а их родители были добры в том, что касалось ужина -- и летние вечера проходили гибко и мягко. Столетия спустя единорог все еще помнила странный шоколадный запах конюшен и тень Шмендрика, танцующую на стенах, дверях и печных трубах в прыгающем свете. Утром они уходили своим путем: карманы Шмендрика были полны хлеба, сыра и апельсинов, а единорог шагала рядом, белая, словно море в солнечном свете, зеленая, словно море в тени деревьев. Трюки бродячего мага забывались, не успевал он скрыться из виду, но его белая лошадь тревожила по ночам многих селян; были и такие женщины, которые, плача, просыпались среди ночи, увидев ее во сне. Однажды вечером они остановились в пухлом уютном городке, где даже у нищих были двойные подбородки, а мыши ходили вразвалочку. Шмендрика немедленно пригласили отобедать с Мэром и несколькими Муниципальными Советниками из числа более округлых; а единорога, как всегда неузнанную, отпустили попастись на травке, сладкой, как молоко. Обед подавался на открытом воздухе -- стол стоял на городской площади, ибо ночь была теплой, а Мэру хотелось похвастаться своим гостем. Это был отличный обед. За едой Шмендрик рассказывал истории из собственной жизни -- жизни свободного чародея, по отказа заполненной королями, драконами и благородными дамами. Он не лгал -- он просто организовывал события несколько более разумно, чем на самом деле, и поэтому в его историях был привкус правдоподобия даже для разборчивых и осмотрительных Советников. И не только они, но и все горожане, гулявшие в то время по улицам, наклонялись поближе, чтобы понять, например, природу заклинания, способного открывать все замки, если его применять надлежащим образом. И далеко не у одного перехватывало дыхание при виде следов на пальцах волшебника. -- Сувенир на память о моей встрече с гарпией, -- спокойно объяснял Шмендрик. -- Они кусаются. -- И вы никогда не боялись? -- тихо спросила одна молоденькая девушка. Мэр шикнул на нее, но Шмендрик зажег сигару и сквозь дым улыбнулся девушке. -- Страх и голод хранили меня молодым, -- ответил он и, окинув взором круг начинавших клевать носами и тихо рокотавших Советников, откровенно ей подмигнул. Мэра это нисколько не обидело. -- Это так, -- вздохнул он, поглаживая сплетенными пальцами свой обед. -- Мы действительно ведем здесь хорошую жизнь, а если она где-то и не хороша, то мне о такой ничего не известно. Я иногда думаю, что немножко страха, чуточку голода было бы для нас даже полезно -- это бы, так сказать, заострило наши души. Вот почему мы всегда рады чужакам, которым есть что рассказать и есть что спеть. Они расширяют наш кругозор... заставляют нас вглядеться вглубь... -- Он зевнул и потянулся с легким рыком. Один из Советников внезапно заметил: -- Ну и ну, взгляните-ка на пастбище! -- Тяжелые головы повернулись на клонившихся книзу шеях, и все увидели коров, овец и лошадей со всего городка, сгрудившихся на дальнем конце поля и глазевших на белую лошадь волшебника, которая безмятежно щипала прохладную травку. Животные не издавали ни звука. Даже поросята и гусыни молчали, как привидения. Лишь ворона единожды каркнула где-то вдали, и этот крик пролетел сквозь летний закат одиноким угольком. -- Замечательно, -- промычал Мэр. -- Просто замечательно. -- Она действительно замечательна, не правда ли? -- одобрительно переспросил волшебник. -- Если бы вы знали, что мне предлагали за эту лошадь... -- Самое интересное, -- промолвил Советник, заговоривший первым, -- они, кажется, совсем ее не боятся. Они, кажется, преисполнены почтительности, словно поклоняются ей. -- Они видят то, что вы забыли, как видеть. -- Шмендрик уже выпил свою долю красного вина, а молоденькая девушка смотрела на него взглядом и более сладким, и более мелким, чем взгляд единорога. Волшебник грохнул своим стаканом о стол и сказал улыбающемуся Мэру: -- Это существо еще более редкое, чем вы можете себе представить. Это миф, воспоминание, блуждающий огонек. Заблудившийся дымок. Если помнил, если голодал... Его голос потерялся в дробном громе копыт и внезапных криках детей. Дюжина всадников, одетых в осеннее тряпье, галопом влетела на площадь, завывая и хохоча, расшвыривая население городка, как мраморные шарики. Они выстроились в линию и стали с лязгом прочесывать площадь, переворачивая и сбивая наземь все, что попадалось на пути, выкрикивая невнятную похвальбу и угрозы, никому в частности, впрочем, не адресованные. Один из всадников приподнялся в седле, натянул лук и сбил флюгер с церковного шпиля. Другой сдернул с головы Шмендрика шляпу, нацепил ее на себя и, ревя, умчался прочь. Некоторые перекидывали через седла вопивших детей, некоторые довольствовались бутербродами и мехами с вином. На их заросших рожах безумно сверкали глаза, а смех был как барабаны. Кругленький Мэр вокочил на ноги и теперь стоял, вглядываясь в происходящее. Встретившись взглядом с главарем налетчиков, он вскинул одну бровь. Тот щелкнул пальцами, и кони немедленно замерли, а оборванцы затихли, совсем как городская живность перед единорогом. Все бережно опустили детей на землю и вернули большую часть винных мехов. -- Джек Дзингли, если позволите, -- спокойно сказал Мэр. Главарь всадников спешился и медленно подошел к столу, за которым обедали советники и их гость. Это был огромный человек, почти семи футов росту; при каждом шаге он дребезжал и позвякивал множеством колец, колокольчиков и браслетов, пришитых к залатанной кожаной куртке. -- Вечер, Вашчесть, -- произнес он с хриплым смешком. -- Давай покончим с этим делом, -- сказал ему Мэр. -- Я не понимаю, почему вы не можете въехать сюда тихо и спокойно, как цивилизованные люди. -- Ну, парни же не хотят ничего дурного, Вашчесть, -- добродушно проворчал гигант. -- Они мариновались весь день в лесах, и им нужно немножко расслабиться, -- ну, что-то типа маленького катарсиса. Ладно, за дело, что ли? -- Со вздохом он снял с пояса сморщенный мешочек с монетами и поместил его в раскрытую ладонь Мэра. -- Вот вам, Вашчесть, -- произнес он. -- Здесь не так уж много, но больше мы никак не можем уделить. Мэр выцедил монеты на ладонь и, похрюкивая, пересчитал их, тыкая жирным пальцем. -- Действительно, не густо, -- сварливо вымолвил он. -- Добыча даже меньше, чем в прошлом месяце -- да и та была жиденькой. Ах вы, жалкая шайка флибустьеров... -- Трудные времена настали, -- угрюмо отозвался Джек Дзингли. -- Что мы, виноваты, если у путешественников сейчас не больше золота, чем у нас самих? Сами знаете, из репы крови не выжмешь... -- Я выжму, -- сказал Мэр. Он зверски осклабился и потряс кулаком перед лицом гиганта-разбойника. -- А если ты что-то от меня утаиваешь, -- прокричал он, -- если ты за мой счет выстилаешь перышками собственные карманы, я буду жать тебя, друг мой, я буду выжимать из тебя все, пока ты не станешь фаршем и шелухой, которую развеет ветер. Изыди и передай это своему оборванцу-капитану. Прочь, негодяи! Пока Джек Дзингли отворачивался, бормоча что-то себе под нос, Шмендрик неуверенно прочистил горло и произнес: -- Я бы забрал свою шляпу, если вы не возражаете. Гигант вылупился на него своими буйволиными глазками, начинавшими наливаться кровью, и ничего не ответил. -- Мою шляпу, -- уже тверже попросил Шмендрик. -- Один из ваших людей взял мою шляпу, и с его стороны было бы мудро вернуть ее. -- Мудро, а? -- наконец хрюкнул Джек Дзингли. -- А кто же ты такой, если знаешь, что такое мудрость? Вино все еще плескалось в глазах Шмендрика. -- Я -- Шмендрик-Волшебник, и меня плохо иметь своим врагом, -- объявил он. -- Я -- старше, чем выгляжу, и менее дружелюбен внутри, чем снаружи. Мою шляпу. Джек Дзингли рассматривал его еще несколько мгновений, а потом отступил к своему коню и уселся в седло. Он подъехал к ожидавшему Шмендрику и остановился от него на расстоянии, едва ли превышавшем толщину бороды. -- Н-ну, -- прогремел он, -- если ты волшебник, то сделай что-нибудь хитрое. Покрась мне нос зеленым, набей мне седельные сумки снегом, исчезни мне бороду. Покажи какое-нибудь волшебство -- или же собственные пятки. -- Он вытащил из-за пояса заржавленный кинжал и, злобно присвистывая, показал его волшебнику, придерживая пальцами за острие. -- Волшебник -- мой гость, -- предупредил Мэр, но Шмендрик торжественно произнес: -- Очень хорошо. Пусть же она тогда будет на твоей голове. Удостоверившись краем глаза, что молоденькая девушка наблюдает за ним, он указал пальцем на команду огородных пугал, что скалилась за спиной своего главаря, и произнес что-то в рифму. В то же мгновение его черная шляпа вырвалась из рук человека, державшего ее, и медленно поплыла по темневшему воздуху, молчаливая, словно сова. Двум женщинам стало дурно, а Мэр сел на свое место. Разбойники кричали детскими голосами. Вдоль всей городской площади проплыла шляпа волшебника -- до самой канавы, из которой пили лошади, а там нырнула и зачерпнула воды. Потом, почти невидимая в сгущавшихся тенях, она поплыла обратно, совершенно очевидно нацеливаясь прямиком на немытую голову Джека Дзингли. Тот закрылся руками, бормоча: -- Н-не, не, у-убери ее... -- И даже его собственные люди захихикали в предвкушении. Шмендрик торжествующе улыбнулся и щелкнул пальцами, чтобы ускорить продвижение шляпы. Но шляпа, приблизившись в своем полете к главарю разбойников, начала вдруг изгибаться по какой-то непонятной траектории -- сначала постепенно, потом все более резко забирая в сторону стола, за которым сидели Советники. Мэру хватило времени только на то, чтобы вскочить на ноги прежде, чем шляпа удобно уселась ему на голову. Шмендрик вовремя пригнулся, но парочку близсидевших Советников все-таки слегка обрызгало. В том реве смеха, который поднялся в своем добровольном разнообразии, Джек Дзингли нагнулся в седле и подхватил Шмендрика-Волшебника, который тем временем пытался скатертью насухо вытереть пускавшего пузыри Мэра. -- Я подозреваю, что тебя вызовут на бис, -- проревел гигант волшебнику в самое ухо. -- Тебе лучше всего поехать с нами. Он швырнул Шмендрика лицом вниз поперек седельной луки и галопом поскакал прочь, сопровождаемый своей потрепанной когортой. Их фырканье, хрюканье и рыгание еще долго висели над площадью после того, как звуки копыт затихли вдали. К Мэру уже бежали люди, спрашивая его, надо ли бросаться в погоню, чтобы спасти волшебника, но тот покачал мокрой головой и ответил: -- Я думаю, едва ли это необходимо. Если наш гость -- тот, за кого себя выдает, то он должен достаточно хорошо уметь заботиться о себе. Ну, а если нет -- что ж, самозванец, злоупотребивший нашим гостеприимством, не может требовать от нас помощи. Нет-нет, не беспокойтесь о нем. По его челюстям стекали ручейки, сливаясь на шее в речку, а на животе -- в целый поток, но он обратил свой кроткий взор в сторону пастбища, где во тьме светилась белая лошадь волшебника. Та бродила взад и вперед вдоль изгороди, не издавая ни звука. Мэр тихо произнес: -- Думаю, будет только прилично, если мы хорошенько позаботимся о скакуне нашего отбывшего друга, поскольку тот, очевидно, ценил его очень высоко. Он направил на пастбище двух человек с инструкциями связать лошадь и поместить ее в самое прочное стойло его собственной конюшни. Но не успели люди дойти до ворот пастбища, как белая лошадь прыгнула через изгородь и исчезла в ночи, будто упавшая звезда. Двое некоторое время стояли там, где остановились, не внимая приказам Мэра вернуться; и ни один из них так никогда и не признался (даже своему товарищу), почему смотрел вслед кобыле волшебника так долго. Но после этого происшествия время от времени они оба вдруг начинали смеяться от удивления посреди самых серьезных мероприятий; и поэтому их стали считать людьми несколько фривольного склада. V Все, что Шмендрик мог потом вспомнить об этой дикой скачке с разбойниками -- ветер, острый край седла и смех позвякивавшего гиганта. Он был слишком занят раздумьями о финале своего трюка со шляпой, чтобы замечать что-либо еще. Слишком много языка, предполагал он. Перекомпенсация. Но, подумав так, сразу же затряс головой, что в его положении сделать было довольно затруднительно. Магия знает, что хочет сделать, думал он, сотрясаясь, поскольку лошадь бросилась вброд через ручей. Это я никогда не знаю, что именно она знает. А если и знаю, то не тогда, когда нужно. Я бы написал ей письмо, если б знал, где она живет. Кусты и ветки деревьев, как грабли, скребли его по лицу, а совы ухали прямо в уши. Кони перешли на медленную рысь, потом пошли спокойно. Высокий дрожащий голос выкрикнул: -- Стой и скажи пароль! -- Ну вот, приехали, -- пробормотал Джек Дзингли. -- Ч-черт... Он сначала почесал голову -- его пальцы издали звук пилы, вгрызавшейся в дерево, а потом повысил голос и ответил: -- Жизнь так коротка и так весела в милом нашем лесу; мы друг другу завещаны и с победой повенчаны... -- Со свободой, -- поправил его тонкой голос. -- Со свободой обвенчаны. Ты что, не чувствуешь разницы в звуках? -- Благодарю. Со свободой обвенчаны. Мы друг другу... нет-нет, это я уже говорил. Жизнь так коротка и так... друг другу за... -- нет, не так. -- Джек Дзингли снова почесал голову и застонал: -- Со свободой обвенчаны... Ну помоги же мне, а? -- Коль один -- так за всех, за него все пойдем, -- любезно подсказал голос. -- Сам дальше сможешь вспомнить? -- Коль один -- так за всех, за него все пойдем -- сейчас, погоди! -- проорал гигант. -- Только вместе сильны мы, а порознь -- падем. -- Он пришпорил коня и двинулся вперед. Из темноты впереди провизжала стрела, вырвала клинышек его уха, царапнула лошадь человека, ехавшего следом, и упорхнула прочь, точно летучая мышь. Разбойники рассеялись по кустам от греха подальше, а Джек Дзингли завопил от ярости: -- Ты что, ослеп, будь ты проклят?! Я уже десять раз тебе пароль сказал! Ну, я сейчас доберусь до тебя... -- Мы сменили пароль, пока тебя не было, Джек, -- донесся голос часового. -- Этот было слишком тяжело запоминать. -- Ах вот как, пароль сменили? -- Джек Дзингли промакнул раненое ухо краешком плаща Шмендрика. -- А как бы я об этом узнал, ты, безмозглый отпрыск с требухой вместо печенки?! -- Не злись, Джек, -- примирительно отозвался часовой. -- Видишь ли, на самом деле даже неважно, знаешь ты новый пароль или нет, -- настолько он прост. Нужно просто кричать, как жираф. Капитан сам его придумал. -- Кричать, как жираф?.. -- Гигант так продолжительно и так грязно выругался, что даже лошади засуетились от смущения. -- Ты, сопляк, жираф вообще никаких звуков не издает. Капитан с таким же успехом мог бы заставить нас кричать, как рыбы или как бабочки. -- Я знаю. Зато так никто не забудет пароль -- и даже ты. Правда, Джек, наш Капитан умный? -- Нет пределов способностям этого человека, -- с восхищением вымолвил Джек Дзингли. -- Но послушай, что удержит лесного объездчика или кого-нибудь еще из людей короля от того, чтобы крикнуть, как жираф, когда ты его остановишь? -- Ага, -- хмыкнул часовой. -- Вот здесь-то и есть самая умность. Кричать-то надо три раза: два длинных крика и один короткий. Джек Дзингли лишь молча сидел в седле, потирая ухо. -- Два длинных и один короткий, -- наконец, вздохнул он. -- Ладно, это не глупее, чем когда у нас вовсе не было пароля, и мы стреляли в любого, кто отвечал на наш оклик. Два длинных и один короткий, хорошо. -- Он двинулся сквозь заросли, и его люди выстроились за ним цепочкой. Где-то впереди что-то бормотали какие-то голоса, угрюмые, как ограбленные пчелы. Когда процессия подтянулась поближе, Шмендрику показалось, что среди голосов он различает один женский. Затем он щекой ощутил тепло огня и поднял взгляд. Они остановились на небольшой полянке, где вокруг костра, переругиваясь и ворча, сидело человек десять-двенадцать. Пахло подгоревшими бобами. Веснушчатый рыжеволосый человек, одетый в несколько более роскошные лохмотья, чем остальные, вышел вперед поприветствовать их. -- Ну, Джек! -- крикнул он. -- Кого это ты привез нам -- товарища или пленника? -- Через плечо он окликнул кого-то сзади: -- Добавь побольше воды в суп, любимая, -- к нам тут приехали. -- Я и сам не знаю, чего это такое, -- громыхнул Джек Дзингли. Он начал было рассказывать историю про Мэра и шляпу, но едва дошел до их ревущего нисхождения на город, как был прерван какой-то худосочной колючкой в виде женщины, которая, протолкавшись сквозь кольцо мужчин, проверещала: -- Я не потерплю этого, Шалли! Суп и так не гуще пота! -- Ее лицо было бледным и костистым, глаза -- рыжими, а волосы -- цвета мертвой травы. -- А это что еще за долговязая деревенщина? -- спросила она, изучая Шмендрика, точно тот налип на ее подошвы, а она только что это обнаружила. -- Он не из города. Он мне не нравится. Переотрежь ему колготку. Она имела в виду то ли "отруби ему голову", то ли "перережь ему глотку", но произнесла все сразу, и ее слова проволоклись влажными водорослями по позвоночнику волшебника. Шмендрик соскользнул с коня Джека Дзингли и встал перед капитаном разбойников. -- Я -- Шмендрик-Волшебник, -- провозгласил он, обеими руками колыхая свой плащ, пока тот, слабо трепыхаясь, не стал внушительно вздыматься. -- А ты -- действительно знаменитый Капитан Шалли из зеленого леса, смелейший из смелых и свободнейший из свободных? Несколько разбойников фыркнули, а женщина застонала: -- Я так и знала, -- объявила она. -- Шалли, распотроши его от жабр до желудка, а не то он достанет тебя так же, как тот, что был в последний раз. Но Капитан гордо поклонился, показав водоворотик начинавшейся на макушке лысины, и ответил: -- Да, это я. Те, кто охотятся за мной, найдут меня врагом опасным, а кто пришел ко мне как друг -- тем другом буду я прекрасным. Как вы оказались здесь, сэр? -- На собственном брюхе, -- ответил Шмендрик, -- и не по собственной воле, но, однако, вполне мирно. Хотя твоя возлюбленная и сомневается в этом, -- прибавил он, кивая в сторону тощей женщины. Та сплюнула в ответ. Капитан Шалли ухмыльнулся и осторожно обнял женщину за острые плечи. -- А-а, это Молли Грю всегда так, -- объяснил он. -- Она бережет меня лучше, чем я сам это делаю. Я щедр и легок -- до расточительности, быть может. Открытая рука для всех беглецов от тирании -- вот мой девиз. Совершенно естественно, что Молли стала подозрительной, угрюмой, даже чуть-чуть деспотичной, начала мучиться, состарилась прежде времени. Яркому шарику на другом конце веревочки нужен узелок -- а, Молли? Но у нее доброе сердце, доброе сердце... -- Женщина сбросила его руку с плеч и отошла, но Капитан и головой не повел. -- Добро пожаловать сюда, сэр колдун, -- сказал он Шмендрику. -- Присаживайтесь к огню и расскажите нам свою историю. Как говорят обо мне в вашей стране? Что слышали вы об удалом Капитане Шалли и его ватаге свободных людей? Отведайте тако. Шмендрик принял предложенное место у огня, изящно отклонил остывший кусок и ответил: -- Слышал я, что ты -- друг беззащитных и враг могущественных, что ты со своими добрыми приятелями ведешь веселую жизнь в лесу, грабя богатых и отдавая все бедным. Знаю я и про то, как вы с Джеком Дзингли проломили дубинами друг другу макушки и через это стали кровными братьями; и как ты спас свою Молли Грю от женитьбы на богатом старике, которого для нее выбрал ее отец... -- На самом же деле, Шмендрик, конечно, никогда и ничего не слыхал о Капитане Шалли до этого самого вечера, но обладал хорошей подготовкой в области англосаксонского фольклора и знал такой тип людей. -- И, разумеется, -- ляпнул он наугад, -- был еще некий злой король... -- Хаггард, будь он гнил и проклят! -- вскричал Шалли. -- Увы, здесь нет ни одного, кому бы старый Король Хаггард не причинил зла: не согнал бы с земли, принадлежавшей по праву, не лишил бы чинов и ренты, не отобрал бы наследства. Они живут только ради мести -- заметь это, колдун, -- и настанет день, когда Хаггард заплатит по такому счету... Два десятка оборванных теней прошипели что-то в знак согласия, но хохот Молли Грю градом обрушился на них, грохоча и язвя. -- Может статься, он и заплатит, -- издевалась она, -- да только уж не таким трусам и болтунам. С каждым днем его замок гниет и шатается все сильнее, а его слуги слишком одряхлели, чтобы носить броню, но он будет править вечно, что бы там Капитан Шалли не осмелился сделать. Шмендрик вскинул бровь, а лицо Шалли стало цвета спелой редиски. -- Вы должны понимать, -- невнятно промычал он, -- у Короля Хаггарда есть его Бык... -- Ах, Красный Бык, Красный Бык! -- насмешливо закричала Молли. -- Вот что я тебе скажу, Шалли: за все эти годы, проведенные с тобой в лесу, я начала думать, что Бык -- это всего лишь домашняя кличка, которую ты дал собственной трусости. Если я еще раз услышу эту басню, я пойду и прикончу Хаггарда сама, и буду считать тебя за... -- Довольно! -- взревел Шалли. -- Не перед посторонними! -- Он схватился за меч, а Молли раскрыла ему объятия, все так же хохоча. Вокруг костра грязные ручищи покручивали рукоятки кинжалов, а луки, казалось, уже начали натягиваться сами собой, но тут заговорил Шмендрик, стараясь спасти шедшее ко дну тщеславие Шалли. Он терпеть не мог семейных сцен. -- В моей стране о тебе поют балладу, -- начал он. -- Вот только я забыл слова. Капитан Шалли стремительно развернулся к нему, точно кот, атакующий собственный хвост. -- Которую? -- потребовал он. -- Я не знаю, -- опешил Шмендрик. -- А их что -- больше, чем одна? -- О да, да! -- вскричал Шалли, сияя и вырастая на глазах, как будто был беременей своей гордостью. -- Вилли Джентль! Вилли Джентль!.. Да где его носит? Юноша с прямыми волосами, лютней и прыщами неуклюже поднялся от костра. -- Спой джентльмену про один из моих подвигов, -- приказал ему Капитан Шалли. -- Спой про то, как ты присоединился к моей ватаге. Я не слыхал эту балладу с прошлого вторника. Менестрель вздохнул, взял аккорд и запел шатким фальцетом: Домой возвращался раз наш Капитан С охоты в лесах Короля. Вдруг видит: стоит молодой человек -- Грустней не носила земля. "Что нового, милый, скажи-ка ты мне, Тревожит тебя что за дело? Утратил прекрасную ль даму свою? Иль чесотка тебя одолела? " "Чесотка неведома мне, дуралей, Но с поникшей хожу головою, Ибо три моих брата красотку мою Разлучили коварно со мною. " "Я -- Капитан из зеленых лесов, Нет друзей моих лучше и краше. Если я твою даму спасу для тебя, То какую мне службу окажешь? " "Вот только попробуй кого-то спасать -- С целой рожей уйдешь ты едва ли. Но на шее носила она изумруд -- И его тоже братья отняли. " И пришел к трем ворам храбрый наш Капитан, И заставил он меч свой запеть: "Даму можете взять, но отдайте мне то, Что в короне могло б заблестеть. " -- Вот начинается самая лучшая часть, -- прошептал Шалли на ухо Шмендрику. Он нетерпеливо подпрыгивал на цыпочках, обхватив при этом себя руками. Но слетели плащи, обнажились мечи, Все забылось, покой -- и подавно. "Ну, не будь я собой, -- тут вскричал Капитан, -- Не видатъ вам ни дамы, ни камня! " И гонял он их вверх, и гонял он их вниз, И гонял взад-вперед как баранов... -- Как баранов... -- выдохнул Шалли. Он раскачивался, мычал и правой рукой парировал удары трех мечей на протяжении оставшихся семнадцати куплетов, в восторге не замечая ни насмешек Молли, ни возраставшего беспокойства своих людей. Наконец, баллада закончилась, и Шмендрик громко и честно зааплодировал, хваля Вилли Джентля за технику игры правой рукой. -- Я называю ее "щипком Аллана Э-Дейла", -- ответил менестрель. Он бы продолжил свои объяснения и дальше, но его прервал Шалли: -- Хорошо, Вилли, ты хороший мальчик, теперь сыграй остальные. -- И он широко улыбнулся тому выражению на лице Шмендрика, которое тот хотел бы считать приятным изумлением. -- Я сказал, что обо мне есть несколько песен. Если быть точным, то тридцать одна, хотя в настоящее время ни одной из них нет в коллекции собирателя Чайльда... -- Его глаза внезапно расширились, и он схватил волшебника за плечо. -- А вы сами случайно не мистером Чайльдом будете? Он часто ходит собирать баллады, переодевшись простолюдином, так я слышал... Шмендрик покачал головой: -- Нет. Мне очень жаль, но нет. Капитан вздохнул и отпустил его плечо. -- Не имеет значения, -- пробормотал он. -- Всегда надеешься, конечно, и даже теперь -- чтобы тебя коллекционировали, удостоверяли, аннотировали, имели твои различные версии и варианты, даже чтобы ставили под сомнение твою подлинность... Ну ладно, ничего. Пой остальные песни, Вилли, друг мой. Когда-нибудь это тебе пригодится -- при записи в полевых условиях... Разбойники заворчали и зашаркали ногами, отшвыривал камешки. Хриплый голос рявкнул из дальних безопасных теней: -- Не-а, Вилли, спой нам настояшую песню. Спой про Робин Гуда. -- Кто это сказал? -- Меч Шалли, свободно болтавшийся в ножнах, клацнул от резкого разворота. Лицо Капитана внезапно показалось бледным и усталым, как облизанное лимонное драже. -- Я, -- ответила Молли Грю, хотя это было неправдой. -- Людям наскучили баллады о твоей храбрости, милый Капитан. Даже несмотря на то, что ты сочинил их сам. Шалли сморщился и украдкой бросил взгляд на Шмендрика. -- Но они ведь все равно могут считаться народными песнями, а, мистер Чайльд? -- тихо и встревоженно спросил он. -- В конце концов... -- Я не мистер Чайльд, -- сказал Шмендрик. -- Я действительно не мистер Чайльд. -- Я имею в виду, что нельзя оставлять эпических событий на произвол народу. Народ все перепутает. Пожилой бандит в изодранном наряде из бархата пробрался вперед: -- Капитан, если у нас должны быть народные песни -- а я полагаю, что они должны у нас быть, -- то мы считаем, что они должны быть правдивыми песнями о настоящих разбойниках, а не об этой лживой жизни, что мы тут ведем. Не обижайтесь, Капитан, но мы действительно не очень веселы, тогда как везде говорится... -- Я весел двадцать четыре часа в сутки, Дик Бредни, -- холодно отчеканил Шалли. -- И это -- факт. -- А кроме этого мы вовсе не грабим богатых и не отдаем все бедным, -- поспешил дальше Дик Бредни. -- Мы грабим бедных, потому что они не могут дать нам сдачи -- ну, большинство не может, -- а богатые сами берут у нас, потому что могут изничтожить нас всех за день. Мы же не грабим жирного жадного Мэра на открытой дороге -- зато мы платит ему каждый месяц дань, чтобы он оставил нас в покое. Мы никогда не увозим гордых епископов и не держим их пленниками в лесах, не кормим их там и не развлекаем, потому что у Молли нет приличных тарелок, а кроме этого мы -- не очень вдохновляющая компания для епископа. Когда же мы переодеваемся и едем на ярмарку, то никогда не побеждаем там ни в стрельбе из лука, ни в фехтовании. Скажут от силы пару комплиментов по поводу наших костюмов -- и все. -- Я как-то раз послала на состязание коврик с вышивкой, -- вспомнила Молли. -- Он оказался четвертым. Нет, пятым. Рыцарь в дозоре -- в том году все вышивали дозоры. -- Она вдруг начала тереть глаза ороговевшими костяшками пальцев. -- Будь ты проклят, Шалли. -- Что-что? -- вскричал тот, теряя терпение. -- Это я, что ли, виноват, что ты бросила вышивать? Как только ты заполучила себе мужчину, ты забыла все свои былые достоинства: ты больше не шьешь, не поешь, сколько лет ты уже не раскрашиваешь рукописей... А что стало с той виолой-да-гамбой, которую я тебе достал? -- Он обернулся к Шмендрику. -- Она вся ушла в ботву, а ведь мы с таким же успехом могли с ней пожениться. -- Волшебник как-то отвлеченно кивнул и отвернулся. -- Что же касается исправления зла, борьбы за гражданские свободы и прочего, -- сказал Дик Бредни, -- то это было бы не так уж плохо -- в том смысле, что я сам далеко не крестоносец, не тот тип просто, некоторые -- таковы, а некоторые -- нет, -- но нам же приходится петь песни про то, что мы одеты в ярко-зеленое и помогаем угнетенным. А мы же этого не делаем, Шалли, -- мы сдаем их за вознаграждение, и такие песни петь нам просто неловко -- вот и все, и в этом вся правда. Капитан Шалли скрестил на груди руки, не обращая внимания на рык одобрения из толпы разбойников: -- Пой песни, Вилли. -- Не буду. -- Менестрель не поднял бы и пальца, чтобы коснуться лютни. -- К тому же, вы никогда не сражались ни с какими моими братьями ни за какой камень, Шалли. Вы написали им письмо, которое к тому же еще и не подписали... Шалли отвел назад руки, и среди людей замигали лезвия, точно кто-то дунул на кучку угольев. В этот момент Шмендрик снова шагнул вперед, настойчиво улыбаясь: -- Если мне будет позволено предложить альтернативу, -- промолвил он, -- то почему бы вам не дать своему гостю заработать себе на ночлег, немного поразвлекая вас? Я не умею ни петь, ни играть, но у меня тоже есть свои достоинства, подобных коим вам, быть может, видеть никогда не доводилось. Джек Дзингли немедленно закивал головой: -- Да, Шалли, он ведь волшебник! Редкое развлечение для парней. Молли Грю проворчала какое-то свирепое обобщение по поводу всех бродячих колдунов как класса, но мужчины тотчас завопили от восторга, подбрасывая друг друга в воздух. Единственное недовольство было выказано самим Капитаном Шалли, который печально запротестовал: -- Да, но песни... Мистер Чайльд должен послушать песни. -- Я и послушаю, -- уверил его Шмендрик. -- Попозже. В ответ на это лицо Шалли прояснилось, и он начал кричать на своих людей, чтобы те давали дорогу и уступали места. Те укладывались и рассаживались на корточках в тени уже с улыбками наготове, смотря во все глаза на то, как Шмендрик пускается во всякий вздор, которым потешал деревенских жителей в Полночном Карнавале. Это была жалкая магия, но он считал ее достаточно развлекательной для такой компании, как ватага Шалли. Однако, крест на них он поставил слишком быстро. Они аплодировали его кольцам и шарфам, его ушам, полным золотых рыбок и карточных тузов, -- с должной вежливостью, но безо всякого ощущения чуда. Не предлагая им никакого подлинного волшебства, он никакого волшебства и не получал взамен. И даже когда чары подводили его -- например, когда он, пообещав выбить из грязи князя -- чтоб они могли его ограбить, -- извлек на свет пригоршню княженики, -- даже тогда ему хлопали так же щедро и беспристрастно, как если бы фокус удался. Они были идеальной аудиторией. Шалли нетерпеливо улыбался, а Джек Дзингли дремал, но больше всего волшебника поразило разочарование в беспокойных глазах Молли Грю. Собственный внезапный гнев развеселил его. Он уронил семь вращавшихся шаров, которые разгорались все ярче и ярче, чем дольше он ими жонглировал (в хорошие вечера он мог заставить их вспыхнуть), выпустил все свое ненавистное умение и закрыл глаза. -- Делай, как пожелаешь, -- прошеп