чного незыблемого величия. Это был наш патрон, кормилец и экзекутор, единственно реальный нормальный мир, а удаленное понятие "Зощенко", как ни крути, было крохотным гнойничком. Понадобилось немало лет, чтобы увидеть, будто воочию, одинокую фигурку, в грустном спокойствии сидящую на петербургском бульваре. Спокойствие поношенного опрятного костюма, спокойствие левой ноги, странным образом закрученной вокруг спокойной же правой, спокойствие руки, несущей ко рту спокойную папиросу, спокойствие взгляда, провожающего спины суетливо-неузнающих друзей. Антибанщик, антишарик, антижданов, их ненавистный открыватель, узнаватель с его единственным оборонным оружием - Готовностью. Понадобилось немало лет, чтобы понять достаточную силу этого оружия. Тогда мы признали истинным именно этот мир, мир маленьких спокойных одиночек, мир поэтов, а тот, огромный и налитой, как волдырь, признали миром неистинным, недолговечным и уже смердящим. Однако уверен ли ты, что и к тебе уже приило Спокойствие, что и тебя уже осенила Готовность? Ты находить такие уничтожающие метафоры для телевизионного свинохорька, но уверен ли ты в том, что тебе не хочется сейчас включить звук, отбросить все свои тревожные мыслишки и погрузиться в усыпляющую мешанину идеологической речи, испытать комфорт лояльности, блаженство конформизма? - Ну, знаешь ли, размышлять вслух на такие темы под сводами УПВДОСИВАДО и ЧИС - это уж слишком! Малькольмов повернул голову - в глубине холла в таком же мягком большом кресле сидел его старый друг, знаменитый хирург Зильберанцев. Он попыхивал сигарой и смеялся. - Зильбер! Ты что здесь делаешь? - Здорово, Малькольм, дубина стоеросовая! Я пришел сюда гораздо раньше и выключил звук. Захотелось посидеть в тишине. Сидел, смотрел на этого деятеля, и вдруг вошел ты. Это было фантастично! - Что ж тут фантастического? - То, что я думал о тебе, Малькольм. О тебе и о нем. - Зильберанцев показал сигарой на экран, где свинохорек в этот момент водил указкой по карте Синайского полуострова. Малькольмов и Зильберанцев были ровесниками, учились на одном курсе и играли в одной баскетбольной команде. Очень долго их жизни шли рядом: и любовные приключения, и пьянки, и стремительный прогресс в медицине, кандидатские защиты, стипендии ЮНЕСКО, заграничные командировки... - они раньше не могли бы и подумать, что когда-нибудь разойдутся по разным дорожкам. Оба считались гениями и зависти друг к другу не испытывали. Больше того, они понимали друг друга. Зильберанцев был, пожалуй, единственным, кто понимал иные, так называемые "завиральные", идеи Малькольмова и относился к ним серьезно. Однако в последние года их дорожки стали расходиться. Так, мелочь за мелочью, ерунда за ерундой: один пошел в штат УПВДОСИВАДО и ЧИС, а другой в штат идти не захотел, остался консультантом; один подписал письмо в защиту Синявского и Даниэля, а другой в этот день как раз уехал куда-то; один, стало быть, по международным конференциям теперь скачет, рассказывает о достижениях советской науки, другой дежурствами на "скорой помощи" подрабатывает себе на коньячок... Да вот еще и недавно получилась ерунда: на заседании научного общества начали высмеивать малькольмовскую Лимфу-Д как идеалистическую-метафизическую-сюрреалистическую субстанцию, а Зильберанцев промолчал, хотя потом, после заседания и ободрил друга демонстративным хлопком по плечу. - Да-да, я о тебе думал и о нем, и вдруг ты входишь и начинаешь вслух философствовать, и как раз на эту же тему, - сказал Зильберанцев. - На эту же тему? Ты думал на эту же тему? - удивился Малькольмов. - На эту же тему, только иначе. Я думал о Лимфр-Д. Во всех она течет: и в тебе, и во мне, и в этом генерале - но в какой концентрации? - Значит, ты и о себе подумал? - не удержался Малькольмов. - Да, и о себе. Я есть я. Ты есть ты. Генерал есть генерал. У нас не одинаковый нравственный уровень, не одинаковый нравственный потенциал. Быть может, этот твой метафизический бульон и определяет нравственный потенциал? --- У Малькольмова перехватило дыхание. Зильберанцев же сидел и спокойно попыхивал упмановской сигарой. - Ты это серьезно? - тихо спросил Малькольмов. - Еще бы не серьезно. - И ты знаешь?.. - Знаю, что у тебя уже есть целая ампула, кубиков пятьсот, не меньше. - И ты знаешь, кто был донором? - Знаю. Ты сам. - Откуда ты все это знаешь? Зильберанцев встал и включил звук. "Арабские народы твердо знают, кто их истинный друг... народы мира поставят надежный заслон на пути... весь советский народ приветствует и одобряет миролюбивую политику..." Загремел марш, в зал внесли знамена, молодые комсомольцы в белых портупеях подняли вверх обнаженные клинки. Под завесой этого шума Зильберанцев сказал на ухо Малькольмову: - В первый отдел поступила анонимная докладная, и меня вызывали на консультацию. Я сказал им, что все это ерунда, а ты хоть и хороший врач, но неисправимый фантазер. Теперь пошли отсюда. Поговорим о дальнейшем на улице. Выход на улицу оказался совсем близко. Зильберанцев просто открыл какую-то дверь, и они оказались на пустынном ночном тротуаре, под шелестящими липами, в спящем, уютном, готовом для дружеских откровений городе. - Ты представляешь, какие откроются перспективы, если пустить твое открытие в ход! - горячо, как в юности, заговорил Зильберанцев. - Знаю, ты ответишь, что это твоя собственность и ты не хочешь делиться этим со всеми этими свиньями. Знаю, ты собрал эту ампулу за пятнадцать лет, донорствуя в самые сокровенные минуты. Ведь я помню, Малькольм, все наши разговоры и даже пьяный треп, у меня так устроена башка, не думай, что я стукач. Однако этот малый запас Лимфы-Д уже открывает поле для колоссального эксперимента, если подключить к нему государство, а это я беру на себя. Мы с тобой прославимся на весь мир, ты Моцарт, я Сальери, но я тебя не отравлю, потому что люблю тебя, потому что без тебя я нуль. Но ты, крокодил Генаша, тоже будешь без меня нулем, потому что один не справишься, потому что, ;"рости меня, но ты алкаш, ты можешь сорваться. Тебе до сих i;op не дает покоя призрак того офицерикасадиста, о котором т',, мне как-то рассказывал, когда мы купили у ночного сторожа в Пятигорске железную койку и спали на ней возле горкома КПСС. Ты в каждом старике гардеробщике видишь это мурло. У тебя дети разбросаны по всему миру, то ли в Африке, то ли в Париже, ты неустойчивый тип. Ты малый с левой резьбой. Да что там слава, старик, на хер она нам сдалась! Ведь в конце-то концов мы должны с тобой оправдать свою жизнь, а твоя Лимфа-Д это струящаяся душа, что ли, нечто в этом роде... А вдруг мы сможем на этой базе найти универсальное лекарство от всех бед человечества? Подумай сам, какие перспективы - поднять нравственный уровень до оптимальной шкалы! Проверять у каждого человека уровень Лимфы-Д, как уровень гемоглобина! Создать нацию с высоким и надежным уровнем нравственности - значит, сделать ее непобедимой! Выйти потом к человечеству, и не с ракетами, не с самым передовым учением, а с Лимфой-Д! Новая эра! Быть может, у нас ничего не получится, быть может, все это вздор, но мы должны попробовать, мы с тобой! Я знаю, что тебя тормозит, что тебя сосет, но ты вглядись повнимательнее в нынешнее мурло, в того, кто нам сегодня читал речь с экрана. Он совсем не похож на твое назойливое воспоминание, и глаза этого солидного, уравновешенного бюрократа вовсе не напоминают горячие бусинки садиста, о которых ты мне талдычил, когда мы спьяну залетели в Челябинск вместо Сочи. Кого ты ищешь? Подумай, ты хоть и не отомщен за твои детские унижения, но ты активный и важный член общества, а будешь всемирным гением, а он? Какой-нибудь жалкий пенсионер, способный лишь писать письма о засилии жидов в редакции "Недели". Подумай, как нелепа будет ваша встреча! Видел ты стариков в пригородных парках, с транзисторами, в плащах... К черту эту чепуху! Скажи, ты согласен начать? - Нет, - твердо сказал Малькольмов. - Я не согласен. Чепцов стариком себя вовсе не считал да он и не был еще стариком, а пенсионный его стаж сложился из льгот: где год за два, а где и за три. В непростых условиях зарабатывал Чепцов свою пенсию, нынешние ничтожные сто семьдесят, награду за верность делу Ленина-Сталина. Вот вы считаете, мадам, эти купюрки и даже не взглянете через окошечко, а ведь если бросить взгляд в далеко не бесцельно прожитые годы, можно такое увидеть, что у вас, мадам, маникюр с ноготков сползет от острых чувств, не сможете так небрежно отщелкивать семнадцать розовых. Считайте, считайте, мадамочка... Десятка за молодые тридцатью годы. В парусиновых штиблетах пришли мы в органы по комсомольскому призыву и сразу попали на самый горячий участок. Еще десяточку, мадам, за ту горячку. Тройки тогда работали почти круглосуточно, а исполнители и вовсе не спали. В шахматы играли, читали художественную литературу, танцевали друг с другом в комендантской, лишь бы не спать. Потом, конечно, привыкли и спали великолепным молодым сном без всяких сновидений, и это, конечно, благодаря высокому уровню идейно-воспитательной работы. Когда понимаешь, что имеешь дело не с людьми, а уничтожаешь бешеную собаку, можно спать без сновидений. И все-таки, мадам, вытягивайте-ка еще десяточку из вашего сраного миролюбивого бюджета за ту раннюю бессонницу. Война, заградбатальоны, СМЕРШ, литовские леса, стыдиться нечего... Считайте, считайте, мадам, а ваши нервы тревожить мы не будем. Вот вы сидите спокойно в своей сберкассе, как тихий скромный труженик социализма, и даже с маникюром, а ведь могли бы стать лоханкой в американском борделе, каковыми покрылась бы вся наша священная земля, если бы не корейский удар Пятидесятого года! Сука, седая проститутка, Смирнов Сергей Сергеевич, - "никто не забыт, ничто, видите ли, не забыто"! Предателей, власовцов, жидовских выкормышей вытаскиваешь, а о подлинных героях родины стыдливый молчок! Суки вы все. кукурузные черви! Бубнят, видите ли, в тряпочку о "досадных ошибках" великого человека, стесняются, видите ли, своего прошлого, кокетничают в заграничных галстучках, с президентами обжимаются... мир на земле... разрядка... сосу... сосу... Сосите мой шершавый! Сохранили бы верность заветам, никакого "сосу" сейчас не надо было бы народам мира! К 1962 году планировалось крушение капитализма в мировом масштабе! "На смертный бой за вечный мир"...- т.\к пели миллионным громом! Иосиф Виссарионович ежемесячно принимал своего талантливого друга и сам неоднократно летал в Пекин в обстановке полной секретности. Теперь даже и секретности-то не создашь, все просачивается, фотографироваться любят, гады! Все продано растленным кукурузником и нынешними последышами! Развернешь газету- одни "переговоры на взаимоприемлемой основе"! Позор, несмываемый позор! Сто семьдесят рубчиков - вот награда! Если бы хотя бы триста бы, хоть двести пятьдесят! Хотя бы полпайка, путевку бы хоть в Форос, хотя бы к поликлинике своей прикрепили, как Лыгера этого ничтожного! Предатели рабочего дела, ревизионисты... ну ничего! Последнее любимое словечко своих внутренних монологов, угрожающее "ну-ничего", Чепцов произнес вслух, выходя из сберкассы. Так страстно произнес и сокровенно, что даже двое прохожих обернулись, два молодых парня, жмущих по тротуару в своем деятельном и наглом наплевизме. Они даже остановили на мрачной фигуре свое нахальное прозрачное лупоглазие, но тут же и забыли, прошагали мимо, завихряясь под ветром длинными вражескими патлами. Чепцов двинул свою громоздкую фигуру в направлении лесопарка. Черный его плащ опускался ниже колен, а велюровая шляпа крепко была надвинута на уши. Мраком и бедою попахивала эта фигура, но из нее неслась милая музыка Хачатуряна к спектаклю "Арлезианская вдова" - это работал в кармане транзистор на волне "Маяка". Чепцов двигался медленно, размеренно, но никто, однако, не признал бы в нем старика. Он иногда чувствовал короткие дуновения старости, но за ними следовали мощные приливы мужской злобы, и он тогда эти дуновения быстро забывал. Он мог бы ходить гораздо быстрее и мощнее, если бы у него было дело по душе. Злобно отталкивая приближающуюся старость. Чепцов все же ходил медленно, размеренно, как бы маскируясь слегка под старика. Неосознанно он иногда примеривал маску старика, так - на всякий случай, в каком-то глубоком тайничке души старость иногда казалась ему последней защитой, последним оправданием. Так он и гулял ежедневно по Тимирязевскому лесопарку, сбивая с толку иных прохожих: сзади вроде старик, спереди - могучий мужлан. - Вот уж не предполагала, товарищ, что вы поклонник легкой инструментальной музыки, - сказала ему с комсомольским задорцем знакомая старуха, тоже завсегдатай озонового оазиса. У старухи этой было еще вполне гладкое лицо с полными губами и грудь вполне женских очертаний, но раздутые "слоновьи" ноги. Чепцов, по обыкновению, что-то буркнул неразборчивое и продвинулся вперед. Заигрывания старухи дико раздражали его. Да неужели дряхлая профсоюзная блядь видит в нем ровню для пары? Парк Тимирязевской сельскохозяйственной академии, помимо научной и пейзажной ценности, интересен еще тем, что здесь женихаются пенсионеры. Где-то здесь, в экспериментальных посадках, свил себе гнездо амур для сверхпожилого населения. Вдовец или вдовица могут найти здесь себе пару на основе общности культурных интересов, или для коммунальных улучшений, или просто по сердечному влечению. Был здесь даже круг, где раз в неделю появлялся восьмидесятилетний буденновец с гармошкой. Старухи попроще парочками танцевали, как бы показывая себя прихлопывающим в ладоши старикам. Интеллигентные пенсионеры в аллеях Тимирязевского лесопарка обменивались книгами, абонементными книжечками на концерты и тоже сближались. Эта идиллия и постыдная игривость тимирязевских стариков бесили Чепцова, да к тому же иные развалины времен первой пятилетки бросали иной раз и в его сторону лукавые взглядики. Давно Чепцов прекратил бы эти прогулки, но многолетняя никотиновая вздрючка, да и нынешние дежурства в дыму и вони, да и домашние нелегкие запахи - все это делало свое дело: организм просил кислородику. Иногда Чепцов позволял себе шутки - пугал стариков. Подойдет к какой-нибудь группе доминошников и станет сзади. Просто стоит за спинами хихикающих, кряхтящих, хрустящих стариков и тяжелые свои ладони держит на крестце. Тогда обязательно под его взглядом какой-нибудь доминошник съеживался, оборачивался, испуганно вздрагивал, подталкивал локтями соседей. Узнавали! Понимали! Старое-то поколение отлично помнило такие взгляды и понимало их смысл. Узнанный Чепцов еще несколько минут стоял возле домино, предполагая, на какую статью какой старик тянет, а потом так же молча отходил и, довольный, двигался к прудам, где обычно испытывал еще одно сильное ощущение. Там, возле прудов, открывалась далекая аллея с шумящими верхами, в конце которой поблескивал выпуклыми стеклами маленький, но исторически весьма ценный для народа дворец. Глядя сквозь ровную высокую аллею на дворец. Чепцов испытывал сильное чувство ненависти. Чувство это, можно сказать, было безадресным. Не дворец же, в самом деле, ненавидел он! Дворец давно уже стал ведь народным достоянием, цитаделью передовой науки. Не аллею же, в самом деле, ненавидел Чепцов. По аллее ведь гуляло подрастающее поколение, в полном смысле смена! Да, конечно, не дворец и не аллею ненавидел Чепцов. Он, вероятно, ненавидел именно дворец в конце аллеи. Именно завершение аллеи дворцом вызывало в нем острейшее мужественное чувство ненависти. Слегка еще подрагивая щеками от ненависти, он уходил в темный и сырой угол парка, вынимал из кармана два грецких ореха и постукивал ими друг о дружку. На стук с елки прямо в руки спускался маленький зверек, белочка-свиристелочка. Он кормил грызуна лакомыми вещами, чесал ему хрупкий бочок и даже иногда прикасался губами к забавным кисточкам на его ушах. Потом он двигался вдоль литой чугунной решетки и здесь иногда думал о своей душе. Конечно, он знал, что никаких душ в природе нет, но его собственная представлялась ему большим темным и сухим мешком с многочисленными карманами, ямками, перемычками. Чаще, однако, он не думал о своей душе, а после кормления белки выходил на улицу и садился в трамвай для прямого следования к дому. Так и сегодня... ...Еще от лифта он услышал стук пишущей машинки в глубине своей квартиры. Нина дома и вновь загружена халтуркой, как она стыдливо называет перепечатку диссертаций разных жидочков-карьеристов. Ну ничего, еще год или два придется девочке помучиться... Сама виновата- слишком большие запросы! Вчера купила за сорок рублей французские духи. Половина ставки! Четверть вознаграждения за многолетнюю верную службу! А пузырек- аптечный, и еще не доливают сучата, вшивые французы, или наши девчата в магазине малость отливают. Конечно, запах - сводящий с ума! Он открыл дверь своим ключом и, как всегда, замер, не переступая порога, в ожидании крика Полины Игнатьевны. Казалось, можно было бы уже привыкнуть за столько лет, но он не мог привыкнуть и всякий раз ждал этого крика с некоторым холодком в спине. - Ля гер! Ля гер! Папашка! Папашка! Папашка-францозиш! Птичий, бессмысленно-издевательский жестяной крик, а потом начало рыдания, обрыв... и молчание. Тогда он вошел и не заглянул за ширму, а только сказал в ту сторону: - Да-да. Погоди. Сейчас. Прошел на кухню, вынул из черного портфеля пакеты молока, кефир, булки и оттуда с кухни увидел в глубине квартиры худую спину Нины, ее светлую гривку и плечи, подрагивающие от быстрой машинописи. - Папа, ты? - крикнула Нина, не оборачиваясь. - А я думала, ты сегодня... По обыкновению, она не закончила фразы и ушла в свою трескотню. Ясно, она думала, что он в институте дежурит, а он с Филиппычем обмахнулся и заступает ночь, в баре. - Пап, будь человеком! - жалобно попросила она. - Чаю тебе, что ли? - Покрепче! Он поставил чайник на газ, переобулся в мягкие шлепанцы, снял китель, повесил его в стенной шкаф, секунду подержал в руках потертый уже вельвет Нининых джинсов (ради этой американской тряпки неделю стучала по клавишам!), мимолетно понюхал джинсы в промежности (сорок рублей, духи, враг, весна), закрыл шкаф, пошел к Полине Игнатьевне, извлек из-под нее судно, мельком оглядел его содержимое (сегодня стул хороший, без слизи и крови), отнес судно в туалет, опорожнил его и промыл соответствующим хлорным раствором, затем водворил судно обратно под Полину Игнатьевну и влажным полотенцем протер ей лицо. Полина Игнатьевна сегодня ему понравилась, глаза у нее сегодня были голубые. Когда она сердится, глаза становятся зелеными, а когда ей не хочется жить, глаза белеют. Сегодня голубые, значит, ей нравится нынешний вечер, мирный треск дочкиной машинки, шарканье мужниных шлепанцев. Она любит, когда все дома, и, может быть, в такие часы забывает о том, что с ней случилось. В самом деле, пора бы уже забыть - двадцать лет прошло, Полина Игнатьевна! Чепцов прошел на кухню и стал заваривать чай. Вам правду тогда сказали, Полина Игнатьевна, а вы уж сразу так близко к сердцу, так уж брякнулись сразу... папашка францозиш! По тогдашним временам, может, и был смысл в вашем коллапсе, а по нынешним-то, эх... знали бы вы, Полина Игнатьевна... Нынче плюнь на улице Горького, во француза попадешь, а эти-то, из-за которых весь сыр-бор, беспрепятственно выезжают в Палестину для укрепления враждебного государства, что еще запишется тем, которые за это отвечают, ну-ни-чего! Он налил для Нины чаю в огромную фаянсовую чашку с петухами (чаша сия была для девочки символом дома и отцовского благоволения в часы вечернего спокойствия), положил несколько ломтиков лимона, взял из буфета горсть "мишек", отлил даже в баночку меду и все это понес. Из-за плеча Нины он прочел фразу, которую она сейчас выстукивала - "боритесь против нарушения гражданских прав и за освобождение", - поставил чашку и вазочку перед Ниной, а конфеты положил сбоку горкой. Чуть заглотнул излишек воздуха: - Пей,дочь! Хоть бы раз себе позволить - положить руки на ее плечики и слегка сжать. Когда стоишь сзади и смотришь сверху, видишь, что в ее маленьких торчащих грудках есть что-то козье. Козочка. Когда-то она увлекалась пантомимой и репетировала дома в лиловом трико под омерзительную антинародную музыку. Выламывалась, выламывалась возле зеркала и вдруг поймала его взгляд. Он тоже хорош - так неосторожно посмотрел! Она вздрогнула, сразу поняла, что это взгляд не отца, а мужика; самого обыкновенного мужика, который ее хочет, вздрогнула и скрючилась в нелепой позе, перепутав ручки и ножки, словно раненая коза. Больше никогда такого не повторялось. Чепцов старался смотреть на Нину так же, как и на прочих людей, - с мрачной скукой, исподлобья, невозмутимо. Немалого это стоило ему труда, особенно когда она возвращалась по ночам неизвестно откуда, из своей, предположим, мерзостной пантомимы, где выебываются гривастые алкоголики, наркоманы, плесень, отрыжка общества, разные нынешние ученые в кавычках и писатели, сутенеры Катьки Фурцевой, ну-ничего! Эти молскососы, высокие, с прямыми плечами, с подрагивающими жадными ляжками... Всегда по ее темному взгляду, по запавшим щекам, по язычку, воровато облизывающему губы, он безошибочно узнавал - "сегодня ее ебли", и ему стоило большого труда сдержаться, а не броситься и не разнести все вокруг! Ее, девочку, за которой он еще штанишки сам стирал с тех пор, как Полина Игнатьевна так ужасно изумилась, которую худо-бедно, но обучил и вырастил, каждый вздох которой он преотлично понимал, хотя разговаривал мало, ее распяливал, жал, сосал, ебал какой-нибудь подлюга Аристарх Куницер, от которого за версту пахнет врагом! Она взяла конфету, отхлебнула чаю и выдолбила окончание фразы: "...героев демократического движения генерала Григоренко, Владимира Буковского, Натальи Горбаневской, Андрея Амальрика и сотен других!" И он все это прочел и тут же, из-за ее спины, вырвал лист из машинки. Она вскочила с криком и бросилась в угол. Увидев отца со смятым листом в руках, она передохнула - видимо, от неожиданности предположила что-то ужасное. - В-в-вот ты чем занимаешься, - прошептал он, глядя на бумагу. Это была вражеская прокламация, и бумага была подлая, тонкая, подпольная - печаталось сразу чуть ли не десять экземпляров. - Ну, папка... дай! - Она протянула руку. Она знала свою власть над ним. - Нехорошо подсматривать сзади! Она даже засмеялась своим хрипловатым смешком. Никогда раньше она ЕМУ ТАК не смеялась. Она сейчас засмеялась ему как женщина, инстинктивно желая покорить его. И смех этот и эта женская наглость взорвали в нем наконец некую адскую машинку, бомбовый коричневый резервуарчик- вздыбился коричневый фонтан. Он бросился вперед и сбил ее с ног двумя страшными пощечинами. Потом, уже на полу, он перевернул ее на живот, задрал ей юбку. Правой рукой он вытащил из брюк ремень, сложил его вдвое и стал сечь ее по задику, обтянутому кружевными блядскими трусиками. Потом он перевернул ее на спину и снова стал хлестать ладонями по щекам. Потом он порвал ей кофточку, схватил ее козьи грудки и впился ртом в ее рот. Движением мгновенным, бессознательным он сорвал с нее трусики, но затем, без всякой спешки, а даже, пожалуй, с некоторой торжественностью извлек свой каменный, горячий, дурно пахнущий член. Он даже удивился его размерам, то ли от того, что давно уже не видел его в боевом положении, а то ли он действительно никогда не был таким. Потом он вошел в нее, устроился поудобнее и начал работу. Она стонала, кусая губы и отворачиваясь от его поцелуев. Все время, пока он работал, глаза ее были закрыты, но вдруг она застонала громко, сладостно, глаза на миг открылись, и он увидел в них бездонную пьяную усмешку. Он пробил ее до конца, до самого основания, а этого у него прежде не было ни с одной женщиной. Гордясь восхождением на такую вершину, он продолжал работу над обмякшим, жалким, еще более желанным телом и еще раз довел ее до судорог, до причитаний, еще раз заглянул в бездонные глаза другого пола. Потом он и сам как-то зарычал, как-то что-то исторг из себя, расслабился и, наконец, освободил ее из-под своего мохнатого живота. - Ля гер, ля гер! Папашка францозиш! - донеслось из-за можайских лесов на поле Бородинской битвы. Он понял, что Полина Игнатьевна все слышала, обо всем догадалась и сейчас ей не хочется жить. Он скосил глаза к Нине. Та внимательно, не отрываясь, с непонятным выражением смотрела на него. - Успокойся, Нина, я тебе вовсе не отец, - мягко сказал он и положил ей ладонь на лобок. - Я не отец тебе по крови. Я тебе по крови совсем чужой человек. Просто мужчина. Теперь тебе надо рассказать о нашем секрете. Он рассказал ей о секрете Ты дочь полковника Лыгера Бориса Евдокимовича, а мать твоя Полина Игнатьевна была его законная супруга. Ах, Нина, мать твоя была просто блестящей дамой в Магадане и пользовалась в нашем кругу заслуженным авторитетом! Музицировала, пела из оперетт, превосходное знание классической литературы и вместе с тем настоящая партийка! В нашей системе все знали, если Полина Игнатьевна приглашает к себе на файф-о-клок, уйдешь духовно обогащенным. Тебе было годика три, когда я стал у вас бывать. Общение с твоей матерью подняло на новую ступень. Время сложное, начало Пятьдесят Третьего. Готовимся к новой чистке Дальстроя от вражеских элементов. Материалы из центра поступают потоком. В этих условиях всегда находил у Полины Игнатьевны моральную поддержку. Однажды посетил Полину Игнатьевну в момент отсутствия твоего отца, моего непосредственного начальника. Не устоял перед внешними данными Полины Игнатьевны. Вступил в состояние физической близости. За спину свершившегося факта не прятался. С чистой партийной совестью, по-офицерски, просил Полину Игнатьевну уйти от полковника Лыгера и соединить свою жизнь с моей. Предложение было отклонено. Встречи продолжались. Удивительная была женщина Полина Игнатьевна, не перестаю удивляться! Сочетала наши встречи с уроками французского языка. Она преподавала этот предмет в средней школе Магадана, являясь там к тому же секретарем парткома, активно занимаясь общественной работой, помогая ученикам, даже и детям бывших з-к, настоящая была застрельщица и в культурных мероприятиях, и в партучебе. Извини, я закурю. Он вынул из пачки сигарету и мельком взглянул на Нину. Прежде она при виде сигареты кричала с притворной свирепостью "Папка, не смей!", имея в виду вредность никотина. Теперь даже и бровью не повела. Голая лежала на боку, подперев голову, и молча слушала секрет с непонятным выражением лица. Увидев сигарету у него во рту, она похлопала себя двумя пальцами по губам, прося и себе закурить Так она, должно быть, и всем своим прежним кобелям показывала - дай-ка, мол, и мне, - тем же жестом. Он дал ей закурить и даже слегка передернулся от нового ощущения - он ей теперь не отец, она ему не дочь, они - любовники! Неужели - счастье? - Ну? - сказала Нина, не отрывая от него темного непонятного взгляда. Он с готовностью покивал - сейчас, сейчас, продолжим повествование. Он затянулся дымком и постарался перенестись на двадцать лет назад, в тот весенний Магадан, где по улицам ползли туманы, над ними стояла робкая голубизна. Он постарался как можно ярче вспомнить ту, тогдашнюю Полину, и вдруг необычная мысль посетила его: "А не потому ли все сотрудники управления так тянулись к этой даме, что она своей партийно-общественной активностью как бы придавала разумность, естественность их грязной преступной работе?" Вот так и подумалось- "грязной, преступной"! Он разозлился - откуда берутся такие словечки в мыслях? Из тех же источников, конечно, невольно проникают, из тех же гнилых углов! Мы не были преступниками! Мы выполняли свой долг рыцарей революции и стыдиться нам нечего! И на полячишку этого нечего кивать. И без него немало героев дали органы пролетарской диктатуре! Ну-ничего! - Подхожу к главным событиям,- продолжал он рассказ. - Вызывает генерал, передает документы на твоего отца, Бориса Евдокимовича Лыгера. Документы только что прибыли из центра. Предлагается уточнить анкетные данные полковника Лыгера, ибо обнаружились иностранные, точнее, французские корни Среди документов написанный от руки сигнал, без подписи, о близости Лыгера к безродным космополитам. - Сигнальчик - не твоя работа? - спрашивает генерал. - Знаем, Чепцов, все знаем и про тебя, и про мадам, но в данном конкретном случае не осуждаем. Разберись-ка с этими бумагами, а Лыгера пришли ко мне. Сразу бросился из управления к Полине Игнатьевне. Нет, я не писал на Бориса Евдокимовича. Не скрою, недолюбливал. Желал полного обладания таким замечательным товарищем, как Полина Игнатьевна. Ясно понимаю - неизбежный арест полковника ударит и по его жене. Вбегаю. Перед моими глазами Полина Игнатьевна. Занимается с крошкой, то есть с тобой, Нина, изобразительным искусством, показывает картину Репина "Запорожцы пишут письмо турецкому султану" и рассказывает об истории создания мирового шедевра. Незабываемый момент: луч солнца падает на синее крепдешиновое платье Полины Игнатьевны. - Полина Игнатьевна, вы должны немедленно подать на развод! Ваш муж - предатель! Суровое было время, Нина. Многим казалось, что мы, работники органов, лишены человеческих чувств. Неверно! Быть может, я был излишне резок, но только от желания спасти Полину Игнатьевну. Готов был немедленно подать рапорт о переводе на трассу или на материк, забрать вас, уехать. Полина не поняла. - Как вы смеете?! Шантажист! Убирайтесь! - Полина, твой муж не Лыгер! Он - Лягер! Он скрывает свою национальность! Он француз, если не еврей! Ля гер! Ля гер по-французски "война", не мне тебя учить! - Ля гер! Ля гер! - вдруг дико закричала она. - Папашка! Папашка францозиш! - Упала затылком на паркет. Чепцов на миг закашлялся. Вот он и рассказал все "дочке", все-все, почти все. Нет, про хохот Полины Игнатьевны он уже не расскажет. О таком страшном хохоте словами не расскажешь. Такого он не слышал даже на допросах. - Так началась ее болезнь. Вечером пришел твой отец, мы объяснились. Он был потрясен разговором с генералом. Согласился отдать мне парализованную Полину Игнатьевну и тебя, собрал вещи, утром отбыл на трассу. Его не арестовали, только сняли с занимаемой должности. Была уже весна пятьдесят третьего, уже запахло хрущевской гнилью... Чепцов разволновался, взял еще сигарету, зашагал по комнате, давя на паркет всем своим центнером. Вдруг он вспомнил, как тяжело качался под его тяжестью пол в завал ьном бараке на окраине Магадана, когда еще в сорок девятом брали матерую троцкистку. "Мадонна" Рафаэля, латунные католические кресты, книги реакционных писателей... других подробностей ареста он не помнил. - Надень штаны! - услышал он вдруг чей-то чужой голос. - Что? - Он вздрогнул, обнаружив свою наготу. - Штаны надень. Противно, - сказала Нина, его девочка. Он схватился за свои штаны и увидел в зеркале отвратительного старика в зеленой офицерской рубашке, из-под которой свисал мохнатый седой живот и сморщенные темные органы в седом пуху. Старик с маленьким перебитым носиком и огромным зобом, с трясущимися от угодливости перед девчонкой руками. Впервые сам себя увидел стариком и ужаснулся. Счастье лопнуло! - Упырь, жаба, нечеловек! - кричал ему на допросе кавказский партизан Гуцалов. - Пусть все у тебя будет не почеловечески! Подонок, поднявший руку на святыню, на Родину, на Сталина, претендовал, видите ли, на человеческое обращение! А между прочим, все было в рамках инструкций. В конце концов, обращайте к инструкциям свои проклятия! Он подтянул ремнем живот, подобрался перед зеркалом, насупил брови, отгоняя призрак жалкого старика. Не пугайте, не согнемся! Боженькой вашим не пугайте! Нету его, а это существенно. С этого момента начинаем новую жизнь, товарищ подполковник в отставке. Деньги есть, и наши, и валютные, вот что самое главное. Найму сиделку для Полины Игнатьевны, возьму Нинку, накуплю ей в "Березке" всего, чего захочет, и уедем на три месяца на юг. А про напарника своего жалкого из валютного притона, про Лыгера паршивого, который перед каждым шведом унижается за крону, никогда ей ничего не скажу. Нечего ей знать про это ничтожество, помешанное на наживе, которому мало двух гардеробных совместительств, еще на "Чайке" во Дворце бракосочетаний промышляет, помешан на наживе "французик из Бордо". Сам буду девочке и отец, и муж. Он обернулся. Она сидела теперь в углу, сжавшись в комок, и все смотрела на него непонятным взглядом. Должно быть, она не отрывала от него взгляда и тогда, когда он возился со штанами перед зеркалом. Непонятный, спокойный взгляд. Он хотел было уже поделиться с ней своими захватывающими планами, как вдруг в раскрытое окно с улицы влетел странный автомобильный сигнал, похожий на лошадиное ржание, и Нина вскочила, будто в ней отпустили пружину, и, прижав к груди кофточку, подбежала к окну. Чепцов тоже приблизился и увидел внизу новенький и блестящий автомобиль "Жигули". Так и есть, недаром народ зовет эти автомобильчики "жидулями" - из автомобиля вылез Аристарх Куницер, да еще какой, видите ли, шикарный, в сером, понимаете ли, костюме, в галстуке с толстым узлом, эдакий свежачок-англичанин, как будто не было на нем смирительной рубашки, как будто не алкаш, а действительно ученый, талант, нужный народу кадр. Далее началось нечто, показавшееся Чепцову нелепым сном. Движения, звуки, дуновения, запахи - все было полно непонятного зловещего смысла. Был теплый, погожий вечер, а Куницер под окнами снимал с носа затемненные очки. Сверху, снизу, сбоку неслись эстрадные песни, в основном зарубежные, а Куницер внизу помахал Нине рукой и направился к их подъезду. Загорелись закатными отблесками дома за массивом лесопарка, а в голову пришла ужасная догадка- у Нинки с Куницером связь! Лесопарк, полный ласковых крошек, трепетал верхушками, а Нинка мимо пронеслась пулей и выскочила из ванной уже в джинсах своих и в обтягивающей рубашке, вцепилась гребнем в спутанные космы, закусила губу. Ветер залетел в квартиру и принес с собой запах блаженного юга и забытого отрочества, а оттуда, из отрочества, выплыла следующая картина: вожделенная оторва, жена председателя ГубЦИКа, проезжает мимо мальчика в громыхающем "Паккарде". Затем в квартире появился Куницер и был тут же схвачен за рукав Ниной и влеком ею к выходу, дабы не услышал постыдный крик "ля гер, ля гер". Крик все-таки раздался, и в нем послышался Чепцову оттенок торжества. Впервые послышался в бессмысленном крике какой-то оттенок чувства. Куницер от этого крика вздрогнул и застрял в дверях. Медленно, будто в кино, он обернулся и увидел в углу прихожей хозяина, еще не вполне заправленного, с расстегнутой ширинкой и болтающимися рукавами. Сильное чувство полыхнуло на лице псевдоученого и застыло отвратительной гримасой. - Вы? - проговорил он. - Чепцов ваша фамилия? - Не ошиблись, Аристарх Аполлинариевич,-тихо, но внятно сказал Чепцов и сделал приглашающий жест на кухню. - Что же торопитесь? Прошу на чай. Домашнее варенье. Земляника. Сам собирал. Ниночка варила. "Усыплю бдительность вареньем, стариковскими манерами и неожиданно ударю! Пусть Нинка посмотрит, кто тут настоящий мужчина!" Куницер резко шатнулся к нему. Лицо его теперь сверкало латунным блеском. Он будто бы трепетал. Псих. - Чай с вареньем? Благодарю! Не откажусь ни в коем случае! - Ля гер! Ля гер! Папашка францозиш! - Полина Игнатьевна явно была на стороне потенциального врага. Куницер вдруг обхватил свою голову ладонями и стал на нее давить. - Вы слышите - ля гер? Где я прежде это слышал? Вы слышите? Мне не чудится? Папашка францозиш? - Он затравленно озирался. Нина повисла на его плече, потянула к дверям, жарко зашептала: - Мы опаздываем! Пойдемте, Аристарх! Она посмотрела из-за плеча Куницера на Чепцова, и лицо ее исказилось от омерзения, гадливости - сгинь, мол, паук, нетопырь, нечеловек! Куницер тут с удивлением на нее посмотрел, как будто впервые увидел. Он посмотрел потом на Чепцова. На Нину и на Чепцова снова. Казалось, его тянет к Чепцову сильнее, чем к Нине, однако он дал себя увлечь за дверь. Лязгнул замок. Лифт ушел вниз. - Ля гер! Ля гер! Задыхаясь, мутясь, хрипя, Чепцов отшвырнул ширму и со всего размаху залепил пощечиной ненавистную пасть Полины Игнатьевны. Впервые за двадцать лет оборвался на полуслове крик полковничихи. Она глядела теперь на Чепцова ясными синими глазами. Ему показалось, что она сейчас заговорит. В смятении он закружил по квартире. Тесная и душная квартира, хуже гроба! Все запахи, вся слизь, карболка, венгерский суп-гуляш, штанишки, пот, французские духи, французская трухлявая женская нечистота- сдавили горло, бились в висках. Вся жизнь! Искупление... Искупление? Трюмо поехало набок, разлетелись бумаги, пишущая машинка беззвучно трахнулась на паркет. Он рухнул на то место, где еще недавно лежала Нина, и ощутил на липком лаковом полу новый прилив страсти. Вот так, вот так, ты умрешь подо мной, паршивая сучка! Ушла с подонком, жидком, декадентом, как будто и не было ничего, как будто не исторический день в жизни семьи! Убью, заебу, разорву промежность! Очнувшись, он увидел перед собой свою правую руку, что лежала на полу, словно бревно. Кисть руки сжимала лист бумаги. Парализована рука? Жаль. Хорошая была рука. Много внесла ясности в классовую борьбу за величие Отечества. Вдруг рука свободно поднялась и приблизила к его лицу смятую бумагу. Вторая рука выбралась из-под туловища, чтобы бумагу расправить. "Боритесь против нарушения гражданских прав и за освобождение героев демократического движения, генерала Григоренко, Владимира Буковского, Натальи Горбаневской, Андрея Амальрика и сотен других!" Так, теперь все ясно. В растрепанных чувствах забыла заказец, а ведь именно за заказцем приезжала контра на "Жигулях". Так, вздохни облегченно всей грудью! Как все прояснилось! Надо исполнить свой долг! Теперь все ясно - долг, честь, борьба! Все пойдете в тюрьму! Наука обойдется, незаменимых нет! Нинке тоже придется похлебать баланды. Ради долга и дочерью должен пожертвовать патриот! Как Павлик Морозов! Нет, жидки, не подточить вам жалкими зубенками башен социализма! Он встал с пола, поднял зеркало, причесался, надел китель. Тоска и мрак не уступали места животному патриотизму. Старик с трясущейся челюстью смотрел на него из трюмо. Куницера немедленно под стражу. Семь лет строгого режима и три по рогам! Ну, Нинке дадут не больше года, конечно, она слепое орудие, и сейчас не те времена... Это он, подполковник Чепцов, сказал "не те времена"? Ох, если б в те времена это было! Через несколько минут он был уже готов для исполнения долга: выбрит, застегнут, вся вражеская документация, листы, копирки, уложена в старую, но крепкую еще папочку с золотом по муару "Участнику краевой партконференции 1952 года". Однако чего-то еще не хватало. Чего же? Водки, догадался он. Открыл кухонный шкаф, распечатал бутылку "Экстры", налил один стакан- прошло! Закусил сухим венгерским супомгуляшом. Второй ста