кцах, что все они хмурые, раздраженные, нервные, запуганные, только лишь на основании впечатлений от нью-йоркского сабвея в часы пик. И тем не менее при слове "Калифорния" на лице у любого американца появляется улыбка или тень улыбки, как у наших людей появляется улыбка при слове "Крым". Золотая Калифорния, этот образ живет в американском стандарте до сих пор как образ земли обетованной, как основное, то есть западное направление. Критик-интеллектуал, конечно же, скажет: никакой золотой Калифорнии нет, все это вздор, рекламный миф, входящий в систему "тоталитаризма"! Презрение к рекламе - это неотъемлемое качество американского интеллигента. Думаю, что тут и снобизма-то нет никакого. Действительно, может все осточертеть, если с утра до ночи слышишь most, most, most - самый, самый, самый. Загоняешь машину в мойку - читаешь огромное: "MOST SOFT WATER OVER THE WORLD" (Самая мягкая вода в мире). Покупаешь в драгсторе паршивенький гребешок, а к нему присовокупляется целая статья "Почему гребешки ЭЙС являются самыми лучшими в мире". Приезжий человек, иностранец, конечно, не испытывает такого раздражения. Мне вначале просто нравилось гулять по улицам и разглядывать рекламы. Вот, к примеру, обычная короткая прогулка по Уилширу. Из багряного закатного океана поднимается гигантская бутылка виски "Катти Сарк". (Cutty Sark - знаменитый "чайный" клипер, установивший рекорд скорости парусного флота.) "Теперь уже не строят таких кораблей. Хорошо, что хотя бы выпускают т а к о й виски!" Сквозь огненное кольцо летит автомобиль с четырьмя слепящими фарами. "П Е Ж О прошел сквозь ад, прежде чем добрался до Америки!" Иегуди Менухин склонил скульптурный лоб над скрипкой - весь мрачное вдохновение. "С часами "Р о л л е к с" и моей партитурой я могу быть где угодно и на Луне. "Р о л л е к с" - мой метроном!" Упомянутый уже "таф гай" сидит на палубе яхты с журналом в руках среди пенного моря. "Быть может, он родился в Швеции, любит китайскую кухню, ездит в германских машинах, покупает японские транзисторы, но он всегда читает "П л е й б о й" по-английски." Задумчивый принц Гамлет на цветущем лугу, по которому гуляют молочно- белые отменные девицы. "Я думаю, мир уже созрел для датского шерри-бренди "к и я ф ф а". Прошло еще какое-то время, и я привык к рекламам, почти уже перестал обращать на них внимание. Следующей фазой моего привыкания к Америке, должно быть, стало бы раздражение против реклам, но я вовремя уехал. Противоречия, противоречия, противоречия - на них наталкивается путешественник по современному миру едва ли не каждый день, не каждый час. Что такое рекламы? Кроме шуток, ведь полезная же вещь: своего рода бакены, по которым может плыть потребитель в хаосе чудовищного коммерческого мультиобразия. С другой стороны, с точки зрения, скажем, социальной психологии, критически мыслящая личность может увидеть в рекламах и совсем другое, осветить эту сторону жизни под иным углом, мощным и жестоким прожектором свободолюбия. А что, если эти бесчисленные рекламы, эти изнуряющие most, most, most вовсе не бакены, не гиды, не помощники? А что, если они даже и не оружие в конкурентной борьбе? Что, если у них есть иная сверхцель или подзадача - быть чем-то вроде изгороди, вроде красных флажков оцепления? Что, если ненавистный истэблишмент вбивает каждому гражданину сызмальства при помощи этих реклам одну подспудную тоталитарную психологию: вот твой мир, вот его границы, и знай - никогда за эти границы не проникнешь! Рекламами, между прочим, занимаются люди совсем не глупые, и применяются в этом деле достижения современных наук. Кажется, в начале шестидесятых годов общество разоблачило злокозненные действия рекламных агентов, связанные с применением мгновенных, невидимых стоп кадров. Скажем, ты смотришь фильм "Любовная история" и, конечно, даже не подозреваешь, что фильм нафарширован мгновенными стоп-кадрами рекламы пива. И ты, подневольная скотинка, инкубаторный цыпленок цивилизации, не понимаешь, почему тебе после кино так невыносимо хочется пива, и не пива вообще, а конечно же, "левинбрау", которое есть most, most, most. Общество тогда вовремя увидело страшную опасность. Ведь так можно черт знает что внушить цыплятам! Были приняты строгие правительственные меры, стоп кадры подверглись запрету, но кто знает - какими средствами сейчас давят тебе на кору и подкорку? Незадолго до возвращения на родину я познакомился с чудесным пареньком по имени Фредди. Он прошел, наверное, все университеты американской молодежи: был и студентом, бездумно гонял кожаную тыкву в футболе, и солдатом во Вьетнаме, вернулся оттуда на ржавом самолете, показывая растопыренными пальцами рогульку V, был и хиппи, был и бродячим звездочетом и так далее - сейчас он журналист по социальным проблемам. К моменту нашего знакомства Фредди как раз был занят подготовкой небольшой бомбочки против "тоталитаризма" - он писал статью, в которой собирался разоблачить рекламные агентства и доказать, что они используют в своих плакатах замаскированные эротические символы и приманки. Он показывал мне примеры, и они были чертовски убедительны. Успеха, Фредди! Да, мало осталось в мире простых вещей, таких, как "невод", "старуха", "пряжа". Невод - это уже угроза для иссякающих рыбных богатств, к тому же сделан он из нейлона, а значит, продукт химической промышленности, которая загрязняет и воду и воздух, и, следовательно, он, невод, объект критики в антитоталитарной борьбе за environment protection (охрану среды обитания). Старуха - это, конечно, не просто старая женщина, но объект борьбы за улучшение welfare (социального обеспечения), повод для размышлений об отчуждении личности в современном супериндустриальном монополистическом обществе, имеющем тенденцию к сползанию в "тоталитаризм". Пряжа... ну, пряжа - это клубок, вечная пряжа на берегу пустынных пространств, бесконечный таинственный клубок нашей странной, все более и более запутывающейся жизни, и сейчас в заключение этой главы, где шла речь о некоторых мрачных предметах, мне хочется вытащить из клубка этой пряжи яркую нитку, дабы сказать, что жизнь все равно прекрасна. ...Наконец-то началась настоящая калифорнийская золотая погода - девяносто пять градусов по Фаренгейту, сильный бриз и сияния. Я в университетской майке, в шортах и беговых туфлях разгуливаю по Эл-Эй запросто, как большинство туземцев, и что любопытно, не подражания ради я так одет, а так вот естественно, вполне машинально присоединился к beautiful people'у. В маленьком рычащем автомобиле Дина еду за продуктами в супермаркет "Хьюз" на Сансет-бульвар. Еду и думаю о том, как прекрасен день и как хороша рыжая голова в параллельно идущей машине, и о том, как я тут уже основательно освоился, а это приятно, и о том, что скоро уже домой, а это приятно вдвойне. И вдруг пронзает меня горькая мысль: не видел ни одной голливудской звезды! Как же это так? Ведь и Биверли-хиллз, где они живут, в двух шагах от нашего кампуса, и до бульвара Голливуд двадцать минут езды, а с не видел ни одной звезды (признаюсь, и звездочки ни одной), если не считать отпечатков рук и ног перед "Chinese Theater". (Знаменитый "Китайский театр" на бульваре Голливуд, где начиная еще с конца двадцатых годов происходили премьеры всех больших фильмов. В течение этих десятилетий звезды во время премьер оставляют на асфальте отпечатки рук и ног. Предполагаю, что асфальт предварительно размягчается, ведь даже и у звезд не могут быть столь тяжелые стопы и длани.) Печальная история, теперь не отчитаешься в Москве. Может быть, нафантазировать? Проще говоря, наврать? Эта спасительная для писателя мысль несколько ободряет. С ней я подъезжаю к "Хьюзу", паркую "порше", беру проволочную тележку для покупок и вкатываюсь под своды сверхбазара, где, конечно, звучит назойливо-неназойливая ободряющая музыка. Вижу, по проходу навстречу мне идет, толкая тележку, Марлон Брандо. Ничего тут особенного нет: у него где-то дом неподалеку, а продукты ведь и звездам нужны. Брандо как Брандо - сорокасемилетний красавец в японском кимоно, волосы завязаны на затылке в стиле пони-тейл. "Каждый день встречался с Брандо, - молнией проносится у меня в голове. - Каждый день, каждый день! Много болтали..." Удача за удачей - там же в супере открываю любимую газету "Midnight" ("Полночь", популярная легкомысленная газета, сообщающая светские новости и всякие курьезы), а в ней статья об очередном приключении Брандо. "Вот как-то встретились мы с Марлоном, а он мне говорит: "Можешь себе представить, Вася, в какую я попал историю! Снимался я на натуре возле Сан-Диего, а вечером у меня павильон в Эл-Эй. Собачья жизнь, конечно, но что делать, старик? Налоги душат! Короче, не снимая грима, а грим, конечно, преступника, пропади все пропадом, влезаю в самолет. "Ну, - говорю стюардессе, - летим на Кубу, дочка?" Вижу, юмора не понимает чувиха, бледнеет, куда-то в темпе линяет. Через пять минут бежит к моему креслу весь экипаж и наряд полиции, ясное дело, с их дурацкими пушечками в руках. Бедные замороченные роботы истэблишмента... И эти люди отказывают коренному населению нашего континента в его законных правах! "Вот он! - кричит экипаж. - Пытался угнать самолет на Кубу!" Пришлось мне снять грим. Ну, конечно, тут все разахались. Ах, мистер Брандо, бег, дескать, юр пардон! Ах, мы так счастливы, что вы летите с нами! Нет уж, говорю я этим ребятам, с таким трусливым экипажем я не полечу. Поищу другой самолет. Как считаешь, старик, правильно я поступил?" Итак, я встречался с кинозвездами. Почти каждый день болтали с Марлоном Брандо. Сколько историй рассказал мне он - можно книгу написать! Вот, например, однажды... Я выталкиваю свою колясочку из супермаркета на паркинг-лот. Вижу, стоит Марлон Брандо возле своего открытого "ягуара" и читает "Midnight". Читает, улыбается, кимоно и конский хвост треплет сильный океанский бриз. Дочитав до конца собственное приключение, лауреат многочисленных "Оскаров" пожимает плечами и бросает газетку по ветру. Как перелетная лживая золотая птичка газета набирает высоту и скрывается за верхушками пальм, тонет в сиянии. Пускаю и я свою, вторую, вслед за первой и, когда она скрывается, окончательно утверждаюсь в том, что я ежедневно встречался с Брандо возле супермаркета "Хьюз" на Сансет-бульваре. Он уезжал обычно вверх по Сансету, к Биверли-хиллз, а я спускался вниз, к Тихоокеанским Палисадам... Typical American Adventure Part V РОЖДЕННАЯ ИЗ ПЕНЫ МОРСКОЙ И ПОЯВИВШАЯСЯ НА ПЛЯЖЕ Кони все сильнее шевелили ногами, хотя горы становились все круче. Кавалькада колотила копытами дорогу так, как барабанщик Элвин Джонс бьет свою установку, когда он в раже. А ночь не кончалась. Она становилась все таинственней, все прельстительней. Москвич потерял своего собеседника. Он видел теперь впереди лишь согнутые спины в грубых рубашках, а позади наклоненные лица, сжимающие зубами кожаные тесемки шляп. С каждой минутой ночи кони выносили нас все выше и выше на гребень, а потом они ринулись вниз, увлекая за собой камни, прошлогодний снег, вековечные небылицы. Вскоре они уже пересекли всю холмистую Калифорнию и тогда медленно, будто бы в киношном замедлении, выплыли на белый как снег пляж Кармел. Москвич глазам своим не верил: Уэйны, Пеки, Куперы и Гейблы спокойно спешивались и отпускали своих коней, а те, спокойно помахивая гривами, уходили в темный океан, а тот спокойно, но с интересом рычал, как будто гигантский зрительный зал перед концертом. Затем герои вестернов на глазах Москвича спокойно стали превращаться в других его героев - музыкантов американского джаза. Луч луны словно прожектор бродил по пляжу, освещая одно за другим лица Дюка Эллингтона и Луи Армстронга, Кинга Оливера и Каунта Бейси, Чарли Паркера и Стена Кентона, Джона Колтрейна и Орнета Колмена, Дейва Брубека и Джерри Муллигана, Телониуса Монка и Элвина Джонса... Все инструменты уже были на пляже: и саксофоны, и трубы, и ударные, и пиано. С неуклюжим грохотом пролетел над пляжем древний "дуглас", голос Глена Миллера громко прошептал оттуда "раз-два-три", и концерт начался. Что они играли? Москвич не знал. Он был наверху блаженства, на самом верху, он качался на остренькой спице блаженства и чувствовал, что его "типичное американское приключение" близится к счастливому концу. Что они играли? Быть может, десяток тем сразу? И все это была классика: и "Высокая луна", и "Маршрут А", и "Вокруг полуночи", и "Караван", и "Бери пятерку"... Они начинали темы, а потом импровизировали за милую душу каждый по-своему и все одновременно, но это не было какафонией: Москвич слышал - всех! Все было бы хорошо, но постепенно на гребешке дюны стал высвечиваться маленький столик с ядовитой лампочкой. Там сидел музыкальный критик, паршивенький Мемозов, изображал из себя суперумника и, делая вид, что не замечает Москвича, писал зубодробительную рецензию. Джазовые музыканты - народ впечатлительный и нервный. Паршивенький критик был уже всеми замечен. Гармония то и дело стала нарушаться воплями отчаяния, скрежетом пессимизма. Быть может, был бы сорван и хеппи-энд типичного американского приключения, если бы не вмешались стихийные силы природы. Дюна под Мемозовым благополучно провалилась, он сам с имуществом своим, столом и табуреткой, исчез в антипространстве литературного вздора, а взвихренные листы рецензии подхватило племя монтерейских чаек и пожрало их, несмотря на обилие орфографических ошибок. Тогда запел океан, поднялась большая белая волна, и на гребне ее тихо двинулась к берегу та, которую искали, - высокая, загорелая, с блестящими глазами, в широких светящихся одеждах. Она или другая упала в прошлый четверг на Вествуд-бульваре, было уже не важно. Важно было то, что она пела в сопровождении всех этих великих музыкантов, и пела так, будто Элла Фицджеральд, Билли Холидэй и Диана Росс отдали ей для сегодняшней ночи свои золотые голоса. Бурлила пена. Туманная Цель нашего приключения, обретая плоть и мощный звук, выходила на белый, как канифоль, песок пляжа Кармел. С прибрежного утеса ей вторил вынырнувший по такому случаю маэстро Нептун. Обычно его изображают дряхлым смешным стариком, в действительности же он не стар, хотя и не молод, строен, сед, но кудряв и отнюдь не смешон, хотя и не лишен самоиронии. Они пели вместе: How deep the ocean, How high the sky... Какое удовольствие все-таки приносит хеппи-энд неискушенным душам! Москвич, потеряв голову от удовольствия, присоединился к двум звездам Кармела и запел, право слово, неплохо, соединяя в себе мощь Магомаева, Хиля, Кобзона, Захарова, Вуячича и Дина Рида. САНИТАРНЫЙ ГОРОД ФРАНЦИСКО Однажды мы сидели на крыльце дома профессора Уортса и смотрели на его кота Силли, которого иногда называют и более торжественно - мистер Силли Шопенгауэр. - Ты не cat, Силли, - говорил я коту. - Какой ты cat? Ты самый обыкновенный типичный кот. Мистер Силли Шопенгауэр загадочно молчал. Он недавно сожрал птичку, сволочь такая. Хозяин дома Дин Уортс, между прочим выдающийся лингвист, тогда сказал: - Ты, знаешь ли, недалек от истины. Слово "кошка" очень давно уже известно в Калифорнии. Индейцы, которые жили в районе Сан-Франциско, кошку называли "кушка", ложку - "лужка", вообще у них была масса русских слов в лексиконе. Так мы коснулись темы "русские в Америке", и я теперь оставляю обоих джентльменов, мистера Дина и мистера Силли Шопенгауэра, на крыльце их дома, для того чтобы более или менее подробно осветить ее, эту тему. На последней переписи населения более миллиона американцев записались русскими, стало быть, это одна из самых больших этнических групп в США. Наши предки открывали Америку с запада. Еще в XVIII веке появились в Калифорнии русские пионеры с Аляски. Они и принесли местным индейцам ложки, вилки, лопаты, пилы, много других полезных предметов, а также котов, предков мистера Силли. Историки довольно много написали об этом периоде, но я больше верю поэтам. "Авось" называется наша шхуна, луна на воде как сухой овес..." - так написал Вознесенский, и он же рассказал (наверняка более правдиво, чем историк) о свадьбе русского морского офицера и дочки испанского губернатора Калифорнии и о последующей трагедии. Живых свидетелей осталось мало - бревенчатый темный форт Росс с православной церковкой, Русская речка да несколько слов в лексиконе индейцев. Впоследствии в Сан-Франциско появилась Русская Горка. Имя ей дала первая русская так называемая религиозная эмиграция. Старообрядцы, молокане, духоборы уезжали в Америку от преследований официального духовенства старой России. Некоторые общины духоборов уцелели до сих пор в законсервированной сохранности. Как-то я смотрел телевизионный сюжет об одной из них. Несколько тысяч русских крестьян десятилетиями жили замкнутой колонией где-то в Северном Китае. Там они очень упорно трудились и процветали. Потом, то ли во время войны, то ли после, община сдвинулась с места и целиком переехала в Калифорнию. Власти штата выделили им землю где-то между Лос-Анджелесом и Сан-Диего, однако духоборам там не понравилось: слишком легко все растет - и фрукты и злаки. Им нужно было трудиться, упорно трудиться, упорный труд был нравственным стержнем колонии. Сравнительно недавно они (опять все вместе) переехали в более суровый климат, на Южную Аляску, и там возликовали: вот тут можно хорошо потрудиться! По экрану телевизора ходили русские литературные, а скорее даже лубочные типы в косоворотках, подпоясанных кушаками, в поневах, длинные бороды, стрижка "под горшок". Слышалась пространнейшая, архаичная, но отчетливо русская речь, даже без всяких английских примесей. А ведь это очень трудно - сохранить язык в третьем, в четвертом поколениях. В одном маленьком калифорнийском городе я познакомился с милой семьей. Он, хоть и чистый WASP, блестяще говорит по-русски, так как профессор русской литературы. Она, потомок духоборов, чисто русская по крови, не знает ни слова по-русски. Сколько смешных русско-английских экспрессий я слышал! Вот несколько примеров. Мудрый философ: - Що ты имаешь в своей кантри? Я имаю кару, севен чилдренят, вайф... Маленькая девочка, весело визжа: - Мамми, ай'м гоинг ту бегать на цыпочках! Диалог между бабушкой и внуком: - Ты ноу, гранни, дад пэйнтеров захарил. - Закрой уиндовку, внучек. Коулд поймаешь! В то же время есть в Америке, конечно, русские из "второй", послереволюционной эмиграции, которые свято берегут культурный русский язык и даже не особенно стремятся обучиться английскому. Я встречал весьма гордых стариков, возможно, бывших кавалергардов, которые живут в Америке уже пятьдесят лет, но американцев, то есть местных жителей, с великолепным равнодушием называют иностранцами: - Верочка, тот господин, что заходил к Марине в прошлый четверг... Он наш или иностранец? В чудесном русском языке этих людей, разумеется, нет многих современных слов. Они не знают, например, слова "холодильник" (ведь не было же холодильников в России до 1914 года!) и называют свои американские "фриджи" словом "ледник". Бензоколонку они называют "газолинкой", а вертолет все-таки обыкновенным американским словом "геликоптер". Иногда я ловил себя на том, что говорю с этими людьми с некоторым затруднением. Там, в атмосфере тепличного, искусственно сохраняемого языка, я понял, что наша современная пулеметная речь с проглатыванием отдельных слов, с неизбежными жаргонизмами очень трудна для нетренированного уха. Говоря, например, о каком-нибудь чудаке, я готовлю в уме какую-нибудь фразу, что-нибудь вроде: - Его считают, знаете ли, малым с левой резьбой, дескать, не из тех, что соображают насчет картошки дров поджарить... Вовремя спохватываюсь, понимая, что речь моя будет темна для собеседников, перестраиваюсь: - Говорят, что он чудак, что он, дескать, не от мира сего... Предвижу вашу улыбку, читатель: второе лучше. Конечно, лучше, и чище, и благороднее, но только немного жалко дикую эту метафоричность, живущую в резьбе, в картошке, в дровишках... Еще в юности, помню, читал я в журнале "В защиту мира" (кажется, Пьер Кот его издавал) интересную статью "Нью-Йорк - город иностранцев". В самом деле, Нью-Йорк вот уж истинный melting pot, там в час пик на Пятой авеню не так часто правильную английскую речь услышишь. Много слышал и разных анекдотов такого примерно рода: "Я ему по-английски: "Ай уонт ту, ай уонт ту" - а он мне по-русски: "Чего тебе надо, товарищ?" Но вот уж не предполагал, что сам стану участником подобного анекдота и первый человек, к которому я обращусь на улице в Нью-Йорке, самый первый, окажется русским. Стоит старичок мороженщик: кепка, сизый нос, мохнатые уши: - Excuse me, sir. I'm looking for that and this... (Простите, я ищу то-то и то-то.) - This way, guy. Where are you from? You have such a heavy accent. (Вот сюда, парень. Ты откуда сам-то? У тебя такой акцент.) - From Russia. (Из России.) - Я тоже русский. Новороссийск знаешь? Черное море? Политический спектр американских русских невероятно пестрый. Приходилось мне, например, разговаривать с настоящими монархистами, для которых даже "октябристы" - злостные революционеры, мерзавцы, заговорщики, не говоря уж о "конституционалистах-демократах". - Октябрьская революция была уже потом. Главное преступление - Февраль! Подлец Родзянко захотел стать президентом и погубил государя. Я написал "приходилось разговаривать", но это ошибка. Разговора с этими мастодонтами не получается, они монологисты. Покачиваясь в своих креслах и глядя на порхающих в ветвях ботл-браш-три (bottle-brush-tree -- калифорнийское дерево, цветы которого напоминают щетки для чистки бутылок) голубых калифорнийских сорок, они говорят об империи, о святом принципе помазанности и слышать в ответ ничего не хотят, ни возражений, ни подтверждений, - у них своя жизнь. Их внуки, конечно, уже больше американцы, чем русские, и родной язык у них английский, а русский - лишь второй родной. Они типичные американские либералы, интеллектуалы, а иные даже и радикалы, даже и марксисты, в основном, разумеется, маркузианского толка. Дедов своих они просто совсем уже не слушают, а только лишь улыбаются в ответ на их речи. Вообразите себе ливинг-рум, гостиную в одном таком доме. На кожаных подушках и на полу сидят молодые русские американцы и с жаром говорят о проблемах своей страны: о расовых отношениях, об охране среды обитания, об очередном кризисе в кино, об инфляции, о женском освобождении, о наркотиках, о тоталитаризме... проблем для интересного разговора вполне хватает. Тихо поет из разных углов через стереофонику покойная Билли Холидэй. Потрескивает камин. Возле камина в креслах дедушка с бабушкой монологизируют на тему о приоритете монархической власти в России. Не правда ли мило? Сколько семей, столько и судеб, и временами судьбы невероятные. Многие тысячи людей из так называемой третьей эмиграции, послевоенной, были заброшены в Америку, как щепки в шторм. Другие стремились сюда сознательно. Один солидный дядька, владелец прачечной возле кампуса, рассказывал, как судьба швыряла его после войны из Германии в Италию, из Италии в Абиссинию, оттуда в Кейптаун, потом в Уругвай, и везде он мечтал о Сан-Франциско. А почему именно о Сан-Франциско? А потому что "сан": думал, что "санитарный", что-то похожее на санчасть, а в санчасти завсегда и тепло и сытно, это уж как положено. В Калифорнии он хлебнул всякого, "на апельсиновых плантациях вместе с чиканос горбатил", но потом, как видите, осел не в Сан-Франциско, а в Эл-Эй, но все-таки вроде бы и по санитарному делу, все-таки стирка. Здесь уже "не дует". Конечно, среди послевоенной эмиграции есть и грязные люди, быть может даже и бывшие каратели. Эти вряд ли отмоются американскими порошками. Грязь всегда будет видна, в какие бы одежды ты ни рядился. Любые демократические песни будут звучать фальшиво в устах человека, хоть однажды певшего осанну Гитлеру. В целом же, без всяких сомнений, русская этническая группа в США - это большой отряд талантливых людей, вносящих весомый вклад в экономику и культуру страны. Статистика говорит, что у американских русских один из самых высоких уровней образования, чрезвычайно высокий процент ученых и творческих людей. Мало среди русских бизнесменов и финансистов, но это, на мой взгляд, не такая уж большая беда. Я уже говорил, что встречал за время своей американской жизни очень много соотечественников, и сейчас хочу со всей ответственностью сказать, что большинство, включая даже и тех, кто и язык-то уже плохо знает, выражало самый искренний интерес к своей исторической родине, гордость нашими успехами и настоящее, идущее от сердца внимание к проблемам нашей общественной жизни, культуры, науки, спорта. ...А все-таки самый русский из всех американских городов - это, вы уж меня простите, тот самый Санитарный-город-Франциско. Дул очень сильный и холодный ветер, а солнце сияло. Тепло было только на площади Юнион-сквер, зажатой небоскребами. Там на углу, в самой толчее, стоял черный саксофонист и наддавал жару. Мы грызли теплые орехи, бросались к каждому автомату hot drinks, чтобы выпить горячего кофе, кутали звезду нашей компании четырехлетнюю красавицу Маршу. Ах, как дьявольски красиво, как прельстительно, как чудесно было на этих холмах, по которым со звоном тащится старинный кэйбл-кар, канатный трамвайчик, и над которыми солнце словно бы кружит, будто бы не может успокоиться, а выскочив из-за очередного алюминиевого гиганта, бьет по крышам машин, словно бикфордов шнур, поджигает от вершины холмов до подножия. Джек-лондоновские места, пуп мирового приключения... "В последний раз я видел вас так близко, в пролете улицы вас мчал авто, и где-то там в притонах Сан-Франциско лиловый негр вам подавал манто..." Ни притонов, ни лиловых с манто вокруг мы не видели. Мы шли к океану, к рыбачьим причалам есть лобстера. На причалах возле знаменитого ресторана "Алиото" в огромных чанах варят крабов, креветок, и тут же развеселая толпа их поедает. Многоязыкая толпа, в которой то и дело почти так же часто, как delicious, слышалось "вкусно". Все в толпе оборачивались на наших красавиц, на Маршу и ее маму, тоненькую смуглую Эсси с серебряными искрами в кудрявой голове. Лик чудесной Эсси сиял красотой и добротой. Давно я уже заметил, что у всех негритянских женщин лица отличаются добротой. Мужчины-негры бывают разные, как и подобает мужчинам, и добрые, и злые, и приветливые, и резкие. Женщины же все, и наша Эсси не исключение, выражают добро и привет, как, собственно говоря, и подобает женщинам. Мне всегда нравились черные люди, но в Африке я еще не был и до приезда в Америку не предполагал, как много среди них настоящих красавцев и красавиц. Наша Эсси даже в этой среде была ультра! - Эх, красивая женщина! - говорила по ее адресу довольно бесцеремонная толпа на рыбацких причалах. - Не только она! Не только мамми! - кричала, подпрыгивая, маленькая Марша. - Я тоже бьюти, хотя и кьюти! Лобстера ели не в таком шикарном, как "Алиото", но в чистеньком ресторанчике, за окнами которого качались мачты сейнеров и ботов, точно таких, на каких бесчинствовали устричные пираты Джека Лондона. Официант- итальянец то и дело произносил "спасибо", "добро пожаловать", "кушать подано". - Нет, сэр, я не говорю по-русски, но все-таки надо знать несколько слов, если живешь в Сан-Франциско. Вышли уже в сумерках. Над горизонтом висела огненная полоска знаменитого моста Голден Гейт Бридж. Ветер дул все сильнее. Марша и Эсси, обе совершенно одинаково, повизгивали от холода. Толлер, плечистый, волосато-бородатый мат-лингвист из Беркли, поехал на трамвайчике за своей машиной, которую оставил в паркинге отеля "Хайат". Остальные решили куда-нибудь зайти, чтобы не дрожать на ветру, открыли первую попавшуюся дверь и услышали "Катюшу": Расцветали яблони и груши, Поплыли туманы над рекой... В безымянном кофе-шоп возле стойки бара сидел на табуретке здоровенный мужлан почему-то в коротких кожаных шортах, тирольской шляпе и с аккордеоном. Конечно, расцветали у него не яблони, а яблоки, но ведь и дома у нас где-нибудь на платформе Удельная в праздники именно яблоки цветут, а не яблони. - Браво! - засмеялась черная русистка. - Браво! Браво! Браво! Русский артист! - Для пани, - широко осклабился "артист", получше укрепил свои малосвежие ноздреватые ляжки и заиграл "Лили Марлен". Так он и пел все время, пока не приехал Толлер, песни по обе стороны фронта, то "Землянку", то "Розамунду", то "Ехали мы селами, станицами", то "Майне либе энгельхен". Вряд ли случайный был репертуар у этого толстяка, должно быть, вся его судьба за этим стояла. Мы вышли на улицу. Вдруг оказалось, что ветер стих и стало тепло. Тогда пошли гулять по набережной. Луна уже висела. Луна уже висела. Залив еще рычал. Вода уже блестела. Пальмы уже трепетали. Память еще искала. Рука уже бродила. Луна еще висела. Залив уже молчал. - А мы пели русские песни, - похвасталась прелестнейшая Эсси перед Толлером. - Я тоже знаю одну русскую песню, - сказал умнейший мат-лингвист. - Наверное, "Подмосковные вечера"? - спросил я, ехиднейший. - Нет, другую. Вот слушай. - И он запел с сильным акцентом, но математически правильно. Я всю войну провел шофером, Курил махру и самосад, Но дым родного "Беломора" Никак не мог забыть солдат. - Странное дело, - сказал я. - Первый раз слышу эту песню. А ведь я знаток массовой культуры. - А я тоже ее знаю, - сказала нежнейшая Эсси. - Ее тут многие знают, в Сан-Франциско, эту песенку. - И она запела вместе с Толлером: Нет, недаром, скажет каждый, Популярен с давних пор Средь курящих наших граждан, Эх, ленинградский "Беломор". Вот тебе на, думал я, такую песню прошляпил знаток массовой культуры. Откуда она здесь? Наверное, какой-нибудь морячок ленинградский завез, а здесь, в Сан-Франциско, такая песенка не потеряется. Тихая ночь. Чудесная ночь. Тихая лунная ночь после буйного солнечного дня. Тишина, хотя залив еще рычит или уже ворчит. Мы в Сан-Франциско, а это далеко от табачной фабрики имени Урицкого, и от набережной Фонтанки, и от Моховой, и от Литейного, но с нами, однако, милая Эсси, прапрапрапрадедушку которой привезла сюда в Америку в кандалах какая-то сволочь, а Эсси, нежнейшая, влюблена в русских поэтов, во всех сразу, а потому и в Ленинград, и, значит, нити все сошлись опять в один кулачок земной ночи, плывущей с востока на запад, дающей отдых очам, и, стало быть, не забывай этого ни в Сан-Франциско, ни в Ленинграде, потому что ночь опять приплывет, добрая ночь с ниточками разных историй, с общей судьбой в кулачке. Typical American Adventure Part VI НЕУКЛЮЖИЕ РИФМЫ Он вышел из телефонной будки. Бульвар Вествуд был глух, как лес. Красивый люд давно исчез. Он пошел через улицу под желтой мигалкой. Асфальт - как льдина, скользит сапог, И ветер - в спину, и пьяный смог. Он закачался - тревожная ситуация! Но некто - ловок, как саму- рай, - Подставил локоть. О'кей? Олл райт! Восстановив равновесие, он пересек улицу. ВОСПОМИНАНИЕ О ПРОЗЕ Я был там "профессором", то есть лектором, то есть в каком-то смысле действительно профессором. Это был необычный опыт, необычная среда, и я увлекся этой средой, забыл даже о своей любимой тягомотине - о прозе, то есть почти перестал писать и встреч с американскими коллегами не искал. В середине июня я отправился из Лос-Анджелеса читать лекции в Станфорд и далее в Беркли и Сан-Франциско и неожиданно для себя обнаружил, что еду по следам американской литературы. Кручу баранку "тойоты" все по тому же Пасифик Коуст Хайвей, то есть по шоссе Тихоокеанского берега. Восточнее, в глубине Калифорнии, есть три прочерченных по линейке многорядных фривэя, по ним гораздо легче добраться до цели, но эта дорога живописнее, хотя и трудна, как все живописные дороги. Крутой уклон, крутой вираж, и сразу крутой подъем, и сразу крутой вираж, а за ним сразу крутой уклон и так далее. Очень похоже на дорогу от Новороссийска до Туапсе. Смешно получается, дорога-то красивая, но пейзажем не полюбуешься, если не хочешь сыграть с высоты в океан, и уж тем более не запишешь в актив впечатления, и впечатления получаются куцые: рифленая поверхность океана, склон с пластами базальта, далекие сосны на гребне, одна из них похожа на самолет... "ограничение скорости"... "сужение"... "обгон запрещен"... Ужин в ресторане "Натэнэ". Это греческое слово означает что-то вроде "не грусти". До грусти ли, когда такой голод! Ресторан висит над обрывом к океану. Выясняется, что это не что иное, как бывший дом Орсона Уэллса. Выясняется также, что красная крыша, видная в зарослях внизу, покрывает жилище Генри Миллера. Старый чудак, классик модерна, и сейчас там обитает. Вилка с куском стейка замедляет свой путь от тарелки ко рту, начинает слегка приплясывать. Ночью делаю остановку в маленьком городке Монтерее, перед сном вспоминаю: чем знаменит Монтерей? Да, ежегодные фестивали джаза, да-да, а еще?.. Батюшки, да ведь это же город Стейнбека! Да ведь именно здесь он написал свой "Квартал Тортилья Флэт"! Я встречался с Джоном Стейнбеком и его женой Элен в 1964 году в Москве. Мы все тогда - Казаков, Евтушенко, Вознесенский - ходили со Стейнбеком и драматургом Эдвардом Олби с приема на прием, такая довольно нелепая "светская" жизнь, но как же еще пообщаться писателям? "Биг Джон" шел по Москве в невероятно длинном и огромном твидовом пальто, казалось, там, в карманах, у него большие запасы всего самого необходимого: табак, виски, чернила, бумага, сюжеты, метафоры... - Для чего человеку пуп? - громогласно спрашивал он и тут же отвечал: - Если вам ночью захочется поесть редиски, лучшей солонки не найти! Иной раз мы останавливались на каком-нибудь ветреном углу под летящим снегом где-нибудь на площади Восстания полшестого. - Вот мы, Джон, молодые писатели, а вы один из Большой Американской Пятерки, а мы все о мелочах говорим. Расскажите нам, Джон, о Хемингуэе. Вы с ним встречались? - Трижды. Первый раз он заказывал, второй раз я, а в третий по очереди. Нам трудно было говорить, ведь меня интересуют рыбы размером не больше сковородки. До сих пор отчетливо вижу большое лицо Стейнбека с морщинами и синими венозными паучками. Он абсолютно укладывался в образ кита американской литературы, смотрел на всех с доброй насмешкой и говорил только о пустяках: - Когда загорелась старая ферма на опушке леса, искры и головешки с треском стали перелетать через узкий снежный рукав и поджигать деревья. Я заметил с дороги, как выскочила из леса волчья семейка, восемь голов, матерые негодяи и несколько щенков. Они увидели скопление машин на дороге, слепящие фары, а сзади был загорающийся лес, и тогда они пошли по снежному рукаву между лесом и дорогой довольно гордо, знаешь ли, вполне независимо и даже с некоторым достоинством, хотя и с зажатыми между ног хвостами. Позже пришло огорчение - странные вьетнамские приключения живого классика. Что это, Джон? Мы не совсем понимали... Несколько лет назад он умер. Горькая невозможная новость - Джон Стейнбек не вязался с "миром иным". Помню еще одну такую новость, летом 1961 года, когда умер Хемингуэй. Он умер в разгар нашей русской любви к нему. Я тогда еще где-то записал, на каком-то клочке: как жаль, что это произошло в век радио. Не будь радио и телеграфа, новость тащилась бы к нам на парусниках и дилижансах не меньше трех месяцев, и мы бы лишних три месяца думали, что Хемингуэй жив, а это немало. Утром в Монтерее я увидел, что горожане хранят память о Джоне и даже извлекают из нее некоторые материальные выгоды. Ныне Монтерей давно уже не рыбацкий городок, но довольно фешенебельный курорт. Тем не менее все причалы, склады и заводы по переработке сардин сохранены. Сохранены или восстановлены старые надписи. Все вместе это называется Steinbeck Country и служит туризму: на причалах ресторанчики, бары, в складах стилизованные мини-отели, и магазины сувениров. Все это очень мило и трогательно, а извлечение выгод - дело тоже вполне нормальное и благородное, память от этого не ржавеет. В конце своего пути я снова натолкнулся на след американской литературы. Это было в Беркли на все той же знаменитой Телеграф-стрит. С друзьями я попал как раз в тот самый зал, где весной 1956 года Аллен Гинзберг читал свою поэму "Вопль", объявившую миру существование литературы beat generation. Слушатели стояли плечом к плечу, а впереди всех, рассказывали друзья, размахивал руками, словно дирижер, Джек Керуак. Здесь были и другие друзья Аллена - Ферлингетти, Корсо, Питер Орловски, но Джек был самый неистовый. Сорвав с кого-то сомбреро, он стал собирать деньги на вино, и когда шляпа заполнилась, вылетел, быть может, даже и над головами, и вернулся уже обвешанный оплетенными мексиканскими бутылками. Бедный Керуак. Жалко Керуака. Никогда не забуду "Джаз разбитого поколения", тот дикий кадиллак, которым ребята обколотили все стены в Чикаго. Видимо, что-то гибельное есть в таких вот порывах, в таких вот пролетах над головами, в дикой спонтанной прозе, которую никак не остановить. Я знал и дома таких парней, как Керуак. Нынешний патриарх битников Аллен Гинзберг лет десять назад приезжал в Москву. Он говорил о наркотиках, о заоблачных Гималаях, пел на урду, позванивал маленькими литаврами из штата Керала, которые постоянно носил с собой. Все-таки он производил вполне устойчивое впечатление литератора, профессионала шаманского нашего дела, и несмотря на необходимые чудачества, в нем виден был вполне надежный и крупный современный поэт. Странную близость чувствовали мы с американскими писателями нашего поколения. И судьба у нас была разная, и по-разному текла жизнь, но, встречаясь, мы как-то по-особенному заглядывали друг другу в глаза, как будто искали в них какое-то неведомое общее детство. Мое первое знакомство с современной американской прозой состоялось странной ночью осени 1955 года в Ленинграде. Это была ночь настоящего наводнения, когда вода дошла сфинксам до подбородка. Стоявший тогда на Неве английский авианосец "Триумф" уже начал спускать шлюпки, дабы спасать "и с