ессор-археолог прибыл в Феодосию с личными научными целями из Калифорнии. Мягким картавым говорком археолог на правах старого друга и знатока Крыма приглашал Марлена Михайловича посетить его в Феодосии. В том случае, если вас одолеют дела или визитеры, дорогой мой, милости прошу -- я снял дивный особнячок у моря, мы сможем, как в старые времена, поспорить о третьем слое кургана Тепсень или о происхождении древних водоемов на склонах Легинера. Позвольте, какие визитеры, я никого не жду, возразил Марлен Михайлович, ни с кем не намерен... Да-да, конечно, я и сам люблю уединение, зачастил господин Коккинаки, сочувствую вам от всей души. Вот только вчера избавился от одного нумизмата, некий Игнатьев-Игнатьев, личность любопытная, но полный дилетант. Советую вам таких любителей адресовать к своему -- ха-ха -- шоферу или даже прямо ко мне. Ну, а уж если полезут какие-нибудь древние египтяне, то тогда просто звоните мне, дорогой мой, вот -- запишите телефон. Соображая некоторое время, что могла бы означать вся эта абракадабра, Марлен Михайлович некоторое время невидящими глазами смотрел на экран Ти-Ви-Мига, пока де него вдруг не дошло, что на экране фигурирует очередное сногсшибательное событие. Пресс-конференция в Бахчисарае. Советник по печати ханского двора делает заявление журналистам. Его высочество исламский руководитель татарского народа Крыма призывает своих подданных голосовать за Союз Общей Судьбы и выражает уверенность, что в составе великого Советского Союза Крым сможет внести более солидную лепту в движение неприсоединения, укрепить антиимпериалистический фронт своих братьев по вере. Вдруг снова зазвонил телефон. На этот раз портье. Любезнейшим тоном на чистом русском интересовался, не желает ли господин получить ужин в номер. На экране телевизора появился Андрей. Он выпрыгнул из вертолета на базе ВВС в Каче. За ним по пятам следовала его новая женщина -- Кристина Паролей, в кожаной куртке и джинсах, весьма привлекательная особа, но до нашей Таньки ей далеко, дурак Андрей, во всем дурак. Их встречал Чернок и сотни три восторженных молодых летчиков. Ужин? Да-да, пожалуйста. Что-нибудь полегче, что-нибудь простенькое. Да, и вот еще... вот еще что... будьте любезны... бутылку скоча, да-да... Что? Вот именно целую бутылку. "Вlack-Whitе" вполне устроит... Лучников поднялся на трибуну, поднял руки, призывая к тишине. -- Летчики, -- сказал он. -- Каравеллы испанцев отправлялись в Атлантику, не зная, что им принесет каждая следующая миля, шли во мрак и туман. Они обрели Америку, но ведь ее могло бы и не быть на месте, мрак и туман поглотили бы их. Таков удел человека -- идти к новым берегам. Обретем ли мы Россию, нашу судьбу и мечту? Летчики, отправляясь в этот путь, я хочу вам сказать, что наш мрак и туман гораздо чернее и пространнее, чем тот, что лежал перед испанцами. Вскочил какой-то чудесный юноша с лейтенантскими значками в петлицах, махнул пилоткой, прокричал: -- Мы летаем в любую погоду, Андрей! Аудитория восторженно взревела. Полковник Чернок закурил сигариллос. Андрей грустновато улыбался. Миссис Паролей (кажется, есть такая травка в бульон) демонстрировала одну лишь безграничную преданность своему владыке. Экая хитроумная бестия, вдруг с отчетливой злобой подумал Кузенков о Лучникове. Агитация от обратного! Пугает людей "мраком и туманом", а достигает желаемого восторга, отваги. Что происходит с этими людьми? Вновь и вновь Солженицын увещевает их с телеэкранов -- остановитесь, одумайтесь! Все его с благоговением слушают, а потом приходят к сногсшибательному выводу: только великая земля могла взрастить столь могучую личность, только великий Советский Союз! Может быть, на такой степени процветания у человека всегда возникает эдакий вывих в сторону бессмысленных вдохновений? Как умудрился Лучников так глубоко проникнуть в психологию островитян? Может быть, и впрямь в КГБ его этому научили? Кузенков, однако, достоверно знал, что верхушка Комитета вовсе не стремится к захвату Крыма: ведь пропадает такое чудное рабочее поле. Нет, просто Андрей сам -- один из островитян, один из "лучших". Ти-Ви-Миг, по своему обыкновению, зафиксировал физиономию Лучникова. Странное сочетание: хищноватая улыбка и грустный, если не тоскливый, взгляд. -- Подонок! -- Кузенков поднес кулак к физиономии бывшего друга. Подонок во всем: и родных своих забыл, и любимую выбросил, и даже такая мелочь -- не удосужился за все эти месяцы старого друга найти. Все поглотила садомазохистская идея, снобизм, доведенный до абсурда. -- Совершенно с вами согласен, Марлен Михайлович, -- прозвучал поблизости несколько проржавленный голосишко. Кузенков отскочил от телевизора. В номер въезжала колясочка с его "скромным ужином" -- целый набор подносов и подносиков, прикрытых серебряными крышками, плюс бутылка виски. Колясочку толкал слуга, средних лет костлявый субъект с улыбочкой, обнажающей анемичные десны, седоватые крылья волос падали на глаза. -- Вы нашли точное слово, -- сказал слуга. -- Андрей Лучников -- нравственный подонок. Я его знаю с детских лет, мы вместе учились в Симферопольской Гимназии Имени Царя-Освободителя. Кузенков молча смотрел на слугу и уже понимал, что это вовсе не слуга, что он, может быть, зря отослал Лопатова, что его здесь ждали, что нужно немедленно звонить г-ну Коккинаки, если это уже не поздно. Фальшивый слуга склонил голову и слегка подщелкнул каблуками. -- Разрешите представиться. Юрий Игнатьев-Игнатьев, -- сказал он. -- Простите великодушно, но это была единственная возможность предстать перед вами, а в этом у меня есть крайняя нужда. Подкинув фалды, как в XIX веке, Игнатьев-Игнатьев присел на кресло, но кресло было современным, "утопляющим", нагловатое, нарочито старомодное движение не соответствовало дизайну. Он как-то нелепо провалился и, чтобы соответствовать этому креслу, дерзко закинул ногу на ногу. Смещение времен и стилей оказалось столь дурацким, что Марлен Михайлович, несмотря на напряжение, усмехнулся. -- Игнатьев-Игнатьев? -- сказал он ледяным тоном. -- "Волчесотенец"? Знаю о вас немало. -- В прошлом, любезнейший Марлен Михайлович, -- сказал Игнатьев-Игнатьев, подчищая себе ногти как бы небрежно, стильно и вновь фальшиво. -- "Волчья Сотня" вычистила меня из своих рядов, и я горд, что это произошло за несколько дней до того, как они продались СОСу. Теперь я член партии "коммунисты-нефтяники"... -- Браво, браво, -- сказал Марлен Михайлович. -- Из "ВС" в "КН". Поздравляю. Однако не могли бы вы оставить меня одного? Я не вполне... -- Более того, я вошел в ЦК этой партии и сейчас хотел бы говорить с вами не как частное лицо, но как член ЦК... -- Игнатьев-Игнатьев вопросительно протянул руку к бутылке. -- Не трогайте виски, -- с неожиданной для себя грубостью сказал Кузенков. Изображение Лучникова уже исчезло с экрана. Теперь Ти-Ви-Миг, захлебываясь, повествовал о драме, разыгравшейся в ялтинском "Мажестике": Лючия Кларк нашла в постели продюсера Джека Хэлоуэя местную аристократку Нессельроде! В то время как... и так далее, и тому подобное. Среди интервьюируемых персон мелькнул на минуту и недавний эмигрант кинорежиссер Виталий Гангут. Он категорически отмежевывался от постельной истории, заявляя, что на Лючию Кларк он "кладет" (неясное место, господа, позднее постараемся уточнить), а Лидочку Нессельроде "видал в гробу" (последуют разъяснения, милостидари), из всей остальной "шараги" знать никого не желает, а Осьминога ценит как сильно "секущего" в кино продюсера. Без всякого сомнения, интервьюируемый был слегка или основательно навеселе. Ему был задан вопрос: кстати, правда ли, что вы совместно с Хэлоуэем вынашиваете планы сверхмощного блокбастера? Гангут хитро заулыбался, погрозил пальцем, и в таком виде был зафиксирован. -- Кажется, вы знаете и этого негодяя, товарищ Кузенков? -- спросил Игнатьев-Игнатьев, кивая на экран. -- Я вам не товарищ, -- рявкнул Марлен Михайлович, налил себе полный стакан виски, а бутылку недвусмысленно переставил подальше от непрошеного гостя. -- Что касается меня, то я знаю его прекрасно, -- усмехнулся Игнатьев-Игнатьев, ничуть не смущаясь. -- Витя Гангут -- нравственный урод и алкоголик. Дружок нашего героя. Видимо, предательство Родины у этих господ в крови. После стакана виски все вспыхнуло ярким светом и юмором. -- Не позволить ли вам выйти вон, милостидарь, радетель Родины? -- сказал Кузенков Игнатьеву-Игнатьеву и резко показал ему на дверь. В жесте было что-то ленинское. Зашевелилось лицо Гангута на телеэкране. В ответ на вопрос о СОСе он сморщился, будто прихлопнул на шее комара, и пробормотал: -- Презираю... Замелькало что-то зарубежное. Ти-Ви-Миг шуровал с одинаковым успехом по всему миру. Нефть, развратные морды шейхов и революционных лидеров, террористы, плейбои, ученые, спортсмены, модели и маргаритки. -- Да, я радетель Родины своей, -- надуваясь спесью, заговорил Игнатьев-Игнатьев и снова потянулся к бутылке, но Марлен Михайлович вновь ее переставил подальше, -- ради борьбы с врагами ея, со сволочью вроде Лучникова, готов соединиться даже с "коммунистами-нефтяниками", с самим дьяволом... -- Под Родиной вы что подразумеваете? -- спросил Марлен Михаилович. Глаза Игнатьева-Игнатьева радостно сверкнули -- ага, не выгоняют! Все-таки начинается же диалог же! -- Мое понятие Родины прежде всего отличается от лучниковского, -- быстро, едва не захлебываясь, проговорил он. -- Только-то и всего. -- Марлен Михайлович изобразил разочарование. -- Скучновато, господин Игнатьев-Игнатьев. У вас как будто и не Родина, а только лишь Лучников на уме. Задвинулись вы на этой персоне. Голова Игнатьева-Игнатьева упала, и Марлен Михайлович услышал глухое отчаянное ворчанье. -- Налейте мне скоча, -- наконец различил он слова. -- Не налью. Я вас не приглашал. Вы меня не интересуете. Игнатьев-Игнатьев взял себя в руки, откинул назад волосы, встал и прогулялся по ковру. -- Напрасно пренебрегаете, Марлен Михайлович, -- сказал он. -- Сейчас я представляю те немногие силы на Острове, которые противостоят эпидемии СОСа. Запад, как всегда, расписывается в банкротстве. Мы выходим на Белград, мы ищем пути в Пекин. Мы, семь левых партий, единственные, кто может хоть что-то сделать против СОСа... -- И во мне вы ищете союзника? -- усмехнулся Марлен Михайлович. -- В советском дипломате вы ищете союзника? Любопытно. -- Да, вы наш потенциальный союзник, -- сказал Игнатьев-Игнатьев. -- У нас есть сведения, что в СССР могущественные круги не хотят воссоединения, и вы из этих кругов. -- Кто это вам сказал, господин "коммунист-нефтяник"? -- Марлен Михайлович со стаканом виски в левой руке приблизился и ухватил Игнатьева-Игнатьева за плечо. Плечо оказалось на удивление слабым и податливым. -- Отвечайте! Откуда этот вздор? Игнатьев-Игнатьев молчал, бессильно моталась его голова. -- Это я ему сказал, -- прозвучал вальяжный голос, и Марлен Михайлович увидел на пороге располагающего к себе господина с бородой Радамеса, в котором без труда узнал полковника ОСВАГа Вадима Востокова. Изящно поклонившись, полковник прошел в комнату и поставил на стол серебряное ведерко с бутылкой шампанского. Виновато развел руками. -- Извините, Марлен Михайлович, но это я имел неосторожность во время одной из официальных бесед сиречь допросов этого криминального господина высказать нечто вроде подобного предложения. -- Чем обязан, господин Востоков? -- почти весело спросил Марлен Михайлович. "Черное и белое" делали свое дело, мир упрощался, распадаясь на два цвета, уподобляясь телевизионному старому доцветному фильму добрых шестидесятых, мир иллюзий. -- Очень польщен, что вы знаете мое имя. -- Востоков ловко открыл шампанское. -- Слышите, как завывает норд-ост? Начинается ураган. В такие вечера весьма приятно разыгрывать в уютном отеле партию политического покера. Шампанское после виски показалось Марлену Михайловичу серебрящейся фортепьянной пьеской после аккордов оркестра. -- Учтите, господин Востоков, -- сказал Марлен Михайлович, разваливаясь в кресле. -- В соседнем номере помещается тренированный майор Лопатов. На экране Ти-Ви-Мига вдруг появился "рыбий жир ленинградских речных фонарей". Кровавые полосы угасающего заката за зыбкой иглой Петропавловки. Ухмыляющиеся лица трех мальчишек в шинелях с поднятыми воротниками и в черных шарфах, обмотанных вокруг шеи. -- Соседний номер пуст, -- любезно сказал Востоков. -- Майор Лопатов в сей момент нежится в кабинете массажа "Бангкок", что в Малом Беме и Копейке, с вашего разрешения. -- Внимание, -- услышал Марлен Михайлович голос комментатора. -- Репортаж из колыбели пролетарской революции. -- Появился и сам комментатор. Тренчкоут с поднятым воротником, "федора" с опущенными полями. -- Съемка сделана спонтанно, без разрешения властей, просим прощения за дефекты изображения. -- Он повернулся к трем юношам. -- Милостидари-и-дарыни, перед вами Игорь, Слава и Валера, все трое называют себя "новые правые". Один из юношей вытащил из-за пазухи листок школьной бумаги и, кашлянув, стал читать: "От имени Комитета "Новые Правые Крестовского Острова" мы обращаемся к русскому правительству на Острове Крым, к главнокомандующему Вооруженными Силами Юга России генералу Павловичу, а также к начальнику ОСВАГа генералу Арифметикову с просьбой немедленно взять под стражу редактора просоветской газеты "Русский Курьер" Андрея Лучникова. Советская молодежь и ее авангард "Новые Правые Крестовского Острова" считают Андрея Лучникова ренегатом и предателем нашей борьбы... " Далее на экране началось какое-то непонятное движение, замелькали неясные пятна. Комментатор Ти-Ви-Мига бойко объяснил, что интервью сорвалось из-за вмешательства народной дружины, но "новым правым" удалось скрыться на мотоцикле. -- Ага! -- восторженно вскричал Игнатьев-Игнатьев. -- Слышали? Под стражу Лучникова! Вот воля советской молодежи! -- Так ведь они же "правые", -- сказал, от души веселясь, Марлен Михайлович, -- а ведь вы же теперь "ультралевый", Игнатьев-Игнатьев. -- Да какая разница! -- брызгая слюной, зашумел Игнатьев-Игнатьев. -- Главное -- Лучникова под стражу! Пока не поздно! Главный негодяй! -- Вот она, страсть! -- сочувственно кивнул в его сторону Востоков. -- Он обожает Андрея с детства. Недавно в ОСВАГ попал дневник господина Игнатьева-Игнатьева. Представьте себе, Марлен Михайлович, чуть ли не тысяча страниц страсти, ненависти, любви, ярости. Воображает себя женщиной Лучникова. -- Фальшивка! -- вскричал Игнатьев-Игнатьев. -- Дневник -- фальшивка! Глаза его явно замаслились, он явно испытывал сейчас сладостное страдание, какое бывает у юнцов, когда в их присутствии говорят о предмете их любви, пусть и неверном, пусть подлом, но страстно желанном. -- Дайте мне хоть немного выпить, Марлен Михайлович, -- жалобно попросил Игнатьев-Игнатьев. -- Налейте хоть капельку. -- Принесите из бара пару бутылок, -- строго сказал ему Востоков. -- Запишите на счет ОСВАГа. -- Слушаюсь. -- Игнатьев-Игнатьев выскочил из номера. Востоков выключил телевизор. В наступившей тишине послышалось завывание норд-оста, или, как его здесь называют, "боры". Луч прожектора осветил изрытый волнами морской горизонт. -- Мне так давно хотелось поговорить с вами, Марлен Михайлович, -- сказал Востоков. Марлен Михайлович засмеялся. Сердце его было полно молодой отваги. Ему казалось, что он видит вперед все ходы этих запутавшихся в собственных хитростях людей, видит нелепый смысл их игры, поскольку он, Марлен Михайлович, знает главную и основополагающую причину всей неразберихи. С молодой отвагой он полагал эту Основополагающую мерзостью и вздором. Востоков вздохнул. -- Как все безобразно запуталось! Послушайте, Марлен Михайлович, скажите мне откровенно, вы-то сами, одно из главных действующих лиц, понимаете, что происходит? -- Дело не в том, понимаю или нет, -- сказал Марлен Михайлович. -- Я, благодаря своему воспитанию и образованию, в отличие от вас, товарищ белогвардеец, вижу Основополагающую... В номере вновь появился Игнатьев-Игнатьев. На этот раз "коммуниста-нефтяника" привел, зажав нос и верхнюю губу в болевом приеме, профессор Коккинаки, он же полковник Сергеев. -- Собирался выстрелить нейропаралитическим патроном прямо в вас, господа, -- сказал Сергеев, отшвырнул Игнатьева-Игнатьева, сел в кресло и вынул из атташе-кейса три бутылки "Сибирской водки". -- Отдайте мне мой дневник, господин Коккинаки, -- хныкал Игнатьев-Игнатьев. -- Верните грязную фальшивку. Марлен Михайлович весело оглядел присутствующих. -- Братцы мои, да я вижу, вы здесь все свои. Сергеев улыбнулся. -- Нет-нет, не совсем так, но мы делимся некоторыми данными. Без такого обмена intellegence service невозможна. Не так ли, коллега Востоков? Востоков, на удивление Марлену Михайловичу, никакой искательности к Сергееву не высказал, а, напротив, как бы и не удостоил вниманием. -- Не можете ли вы закончить свою мысль, Марлен Михайлович? Вы сказали, что знаете Основополагающую?.. -- Вот именно. -- Марлен Михайлович налил себе в стакан немного виски, немного шампанского и долил до краев водкой. -- Основополагающая крутит нас всех в своем водовороте, превращает нашу жизнь в абсурд, нашу работу в бессмысленную трату времени и денег. Всех нас, и марксистов и монархистов, и цээрушников и кагэбэшников, она закручивает в водовороты, она плывет, неумолимая, могучая, светящаяся акула! Все замолчали. Возникла неловкая пауза. -- Впечатляюще, -- неуверенно пробормотал Востоков. Новая пауза, неловкая тишина. Тихое бульканье -- Игнатьев-Игнатьев деликатно глотал водочку. -- Есть предложение, -- сказал господин Коккинаки. -- Мы все мужчины. -- Он бросил взгляд на Игнатьева-Игнатьева. -- Или почти все. Давайте напьемся сегодня под "бору"? Напьемся по-свински и поедем к девкам в Малый Бем. Кстати, Лопатову в "Бангкоке" уже проломили бутылкой голову. -- Иногда это нужно, -- сказал Востоков. -- Жалею, что иногда, а не всегда, -- сказал Марлен Михайлович. -- Как подумаю об этой кошмарной светящейся курве, так и не просыхал бы никогда с проломанной башкой. Попробуйте мой коктейль, товарищи штирлицы. Меня уже качает, как в море. Кстати, что это там за огни, прожекторы, мигалки? Может быть, уже началось? -- Когда начнется, мы будем знать, -- сказал Сергеев. -- Тут всегда при норд-осте адмирал Вирен выводит свою эскадру на тренировку, ну, а нашим из Новороссийска тоже дома не сидится. Да и американцы летают, фотографируют. А на фуя? -- спросил он всех присутствующих. -- Это ее дела, -- загадочно усмехнулся Марлен Михайлович и показал рукой движение большой рыбы. Все засмеялись. Зазвонил телефон. В трубке послышался голос не кого-нибудь, а именно Андрея Лучникова. Он говорил очень торопливо: -- Марлен, мне удалось оторваться от Ти-Ви-Мига и от своего конвоя. Я в пятистах метрах от тебя, у самого пляжа, в баре "Трезубец". Приходи немедленно. -- Однако у меня гости, -- пробормотал Марлен Михайлович. -- Милейшая компания. Беседуем об Основополагающей. -- Я знаю, кто у тебя, -- пробарабанил Луч. -- Постарайся их обмануть. Это единственный шанс. -- Добре, добре, -- хитровато засмеялся Марлен Михайлович. -- Мои любезнейшие гости очень заинтригованы. Сейчас я и вас сюда притащу, дружище! Разыграем партию политического покера под рев норд-оста. Помните песню? "И битый лед на всем пути, и рев норд-оста. К коммунизму прийти не так-то просто... ". -- Он повесил трубку и весело глянул на "гостей". Разведчики смотрели на него профессиональными взглядами. Бедняги, подумал Марлен Михайлович, им кажется, что они все знают, что направляют события, между тем нет, пожалуй, более неосведомленных и более жалких прислужников главной суки, Основополагающей. -- Лучников звонит, -- сказал он. У разведчиков профессионально не дрогнул ни один мускул, между тем как обвисший над стаканом "Сибирской" "коммунист-нефтяник" вскочил, разлил, уронил, задрожал девичьим трепетом. -- Он внизу, в баре. Сейчас приведу его сюда, -- сказал Марлен Михайлович. -- Я этого не переживу, -- пробормотал Игнатьев-Игнатьев. -- Миссис Паролей с ним? -- быстро спросил Востоков. -- Он один. Марлен Михайлович вышел из номера, прихватив с собой ключ, и заблокировал замок. Пока будут выбираться отсюда, мы смоемся, подумал он. Куда смоешься, мелькнула мысль, в море? В холле отеля он подошел к дежурному городовому, показал свой паспорт и пожаловался, что к нему, советскому дипломату, ввалились какие-то пьяницы и мешают отдыхать. Коп тут же побежал вызывать патруль. Нахалы, осмелились нарушить покой "советского товарища". Марлен Михайлович между тем выбежал из отеля и рванул по пустынной, короткой и темной улице, где кипели под яростным ветром можжевеловые кусты и светились лишь окна двух-трех баров. В конце улицы бухала и взлетала над парапетом накатная волна норд-оста. Тут только, почувствовав пронизывающий холод, Марлен Михаилович сообразил, что он выскочил на улицу даже без пиджака, в одной жилетке. Он добежал до парапета, увернулся от очередного удара волны, увидел справа и слева пляж, заливаемый пенным накатом, дикую пляску огней в черном мраке, подумал, что, может быть, это ночь окончательного решения всех проблем, весело спутал мокрые волосы и тогда заметил в цокольном этаже массивного и безжизненного здания три светящихся теплых окна. Это был бар "Трезубец". Волна останавливалась в метре от его крыльца. Гибельная ночь осталась позади, как только он переступил порог: в теплом баре пахло крепким кофе, табаком, играла музыка. Gonna make a sentimental jiorney То renew old memories... (12*) -- -- напевал какой-то теплый, успокаивающий басок. Хозяин бара смотрел по телевизору хоккейный матч СССР -- Канада. Рядом со стойкой сидел огромный пес-овчар с черной полосой по хребтине. Он дружелюбно осклабился при виде вбежавшего Марлена Михайловича. В углу на мягком диване сидели Лучников и миссис Паролей. -- Боже мой, -- засмеялся Андрей. -- Ты мокрый и пьяный. Никогда тебя пьяным не видел. Сristy, 1ооk аt mу frend. Не is а hеаvу drunk... (13*) Чистенькая и строгая миссис Паролей в застегнутой под горло кожаной курточке дружелюбно улыбнулась Кузенкову. Благодаря Ти-Ви-Мигу всему Острову было известно, что в карманах куртки этой особы всегда помещаются два пистолета со снятыми предохранителями. -- Николай, -- сказал Лучников бармену, -- дай моему другу какой-нибудь свитер и стакан горячего рома. -- Николай, -- сказал Лучников бармену через пять минут, -- дай мне и моему другу штормовки, мы хотим немного подышать воздухом. Движением руки он пересек поползновение Кристины следовать за ними. Они вышли в ревущую мглу и медленно пошли по узкой полосе ракушечника, которая еще оставалась между каменной кладкой набережной Третьего Казенного Участка и накатывающимися из мрака белыми гривами. -- Марлен! -- прокричал Лучников на ухо Кузенкову. -- Дело сделано! Через неделю мы победим! Последний полл показал, что СОС получит более 90 процентов! -- Гордись! -- крикнул Марлен Михайлович. -- Меня тоска гложет! -- ответил Лучников. -- Еще бы! -- крикнул Марлен Михайлович. -- Ведь ты всего лишь жалкая рыба-лоцман для огромной бессмысленной светящейся акулы. -- О чем ты говоришь? -- с испугом спросил Лучников. Марлен Михайлович ничего не ответил, а только лишь большим оттопыренным пальцем показал в черное море и загадочно ухмыльнулся. Лучников, удивившись на миг, тут же забыл об удивлении. Он шел вдоль могучих бетонных плит, весь мокрый, в переливающейся под бликами огней штормовке, задумчивый и до странности молодой, настоящий герой народного плебисцита, настоящий чемпион. -- Еще через неделю Госдума обратится к Советскому правительству с просьбой о включении в СССР на правах союзной республики. Скажи, ты можешь мне гарантировать, что не будет какого-нибудь варварства, какой-нибудь тотальной оккупации? Ведь это же не нужно в нашем случае, совсем не нужно. Чехи -- чужие, они хотели отколоться, мы свои, мы хотим слиться. Насильственный акт здесь не нужен. Нужна некоторая постепенность, так... В конце концов по конституции каждая союзная республика имеет право на свободный вход и выход, на международные отношения, даже на свои вооруженные силы. Наши "форсиз" станут частью Советской Армии, зачем же нас оккупировать? Социалистические преобразования тоже нужно проводить постепенно -- мы долго еще сможем быть источником твердой валюты. Пусть меня вышлют сразу, пусть нас всех, "одноклассников", вышлют в Кулунду, посадят во Владимирский централ, пусть хоть расстреляют, мы готовы, но с Островом, с населением нужна постепенность, варварские акты неуместны... Оккупация может потрясти и нас, и вас, может привести к самому невероятному... к войне. Я пытался несколько раз выходить на верх за такими гарантиями, но там, как всегда, делают вид, что нас вообще не существует. В конце концов ты проводишь здесь политику правительства, Марлен. Я не встречался все эти месяцы с тобой из-за телевизионного хвоста... Они бы скомпрометировали бы нас обоих... Теперь выхода нет-- отвечай напрямую: хватит там ума не оккупировать нас? Лучников, высказывая это, говорил как бы сам с собой, но после последнего вопросительного знака повернул лицо к Кузенкову и слегка обомлел. Солидный его друг, само воплощение спокойствия и стабильности, выглядел диковато, с мокрыми завитками волос, прилипшими ко лбу, с горящим взглядом, устремленным в грохочущий мрак Азовского залива. -- Ума? -- взвизгнул он и расхохотался. -- Ума-то хватит! В малых дозах ума у нас хватает, а много не нужно! -- Что с тобой, Марлен? Идем назад, в "Трезубец"! -- Лучников с трудом остановил стремящееся куда-то мощное тело Марлена Михайловича, повернул его в обратном направлении. Марлен Михайлович вырвался, прижался к бетонным плитам дамбы Третьего Казенного Участка, распростер вдоль стены руки. Глаза его, расширившись неимоверно, проницали ночной шторм, а рот кривился в саркастическом смехе. Грохочущие белые валы один за другим шли на них, и Лучников подумал, что буря усиливается и в конце концов может расплющить их о камни дамбы. Пока валы разбивались метрах в двадцати от них, но бурлящая пена докатывалась уже до стены. Через час волна будет бить в дамбу и взлетать над ней, как сейчас она взлетает над морем. -- Вот как? Ты сторонник постепенности. Луч? -- бормотал, борясь с неудержимым смехом, Марлен Михайлович. -- Ты хочешь только себя принести в жертву, да? Всех остальных ты хочешь спасти? Мессианство? Выход в астрал? Протоптал себе дорожку на Голгофу? Ты не понимаешь разве, что дело не в мудрости наших мудрецов и не в твоей жертвенности? Ты что, разве не видишь ее? Не замечаешь ее свечения? Не понимаешь, что это она нас всех крутит? Перепуганный Лучников тряхнул Марлена Михайловича, шлепнул его по щеке тяжелой ладонью. -- У тебя срыв, Марлен! Возьми себя в руки. О чем ты бормочешь? -- Об Основополагающей, вот о чем, -- захохотал Кузенков. Лучников неуверенно рассмеялся. -- Это ваши марксистские бредни, а я не марксист. -- Ха-ха-ха! -- Кузенков взревел совсем уже бешеным хохотом и простер руки во мглу. -- Марксист ты или в боженьку своего веруешь, но ведь не можешь ты не видеть реальности, не можешь не видеть ее, ее огромного тела, ее свечения! Он оттолкнулся от стены, побежал к морю, и через минуту очередной белый вал накрыл его с головой. Лучников бросился за ним. Волна откатывалась, и теперь они оба оказались по пояс в кипящей белой пене... то тут, то там в водоворотах крутились ящики, бревна, доски, комки пластика, бутылки, куски пенопласта, обрывки оранжевой штормовой одежды. Лучникова отделяло от Кузенкова метров десять, он понял, что может его догнать, когда вдруг луч мощного прожектора опустился на море сверху, с дамбы, и он увидел в этом луче, как новая белая стена, неистовая, идет на них, подбрасывая на гребне новые ошметки моря. -- Марлен! -- отчаянно закричал он. -- Стой! Кузенков, словно ребенок, ошарашенный счастьем купания, повернул к нему хохочущее лицо. -- Она! Она! -- кричал генконсультант. Вал накрыл его, потом вышвырнул на гребень. В луче прожектора было отчетливо видно, как в голову ему въехало толстенное бревно. Через мгновение вода накрыла и Лучникова. Он бешено поплыл вперед, снова пытаясь догнать Кузенкова. Когда он вытаскивал на берег бесчувственное тело генерального консультанта, на дамбе и на полосе песка вдоль дамбы уже было полно народу. Он видел стоящую по пояс в воде Кристину, бегущих к нему ребят охраны, видел Сергеева, Востокова и даже Игнатьева-Игнатьева. Все было отчетливо видно, повсюду полыхали софиты. Ти-Ви-Миг вел прямую передачу с места действия. XIV. Весна В середине весны, то есть к концу апреля, склоны Карадага, Сюрю-Кая и Святой Торы покрываются цветами горного тюльпана и мака, что радует и вдохновляет зрение. Цветение полыни, чебреца и лаванды наполняет воздух мимолетной, такой, увы, летучей и быстро пропадающей обонятельной поэзией. Не хочется пропустить ни мига из этой череды быстро проносящихся мигов цветения. Ночью -- окна настежь, днем -- блуждание по горам. "Я надеюсь, что после меня тысячи тысяч раз будет цвести этот склон, ведь вот после Макса чуть не полсотни раз цветет... -- думал Арсений Николаевич. -- Ну, а когда земля начнет остывать, когда солнце начнет остывать, то по теории вероятности все равно где-нибудь во Вселенной возникнет точно такой же склон и на нем будут раз в год цвести тюльпаны и маки, лаванда, полынь и чебрец... " С улыбкой подумалось, конечно, что по теории вероятности может оказаться в тех неведомых глубинах и подобный старик среди подобного цветения, но улыбка эта была подавлена коротким смешком. Между тем, высокий старик в старом белом свитере из альпаки, в старых крепчайших ботинках, вполне еще ловкий и совершенно уже добрый и чистый, что в старости случается далеко не со всеми, вполне был достоин повторения в рамках теории вероятности. В это утро спутником Арсения Николаевича по прогулке был другой старик, подполковник в отставке Марковского полка Филипп Степанович Боборыко, такой же, как и сам Арсений Николаевич, бывший юноша Ледяного Похода. Филипп Степанович, в отличие от Арсения Николаевича, был рыхл и одышлив. Он и в отставку-то вышел в 1937 году по причине дурного здоровья, но с тех пор вот уж столько десятилетий тянул, бесконечно охая и скрипя, основал, развил и передал детям небольшой, но вполне солидный судоремонтный бизнес, объездил весь мир. Сейчас, охая и стеная, ругая Арсения Николаевича за то, что вовлек тот его в немыслимую "по нашим-то мафусаиловым годам" прогулку, подполковник Боборыко рассказывал о своем прошлогоднем путешествии в Москву и о наслаждении, которое он испытал на концерте церемониального оркестра Советской Армии. -- Арсюша, мон ами, поверь, это было шикарно, елочки точеные! Какой повеяло российской стариной! Тамбур-мажор подбрасывал жезл, на задах стояли военные значки, штандарты, сродни, знаешь ли, Семеновским и Преображенским. Все трубачи такие грудастые и усатые, вот она, имперская мощь, не чета нашим "форсиз", которые, ты уж извини меня, я знаю, что ты этого не любишь, но, согласись, с годами стали больше похожи на тель-авивских коммандос, чем на русскую армию, прости, Арсюша, похожи стали на этих дерзких жидков. А что они играют -- ты не представляешь! "Морской король", "Тотлебен", "Славянку" и даже одну нашу, белую, ты себе не представляешь, Арсюша, они играли "Марш дроздовцев", конечно, без слов, но я пел, Арсюша, я пел, сидя в советском зале, пел и плакал... Филипп Степанович слегка даже пробежался по горной тропе, воздвиг свое грузное тело на камень и, прижав руку к груди, спел не без вдохновения: Шли дроздовцы твердым шагом, Враг под натиском бежал, И с трехцветным русским флагом Славу полк себе стяжал... Затем последовала одышка и затяжной кашель со свистом, деликатное, в кустик, отхаркивание мокроты. -- Милый Боборыко, -- сказал с улыбкой Арсений Николаевич (любопытно, что даже в юности у подполковника не было прозвища, сама фамилия воспринималась как забавная кличка), -- должен тебя огорчить: о "дроздовцах" эти твои трубачи даже и не слышали, а на дроздовский мотив они поют свое -- "По долинам и по взгорьям Шла дивизия вперед, Чтобы с боем взять Приморье, Белой армии оплот". Согласись, в поэтическом отношении этот текст явно лучше нашего. Филипп Степанович огорчился. С огорчением и очень серьезно он смотрел на Арсения Николаевича, и тот понимал, что церемониальный оркестр и марши -- лишь повод для серьезного разговора, с которым Боборыко приехал в "Каховку". Прошло уже около двух месяцев с того момента, как Временная Государственная Дума обратилась к Верховному Совету с просьбой о включении Крыма в Союз на правах шестнадцатой республики. Ответа до сих пор не было, не было никакой реакции из Москвы, словно все это была детская игра, словно и сам ОК не достоин внимания гигантской Евразии. -- И все-таки, Арсюша, в Вооруженных Силах там чтут российские традиции. Представь, отправился я в Лефортово искать свой кадетский корпус. Представь, сразу нашел. Все те же красные стены, белые колонны, вокруг почти ничего не изменилось, в здании помещается Артиллерийская академия, у входа дежурный офицер, стройный, перетянутый ремнями, наш, настоящий, Арсюша, русский офицер. Я обратился к нему и сказал, что учился здесь кадетом. Представь, никакой враждебности, представь, наоборот, дружелюбие, уважение... -- Что ты хочешь этим сказать, Боборыко? -- мягко спросил Арсений Николаевич. -- Говори, наконец, впрямую. -- Я хочу сказать, что в мире болтают о советском милитаризме, но ведь мы, русские, всегда любили войну, мы... -- Филипп Степанович разволновался вконец, руки задрожали, дыхание сбилось. -- Давай присядем. -- Арсений Николаевич посадил старого друга на нагретый солнцем камень. Огромная чаша коктебельской бухты со всеми ее парусниками и мотоботами, ее небо с двумя-тремя геликоптерами, ее земля с уступчатыми домами и завитками фриуэя, с катящимися автомобилями в тишине лежала под ними. Здесь, на склоне, была тишина, только свиристела близкая птица да мощно пахли цветущие травы. -- Ну, скажи, наконец, Филя, скажи, спроси, -- сказал Арсений Николаевич. -- Хорошо. -- Филипп Степанович отдышался. -- Арсюша, мы вымираем с каждым днем. Сколько осталось? И батальона не наберется. Арсюша, меня послали к тебе товарищи. Мы чувствуем, что они скоро придут. Ведь это же бесспорно, они придут. Мы и сами бы пришли на их месте, иного быть не может. Скажи, можем ли мы, последние добровольцы, смотреть на них как на нашу армию? Арсений Николаевич не думал ни минуты. -- Нет, это не наша армия, -- сказал он. Теплым майским вечером на открытой веранде литературного ресторана "Набоков" Антон Лучников играл на саксофоне для своей беременной жены. Выпросил инструмент у музыканта: "Джей, дай мне свою дудку ненадолго, хочу для жены немного поиграть, она у меня очень беременная". Все тут были свои, все друзья, все "яки", и, конечно, знаменитый саксофонист Джейкоб Бриль не отказал Тони, дал свое золотое сокровище, только попросил слюни не пускать. Кумир подземной пересадки на станции метро "Шатле" заиграл в стиле "ретро" мелодию "Сентиментальное путешествие"... Он думал, что всех поразит этой древностью, которую недавно выудил в отцовских архивах, но оказалось -- все эту штучку знают, вся публика в "Набокове", не говоря уже о музыкантах, которые тут же к нему подстроились и только лишь слегка улыбались, когда он пускал "фиксу". Певица же оркестра, длинноногая черная Заира, обтянутая черным платьем и вся целиком напоминающая стройную изгибающуюся ногу, встала рядом с Тони и запела: Gоnnа mаkе а sentimental journey And renew old memory... Антон играл, глядя на жену влюбленными глазами. Со дня на день она родит. У меня будет ребенок, сын и дочь, еще одно родное существо появится в мире. Мать ушла, но придет ребенок, он заполнит то, что называется гнусным словом "пустота", черную дыру в пространстве, образовавшуюся с уходом матери. После недавней смерти матери он почувствовал, что изменился, может быть, повзрослел, может быть, это называется каким-нибудь другим словом, но изменился разительным образом. У каждого человека свой космос, но в моем слишком просторно, слишком много пустот... Мать ушла, а отец и не знает об этом, орбита его удаляется, он кружит в холодных кольцах своей подлой славы, все дальше и дальше отстает от меня... и от деда... Счастье, что в мир мой вошла такая горячая Памела... Вот она сидит в своем африканском широченном бурнусе, но пузо все равно видно, не спрячешь, там мое дитя... Черная, тоненькая, дочь татарина и негритянки, Заира, поводя плечами и бедрами, будто старалась вылезти из своего чулка. Оживи мою короткую память... Когда я увидел двух американочек на торговой улочке Стамбула, разве я думал, что одна из них станет моей женой? Кажется, это дед виноват, кажется, это он сказал -- вот твоя жена, Антошка! Отец этого не сказал, может быть, он только подумал об этом, помнится, он бросил на нас в "Калипсо" какой-то странный взгляд, но не сказал ничего. Ему не до этого. Исторический деятель... Экий вздор вся эта история, вся эта политика. Если бы я мог играть на саксе, как Бриль! Он кончил играть и с церемонным поклоном вернул инструмент хозяину. -- Ты можешь хорошо играть, -- серьезно сказал Бриль. -- Хочешь, позанимаюсь с тобой? -- Очень хочу, Джей, -- сказал Антон. -- Готов хоть завтра начать. -- Давай поиграем, пока красные не пришли, -- сказал Джей Бриль. -- На саксофоне сейчас и у них можно играть, -- сказал Антон. -- Меня как раз там и научили. Некий Дим Шебеко. -- Ага, -- уважительно кивнул Бриль. -- Знаю. Антон вернулся к своему столу, где золотой богиней восседала Памела, а рядом с ней ближайший друг, третий призер "Антика-ралли" Маета Фа и несколько еще парней и девушек из первого национального конгресса "яки", который, едва возникнув, тут же и рассыпался на множество групп, группочек и отдельных личностей. К сожалению, отец прав, думал Антон, яки-идея возникла преждевременно, ей нужно еще не менее одного поколения. Быть может, вот тот, кто сидит сейчас в Памеле и так колоссально растянул ее матку, может быть, этот типус и смог бы стать настоящим яки. если бы... если бы не... если бы не было сейчас такой грустной и чудной весны, если бы мы все, весь наш Остров, со всеми его скалами и бухтами, не был зачарован ожиданием неизбежного, загипнотизирован таинственным северным молчанием. А, впрочем, какое все это имеет значение, никогда я не пойду по пути своего папочки, никогда не позволю поработить себя никакой политической идее, любая из них мерзее другой, хватит с меня этого дурмана, лучше на саксофоне буду играть, лучше уеду с Памелой к ней в Малибу, забуду о том, что я русский, что я яки, забуду об Острове Крым, довольно... Вновь и вновь в памяти его вставал дряхлый дворец на окраине Рима, отставшие от стен обои, выскакивающие при каждом шаге плитки паркета, запах распада, неотвратимой беды... Он тряхнул головой, поймав на себе беспок