боднее. -- Поворот на сто восемьдесят градусов? -- полувопросом высказался Иван Митрофанович. -- Диалектик, -- пробурчал Федор Сергеевич, явно сердясь на автора. -- И к боженьке апеллирует, -- улыбнулся Актин Филимонович. -- Революция-то, оказывается, чужих детей жрет, -- хмыкнул Артур Лукич. -- Единственное, с чем готов согласиться, -- с установившейся уже пылкостью высказался Олег Степанов, ставший за последние недели здесь завсегдатаем. Кто-то что-то еще пробурчал, пробормотал, но "Видное лицо" смотрело прямо на Марлена Михайловича, еле заметной улыбкой показывая, что сумело оценить его тактическую паузу. Марлен Михайлович знал, что из всех слетевших и вполне как бы небрежных реплик для "Видного лица" самой важной была "поворот на сто восемьдесят градусов". Лучниковская проблема невероятно тяготила Кузенкова. Во всех своих устных докладах и записках он представлял Андрея как сложную противоречивую личность, которой еще не открылась окончательная мудрость Учения, но которая является искренним и самоотверженным другом Советского Союза и страстным сторонником объединения Крыма с Россией, то есть "почти своим". Как "почти свой" (да еще такой важный "почти свой") Лучников и был принят в святая святых, в дружеском Эрмитаже сухого пара. То, что вроде не оценил доверия, еще можно было как-то объяснить особенностями западной психологии, дворянского воспитания. Но последующие вольты? Его исчезновение? Бегство в глубь России? Мальчишеская игра в "казаки-разбойники" с нашей серьезнейшей организацией? Все его приключения на периферийных просторах? И, наконец, немыслимое, до сих пор непонятное, чудовищное -- исчезновение из страны, какое-то фантастическое проникновение через границу (где? каким образом? ) и появление в Крыму. Впрочем, даже и вольты эти можно было бы еще как-то объяснить кое-кому в руководстве, не всем, конечно, но некоторым -- неизжитое мальчишество, авантюризм, следы того же порочного воспитания... Но... Но главное заключалось в том, что после возвращения Лучникова в Крым "Курьер" резко переменил направление. Из отчетливо просоветской, то есть прогрессивной, газеты он обернулся настоящим органом диссидентщины. Одна за другой появились совсем ненужные, чрезвычайно односторонние информации, заметки, комментарии, и, самое главное, все написано с подковырками, в ироническом, а то и просто в издевательском тоне. И наконец -- "Ничтожество"! Это уж действительно слишком. Только лишь чуждый человек, именно последыш белогвардейщины или внутренний нравственный ублюдок, может так подло обратиться с нашей историей, с человеком, имя которого для поколений советских людей означает победу, порядок, власть, пусть даже и насилие, но величественное, пусть даже мрак, но грандиозный. Низведение к ничтожеству деятелей нашей истории (да и нынешнее руководство тоже не поднято) -- это вражеский, элитарный, классово и национально чуждый выпад. Что же случилось с Лучниковым, естественно, удивляются товарищи. Цэрэушники, что ли, перекупили? Похерил он свою Идею Общей Судьбы? Марлен Михайлович спокойно взял в руки увесистый "Курьер" (откровенно говоря, обожал он этот печатный орган, души в нем не чаял), быстро прошелестел страницами и сразу за огромным, во всю полосу, объявлением о предстоящем "Антика-ралли" нашел статью "Ничтожество". -- Я бы вам, братцы, хотел прочесть последний абзац. Вот, обратите внимание: "Сможет ли новая большая и сильная группа людей не раствориться... " Ну, дальше эта неумная метафора... "Но стать ферментом новых... мм... ммм... процессов? " -- Ну так что? -- спросил Фатьян Иванович. -- Дальше-то на боженьку выходит! Не зря крестик носит. Религиозник. -- Подожди, Фатьян Иванович, -- отмахнулся от него Марлен Михайлович (от Фатьяна Ивановича можно было отмахнуться). -- В этой фразе большой смысл, братцы. Он как-то всегда был несколько стеснен в банном обращении к компании -- официальное "товарищи" тут явно не годилось, а "ребята" сказать (или еще лучше "робяты") как-то язык не поворачивался. Поэтому вот и появилось на выручку спасительное "братцы", хотя и оно звучало как-то слегка неестественно и в компании не приживалось. -- Из этой фразы, братцы, я делаю совершенно определенный вывод, что Лучников ни на йоту не изменил свою позицию, а, напротив, готовится ко все более и более решительным действиям в рамках формируемого им и всей этой могущественной группой "одноклассников" Союза Общей Судьбы. Вновь возникло скованное молчание: во-первых, видимо, далеко не все вникли в смысл сказанного, во-вторых, "Видное лицо" - то до сих пор не высказалось. -- Какого фера? -- развело тут руками "Видное лицо". (Красивое слово явно было произнесено для того, чтобы снять напряжение, напомнить всем банникам, что они в бане, что не на пленуме, не на совещании. ) -- Одного я, робяты, не возьму в толк: на что этот долбаный Лучников сам-то рассчитывает в этой своей Общей Судьбе? На что он рассчитывает, -- щелчком отодвигается копия "Курьера", -- с такими-то взглядами? Цель была достигнута -- все разулыбались. Какого, в самом деле, фера? Долбаный дворянчик -- обнаглел в дупель. Святыни наши марает-- Революцию, Сталина... Да он в Венгрии был, ребята, в наших воинов из-под бочек стрелял. На какого фера он рассчитывает в советском Крыму? -- В том-то и дело, братцы, что он ни на что не рассчитывает, -- сказал Марлен Михайлович. -- Перевернутая внеклассовая психология. Иногда встаешь в тупик, исторический идеализм, гребена плать. Ах, как не к месту и как неправильно была употреблена тут Марленом Михайловичем красивая экспрессия, этот сгусток народной энергии. Еще и еще раз Марлен Михайлович показал, что он не совсем свой, что он какой-то странно не свой в баньке. -- Позволь тебя спросить, Марлен Михайлович, -- вдруг взял его за плечо Олег Степанов и яростно заглянул в глаза. Кузенков знал, что имеет уже право этот новичок и на "ты", и на плечо, и даже на такое вот заглядывание в глаза. За истекшие недели Олег Степанов стал директором идеологического института и членом бюро горкома. -- Позволь тебя спросить, -- повторил Олег Степанов. -- "Новая и сильная группа людей" -- это, стало быть, население Крыма, влившееся в СССР? -- Да, вы поняли правильно. -- Марлен Михайлович превозмочь себя не смог и руку степановскую движением плеча от себя удалил, хотя и понимал, что вот это-то как раз и неверно, и бестактно, и даже вредно, и "Видному лицу" такое высокомерие к новому любимчику вряд ли понравится. -- Значит, пятимиллионная пятая колонна диссидентщины? -- От жгучих степановских глаз уже не отмахнешься. -- Хочет изнутри нас взорвать ваш Лучников, как когда-то Тито хотел в Кремль въехать со своими гайдуками? -- Не нужно переворачивать сложнейшую проблему с ног на голову, -- поморщился Кузенков. -- Вы же неглупый человек, Степанов... -- Это вас ваша мама, Анна Марковна, научила так вилять? -- любезно улыбаясь, спросил Степанов. Вот оно. Неожиданно и хлестко под солнечное сплетение. Они всегда все обо мне знали. Всегда и все. И про бедную мою мамочку, которая лишний раз боится позвонить из Свердловска, как бы не засекли ее еле слышный акцент, и про всех родственников с той стороны. Ну что ж, надо принимать бой с открытым забралом. -- Моя мать, -- сказал он, вставая и сбрасывая пушистое покрывало в кресло, то есть весь обнажаясь и слегка наклоняясь в сторону Степанова. -- Моя мать Анна Макаровна Сыскина... -- Сискинд. -- Степанов хихикнул, хотя и видно было, что струхнул, что дьявольски боится пощечины, потому что не ответит на нее, не знает, как ведут себя здесь в этих случаях. -- Анна Марковна Сискинд... ну что же вы, Марлен Мих... -- Так вот, моя мать научила меня не вилять, а давать отпор зарвавшимся нахалам, даже и одержимым идеями "черной сотни"... Бесстрашная рука была занесена, а постыдно дрогнувшая щека прикрылась локтем, то есть пощечина фактически состоялась, хотя, к счастью, и не совсем, ибо тут как раз и подоспел ленивый басок "Видного лица". -- Да пошли бы вы на фер, робяты, -- пробасило оно. -- Взяли моду газетенки белогвардейские в бане читать... Да газетенками этими мозги себе гребать. Не дело, Олеша, не дело... -- Мягкий, ласковый упрек в адрес Степанова, как будто бы это он принес "белогвардейскую" газету, а вовсе не Кузенков по просьбе самого же "Видного лица". -- Да и ты, Марлуша... -- Ласка в голосе вроде бы слегка поубавилась, но оставалась еще, конечно, оставалась. -- Ты бы лучше следующий раз "Ходока" нам сюда принес, посмотрели бы на бабешек, сравнили бы с нашими. "Ходоком" назывался русский вариант "Плейбоя", который издавался на Острове знаменитым Хью Хефнером не без участия "Компании Курьера", разумеется, собственно говоря, именно Лучников и вывез из очередного московского путешествия словечко "ходок" как аналог "плейбоя". В свое время Марлен Михайлович, куратор Острова, имевший, стало быть, в сейфах у себя и это издание, притащил "Ходока" в финскую баню и вызвал дивный взрыв живительной жеребятины. Эх, журнальчик, вот журнальчик! Кабы можно было бы такое для внутреннего пользования, не для масс, конечно, народ отвлекать нельзя, но руководству такое вполне полезно. Все тут расхохотались, очень довольные. Конфликт был сглажен, но все-таки состоялся, и это было очень важно -- состоявшийся, но сглаженный конфликт давал бездну возможностей для размышлений и предположений. Тут вдруг "Видное лицо" совершенно замкнулось, ушло в себя, встало и направилось к выходу, заканчивая таким образом сегодняшнее заседание и оставляя всех в недоумении. Тема "Ходока" была смята, смех умолк, и все стали разъезжаться по домам, находясь в основательной недопаренности. Х. Земляки Однажды утром в пентхаузе "Курьера" зазвонил телефон, и Таня, кажется, впервые за все время, сняла трубку. Обычно в отсутствие Андрея она выключала всю систему связи с внешним миром, чем несколько раздражала своего возлюбленного: невозможно узнать, видите ли, как она там getting аlоng (5*). В это вот утро как раз забыла выключить систему, как раз и сняла трубочку машинально, словно в Москве, и как раз на сногсшибательный звоночек и нарвалась. -- Татьяна Никитична? -- проговорил пугающе знакомый мужской голос. -- Привет, привет! -- Господин Востоков, что ли? -- буркнула чрезвычайно недружелюбно Таня. -- Ого, вы уже и с Востоковым познакомились? Поздравляю, -- сказал голос. -- Дельный работник. -- Кто звонит? -- спросила грубо Таня, хотя уже поняла, кто звонит. -- Да это Сергей звонит, Танюша, -- чрезвычайно дружески заговорил полковник Сергеев, который, как ни странно, так точно и именовался -- Сергей Сергеев. -- Совсем ты пропала, лапуля. -- Без лапуль, -- прорычала Таня. -- Ох, что с тобой делать, -- хохотнул Сергеев. -- Такой же -- ежик. -- Без ежиков, -- рявкнула Таня. -- Ну, ладно, ладно, я ведь просто так звоню, просто узнать, как твое "ничего"? Я недавно, между прочим, в Цахкадзоре повстречал Глеба. Ну, я скажу, он дает! Стабильно толкает за "очко". -- За какое еще "очко"? -- вырвалось у Тани. -- Ну, за 21. А ты-то как живешь? Весело? -- Я, кажется, не обязалась вам давать отчетов о личной жизни. -- Б-р-р, -- произнес Сергеев. -- Мороз от вашего тона пробирает. Как будто не в Крым звонишь, а на Шпицберген. -- А вы что же, из Москвы, что ли, звоните? -- От этого предположения у Тани настроение слегка повысилось. -- Из нее, из белокаменной, -- почему-то вздохнул Сергеев. -- Автоматика, Танюша. Дорогое удовольствие, однако, на что только не пойдешь, чтобы напомнить о себе хорошему человеку. -- Вас забудешь, -- сказала Таня. -- Ну вот и прекрасно, спасибо, что помнишь. -- Сергеев говорил, словно увещевал, капризного ребенка. -- Закругляюсь. Глебу привет передать? -- Передайте, -- неожиданно для себя скромно и мило попросила Таня. Отбой. В первую минуту она, как ни странно, только о Супе своем и думала. Одно только упоминание о нем вызвало сладостный спазм, охвативший чресла и волной прошедший по спине вверх. Взяла сигарету и села посреди опостылевшего стеклянного вигвама. Востоков знает Сергеева и уважительно о нем отзывается. Сергеев знает Востокова и тоже хорошего о нем мнения. Однако Сергеев запросто говорит о Востокове по телефону из Москвы, а ведь он не может не думать, что ОСВАГ прослушивает лучниковские телефоны. Говоря так, он прямо "засвечивает" Таню, не оставляет ни малейшего сомнения у осваговцев в том, кто держит ее на крючке. Значит... впрочем, какие тут могут быть "значит"... может быть... вот это лучше... может быть, это вовсе и не Сергеев звонил, а осваговцы его так ловко имитировали? Или американцы? Или, может быть, Сергеев не боится Востокова? Может быть, он говорит открыто, потому что вся лучниковская информация попадает в Востокову, к своему человеку? А может быть, Сергееву для чего-то нужно выдать ее противоборствующей разведке? А может быть... Впрочем, все эти варианты не рассчитаешь, и стараться не надо. Нужно сегодня же вечером все рассказать Андрею. Ведь поймет же он, что она только ради него и "продалась дьяволу", только ради любимого человека и согласилась на эту дурацкую и опасную игру, только чтобы быть с ним рядом, чтобы разделить с ним опасность, чтобы отвести от него. Да почему же до сих пор ничего ему не рассказала? Почему с каждым днем откровенность эта кажется ей все больше -- немыслимой. Тогда ей думалось -- ничего, будет легче, все сразу выложу ему -- и тяжесть рухнет. Неужели он не поймет, что это была лишь хитрость с ее стороны, просто финт? Не было никакого второго смысла в этом движении, никакого, ни малейшего; как ни копай себя, ничего другого не сыщешь. Однако почему он сам меня ни о чем не спрашивает? Она испытала вдруг острую и как бы желанную неприязнь к Лучникову. Никогда ни о чем ее не спрашивал, думала она вдруг эту новую для себя мысль со смесью жалости к себе и злости к нему. Никогда не спрашивал о ее прошлом, о ее родителях, например, о ее спорте, о детях, даже о Саше, который вполне может быть его собственным сыном. Трахает ее только да отшучивается, ни одного серьезного слова, и так -- всегда, он -- никогда... Употребляя в уме эти окончательные слова, Таня понимала, что если говорить о прошлом, то они несправедливы -- он спрашивал ее раньше о разном, это сейчас он ее ни о чем не спрашивает. Вообще, как он себя ведет, этот самоуверенный "хозяин жизни", и все его друзья? Как они просто и легко все эти делишки свои делают, все делают такое, от чего у нормальных людей голова бы закружилась? Супермены и главный среди них супер -- Андрей. Этот вообще чувствует себя непогрешимым, никогда ни в чем не сомневается, вроде не боится ничего, вроде и не думает ни минуты, что вокруг него плетут сети все эти так называемые разведки, что они слушают, быть может, каждое его слово и фотографируют, быть может, каждое движение, что они и любимую, может быть, к нему в постель подложили, что, может быть, даже вон тот вертолетик голубой, сливающийся с небом, каждый день таскающий мимо башни "Курьера" рекламу какого-то дурацкого мыла "Алфузов -- а11 fusion", фотографирует какой-нибудь дикой оптикой все предметы в вигваме, все эти дурацкие бумажки на "деске", то есть на столе письменном, даже, может быть, и резинку, которую он сегодня утром так небрежно отбросил после употребления на кафель возле ванны, а ванна-то висит над головами; во всей этой "хавире" ни одной стенки, только какие-то сдвигающиеся и раздвигающиеся экраны, во всех этих кнопках сам черт не разберется, придет же фантазия поселиться в таком чудище, лишь бы поразить мир злодейством, ну и типы, ну и показушники! Так, дав полную волю своему накопившемуся раздражению и испытав от этого даже некоторое удовлетворение, Таня докурила сигарету, показала кукиш невинному мыльному вертолетику и отправилась за покупками. Вот эти дела в Симфи доставляли ей до сих пор еще острое удовольствие и на время примиряли с жизнью. Сверхъизобилие гастрономических аркад "Елисеев -- Фошон"; легчайшее умиротворяющее движение с милейшим проволочным картингом мимо стен, уставленных ярчайшими упаковками всевозможнейших яств, начиная от ветчин полусотни сортов через немыслимые по свежести и остроте "дары моря" и кончая гавайским орехом "макадамия", а скорее всего только начиная им; движение под тихую и весьма приятнейшую музыку; Татьяна готова была тут ходить бесконечно. У любой московской хозяйки в этих аркадах, без всякого сомнения, случился бы обморок, о хозяйках периферийных страшно и подумать. Татьяна много лет уже была "выездной", и для нее эти обморочные состояния в капиталистических "жральнях" давно пройденный этап. Раньше, в доандреевской жизни, супермаркеты эти восхищали, но раздражали недоступностью. Попробуй купи, к примеру, креветочный коктейль, если он стоит столько же, сколько тенниска "Лакост". Сейчас эти прогулки для нее -- полный кайф! О деньгах просто не думаешь, даже, собственно говоря, их и нет у тебя вовсе. Протягиваешь кассирше, которая издали уже тебе улыбается, пластмассовую карточку "Симфи-карда" с какой-то перфорацией, та сует эту карточку в какой-то компьютер, и все дела! Оставляешь покупки и переходишь через улицу в кафе "Аничков Мост" волновать собирающихся там на аперитив крымских (или, как здесь говорят, русских) офицеров. Рядом помещался Главный штаб "форсиз", и офицеры, галантнейшие и ловкие джентльмены, совсем вроде бы нетронутые процветающим на Острове гомосексуализмом, любили собираться здесь. Покупки свои ты находишь уже дома -- доставлены "коллбоем", то есть посыльным. Кассирша вернула Тане карточку, еще раз широко улыбнулась -- от бабешки этой всегда несло "Шанелью No 5" -- и сказала на своем немыслимом яки, который Таня начинала уже понимать. -- Ханам, самван ждет ю на "Аничков Мост". -- Что? Кто меня ждет? -- растерялась Таня. -- Никто там меня ждать не может. Кассирша улыбнулась ей на этот раз каким-то особенным образом, как-то по-свойски, очень уж по-свойски, слишком по-свойски. -- Френда, -- сказала она. -- Бис -- трабла, ханам. Френдага, кадерлер, яки, мэм... Переходя улицу под слепящим солнцем, под падающими листьями платанов, Таня, конечно, связала утренний звонок с этим ожидающим ее в кафе неизвестным френдом; скорее всего Востоков, может быть, кто-то и из "наших", из "Фильмоэкспорта" или из ИПУ... Никак она не предполагала, однако, увидеть в углу под фотографией одного из коней Клодта самого полковника Сергеева. Тот выглядел как самый обыкновенный бизнесмен средней руки: фланелевый костюм, рубашка в мелкую полосочку, одноцветный галстук, дорогие очки. Спокойно, явно чувствуя себя в своей тарелке, читал "Геральд", причем колонку биржевых индексов, а рядом на столе лежали "Курьер" и "Фигаро", дымилась тонкая голландская сигарка, стакан "кампари" со льдом и лимоном завершал картину наслаждающегося тишиной и покоем (Тане показалось, что Сергеев именно наслаждается) господина. Час аперитивов еще не начался, офицеров пока в кафе не было и только в дальнем от Сергеева углу нежно гугукались друг с другом живописный могучий негр и пухленький блондинчик. Кажется, оба были художниками, один американец, другой немец, и справляли на Острове что-то вроде медового месяца. -- Извини, Таня, что разыграл, -- просто и сердечно сказал Сергеев. -- Просто подумал, что нужно сначала перед этой встречей как бы напомнить о себе, как бы психологически тебя подготовить... -- Как всегда, психологически ошиблись, -- холодно сказала Таня. Хозяин кафе, не спрашивая, тут же принес Тане рюмку мартеля и кофе-бразиль. Дружески улыбнулся и исчез. -- Не боитесь здесь сидеть? -- спросила Таня. -- Здесь ведь рядом Главштаб. Сергеев улыбнулся, показывая, что восхищен ее наивностью. -- Просто я люблю это кафе и всегда здесь посиживаю, когда прилетаю из своего Торонто. -- Из своего Торонто; --- усмехнулась Таня, но тут как раз заметила атташе-кейс с не оторванным еще ярлычком "Т\УА, рейс такой-то, Торонто -- Симфи". Сергеев проследил ее взгляд и улыбнулся, совсем уже довольный. -- Ты не представляешь, как мы все за тебя волновались в секторе. -- Он чуть понизил голос, хотя эта предосторожность была вроде бы излишней для господина, говорящего на чистом русском языке, который любит посиживать в кафе "Аничков Мост", прилетая из своего Торонто. -- Трогательно. Чуткие люди у вас там, в секторе, -- сказала Таня. -- Коллектив, между прочим, неплохой, -- кивнул Сергеев. -- После нападения на тебя Иг-Игнатьева некоторые ребята предлагали даже решительные меры против этого ублюдка... Хорошо, что Востоков вел тебя в эту ночь. Молодец, отличная интуиция у парня. Успел предупредить Чернока, и тот послал свою спецгруппу. -- Сергеев явно щеголял своей осведомленностью. -- А сам-то он куда пропал? -- спросила Таня. -- И почему Черноку звонил, а не своим осваговцам? -- Почему же ты сама его об этом не спросила? -- В голосе Сергеева задрожали какие-то тайные струночки. -- Ведь он же у вас бывает. Ведь он же тоже из "одноклассников". -- Он годом младше, -- буркнула Таня. -- Вот как? -- Сергеев даже прикрыл на секунду глаза. Таня поняла, что в этот момент от нее к нему перешла какая-то важная информация. -- Рады? -- спросила она. -- Получили информацию? -- Спасибо, Таня, -- просто сказал он. -- И прошу тебя, оставь этот ядовитый тон. Он, извини меня, не совсем как-то уместен, особенно здесь, за рубежом. -- Ах, значит, мы с вами здесь вроде как бы земляки. -- "Яду" у Тани только прибавилось. -- Да, мы с тобой здесь земляки, -- вдруг очень строго сказал Сергеев. -- Настоящие земляки. Да, мне нужна от тебя кое-какая информация. В интересах общего дела. -- А какое у нас с вами общее дело? -- Безопасность Андрея -- вот какое общее дело, -- проговорил Сергеев. -- Поверь мне, Таня, прошу, поверь. Конечно, у меня есть и другое дело, глупо было бы это от тебя скрывать, ведь ты же не дура -- ох, какая не дурочка! -- но в отношении Андрея наше дело, Таня, клянусь тебе, общее. -- Так что же вас интересует? -- спросила Таня. -- Тебя интересует то, что меня интересует? -- В голосе Сергеева появился металлический звучок. -- Или ты поверила мне? -- Понимайте, как хотите, -- небрежно бросила она и жестом попросила хозяина "Аничкова Моста" принести еще рюмочку. Хозяин тут же появился с рюмочкой на подносике. Он приближался, но Сергеев как бы не замечал его. Он говорил спокойно, без всякой опаски. -- Меня интересует, о чем сейчас говорят между собой "одноклассники". Они собираются все чаще и чаще. Какое у них настроение? Что они планируют? -- Гонки, -- сказала Татьяна. -- Они готовятся к "Антика-ралли". Граф Новосильцев и Андрей собираются выступить, психи проклятые. -- Я говорю не об этом вздоре, -- жестко сказал Сергеев. -- Но они говорят только об этом вздоре, -- сказала Таня. -- Все эти дни они только и талдычат о своих "питерах", "феррари", "мазаратти", а Новосильцев готовит, вообразите, "Жигули". Только и слышишь -- цилиндры, клапана, тормоза, топливо... -- Ты дурочку-то тут не валяй. -- Сергеев впервые заговорил с Таней угрожающим тоном. -- Вспомни-ка получше, а перед этим и о себе получше подумай. -- Что же вы у Востокова не спросите? -- Таня даже ощерилась, но, заметив свое лицо в зеркале, взяла себя в руки. -- Он ведь у нас бывает. Они ведь его в друзьях держат. Она уже понимала, что Сергеев потому и спрашивает у нее сейчас про все эти дела, про настроение и планы, ибо не надеется на информацию Востокова. Наверное, тогда и прилетел, когда понял, что Востоков не все знает об "одноклассниках", что он не всегда у них бывает, что он не совсем друг. Проникнув так глубоко, она даже возгордилась. Сергеев вдруг расхохотался почти издевательски, во всяком случае, с явным превосходством. -- Востоков?! -- хохотал он. -- Да ты меня просто уморила, Татьяна! Востокова спрашивать? Ха-ха-ха! Да ведь Востоков же -- это конкурирующая фирма! -- Он оборвал хохот с той же великолепной профессиональной внезапностью. -- Другое дело, что мы о нем все знаем. О тебе же, Таня, мы знаем больше, чем все, и ты это учти. -- Снимочки, что ли, востоковские имеете в виду? -- Таня даже зашипела от злости. В лице Сергеева ничто не дрогнуло, но до Тани вдруг дошло, что он, может быть, ошарашен, что он, возможно, ничего и не знает о "снимочках", о яхте "Элис". -- Да, снимочки, -- сказал он бесстрастно. -- Ну так знайте на всякий случай, что я их вот настолько не боюсь. -- Она показала на длинном своем ноте мизернейшую долю опаски. -- Неужели вы думаете, Сергеев, что у нас с Андреем есть какие-нибудь тайны друг от друга? Теперь уже он был явно ошеломлен, и взбешен, и шипел змеем-горынычем: -- Уж не хотите ли вы сказать, мадам, что и наши с вами отношения для господина Лучникова не секрет? -- Вот именно это и хочу сказать, -- смело брякнула Татьяна. -- Ну, знаешь... -- Сергееву нужно было выпустить тучу голландского дыма, чтобы хоть на миг скрыть растерянность. -- Ну, знаешь... Перекидываешься? Перевертываешься? Да ты представляешь себе, на что идешь?.. Тут вдруг кафе "Аничков Мост" наполнилось шумом, смехом, веселыми голосами: вошла целая толпища офицеров Главштаба, пять летчиков и три моряка. Все они расселись вокруг круглой стойки. Все знали Таню. Оборачивались и салютовали ей бокальчиками. -- Татьяна Никитична, хотите новый анекдот из Москвы? -- спросил кто-то. Она забрала свою рюмку и подошла к стойке. В зеркале очень красиво отражалась блестящая леди в окружении блестящих офицеров. В зеркало уже увидела, как Сергеев расплатился за свои удовольствия, аккуратно спрятал "биль" в чемоданчик (для отчета) и покинул кафе. Военные тайны Крыма его, очевидно, не интересовали. XI. Витая в сферах Прошла неделя после ссоры в баньке, и стоила она Марлену Михайловичу, как говорится, "немалых нервов". Ежедневно он ловил на себе косые взгляды товарищей: видимо, слухи уже начали просачиваться. Телефоны в кабинете звонили гораздо реже, а верхний этаж просто молчал. Звонки, однако, кое-какие все же были. "Соседи" позванивали частенько. По согласованию с "соседями" решено было послать на Остров наиболее компетентного сотрудника "лучниковского" сектора, лучше всего самого Сергеева. Тот, естественно, не возражал, и Марлен Михайлович отлично его понимал. С какими бы противными делами ни отправляешься на Остров, все равно как-то там свежеешь, то ли классовое чутье обостряется, то ли все эти мелкие повседневные удовольствия капитализма, а скорее всего -- климат, солнце, особенный этот волнующий ветерок. Марлен Михайлович даже зажмурился, вообразив себя самого в этот момент где-нибудь на набережной Севастополя или на перевале в Ласпи. В момент зажмуривания как раз и прозвучал звонок, которого он ждал все дни. "Видное лицо" очень официально, как будто и не парились никогда вместе, предлагало в течение суток подготовиться для встречи на таком уровне, от которого просто дух захватывает. Завтра в этот же час надлежит быть в том крыле здания, куда даже таким, как он, заказывался специальный пропуск. Готовьтесь к разговору о нынешней ситуации на Острове, минут 40--50, не менее, но и не более, предупредило его "Видное лицо". Кузенков тут же собрал всех своих помощников, сказал, что задерживает всех до позднего часа, сам будет ночевать у себя в кабинете (по рангу ему полагалась здесь смежная "комната отдыха с санузлом"), а утром просит всех прийти за час до официального начала рабочего дня. Нужно было подготовить предельно сжатую, но достаточно полную информацию с цифровыми данными о политических делах, армии, промышленности, торговле, финансах Зоны Восточного Средиземноморья, организации "Крым-Россия", Базы Временной Эвакуации ВСЮР, Острова Окей, или "гнезда белогвардейских последышей", в зависимости от того, какое наименование предпочтут в заоблачных сферах. Помощники работали, телефончики трезвонили, секретарши бегали, и сам Марлен Михайлович головы от письменного стола не отрывал, хотя и думал иногда, какая это все напраслина, зачем все эти цифровые данные, если единственная цель совещания -- признать его работу неудовлетворительной и переместить пониже или, в лучшем случае, к флангу отыграть. Увидев, однако, на следующий день участников совещания, он понял, что все не так просто, во всяком случае, не однозначно. "Видное лицо" здесь вовсе и не главенствовало, оно сидело, правда, в чрезвычайно выгодной позиции, за одним столом, в одном ряду, с тремя "виднейшими лицами", однако соблюдало этическую дистанцию длиной в два стула. За отдельным столом в углу огромного кабинета помещались три помощника "виднейших лиц" и один помощник "Видного лица". Последний дружески улыбнулся Марлену Михайловичу, это был один из подразумеваемых союзников, умница, доктор наук. Все присутствующие пожали руку Марлену Михайловичу, после чего ему было предложено занять место за главным столом, напротив "портретов". Сев и положив перед собой свою папку, Марлен Михайлович поднял глаза. "Портреты" смотрели на него хмуро и деловито, с каждым годом черты усталости и возрастные изменения все больше проступали на них, несмотря на все большие успехи Системы и Учения в мировом масштабе. Взгляд Марлена Михайловича полностью соответствовал установившейся внутри этого учреждения негласной этике, он был в меру деловит и в меру выражал сдержанное, но необходимое обожание. Так полагалось. Нужна была деловитость вкупе с легкой, как бы невольно возникшей влагой обожания. Марлен Михайлович подумал о том, что это у него вовсе не притворное, не искусственное, это у него естественно, как дыхание, что у него просто не может не появиться этого чуть-чуть дрожащего обожания при встрече с "портретами", ибо для него это и есть встреча с самым важным, с партией, с тем, что дороже жизни. Это ощущение наполнило его теплотой сопричастности, он почувствовал себя здесь своим, что бы ни случилось -- он всегда здесь свой, он солдат партии, куда бы его ни переместили, пусть даже в райком. Затем он понял, что искренность его для всех очевидна и, кажется, даже оценена. В глазах одного из "портретов" промелькнуло нечто отеческое и тоже не искусственное, тоже идущее от души, потому, должно быть, что для них, "портретов", нижестоящие товарищи тоже были своего рода символами великого, могучего и вечного, как сибирская тайга, понятия "партия". Затем этот секундный и уловимый только скрытыми струнами души обмен чувств закончился и начался деловой разговор. Вот, товарищ Кузенков, собрались о твоем Островке покалякать, сказал один из "портретов", окающий во все стороны и как бы испытывающий еще недостаток в этом округлом звуке. Столько уж годков занозой он у нас в глазу торчит. Письма приходят в Центральный Комитет от рабочего класса, не пора ли, дескать, решать вопрос. Марлен Михайлович, ловя каждый звук, кивал головой, выражая, во-первых, полную оценку того факта, что такие особы собрались для решения судьбы скромного объекта его патронажа, во-вторых, полное понимание классового недоумения по поводу "занозы" и, наконец, полную готовность предоставить исчерпывающую информацию по всему профилю проблемы "Островка". Даже папочку открыл и даже слегка откашлялся. Информация, однако, в этот момент не понадобилась. Второй "портрет", с лицом, как бы выражающим сильный характер, на деле же находящимся в постоянном ожесточающемся противоборстве со свисающими дряблыми складочками, надменно и раздраженно начал короткими пальцами что-то толкать на столе, отбрасывать бесцельными, но твердыми движениями какие-то блокноты и высказываться обрывочными фразами в том смысле, что проблема раздута, что проблемы фактически нет, что есть гораздо более важные проблемы, что опыт накоплен, исторический момент назрел и... Тут он обнаружил, что блокноты свои уже оттолкнул на такое расстояние, что дальнейшее их отталкивание стало бы каким-то нарочитым, это вызвало как бы еще большее его раздражение, он вроде бы потерял нить мысли, потом решительно протянул руку к зеленому сукну: подтащил к себе поближе свои блокноты и снова начал их отталкивать. Какой в принципе неприятнейший человек, если отвлечься от того, что он в себе воплощает, неожиданно подумал Марлен Михайлович и устыдился своей мысли. В возникшей на миг паузе он снова всем лицом и малым движением руки выразил полное понимание малозначительности его, кузенковской, проблемы перед лицом глобальной политики мира и социального прогресса и полную свою готовность немедленно предложить сжатую, но емкую информацию, но тут "Пренеприятнейший портрет", как бы даже не замечая Кузенкова, во всяком случае, не считая для себя возможным обратиться к нему даже с вопросом, слегка наклонился к столу, чуть-чуть повернулся к тому, кого мы все время называем "Видное лицо" и которое было для него лишь лицом заметным, и спросил напрямую -- достаточно ли будет для решения этой так называемой крымской проблемы десантного соединения генерала N? Марлен Михайлович вздрогнул от мгновенно пронизавшего ужаса. В следующий миг он понял, что все заметили этот ужас, что все глаза сейчас устремлены на него: и "Окающий портрет" бесстрастно, по-рыбьи взирает на него сквозь сильные очки, и все помощники смотрят на него серьезно, внимательно, профессионально, и "Видное лицо", чуть скособочившись в кресле (вполне, между прочим, независимая поза), выжидающим левым глазом держит его под прицелом, и даже "Пренеприятнейший портрет" быстро и остренько, с еле уловимой ухмылочкой скосил на него глаза, не меняя, однако, позы и ожидая ответа от "Видного лица". Только один человек в кабинете не посмотрел на Кузенкова в этот момент -- третий "портрет", обозначим его словом "Замкнутый". Тот как начал с самого начала что-то рисовать, какой-то орнамент на чистом листе бумаги, так и продолжал свое дело. -- Что скажешь, Марлен Михайлович? -- спросило "Видное лицо". -- Достаточно этого для решения проблемы? -- В военном отношении? -- задал Марлен Михайлович встречный вопрос. -- В каком же еще? -- сказал "Пренеприятнейший" "Видному", на Марлена Михайловича по-прежнему не оборачиваясь. -- Заодно и опробовали бы танки на воздушной подушке. -- В военном отношении десантного соединения генерала N для решения проблемы Острова Крым совершенно недостаточно, -- с неожиданной для себя твердостью сказал Кузенков. -- В военном отношении вооруженные силы Острова -- это очень серьезно, -- сказал он еще более твердо. -- Недавняя война с Турцией, товарищи, позвольте мне напомнить, продемонстрировала их динамичность и боевую дееспособность. -- Мы не турки, -- хохотнул "Пренеприятнейший". Все, естественно, этой шутке рассмеялись. Помощники поворачивались друг к другу, показывая, что оценили юмор. Дребезжащим колокольчиком раскатился громче всех хохоток "Окающего". Не турки, ох уж, не турки! "Видное лицо" тоже засмеялось, но явно для проформы. Оно, на удивление, держалось независимо и смотрело на Марлена Михайловича прицельным взглядом. Не рассмеялся и не проронил ни звука лишь "Замкнутый". По-прежнему трудился над орнаментом. Не рассмеялся и Марлен Михайлович. -- ОНИ, -- сказал он очень спокойно (вдруг пришло к нему полное спокойствие) и даже с некоторой злинкой, -- они тоже не турки. Возникла пауза. Ошеломление. Некоторый короткий ступор. Кузенков срезал шутку одного из "портретов"! Ловкой репликой лишил ее далеко идущего смысла! Все участники совещания тут же углубились в бумаги, оставляя Марлена Михайловича наедине с "Пренеприятнейшим". Тот сидел набычившись и глядя на свои застывшие пальцы -- все мешочки на его лице обвисли, картина была почти неприличная. И вдруг -- с небольшим опозданием -- в кабинете прозвучал смех. Смеялось "Видное лицо", крутило головой, не без лукавинки и с явным одобрением поглядывало на Кузенкова. -- А ведь и впрямь, товарищи, они ведь тоже не турки, -- заговорило "Видное лицо", -- Марлен-то Михайлович прав, войско там русское, а русские туркам, -- он посмотрел на "Пренеприятнейшего", -- завсегда вставляли. В очках "Окающего" промелькнул неопознанный огонек. "Замкнутый" занимался орнаментом. Марлен Михайлович вдруг понял, что "Видное лицо" и "Пренеприятнейший" -- очевидные соперники. -- Что же тут предполагается? -- "Пренеприятнейший" смотрел опять на "Видное лицо", хотя адресовался к Марлену Михайловичу. -- Что же тут, сравнивается наша мощь с силенками белых? Ставится под вопрос успех военного решения проблемы? -- Голос крепчал с каждым словом. -- Америка перед нами дрожит, а тут какая-то мелкая сволочь. Да наши батьки, почти безоружные, саблями да штыками гнали их по украинским степям, как зайцев! "Вооруженные силы Острова -- это очень серьезно", -- процитировал он с издевкой Марлена Михайловича. Марлену Михайловичу показалось, что "Видное лицо" еле заметно ему подмигнуло, но он и без этой поддержки странным образом становился вес тверже, не трусил перед "Пренеприятнейшим" и наполнялся решимостью выразить свою точку зрения, то есть еще и еще раз подчеркнуть неоднозначность, сложность островной проблемы. -- Сейчас я объясню, -- сказал он. -- Боевая мощь крымской армии действительно находится на очень высоком уровне и. если предположить, что десантное соединение генерала N -- турки (или, скажем, американцы), то можно не сомневаться в том, что оно будет разбито крымчанами наголову. Однако... -- Он увидел, что "Пренеприятнейший" уже открыл рот, чтобы его прервать, но не замолчал, а продолжил: -- Однако с полной уверенностью могу сказать: никогда ни один крымский солдат не выстрелит по советскому солдату. Речь идет не о военной проблематике, а о состоянии умов. Некоторые влиятельные военные в Крыму даже считают своих "форсиз" частью Советской Армии. В принципе наше Министерство обороны могло бы уже сейчас посылать им свои циркуляры. -- Что за чушь! -- вскричал тут "Пренеприятнейший". -- Да ведь они же белые! -- Они были белыми, -- возразил Марлен Михайлович, в душе ужасаясь неосведомленности "вождя". -- Их деды были белыми, товарищ (фамилия "Пренеприятнейшего"). -- Да ведь там вес эти партии остались, -- брезгливо скривился "Пренеприятнейший", -- и "кадеты", и "октябристы"... -- В Крыму зарегистрировано свыше сорока политических партий, среди которых есть и упомянутые, -- сухо сказал Марлен Михайлович. Дерзость его, заключавшаяся в этой сухости, видимо, поразила "Пренеприятнейшего", он даже рот слегка приоткрыл. Впрочем, возможно, он был потрясен распадом одного священного величественного слова на сорок равнозвучных, но ничтожных. Кузенков заметил за стеклами "Окающего" почти нестарческое любопытство. Явное одобрение сквозило во взгляде "Видного лица". -- не забудьте упомянуть о Союзе Общей Судьбы, Марлен Михайлович, -- сказало оно. -- Да-да, самым важным событием в политической жизни Острова является возникновение Союза Общей Судьбы, -- сказал Марлен Михайлович, -- во главе которого стоят влиятельные лица среднего поколения русской группы населения. -- Очень важное событие, -- иронически произнес "Пренеприятнейший". -- Прогрессивные силы? -- Ни в коей мере нельзя назв