ые глаза. Он чувствовал свой звездный час. Вот он пришел, и так неожиданно, и благодаря кому -- какому-то жалкому пьянчуге Гангуту! Русская историческая аристократия, шефы партии, армии и торговли -- и он среди них, Олег Степанов, рядовой национального движения. Сегодня рядовой, а завтра... -- Я знаю. Лучников, почему вы спрашиваете про Арона Израилевича и про Фаттаха Гайнуловича, -- заговорил он. -- Вам любопытно: допускаются ли сюда инородцы. У вас рефлексы западного журналиста, Лучников, пора с ними расстаться, если хотите быть в нашей среде... -- Он говорил как бы приватно, как бы только для Лучникова, но голос его все повышался, и по дороге в парилку на него кое-кто из немногословных боссов как-то косо стал поглядывать. Степанов бросил свое полотенце в кресло, и Лучников с любопытством заметил, что стержень спора находится как бы на полувзводе. Вошли и расселись в парилке по малому амфитеатру дощатых отшлифованных полок -- и впрямь сенат. Начали розоветь, испарять ненужные шлаки, для того чтобы еще новые вкусные эти шлаки безболезненно принять. Так ведь и гости Лукулла блевали в особом зале, чтобы снова возлечь к яствам. -- Мы не примитивные шовинисты, -- все громче говорил Олег Степанов, -- тем более не антисемиты. Мы только хотим ограничить некоторую еврейскую специфику. В конце концов это наша земля, и мы на ней хозяева. У евреев развита круговая порука, сквозь нее трудно прорваться. Меня, например, трижды рубили с диссертацией только по национальному признаку, и я бы не прорвался никогда, если бы не нашел друзей. Евреям нужно научиться вести себя здесь скромнее, и тогда их никто не тронет. Мы хозяева на нашей земле, а им мы дали лишь надежное пролетарское убежище... -- Как вы сказали -- пролетарское убежище? -- спросил Лучников. -- Да-да, я не оговорился. Не думайте, что с возрождением национального духа отомрет наша идеология. Коммунизм -- это путь русских. Хотите знать, Лучников, как трансформируется в наши дни русская историческая триада? -- Хочу, -- сказал Лучников. На скамейках амфитеатра разговорчики об "уровнях" по-немногу затихли. Голос Олега Степанова все крепчал. Он спустился вниз и повернулся лицом к аудитории, большой и нескладный, человек-лошадь, похожий на описанного Оруэллом Коня, но с горящим от неслыханной везухи взглядом и полу взведенным стержнем. -- Православие, самодержавие и народность! Русская историческая триада жива, но трансформирована в применении к единственному нашему пути -- коммунизму! -- Кто это такой? -- спросил чей-то голос с ленцой за спиной Лучникова. В ответ кто-то что-то быстро шепнул. -- Декларирует, -- с усмешкой, то ли одобрительной, то ли угрожающей, проговорил "ленивый". Олег Степанов, без сомнения, слышал эти высказывания и смело отмахнул со лба длинные черные пряди а-ля Маяковский. Он не намерен был упускать сегодняшний шанс, для него уйти из этой баньки незамеченным страшнее было любого риска. -- Христианство -- это еврейская выдумка, а православие -- особенно изощренная ловушка, предназначенная мудрецами Сиона для такого гиганта, как русский народ. Именно поэтому наш народ с такой легкостью в период исторического слома отбросил христианские сказки и обернулся к своей извечной мудрости, к идеологии общности, артельности, то есть к коммунизму! Самодержавие, сама по себе почти идеальная форма власти, в силу случайностей браков и рождений, увы, к исходу своему тоже потеряло национальный характер. В последнем нашем государе была одна шестьдесят четвертая часть русской крови. И народ наш в корневой нашей мудрости сомкнул идеологию и власть, веру и руку, изумив весь мир советской формой власти, Советом! Итак, вот она, русская триада наших дней -- коммунизм, Советская власть и народность! Незыблемая на все века народность, ибо народность -- это наша кровь, наш дух, наша мощь и тайна! -- Братцы мои, да у него торчком торчит! -- сказал со смешком ленивый голосок за спиной Лучникова. -- Вот так маячит! Ай да Степанов! Степанов и сам не заметил, как он взъярился. Ахнув, он попытался закрыться ладонями. Общество на финских полатях покатилось от хохота. Вот так дрын у теоретика! К Людочке беги быстрей, брат Степанов. Да у него не на Людочку, у него на триаду маячит! Ну, Степанов! Ну, даешь, Степанов! "Теоретик" затравленно взирал на хохочущие лица, пока вдруг не понял, что смех дружественный, что он теперь замечен раз и навсегда, что он теперь -- один из них. Поняв это, он похохотал над собой, покрутил головой и даже слегка прогалопировал, держа в кулаке свой непослушный орган. Тут в парилке открылась дверь, и на пороге появился еще один человек -- голыш с крепкой спортивной фигурой. Смех затих. -- А вот как раз и Арон Израилевич, -- тихо сказал кто-то. Лучников узнал своего друга Марлена Михайловича Кузенкова. Кто-то тихонько хихикнул. Лучников оглянулся и оглядел всех. Все смотрели на вновь прибывшего с любезными улыбками. Было очевидно, что он, хоть и допущенный, но не совсем свой. Марлен Михайлович приближался к полатям, глядя поверх головы Лучникова, как-то неуверенно улыбаясь и разводя руками, явно чем-то обескураженный и виноватый. Потом он снизил свой взгляд и вдруг увидел Лучникова. Изумлению его не было предела. -- Андрей! Ну, знаешь! Ну, понимаешь ли! Да как же? Каким же образом? Да это просто фантастика! Нет-нет, это фантастика, иначе и не скажешь! Ты -- здесь? Да это просто поворот в детективном духе! -- Какой же тут поворот? -- улыбнулся Лучников. Они вышли из парилки и прыгнули в бассейн. Здесь Марлен и поведал Андрею, как развивалось вокруг него трехдневное ЧП, как потеряли его соответствующие органы, как искали по всей Москве и не могли найти, как он сам на эти органы наорал сегодня по телефону, да-да, пришлось и ему к ним обращаться, ты ведь, Андрей, достаточно реалистический человек, чтобы понимать, что к особе такого полета, как ты, не может не быть приковано внимание соответствующих органов, ну вот и пришлось обратиться, потому что ты пропал, не звонишь, не появляешься, а у нас ведь с тобой нерешенные вопросы, не говоря уже о нормальных человеческих отношениях, я уже к Татьяне звонил, и в корпункт, и даже своему Диму Шебеко, но никто не знал, где ты, -- я так понимаю, что ты из-за Татьяны ушел на дно, да? -- ну, вот и пришлось позвонить в соответствующие органы, потому что сегодня должна была состояться твоя встреча с очень видным лицом, напоминаю тебе твою же шутку о масонской ложе, так вот -- была достигнута полная договоренность, а тебя нет, это, понимаешь ли, в нашей субординации полнейший скандал, вот почему и пришлось к соответствующим органам обращаться, и вдруг выяснилось, какой пассаж, что и они не знают, где ты, так до сих пор и не знают ничего, не знают даже, что ты здесь прохлаждаешься, а ведь им все полагается знать, ха-ха-ха, это просто умора! -- А я-то думал, что здесь каждый стул соединен с соответствующими органами, -- проговорил Лучников. -- Даже этот бассейн непосредственно вытекает в соответствующие органы. -- Страна чудес! -- воздел слегка к потолку руки Марлен Михайлович и слегка утонул в прозрачной, зеленой, обогащенной морским калием водице. -- Что ж, выходит, моя встреча с этим вашим магистром не состоялась? -- спросил Лучников. -- Увы, она состоялась, -- Марлен Михайлович опять слегка утоп, -- увы, однако, без моего участия. По другим каналам ты сюда приплыл, Андрей, а это, к сожалению, отразится в дальнейшем на многом... -- Что же, и магистр ваш, стало быть?.. -- спросил Лучников. -- Ну, конечно же, он там. -- Кузенков повел глазами в сторону парилки. Лучников вылез из бассейна. Кузенков последовал за ним. -- Марлен, я три дня не менял рубашки, -- сказал Лучников. -- Ты не мог бы мне одолжить свою? У меня... у меня... понимаешь ли, сегодня прием в британском посольстве, я не успею в гостиницу заехать. -- Да-да, конечно. -- Кузенков задумчиво смотрел на Лучникова. -- Кроме того, -- Лучников положил руку на плечо человеку, который называл здесь себя его другом, -- ты не мог бы вывезти меня отсюда на своей машине? Я совершенно потерял ориентацию. Кузенков задумался еще больше. Из парилки вышел и мигом обмотал чресла полотенцем Олег Степанов. В глубине холла под сенью вечнозеленых пальм три подавальщицы, бойко поглядывая, накрывали на стол. За стеклянной стеной во внешней среде под елками передвигались безучастные фигуры охраны. Олег Степанов стоял с лицом, искаженным гримасой острейшего счастья. -- Хорошо, Андрей, поехали, -- решительно сказал Кузенков. Трудно скачать, прежние ли ребята работали или сергеевский сектор наконец взял на себя все заботы, но оперативная машина исправно следовала за кузенковской "Волгой" всю дорогу до города, держась, впрочем, вполне тактичной дистанции. Кузенков иногда посматривал в зеркальце заднего вида и морщился. Он и не старался скрыть эту мимику от Лучникова, скорее даже подчеркивал, подсознательно, как бы показывая другу, что ему лично это все глубоко противно... -- Твой маршрут, Андрей, в принципе почти согласован, -- говорил Кузенков по дороге, -- Однако на поездку в одиночестве не рассчитывай. Иностранцам такого ранга, как ты, полагается переводчик, ну и ты получишь переводчика. Постараюсь, впрочем, чтобы выделили какого-нибудь нормального парня... Он опасливо посмотрел на Лучникова, но тот смиренно кивнул. Согласен на переводчика! Что это с ним? -- Можно даже попросить какую-нибудь нормальную девушку, -- улыбнулся Кузенков. -- Это зависит от тебя. Кстати, что у тебя с Таней? -- Да ничего особенного, -- промямлил Лучников. -- Этот ее супруг... -- Порядочный дебил, правда? -- быстро спросил Кузенков. -- Нет, вполне нормальный малый, но он, понимаешь ли... ну, в общем, он уж слишком на супружнице своей задвинулся... -- Ты разочаровался в ней? -- спросил Марлен. -- Ничуть. Я только не знаю, нужен ли я ей, вот в чем вопрос. -- Хочешь, я поговорю с ней? Впрочем, лучше, если Вера это сделает. У них прекрасные отношения. -- Может быть, с ней соответствующие органы поговорят? -- невинно спросил Лучников. -- Ну, знаешь! -- задохнулся от возмущения Кузенков. -- Ты меня, Андрей, иногда просто бесишь! Ты уж просто рисуешь себе настоящее оруэлловское общество! Ты говоришь, как чужой! Тебе будто бы наплевать на то, какой мы путь прошли от сталинщины, что это стоило нам... таким людям, как я... ты... Где же твой ИОС? -- Прости меня, друг. -- Лучников и в самом деле почувствовал угрызения совести. Он понимал, что этим своим неожиданным отъездом с госдачи, увозом его, Лучникова, оттуда без всякого "согласования" Кузенков нарушает их мафиозную этику, идет на серьезный риск. -- Нам нужно с тобой, Марлен, как-нибудь поговорить обо всем, раз и навсегда, все выяснить, начистоту, до конца, без хохмочек и без улыбочек, -- сказал он. -- Боюсь, что, если мы этого не сделаем, это отразится не только на наших с тобой отношениях. Кузенков посмотрел на него с благодарностью. -- Что касается этой баньки, -- сказал Лучников, -- то я только рад, что наше формальное знакомство с персоной не состоялось. Если вокруг него такие ребята, каких я сегодня узрел, пошел бы он на... Это ребята не в моем вкусе. Это ребята не из моего клуба. Кузенков еще раз посмотрел на него и молча улыбнулся. -- Останови, пожалуйста, Марлен, и порезче, где-нибудь возле такси, -- сказал Лучников. Они ехали но Кутузовскому проспекту. "Волга" сопровождения держалась на прежнем расстоянии, что было нетрудно, потому что в этот час движение было редким, лишь такси шмыгали, да иногда прокатывал какой-нибудь дипломат. Выскочив из резко затормозившей машины. Лучников вдруг снова с изумлением почувствовал мимолетный рывок молодости: то ли алые просветы в тучах за шпилем гостиницы "Украина", то ли сама ситуация очередного бегства, близость нового, пусть и пустякового приключения... "Оперативка" промчалась мимо и растерянно остановилась посреди моста над Москвой-рекой. Отъехала и перевалила за горб моста машина Марлена. Лучников влез в такси и назвал адрес Татьяниного кооперативного квартала. Когда проезжали мимо опер- "Волги", трое типусов, сидящих там, сделали вид, что им нет до него никакого дела. Такси прокрутилось под мостом, резво проскочило по подъему на зеленую стрелку мимо здания СЭВ. Стрелка, видимо, тут же погасла, потому что Лучников увидел, как началось поперечное движение, как пошел на зеленый огонь огромный интуристовский "Икарус" и как из-за него, нарушая все правила, вынырнула на зверском вираже опермашина. Видимо, они там мобилизовались и вели теперь преследование очень толково, профессионально, точно выходя к светофорам и не выпуская из виду лучниковское дребезжащее такси. Вдруг он сообразил, что у него нет ни рубля внутренних денег. Возьмет ли доллары таксист? -- Спасибо вам большое, -- сказал таксист, беря зеленую десятку. -- Сенкью, мистер, вери мач. Лучников, не торопясь, вошел в подъезд и вызвал лифт. Дверь подъезда осталась открытой, и в ее стекле отражался почти весь двор, замкнутый многоэтажными стенами. Отчетливо было видно, как медленно продвигается по двору черная "Волга", выбирая удобную позицию для наблюдения. По асфальтовой дорожке она проехала мимо строений детской площадки и остановилась прямо напротив подъезда. Зажгли дальний свет, увидели Лучникова возле лифта и успокоились, погасили свет. В это время во двор въехал хлебный фургон и, остановившись на задах булочной, запер "Волгу" между кустами и детской площадкой. Такой удачи Лучников не ждал, не раздумывая, он помчался через детскую площадку к хлебному фургону. Оперативники выскочили из "Волги" только в тот момент, когда ключ зажигания фургона оказался у Лучникова в кармане. Длинноволосый хлебный шоферюга, раскрыв рот, наблюдал невероятную сцену погони "топтунов" за "фирменным человеком". "Фирмач" рванул под арку и скрылся, "топтуны", ставя рекорды по барьерному бегу, понеслись через детскую площадку и тоже скрылись. Оперативная "Волга" свалила слоника, качели и застряла между каруселью и шведской стенкой. Хлебовоз, опомнившись, тоже побежал под арку посмотреть, как сцапают "фирмача" -- ведь от таких легавых все равно не уйдешь. И на фиг только он ключ-то мой увел? Однако оказалось, что задумано все гораздо круче, что "фирмач" - то оказался совсем непростым товарищем. За домом-то у него, оказывается. "Жигули" стояли с белым номером "ТУР 00-77". Сел "фирмач" в свои "Жигули", проехал мимо "топтунов" с улыбочкой, а шоферюге бросил его ключ да еще и крикнул "спасибо, друг". "Топтуны", конечно, шоферюгу схватили за грудки -- убирай, кричат, свою помойку, заблокировал опермашину, шипят, по твоей вине упустили государственного преступника! Шоферюга, нормально, возмущается -- какая же, говорит, это вам помойка, если в ней хлеб, наше богатство. Они ему по шее, сами к фургону, пока разворачивались из-под арки, киоск "Союзпечати" своротили. Выскочила "Волга" на оперативный простор, а простор, конечно, он и есть простор -- пустыня, только мигалки желтые работают. Ничего, говорит один "топтун", далеко не уйдет. Ну, теперь дадут нам, ребята, по мешку мешалкой, говорит второй "топтун". Эй, говорит третий "топтун" шоферюге, дай-ка нам свежего хлеба по батону. Нате, сказал шоферюга и принес им три горячие булки, пусть пожрут мужики, перед служебными неприятностями. Лучников остановил своего "жигуленка" на Старом Арбате, облачился в найденное на заднем сиденье двустороннее английское пальто, почувствовал себя почему-то весьма комфортно и углубился в переулки, в те самые, которые вызывали у него всегда обманчивое ощущение нормальности, разумности и надежности русской жизни. На углу Сивцева Вражка и Староконюшенного (слова-то какие нормальные! ) зиждился старый дом, во дворе которого зиждился дом еще более старый, а во дворе этого дома, то есть за третьей уже проходной, помещался совсем уже полуаварийный шестиэтажный памятник серебряного века, в котором на последнем этаже жил музыкант Дим Шебеко в квартире, которую он называл "коммунальным убежищем", или сокращенно "комубежаловкой". Был второй час ночи, весь дом спал, но из "комубежаловки" доносились голоса и смех. Образовалось это логово молодой Москвы довольно любопытным образом. Когда-то Дим Шебеко со своей матерью занимал здесь две комнаты в большой коммунальной квартире, где шла обычная коммунальная жизнь со всеми дрязгами, склоками и кухонными боями. Между тем Дим Шебеко подрастал в рок-музыканта и в конце концов стал им, вот именно Димом Шебекой. Параллельно подрастали дети и в других комнатах квартиры, и все постепенно становились либо музыкантами, либо фанатиками музыки. Тогда решено было вес старье попереть из "комубежаловки", началась сложнейшая система обменов под личным руководством Дима Шебеко, и в результате образовалась "свободная территория Арбата". Участковый только руками разводил -- у всех квартиросъемщиков лицевые счета на законном основании. Дверь в "комубежаловку" всегда была открыта. Лучников толкнул ее и увидел, что шагнуть негде: вся передняя уставлена аппаратурой, завалена рюкзаками и чемоданами. "С2Н5ОН" явно собиралась в дорогу. Мальчики и девочки вытаскивали из комнат и сваливали в прихожей все больше и больше добра. Роскошно поблескивали в тусклом свете два барабана "Премьер" и три гитары "Джонсон". За последний год группа явно разбогатела. -- Где Дим Шебеко? -- спросил Лучников у незнакомой девицы в майке с надписью "Аs dirtу аs honest". -- Чай пьет. -- Девица мотнула головой в сторону ярко освещенной двери. Дим Шебеко был, конечно, не только музыкальным лидером оркестра, но и духовным его отцом, гуру. Он сидел во главе стола и пил зеленый узбекский чай из пиалы. Все остальные присутствующие тоже пили чай. Парадокс заключался в том, что группа, названная молекулой спирта, по идейным соображениям не употребляла спиртных напитков, таково было нынешнее направление Дима Шебеко -- никаких допингов, кроме музыки. Многие музыканты знали Лучникова: он им уже несколько лет привозил самые свежие диски и журнал "Down beаt". Новичкам он был тут же представлен как "Луч Света в Темном Царстве". Весь оркестр, забыв о сборах в дорогу, сгрудился вокруг стола. -- Мы уезжаем на гастроли. Луч, -- не без некоторой гордости сказал Дим Шебеко. -- Едем на гастроли в город Ковров. -- Что это за город такой? -- спросил Лучников. -- Город Ковров знаменит мотоциклами "Ковровец", -- объяснили ему. -- Нормальные гастроли. Луч, -- сказал совсем уже важно Дим Шебеко. -- Город Ковров платит нам большие бабки и дает автобус. Можешь себе представить. Луч, город Ковров жаждет услышать современный джаз-рок. -- Возьмите меня с собой, ребята, -- попросил Лучников. -- Мне нужно смыться от ГБ. -- Возьмем Луча с собой, чуваки? -- спросил Дим Шебеко. -- Конечно, возьмем, -- сказали вес и заулыбались Лучникову. -- Постараемся вас спрятать, господин Лучников. -- А чего они от тебя хотят? -- спросил Дим Шебеко. -- Да ничего особенного, -- пожал плечами Лучников. -- Окружают заботой. Хотят все знать. А я хочу без них поездить по своей родной стране. Мне интересно знать, как живет моя родная страна. Что я, не русский? -- Луч -- настоящий русский, -- пояснил Дим Шебеко своим новичкам. -- Он -- редактор русской газеты в Симфи. -- Во кайф! -- восхитились совсем юные новички. -- Говорят, там у вас на Острове сплошной кайф, это правда? -- Частично, -- сказал Лучников. Нежнейшая, свежайшая девушка поцеловала его в губы усы. -- Это как понимать? -- спросил Лучников. -- Это как понимать. Галка? -- поднял брови Дим Шебеко. -- По национальному признаку, -- несколько туманно пояснила девушка. -- А разве это возможно -- убежать от ГБ? -- спросил какой-то мальчик с кожаной лентой на лбу. -- Мне кажется, это просто невозможно. -- Ха-ха-ха! -- вскричал Дим Шебеко. -- По этому поводу все справки у нашего тромбониста Бен-Ивана. Сколько раз ты пересекал государственную границу, Бен-Иван? Все посмотрели на маленького темного волосатика в солдатской рубашке, который на краешке стола тихо ел кусочек черного хлеба. -- Два раза, -- тихо сказал Бен-Иван. -- Пока два раза. Может быть, в третий раз отправлюсь. -- Вы шутите, Бен-Иван? -- спросил Лучников. -- Нет-нет, не шучу, -- сказал Бен-Иван. -- У меня есть друзья в среде венгерских контрабандистов, и я вместе с ними пересекаю государственную границу в Карпатах. Бенджамен Иванов родился в 1952 году, в разгар травли "безродных космополитов". Странные люди, его родители, как раз в ответ на эту кампанию и вписали ему в метрику английское имя. Тихо и ненавязчиво Бен-Иван объяснил собравшимся, что государственную границу СССР пересечь трудно, но возможно. Он с венграми уже дважды бывал в Мюнхене, те по своим коммерческим делам, а он из любопытства. Этой осенью, после гастролей, он, между прочим, собирается в Стокгольм. Знакомый швед прилетит за ним в Карелию на маленьком самолете... -- Да ведь радары же, локаторы! -- сказал Лучников. -- Часто ломаются, -- сказал Бен-Иван. -- Конечно, могут и сбить, но этот швед уже летал сюда раза три, вывозил диссидентов. Здесь нужна склонность к риску и... -- Он совсем уже как-то весь съежился. -- Ну и, конечно, некоторый опыт эзотерического характера. -- Эзотерического? -- спросил Лучников. -- Ушам своим не верю... Бен-Иван пожал плечами. Чаепитие тут прекратилось, и все стали вытаскивать аппаратуру. В Староконюшенном переулке возле канадского посольства музыкантов ждал огромный "Икарус" Ковровского мотоциклетного завода. -- Все здесь? -- спросил Дим Шебеко. -- Брассекшн на месте? Галка, пересядь-ка подальше от Луча. Ну, поехали! В мощных фарах "Икаруса" неслась через лес узкая асфальтовая полоса. На обочинах пережидали ночь огромные рефрижераторы и грузовики дальнего следования. Ребята все уже спали, развалившись в креслах. Лучников и Дим Шебеко сидели сзади и беседовали. -- Я все забываю тебя спросить, -- сказал Лучников. -- В прошлом году ты, случайно, не познакомился с моим сыном Антоном? Дим Шебеко хлопнул себя по лбу. -- Ба! Да это как раз то, о чем я тебя, Луч, забываю спросить. Как дела у твоего Тошки? -- Значит, познакомились? -- Две недели шлялись вместе. Он тут такой кайф поймал, твой парень, на исторической родине. -- А мне сказал, что Москва-- блевотина. -- Это мы ему сказали, что Москва -- блевотина. -- Вот теперь понимаю, -- усмехнулся Лучников. -- Я его на саксофоне учил играть, -- сказал Дим Шебеко. -- У парня есть врожденный свинг. -- Твои уроки ему пригодились. -- Лучников стал рассказывать Диму Шебеко об уличных музыкантах в Париже и о пересадке на Шатле, где его сын как раз и "сшибал куски", использовал московские уроки. -- Ох, как клево, -- шептал Дим Шебеко, слушал, словно мальчишка, и улыбался никогда не виденному им Парижу. -- Как же там у вас клево, в большом мире, и как у нас неклево... -- Он задумался на миг и тряхнул головой. -- И все-таки ни за что не отвалю. Мне тут недавно "штатники" гарантировали место в Синдикате музыкантов, но я не отвалю и ребятам отваливать не посоветую. -- Почему? -- спросил Лучников. -- Потому что русская молодежь должна в России лабать, -- убежденно сказал Дим Шебеко и добавил с некоторым ожесточением: -- Пусть они отсюда отваливают. -- Кто? -- Все эти стукачи вонючие! -- Дим Шебеко слегка оскалился. -- Слушай, Дим Шебеко, а у тебя в оркестре, как ты полагаешь, кто стучит? -- Никто. У нас нет! -- Но ведь это же невозможно. -- Невозможно, ты думаешь? -- Абсолютно невозможно. У тебя здесь двадцать человек, и это просто исключено. У тебя здесь наверняка несколько стукачей. Дим Шебеко задумался, потом закрыл глаза ладонью, потом убрал ладонь. Глаза его были изумленными. -- А, пожалуй, ты прав. Луч. Ведь это действительно невозможно. В таком коллективе без стукача? Нет, это невозможно. Фу -- даже не по себе стало. Кто-нибудь из нас, конечно же, стукач. -- Может быть, тот, что в Мюнхен ходит? Как его? Бен-Иван? -- Бен? Да ты рехнулся, Луч? Впрочем, почему бы нет? -- А Галя? Которая так сладко целуется? -- Галка? Да я же с ней сплю иногда. Это человек очень искренний в сексе. -- Вот такие-то девочки... -- продолжал Лучников свою жестокую игру. -- Ну, конечно. -- Глаза Дима Шебеко сузились. -- Она почти наверняка стукачка. Герка, Витя, Изя, Аскар, Нина... -- перечислял шепотом Дим Шебеко своих молодых друзей. -- Они ведь, наверное, там самых неожиданных вербуют... Да-да... они, между прочим... и меня самого один раз кадрили... в "Бомбоубежище"... знаешь бар на Столешниковом? Ребята говорили, что у них там специальный отдел по лабухам и хиппи... также офицеры хипующие имеются... в Ленинграде на Крестовском в прошлом месяце "коммуну" завалили... сколько там было стукачей? И не узнаешь ведь никогда, и не подумаешь. Возьми, например, моего папашу. -- Ты считаешь Марлена стукачом? -- спросил Лучников. -- А кто же он, по-твоему? Стукач большого ранга. А Вера Павловна? В высшей степени международный стукач. А ты сам-то. Луч, не стукач? Лучников рассмеялся. -- Тут у вас. вернее, тут у нас, уже и в себе-то становишься не уверен. Стукач я или не стукач? Какой же я стукач, если они за мной гоняются? Впрочем, может быть, в каком-то косвенном смысле я и стукач... Дим Шебеко раскрыл рот, захлопнул его ладонью и зашептал Лучникову через ладонь в ухо: -- Знаешь, какая мысль меня поразила. Луч? А может быть, в косвенном смысле у нас каждый гражданин -- стукач? Все ведь что-то делают, что-то говорят, а все ведь к ним стекается... -- Значит, и ты, Дим Шебеко, стукач? -- В косвенном смысле я, конечно же, стукач, -- пораженный своим открытием, бормотал Дим Шебеко. -- Возьми наш оркестр. Играем антисоветскую музыку. Иностранцы к нам табуном валят, и значит, мы их вроде обгребываем, что у нас тут вроде бы кайф, свобода. Едем в Ковров на гастроли, пацаны-мотоциклетчики варежки раскроют, балдеть начнут, а их потихоньку и засекут. Да-да, у нас. Луч, в нашей с тобой России сейчас, -- он торжественно кашлянул, -- каждый человек -- прямой или косвенный стукач. -- Мерзко так думать, -- сказал Лучников. -- И ты уж прости меня, Дим Шебеко, я сам тебя навел на эти мысли. Мне надо было проверить свои соображения, и я тебя невольно спровоцировал. Прости. -- Перестань! -- отмахнулся Дим Шебеко. -- Теперь мне все ясно, все стукачи... -- Он задумался и замычал что-то, потом сказал в сторону еле слышно: -- Кроме одного человека. -- Кого? -- Лучников положил ему руку на плечо. -- Моя мама не стукач, ни в каком смысле, -- прошептал Дим Шебеко. Промелькнули огоньки какого-то поселка, пьяный парень, волокущий сбоку свой мопед, освещенная стекляшка "Товары повседневного спроса". Автобус снова ушел в лес. -- Ты не мог бы мне одолжить рублей сто? -- спросил Лучников. -- Если хочешь, могу обменять на валюту по курсу "Известий". -- На фига мне твоя валюта, -- забормотал Дим Шебеко. -- Я тебе могу хоть двести дать. Луч, хоть триста. У нас сейчас башлей навалом. Нам сейчас за нашу музыку платят клево. Тоже парадокс, правда? Мы против них играем, а они нам платят. Смешно, а? Мы от них убегаем, а они рядом с нами бегут да еще деньги нам платят. Что нам делать, Луч, а? Куда нам теперь убегать? Лучников взял у Дима Шебеко пачку десяток и попросил его остановить автобус. Они прошли вперед. -- Отлить, что ли, ребята? -- спросил водитель. У него в кабинке приемник тихо верещал голосом Пугачевой. Кто-то из музыкантов поднял голову, когда автобус остановился. Что, приехали? -- Куда нам теперь убегать. Луч? -- спросил Дим Шебеко пьяным голосом. -- У вас путь один, -- сказал Лучников. -- В музыку вам надо убегать и подальше. Я тебе завидую, Дим Шебеко. Вот кому я всегда завидую-- вам, лабухам, вам все-таки есть куда убегать. Если подальше в музыку убежать, не достанут. -- Думаешь? -- спросил Дим Шебеко. -- Уверен? А ты-то сам куда убегаешь? Лучникову тоже показалось, что он мертвецки пьян. Из открытой двери автобуса, из черноты России несло сыростью. Ему казалось, что оба они мертвецки пьяны, вместе с молодым музыкантом, как будто два бухарика у какого-нибудь ларька, -- свинские невнятные откровения. -- Я бегу куда глаза глядят, -- проговорил он. -- Только глаза у меня стали фиговые, Дим Шебеко. Я немного слепну на исторической родине, друг. Пока я вон туда побегу, -- показал он жестом Ленина в темноту. -- Бег по пересеченной местности. Гуд бай нау! Он спрыгнул на обочину, и автобус сразу отъехал. Облегчаясь над кюветом. Лучников смотрел ему вслед. Огромный комфортабельный "чемодан" казался совершенно неуместным на узкой дороге с разбитыми краями и дико нашлепанными асфальтовыми заплатами. Тем не менее он шел с большой скоростью, и вскоре габаритные огни исчезли за невидимым поворотом. Вдруг установилась тишина, и оказалось, что в России не так темно в этот час. Стояла полная луна. Шоссе слегка серебрилось. Изгиб речки под насыпью серебрился сильно. Отчетливо был виден крутой хлебный холм и за ним поселение с развалинами церкви. Он поднял воротник пальто и пошел по левой стороне дороги. Сзади да, кажется, и впереди уже приближался рев моторов. За бугром нарастало сияние фар. Через минуту с жутким грохотом прошли одна за другой встречные груды грязного металла. Он поднялся по склону шоссе и увидел на обочине маленький костерок. В бликах костерка шевелилось несколько фигур. Трос мужчин, все в бязевых шапочках с целлулоидными козырьками, в распущенных рубашонках, в так называемых тренировочных штанах, свисающих мешками с выпяченных задов, толкали застрявшую машину. Очень толстая молодая женщина, одергивая цветастое платье, подкидывала под колеса ветки. -- Эй, товарищ! Товарищ! -- закричала она, увидев фигуру Лучникова. Он подошел и увидел наполовину свалившийся в кювет "караван", ту модель, которую здесь почему-то называют "рафик". У машины были разбиты стекла и изуродована крыша. -- Вот как раз одного мужичка не хватает, -- сказал кто-то из присутствующих. -- Помоги толкнуть, друг. Он сошел на обочину, башмаки стали пудовыми, налипла мокрая глина. Навалились впятером. Колеса сначала пробуксовывали, потом вдруг зацепились, "рафик" потихоньку пошел. Все сразу повеселели. -- Вот кого нам не хватало, гребена плать, -- дышал в ухо Лучникову пыхтящий рядом парень. -- Во, фля, кого нам, на фер, не хватало. -- Возле тебя, друг, закусывать можно, -- улыбнулся ему Лучников. -- А ты, по-моему, хорошее пил, друг, -- сказал парень. -- Чую по запаху, этот товарищ сегодня хлебную пил. Ошибаюсь? -- Отгадал, -- кивнул Лучников. "Рафик" выехал на асфальт. Парень показал Лучникову на изуродованную крышу. -- Понял, на фер, плать какая, трубы на прицепе по ночам возит и не крепит их, шиздяй. Одна труба поперек дороги у него висит и встречный транспорт фуячит. -- Хоть живы-то остались, слава-тебе-господи, -- визгливо высказалась женщина, оттягивая собравшееся на груди платье вниз на живот. Слава Богу, вы живы остались, -- сказал Лучников. встал на колени и широко перекрестился. VII. ОК Вот уже несколько лет, как Площадь Лейтенанта Бейли-Лэнда на набережной Ялты превратилась в огромное, знаменитое на весь мир кафе. На всем пространстве от фешенебельной старой гостиницы "Ореанда" до стеклянных откосов ультрасовременного "Ялта-Хилтон" стояли белые чугунные столики под парусиновыми ярчайшими зонтиками. Пять гигантских платанов бросали вечно трепещущие тени на цветной кафель, по которому шустро носились молодые официанты, шаркала полуголая космополитическая толпа и, пританцовывая, прогуливались от столиков до моря и обратно сногсшибательные ялтинские девушки, которые сами себя называли на советский манер "кадрами". Были они не то чтобы полуголыми, но, попросту говоря, неодетыми -- цветная марля на сосках и лобках, по сравнению с которой любой самый смелый бикини прошлого десятилетия казался монашеским одеянием. -- Сексуальная революция покончила с проституцией, -- говорил Арсений Николаевич Лучников своему другу нью-йоркскому банкиру Фреду Бакстеру. -- Неожиданный результат, правда? Ты видишь, какое здесь выросло поколение девиц? Даже меня они удивляют всякий раз, когда я приезжаю в Ялту. Какие-то все нежные, чудные, с добрым нравом и хорошим юмором. О половых контактах они говорят, словно о танцах. Внук мне рассказывал, что можно подойти к девушке и сказать ей: "Позвольте пригласить вас на "пистон". Это советский сленг, модный в этом сезоне. То же самое и в полном равенстве позволяют себе и девицы. Как в дансинге. Бакстер хихикал, весь лучиками пошел под своей панамой. -- Однако, Арсен, таким-то, как мы с тобой, старым пердунам, вряд ли можно рассчитывать на буги-вуги. -- Я до сих пор предпочитаю танго, -- улыбнулся Арсений Николаевич. -- До сих пор? -- Бакстер юмористически покосился на него. -- Изредка. Признаюсь, нечасто. -- Поздравляю, -- сказал Бакстер. -- Вдохновляешься, наверное, на своих конных заводах? -- Бак, мне кажется, ты сексуальный контрреволюционер, -- ужаснулся Арсений Николаевич. -- Да, и горжусь этим. Я контрреволюционер во всех смыслах, и если мне взбредет в старую вонючую башку потанцевать, я плачу за это хорошие деньги. Впрочем, должен признаться, дружище, что эти расходы у меня сокращаются каждый год, невзирая на инфляцию. Два высоких старика, один в своих неизменных выцветших одеяниях, другой в новомодной парижской одежде, похожей на робу строительного рабочего, нашли свободный столик в тени и заказали дорогостоящей воды из местного водопада "Учан-Су". Солнце почти дописало свою ежедневную дугу над развеселым карнавальным городом и сейчас клонилось к темно-синей стене гор, на гребне которых сверкали знаменитые ялтинские "климатические ширмы". -- Что они добавляют в эту воду? -- поинтересовался Бакстер. -- Почему так бодрит? -- Ничего не добавляют. Такая вода, -- сказал Арсений Николаевич. -- Черт знает что, -- проворчал Бакстер. -- Всякий раз у вас здесь я попадаюсь на эту рекламную удочку "ялтинского чуда". Нечто гипнотическое. Я в самом деле начинаю здесь как-то странно молодеть и даже думаю о женщинах. Это правда, что в "Ореанде" произошла та чеховская история? "Дама с собачкой" -- так? Какая собачка у нее была -- пекинес? -- Неужели ты Чехова стал читать, старый Бак? -- засмеялся Арсений Николаевич. -- Все сейчас читают что-то русское, -- проворчал Бакстер. -- Повсюду только и говорят о ваших проклятых проблемах, как будто в мире все остальное в полном порядке -- нефть, например, аятолла в Иране, цены на золото... -- Бакстер вдруг быстро вытащил из футляра очки, водрузил их на мясистый нос и вперился взглядом в женщину, сидевшую одиноко через несколько столиков от них. -- Это она, -- пробормотал он. -- Посмотри, Арсен, вот прототип той чеховской дамочки, могу спорить, не хватает только пекинеса. Арсений Николаевич, в отличие от бестактного банкира, не стал нахально взирать на незнакомую даму, а обернулся только спустя некоторое время, и как бы случайно. Приятная молодая женщина с приятной гривой волос, в широком платье песочного цвета, сидевшая в полном одиночестве перед бокальчиком мартини, показалась ему даже знакомой, но уж никак не чеховской героиней. -- Фреди, Фреди, -- покачал он головой. -- Вот как в ваших американских финансовых мозгах преломляется русская литература! Никакая собака, даже ньюфаундленд, не приблизит эту даму к Чехову. Лицо ее мне явно знакомо. Думаю, это какая-то французская киноактриса. Наш Остров, между прочим, стал сплошной съемочной площадкой. -- Во всяком случае, вот с ней я бы потанцевал, -- вдруг высказался старый Бакстер. -- Я бы потанцевал с ней и не пожалел бы хороших денег. -- А вдруг она богаче тебя? -- сказал Арсений Николаевич. Это предположение очень развеселило Бакстера. У него даже слезки брызнули и очки запотели от смеха. Друзья забыли о "даме без собачки" и стали говорить вообще о француженках, вспоминать француженок в разные времена, а особенно в 44-м году, когда они вместе освобождали Париж от нацистов и подружились со множеством освобожденных француженок; в том году, несомненно, были самые лучшие француженки. Между тем одинокая дама была вовсе не француженкой и не киноактрисой, что же касается предполагаемого богатства, то узнай о нем Бакстер, сразу прекратил бы смеяться. Таня Лунина, а это была она, получала стараниями товарища Сергеева суточные и квартирные по самому высшему советскому тарифу, однако в бешено дорогой Ялте этих денег ей еле-еле хватало, чтобы жить в дешевом отеле "Васильевский Остров" окнами во двор и питаться там же на четвертом уровне Ялты в ближайшем итальянском ресторанчике. Конечно, и номер был хороший, и кондиционер замечательный, и ковры на полу, и ванная с голубоватой ароматной водой, и еда у итальянцев такая, какой в Москве просто-напросто нигде не сыщешь, но... но... спустившись на три квартала, к морю, она попадала в мир, где ее деньги просто не существовали, а перед витринами на Набережной Татар возникали заново, но уже как злая насмешка. Словом, если бы до Тани долетели слова старика Бакстера и если бы ее английского достало, чтобы их понять, она, возможно, и не отказалась бы потанцевать со стариканом. "Хохмы ради" она даже думала иногда о мимолетном "романешти" с каким-нибудь мечтательным капиталистом, мелькало такое в Таниной лихой башке, но она тут же начинала над собой издеваться -- где, мол, мне, старой дуре, если тут по Площади Лейтенанта такие девчонки разгуливают. Словом, только и оставалось сидеть в предвечерний час под платанами, изображать из себя что-то вроде Симоны Синьоре, потом идти по Татарам, небрежно заглядывая в витрины, а потом небрежно, как бы из туристического любопытства, сворачивать в переулок, возвращаться в свой "Васильевский Остров" и звонить по всем телефонам Андрея и всюду получать один и тот же ответ: "Господин Лучников отсутствует, никакими сведениями не располагаем, пардон, мадам... " Счет за телефонные разговоры был уже огромным, и она собиралась завтра же или послезавтра плюнуть на осторожность, зайти в местную контору "Фильмэкспорт СССР", то есть к коллегам товарища Сергеева, и передать им этот счетик. Тоже мне, рыжую нашли, работаю на вас, так извольте раскошеливаться. И так уже прибавила не меньше двух килограммчиков на этих пиццах, а о хорошем бифштексе не могу даже и мечтать... Гады, жадные и нищие гады! Тане было оказано величайшее доверие -- индивидуальная поездка в Ялту! Все советские туристические, спортивные и делегационные маршруты обходили этот город стороной, считалось почему-то, что соблазны космополитического этого капища совсем уже невыносимы для советского человека. Считалось почему-то, что Симферополь, с его нагромождением ультрасовременной архитектуры, стильная Феодосия, небоскребы международных компаний Севастополя, сногсшибательные виллы Евпатории и Гурзуфа, минареты и бани Бахчисарая, американизированные Джанкой и Керчь, кружево стальных автострад и поселения богатейших яки -- менее опасны для идейной стойкости советского человека, чем вечн