-товарищи, рех не просунешь за железный занавес. Ну, думаю,
вы так, а мы так: тянусь сюда на ЦТ и прямо так, в глаза, просто-напросто
заказываю: город Парижск, говорю, Парижской области, Французской Советской
Социалистической Республики. Вообрази, соединяют. Вообрази, Осьминог у
телефона. Ждал, говорит, твоего звонка, не слезал с кровати. Вообрази,
Андрюша, сногсшибательные предложения! Шпарит полным текстом -- готовлю,
мол, контракт. Суммы какие-то фантастические, все фантастика... шпарим
полным текстом...
-- На каком языке? -- спросил Лучников. У Гангута рука как раз летела
для вдохновенного внедрения в шевелюру и остановилась на полпути.
-- А в самом деле, на каком языке шпарим? Я ведь по-аглицки-то через
пень колоду, а он по-русски не тянет. Да это неважно. Главное, что понимали
друг друга. Главное -- принципиальное согласие. Вот это я по-аглицки сказал
-- ай эгри.
-- Что же он собирается снимать? -- осторожно спросил Лучников.
-- Да что бы там ни было, любое говно. Надеюсь, не о проблемах ПТУ, не
о БАМе, не о сибирском газе. Я на своей тахте, Луч, столько потенции накопил
за эти годы, даже этого мерина могу трахнуть. -- Он показал на конный
памятник Юрию Долгорукому, мимо которого они в этот момент шествовали. --
Знал, что не бесцельно валяюсь в своей вони. Когда художник лежит на своей
тахте, мир о нем думает. Видишь-- вылежал!
-- Ты думаешь, отпустит тебя Госкино? -- спросил Лучников. Гангут даже
задохнулся от мгновенно налетевшей ярости.
-- Эти трусы, лжецы, демагоги, взяточники, ханжи, дебилы, самодовольные
мизерабли, подонки общества, стукачи, выкидыши сталинизма! -- проорал он в
состоянии какого-то полуразрыва, будто бы теряя сознание, потом осекся,
набрал воздуху полные легкие и закончил почти мягко: -- Буду я считаться с
этим говном.
Они стояли в этот момент возле главного недействующего входа в
историческое здание Моссовета, напротив бронзового Основателя. Милиционер
поблизости с любопытством на них посматривал. Среди стабильных московских
неоновых художеств Лучников вдруг заметил странно подвижное, огромное, на
четыре этажа, слово "РЫБА". Одна лишь только престраннейшая эта РЫБА
пульсировала, сжималась и распрямлялась меж неподвижных вывесок
Пешков-стрита.
-- Что ж... -- проговорил он. -- ... значит, и ты "намылился", Виталий?
Гангут потащил вверх "молнию" куртки, вынул из одного кармана кепку, из
другого -- шарф.
-- А ты никогда, Андрей, не "задавал себе вопроса, почему ты можешь в
любой день отправиться в Америку, Африку, в ту же Москву, и почему я, твой
сверстник, всю свою жизнь должен чувствовать себя здесь крепостным?
-- Я задаю себе этот вопрос ежедневно, -- сказал Лучников. -- Этот и
множество других в таком же роде.
-- Ну вот и отдай свой швейцарский паспорт, -- пробурчал Гангут. --
Замени его на краснокожую паспортину. Тогда получишь ответ на все свои
сложные вопросы.
-- Какая мощная эта "Рыба", -- сказал Лучников, показывая на вывеску.
-- Посмотри, как она сильно бьется среди московского торжественного
спокойствия. Жаль, что я раньше ее не замечал. Удивительная, великолепная,
непобедимая "Рыба".
-- Луч! -- захохотал Гангут. -- Вот таким я тебя люблю! Давай забудем
на сегодняшний вечер, что нам по 45 лет, а? Согласен?
-- Мне сегодня с утра тридцать, -- сказал Лучников. Гангут тогда
расхлябанной походкой прошел мимо милиционера.
-- Ваше благородие, пара красавиц здесь с утра не проходила?
Когда ехал сюда, казалось, что теперь уже одно здесь будет пепелище,
мрак после очередной серии процессов и отъездов -- всех вывели стражи Идеи,
а оставшиеся только и делают, что дрочат под водяру, перемывают кости своей
зловещей Степаниде. Оказалось: странная бодрость. Пошло одно за другим:
"чердачные балы", спектакли "домашних театров", концерты Дима Шебеко,
Козлова, Зубова в каких-то НИИ, в клубах на окраинах, сборища нищих поэтов,
группа "Метрополь", чаи с философией на кухнях, чтение "самиздата", выставки
в подвалах, слушание менестрелей...
Порой ему казалось, что это ради него, своего любимца Луча, старается
московский "андеграунд" показать, что еще жив, но потом подумал: нет, хоть и
тянут из последних жил, но так будут всегда тянуть -- полю этому не быть
пусту.
Сидя рядом с Татьяной на каком-нибудь продавленном диване, за
каким-нибудь очередным застольем, после выступления какого-нибудь нового
гения, он оглядывал лица вокруг и удивлялся, откуда снова так много в
столице наплодилось неидеальных граждан. Вроде бы все уже поразъехались...
Вот еще недавно пели булатовское:
Все поразъехались давным-давно,
Даже у Эрнста в окне темно,
Лишь Юра Васильев и Боря Мессерер.
Вот кто остался теперь в Эсэсэсэр...
-- вроде бы вся уже эта публика засела в парижских кафе, в Нью-Йорке и
Тель-Авиве, но вот, оказывается, снова их целый "клоповник", таких
тружеников, весьма непохожих на парад физкультурников перед Мавзолеем: и
новые подросли, да и старых, на поверку, еще немало.
"Декаданс в нашей стране неистребим", -- так высказался однажды после
концерта в Студии экспериментального балета в красном уголке общежития
треста "Мосстрой" один из танцоров, юный Антиной в спецовке фирмы
"Wrаngler". Так он не без гордости сказал иностранцу Лучникову. В
грим-уборной навалены были кучей пальто. Все пили чай и гнуснейшее румынское
шампанское.
Из груды реквизита тут вылезла самая незаметная персона, режиссер
спектакля, полуседой клочковатый Гарик Поль, которого раньше знали лишь как
пьянчугу из ВТО, а тут вот оказалось, что таился в нем гений танца и
мыслитель. Боднув головой прокуренный воздух и престраннейшим образом
разведя руками на манер пингвина, Гарик Поль вступил в полемику с юным
Антиноем.
"Русский Курьер" Полемика о декадансе
(перепечатка с пленки)
... Декаданс для меня-- это моя жизнь, мое искусство...... Прости меня,
но то, что ты считаешь декадансом, то, чем мы занимаемся, на самом деле
здоровое искусство, то есть живое...
... Однако же не реалистическое же наше искусство ведь же...
... Прости меня, но тут происходит полная подмена понятии, то. что
называется "с больной головы на здоровую". Декаданс, мой друг, это
культурная деморализация, потеря нравственных качеств, вырождение,
омертвение, эстетический сифиляга, а все это относится к соцреализму, с
твоего разрешения...
... Разве видим мы эти черты в живом, вечно взбудораженном искусстве
модернизма, авангардизма, в кружении его сперматозоидов? Социалистический
окаменевший реализм -- это и есть настоящая декадентщина...
... Однако же это переворачивает же все наши понятия же, ведь мы
привыкли же всегда считать себя декадентами, то сеть как бы представителями
заката, а, с другой стороны, видеть как бы рассвет, хоть он нам и гадок до
рвоты, но искусство же нового же общества, а мы как бы держимся же за
старое, уходящее же общество, которое как бы от нездоровья чурается
народности, передовых идей, социального содержания, революционного призыва
же... вот встают физкультурники волнами от Камчатки до Бреста, а ведь мы
похмельем мучаемся.
... Прости меня, но тут и в социальном плане все перевернуто. Мое
глубокое убеждение, что здоровье человечества заключено в либерализме, а
революция -- это вырождение;
насилие и кровь -- суть полная невозможность найти новые пути, увидеть
новые виды, но лишь возврат к мрачности, к древнему распаду... ригидность
мышц, обызвествление мозга...
... Прости меня. но вся эстетика революционных обществ с ее боязнью
(всяких) перемен, всего нового, с повторяемыми из года в год мрачными
пропагандистскими празднествами в недвижимых складках знамен, в этих волнах
физкультурников, в осатанело бесконечной повторяемости, в самой оцепеневшей
величавой позе этого общества -- это эстетика вырождения, сродни
поздневизантийской застылости, окаменевшей позолоченной парче, под которой
слежавшаяся грязь, вонь, вши и распад...
... Прости меня. но это вовсе не примета только сегодняшнего дня, вовсе
не закат революции, это началось все с самого начала, ибо и сама революция
-- это не рассвет, но закат, шаг назад к древнему мраку, к раздувшейся от
крови величавости, и то, что когда-то принималось за "коренную ломку старого
быта" -- это было как раз дегенерацией, упрочением древнейшего способа
отношений, то есть насилия, нападением величественного загнивающего чудища
на горизонты и луга либерализма, то есть нового человечества, на наш танец,
на нашу музыку и божественную подвижность человеческих существ...
... Однако я не могу расстаться со словом "декаданс", я люблю его.
... Прости меня, можешь не расставаться, но имей в виду другой смысл
слов...
Параллельно шла и другая московская жизнь, в которой он оставался
редактором "Курьера", могущественной фигурой международного журнализма. У
них был здесь солидный корреспондентский пункт на Кутузовском проспекте,
чуть ли не целый этаж, и даже зал для коктейлей. Из трех крымских
сотрудников один был, без сомнения, агентом "чеки", другой цэрэушником,
однако старшему "кору" Вадиму Беклемишеву можно было доверять полностью--
"одноклассник", такой же, как Чернок или Сабашников.
И Беклемишев и Лучников полагали "Курьер" как бы московской
газетой и потому в разговорах между собой величали корпункт филиалом.
Кроме трех крымцев, здесь трудились полдюжины молодых московских
журналистов, получавших зарплату наполовину в "красных", наполовину в
"русских" рублях, то есть в тичах. Эти шестеро, три веселых парня и три
миловидные девицы, сидели в большом светлом офисе, тарахтели свободно на
трех языках, предпочитая, впрочем, английский, курили и пили бесконечный
свой кофе, стряпали лихие "материалы" из жизни московских се1еbrities,
заменяя отсутствующие в СССР газеты светских новостей. Все они считали
работу в "Курьере" неслыханной синекурой, обожали Крым и боготворили "босса"
Андрея Лучникова, просто подпрыгивали от счастья, когда он входил в офис.
Глядя на подвижные их веселые лица, Лучников не мог себе представить их
агентами "чеки", а между тем, без всякого сомнения, все они были таковыми.
Так или иначе они работают на меня, думал Лучников, работают на газету, на
Идею, делают то, что я хочу, то, чего мы хотим, а секретов у нас нет, пусть
стучат, если иначе у них нельзя.
В один из дней пребывания в Москве своего издателя корпункт "Курьера"
устроил "завтрак с шампанским". Скромнейшее угощение: горячие калачи с
черной икрой и непревзойденный брют из подвалов кн. Голицына в Новом Свете.
Среди приглашенных были крупные дипломаты и, конечно, директор Станции
Культурных Связей Восточного Средиземноморья, то есть посол Крыма в Москве
Борис Теодорович Врангель, внучатый племянник того самого Черного Барона,
"покрасневший", однако, к этому дню до такой степени, что его не без
оснований подозревали в принадлежности к одной из пяти крымских компартий. В
дип-корпус Крыма, в эту одну из формально несуществующих организаций, то
есть во все эти "миссии связи, наблюдательные пункты и комиссии", коммунисты
не допускались конституционным запретом, но так как конституция была
временной, то на нее и смотрели сквозь пальцы, только груздем не называйся,
а в кузов полезай.
Понаехало на завтрак и множество "деятелей культуры", среди которых
немало было друзей по прежним безобразиям. Из официальных лиц бюрократии
самым внушительным пока было лицо "куратора" Марлена Михайловича Кузенкова.
Ждали, однако, и некую, неведомую пока персону, упорные ходили слухи, что
непременно кто-то явится чуть ли не с самого верха. Начался, однако, уже
второй час странного современного действа, но персона не являлась, хотя по
проспекту под окнами прокатывались милицейские "мерседесы". По некоторым
предположениям, "готовили трассу". На все приемы в корпункте "Курьера" по
списку, составленному лично шефом, приглашались десятка полтора московских
красоток, не-членов, не-деятелей, не-представителей, по большей части бедных
полумаргариток, девочек -- увы -- уже не первой свежести, дамочек с чудными
знаками увядания. Где-то они еще позировали, фотографировались,
демонстрировали модели Славы Зайцева, переходили из постели в постель и
наконец ловили фортуну -- замуж за иностранца! Здесь, на приемах "Курьера",
им отводилась роль передвигающихся букетов. Развязные молодчики Беклемишева
даже согласовывали с ними по телефону цвета туалетов. Красотки, впрочем, не
обижались, а радовались, что хоть кому-то нужны.
Татьяна Лунина, на сей раз в твидовой деловой тройке с улицы
Сент-Онорэ, изображала при помощи суженного взгляда эдакую щучку-сучку,
зорко следила за перемещениями в толпе своего Андрея. Роль, которую она тут
играла, приятно щекотала самолюбие: вроде бы никто, вроде бы случайный гость
ни к селу, ни к городу, но в то же время почти все знают, что она здесь
ой-ой как не случайна, что она здесь вот именно первая дама, и что за костюм
на ней, из чьих рук получен. Ситуация пьянящая, и щучку играть интересно...
Как вдруг во время разговора с бразильским дипломатом она поймала на себе
внимательнейший, анализирующий взглядец некой незнакомой персоны. Вдруг се
под этим взглядом пронзило ощущение зыбкости, неустойчивости, полнейшей
необоснованности ее сегодняшней вот такой уверенной и приятной позиции...
близость непредсказуемых перемен. Лучникова кто-то отвлек, мужа кто-то
заслонил, малознакомая персона надела задымленные очки, "латинский любовник"
из Бразилии с удивлением обнаружил рядом с собой вместо международной курвы
растерянную русскую провинциалочку.
Тут как раз началось суетливое движение -- прибыли, прибыли! Кто
прибыл? Не кто иной, как товарищ Протопопов! Такой чести никто даже и не
ждал. Наиболее, пожалуй, энергетическая личность в компании усталых его
коллег. Невероятное оживление в зале -- что бы это могло означать? Вошли
телохранители и быстро смешались с толпой. Борис Теодорович Врангель в
партийном рвении, не хуже любого секретаря обкома, ринулся навстречу гостю.
У Протопопова был маленький, гордо поднятый в классовом самосознании
подбородочек. Врангелю, как своему по партийной иерархической этике, ткнул
не глядя руку, зато шефа "Курьера", как представителя временно независимых
"прогрессивных кругов планеты", облагодетельствовал улыбкой и значительным
рукопожатием.
-- Вот удалось вырвать десяток минуточек... -- Любовь к уменьшительным
жила, оказывается, и на московском Олимпе. -- ... Очень много сейчас работы
в связи с надвигающимися... -- Чем? чем? что надвигается? -- легкий ступор в
толпе. -- ... Надвигающимся юбилеем... -- Отлегло-- каким юбилеем, неважно,
дело обычное, юбилейное. -- ... Однако решил засвидетельствовать... газету
вашу читаю... не все в ней, уж извините, равноценно... однако в последнее
время... да, да, читаю не без интереса... -- Пауза, улыбка, понимай, как
знаешь. -- ... Мы всегда приветствовали развитие прогрессивной мысли в... --
Да неужели же произнесет слово "Крым", неужели что-то сдвинулось? -- ... В
Восточном Средиземноморье... -- Нет, ничего но. сдвинулось; нет? ничего не
сдвинулось? может быть, все-таки чуточку хоть что-то?
Подано шампанское -- прозрачнейший, драгоценный "Новый Свет", цвета
предзакатного неба. Товарищ Протопопов сделал глоток и щелкнул языком --
оценил! По слухам, ОНИ ТАМ если уж и пьют что-то, то лишь это. От
предложенного калача с икрой отказался с мягким юмористическим ужасом --
слежу, дескать, за фигурой. Нет-нет, что-то все-таки сдвинулось: такая
человечность!
-- Мечтаем о том дне, Тимофей Лукич, когда наша газета будет
продаваться в Москве рядом с "Известиями" и "Вечеркой", -- громко сказал
Лучников.
Замерли все. Даже "букетики" застыли в красивых позах. Лишь "волкодавы"
из охраны продолжали свое дело -- бесшумную зрительную инспекцию. Товарищ
Протопопов сделал еще глоток. Чудесная возможность -- комплимент "Новому
Свету", дерзость Лучникова отлетает в анналы политических бестактностей. Все
ждут. Пощелкивают исторические мгновения.
-- Это зависит от... -- товарищ Протопопов улыбается, -- от взаимности,
господин Лучников... -- Поднимается накат сдержанно-возбужденного шепота. --
Я ведь сказал, что не все в вашей газете равноценно, не так ли?.. -- Так,
так, вот именно так и было сказано, за руку товарища Протопопова не
поймаешь. -- ... Так вот, в дальнейшем все, конечно, будет зависеть от
взаимопонимания... -- "Букетики" просияли, чувствуя всеобщую нарастающую
экзальтацию. -- Планета у нас одна... морс у нас одно, товарищи... много у
нас общего, друзья... -- Все тут разом улыбнулись общей, открытой улыбкой.
-- ... Но много и разного, господа... -- Улыбка погасла-- не вечно же ей
сиять. -- ... Итак, я поднимаю бокал за взаимопонимание!..
Крепчайшее рукопожатие временно независимым силам планеты, строгий
одобряющий взгляд Врангелю, и, не торопясь, понимая и заботы охраны,
подготавливающей путь, и сохраняя, естественно, классовую солидность,
товарищ Протопопов отбыл.
После отбытия за бродячим завтраком воцарилась мертвая зыбь.
Официальные гости быстро перешептывались между собой. Полуофициальные и
неофициальные писатели (а среди приглашенных были и такие едва ли не
подзаборные представители русской творческой мысли) хихикали между собой.
Кто из них предполагал, что вблизи увидит один из портретиков? Такое
возможно только в "Курьере", ребята, нет-нет, в самом деле мы живем во
времена чудес. Дипломаты, загадочно улыбаясь, заговорили тут же о балете, о
спорте, о русском шампанском, постепенно начали подтягиваться к выходу --
такая работа. Журналисты собрались вокруг Лучникова, делали вид, что заняты
светской болтовней, а на самом деле поглядывали на него, ждали statement.
-- Господа! -- сказал Лучников. -- Формула взаимности, предложенная
Тимофеем Лукичом Протопоповым, редакцию газеты "Курьер" вполне устраивает.
ЮПИ, АП, Рейтер, РТА, Франс Пресс, АНСА и прочие, включая трех японцев,
чиркнули в блокнотах новомодными "монбланами" в стиле "ретро".
Завтрак заканчивался.
-- Что же ты, Андрей, так унижаешься, смотреть на тебя противно, --
сказал на прощание Гангут, -- причислил-таки себя к прогрессивному
человечеству.
-- Скоро ли на Остров возвращаетесь, Андрей Арсениевич? -- спросил на
прощание международный обозреватель из "Правды" и хмыкнул, не дожидаясь
ответа, дескать, "пора, пора".
-- Как в целом? -- спросил на прощание Лучников Кузенкова.
Тот только улыбнулся на прощание; улыбка была ободряющей.
-- Почему вы никогда не позвоните, Андрюша? -- спросил на прощание один
из "букетиков". -- Позвонили бы, посидели бы, поболтали бы, вспомнили бы
былое.
Зал очень быстро пустел, а за окном начинался моросящий дождь.
Удручающий день тлел в конце Кутузовского проспекта. Неловкость, вздор,
полная никчемность и бессмысленность "общего дела", Общей Идеи, Общей
Судьбы, всякой деятельности, всякой активности, глухая тоска и постыдность
терзали А. Лучникова, в молчании стоящего у окна. Пустые бутылки и ошметки
еды, обгрызенный калач со следом губной помады, будто тампон, -- вот
результаты бессмысленного "завтрака с шампанским". Бежать в Новую Зеландию.
Тут голос Татьяны достиг его слуха:
-- Пока, Андрей!
Он вздрогнул, отвернулся от окна. Впервые мысль о ферме в Новой
Зеландии не соединилась у него с Таней, и это его испугало.
Зал был почти уже пуст. Лишь в дальнем углу в кресле вызывающе хохотал
напившийся, все же один "букетик" (кажется, Лора, бывшая танцорка
мюзик-холла) да возле нее трое каких-то молодчиков деловито обсуждали вопрос
-- кто возьмет на себя джентльменские обязанности по доставке "букетика" в
более подходящую диспозицию.
Таня стояла в дверях. Десятиборец держал ее под руку. Она смотрела на
него растерянно, и поза какая-то была неловкая и скованная. Могла бы,
конечно, уйти, не прощаясь, но вот напоминаю о себе. Ничего больше, только
лишь напоминание. Конечно, она почувствовала, что он начисто забыл про нее.
Чутье у Татьяны Луниной было сверхъестественное.
Десятиборец вежливо, полудипломатически-полутоварищески улыбался.
Лучников подумал, что из этого красавца атлета настойчиво уже выпирает
кто-то другой -- очень немолодой и не очень здоровый человек. Может быть,
иллюзия эта возникла из-за, излишней его быковатости, быковатости, явно
преувеличенной нынешней от-вет-ствен-ностью как представителя советских
спортивных организаций.
"Неужели не знает он о наших отношениях? " -- подумалось тут Лучникову.
-- Хотите, Андрей, поедем к нам чай пить, -- сказала Татьяна.
Десятиборец с застывшей улыбкой повернул к ней монументальное лицо,
явно не сразу до него дошел смысл приглашения. Редактора буржуазной газеты
-- к чаю?
-- Чай? К вам? -- растерялся слегка и Лучников.
-- Почему бы нет? У нас отличный есть английский чай. Посидим
по-домашнему... -- Неожиданный для нее самой дерзостный ход на глазах
переменил Татьяну. Лучников увидел ту, которая поразила его десять лет
назад, -- лихую московскую девку, которая может и, как шлюха, дать
где-нибудь в ванной, а может и влюбить в себя на всю жизнь.
-- Ах, как это мило с вашей стороны, -- забормотал он. -- Как это
кстати. Мне что-то, знаете ли, тошно как-то стало...
-- Ну вот и поедимте чай пить... -- прямо вся светясь, сказала Татьяна.
-- На меня, знаете ли, всегда растерзанные столы тоску наводят, --
проговорил Лучников.
-- Знаю, знаю, -- сказала ему Татьяна беззвучным шевелением губ.
-- Пожалуйста, пожалуйста. На чай, пожалуйста, -- наконец высказался
десятиборец.
"Ты что, рехнулась? " -- взглядом спросил он жену. "Катись! " --
ответила она ему тем же путем. У Лучникова в арендованном "жигуленке" всегда
лежало на всякий случай несколько фирменных бутылок и блоков сигарет. Все
это он сейчас свалил на столик в прихожей Татьяниной квартиры. Свалил и,
услышав из глубины квартиры детские голоса, ужаснулся: о детях-то он забыл
-- ни жвачки, ни кока-колы, ни автомобильчиков "горджи" с собой нет. Он
почему-то никогда не думал о Татьяниных детях, и она сама никогда не
говорила с ним ни о двенадцатилетней Милке, ни о девятилетнем Саше.
Дети пришли познакомиться с иностранцем. Милка -- нимфеточка, другой и
не могла быть дочь Татьяны. А вот Саша. Арсюша, Андрюша, Антоша и Саша --
вдруг выстроилась в голове Лучникова такая схема. Он испугался. Лобастый
стройненький мальчик, кажется, грустный. Как раз десять лет назад мы с
Танькой и встретились. Тогда я уволок ее с какой-то пьянки и без всяких
церемоний... Да неужели? Глаза серые, и у меня серые, но и у десятиборца
серые. Челюсть крепкая, и у меня крепкая, а у десятиборца-то просто утюг...
В полной растерянности Лучников подарил Саше свой "Монблан" с золотым пером.
В проеме кухонной двери появилась Татьяна.
-- Ну как, уже познакомились? -- Звонкая бодрая спортсменочка.
Лучников глазами спросил ее о Саше. Она комически развела руками и
одновременно пожала плечами и так застыла с обезьяньей греховной мордочкой.
Это было очень смешно, и все засмеялись -- и Лучников, и дети, а Танька еще
попрыгала, подтанцевала на месте: елочка-дешевочка.
Десятиборец отошел к так называемому "бару" и вернулся с двумя
бутылками французского коньяка, дескать, мы тоже не лыком шиты.
Тут такая уж пошла фальшивка! Десятиборец сел за полированным столом
напротив Лучникова и налил хрустальные рюмки -- всем располагаем, и коньяк и
хрусталь, -- вроде он именно к нему пришел, этот любопытный иностранец;
мужчина же, значит, к мужчине.
-- Ну, со свиданьицем, -- сказал он. -- Татьяна, выпьешь?
-- Сейчас! -- донеслось из кухни.
-- А вы где работаете? -- спросил Лучников.
-- Как где? -- удивился десятиборец.
-- Ну, вы работаете вообще-то где-нибудь или... или "фриланс"?
-- Как вы сказали? -- напрягся десятиборец.
-- Внештатно! -- перевела из кухни Татьяна.
-- Ну, я вообще-то заместитель начальника Главка, -- сказал
десятиборец. -- Главное управление спортивных единоборств.
Лучников засмеялся -- шутка ему понравилась. Видимо, парень все же не
так уж и туп.
-- А что вы смеетесь, Андрей? -- спросила, входя с подносом, Татьяна.
-- Понравилась шутка вашего мужа. Главное управление спортивных
единоборств -- это звучит!
-- Что же тут смешного? -- удивился Суп.
-- Такой Главк и в самом деле есть в нашем Комитете, -- сказала Таня.
-- Все нормально. Главк как Главк. Главное управление спортивных
единоборств...
Лучников чувствовал себя пристыженным всякий раз, когда советская явь
поворачивалась к нему еще каким-нибудь своим непознанным боком. Все же как
ни сливайся с ней, до конца не постигнешь.
-- Юмор все-таки существует: он в том... -- сказал он, стараясь на
Татьяну не глядеть, -- что вы работаете в Главке единоборств, а сами-то
десятиборец.
-- Так что? -- спросил муж.
Татьяна расхохоталась. Она уже успела махнуть большую рюмку коньяку.
-- А мне как-то и в голову раньше не приходило, -- сказала она. -- В
самом деле смешно. Десятиборец в Единоборстве.
Хохот был несколько тревожащего свойства.
-- Насчет десятиборья, так у нас прежних заслуг не забывают, -- сказал
муж. -- Вот гляньте! Вот мои этапы. Восемь лет в первой десятке держался...
Кубки и бронзовые фигуры венчали югославский сервант. Лучникова немного
раздражала заурядность квартирного стиля -- все-таки дом Татьяны
представлялся ему в воображении (если когда-нибудь представлялся) каким-то
иным.
Пошла вторая рюмка. Про чай и думать забыли.
-- Вот поэтому я так отлично сейчас трудоустроен, -- пояснил муж. -- Вы
понимаете?
Лучников посмотрел на Татьяну -- как, дескать, себя вести? -- но она
как будто и не думала ему подсказывать, хохотала, наслаждалась ситуацией.
-- Понимаете, о чем я говорю? -- Десятиборец настойчиво пялил на
Лучникова глаза над своей четвертой рюмкой.
-- Понимаю.
-- Ни черта вы не понимаете. У вас там спортсменов сразу забывают,
наглухо, а у нас постоянная забота. Это понятно?
-- Понятно.
-- Что-то не замечаю, что вам понятно. По лицу такого не определяется.
-- Ой, умру! -- Татьяна заваливалась на спинку стула. -- Андрюша,
сделай умное лицо.
-- Напрасно смеешься. -- Десятиборец взял жену за плечико. -- У них
одно, у нас другое. Вон товарищ тебе подтвердит без всякой пропаганды.
-- У нас, конечно, не то, не так масштабно, -- подтверждал Лучников,
искоса поглядывая на Сашу, который сидел на тахте, поджав ногу. -- У нас там
Комитета по спорту вовсе нет. Все пущено на самотек. Многие виды изрядно
хромают.
-- Вот! -- вскричал десятиборец, глядя в лицо своей жене, которая в
этот момент, надув укоризненно губки, кивала чужеземцу -- как, мол, вам не
ай-я-яй.
-- Что и требовалось доказать! -- Четвертая рюмка ухнулась в бездонные
глубины. -- А теперь ты еще скажи, что советские спортсмены --
профессионалы!
-- Никогда этого не скажу. -- Лучников решительно открестился от такого
приглашения.
-- А ты скажи, скажи, -- напирал Суп. -- Думаешь, не знаем, что
ответить?
-- Он недавно на семинаре был по контрпропаганда, -- любезно пояснила
Татьяна.
Милочка в куртке и шапке, с сумкой через плечо прошла через комнату к
выходу и сердито там хлопнула дверью -- си, видимо, не нравилась бурно
развивающаяся родительская пьянка.
-- Фи-гу-рист-ка, -- запоздало показал ей вслед слегка уже неверным
пальцем десятиборец. -- Сколько на вашей белогвардейщине искусственных
катков?
-- Три, -- сказал Лучников.
-- А у нас сто три!
Саша вытащил ногу из-под попки и направился в прихожую. "Моя походка,
-- подумал Лучников, -- или его? " Гордо неся гордый лучниковский нос, Саша
закрыл за собой дверь плотно и решительно. Явно дети здесь в оппозиции к
коньячным беседам родителей.
-- Хоккей, -- кивнул ему вслед папа Суп. -- Большое будущее!
-- Ну, вот мы и одни. -- почти бессмысленно захохотала Татьяна.
-- Так почему же ты не отвечаешь на мой вопрос? -- Десятиборец
придвинул свой стул ближе к Лучникову и снова налил рюмки. -- Ну!
Профессионалы мы или любители?
-- Ни то, ни другое, -- сказал Лучников.
-- То есть?
-- Спортсмены в СССР -- государственный служащие, -- сказал Лучников.
Шестая рюмка повисла в воздухе. Челюсть у десятиборца отвалилась. Таня
зашлась от восторга.
-- Андрюшка, браво! Суп! Ты готов! Сейчас лягушку проглотишь! К такому
повороту их на семинаре не подготовили!
Она раскачалась на стуле и влепила Лучникову поцелуй в щеку. Стул
из-под нее вылетел, но она не упала (атлетические реакции! ), а перелетела
на колени к Лучникову и влепила ему еще один поцелуй уже в губы.
-- Ты, однако. Татьяна... -- пробормотал десятиборец. -- Все же
невежливо, между прочим... чужого человека и губы...
-- Да он же нам не чужой, -- смеялась Таня и щекотала Лучникова. -- Он
ним идеологически чужой, а по крови свой. Русский же.
-- В самом деле русский? -- удивился супруг. Лучников чрезвычайно вдруг
удивился, обнаружив себя в зеркале стоящим с открытым гневным лицом и с
рукой, в собственническом жесте возложенной на плечи Татьяны.
-- Да я в сто раз более русский, чем вы, товарищ Суп! Мы от Рюриковичей
род ведем!..
-- Рюриковичи... белорусы... -- хмыкнул десятиборец. -- Дело не в этом.
Главное, чтобы внутренне был честный, чтобы ты был не реакционный! Ходи за
мной!
Железной лапой он взял Лучникова за плечо. Таня, не переставая
смеяться, нажала клавишу музыкальной системы. В квартире зазвучала "Баллада
о Джоне и Йоко". Под эти звуки троица проследовала в темную спальню, где,
словно гигантская надгробная плита, светилось под уличным фонарем
супружеское ложе.
-- Мне хочется домой в огромность квартиры, наводящей грусть, -- вдруг
нормальным человеческим тоном произнес десятиборец.
Лучников ушам своим не поверил.
-- Что? Что? Ушам своим не верю.
-- Суп у нас любитель поэзии, -- сказала Таня. -- Суп, это чье ты
сейчас прочел?
-- Борис Мандельштам, -- сказал десятиборец.
-- Видишь! -- ликуя, подпрыгивала уже на супружеском ложе Татьяна. -- У
него даже тетрадки есть с изречениями и стихами, не хала-бала!
Интеллигенция!
-- Смотри сюда! -- угрожающе сказал десятиборец. -- Вот они и здесь--
этапы большого пути. Места не хватает.
Вдоль всей стены на полке под уличным фонарем светились статуэтки и
кубки.
-- Почему ты зовешь его Суп? -- спросил Андрей. -- Почему ты так метко
его назвала?
-- Это сокращение от "супружник", -- хихикнула Татьяна.
-- А почему ты ее зовешь на ты, а меня на вы? -- вдруг взревел
десятиборец. -- Подчеркиваешь превосходство? Он махнул огромной своей
ручищей -- крюк по воздуху.
-- Что же ты впустую машешь? -- сказал Лучников. -- Бей мне в грудь!
-- Ха-ха, -- сказал Суп. -- Вот это по-нашему, по-товарищески. Без
дворянских подгребок.
-- Вот оно -- спортивное единоборство двух систем! -- смеялась Таня,
сидя на супружеском ложе.
В комнате, освещенной только уличным фонарем, она показалась сейчас
Лучникову настоящей падлой, сучкой, ждущей, какому кобелю достанется.
Скотское желание продрало его до костей, как ошеломляющий мороз.
-- Ну, бей, Суп! -- тихо сказал он, принимая тайваньскую стойку.
Началась драка в лучших традициях. Лучников перехватывал отлично
поставленные удары десятиборца и швырял его на кровать. Тот явно не понимал,
что с ним происходит, однако по-спортивному оценивал ловкость партнера и
даже восхищенно крякал.
-- Прекрати, Андрей, -- вдруг сказала Таня трезвым голосом. -- Прекрати
это свинство.
-- Пардон, почему это я должен прекратить? -- сказал Лучников. -- Я не
толстовец. На меня нападают, я защищаюсь, вот и все. Приемы до конца не
довожу. Суп твой цел, и посуда цела...
Вдруг у него взорвалась голова, и в следующий момент он очнулся, сидя
на полу, в осколках, в облаке коньячных паров. Лицо было залито какой-то
жидкостью.
-- Жив? -- долетел с супружеского ложа голос десятиборца.
Значит, швырнул ему бутылку "Курвуазье" прямо в лицо. В рыло. В
хавальник. В харю. В будку. Как они здесь еще называют человеческое лицо?
-- Таня, -- позвал Лучников. Она молчала.
Он понял, что побит, и с трудом, цепляясь за предметы, за стулья и
стеллажи, стал подниматься.
-- Поздравляю, -- сказал он. -- Я побит. Честный поединок закончился в
твою пользу. Суп.
-- Теперь катись отсюда, -- сказал Суп. -- Выкатывайся. Сейчас я буду
женщину свою любить.
Таня лежала лицом в подушку. Лучников в темном зеркале видел правую
половину своего лица, залитую кровью.
-- Женщина со мной уйдет, -- сказал он. -- У меня разбита голова, а у
женщин сильно развит инстинкт жалости. Таня не двигалась.
-- Я тик рад, что не убил тебя, -- сказал Суп, -- не хватало только
редактора "Курьера" убить. По головке бы за это не погладили.
-- Таня! -- позвал Лучников. Она не двигалась.
-- Послушай, уходи по-человечески, -- скачал Суп. -- Мы пятнадцать лет
с Танькой живем в законном браке.
-- Татьяна, пойдем со мной! -- крикнул Лучников. -- Неужели ты не
пойдешь сейчас?
-- Слушай, белый, если ты где-нибудь трахнул Таньку, не воображай, что
она твоя, -- мирно сказал Суп. -- Она моя. Иди, белый, иди добром. У тебя в
Крыму герлы табунами ходят, а у меня она -- одна.
-- Таня, скажи ему, что ты моя, -- попросил Лучников. -- Да встань же
ты, хоть вытри мне лицо. Оно разбито.
Они не шевелилась.
Десятиборец склонился над ней и просунул ладонь ей под живот, кажется,
расстегнул там пуговицу. Фигура его качалась сейчас немыслимо огромной над
тоненькой женщиной.
-- А ты не подумал, Суп, что я тоже могу тебя хватить чем-нибудь по
башке? -- спросил Лучников. -- Каким-нибудь твоим спортивным трофеем? Вот,
скажем, Никой этой Самофракийской.
Десятиборец хрипло засмеялся.
-- Это было бы уже потерей темпа.
-- Да, ты прав, -- скачал Лучников. -- Ты не так прост, как кажешься.
Ну что ж, валяй. Бери мою любовь.
-- Хочешь смотреть? -- пробормотал Суп. -- Хочешь присутствовать?
Пожалуйста, пожалуйста...
Танины плечи вздрогнули, и голова оторвалась от подушки.
-- Таня! -- тихо позвал Лучников. -- Очнись!
-- Сейчас ты увидишь... сейчас... сейчас... -- бормотал, нависая над
женщиной, огромный мужик. -- Сейчас ты увидишь, как мы с ней... как у нас...
бей, чем хочешь... не растащишь... у меня в жизни ничего нет, кроме нее...
все из меня Родина выжала, высосала... только Таньку оставила... я без нее
ноль...
-- Уходи, Андрей, -- незнакомым голосом сказала Татьяна.
Он долго стоял возле огромного жилого дома и чувствовал, как быстро
распухает у него правая половина лица. Полнейшая бессмысленность. Звон в
голове. Умопомрачительная боль. На пятнадцати этажах жилого гиганта в каждой
квартире, в темноте и при свете. Суп на законных основаниях брал его
незаконную любовь. Мою любовь, освещенную крымским лунным сиянием. Вот моя
родина и вот мое счастье -- Остров Крым посреди волн свободы. Мы никогда не
сольемся с вами, законопослушные, многомиллионные, северная унылая русская
сволочь. Мы не русские по идеологии, мы не коммунисты по национальности, мы
яки-островитяне, у нас своя судьба, наша судьба -- карнавал свободы, мы
сильней вас, каким бы толстым стеклом вы, суки, ни бросали нам в голову!
Пошел снег.
Сентябрь, когда во всем мире, во всей Европе люди сидят под каштанами и
слушают музыку, а в Ялте нимфы с еле прикрытыми срамными губками вылезают из
волн прямо на набережную... Безнадежный, промозглый и слепой российский
сентябрь... пропади все пропадом вместе с пропавшей любовью... Такси, такси!
Забытый у подножия жилого гиганта интуристовский "жигуленок" с
брошенным на спинку кресла английским двусторонним регланом.
Через три дня Татьяну Лунину пригласили в первый отдел. И обязательно,
пожалуйста, с супругом. А супруга-то зачем? Ну, не будем же мы с вами по
телефону уточнять, Татьяна Никитична. Разговор очень важный и для вас, и для
вашего уважаемого супруга.
Она не удивилась, увидев в кабинете начальника отдела того типа, что
гипнотизировал ее на приеме в "Курьере":
бородка, задымленные очки -- вервольф последней модели. Обаятельный
мужчина! Он даже снял очки, когда знакомился, продемонстрировал Татьяне
чистоту и честность своих глаз, никаких ухмылок, никаких околичностей --
перед вами друг. Начальник, старый сталинист соответствующей наружности,
представил гостя: товарищ Сергеев, обозреватель агентства новостей, он будет
присутствовать при нашей беседе.
Таня глянула на своего благоверного. Суп сидел по стойке "смирно",
выпирая ослепительно белой грудью и манжетами из тесноватого блейзера. Он
так волновался, что даже как-то помолодел, что-то мальчишеское, затравленное
выглядывало из огромного тела. Она всегда поражалась, какими беспомощными
пупсиками оказываются советские супермены, метатели, борцы, боксеры перед
всеми этими хмырями-первоотдельцами и вот такими "обозревателями". Она
обозлилась.
-- А я, между прочим, никаких интервью для агентства новостей давать не
собираюсь!
-- Татьяна Никитична... -- с мирной дружеской улыбкой начал, было
товарищ Сергеев. Она его оборвала:
-- А вы, между прочим, по какому праву меня гипнотизировали давеча на
приеме "Курьера"? Тоже мне Штирлиц! Психологическое давление, что ли,
демонстрировали?
-- Просто смотрел на красивую женщину. -- Товарищ Сергеев чуть-чуть
откинулся на стуле и как бы вновь слегка полюбовался Татьяной.
-- Между прочим, многим рисковали! -- выкрикнула она, рванула сумочку,
вытащила сигарету.
Два кулака с язычками газового огня тут же протянулись к ней.
-- Таня, Таня, -- еле слышно пробормотал Суп. Он сидел, не двигаясь,
будто боялся при малейшем движении лопнуть.
-- Напрасно вы так разволновались, -- сказал товарищ Сергеев. -- У нас
к вам дружеский вопрос о...
-- О господине Лучникове! -- угрожающим баском завершил фразу начальник
отдела.
Тут по стародавней традиции таких дружеских бесед должно было наступить
ошеломление, размягчение и капитуляция. Увы, традиции не сработали --
Татьяна еще больше обозлилась.
-- А если о нем, так тем более с обозревателями новостей говорить не
буду! Явились тут, тоже мне обозреватели! Нет уж! Обозревайте кого-нибудь...
-- Перестань, Лунина! -- Начальник отдела шлепнул здоровенной ладонью
по письменному столу. -- Ты что, не понимаешь? Перестань дурака валять!
-- Это вы перестаньте дурака валять! -- крикнула она и даже встала. --
Обозреватели! Если хотите беседовать, так перестаньте темнить! Это мое право
знать, с кем я беседую!
-- Да ты, Татьяна, говоришь, как настоящая диссидентка! -- возмущенно,
но по-отечески загудел начальник, в далеком прошлом один из пастухов клуба
ВВС, спортивной конюшни Васьки Сталина.
-- Где ж это ты поднабралась таких идеек? Права! Смотри, Татьяна!
Татьяна видела, что товарищ Сергеев пребывает в некотором
замешательстве. Это се развеселило. Она спокойно села в кресло и посмотрела
на него, уже как хозяин положения. Ну? Товарищ Сергеев, поморщившись,
предъявил соответствующую книжечку.
-- Я полагал, Татьяна Никитична, что мы свои люди и можем не называть
некоторые вещи в лоб. Если же вы хотите иначе... -- Он многозначительно
повел глазами в сторону Супа.
Тот сидел, полузакрыв глаза, на полуиздыхании.
-- Давайте, давайте, -- сказала Таня. -- Если уж так пошло, то только в
лоб. По затылку -- это предательство.
-- Позвольте выразить восхищение, -- сказал товарищ Сергеев.
-- не нуждаюсь, -- огрызнулась она.
Любопытно, что в книжечке именно эта фамилия и з