ой души я вас развожу на десять минут. Он встал, положил одну руку на плечо "неизвестной девушки" -- пойдем с нами, пуссикэт, -- и подмигнул Лучникову: надо, дескать, обмозговать наши делишки. Лучников, однако, уже понимал, что разговор пойдет о другом. Конечно, этот поход вниз, в бар, затянулся не на десять минут, а на все тридцать. Разумеется, в "липповском" баре оказалось у Хэлоуэя не менее трех знакомых, как раз не менее и не более трех человек восседали там на табуретках. Один из знакомых, некий гонкуровский лауреат, похожий скорее на пьянчужку-часовщика, чем на утонченного французского писателя, оказался к тому ж лучшим другом Октопуса, и это тоже было нормально, потому что из трех знакомых один всегда был его лучшим другом. С барменом тоже было какое-то общее прошлое, какие-то сложные отношения, возникшие в последний приезд, какая-то жалоба какого-то месье Делану, визиты комиссара Привэ, который все-таки оказался, как и предполагал бармен, хорошим парнем, месье Октопу ошибался на его счет, но, во всяком случае, на теперешний момент никакие неприятности в VI арандисмане Парижа ему не угрожают, потому что месье Привэ полностью соответствует своему имени, это "Привэ", это старая Франция, месье Октопу, где люди умели смотреть друг другу в глаза и понятия не имели о кошмарных чудищах социализма, компьютерах, месье, наступающих на нас, прошу понять меня правильно, из Америки, а вовсе не из России, как полагают некоторые, эти чудища социализма, хранящие память обо всех твоих пустяковых прегрешениях, месье, будь это перевернутый столик в кафе, или пощечина негодяю, или грошовое полотенце, пропавшее в отеле, как это случилось с одним польским профессором, вот такое чудище сыскного социализма, месье, установлено сейчас и в VI арандисмане Парижа, месье, но вы туда не попали, благодаря месье Привэ, корректман. Тут еще "неизвестная девушка" стала бунтовать, увидела в окне свою соблазнительную подружку и хотела убежать вслед за ней, и Хэлоуэю пришлось держать ее обеими руками за попку и горячо убеждать почему-то по-испански в бессмысленности и малой эффективности лесбийской любви. -- Слушай, ты мне надоел, Осьминог, -- сказал наконец Лучников, он стал уже поглядывать на часы -- как бы не опоздать к генералу Витте. Джек тогда выпустил свою девчонку, отвернулся от бармена, прикрыл ладонью ухо, в которое время от времени что-то бормотал ему гонкуровский лауреат, матюкнулся на всех доступных ему языках, а их было не менее десятка, затем в стиле президента Никсона положил Лучникову руку на плечо и стал выкладывать свое деловое предложение, от которого! Лучников едва не свалился на пол. -- ... Послушай старина мне это надоело ты знаешь сколько я башлей нагреб за последние годы но я клянусь тебе вот этой правой своей рукой которой делаю Андрэ все свое основное вот этой незаурядной ручищей которая мне нужна хотя бы для того чтобы расстегнуть ширинку что я ворочаюсь в этом вшивом бизнесе живых картинок вовсе не для денег ну я вижу ты уже улыбаешься предвкушаешь как старый Октопус заговорит сейчас об искусстве но я не заговорю хотя и не вижу причин для застенчивости не заговорю хотя бы потому чтобы ты старая лошадь с голубой кровью не стала хихикать над ребенком филадельфийского дна да я был ребенок филадельфийского дна а ты не знал разве о моем ужасном детстве так вот я тебе скажу хотя бы только то во что ты надеюсь поверишь а если не поверишь я сброшу тебя со стула и вызову месье Привэ а тот упечет тебя в свой социалистический компьютер и тебя больше уже никогда не пустят в Париж и ты будешь как Вечный Жид носиться тысячелетия по спиралям вокруг Парижа но никогда уже сюда не попадешь из-за непотребного поведения в баре ресторана "Липп" или будешь торчать и выть на своем Острове Окей пока не придут красные так вот я тебе скажу что я кручу свою машинку не для себя а чтобы давать пропитание всей этой безобразной сволочи которая меня окружает и чтобы осуществлять мечты всей этой международной неблагодарной мрази то есть моих друзей и если ты и в это не поверишь клянусь своей пятой конечностью тебя милейший сегодня же вышлют из Парижа и прикуют цепью к статус Маркса возле гостиницы "Метрополь" и ты будешь там сидеть вплоть до того как начнется твоя любимая Общая Судьба а потом коммисы в знак благодарности удовлетворят тебя батоном докторской колбасы и сошлют в вечные льды Йошкар-Олы чего надеюсь никогда не случится потому что я тебя люблю и ты мой лучший без всякой брехни друг по всем материкам и я твой раб... Сказав вес это в безупречном стиле прежних пьянок, Джек Хэлоуэй внезапно заговорил, как трезвый. -- Я, знаешь ли, недавно прочел твою книгу "Мы-- русские? ". Сногсшибательно! Все эти психологические курьезы. Это свойственно, быть может, только вам, русским. Англичане, колонизируя острова и прочие пространства, тут же начинали стремиться к отделению от метрополии. У вас второе поколение спасшихся, не говоря уже о третьем, начинает мечтать о суровых объятиях передового, хотя и самого тупого, народа в истории. Суисидальный комплекс, нравственная деградация... но как вес это преподносится в твоей книге! Браво, Андрей, ни в журналистском мастерстве, ни в мистическом чувстве истории тебе не откажешь. Ей-ей, татарская сперма отравила вашу аристократию навсегда. Скажи, только честно: воссоединение с Россией, то есть поглощение Крыма Союзом, -- это действительно твоя мечта или это... ну... или это такой твой политический прием? Мы не виделись несколько лет, дружище. Я хотел бы знать, что у тебя за душой. Хэлоуэй пожирал Лучникова глазами. Две проволочки W накалились уже добела, и свет их гасил цветовую мешанину бутылок на стене бара и окон, открытых на Сен-Жермен-де-Пре. Мир выцвел и теперь полыхал в черно-белом интенсивном свечении. Мрак благородными складками висел прямо над головой. Лучников ощущал пожатия дистонии. -- Я никогда не говорил с тобой, Джек, на такие серьезные темы, -- проговорил он. -- Я предпочел бы и дальше, Джек, держать тебя за своего старого друга Октопуса... Хэлоуэй усмехнулся, да так, что Лучников подумал: тот ли это человек, которого он знал, вправду ли это Октопус? -- Андрей, нет-нет, нельзя так долго не встречаться. Ты, должно быть, не все понимаешь. Ты понимаешь хотя бы то, что любой другой политический писатель в мире отдал бы много за такую беседу со мной? Ты не понимаешь, дурачок, что у меня к тебе предложение? Деловое предложение? -- Что у нас общего? -- Лучников нажимал пальцами на глазные яблоки, но краски мира не возвращались. Тогда он выпил залпом двойной коньяк -- и сразу все стало на место. -- Если тебя интересует реклама, то "Курьер" и так отводит много места твоим фильмам, Лючия не сходит с наших страниц... "Жемчужина Острова", что ты хочешь... -- Чудак! -- прервал его Хэлоуэй. -- Мое предложение стоит подороже таких шлюх, как Лючия. Мы можем с тобой, Андрэ, воссоединить Остров с Россией! -- Что ты мелешь? -- Лучников напружинился, схватил Октопуса за запястье, заглянул в глаза. -- Что означает этот вздор? -- Месье Гобо, у вас немножко слишком отросло правое ухо, -- сказал Хэлоуэй бармену, который на другом конце стойки занимался подсчетами. -- Пройдемся, Андрей, по чистому воздуху. Терпеть не могу, когда у человека в моем присутствии отрастает ослиное ухо. На бульваре американец взял Лучникова под руку, в некое подобие стального зажима и, увлеченно размахивая свободной рукой и, заглядывая в глаза, стал развивать идею. Фильм. Они снимут гигантский блокбастер о воссоединении Крыма с Россией. Трагический, лирический, иронический, драматический, реалистический и "сюр" в самом своем посыле суперфильм. Тоталитарный гигант пожирает веселенького кролика по воле последнего. Лучников напишет сценарий. Собственно говоря, сценарий почти готов. Массовка готова. Снимать будет Виталий Гангут. Стокса попрем под жопу коленкой, слишком гениальным стал. Неважно, что Гангут в Москве, мы его вытащим оттуда, это сейчас не проблема. Принимаешь предложение, старик? -- Отпусти-ка мою руку, -- сказал Лучников. -- А в чем дело? -- как-то странно удивился Хэлоуэй, но руку не отпустил. -- Закурить хочу, -- сказал Лучников. -- Какого черта ты вцепился? Что я тебе -- баба? -- Ты чудак, какой-то странный тип... -- бормотал вроде бы растерянно могучий Октопус и так и не выпускал руки Лучникова. -- Тебе предлагают миллионы, а ты... -- Ну-ка! -- Свободной рукой, ребром ладони Лучников шарахнул по животу и вырвал свою левую. Изумленный гигант остановился посреди текущей парижской толпы. На него оглядывались. Лучников отошел на несколько шагов, закурил свою "пантеру" и только тогда спросил: -- От чьего имени ты меня провоцируешь? -- Сволочь! -- пролетело в ответ над головами парижан. Октопус зашагал прочь, но остановился через несколько метров и снова крикнул: -- Я тебе, как другу, а ты... говно! Еще несколько шагов в слепой ярости -- и гулкой трубой от кафе "Де Маго": -- Знать тебя не хочу! Лучников не двинулся с места. Хэлоуэй бухнулся в кресло на тротуаре, в последний раз показал кулак Лучникову и стал звать официанта. Лучников увидел через улицу, что из "Липпа" вышел Сабашников. Он махнул ему рукой, и они стали двигаться ко входу в паркинг, где и встретились через минуту. Сабашников, изображая оскорбленную добродетель, поведал Лучникову, как развивались за эти полчаса события на дружеском кинообеде. Американские знаменитости в конце концов обозвали его дегенератом-дворянином, а Володя Гусаков высказался в том духе, что он, с одной стороны, белогвардейский недобиток, а с другой -- красный жополиз, а Лючия Кларк расстегнула ему под столом "молнию" на ширинке. -- Как ты понимаешь, обстановка за столом стала невыносимой, не выдержали даже мои закаленные в ЮНЕСКО нервы, и я ушел, не сказав ни единого слова. -- За исключением? -- спросил Лучников. -- Ну, я только лишь сказал на прощание, что их стол -- это "табль де гиньоль", вот и все. После этого ушел, не сказав ни единого слова. За исключением, ну... Словом, все это кошмар. Миазмы вражды, неизбывного скандала отравляют мир. Близится час халокаста. Пока не поздно -- в монастырь, куда-нибудь на Мальту, куда-нибудь на острова Тристан-да-Кунья... Не знаешь, где самый отдаленный и самый бедный православный монастырь? Они выехали на поверхность, и теперь нужно было пробираться через все более и более сатанеющее движение на Правый Берег, на улицу Бьенфезанс, где вот уже пятьдесят лет жил неудавшийся деятель русской идеи генерал фон Витте. Лучников ни слова не сказал другу о предложении американца. По сути дела, он и себе не сказал еще ни слова об этом. Он знал, что его будет разбирать злоба все больше и больше, когда он начнет размышлять над этим кощунственным, типичным для растленных "манимэйкеров" с холмов Беверли предложением. Так или иначе, он приказал себе пока не заводиться, вернулся в карусель своего парижского дня и вспомнил о том, что следует позвонить в советское посольство. -- Алло! Товарищ Тарасов? С вами говорит Андрей Лучников. -- Добрый день, господин Лучников, -- расплылся в трубке любезнейший голос. -- У телефона Мясниченко. -- Я по поводу своей визы, -- сказал Лучников, глядя из телефонной будки на освещенную солнцем грань церкви Сен-Жермен-де-Пре. -- Есть ли какое-нибудь движение? Последнее выражение, типичное для современной совбюрократии, было употреблено сейчас с максимальной точностью. Какое дивное в этот момент произошло соединение: господин говорит с товарищем на одном языке. Дивны дела Твои! -- Все в полном порядке, господин Лучников. -- Товарищ Мясниченко, должно быть, представлял из себя неиссякаемый генератор душевного тепла. -- Возможно ли это? -- изумился Лучников. -- Более чем возможно, Андрей Арсениевич. Просто-напросто все уже готово, осталось только сделать пометку в вашем паспорте. Я жду вас, Андрей Арсениевич... -- Мда-с... честно говоря, я не ожидал такой оперативности... я в дикой запарке... -- забормотал Лучников. -- Не извольте беспокоиться, Андрей Арсениевич. Это займет у вас не более десяти минут. Товарищ Мясниченко как бы платит любезностью за любезность, в ответ на лучниковские советизмы, включающие даже и "дикую запарку", отвечает старорежимным "не извольте беспокоиться". Так, вероятно, он полагает, говорят, как в классической литературе, нынешние последыши и недобитки. И в самом деле процедура на рю Гренель заняла не более десяти минут. Товарищ Мясниченко оказался молодым человеком, советикусом новой формации: легкая, чуть-чуть развинченная походка, слегка задымленные стильные очки, любезнейшая, хотя немного кривоватая улыбка. Сунув паспорт в карман. Лучников бодро прошагал до угла бульвара Распай, где в "рено" ждал его Сабашников. Поехали. Дипломат Петяша, как будто и не прерывался, продолжал стенания: -- Послушай, Андрюшка, давай пошлем все это к едреной фене, давай уедем в Новую Зеландию. Купим землю, устроим там русский фарм, заманим несколько друзей и отца Лейнида, будем выращивать овощи, встречать закат жизни, читать и толковать Писание... Неужели тебе не надоело-- что? -- да все вокруг: Париж, Нью-Йорк, Симфи, Москва, все эти женщины и мужчины, полиция, политика, -- здесь лучше ехать прямо на Конкорд, -- эх, если бы можно было собрать десятка два добрых друзей и сбежать подальше из этого бардака, я бы и в монастырь тогда не ушел, остался бы в миру, в тихом первобытном окружении, ну вот здесь поворачивай на авеню Вашингтон и ищи парковку. Лучников предполагал, что в доме генерала он найдет запах маразма, ветхости, набор полусонильных чудачеств, сонмище котов, например, или говорящих птиц, отставшие от стен обои, словом, некий бесстыдный распад. Он мог, конечно, предположить и обратное, то есть опрятную светлую старость, но уж никак не представлял, что попадет в бюро политического деятеля. Между тем за массивной резной дверью с медной таблицей, на которой по-русски и по-французски значился длинный титул генерала, в просторном холле, украшенном старыми географическими картами России, а также портретами нескольких выдающихся человек, среди которых соседствовали друг с другом главнокомандующий Лавр Корнилов и предсовнаркома Ленин, их встретил молодой человек в сером фланелевом костюме, типичный французский дипломат, отрекомендовался секретарем барона фон Витте и сказал, что его превосходительство ждет господ Лучникова и Сабашникова. Генерал сидел в кабинете за огромным письменным столом и что-то быстро писал, немного слишком быстро, чуть-чуть быстрее, чем нужно было, чтобы совсем уже не смахивать на балаганщика. Те несколько секунд, пока генерал как бы не замечал вошедших (также слишком на одну-две секунды), Лучников сравнивал его со своим отцом. Сравнение явно в пользу Арсения, уже хотя бы по манере, по жесту, генералу явно далеко до безукоризненности вулканного жителя, да и физически Арсений моложе, крепче, хотя, впрочем, и генерала не назовешь развалиной. Крепкое рукопожатие с задержкой ладони визитера и с проникновенным заглядыванием в глаза: сердечность и благосклонность. Опять перебор! Садитесь, мальчики! Чертовски рад вас видеть, всегда рад гостям из России, особенно молодежи. Хоть и живу уже почти полвека в изгнании, но душой всегда на родине, в ее пространствах, на ее реках, на ее равнинах и островах (последнее очень точно и дельно подчеркнуто). Острейший разведывательный взгляд или имитация острейшего взгляда, во всяком случае, живое бледно-голубое свечение на эрозированной глине лица. Вот, понимаете ли, только полчаса назад принимал секретаря комсомольской организации одного из свердловских тракторных (внушительный спуск и подъем правого века) заводов. Неплохая, неплохая смена подросла у нас на Урале, интересные идеи, сила, хватка. А как на юге? Что в Крыму? Как, между прочим, здоровье Арсения Николаевича? Кланяйтесь вашему батюшке, горячий ему привет. Ведь мы с ним боевые товарищи. Каховка, Каховка, родная винтовка... Мда-с, ваше счастье, мальчики, что вам не пришлось участвовать в братоубийственной войне. Ну, а вы-то как? Что в вашей среде? Чем, как говорится, дышите? Спорт, секс? Тут фон Витте осекся, кажется, понял, что зарапортовался, переиграл. Говоря весь этот вздор, в том числе и передавая приветы Лучникову-старшему, он на Андрея почему-то не смотрел, а обращался к своему знакомому Сабашникову, а тот, как всегда, тоже уловив фальшивину, отлично подстроился под игру старика и изображал "молодежь", эдакого гимназиста-переростка, прыщавого дрочилу, смущался, хихикал и даже покусывал, подлец, ногти. В конце концов генерал взглянул все же на Лучникова и тут осекся, похоже было, что даже вроде бы слегка испугался. Лучников в этот момент стряхивал пепел своей сигариллос в пепельницу с кремлевской башней, зорко изучал генерала и явно не являлся молодежью, а тем более "мальчиком". -- Это правда, Витольд Яковлевич, что вы в 36-м году встречались со Сталиным? -- спросил он. -- Мальчики, мальчики... -- Старик по инерции покачал пальцем с лукавой укоризной, но явно был напуган. -- Я редактор и издатель "Русского Курьера", вон той газеты, что лежит у вас на столе. -- Помилуйте, Андрей Арсениевич! -- Старик всплеснул руками, изображая невероятную политическую хитрость. -- Да кто же не знает!.. Кто же не ценит!.. Вы даже не представляете, как мы здесь, на чужбине, радуемся родному слову, будь то московская "Правда" или симферопольский "Курьер"! Мы, рус... -- Я бы вас попросил, Витольд Яковлевич!.. -- Несмотря на сослагательное наклонение и многоточие, эта фраза Лучникова прозвучала немыслимой дерзостью, а, подкрепленная последующим странным жестом, легким, в четверть силы, пожатием стариковского запястья, обернулась едва ли не ультиматумом -- дескать, кончайте балаган. Генерал после этой фразы и жеста резко изменился. Быстрая, энергичная смена очков, вместо синеватой лукавой дымки чистые и сильные линзы, -- само внимание. -- Я вас слушаю, господин Лучников. Начался быстрый диалог, во время которого Петя Сабашников, тоже мгновенно перестроившись, живейшим образом реагировал, вскидывал брови, делал умное лицо, энергично кивал или отрицательно потряхивал легкой дворянской головой. ЛУЧНИКОВ: Мы выражаем Идею Общей Судьбы. ФОН ВИТТЕ: Кого вы представляете? ЛУЧНИКОВ: Определенное интеллектуальное течение. ФОН ВИТТЕ: Именуемое? ЛУЧНИКОВ: Именуемое Союзом Общей Судьбы. Аббревиатура -- СОС. ФОН ВИТТЕ: Браво! Это действительно находка -- СОС! Однако кого же вы... ЛУЧНИКОВ: Ваше превосходительство, ни одна из разведок мира за нами не стоит. Фон Витте молчит. Глаза за линзами бессмысленно увеличиваются. ЛУЧНИКОВ: Вам, должно быть, это трудно представить? Фон Витте молчит. Глаза осмысленно сужаются. ЛУЧНИКОВ: Наша сила в полной гласности и... ФОН ВИТТЕ: Почему вы запнулись? ЛУЧНИКОВ:... и в готовности к любому повороту событий. ФОН ВИТТЕ: Я бы произнес слово "обреченность"... ЛУЧНИКОВ: Теперь моя очередь вас поздравить. Браво, генерал! Обмен ироническими улыбками прошел, что называется, "на равных". Петр Сабашников, сообразив, что клоунада совсем уже закончилась, встал и отошел в тот угол кабинета, где за стеклом аквариума глазели на происходящее декоративные рыбы и в клетках чирикало несколько русских птиц, должно быть, подарки комсомольских организаций Урала. -- Быть может, теперь, ваше превосходительство, мой вопрос о Сталине покажется вам более уместным, -- сказал Лучников. -- Меня интересует, как реагировал вождь прогрессивного человечества на идею объединения. -- Вопрос, быть может, и уместен, но ирония в адрес Иосифа Виссарионовича совершенно неуместна, -- строго сказал фон Витте. -- Если вы не захотите ответить на мой вопрос, генерал, значит, вы полное говно. -- Лучников любезно улыбнулся. Крепкое словцо было воспринято как шутка. Широчайшая улыбка застыла на лице фон Витте. Правая коленка исторического деятеля дергалась. "Должно быть, сигнализация срабатывает не сразу", -- подумал Лучников. Открылась дверь кабинета. Рядом с секретарем маячили теперь два плечистых парня в клетчатых пиджаках. -- Ай-я-яй, Витольд Яковлевич, -- покачал головой Сабашников. -- Я вас всегда держал за человека со вкусом. Ай-я-яй, батенька, фи-фи-фи... -- Это, должно быть, комсомольцы Урала? -- спросил Лучников, разглядывая молодых людей. -- Позвольте мне задать вам встречный вопрос, господин Лучников. Для чего вы спрашиваете о Сталине? -- Генерал взирал на визитера с ложной любезностью, которая, разумеется, предполагала за собой угрозу. -- Нам приходится иметь дело с наследниками генералиссимуса, -- усмехнулся Лучников. -- Ах, Витольд Яковлевич. Витольд Яковлевич... -- продолжал укорять генерала, словно нашкодившего мальчика, Сабашников. -- Пугаете нас тремя мускулистыми гомосеками. Это безвкусно... -- Что за вздор, Петяша? -- Фон Витте и в самом деле говорил слегка шкодливым тоном. -- Молодые люди -- мои служащие... -- Хотите знать, генерал, почему я вас считаю говном? -- светским тоном осведомился Лучников и стал развивать свою светскую мысль, прогуливаясь по кабинету, в котором теперь уже отчетливо виделись ему признаки упадка и гниения, умело, но не бесследно прикрытые спешной уборкой: отставшие обои с мышиным запашком, радиосистема пятнадцатилетней давности да еще и с отломанными ручками, на карте мира треугольник пылищи едва ли не в палец толщиной, случайно, видимо, обойденный мокрой тряпкой и сейчас под лучом солнца нависший над желтоватыми от ветхости льдами Гренландии. -- Вы -- говно, потому что вы слишком рано отдали свои идеалы. Вы дрались за них не больше, чем Дубчек дрался за свою страну. Дубчек, однако, хотя бы не продался, а вы немедленно продались, и потому вы в сотни раз большее говно, чем он. Вы еще прибавили в говенности, ваше превосходительство, когда взяли за свои идеалы слишком малую цену. Поняв, что продешевили, вы засуетились и стали предлагать свои идеалы направо и налево, и потому говно в вас еще прибавилось. Итак, сейчас, к закату жизни, вы можете увидеть в зеркале вместо идейного человека жалкого, низкооплачиваемого слугу трех или четырех шпионских служб, то есть мешок говна. Кроме всего прочего, даже и сейчас, встречая сардонической улыбкой слово "идеалы", вы увеличиваете свою говенность. Наемные бандиты во время этого монолога вопросительно заглядывали в кабинет: должно быть, никто из них не понимал по-русски. Генерал же явно слабел: политическая хватка покидала его, напряжение оказалось слишком сильным -- челюсть отвисла, глаза стекленели. Лучников и Сабашников беспрепятственно вышли из квартиры и через несколько минут оказались за столиком кафе на тротуаре Елисейских Полей. -- Мне немного стыдно, -- сказал Лучников. -- Напрасно, -- сказал Сабашников. -- Старая сволочь вполне заслужила твое словечко. Как это могло ему прийти в голову поразить наше воображение такой стражей? Даже если предположить, что он побаивается тебя, то ведь меня-то он уже сто лет знает как жантильного человека. Сколько раз в его смрадной норе играл я с ним в "подкидные дураки"! А он, видите ли, изображает из себя Голдфингера! Сабашников ворчал, двигая перед собой из руки в руку бокал "кампари-сода", в этот раз, кажется, не играл, а на самом деле злился. Между тем наступал волшебный парижский час: ранний вечер, солнце в мансардных этажах и загорающиеся внизу, в сумерках витрины, полуоткрытый рот Сильвии Кристель над разноязыкой толпой, бодро вышагивающей по наэлектризованным елиссйским плитам. -- А вот тебе, Андрей, я тоже приготовил словечко, -- вдруг, словно собравшись с духом, после некоторого молчания проговорил Сабашников. -- Помнишь наше гимназическое "мобил-дробил"? -- Ну, помню, и что? -- хмуро осведомился Лучников. Разумеется, он помнил весьма обидного "мобила-дробила", которым они в гимназии награждали туповатых и старательных первых учеников, большей частью отпрысков вахмистров и старшин. -- А вот то и значит, что ты, кажется, на своем ИОСе и на своем СОСе становишься настоящим "мобилом-дробилом". Престраннейшим образом Лучников почувствовал вдруг едкую обиду. -- Кажется, ты сейчас не шутишь, Сабаша. -- Да вот именно не шучу, хотя и редко это со мной бывает, но вот сейчас, понимаешь ли, не шучу и не играю и потому только, что ты, мой старый Друг, стал таким "мобилом-дробилом"!.. Неужели ты все это "так серьезно, Андрей? С такой звериной, понимаешь ли, серьезностью? С такой фанатической монархо-большевистской идейностью? Ты ли это. Луч? Неужели вся жизнь уже кончается, вся наша жизнь? -- Я всегда держал тебя за единомышленника, Сабаша, -- проговорил Лучников. -- Да, конечно же, единомышленники! -- вскричал Сабашников. -- Но ведь именно по несерьезности мы с тобой единомышленники. Да ведь мы даже в Будапеште с тобой шутили, а ведь критики наши в адрес мастодонтов вообще без смеха нельзя читать. Также ведь и Идея Общей Судьбы... конечно... я не отрицаю, все это серьезно!... как же иначе... но... но ведь все-таки... хотя бы... хоть немножечко несерьезно, а? Он выжидательно замолчал и даже как бы заглянул другу в глаза, но Лучников выдержал взгляд без всякого гимназического сантимента, с одной лишь нарастающей злостью. -- Нет, это совсем серьезно. -- Ты отравлен, -- тихо, на полном уже спаде проговорил Сабашников. Дикая злость вдруг качнула Лучникова. -- Выродки, -- проговорил он, как бы притягивая ускользающие сабашниковские глаза. -- Твоя возлюбленная "несерьезность", Сабаша, сродни наследственному сифилису. Прикинь, во что обошлись русскому народу наши утонченные рефлексии. Вечные баттерфляйчики на лоне природы! Да катитесь вы вес такие в жопу! На гребне злости он бросил друга в шанзелизейском капище и стал уходить, мощно покачиваясь на гребне злости, даже пнул ногой чугунный стульчик, оказавшийся на пути, и, сжав кулак, повернулся на фотовспышку -- узнали, мерзавцы? -- но ни увидел перед собой никого, похожего на репортера, лишь только десятки два разноплеменных лиц, привлеченных -- слегка, слегка, конечно, не вполне серьезно -- небольшим русским скандалом, и стал уходить все ниже, все дальше от Арки, все ближе к Конкорду, все еще на гребне злости, но уже на грани спада, сквозь равнодушно-наэлектризованную несерьезную толпу, мимо несерьезности коммерческих твердынь несерьезной цивилизации, все больше сомневаясь в своей правоте, все больше стыдясь себя, все больше коря себя за грубость, за хамство по отношению к своему едва ли не брату -- сколько нас было, мальчиков-врэвакуантов из Симфи? Третья Классическая имени Царя-Освободителя. середина века, дюжина братьев... -- настоящие ребята, уж никак не "мобилы-дробилы"... С этим он исчез. Лишь только тот, кто шел за ним, не потерял его из виду. Еще щелчок. Флаш-лайт. Снимок длинного паркинга вдоль аллей, десятки машин и сотни теней. Нужная часть фотографии будет нужным образом увеличена. Кто-то заботится о реконструкции его жизни. Все сохраняется для будущего, хотя и недалекого. Сам он, хоть и носитель исторической миссии, живет утекающей минутой, нимало не заботясь о ее ценности, растрачиваясь в набегающих и утекающих минутах, выруливание, например, на проезжую часть, задняя-передняя, налево-до-отка-за-направо-до-отказа, черт бы побрал этих французов, им лишь бы всунуть, а о высовывании никто и не думает, как будто, пока они сосут свои аперитивы, все само собой наладится и все сами собой разъедутся... бзык, потерлись все же бочками с раскорякой "ситроеном-дэ-эс"... поток впустую пропадающих минут... гнуснейшая вмятина на правой дверце... плати теперь мистеру Херцу... херцу, мистеру херцу... да куда же я опять качу с этим своим вечным ощущением пустяковости, второстепенности своих деяний... что-то главное не сделал, что-то самое важное упустил... о чем я забыл?.. почему не оставляет ощущение чепухи?.. ведь это же все нужно! даже и интервью это дурацкое на АВС, даже и прием в честь диссидента... ведь не для себя же стараюсь, для Идеи... ведь это же как раз и есть главное содержание жизни... как же ты, гад Сабашка, мог меня посчитать "мобилом-дробилом"? Бедный ты, бедный шут гороховый! Нет, никогда с тобой не расстанусь. Есть ли что-нибудь более грустное, чем участь вечных крымских мальчиков-врэвакуантов? С этой минорной, а, стало быть, уже и не злой нотой он рулил по кишащим пятакам Правого Берега, когда его вдруг пронзила паническая мысль: завтра лечу в Москву, а ничего не купил из того, чего там нет! Не купил: двойных бритвенных лезвий, цветной пленки для мини-фото, кубиков со вспышками, джазовых пластинок, пены для бритья, длинных носков, джинсов-- о, Боже! -- вечное советское заклятье -- джинсы! -- маек с надписями, беговых туфель, женских сапог, горных лыж, слуховых аппаратов, "водолазок", лифчиков с трусиками, шерстяных колготок, костяных шпилек, свитеров из ангоры и Кашмира, таблеток алка-зельцер, переходников для магнитофонов, бумажных салфеток, талька для припудривания укромных местечек, липкой ленты "скоч" да и виски "скоч". тоника, джина, вермута, чернил для ручек "паркер" и "мон-блан", кожаных курток, кассет для диктофонов, шерстяного белья, дубленок, зимних ботинок, зонтиков с кнопками, перчаток, сухих специй, кухонных календарей, тампакса для менструаций, фломастеров, цветных ниток, губной помады, аппаратов hi-fi, лака для ногтей и смывки, смывки для лака -- ведь сколько же подчеркивалось насчет смывки! -- обруча для волос, противозачаточных пилюль и детского питания, презервативов и сосок для грудных, тройной вакцины для собаки, противоблошиного ошейника, газовых пистолетов, игры "Монополь", выключателей с реостатами, кофемолок, кофеварок, задымленных очков, настенных открывалок для консервов, цветных пленок на стол, фотоаппаратов "Поляроид", огнетушителей для машины, кассетника для машины, насадки SТR для моторного масла, газовых баллонов для зажигалок и самих зажигалок с пьезокристаллом, клеенки для ванны -- с колечками! -- часов "кварц", галогенных фар, вязаных галстуков, журналов "Vogue". "Р1ау bоу", "Down beat", замши, замши и чего-нибудь из жратвы... Приедешь с пустыми руками, будешь неправильно понят. Всеми будешь неправильно понят. Даже самый интеллигентный и духовно углубленный москвич смотрит на иностранца, особенно на крымского гостя, с немым вопросом: чего принес? Любая ерундовая штучка повышает настроение, знак присутствия в природе иной системы жизни, соседства с царством "экономической демократии". Нельзя ничего не привезти, это свинство -- ничего не привозить в Москву. Час пик -- западня, негде оставить машину да и бессмысленно, не заходить же в Галери Лафайет на полчаса, а через полчаса телевизионщики, нельзя ссориться с этой сволочью, то есть ссориться-то можно, но опаздывать нельзя... а Татьяне-то своей ничего не купил! В полном уже смятении он увидел себя катящим по Фобур Сен-Онорэ и вспомнил, что где-то здесь расположился сногсшибательный сан-лорановский магазин. Ничего не скажешь, повезло товарищу Луниной! Как славно, в самом деле, заниматься буржуазной жизнью! Зайти в прохладный и пустой с тишайшей, успокаивающей музыкой салон, раскланяться с появившимся из зеркальных глубин умопомрачительным созданием -- зеленые ресницы, шифоновое струящееся одеяние... Он, она, оно молчит, но так смотрит, что перед тобой открывается целый мир таинственных возможностей. Итак... мадам? месье?.. простите, мадемуазель, приятная неожиданность... итак, мне нужно все для молодой дамы, блондинки, вашего роста, но вполне отчетливых очертаний, все, начиная от бра, кончая манто, включая серьги, браслет и бижу. Прошу вас включить свою фантазию, но не выключать, разумеется, и здравого смысла. Говоря это, мадемуазель, я имею в виду не финансы, но некоторую сохранившуюся еще кое-где в мире традиционность полового самоощущения и еще раз подчеркиваю, что потребитель -- женщина. Улавливаю блики смысла в ваших очах и воздаю вам должное за то, что вы добрались до него, то есть до смысла, несмотря на малоудобный для вас язык и вечную драму Эгейского моря, в которую вы погружены по праву своего воспитания. Могу еще добавить, что в моем распоряжении всего пятнадцать минут. К ним уже спешила завотделом в мужском коммунистическом костюме. Пятнадцать -- не пятнадцать, но через полчаса он вышел на улицу в сопровождении трех сан-лорановских существ, несущих дюжину коробок для удачливой москвички. Ближайшее отделение могучего "Симфи-карда" на Авеню Опера санкционировало утечку личного капитала на 15 899 франков, ни много ни мало, как две с половиной тысячи тичей. то есть два с половиной миллиона русских военных рублей. Плюс штраф под щеточкой "рено". Поклон в сторону "баклажанчика". Браво, мадам, вы тоже дали волю своей фантазии -- 500 франков, лучше не придумаешь! Ну-с, девочки, валите всю эту дрянь сюда, на заднее сиденье. Ну, нот вам всем по сотне на зубные щетки, а вам, товарищ мадам, крепкое партийное рукопожатие. Ученье Ленина непобедимо, потому что оно верно. Оревуар, девочки. Если среди ночи придет фантазия посетить щедрого дядю, то есть вот этого мальчика, да-да, меня, на бульваре Распай в отеле "Савой", -- милости просим. Приглашение, конечно, распространяется и на вас, товарищ. И также вы все, телевизионщики АВС, спикеры, гафферы, камерамены, вся сволочь, знайте, что Андрей Лучников-- не "мобил-дробил". Он -- Луч, вот он кто... мотоциклист, баскетболист и автогонщик, лидер молодежи 50-х, лидер плейбойства 60-х, лидер политического авангарда 70-х, он лидер. И так в манере "золотых пятидесятых" можно положить руку на плечо одному из этих современных американских зануд и сказать: -- Call me Lootch, buddy! Итак, на экране Эндрю Луч, один из тех, кого называют "ньюз мэйкерами", производителями новостей. Интервью получалось забавнейшее. Зануда, кажется, рассчитывал на серьезный диалог вокруг да около, вроде бы о проблемах "Курьера", о том, как удастся издавать на отдаленном Острове одну из влиятельнейших газет мира, но с намеками на обреченность как лучниковской Идеи, так и газеты, так и всего ОК. Система ловушек, по которой бычок пробежит к главному убойному вопросу: представляете ли вы себе свою газету в СССР? -- У нас, русских, богатое воображение, господа. Немыслимые страницы партийной печати -- это тоже продукт нашего воображения. А что из себя представляет наш невероятный Остров? Ведь это же не что иное, как тот же UFO, с заменой лишь одного срединного слова Unidentifyed Floating Object! Весь наш мир зиждится на вымыслах и на игре воображения, поэтому такой пустяк, как ежедневный "Курьер" в газетных киосках Москвы, представить нетрудно, но, впрочем, еще легче вообразить себе закрытые газеты из-за бумажного дефицита, ибо если мы можем сейчас вообразить себе Россию как единое целое, нам ничего не стоит понять, почему при величайших в мире лесных массивах мы испытываем недостаток в бумаге. Слегка обалдевший от этого слалома хозяин ток-шоу мистер Хлонхаит полевым усилием подтянул отвисшую челюсть. Неопознанный Плавающий Объект-- это блестяще! Браво, мистер Лучников. Да-да, Луч, спасибо вам, бадди, мы надеемся, что еще... Конечно-конечно, и я благодарю вас, Хлоп! А сейчас... -- Он увидел, что камера надвигается, и быстро улыбнулся -- органика и металлокерамика сверкнули одной сексуальной полоской. -- Дружба телезвезд по всем континентам. Я не приглашаю вас и страну ароматов, хотя почему бы вам туда не приехать? Читайте! Все подробности в "Курьере"! Адье! Щелчок. Софиты исчисли. Отличная концовка. Ну. Хлоп, нет ли чего-нибудь выпить? Простите, я не пью. Мистер Лучинков. Да, Хлоп, я вижу, ты -- настоящий "мобил-дробил. " Простите, сэр? Целую! Пока! Он уже представлял себе обложку еженедельника -- черный фон. контуры Крыма, красные буквы UFО и обязательно вопросительный знак. Ловкая журналистская метафора... Снова, в который уже раз за сегодняшний день, выплыло: я -- осатаневший нотный международный лавочник, куда я несусь, почему не могу остановиться, не могу вспомнить чего-то главного? Что убегает от меня? Откуда вдруг приходят спазмы стыда? Слово "потный", увы, не входило в метафорическую систему: от утренней свежести не осталось и следа -- оливковый пиджак измят, на голубой рубахе темные разводы. Ночная улица возле телестудии испаряла в этот час свой собственный пот и не принесла ему прохлады. Вдруг он почувствовал, что не может шевельнуть ни рукой, ни ногой. Иной раз уже стали появляться такие вот ощущения: сорок шесть годков повисли гирьками от плеч до пяток. Даже голова не поворачивается, чтобы хотя бы проводить взглядом медленно идущий мимо "мерседес", из которого, кажется, кто-то на него смотрит. По счастливой иронии улица называлась рю Коньяк Же. Да-да, конечно же, двойного коньяка же поскорее же. Итак, Платон, Анализ тирании. Уединение.. Ну вот, месье, вы уже улыбаетесь, сказал буфетчик. Тяжелый был день? В бумажнике среди шуршащих франков обнаружился картонный прямоугольник -- приглашение на рю де Сент Пер-- прием в честь диссидента. Не пойти нельзя. Еще одну порцию, силь ву плэ. Трехэтажння квартира н доме XVI века, покосившиеся, натертые до блеска полы, ревматически искореженные лестницы из могучего французского дуба -- оплот здравого смысла своего времени, гнездо крамолы наших дней. Гости стояли и сидели по всем трем этажам и на лестницах. Французская, английская, русская, польская и немецкая речь. Почетный гость, пожилой советский человек, говорил что-то хозяйке (длинное, лиловое, лупоглазое), хозяину (седое, серое, ироничное), гостям, журналистам, издателям, переводчикам, писателям, актерам, ультраконсерваторам и экстра-радикалам -- парижское месиво от тапочек-адидасок до туфелек из крокодиловой кожи, от значков с дерзкими надписями до жемчужных колье... Среди гостей была даже и одни звезда рока, то ли Карл Питерс, то ли Питер Карлтон, долговязый и худой, в золотом пиджаке на голое тело. Непостижимые извивы марихуанной психологии перекинули его недавно из Союза Красных Кхмеров Европы в Общестно Содействии Демократическому Процессу России. Лучников знал диссидента, милейшего московского дядечку, еще с середины 60-х годов, не раз у него сиживал на кухне, философствовал, подавляя неприязнь к баклажанной икре и селедочному паштету. Помнится, поражало его всегда словечко "мы". Диссидент тогда еще не был диссидентом, поскольку и понятия этого еще не существовало, он только еще в разговорах крамольничал, как и тысячи других московских интеллигентов крамольничали тогда в своих кухнях. "Да ведь как же мы все время лжем... как мы извращаем историю... да ведь Катынский-то лес -- это же наштх рук дело... вот мы взялись за разработку вольфрама, а технологии-то у нас современной нет, вот мы и сели в лужу...... и сами себя и весь мир мы обманываем... " Как и всех иностранцев, Лучникова поражало тогда полнейшее отождествление себя с властью. Сейчас, однако, он не подошел к виновнику торжества. Будет случай, пожму руку, может быть, и поцелую, влезать же сейчас в самую гущу слегка постыдно. Опершись на темно-вишневую балку XVI века,