который ты  испытал
под  взглядом  дяди  Коли, -- вот что мне представляется самым существенным,
ведь мы-то знаем с тобой, Марлуша, какой прозрачный этот  страх  и  где  его
корни.   Если   хочешь,  мне  вся  эта  история  представляется  как  бурный
подсознательный твой протест против живущего в тебе и во мне, да и  во  всем
нашем  поколении  страха.  Ну,  а  если  это  так,  тогда  все  объяснимо  и
ес-тест-вен-но, ты меня понимаешь? Что касается возможного доноса со стороны
припадочного старика, то это... -- Вера Павловна отмахнула пятый пункт своих
размышлений всей кистью руки, легко и небрежно, как бы не  желая  для  такой
чепухи и пальчики загибать.
     "Какая   глубина,   какая  точность,  --  думал  Марлен  Михайлович,  с
благодарностью поглаживая женино плечо, --  как  она  меня  понимает.  Какая
стройная логика, какой нравственный потенциал! "
     Вера   Павловна  была  лектором  университета,  заместителем  секретаря
факультетского партбюро, членом правления Общества культурных связей СССР --
Восточное Средиземноморье, и действительно ей нельзя было отказать в  только
что перечисленных ее мужем качествах.
     Облегченно и тихо они обнялись и заснули, как единое целое, представляя
собой не столь уж частое нынче под луной зрелище супружеского согласия. Рано
утром их разбудил звонок из Парижа. Это был Андрей Лучников.
     -- У  меня кончилась виза, Марлен. Не можешь ли позвонить в посольство?
Необходимо быть в Москве.

        V. Проклятые иностранцы
     "Каменный век, -- подумал Лучников, -- столицу космической России нужно
заказывать заранее через операторов. Так мы звонили в Европу  в  пятидесятые
годы.  А из Москвы позвонить, скажем, в Рязанскую область еще труднее, чем в
Париж. Так мы вообще никогда не звонили... "
     Лучников подошел к окну. За окнами гостиницы на бульваре  Распай  стоял
редкий  час  тишины.  На  тротуарах  меж деревьев боком к боку, так что и не
просунешься, стояли автомобили. По  оставшейся  асфальтовой  тропинке  ходил
печальный  марокканец  с метлой. Небо розовело. Через час начнется движение.
Лучников закрыл противошумные ставни, прыгнул в постель и тут же заснул.  Он
проснулся  через  три часа, ровно в семь. Впереди был напряженный день, но в
запасе оставалось три часа, когда не надо было спешить. Приезжаешь в Париж и
никуда не торопишься. Это наслаждение.
     Ленивая йога. Душ. Бритье. Завтракать пойду на Монпарнас, в "Дом",  там
все  осталось,  как прежде, те же посетители, как всегда: старик с "Фигаро",
старик с "Тайме", старик с "Месседжеро", все  трое  курят  сигары,  одинокая
очень  пожилая  дама,  чистенькая,  как  фарфор, затем -- кто еще? -- ах да,
блондин с брюнеткой, или брюнет  с  блондинкой,  или  блондин  с  блондином,
брюнет  с брюнетом -- у этих цветовые комбинации реже, чем у разнополых пар;
безусловно, сидит там и молодая американская семья,  причем  мама  на  стуле
бочком,  потому  что  младенец приторочен к спине. Все эти лица и группы лиц
расположились на большой веранде "Дома" с полным  уважением  к  человеческой
личности  и  занимаемому  ею пространству, храня, стало быть, и за завтраком
первейшую заповедь европейского Ренессанса. Два внушительных  нестареющих  и
немолодеющих  "домских"  официанта  в  длинных белых фартуках разносят кофе,
сливки и круасаны. Рядом с верандой продавец "фрюи де мер"  раскладывает  на
прилавке  свои  устрицы.  Изредка,  то  есть  почти  ежедневно,  на  веранде
появляется  какой-нибудь  приезжий  из   какого-нибудь   отеля   поблизости,
какой-нибудь  молодой джентльмен средних лет, делающий вид, что он никуда не
спешит. В руках у него  всегда  газеты.  Вот  в  этом  и  состояла  прелесть
парижских завтраков -- все, как обычно в Париже.
     В  киоске на углу Монпарнаса и Распая Лучников купил "Геральд трибюн" и
двуязычное издание своего  "Курьера".  Сделав  первый  глоток  кофе,  он  на
секунду   вообразил   напротив   за  столиком  Татьяну  Лунину.  Улыбнувшись
воображению и этим как бы отдав долг своей так  называемой  "личной  жизни",
<i>он</i>  взялся  за  газеты.  Сначала  "Курьер".  Сводка погоды в подножии
первой полосы. Симфи -- +25°С, Париж и Лондон -- +29°С, Нью-Йорк  --  +33°С,
Москва  --  +9°С...  Опять  Москва  --  полюс  холода  из  всех столиц. Экое
свинство, даже климат становится все хуже. Несколько лет подряд  антициклоны
обходят  стороной  Россию,  где  и  так  всего  не  хватает, ни радостей, ни
продуктов,  и  стойко  висят  над  зажравшийся   Европой,   обеспечивая   ей
дополнительный   комфорт.  Главная  шапка  "Курьера"  --  запуск  на  орбиту
советского космического корабля, один из двух космонавтов -- поляк, или, как
они говорят, "гражданин Польской  Народной  Республики".  Большие  скуластые
лица  в  шлемофонах,  щеки  раздвинуты дежурными улыбками. На этой же полосе
внизу среди прочего  очередное  заявление  академика  Сахарова  и  маленький
портрет.  Ну,  разве  это  не  справедливо,  господа?  В  советском  корабле
<i>впервые</i> поляк на орбите, а господин Сахаров при  всем  нашем  к  нему
уважении  делает  отнюдь  не  первый  стейтмент.  В "Геральде" все наоборот:
большой портрет Сахарова и заявление наверху, сообщение о  запуске  на  дне,
лики  космонавтов, как две стертые копейки. Так или иначе деморализованная и
разложившаяся Россия опять дает заголовки мировым газетам. Кто же  настоящие
герои  современной  России, кто храбрее -- космонавты или диссиденты? Вопрос
детский, но дающий повод к основательным размышлениям.
     На солнечной  стороне  Монпарнаса  Лучников  заметил  сухопарую  фигуру
полковника Чернока. Смешно, но он был одет в почти такой же оливкового цвета
костюм,  как  и  у  Лучникова. Почти такая же голубая рубашка. Смешно, но он
остановился на углу и купил  "Курьер"  и  "Геральд".  Правда,  подцепил  еще
пальцем  июльский выпуск "Плейбой". Зашел в "Ротонду" и попросил завтрак, не
забыв, однако, и о рюмочке "мартеля". Кажется, он тоже заметил  друга  через
улицу,  сидящего,  словно  в витрине, на террасе "Дома". Заметил, но так же,
как и Лучников, не подал виду. Через час у них  было  назначено  свидание  в
двух шагах отсюда, в "Селекте", но этот час был в распоряжении Чернока, и он
мог  чуть-чуть  похитрить  сам  с  собой,  развалившись на солнышке, листать
газеты, прихлебывать  кофе,  как  будто  ему,  как  и  Лучникову,  вроде  бы
предстоит праздный день.
     Итак,    поехали    дальше.   Политические   новости   Крыма.   Фракция
яки-националистов во Временной Государственной Думе вновь яростно  атаковала
врэвакуантов  и  потребовала  немедленного  выделения  Острова  в  отдельное
государство  со  всеми  надлежащими  институтами.  Решительный  отпор  СВРП,
коммунистов,   с-д,   к-д,   "трудовиков",  "друзей  ислама".  У  всех  свои
соображения, но парадокс в  том,  что  вся  эта  гиньольная  компания  с  их
бредовыми  или худосочными идейками ближе сейчас нам, чем симпатичные ребята
из "я-н". Увы, напористые, полные жизни представители новой островной нации,
о возникновении которой они кричат  на  всех  углах,  сейчас  опаснее  любых
монархистов  и старорусских либералов для Идеи Общей Судьбы. Не говоря уже о
"коммисах" по всему спектру,  о  них  и  говорить  нет  смысла.  "Московские
коммисы"  повторяют  за Москвой, "пекинские" за Пекином, еврокоммисы сидят в
университетских кабинетах,  пока  их  ученики  --  герильеры  --  шуруют  по
принципу  еще  1905  года  --  "хлеб  съедим, а булочные сожжем! ". Эта идея
неизлечима,  дряхла,  тлетворна.  Быть  может,  главным  и  единственным  се
достижением  будет  тот  здоровый  росток,  который возникает сейчас в самой
Москве, то начало, к которому и  тянется  ИОС.  Андрей  Арсениевич  Лучников
довольно часто за утренним кофе казался сам себе здоровым, умным, деятельным
и  непредубежденным  аналитиком  не  только нации, но и вообще человеческого
рода.
     Последний глоток  кофе.  Рука  уже  тянется  к  карману  за  вчерашними
"мессажами".  По  осевой  полосе  Монпарнаса  к бульвару Сон-Мишель несется,
яростно сигналя, наряд полицейских машин. 9 часов 40 минут. Начинается новый
сумасшедший парижский день редактора одной  из  самых  противоречивых  газет
нашего времени, симферопольского "Русского Курьера".
     Записки  в основном подтверждали назначенные уже ранее апойтменты, хотя
одно послание было совершенно неожиданным. Вчера в  обеденный  час  в  отель
позвонил  мистер  Джей  Пи  Хэлоуэй,  компания "Парамаунт", и попросил месье
Лютшникофф связаться с  ним  по  такому-то  телефону.  Позднее,  то  есть  в
послеобеденное  время,  мистер  Хэлоуэй, то есть старый подонок, друг юности
Октопус, лично заехал в гостиницу, то есть уже вдребадан, и оставил записку:
"Андрей Лучников, вам лучше сложить оружие. Капитуляция завтра  в  час  дня,
брассери  "Липп", Сен-Жермен-де-Пре. Октопус". Ничего не поделаешь, придется
обедать с американскими киношниками, не выбросишь ведь старого  Октопуса  на
помойку,  столько  лет не виделись-- три, пять? Итак, давайте распределимся.
Через пятнадцать  минут  свидание  с  Черноком.  В  11  часов  ЮНЕСКО,  Петя
Сабащников.  К  часу  едем  вместе  на  Сен-Жермсн-де-Пре.  После обеда надо
позвонить в советское посольство, узнать  о  продлении  "визы  многократного
использования".  В  5  часов  вечера  с Сабашниковым -- к фон Витте. В 6. 30
интервью в студии Эй-Би-Си. Затем прием  Пэн-клуба  в  честь  диссидента  X.
Допустимое  опоздание  полчаса. Укладываюсь. Вечер, надеюсь, будет свободен.
Проведу его в одиночестве. Неужели это возможно? Пойду в кино на Бертолуччи.
Или в тот джазовый кабачок в Картье Латэн. На ночь почитаю Платона, не выпью
ни капли. Впрочем, не пойду ни в кино,  ни  в  кабачок,  а  сразу  залягу  с
Платоном... то место о тирании и свободе, прочту его заново...
     Андрей  Лучников  положил на стол деньги, забрал свои газеты и вышел из
кафе. То же  самое  проделал  на  другой  стороне  улицы  полковник  Чернок,
командующий  Северным  Укрепрайоном  Острова  Крым.  Они двинулись в сторону
"Селекта", почти зеркально отражая друг друга.
     Они были действительно  похожи,  одногодки  из  одной  замкнутой  элиты
врэвакуантов,  один  пошире в кости, другой постройнее, один военный летчик,
другой писака и политик.
     -- Ты мешал мне читать газеты в своей "Ротонде", -- сказал Лучников.
     -- А ты мне не давал пить кофе в своем "Доме", -- сказал Чернок.
     -- "Дом" лучше, -- сказал Лучников.
     -- А у меня костюм лучше, -- сказал Чернок.
     -- Убил, -- сказал Лучников.
     -- не лезь, -- сказал Чернок.
     За диалогом этим, естественно, стояла  Третья  Симферопольская  Мужская
Гимназия имени Императора Александра Второго Освободителя.
     Им принесли пива.
     -- Читал последние новости из Симфи? -- спросил Лучников.
     -- Яки?
     -- Да.  По  последнему  поллу  их популярность поднялась на три пункта.
Сейчас она еще выше. Идея новой  нации  заразительна,  как  открытие  Нового
Света.  Мой Антошка за один день на Острове стал яки-националистом. Зимой --
выборы в Думу. Если мы сейчас не начнем предвыборную борьбу, России  нам  не
видать никогда.
     -- Согласен. -- Полковник был немногословен.
     Они стали обсуждать план быстрого создания массовой партии. Сторонников
Общей  Судьбы  на  Острове  множество во всех слоях населения. К исторически
близкому воссоединению с великой родиной призывают десятки газет во главе  с
могущественным  "Курьером".  Нет  сомнения,  что  когда возникнет СОС -- вот
такая предлагается аббревиатура, Союз Общей Судьбы, звучит магнитно,  ей-ей,
в  этом  слове уже залог успеха, -- итак, когда возникнет СОС, другие партии
поредеют. Нужно как можно скорее объявлять  новую  партию  и  делать  это  с
открытым забралом. Да какая уж там секретность! Если даже муллы за автономию
в  границах  СССР, секретность -- вздор. Военным разрешено будет примыкать к
СОСу? Прости, но в этом случае мы не можем считать СОС политической партией.
Что  ж,  можно  и  не  считать  его  политической  партией,  но  в   выборах
участвовать. Прости, нет ли в этом демагогии? Пожалуй, в этом есть демагогия
именно  в  советском  духе или в стиле наших мастодонтов: мы за разрядку, но
при нарастании идейной борьбы; мы не государство, но самостоятельны;  мы  не
партия,  но  в  выборах  участвуем...  Нет,  демагогия  нам не годится. Наша
хитрость-- отсутствие хитрости. Мы... Кто это все-таки "мы"?
     Старина, это пустой вопрос.  Сейчас  речь  идет  о  спасении,  и  не  о
спасении  Крыма,  как  ты  понимаешь...  Чтобы  участвовать в кровообращении
России, надо стать ее частью. Ну, хорошо, давай о практическом.
     Они еще некоторое время говорили о "практическом", а  потом  замолчали,
потому что за стеклом террасы остановились две девки.
     Две  монпарнасские  халды  в  снобских  линялых  туниках,  с нечесаными
волосами, с диковатым гримом  на  лицах.  Пожалуй,  даже  хорошенькие,  если
отмыть.  Чернок  и Лучников посмотрели друг на друга и усмехнулись. Девчонки
прижались к стеклу в вопросительных извивах-- ну как, мол, поладим? Лучников
показал  на  часы  --  увы,  дескать,  времени  нет,  ужасно,   мол,   жаль,
мадемуазель,  но  мы  не  принадлежим  себе,  такова  жизнь.  Девчонки тогда
засмеялись, послали воздушные поцелуи и бодренько куда-то зашагали. У  одной
из них был скрипичный футляр под мышкой.
     -- Вчера  я  познакомился  с  прелестной  женщиной,  -- мягко заговорил
Чернок. Он почему-то культивировал мягчайший старомодный стиль а обращении с
женщинами, что, впрочем, не мешало ему распутничать напропалую. -- Она  была
восхищена  тем,  что  я русский, -- "Ом совэтик! " -- и ужасно разочарована,
когда узнала, что я из Крыма, -- "Значит, вы, месье, не русский, а  кримьен?
" Мне пришлось долго убеждать ее, что я не сливочный. Многие уже забыли, что
Крым-- часть России...
     -- Что твои "миражи"? -- спросил Лучников. Полковник сидел в Париже уже
целый    месяц,    ведя    переговоры   о   поставках   модели   знаменитого
истребителя-бомбардировщика для крымских "форсиз".
     -- На днях подпишем контракт. Они продают нам полсотни штук. --  Чернок
рассмеялся.  --  Полный вздор! К чему нам "миражи"? Во-первых, наши "сикоры"
ничуть не хуже, а потом пора уже переучиваться  на  "миги"...  --  Он  вдруг
заглянул  Лучникову  в  глаза.  --  Мне иногда бывает интересно, нужны ли им
такие летчики... как я.
     Лучников раздраженно отвел глаза.
     -- Ты же знаешь, Саша, какой там мрак и туман, --  заговорил  он  через
минуту.  --  Иногда  мне кажется, что ОНИ ТАМ сами не знают, чего хотят. НАМ
важно знать, чего МЫ хотим. Я хочу быть русским, и я готов даже к тому,  что
нас депортируют в Сибирь...
     -- Конечно, -- сказал Чернок. -- Обратного хода нет. Лучников посмотрел
на часы. Пора было уже рулить в Пляс до Фонтенуа.
     -- Задержись  на  три  минуты,  Андрей, -- вдруг сказал Чернок каким-то
новым тоном. -- Есть еще один вопрос к тебе.
     Бульвар Монпарнас чуть-чуть поплыл в глазах Лучникова, слегка  зарябил,
запестрел  длинными,  словно струи дождя, прорехами: что-то особенное было в
голосе Чернока, что-то касающееся лично Лучникова, а  такой  прицел  событий
лично  на  него,  вне  Движения,  стал  в последнее время слегка заклинивать
Лучникова в его пазах, в которых еще недавно катался он столь гладко.
     -- Послушай, Андрей, одно твое слово, и я переменю тему... Так вот,  не
кажется  ли  тебе...  --  мягко,  словно  с  больным или с женщиной, говорил
полковник и вдруг закончил, будто очертя голову, -- ... что ты нуждаешься  в
охране?
     "Вот  он  о чем, -- подумал Лучников. -- О покушении. Вернее, об угрозе
покушения. Вернее, о намеках на угрозу  покушения.  Странно,  что  я  совсем
забыл  об  этом.  Должно быть. Танька вымела эту пакость из моей головы. Как
это постыдно --  быть  обреченным,  вызывать  в  людях  осторожную  жалость.
Впрочем,  Чернок  ведь солдат, он дрался под Синопом, а каждый солдат всегда
основательно обречен... "
     -- Понимаешь ли, -- продолжал после некоторой паузы Чернок, --  в  моем
распоряжении  есть  специальная  команда...  Они  будут  деликатно  за тобой
присматривать, и ты  будешь  в  полной  безопасности.  Какого  черта  давать
"Волчьей Сотне" право на отстрел лучших людей Острова? Ну что ты молчишь? Не
ставь меня в идиотское положение!
     Лучников сжал кулак и слегка постучал им по челюсти Чернока.
     -- Снимаем тему, Саша.
     -- Сняли,  --  тут  же  сказал  тогда  полковник и поднялся. На этом их
встреча  закончилась.  Через  десять  минут  Лучников  уже   продирался   на
арендованном   "рено-сэнк"   сквозь   автомобильные   запруды   Парижа.  При
пересечении Сен-Жермен, на Курфюр де Бак, машины еле ползли, и там  он  смог
даже  немного  помечтать,  вернее,  погрузиться в воспоминания. Кажется, три
года назад он прилетел в Париж на свидание с Таней и снял вот в  этом  отеле
"Пон-Рояль"  комнату.  Она была тогда в Париже со своей командой на каком-то
коммунистическом спортивном празднике, то ли "День "Юманите", то  ли  "Кросс
"Юманите",  и  у  них  оказалось всего два часа для уединения. Вот здесь, на
третьем этаже  Таня  осыпала  его  московскими  нежностями.  "Лапа  моя,  --
говорила  она, -- прилетел в такую даль ради одного пистончика, лапуля моя".
А он был готов ради этого "пистончика" пять раз  обернуться  вокруг  земного
шара. Блаженные мысли, ночные воспоминания вновь начисто выветрили из головы
"покушение". Он уже и прежде замечал, что, начиная думать о Таньке (они там,
в  Москве,  всю  жизнь  зовут  друг  друга  Танька,  Ванька, Юрка), он сразу
забывает всякие пакости. В конце концов хотя бы для хорошего настроения...
     В престраннейшем хорошем настроении он выкатился наконец из теснины  рю
де Бак на набережную и покатил нижней дорогой к Инвалидам. Правый берег Сены
был залит солнцем.
     И  вот  мы  в атмосфере Юнайтед-Нэйшн-Эдюкэшн-Сайенс-Калча-Организейшн.
Конечно же, повсюду звучит музыка, чтобы человек  не  скучал.  Должно  быть,
главная цель могучей организации международных дармоедов -- не дать человеку
скучать ни минуты.
     В  овальном  зале  изысканнейшего  дизайна, с под-шагаловскими, а может
быть, и само-шагаловскими росписями, идет  заседание  какого-то  подкомитета
или полукомиссии по вопросам мировой статистики.
     Лучникову   повезло,  он  угодил  прямо  на  спектакль,  который  почти
ежедневно разыгрывал в ЮНЕСКО крымский представитель Петр  Сабашников,  тоже
"одноклассник"  и старый друг. Крым, естественно, не был членом ООН, -- СССР
никогда не допустил бы такого "кощунства", -- но в  органах  ЮНЕСКО  активно
участвовал,   ибо  нельзя  было  себе  и  представить  какую-либо  серьезную
международную активность  без  этого  активнейшего  Острова.  Под  давлением
Советского Союза никто в мире не смел называть Остров тем именем, которое он
сам себе присвоил, именем "Крым-Россия", ни одна организация, ни одна страна
не  решались противостоять гиганту, за исключением совсем уж отпетых, всяких
там Чили, ЮАР, Израиля и почему-то Габона. В документах ЮНЕСКО употреблялось
обозначение "Остров Крым", но Петр Сабашников на все  заседания  являлся  со
своей  табличкой  "Крым-Россия"  и  перво-наперво  заменял  ею  унизительную
географию капитулянтов. После заседания он  всегда  уносил  эту  табличку  с
собой, чтобы не выбросили.
     -- Слово  имеет  представитель  Острова  Крым  господин  Сабашников, --
сказал  председатель  полукомиссии  или  четверть  комитета,  когда   Андрей
Лучников вошел в совершенно пустую ложу прессы.
     По  проходу  к подиуму уже неторопливо шествовал с кожаной папочкой под
мышкой Петя Сабашников. Все делегаты с большим вниманием следили  за  каждой
фазой  его  движения,  а  на  лицах новичков, то есть представителей молодых
наций, было написано изумление. Казалось  бы,  что  особенного  --  идет  по
проходу  очередной оратор... Петя Сабашников, однако, даже из этого простого
движения делал великолепный фарс. Сложив бантиком губки, но в  то  же  время
строго  нахмурив бровки, выставив подбородок с претензией на несокрушимость,
но в то же время развесив пухлые щечки, господин Сабашников изображал то  ли
советского  министра  Громыко,  то ли московского артиста Табакова. Лучников
беззвучно хохотал в ладонь. Петя не изменился:
     погибший в нем актер ежеминутно разыгрывает все новые и новые этюды.
     Вот он на трибуне.  Каскад  сногсшибательной  мимики.  Ярчайшая  улыбка
(президент  Картер) фиксируется чуть ли не на целую минуту. Затем из кармана
с кеханьем, чмоканьем, прочисткой  горла  и  полости  рта  (генсек  Брежнев)
извлекаются очки. Легкий поворотец, псевдомечтательный взглядец в сторону, и
с  "очаровательной  кагтавостью"  премьера  Временного правительства в Крыму
Кублицкого-Пиоттуха месье Сабашников начинает свой спич.
     -- Господин председатель! Дамы и господа! Дорогие товарищи! Прежде  чем
приступить  к  сути дела, я должен внести поправку в протокол ведения нашего
собрания. Давая мне слово, уважаемый господин председатель допустил  ошибку,
назвав   меня   представителем   Острова  Крым,  между  тем  как  я  являюсь
представителем  организации,  официально  именующей  себя  "Крым-Россия".  Я
просил  бы  господина  председателя  и  всех господ делегатов принять это во
внимание и сделать все для того, чтобы вышеупомянутая ошибка не повторялась.
     Лучников  после  этого  заявления  разыскал  глазами   стол   советской
делегации.   Там   происходило   движение.  Весьма  гладкий  господин  --  у
"советчиков" сейчас более буржуазный вид, чем у "капи"  --  встал  и  сделал
знак секретарю заседания. Тот привычно кивнул. Все шло как обычно:
     после  всякого  выступления  представителя "Крым-России" Советский Союз
тут же делал формальный протест. Все к этому привыкли и относились  едва  ли
не  как  к формальности юнесковского протокола. Петр же Сабашников, закончив
свою традиционную преамбулу, иронически поклонился  залу  с  явным  все-таки
уклоном  к  советской  делегации,  давая  понять,  что уж кто-кто, но он, П.
Сабашников, меньше всего придает значение всему  этому  вздору:  как  своему
осуществленному уже протесту, так и их, ожидаемому.
     -- Господа, -- перешел теперь Сабашников к существу дела, -- в условиях
деморализации современного общества статистика подверглась коррозии не менее
сильной,   а  может  быть,  и  более  сильной,  чем  другие  социологические
дисциплины.  Наш  долг  как   участников   самой   гуманистической   дивизии
международного  синклита  наций,  --  Лучников  видел,  что  Сабашников едва
удерживается или делает вид, что едва удерживается от хохота, -- наш долг --
способствовать  возрождению  доброго  имени  этой  науки  как  невозмутимого
барометра  здоровья  планеты.  Увы,  господа,  как представитель организации
"Крым-Россия", то есть как сын нашего  противоречивого  времени,  я  подолью
лишь масла в огонь. Я знаю, что я это сделаю, но я не могу этого не сделать.
Итак,  я  держу в своих руках один из недавних номеров журнала "Тайм". В нем
опубликована пространнейшая статистическая  карта  мира,  составленная,  как
сообщает  журнал,  по  данным  различных  общественных институтов, включая и
ЮНЕСКО. Разумеется, я ценю журнал "Тайм" как  один  из  форумов  независимой
американской  прессы,  и  это  даст  мне,  как  я полагаю, право подвергнуть
критике некоторые проявления предвзятости  в  вышеупомянутой  статистической
карте.  Во-первых,  что  это  за уровни свободы, выраженные в процентах? Где
обнаружил "Тайм" точку отсчета и по  какому  праву  он  переводит  священное
философское  понятие на язык цифр? Во-вторых, я должен указать на неточность
всех  цифровых  данных,  касающихся   России.   Организация   "Крым-Россия",
разумеется,  весьма  польщена  тем,  что  "Тайм"  выделил  нам  полную сотню
процентов свободы, и в равной степени огорчена тем,  что  щедротами  "Тайма"
Советский Союз наделен лишь восемью процентами оной, однако мы в который уже
раз  заявляем,  что  все  статистические  данные "Крыма-России" и Советского
Союза должны плюсоваться и делиться на общее  количество  нашего  населения.
Вот  вам другой пример. В Советском Союзе, по данным "Тайма", приходится 18,
5 легкового автомобиля на тысячу населения,  В  нашей  организации,  которую
журнал  не  удосуживается  назвать  даже  географическим понятием, а именует
словечком туристического жаргона "Окей", оказывается 605,  8  автомобиля  на
тысячу   населения.   Господа,   если   вы  в  статистических  исследованиях
используете понятие "Россия", извольте плюсовать данные Советского  Союза  и
организации  "Крым-Россия". При этом единственно правильном методе, господа,
вы  увидите,  что  Россия  на  текущий  момент  истории  располагает  25,  3
автомобиля  на  тысячу  населения и 16% свободы по шкале журнала "Тайм". Вот
все, что я хотел отметить на  текущий  момент  дискуссии.  Надеюсь,  что  не
злоупотребил вашим вниманием. Спасибо.
     Сабашников, сама скромность, собрал кое-какие бумажки в папочку и, чуть
подхихикивая  с  неслыханной  фальшью,  пошел  по проходу к своему столу. По
дороге он успел сделать  пальчиком  Лучникову  в  ложу  прессы  --  дескать,
заметил  --  и  бровкой  к  выходу  --  выходи,  мол,  -- а также невероятно
пластично всем телом выразить полнейшее уважение советскому коллеге, который
уже несся по проходу грудью вперед "давать отпор фиглярствующим провокаторам
из каких-то никому не ведомых, дурно попахивающих организаций, вопреки  воле
народов представленных на международном форуме наций".
     Перед  тем как выйти из ложи прессы. Лучников обнаружил, что он замечен
советской и американской делегациями. Типусы за этими  столами  смотрели  на
него и перешептывались -- редактор "Курьера"!
     Они  встретились  с  Сабашниковым  в дверях зала. Грозный голос летел с
трибуны:
     -- ...  Советские  люди  гневно  отвергают   псевдонаучные   провокации
буржуазной  прессы,  не  говоря  уже  о  глумливых  подковырках  фигляров из
каких-то никому не ведомых, дурно  попахивающих  организаций,  вопреки  воле
народов представленных на международном форуме наций!
     -- Старается  Валентин,  -- покачивал головой Сабашников. -- А вот там,
где надо, пороха у него не хватает.
     -- Где  же?  --  Лучников  глянул  уже  через   плечо   на   изрыгающий
штампованные  проклятия квадратный автомат. Удивительно, что эта штука еще и
Валентином называется.
     -- Мы с ним в паре играли утром в теннис против уругвайца  и  ирландца,
-- пояснил Сабашников. -- Продулись, и все из-за него.
     Они вышли. Все трепетало под солнцем.
     -- Какой  могла  бы  быть  жизнь  на  земле,  если  бы  не  наши дурные
страстишки, -- вздохнул Сабашников. -- Как  мы  запутались  со  дня  первого
грехопадения.
     -- Вот что значит дух ЮНЕСКО, -- усмехнулся Лучников.
     -- Вот  ты  смеешься,  Андрей,  а  между  тем  я собираюсь постричься в
монахи, -- проговорил Сабашников.
     -- Прости, но напрашивается еще одна шутка, -- сказал Лучников.
     -- Можешь не продолжать, -- вздохнул крымский дипломат. -- Знаю, какая.
     В лучниковской "груше" они отправились на Сен-Жермен-де-Пре.
     Пока ехали, Лучникову удалось  все  же  сквозь  непрерывное  фиглярство
Петяши  выяснить,  что  тот проделал за последнее время очень важную работу,
прояснял позиции Союза и Штатов в отношении Крыма.  Ну,  у  Совдепа  ясность
прежняя  -- туман, а вот что касается янки, то у них определенно торжествует
теория геополитической стабильности этого, ты его знаешь,  Андрюша,  типчика
Сонненфельда,  т.  е., Андрюша, им как бы наорать на нас с высокого дерева и
дважды "Окей". Оказалось также, что Сабашников и другого задания  за  своими
"этюдами" не забыл: генерал Витте ждет их ровно в пять.
     -- Старик является родственником, впрочем, не прямым, а весьма боковым,
премьера  Витте.  Эвакуировался  с материка в чине штабс-капитана. Остался в
строю и очень быстро получил генеральскую звезду. К 1927 году был  одним  из
самых  молодых  и  самых  блестящих  генералов на Острове, Барон его обожал:
известно ведь, что, несмотря на ежедневный православный борщ. Барон сохранил
на всю жизнь ностальгию к ревельским сосискам. Не подлежит сомнению, что еще
год-другой, и молодой фон Витте стал бы командующим ВСЮРа (1*), но  тут  его
бес  попутал,  тот же самый бес, что и нас всех уловил, Андрюша, -- любовь к
ЕДИНОЙ-НЕДЕЛИМОЙ, УБОГОЙ и ОБИЛЬНОЙ-МОГУЧЕЙ и БЕССИЛЬНОЙ,  то  есть,  ты  уж
меня  прости, любовь к ЕНУОМБу, или, по старинке говоря, к матушке-Руси, что
в остзейской башке еще более странно, чем в наших  скифо-славянских.  Короче
говоря,  генерал  примкнул  к  запрещенному  на Острове "Союзу младороссов",
участвовал в известном выступлении Евпаторийских Гвардейцев и еле унес  ноги
от  контрразведки  в  Париж.  Когда  же  в  1930-м  наши,  Андрюша, родители
установили ныне цветущую демократию и отправили Барона на пенсию, фон  Витте
почему-то  не  пожелал  возвращаться  из изгнания и вот смиренно прозябает в
городке Парижске  вплоть  до  сегодняшнего  дня.  Мне  кажется,  что  с  ним
произошло  то, к чему сейчас и я подхожу. Андрей, к духовному возрождению, к
отряхиванию праха с усталых ног грешника, к смирению внемлющего... --  Голос
Сабашникова,  достигнув  звенящих  высот,  как  бы  осекся,  как бы заглох в
коротком, артистически очень сильном и невероятном  по  фальши  рыдании.  Он
отвернул  свою  светлую  лысеющую голову в открытое окно "рено" и так держал
ее, давая тихим прядям развеваться, давая Лучникову возможность  представить
себе  слезы  тихой  радости, глубокого душевного потрясения на отвернувшемся
лице.
     -- Чудесно вышло, Петяша, -- похвалил Лучников. -- Талант твой мужает.
     -- Ты все смеешься, -- тонким голосом сказал Сабашников,  и  плечи  его
затряслись: не поймешь -- то ли плачет, то ли хихикает.
     -- Что  касается  фон  Витте, то я думаю, что на Остров он не вернулся,
потому что не видел в наших папах союзников. Меня сейчас интересует одно  --
действительно   ли   он  встречался  со  Сталиным  и  что  думал  таракан  о
воссоединении.
     -- Однако я  должен  тебя  предупредить,  что  старик  почти  полностью
"куку", -- сказал Сабашников.
     Лучникову   удалось   с   ходу   нырнуть   в   подземный   паркинг   на
Сен-Жермен-де-Пре, да и местечко для "груши" -- экое чудо! -- нашлось уже на
3-м уровне. А вот "мерседесу", который следовал за ними от Пляс де Фонтенуа,
не так повезло. Перед самым его носом  из  паркинга,  как  чертик,  выскочил
служащий-негритос и повесил цепь с табличкой "complet". Водитель "мерседеса"
очень  было  разнервничался,  хотел  было даже бросить машину, даже ногу уже
высунул, но тут увидел выходящих из сен-жерменских недр двух симферопольских
денди, и нога его повисла в воздухе. Впрочем, путь джентльменов был недолог,
от выхода из паркинга до  брассери  "Липп",  и  потому  нога  смогла  вскоре
спокойно  вернуться  в  "мерседес"  и там расслабиться. Успокоенный водитель
видел, как двое зашли  в  ресторан  и  как  в  дверях  на  них  с  объятиями
набросился толстенный, широченный и высоченный американец.
     Джек   Хэлоуэй  в  моменты  дружеских  встреч  действительно  напоминал
осьминога: количество его распростертых конечностей, казалось, увеличивалось
вдвое.  Объятия  открывались  и  закрывались,  жертвы  жадно  захватывались,
притягивались,  засасывались.  Все  друзья  казались  миниатюрками  в  лапах
бывшего дискобола. Даже широкоплечий Лучников казался себе балеринкой, когда
Октопус соединял у него на спине свои стальной зажим. На какой-то  олимпиаде
в  прошлые годы -- какой точно и в какие годы, история умалчивает -- Хэлоуэй
завоевал то ли золотую, то ли серебряную, то ли бронзовую медаль по  метанию
диска, или почти завоевал, был близок к медали, просто на волосок от нее, во
всяком  случае,  был  в  олимпийской  команде США, или числился кандидатом в
олимпийскую команду, или его прочили в кандидаты, во всяком случае,  он  был
несомненным  дискоболом.  Спросите  любого  завсегдатая пляжей Санта-Моники,
Зума-бич,  Биг-Сур,  Кармел  --  и  вам  ответят:  ну,  конечно,  Джек   был
дискоболом, он получил в свое время золотую медаль, он и сейчас, несмотря на
брюхо,  забросит диск куда угодно, подальше любого университетского дурачка.
Впрочем, что там спорить о медали, если  нынче  имя  Хэлоуэя  соединяется  с
другим  золотом, потяжелее олимпийского, -- с золотом Голливуда. В последние
годы на студии "Парамаунт" он запустил подряд три блокбастера. Начал,  можно
сказать,  с  нуля,  с  каких-то  ерундовых  и слегка подозрительных денег, с
какими-то никому не ведомыми манхаттанскими умниками Фрэнсисом  Букневски  и
Лейбом Стоксом в качестве сценариста и режиссера, однако собрал Млечный Путь
звезд  и  даже  несравненная  Лючия  Кларк согласилась играть ради дружбы со
всеобщим  любимцем,  сногсшибательным  международным  другом,   громокипящим
романтиком,  гурманом,  полиглотом,  эротическим  партизаном Джеком Хэлоуэем
Октопусом. И не просчиталась, между прочим,  чудодива  с  крымских  берегов:
первый   же  фильм  "Намек",  престраннейшая  лента,  принесла  колоссальный
"гросс", огромные проценты всем участникам, новую славу несравненной  Лючии.
Последующие  два фильма, "Проказа" и "Эвридика, трэйд марк", -- новый успех,
новые деньги, мусорные валы славы...
     -- Андрей и Пит! -- приветствовал знаменитый продюсер вновь прибывших в
дверях "Липпа". -- Если бы вы знали, какое счастье увидеть ваши грешные рожи
в солнечных  бликах,  в  мелькающих  тенях   Сен-Жермен-де-Пре.   Ей-ей,   я
почувствовал  ваше  смрадное  дыхание  за  несколько тысяч метров сквозь все
ароматы Парижа. Тудытменярастудыт, мне  хочется  в  вашу  честь  сыграть  на
рояле,     и    я    сыграю    сегодня    на    рояле    в    вашу    честь,
фак-май-селф-со-всеми-потрохами.
     По характеру  приветственной  этой  тирады  можно  было  уже  судить  о
градусах Джека -- они были высоки, но собирались подняться еще выше.
     На  втором  этаже  ресторана  за  большим столом восседала вся банда: в
центре, разумеется, несравненная Лючия, справа  от  нее  Лейб  Стоке,  стало
быть,  нынешний  ее  секс-партнер,  слева Фрэнсис Букневски, то есть партнер
вчерашний; по более отдаленным орбитам красавец Крис Хансен, ее  партнер  по
экранной  любви,  а  с  ним  рядом его супружник, лысый губастый Макс Рутэн,
потом камерамен Володя Гусаков из новых советских эмигрантов со своей женой,
почтеннейшей  матроной  Миррой  Лунц,  художницей,  а   также   "неизвестная
девушка", обязательный персонаж всех застолий Октопуса.
     -- Привет, ребята! -- крикнула Лючия Кларк по-русски.
     Ничего,  собственно  говоря,  не  было удивительного в том, что мировая
суперстар прибегала иногда  в  ВМПСу  (так  называли  в  компании  Лучникова
"Великий  и  Могучий,  Правдивый и Свободный" язык), ибо это был и ее родной
язык,  ибо  звалась  она  прежде  Галей  Буркиной  и  родилась  в  семействе
врэвакуантов  из Ялты, хотя и получила в наследство от временного пристанища
своих родителей, то  есть  от  Острова  Крыма,  татарские  высокие  скулы  и
странноватый  татарский  разрез  голубых  новгородских  глаз. Что поделаешь,
садовник Карим часто в жаркие дни сквозь пеструю ткань винограда смотрел  на
ее  маму,  а  мысли  садовников, как известно, передаются скучающим дамам на
расстоянии.
     Нью-йоркские интеллектуалы по привычке давнего соперничества  встретили
крымских  интеллектуалов  напускным  небрежением  и  улыбочками,  те, в свою
очередь, на правах исторического превосходства, как всегда  в  отношениях  с
ньюйоркцами,  были просты и сердечны, должно быть, в той же степени, в какой
Миклухо-Маклай был любезен с жителями Новой Гвинеи.  Хэлоуэй  стоял  чуть  в
стороне,  углубившись  в  огромную  винную  карту,  почесывая  подбородок  и
советуясь с немыслимо серьезным,  как  все  французские  жрецы  гастрономии,
метрдотелем.  "До  чего  же  живописен". -- подумал Лучников об Октопусе. Он
всегда был выразителем времени и той группы двуногих, к которой  в  тот  или
иной  момент  относился. В пятидесятые годы в Англии (где они познакомились)
Октопус  был  как  бы  американской  морской  пехотой:  прическа   "крюкат",
агрессивная  походочка.  В шестидесятые гулял с бородкой а-ля Телониус Монк,
да и вообще походил на джазмена. Пришли 70-е, извольте:
     полуседые кудри до плеч, дикой расцветки майка обтягивает пузо, жилетка
из хипповых барахоловок... чудак-миллионщик с Беверли-хиллз. Сейчас отгорают
семидесятые, неизвестность на пороге, а  Джек  Октопус  уже  подготовился  к
встрече, подрезал волосы и облачился в ослепительно белый костюм.
     За столом между тем установилось тягостное молчание, так как ньюйоркеры
уже успели  окатить  крымцев  пренебрежением  и  не  успели  еще  переварить
ответного добродушия. Лючия Кларк с очень недвусмысленной  улыбкой  смотрела
через  стол  на  Лучникова,  как будто впервые его увидела, явно просилась в
постель. Крис и Макс мрачновато переговаривались, как будто  они  не  муж  и
жена,  но  лишь  "товарищи  по  работе".  Володя  Гусаков,  как и полагается
советскому новому эмигранту, "стеснялся". Жена его  Мирра  каменной  грудью,
высоко  поднятым  подбородком как бы говорила, что она будет биться за честь
своего мужа до самого конца. Лучников старался не  глядеть  на  ньюйоркеров,
чтобы  не  разозлиться, и успокоительно улыбался в ответ Лючии Кларк: легче,
мол. Галка, легче, не первый день знакомы. Букневски и Стоке, развалившись в
креслах  и  выставив  колени,  переглядывались,  подмигивали   друг   другу,
посмеивались  в  кулак,  но явно чувствовали себя как-то не в своей тарелке,
что-то им мешало. "Неизвестная девушка", кажется, порывалась  смыться.  Один
лишь  Петр  Сабашников  чувствовал  себя полностью в своей тарелке: он мигом
актерским своим чутьем проник в сердцевину ситуации и  сейчас  с  превеликим
удовольствием  разыгрывал участника "тягостного молчания", застенчиво сопел,
неловко передергивал  плечами,  быстренько  исподлобья  и  как  бы  украдкой
взглядывал  на  соседей  и  тут  же  отворачивался и даже как будто краснел,
скотина эдакая.
     -- Да что же ты там возишься, Джек?! -- прервал молчание Лучников.
     Хэлоуэй подошел и сел во главе стола.
     -- Мы выбирали вина, -- сказал он. --  Сейчас  это  очень  важно.  Если
неправильно выберешь вино, весь обед покатится под откос, и все вы через два
часа будете выглядеть, как свиньи.
     Тут  все  засмеялись,  и  "тягостное  молчание"  улетучилось.  Огромная
фигура, добродушные толстые щеки и маленькие, цепкие и умные глазки во главе
стола внесли гармонию. Вина оказались выбранными правильно, обед  заскользил
по накатанным рельсам: авокадо с ломтиками ветчины, шримпы, черепаховый суп,
почки  по-провансальски,  шатобрианы,  --  "Липп"  под  дирижерскую  палочку
Октопуса не давал гостям передохнуть.
     Лучников стал рассказывать Лючии и  Джеку  про  дипломатический  демарш
Пети  в  подкомитете  ЮНЕСКО.  Дипломат притворно возмущался: "Как ты смеешь
выставлять меня в карикатурном свете! " Лючия хохотала. Ньюйоркеры, заметив,
что  русские  дворяне  не  очень-то  кичатся   своей   голубой   кровью,   с
удовольствием  похерили манхаттанский снобизм. Разговор шел по-английски, и,
глянув на Володю Гусакова, Лучников подумал, что тот,  быть  может,  не  все
понимает.
     -- Что-то  я  не  вес  понимаю,  --  тут <i>же</i> подтвердил его мысль
Володя Гусаков. -- Что это  такое  забавное  вы  рассказываете  о  процентах
свободы?
     Простоватое  молодое  лицо  его  покрылось  теперь  сеточкой  морщин  и
выражало настороженную неприязнь. Быть может, он как раз  все  понял,  может
быть, даже больше, чем было рассказано.
     -- Джентльмен  шутит,  --  ломким голосом, поднимая подбородок, сказала
его жена. -- Наша боль для него-- возможность поострить.
     Американцы не поняли ее русского и рассмеялись.
     -- Мирра оф Москоу, -- сказал Букневски. -- Леди МХАТ.  Рука  дискобола
через  стол  легла  на  плечо  Володи  Гусакова. Лучников вдруг заметил, что
маленькие глазки Джека не сияют, как  обычно,  а  просвечивают  холодноватой
проволочкой  \У.  Только  тогда  он понял, что это не просто дружеский обед,
начало очередного парижского загула, что у Октопуса что-то серьезное на уме.
Он смотрел то на Джека, то на Володю Гусакова.  Новые  эмигранты  для  всего
русского  зарубежья  были загадкой, для Лучникова же -- мука, раздвоенность,
тоска. По сути дела, ведь это были как раз те люди, ради которых он и  ездил
все  время в Москву, одним из которых он уже считал себя. чью жизнь и борьбу
тщился он разделить. Увы, их становилось все меньше в Москве, все  больше  в
парижских   кафе   и  американских  университетских  кампусах.  В  Крым  они
наведывались лишь в гости или для бизнеса, ни один не осел на Острове  Окей:
не  для  того мы драпали от Степаниды Власьевны, чтобы снова она сунула себе
под подол.
     Он хотел было что-то сказать  Володе  Гусакову:  дескать,  напрасно  вы
обижаетесь,  я  не  над  вами  смеюсь, а над собой... Но вдруг пронзило, что
Володя Гусаков и его жена Мирра Лунц не поймут ничего, что бы он ни  сказал,
как  бы  он  ни  сказал,  на каком бы языке, хоть на самой клевой московской
чердачной фене. Вот она, пропасть, это и есть  тот  самый  шестидесятилетний
раскол в глыбе Общей Судьбы.
     -- Вы  русские  мазохисты,  --  засмеялся Джек. -- Андрей и Володя, как
знаток славянск