Василий Аксенов. Остров Крым --------------------------------------------------------------- Изд: Журнал "Юность" Иллюстрации: Златковский --------------------------------------------------------------- Роман Памяти моей матери Евгении Гинзбург I. Приступ молодости Всякий знает в центре Симферополя, среди его сумасшедших архитектурных экспрессии, дерзкий в своей простоте, похожий на очиненный карандаш небоскреб газеты "Русский Курьер". К началу нашего повествования, на исходе довольно сумбурной редакционной ночи, весной, в конце текущего десятилетия или в начале будущего (зависит от времени выхода книги) мы видим издателя-редактора этой газеты 46-летнего Андрея Арсениевича Лучникова в его личных апартаментах, на "верхотуре". Этим советским словечком холостяк Лучников с удовольствием именовал свой плейбойский пентхауз. Лучников лежал на ковре в йоговской позе абсолютного покоя, пытаясь вообразить себя перышком, облачком, чтобы затем и вообще как бы отлететь от своего 80-килограммового тела, но ничего не получалось, в голове вес время прокручивалась редакционная шелуха, в частности невразумительные сообщения из Западной Африки, поступающие на телетайпы ЮПИ и РТА: то ли марксистские племена опять ринулись на Шабу, то ли, наоборот, команда европейских головорезов атаковала Луанду. Полночи возились с этой дребеденью, звонили собкору в Айвори, но ничего толком не выяснили, и пришлось сдать в набор невразумительное: "по неопределенным сообщениям, поступающим из... " Тут еще последовал совершенно неожиданный звонок личного характера: отец Андрея Арсениевича просил его приехать и непременно сегодня. Лучников понял, что медитации не получится, поднялся с ковра и стал бриться, глядя, как солнце в соответствии с законами современной архитектуры располагает утренние тени и полосы света по пейзажу Симфи. Когда-то был ведь заштатный городишко, лежащий на унылых серых холмах, но после экономического бума ранних сороковых Городская Управа объявила Симферополь полем соревнования самых смелых архитекторов мира, и вот теперь столица Крыма может поразить любое туристическое воображение. Площадь Барона, несмотря на ранний час, была забита богатыми автомобилями. Уик-энд, сообразил Лучников и стал тогда активно "включаться" на своем "питере-турбо", подрезать носы, гулять из ряда в ряд, пока не влетел в привычную улочку, по которой обычно пробирался к Подземному Узлу, привычно остановился перед светофором и привычно перекрестился. Тут вдруг его обожгло непривычное: на что перекрестился? Привычной старой Церкви Всех Святых в Земле Российской Воссиявших больше не было в конце улочки, на се месте некая овальная сфера. На светофор, значит, перекрестился, ублюдок? Совсем я зашорился со своей Идеей, со своей газетой, отца Леонида уже год не посещал, крещусь на светофоры. Эта его привычка класть кресты при виде православных маковок здорово забавляла новых друзей в Москве, а самый умный друг Марлен Кузенков даже увещевал его: Андрей, ведь ты почти марксист, но даже и не с марксистской, с чисто экзистенциальной точки зрения смешно употреблять эти наивные символы. Лучников в ответ только ухмылялся и всякий раз, увидев золотой крест в небе, быстренько, как бы формально отмахивал знамение. Он-то как раз казнил себя за формальность, за суетность своей жизни, за удаление от Храма, и вот теперь ужаснулся тому, что перекрестился просто-напросто на светофор. Мутная изжога, перегар газетной ночи, поднялась в душе. Симфи даже ностальгии не оставляет на своей территории. Переключили свет, и через минуту Лучников понял, что овальная, пронизанная светом сфера -- это и есть теперь Церковь Всех Святых в Земле Российской Воссиявших, последний шедевр архитектора Уго Ван Плюса. Автомобильное стадо вместе с лучниковским "питером" стало втягиваться в Подземный Узел, сплетение туннелей, огромную развязку, прокрутившись по которой, машины на большой скорости выскакивают в нужных местах Крымской системы фриуэев. По идее, подземное движение устроено так, что машины набирают все большую скорость и выносятся на горбы магистралей, держа стрелки уже на второй половине спидометров. Однако идею эту с каждым годом осуществить становилось труднее, особенно во время уик-эндов. Скорость в устье туннеля была не столь высока, чтобы нельзя было прочесть аршинные буквы на бетонной стенке ворот. Этим пользовались молодежные организации столицы, Они спускали на канатах своих активистов, и те писали яркими красками лозунги их групп, рисовали символы и карикатуры. Зубры в Городской Думе требовали "обуздать мерзавцев", но либеральные силы, не без участия, конечно, лучниковской газеты, взяли верх, и с тех пор сорокаметровые бетонные стоны на выездах из Узла, измазанные сверху донизу всеми красками спектра, считаются даже чем-то вроде достопримечательностей столицы, чуть ли не витринами островной демократии, Впрочем, а Крыму любая стенка - это витрина демократии. Сейчас, выкатываясь из Восточных ворот, Лучников с усмешкой наблюдал за трудом юного энтузиаста, который висел паучком на середине стены и завершал огромный лозунг КОММУНИЗМ--СВЕТЛОЕ БУДУЩЕЕ ВСЕГО ЧЕЛОВЕЧЕСТВА, перекрывая красной краской многоцветные откровения вчерашнего дня. На заду паренька на выцветших джинсах красовался сверкающий знак "Серп и Молот". Временами он бросал вниз, в автомобильную реку, какие-то пакетики-хлопушки, которые взрывались в воздухе, опадая агитационным конфетти. Лучников посмотрел по сторонам, Большинство водителей и пассажиров не обращали на энтузиаста никакого внимания, только через два ряда слева из каравана-фольксвагена махали платками и делали снимки явно хмельные британские туристы, да справа рядом в роскошном сверкающем "руссо-балте" хмурил брови пожилой врэвакуант. Вылощенный, полный собственного достоинства "мастодонт" чуть повернул голову назад и что-то сказал своим пассажирам. Две "мастодонтихи" поднялись из мягчайших кожаных глубин "руссо-балта" и посмотрели в окно. Пожилая дама и молодая, обе красавицы, не без интереса, прищуренными глазами взирали -- но не на паучка в небе, -- на Лучникова. Белогвардейская сволочь. Наверное, узнали: позавчера я был на ТV. Впрочем, все врэвакуанты так или иначе знают друг друга. Должно быть, эти две сучки сейчас обсуждают, где они меня могли встретить -- на вторниках у Беклемишевых, или на четвергах у Оболенских, или на пятницах у Нессельроде... Стекла в "руссо-балте" поползли вниз. -- Здравствуйте, Андрей Арсениевич! -- Медам! -- восторженно приветствовал попутчиц Лучников. -- Исключительно рад! Вы замечательно выглядите! Едете для гольфа? Между прочим, как здоровье генерала? Любого врэвакуанта можно смело спрашивать "между прочим, как здоровье генерала": у каждого из них есть какой-нибудь одряхлевший генерал в родственниках. -- Вы, должно быть, не узнали нас, Андрей Арсениевич, -- мягко сказала пожилая красавица, а молодая улыбнулась. -- Мы Нессельроде. -- Помилуйте, как я мог вас не узнать, -- продолжал ерничать Лучников. -- Мы встречались на вторниках у Беклемишевых, на четвергах у Оболенских, на пятницах у Нессельроде... -- Мы сами Нессельроде! -- сказала пожилая красавица. -- Это Лидочка Нессельроде, а я Варвара Александровна. -- Понимаю, понимаю, -- закивал Лучников. -- Вы Нессельроде, и мы, конечно же, встречались на вторниках у Беклемишевых, на четвергах у Оболенских и на пятницах у Нессельроде, не так ли? -- Диалог в стиле Ионеско, -- сказала молодая Лидочка. Обе дамы очаровательно оскалились. "Что это они так любезны со мной? Я им хамлю, а они не перестают улыбаться. Ах да, ведь в этом сезоне я жених. Левые взгляды не в счет, главное -- я сейчас "жених из врэвакуантов. В наше время, милочка, это не так уж часто встретишь". -- Вы, должно быть, сейчас припустите на своем "Турбо"? -- спросила Лидочка Александровна. -- Йеп, мэм. -- Американский ответ Лучникова прозвучал весьма подозрительно для ушей русских дам. -- Наш папочка предпочитает "руссо-балт", а, значит, плавное, размеренное движение, не лишенное, однако, стремительности. -- Лидочка Нессельроде пыталась удержаться в "стиле Ионеско". -- Это сразу видно, -- сказал Лучников. -- Почему? -- спросила Варвара Александровна. -- Потому что он ваш политический оппонент? "Он, оказывается, мой политический оппонент! " -- Нет, сударыня, я сразу понял, что ваш папочка предпочитает "руссо-балт", когда я увидел его за рулем "руссо-балта". Господин Нессельроде повернул голову и что-то сказал. -- Михал Михалыч интересуется -- как здоровье Арсения Николаевича? -- Именно в таком виде Варвара Александровна вынесла на поверхность высказывание супруге. Глянув на летящие впереди на одной скорости автомобили и вообразив, что сейчас начнется подъем и стадо будет прорежаться, Лучников слегка сдвинул руль, приблизился к "руссо-балту" едва ли не вплотную и зашептал горячим шепотом чуть ли не в ухо госпоже Нессельроде: -- Я как раз еду к отцу и, значит, узнаю о его здоровье. Немедленно телеграфирую вам или позвоню. Давайте вообще сблизимся по мере возможностей. Я немолод, но холост. Левые взгляды не в счет. Лады? Лучников поджал педаль газа, и его ярко-красный с торчащим хвостом спортивный зверь, рявкая турбиной, ринулся вперед, запетлял, меняя ряды, пока не выбрался из стада и не стал на огромной скорости уходить вверх по сверкающему на солнце горбу Восточного Фриуэя. ВФ, вылетая из Симфи, набирает едва ли не авиационную высоту. Легчайший серебристый виадук с кружевами многочисленных съездов и развязок, чудо строительной техники. "Приезжайте в Крым, и вы увидите пасторали XVIII века на фоне архитектуры XXI века! " -- обещали туристские проспекты и не врали. "Откуда все-таки взялось наше богатство? "--в тысячный раз спрашивал себя Лучников, гляди с Фриуэя вниз на благодатную зеленую землю, где мелькали прямоугольные, треугольные, овальные, почковидные пятна плавательных "пулов" и где по вьющимся местным дорогам медленно в больших "кадиллаках" ездили друг к другу в гости зажиточные яки. Аморально богатая страна. Он вспомнил южную дорогу, или, кик они говорят, "трассу", в Союзе. Недавно они ехали по ней на "Волге" со старым московским другом Лучникова, разжалованным кинорежиссером Виталием Гангутом. "Как назывался тот городок, где мы зашли в магазин? Фанеж? Нет -- Фатеж. Разбитый асфальт главной площади и неизменная фигура на постаменте, Был ли там Вечный Огонь? Нет, кажется, только областным центрам полагается по статусу Вечный Огонь. Да, в Фитеже не было Вечного Огня. Хотя бы Вечного Огня там не было". -- Сейчас увидишь наше изобилие, -- сказал Виталий. В магазине у прилавка стояло несколько женщин. Они обернулись и молча смотрели на вошедших. Может быть, приняли за иностранцев -- странные сумки через плечо, странные куртки... Пока они ходили и осматривали прилавки, женщины все время молча глядели на них, но тут же отворачивались, если они замечали это. В общем, здесь не было ничего. Впрочем, не нужно преувеличивать, вернее, преуменьшать достижений: кое-что здесь все-таки было -- один сорт конфет, влажные вафли, сорт печенья, рыбные консервы "Завтрак туриста"... В отделе под названием "Гастрономия" имелось нечто страшное -- брикет мороженой глубоководной рыбы. Спрессованная индустриальным методом в здоровенную плиту, рыба уже не похожа была на рыбу, лишь кое-где на грязно-кровавой поверхности брикета виднелись оскаленные пасти, явившиеся в Фатеж из вечной мглы. -- Я вижу, у вас тут не все есть, -- с подлой улыбочкой сказал женщинам Гангут. -- А что вам надо? -- хмуро поинтересовались женщины. -- Сыру, -- пробормотал Луч. -- Хотели сырку купить. Чудесная склонность советского населения к уменьшительным обозначениям продуктов была ему давно известна. Женщины мило заулыбались. Вот эта способность русских баб мгновенно переходить от хмурости, мрачной настороженности к душевной теплоте -- вот это клад! Непонятный чужой человек вызывает подозрительность, человек же, желающий сырку, сразу становится понятен, мил и сразу получает добрую улыбку. -- Сыр? Это у нас в военном городке бывает почти регулярно, -- охотно стали объяснять женщины. -- Двенадцать километров отсюда военный городок, сразу увидите. -- Понятно, понятно, -- закивал Луч. -- Мы на машине, это не сложно... -- А масло? -- продолжал провоцировать Гангут. -- А насчет колбаски? Однако лед был расколот, ехидство московского интеллектуала пропало втуне. -- А это вам надо, друзья, в Орел ехать, -- поясняли женщины, -- У нас тут, врать не будем, колбасы не бывает. Масло иной раз подвозят, а за колбасу этого не скажешь. Надо в Орел ехать, и то с утра только. В этот час уже все продано. Вы сами-то, друзья, куда едете? -- В Москву. -- Ну, там всего навалом! -- радостно зашумели женщины. Они повернули к машине. -- Ну, как по-твоему, что моральней: супермаркет "Елисеев и Хьюз" или гастрономия в городе Фатеж? -- спросил Гангут. -- Не знаю, что моральнее, но "Елисеев и Хьюз" -- аморальнее, -- мрачно ответил Луч. -- Значит, вечное издевательство над людьми и вечная тупая покорность менее аморальны? Тогда позволь тебе преподнести советский сувенир из глубины России, отвези его на Остров и угости друзей. Гангут протянул Лучникову плоскую банку консервов. По боку банки вилась призванная возбуждать аппетит надпись: "КАЛЬМАР НАТУРАЛЬНЫЙ ОБЕЗГЛАВЛЕННЫЙ". Воспоминания об этой банке, о городке Фатеж и еще какая-то гадость угнетали Лучникова, "Питер" гудел на высотной стальной дороге, солнце заливало благословенный край, в стекле спидометра отражались рыжие усы Лучникова, которые всегда ему были по душе, но весь сегодняшний день основательно угнетал Андрея Лучникова, и он ехал сейчас к отцу в дурном настроении. Кальмар натуральный обезглавленный? Такого рода воспоминания о континенте присутствовали всегда. Невразумительное сообщение из Западной Африки? Перекрестился на светофор? Встреча с этими дурацкими Нессельроде? Возраст, в конце концов, паршивое увеличение цифр. Вес это, конечно, дрянь, но дрянь обычная, нормальная, Между тем Лучникова -- вот наконец-то нащупал! -- угнетала какая-то странная тревога, необычное беспокойство. Что-то мелькнуло особенное в голосе отца, когда он произнес: "Нет, приезжай обязательно завтра", Что же это? Да просто-напросто слово "обязательно", столь не свойственное отцу. Он, кажется, никогда не говорил, даже в детстве Андрея, "ты обязательно должен это сделать". Сослагательное наклонение -- вот язык Арсения Николаевича, "Тебе бы следовало сесть за книги... " "Я предложил бы обществу поехать на море... " В таком роде общался старый "доброволец" с окружающими. Явно вымученный императив в устах отца беспокоил и угнетал сейчас Лучникова. Они виделись не так уж редко: собственно говоря, их разделяли всего один час быстрой езды по Восточному и полчаса кружения по боковым съездам и подъемам. Арсений Николаевич жил в своем большом доме на склоне Сюрю-Кая, и Андрей Арсениевич любил бывать там, выбегать утром на плоскую крышу, ощущать внизу огромное свежайшее пространство, взбадриваться прыжками с трамплина в бассейн, потом пить кофе с отцом, курить, говорить о политике, следить за перемещением ярко раскрашенных турецких и греческих тральщиков, что промышляли у здешних берегов под присмотром серой щучки, островной канонерки. Крымчане берегли свои устричные садки, ибо знаменитые крымские устрицы ежедневно самолетами отправлялись в Париж, Рим, Ниццу, Лондон, а оставшиеся, самые знаменитые, подавались на стол в бесчисленных туристских ресторанчиках. Налоги же с устричных хозяйств шли прямиком в военное министерство, так что щука-канонерка берегла эти поля с особым тщанием. Перед началом серпантина на Сюрю-Кая Лучников на минуту остановился у обочины. Он всегда так делал, чтобы растянуть чудесный миг -- появление отцовского дома на склоне. Широчайшая панорама Коктебельской Бухты открывалась отсюда, и в правом верхнем углу панорамы прямо под скальными стенами Пилы-Горы тремя белыми уступами зиждился отцовский дом. Собственно говоря, здесь тоже не было никакой ностальгии. Арсений Николаевич построился здесь каких-нибудь восемь -- десять лет назад, когда бурно разрослись в Восточном Крыму его конные заводы. В те времена параллельно с лошадиным бизнесом невероятно выросла и популярность Лучникова-старшего среди островного общества. Определенные круги даже намекали Арсению Николаевичу, что было бы вполне уместно выставление его кандидатуры на выборах Председателя Временной Думы, т. е. практически крымского президента. Блестящих данных, дескать, Арсению Лучникову не занимать; один из немногих оставшихся участников Ледяного Похода, боевой врэвакуант, профессор-историк, персона, "вносящая огромную лепту в дело сохранения и процветания русской культуры", и в то же время европеец с огромными связями в Западном мире, да к тому же еще и миллионер-коннозаводчик, "способствующий экономическому процветанию Вазы Временной Эвакуации", т. е. Острова Крыма. Уже и еженедельники начали давать репортажи об Арсении Лучникове, о его удивительном доме на диком склоне, о натуральной ферме за Святой Горой, о новой породе скаковых лошадей, выведенной на его заводах. Стал уже создаваться "имидж", "Лучников-лук" -- длинный худой старик со смеющимися глазами, одетый, как юноша: джинсы и кожаная куртка. Трудно сказать, намеренно или случайно отрезал себе Арсений Николаевич пути к президентству. Однажды в телеинтервью в ответ на вопрос: "А вас не смущает, что ваш удивительный дом стоит в сейсмически опасной зоне? " -- он ответил: -- Выло бы смешно жить на Острове Крым и бояться землетрясений. Эта фраза вызвала бурный всплеск фаталистического веселья и странной бодрости: как смешно, и самом деле, бояться землетрясений под радарами, ракетами и спутниками красных в восьмидесяти километрах от супердержавы, любимой и трижды проклятой исторической родины -- СССР. Однако вряд ли автор такого афоризма, способного восхитить снобов Симфи и космополитический сброд Ялты, может претендовать на президентское кресло. Пока еще ключи к политике Острова лежат в ладонях патриотов, истинных врэвакуантов, потомственных военных, сохраняющих уверенность в своих силах, стерегущих Крым до светлого дня Весеннего Похода, до Возрождения Отчизны. Что касается современных левиафанов, милостивые государи, то... не нужно, конечно, обольщаться, но нельзя и забывать о нашем герое лейтенанте Бейли-Лэнде, и почему не вспоминать иногда о примере Израиля, о Давиде и Голиафе, о собственном славном опыте, когда небольшие наши, но ультрасовременные "форсиз" в течение недели перемолотили огромную турецкую армию и заставили современных янычар заключить пакт дружбы. Так что, несмотря на постоянную и страшную опасность и даже именно в связи с этой опасностью, нам не нужен в президентах потенциальный пораженец. К тому же, господа, не грех вспомнить и о сыне, об Андрее Лучникове, этом вполне едва ли не коммунисте, который не вылезает из Москвы. Помилуйте, господа, но это уже не дело. Рассуждая таким образом, мы уподобляемся цэкистам-гэбистам, ущемляем священные принципы нашей демократии, да и какой Андрюша коммунист, я его знаю с детских лет. Хорошо, было бы уместно прекратить эту дискуссию, тема, кажется, исчерпана... Примерно так представлял себе Лучников обсуждение "в кругах" кандидатуры своего отца. Он вспомнил об этом деле и сейчас, кружа по серпантину Сюрю-Кая и приближаясь к "Каховке". Как всегда мысль о "кругах" наполнила его темным гневом. Паяцы и мастодонты, торгаши и дебилы всерьез рассуждают, видите ли, о Возрождении! Богатые и безнравственные смеют считать себя хранителями русской культуры. С детства они талдычат нам о зверствах большевиков, но разве и вы не были зверьми? Красные расстреливали тысячами, вы вешали сотнями. Нет, не белое знамя вы несли с Юга и Востока к Кремлю, но черное с кровью. Жажда мщения двигала вашими батальонами. Либералы вроде моего юнкера-отца или самого генерала Деникина не решались произнести при вас слово "республика", не решались заикнуться о разделе земли. Как красные презирали разогнанную "учредилку", так и вы ненавидели Учредительное выборное собрание российского народа. Даже и после поражения вы охотились за Милюковым, убили Набокова-старшего, а какой была бы охота после вашей победы? Вот и сейчас шесть десятилетий вы на своей Базе Временной Эвакуации наслаждаетесь комфортом, свободой и спокойствием, в то время когда наш народ кровью истекал под сталинскими ублюдками, отражал с неслыханными жертвами нашествие наглых иностранных орд, прозябает в бесправии, темноте духовной, скудости и лжи и снова жертвует лучшими своими детьми, в то время когда такие сложнейшие и драматические процессы происходят в России, вы все еще талдычите вставными челюстями о Весеннем Походе... Звук сирены сверху отвлек Лучникова от этих мыслей. Он притормозил и увидел прямо над собой за зарослями кизиловых кустов длинную фигуру отца в выцветшей голубой рубашке. Отец махал ему рукой и что-то кричал. За спиной у него светилась странная при ярком солнце фара маленького желтого бульдозера. Очевидно, именно из бульдозера он и просигналил сиреной. -- Андрей, не разгоняйся! -- кричал отец. Лучников медленно проехал вираж. Молодой походкой, размахивая руками со свойственной ему внешней беззаботностью, отец шел навстречу. -- Вчера здесь случился камнепад, -- объяснил он. -- Я сейчас тут расчищаю бульдозером. Олл райт, закончу после обеда. Арсений сел в машину к Андрею, и они медленно перевалили через опасный участок. -- Ну, а теперь можно, как обычно, -- улыбнулся отец, -- не потерял еще класс? Лучников до тридцати лет занимался автогонками почти профессионально, но никогда на шоссе или в городе этого не показывал, лишь на горных дорогах охватывал его иногда мальчишеский раж. Он подумал, что, может быть, отцу будет приятно увидеть в этом рыжем с сединой морщинистом дядьке прежнего своего любимого мальчишку, и стал подхлестывать свой "питер" толчками по педали. Турбина рявкала. Они выскакивали на виражи, казалось, для того, чтобы лететь дальше в небо и в пропасть, но резко перекладывался руль, выдергивалась кулиса, и со скрежетом на двух колесах -- два других в воздухе -- "питер" вписывался в поворот. -- Браво! -- сказал отец, когда они влетели во двор "Каховки" и остановились мгновенно и точно в квадрате пар-книга. Резиденция Лучникова-старшего называлась "Каховкой" неспроста. Как раз лет десять назад Андрей привез из очередной поездки в Москву несколько грампластинок. Отец снисходительно слушал советские песни, как вдруг вскочил, пораженный одной из них. Каховка, Каховка -- родная винтовка... Горячая пуля, лети! ....................................................... Гремела атака, и пули звенели, И ровно строчил пулемет... И девушка наша проходит в шинели, Горящей Каховкой идет... Ты помнишь, товарищ, как вместе сражались. Как нас обнимала гроза? Тогда нам обоим сквозь дым улыбались Ее голубые глаза... ............................................................... Отец прослушал песню несколько раз, потом некоторое время сидел молча и только тогда уже высказался: -- Стихи, сказать по чести, не вполне грамотные, но, как ни странно, эта комсомольская романтика напоминает мне собственную юность и наш юнкерский батальон. Ведь я дрался в этой самой Каховке... И девушка наша Верочка, княжна Волконская, шла в шинели... по горящей Каховке... Прелюбопытным образом советская "Каховка" стала любимой песней старого врэвакуанта. Лучников-младший, конечно же, с удовольствием подарил отцу пластинку: еще один шаг к Идее Общей Судьбы, которую он проповедовал. Арсений Николаевич сделал магнитную запись и послал в Париж, тамошним батальонцам: "Ты помнишь, товарищ, как вместе сражались... " Из Парижа тоже пришли восторженные отзывы. Тогда и назвал старый Лучников свой новый дом на Сюрю-Кая "Каховкой". -- Еще не потерял класс, Андрюша. Отец и сын постояли минуту на солнцепеке, с удовольствием глядя друг на друга. Разновысокие стены строений окружали двор: галереи, винтовые лестницы, окна на разных уровнях, деревья в кадках и скульптуры. -- Я вижу, у тебя новинка, -- сказал Андрей. -- Эрнст Неизвестный... -- Я купил эту вещь по каталогу, через моего агента в Нью-Йорке, -- сказал Арсений и добавил осторожно: -- Неизвестный, кажется, сейчас в Нью-Йорке живет? -- Увы, -- проговорил Андрей, приблизился к "Прометею" и положил на него руку. Сколько раз он видел эту скульптуру и трогал ее в мастерской Эрика, сначала на Трубной, потом на улице Гиляровского. Они прошли в дом и через темный коридор с африканскими масками по стенам вышли на юго-восточную, уступчатую, многоэтажную часть строения, висящую над долиной. Появился древний Хуа, толкая перед собой тележку с напитками и фруктами. -- Ю узлкам Андрюса синочек эз юзуаль канисна, -- прошипел он сквозь остатки зубов, похожие на камни в устье Янцзы. -- Ты видишь, не прошло и сорока лет, а Хуа уже научился по-русски, -- сказал отец. Китаец мелко-мелко затрясся в счастливом смехе, Андрей поцеловал его в коричневую щеку и взял здоровенный бокал "Водкятини". -- Сделай нам кофе, Хуа. Арсений Николаевич подошел к перилам веранды и позвал сына -- глянь, мол, вниз, там нечто интересное, Андрей Арсениевич глянул и чуть не выронил "Водкатини": там внизу на краю бассейна стоял его собственный сын Антон Андреевич. Длинная и тонкая дедовская фигура Антошки, белокурые патлы перехвачены по лбу тонким кожаным ремешком, ярчайшие американские купальные трусы почти до колен. В расхлябанной, наглой позе на лесенке бассейна стояло отродье Андрея Арсениевича, его единственный сын, о котором он нот уже больше года ничего не слышал. В воде между тем плавали две гибкие девушки, обе совершенно голые. -- Явились вчера вечером пешком, с тощими мешками, грязные, -- быстро, как бы извиняясь. заговорил Лучников-старший. -- Кажется, уже отмылись, -- суховато заметил Лучников. -- И отьелись, -- засмеялся дед, -- Голодные были, как акулы. Они приплыли из Турции с рыбаками... Позови его, Андрей. Попробуйте все-таки... -- Анто-о-ошка! - закричал Лучников так, как он кричал когда-то, совсем еще недавно, будто бы вчера, когда в ответ на этот крик его сын тут же мчался к нему большими скачками, словно милейший дурашливый пес. Так неожиданно произошло и сейчас. Антон прыгнул в воду, бешеным кролем пересек бассейн, выскочил на другой стороне и помчался вверх по лестнице, крича: -- Хай, дад! Как будто ничего и не было между ними: всех этих мерзких сцен, развода Андрея Арсениевича с матерью Антона, взаимных обвинений и даже некоторых пощечин; как будто не пропадал мальчишка целый год черт знает в каких притонах мира. Они обнялись и, как в прежние времена, повозились, поборолись и слегка побоксировали. Краем глаза Лучников видел, что дед сияет. Другим краем глаза он замечал, как вылезают из бассейна обе дивы, как они натягивают на чресла ничтожные яркие плавочки и как медленно направляются вверх, закуривая и болтая друг с другом. Мысль о лифчиках, видимо, не приходила им в голову то ли за неимением таковых, то ли за неимением и самой подобной мысли. Познакомьтесь с моим отцом, друзья, -- сказал Антон девушкам по-английски. -- Андрей Лучников. Дад, познакомься, это Памела, а это Кристина. Они были очень хорошенькие и молоденькие, если и старше девятнадцатилетнего Антона, то ненамного. Памела, блондинка с пышной гривой выгоревших волос, с идеальными, будто бы скульптурными крепкими грудками. "Калифорнийское отродье, вроде Фары Фосет", -- подумал Лучников. Кристина была шатенка, а груди ее (что поделаешь, если именно груди девиц привлекали внимание Лучникова: он не так уж часто бывал в обществе передовой молодежи), груди ее были не столь идеальны, как у подружки, однако очень вызывающие, с торчащими розоватыми сосками. Девицы вполне вежливо сказали "nice to meet you" -- у Кристины был какой-то славянский акцент-- и крепко, по-мужски пожали руку Лучникова. Они подчеркнуто не обращали внимания на свои покачивающиеся груди и как бы предлагали и окружающим не обращать внимания -- дескать, что может быть естественнее, чем часть человеческого тела? -- и от этой нарочитости, а может быть, и просто от голода у Лучникова зашевелился в штанах старый друг, и он даже разозлился: вновь возникала проклятая, казалось бы, изжитая уже в сумасшедшей череде дней зависимость. -- Вы, должно быть, из "уимен-либ", бэби? -- спросил он девушек. Яростное возмущение. Девчонки даже присвистнули. -- Мы вам не бэби, -- хрипловато сказала Кристина. Male chovinist pig, -- прорычала Памела и быстро, взволнованно стала говорить подружке: -- Из их поколения этой гадости уже не выбьешь. Обрати внимание, Кристи, как он произнес это гнусное словечко "бэби". Как будто в фильмах пятидесятых годов, как будто солдат проституточкам! Лучников облегченно расхохотался; значит, просто обыкновенные дуры! Дружок в штанах тоже сразу успокоился. -- Ребята, вы не обижайтесь на моего дадди, -- сказал Антон. -- Он и впрямь немного олд-таймер. Просто вы его своими титьками взволновали. -- Простите, джентльмены, -- сказал Лучников девушкам, -- Я действительно невпопад ляпнул. Грехи прошлого. Почувствовал себя слегка в бордельной обстановке. Ведь я именно солдафон пятидесятых. -- Будем обедать, господа? -- спросил Арсений Николаевич. -- Здесь или в столовой? -- В столовой, -- сказал Антон. -- Тогда девки, может быть, оденутся. А то бедный мой папа не сможет съесть ни кусочка. -- Или сьем что-нибудь не то, -- пробурчал Лучников. Отец и сын сели рядом в шезлонги. -- Где же ты побывал за этот год? -- спросил Лучников. -- Спроси, где не был, -- по-мальчишески ответил Антон. Он сделал знак Хуа, и тот принес ему драные, разлохмаченные джинсы. Антон вытащил из кармана железную коробочку из-под голландских сигар "Виллем II" и извлек оттуда самокруточку. Понятно -- курим "грасс". Именно в присутствии отца закурить "грасс" -- вот она, свобода! Неужели он думал когда-нибудь, что я его буду угнетать, давить, ханжески ограничивать? Неужели он, как и эти две дурочки, считает меня человеком пятидесятых? Во всем мире меня считают человеком, определяющим погоду и настроение именно сегодняшнего дня, и только мой собственный сын нашел между нами generation gap. Не слишком ли примитивно? Во всех семьях говорят о "разрыве поколений", значит, и мы должны иметь эту штуку? Может быть, он не слишком умен? Провалы по части вкуса? В кого у него этот крупный нахальный нос? Невысокий, зарастающий по бокам лоб -- в мамашу. Но нос-то в кого? Да нет, не открестишься -- подбородок мой и зеркальные родинки: у меня над левой ключицей, у него -- над правой, у меня справа от пупка, у него -- слева, а фигура -- в Арсения. -- Сейчас спрошу, где ты не был, -- улыбнулся Лучников. -- В Штатах не был? -- От берега до берега, -- ответил Антон. -- В Индии не был? -- Сорок дней жил в ашраме. Пробирались даже в Тибет через китайские посты. -- Скажи, Антоша, а на что ты жил весь этот год? -- В каком смысле? -- Ну, на что ты ел, пил? Деньги на пропитание, короче говоря? Антон расхохотался, слегка театрально. -- Ну, папа, ты даешь! Поверь мне, это сейчас не проблема для... ну, для таких, как я, для наших! Обычно мы живем в коммунах, иногда работаем, иногда попрошайничаем. Кроме того, знаешь ли, ты, конечно, не поверишь, но я стал совсем неплохим саксофонистом... -- Где же ты играл? -- В Париже... в метро... знаешь там корреспонданс на Шатле... -- Дай затянуться, -- попросил Лучников. Антон вспомнил, что он курит, и тут же показал специфическую расслабленность, особую такую шикарную полуотрешенность. -- Это... между прочим... из Марокко... -- пробормотал он как бы заплетающимся языком. Все-таки -- мальчишка. -- Я так и понял, -- сказал Лучников, взял слюнявый окурок и втянул сладковатый дымок. Сладкая дрянь. -- Ба, вот странность, только сейчас заметил, что я спрашиваю тебя по-русски, а ты мне отвечаешь на яки. -- Он внимательно разглядывал сына. Все-таки красивый парень, очень красивый. -- Это язык моей страны! -- с неожиданной горячностью вскричал Антон. Веселости как не бывало. Глаза горят. -- Я говорю на языке моей страны! -- Вот оно что! -- сказал Лучников. -- Теперь, значит, вот такие у нас идеи? -- Слушай, атац, ты меня опять подначиваешь. Ты со мной, я вижу, так и не научишься говорить серьезно. Яки! -- Нотка враждебности, той старой, годичной давности, появилась в голосе Антона. -- Яки! Яки, атац! Атац. т. е. отец, типичное словечко яки, смесь татарщины и русятины. Уровнем ниже, в дверях столовой появилась фигура деда. -- Мальчики, обедать! -- крикнул он. Антон вылез из шезлонга и пошел по веранде, прыгая на одной ноге и на ходу натягивая джинсы. Обернулся. -- Да, я забыл тебе сказать, что я и в Москве твоей побывал. -- Вот как? -- Лучников встал. -- Ну, и как тебе Москва? -- Блевотина, -- с удовольствием сказал Антон и, почувствовав, что диалог закончился в его пользу, очень повеселел. Дед явно любовался внуком. В дверях столовой Антон дружески ткнул Арсения плечом. Лучников-средний задержался. -- Арсений, это из-за него ты просил меня приехать обязательно сегодня? Он что -- завтра испаряется? -- Нет-нет. Антошка мне ничего не говорил о своих планах. Не думаю, что эта троица так быстро нас покинет. Девочки первый раз на Острове. Антошка предвкушает роль гида. Новая культура яки и жизнь русских мастодонтов. К тому же рядом и Коктебель с его вертепами. Думаю, что американочкам на неделю хватит. Арсений Николаевич вроде бы посмеивался, но Андрей Арсениевич заметил, что глаза отца смотрят серьезно и как бы изучают его лицо. Это тоже было не свойственно старику Лучникову и пугало. -- Тогда почему же ты сказал "обязательно"? Просто так, а? Без особого значения? "Если ответит "просто так", "без особого значения", то это самое худшее", -- подумал Андрей Арсениевич. -- Со значением, -- улыбнулся отец, как бы угадавший ход его мыслей. -- У нас сегодня к обеду Фредди Бутурлин. -- Да я его вижу чуть ли не каждый день в Симфи! -- воскликнул Лучников. -- Нам нужно будет вечером поговорить втроем, -- неожиданно жестким голосом -- президент в кризисных паузах истории -- проговорил Лучников-старший. Тогда они вошли в столовую, одна стена которой была стеклянной и открывала вид на морс, скалу Хамелеон и мыс Крокодил. За столом уже сидели Памела, Кристина, Антон и Фредди Бутурлин. Последний был членом Кабинета Министров, а именно товарищем министра информации. Пятидесятилетний цветущий отпрыск древнего русского рода, для друзей и избирателей Фредди, а для врэвакуантов Федор Борисович, член партии к-д и спортклуба "Русский Сокол", по сути дела плейбой без каких-либо особых идей. Бутурлин когда-то слушал лекции Лучникова-старшего, когда-то шлялся по дамочкам с Лучниковым-средним и потому считал их своими лучшими задушевными друзьями. -- Хай, Эндрю! -- Он открыл свои объятия. -- Привет, Федя! -- ответил Лучников "по правилам московского жаргона". Памела и Кристина -- Боже! -- преобразились, обе в платьях! Платья, правда, были новомодные, марлевые, просвечивающие, да еще и на узеньких бретельках, но все-таки соски молодых особ были прикрыты какими-то цветными аппликациями. Антоша сидел голый по пояс, только лишь космы свои слегка заправил назад, завязал теперь в пони-тэйл. Седьмым участником трапезы был мажордом Хуа. Он отдавал распоряжения на кухню и официанту Гаври, но то и дело присаживался к столу, как бы гордо демонстрируя, что он тоже член семьи, поворачивал по ходу беседы печеное личико, счастливо лучился, внимал. Вдруг беседа и его коснулась. -- Хуа-- старый тайваньский шпион, -- сказал про него Антон девушкам. -- Это естественно, Крым и Тайвань, два отдаленных брата. В семьях врэвакуантов считается шикарным иметь в доме китайскую агентуру. Хуа шпионит за нами уже сорок лет, он стал нам родным. -- Что такое "врэвакуанты"? -- Памела чудесно сморщила носик. -- Когда в 1920 году большевики вышибли моего дедулю и его славное воинство с континента, белые офицеры на Острове Крым стали называть себя "временные эвакуанты". Временный is temporary in English. Потом появилось сокращение "вр. эвакуанты", а уже в пятидесятых годах, когда основательно поблекла идея Возрождения Святой Руси, сложилось слово "врэвакуант", нечто вроде нации. Отец и дед Лучниковы переглянулись: Антону и в самом деле нравилась роль гида. Фредди Бутурлин пьяновато рассмеялся: то ли он действительно набрался еще до обеда, то ли ему казалось, что таким пьяноватым ему следует быть, в его "сокольской" плейбойской куртке, да еще и в присутствии хорошеньких девиц. -- Ноу, Тони, ноу плиз донт, -- пригрозил он пальцем Антону, -- не вводи в заблуждение путешественниц. Врэвакуанты, май янг лэдис, это не нация. По национальности мы русские. Именно мы и есть настоящие русские, а не... -- Тут бравый "сокол" слегка икнул, видимо, вспомнив, что он еще и член Кабинета, и закончил фразу дипломатично: -- ... а не кто-нибудь другой. -- Вы хотите сказать, что вы -- элита, призванная править народом Крыма?! -- выпалил Антон, перегнувшись через край стола. "Что это он глаза-то стал так таращить, -- подумал Лучников. -- Уж не следствие ли наркотиков? " -- Не вы, а мы, -- лукаво погрозил Бутурлин Антону вилкой, на которой покачивался великолепный щримп, -- Уж не отделяешься ли ты от нас, Тони? -- Антон у нас теперь представитель культуры яки, -- усмехнулся Лучников. -- Яки! -- вскричал Антон. -- Будущее нашей страны -- это яки, а не вымороченные врэвакуанты, или обожравшиеся муллы, или высохшие англичане! -- Он отодвинул локтем свою тарелку и зачастил, обращаясь к девушкам: -- Яки -- это хорошо, это среднее между "якщи" и "о'кей", это формирующаяся сейчас нация Острова Крыма, составленная из потомков татар, итальянцев, болгар, греков, турок, русских войск и британского флота. Яки -- это нация молодежи. Это наша история и наше будущее, и мы плевать хотели на марксизм и монархизм, на Возрождение и на Идею Общей Судьбы! За столом после этой пылкой тирады воцарилось натянутое молчание. Девицы сидели с каменными лицами, у Кристины вздулась правая щека -- во рту, видимо, лежало что-то непрожеванное, вкусное. -- Вы уж извините нас, уважаемые леди, -- проговорил Арсений Николаевич. -- Быть может, вам не все ясно. Это вечный спор славян в островных условиях. -- А нам на ваши проблемы наплевать, -- высказалась Кристина сквозь непрожеванное и быстро начала жевать. -- Браво! -- сказал дед. -- Предлагаю всему обществу уйти от битвы идей к реальности. Реальность перед вами. В центре стола омар, слева от него различные соусы. Салат с креветками вы уже отведали. Смею обратить внимание на вот эти просвечивающие листочки балаклавской ветчины, она не уступит итальянской "прошютто". Вон там, в хрустале, черная горка с дольками лимона -- улыбка исторической родины, супервалютная икра. Шампанское "Новый Свет" в ре