улково. -- Повесть Пильняка, неужели не слышали? -- О чем эта повесть, малыш? -- спросил отец. -- Ну, вы даете, народы! -- захохотала Нина. -- Помните, прошлой осенью? Смерть командарма Фрунзе в Солдатенковской больнице? Ну вот, я еще не читала, но повесть именно об этом, Пильняк намекает на подозрительные обстоятельства... Она осеклась, заметив вдруг, что все лица за столом окаменели. -- Что такое с вами, народы? За столом воцарилось неуклюжее молчание. Нина переводила взгляд с одного на другого. Отец сидел неподвижно, глаза его были закрыты. Мать тревожно смотрела на него, дрожащим голосом бормотала что-то растерянное, можно было уловить: "...какие, право, неуместные... странные... такой вздор... глупые сплетни..." Пулково застыл с не донесенной до рта рюмочкой водки. Тихо поскуливал Пифагор. Агаша с поджатыми губами терла полотенцем совершенно чистое блюдо. Кирилл углубился в тарелку с винегретом. У Никиты на лице было написано почти открытое страдание. В глазах беременной красавицы быстро накапливалась влага. Напряжение было прервано звонком в дверь. Агаша посеменила открывать и вернулась с дюжим и румяным военным. Тот стукнул каблуками, прямо по старорежимному, отдал честь, заорал: -- Младший командир Слабопетуховский! По вашему приказанию, товарищ профессор, машина из Первого военного госпиталя! Борис Никитич посмотрел на часы, слабо вздохнул: -- Ой, уже половина восьмого, -- встал, поцеловал Мэри Вахтанговну. -- Я вернусь сразу после операции. Младший командир Слабопетуховский направился к выходу, на ходу подкрутив карикатурный ус, что-то шепнул тут же зардевшейся старой девушке Агаше. Профессор вышел за ним. Мэри Вахтанговна, гордо подняв подрагивающий подбородок, демонстративно не смотрела в сторону дочери. -- Какая жестокость, -- проговорила она. -- Какая самовлюбленность! Так ничего не замечать! Отец жертвует всем ради своих больных, ради своего подвижничества! Не знает ни дня, ни ночи... -- Да что в конце концов происходит?! -- воскликнула Нина. -- Что за МХАТ тут разыгрывается? Никита положил сестре на плечо свою весомую руку с шевроном: -- Спокойно, Нинка. -- Он повернулся к матери и мягко спросил: -- Мама, может быть мы должны объяснить Нинке?... Мэри Вахтанговна резко встала из-за стола. -- Не вижу никакой необходимости! Нет ничего, что нуждается в объяснении! -- Драматически сжав руки на груди, она быстро вышла из столовой. Никита, шепнув сестре: "Поговорим завтра", вышел вслед за матерью. Весело начавшийся ужин, дымился в развалинах. Кирилл как бы с некоторой брезгливостью кончиками пальцев оттолкнул от себя номер "Нового мира" и исподлобья уставился на Нину. -- Если этот клеветнический номер был запрещен, где ты его достала, позволь спросить? Нина схватила журнал, выпалила прямо в лицо брату: -- Не твое дело, сталинский подголосок! Кирилл совсем уже в партийном стиле шарахнул кулаком по столу: -- Ты считаешь себя идейной троцкисткой?! Дура! Пиши лучше свои стишки и не лезь в оппозицию! Отшвырнув стулья, оба молодых отпрыска Градовых вылетели из столовой в разные стороны. Агаша, вскрикнув уже даже и не в стиле МХАТА, а прямо в своей природной, то есть Малого театра, манере, скрылась на кухне. В полной растерянности разъехался четырьмя лапами по паркету Пифагор. За недавно еще густо населенным столом остались только Пулково и Вероника. Она приложила платок к глазам, стараясь не расплакаться, но потом высморкалась в этот платок и неожиданно рассмеялась. -- Наш Кирка совсем уже очумел по партийной линии, -- сказала она. Пулково налил себе рюмочку и подцепил треугольник соленого груздя. -- Мда-с, и всюду страсти роковые, -- произнес он как раз то, что и должен был произнести холостяк джентльмен, глядя на ссору в большом семействе. Вероника улыбнулась ему, показывая, что помнит, как год назад в этом доме они едва ли не флиртовали. -- Вот видите, Леонид Валентинович, еще год назад здесь, помните Мэричкин день рождения, я крутилась, кокетничала, а сейчас... -- Она показала ладонями, будто крылышками, на живот. -- Вот видите, как изуродовалась. -- Ваша красота, Вероника Александровна, немедленно восстановится после родов, -- сказал он. -- Вы думаете? -- совсем по-детски спросила она и тут же накуксилась. -- Ох, какая дура! Пулково глянул на часы, встал прощаться, взял руку Вероники в обе ладони. -- Между прочим, я сейчас часто играю на бильярде с очень интересным военным, комполка Вадимом Георгиевичем Вуйновичем. Он нередко вспоминает вас с Никитой... вас особенно... -- Не говорите ему, что мы приехали! -- воскликнула она. В следующий момент оба вздрогнули: из кабинета начали разноситься бурные драматические пассажи рояля. Пифагор бросился к дверям, ударил в них передними лапами. Выскочила Агаша, схватила его за ошейник: -- Тише, Пифочка, тише! Теперь наша мамочка сами лечатся! Мэри Вахтанговна музицировала весь остаток вечера. Нине в ее комнате наверху иногда казалось, что рояль обращается прямо к ней, то требует, то просит сойти вниз и объясниться. Она злилась на эти воображаемые призывы: сами что-то скрывают от нее, а потом устраивают сцены. Обвиняют в равнодушии, а самим наплевать на жизнь дочери! Разве хоть раз мать или отец, не говоря уже о братьях, спросили, что происходит в "Синей блузе", в "Лито", в отношениях с друзьями, с Семеном... Все разговаривают с ней только каким-то раз навсегда усвоенным дурашливым тоном, как будто она не взрослеет, не мучается проблемами революции. Да и что для них революция? Они просто счастливы, что она отходит на задний план в жизни страны, что прежняя их комфортная обыденщина так быстро восстанавливается. Чем, по сути дела, мои родители отличаются от нэпманов, от какого-нибудь Нарим-хана из "Московского Восточного общества взаимного кредита", о котором недавно писал Михаил Кольцов? Тот ликует в своем банке под защитой швейцаров в зеленой униформе, здесь -- дворянские фортепианные страдания, вечерние туалеты для выездов в оперу... "Нормальная жизнь" возвращается, какое счастье! Не раздеваясь, она валялась на своей кровати, пытаясь читать "Непогашенную луну", но не читалось никак, строки ускользали, набегали одна за другой досадные мысли: "Как-то не так я живу, что-то не то я делаю, почему я позволяю Семену так себя вести со мной, почему я стесняюсь своей романтики, своих стихов, почему я не откровенна сама с собой и не могу сказать себе, что на ячейке мне скучно, почему..." Она заснула с открытой книжкой "Нового мира" на животе и очнулась только от шума подъезжающего автомобиля. Хлопнула калитка. Нина выглянула в окно и увидела своего любимого отца. Веселый, в распахнутом пальто, он шел в свете луны по тропинке к дому. Значит, операция прошла удачно. Стукнула дверь, застучали каблучки. Любимая мать побежала навстречу мужу. Слышны их веселые голоса. Нина погасила лампу, но продолжала сидеть, прижавшись лбом к стеклу. Луна парила в чистом небе над соснами. По тропинке к дому теперь шествовал, поводя гвардейскими плечами, младший командир Слабопетуховский. Послышался его паровозный голос: "А я гляжу, печка-то у вас на кухне малость дымит, Агафья Васильевна". -- "Ой, не говорите, товарищ Слабопетуховский! -- отвечал пронзительный от счастья голос Агаши. -- Не печь, а чистый бегемот! Сажень дров на неделю!" Нина вытащила тоненькую книжечку Пастернака, открыла наугад и прочла: Представьте дом, где пятен лишена И только шагом схожая с гепардом, В одной из крайних комнат тишина Облапив шар, ложится под бильярдом. Тишина в конце концов действительно улеглась. Сквозь дремоту Нине почудилось, что по соседству, в спальне родителей, кто-то занимается любовью. "Но этого же не может быть", -- улыбнулась она и заснула. Глава 4. Генеральная линия. Северное бабье лето наутро обернулось сильным холодным дождем, лишенным какого-либо поэтического контекста. Кирилл Градов в кургузом пальтишке и рабочей кепочке, спасая книги за пазухой, быстро шел по улице поселка к трамвайному кольцу. На полпути его догнала легковая машина. Рядом с водителем сидел старший брат Никита, в полной форме комдива. Машина притормозила, Никита открыл дверь и пригласил Кирилла: -- Слушай, я еду в наркомат. Садись, подвезу! Не замедляя шаг, Кирилл махнул рукой: -- Нет, спасибо! Я на трамвае! Никита сделал шоферу знак, и автомобиль медленно поехал вровень с идущим. Красный командир с улыбкой смотрел на нахохленного партработника. -- Перестань дурить, Кирка! Ты же промокнешь! -- Ничего, ничего, -- пробормотал Кирилл и вдруг осерчал: -- Езжайте, езжайте, ваше превосходительство! Мы к генеральским авто не приучены! Никита тогда тоже немного разозлился: -- Ух ты, какие гордые у нас нынче марксисты! Да ведь ты и сам сейчас в ранге градоначальника, шутка ли, второй секретарь Краснопресненского райкома! Не ответив, Кирилл резко свернул за угол. Шофер посмотрел на комдива: прямо или направо? Никита показал -- езжай за ним! Автомобиль повернул за Кириллом, невзначай пересек большую лужу, обдав идущего мутной водой. Никита не поленился наполовину вылезти и встать правой ногой на подножку. -- Послушай, Кирка, я давно тебе хотел сказать. Зачем ты культивируешь этот псевдопролетарский стиль? Ну, где ты откопал этот пальтуган? Дома висят без дела по крайней мере три хороших драповых пальто, а ты ходишь в рогоже! Штаны у тебя на заду так вытерлись, что можно как в зеркало смотреться! Кому и что ты хочешь доказать? -- Ровным счетом ничего и решительно никому! -- рявкнул в ответ младший брат. -- Оставьте вы все меня в покое! Я получаю партмаксимум сто двадцать три рубля в месяц и должен одеваться и питаться в соответствии с этим. В партии еще сохранился здравый смысл! Мы не пойдем за теми, кто внедряет в РККА дух старорежимного офицерья. Задетый за живое, Никита вызывающе захохотал. Он даже забыл о присутствии шофера с треугольничками в петлицах. -- Ха-ха, ты думаешь, твои любимые вожди такие аскеты, как ты? Кирилл толкнул в его сторону гневным указательным: -- Повторяешь мелкобуржуазные сплетни, комдив! В этот момент в конце улицы появился трамвай. Не глядя больше на брата, Кирилл опрометью пустился к кольцу. Никита сердито захлопнул дверцу машины. Проезжая мимо остановки, он смотрел, как граждане бросаются в вагон, стремясь захватить сидячие места. Признаться, он уже забыл, как это делается. В сухую погоду, не смотря на давку, все шелестят газетами, умудряются их разворачивать над головами или между ног. Нынче промокшие газеты не шелестели и не спешили разворачиваться, однако граждане все равно хорошо читали. Прогрессивные иностранцы постоянно отмечают, что в СССР самая читающая публика. Кирилл недавно дискутировал вопрос о печати с помощником отца Саввой Китайгородским. Собственно говоря, он даже не дискутировал -- что можно дискутировать с типичным буржуазным либералом? -- а проверял на Савве правильность партийных установок. Естественно, мусье Китайгородский не доволен. Чего стоят все послабления нэпа, если печать осталась в руках у правящей партии, если ни одна дореволюционная газета не восстановлена? Вот чего они хотят: не только нэповских лавок, но разнузданной прессы. Значит, в этом направлении мы держим правильный курс. Никаких поблажек. Пресса -- здесь Троцкий прав -- острейшее оружие партии! Кирилл стоял в углу трясущегося вагона, зажатый с трех сторон мокрыми, хмурыми пассажирами такого же, как у него, пролетарского обличия. Газетные заголовки маячили у него перед глазами. Пресса партии богата событиями. И очень хорошо, что они даются в партийной интерпретации: человека не бросают в одиночку на съедение факту, наоборот, учат потреблять факты, оценивать их с классовых позиций. Расстрел за растрату; избирательного права лишены кулаки, служители культа, бывшие царские чиновники; увеличивается экспорт леса; за покупку жилплощади -- выселение; "Рычи, Китай!"; футбол: сборная сахарников и совторга бьет "Пролетарскую кузницу"; центральный аэродром им. т. Троцкого, новые аэропланы "Наркомвоенмор", "Л. Б. Красин", "Имени тов. Нетте", полет шара, аэронавт -- слушатель академии воздухофлота тов. Федоров... Много, много фактов, жизнь в красной республике бурлит; вот еще -- отповедь Пилсудскому; а вот вам и реклама -- краски, "Тройной" одеколон, вежеталь... на потребу мещанству... Отвернувшись к окну, Кирилл вытащил свое чтение -- толстую книгу. Он делал вид, что не замечает, как две его постоянные попутчицы, девчушки лет двадцати, совсем не противные на вид секретарши-машинистки, поглядывают на него и хихикают. -- Все-таки он очень хорошенький, не находишь? -- сказала одна. -- Очень уж серьезный, -- сказала другая. -- Что же он читает? -- Она вполне бесцеремонно заглянула Кириллу под локоть. -- Ну и ну, "Учебник хинди"! Кирилл молчал, стискивал зубы, индусские слова мельтешили перед ним без всякого смысла, будто только добавляли вздору в общий вздор вокруг его столь цельной личности: споры с Нинкой и Никитой, мокрая, гнусная одежда, идиотизм газет, волнение и трусость от близости этих двух девиц. Трамвай подходил к Песчаным, там пересадка. Пассажиры готовились еще к одной атаке. Причина, по которой комдива Градова в этот раз вызвали в Москву, была, с его точки зрения, несколько надуманной. Новый наркомвоенмор Климент Ефремович Ворошилов делал большой доклад о современной военной стратегии, что ж, прекрасно, в добрый час, но зачем же отрывать такое количество командиров на местах от неотложных практических дел, в частности, от отработки взаимодействия кавалерии и танкеток в условиях наступательных действий на лесостепной равнине? Да и в личном смысле эта поездка была в высшей степени не ко времени -- Вероника на последнем месяце беременности. Никита надеялся, что она на этот раз останется в Минске под присмотром привычных и вполне опытных врачей окружного госпиталя, которые к тому же знали все ее "бзики", но она и слушать ничего не хотела: "Упустить поездку в родную Москву, в бурлящую столицу, вырваться хоть на неделю из этого затхлого Минска; даже не думай об этом!" Провинциальное прозябание, бессмысленная трата "лучших лет" были едва ли не главными темами их домашних разговоров. В лучшие дни он шутил с женой, называя ее "четвертой чеховской сестрой" с этим их вечным журавлиным кличем: "В Москву, в Москву!"; в худшие, когда она впадала в полнейший мрак, Никита иной раз попросту выскакивал из дома и отправлялся без всякого дела в штаб, где часто сидел в темном кабинете и отгонял свои собственные, кронштадтские мраки. И вот теперь он сидит в большом конференц-зале наркомата, смотрит на лоснящуюся физиономию докладчика, а думает только о жене, о том, что не дай Бог, это начнется у нее в каких-нибудь Петровских линиях или в Лубянском пассаже, куда она, конечно же, отправилась инспектировать модные лавки. Ворошилов, похоже, просто наслаждался своей ролью главнокомандующего, военного философа и стратега. Плотненький, цветущий, с маленькими аккуратненькими усиками, о даже в своей идеальной, явно сшитой на заказ форме выглядел преуспевающим купчиком с Кузнецкого моста. При внимательном наблюдении в его лице со смышлеными глазками можно было уловить промельки исключительной глупости. Время от времени, как бы напоминая о себе, кто он такой, Климент Ефремович на мгновение застывал, фиксировал монументальность. После лекции в коридоре Никиту окликнули трое бравых командиров. Одного из них он сразу узнал -- Охотников! Они обнялись. Охотников бросил взгляд на его петлицы: -- Ого, ты уже комдив, Никита! -- Вот уж не ожидал тебя увидеть, Яков, -- сказал Никита. -- Давно из Закавказья? -- Да я сейчас на курсах, в академии. Набираюсь премудрости, -- смеялся Охотников. -- Знакомься с моими однокашниками. Аркадий Геллер, Володя Петенко. По манере рукопожатия Никита с удовольствием опознал кадровых крепких бойцов. -- Очень рад. Позвольте, Аркадий, а вам не кажется, что мы уже встречались? -- Конечно, -- сказал Геллер. -- На Польском фронте, в октябре двадцатого. Бронепоезд "Гроза Октября". -- Совершенно верно! -- воскликнул Никита. Из конференц-зала в это время вышел в сопровождении высших чинов Ворошилов. Под мышкой у него была папка с только что прочитанным докладом. Круглая физиономия поворачивалась, очевидно ожидая восторженных взглядов со стороны курящих в коридоре командиров. Охотников довольно небрежно махнул головой в сторону наркома: -- Как тебе доклад нового командующего? Никита дипломатично пожал плечами. -- Ну, не новый ли Карл Клаузевиц? -- насмешливо процедил Геллер. -- Бо-о-льшой теоретик! -- хохотнул Петенко. Никита засмеялся: -- Я вижу, друзья, Москва и на вас действует своей крамолой. Охотников взял его под руку, заглянул в лицо: -- А что же? Оппозиция, конечно, слишком горлопанит, но во многом она права. Армия лучше других знает хватку бюрократов. Вспоминая потом этот короткий разговор, Никита пришел к выводу, что он открыл ему сразу несколько важных тем, которые бередили столицу. "Бюрократами" здесь называли сталинистов, то есть большинство существующего Политбюро. Слушатели Военной академии имени М. Ф. Фрунзе близки к высшим военным кругам. Высказывания Охотникова, Геллера и Петенко явно показывают, что в этих кругах зреет раздражение против навязывания РККА "бюрократического" стиля руководства. Если эти круги еще не стали союзниками оппозиции, то, во всяком случае, они симпатизируют ей, хотя бы уже по тому, что она выступает против тех, кто после двух блестящих личностей, Троцкого и Фрунзе, продвинули на высший военный пост страны бездарного Ворошилова. Ну, а симпатии армии -- это всегда достаточно серьезно. По сути дела, разговор прервался на самом интересном месте, сожалел потом Никита. Он увидел проходящего мимо по коридору комполка Вуйновича. Он даже столкнулся с ним взглядом, но тот немедленно отвернулся, не проявляя ни малейшего желания останавливаться. -- Вадим! -- крикнул Никита. Вуйнович, не оборачиваясь, прошел по коридору и свернул за угол. -- Вадим, черт тебя дери! Оставив "академиков", Никита побежал по коридору, тоже повернул за угол и остановился. Теперь они были одни в пустом крыле здания. По паркету четко стучали удаляющиеся шаги Вуйновича. "Как это глупо, -- думал Никита, -- порвать с лучшим другом из-за какой-то двусмысленной ситуации, в которую попал отец друга. Даже если бы он был замешан в то темное дело, то я тут при чем? А он, к тому же, и не замешан вовсе, а просто, просто... Эх, как это глупо!" -- Вадим, это глупо, давай поговорим! Не оборачиваясь, Вуйнович открыл дверь на лестницу и исчез. Секретарши, делопроизводители и охрана Московского городского комитета ВКП(б) без излишнего восторга, мягко говоря, взирали на вторжение рабочих партийных масс в кожанках и коротайках, кепках и красных косынках. В учреждении давно уже все было доведено до вполне приличного уровня -- паркеты натерты, ковровые дорожки расстелены и на мраморных лестницах закреплены медными прутьями, буфетчицы в белых наколках разносили по кабинетам чай и свежайшие бутерброды, разговоры велись приглушенно, пепельницы немедленно очищались, бюсты великого Ленина протирались самым тщательным образом, может быть, даже лучше, чем предшествовавшие им мраморные нимфы Коммерческого общества, и вдруг явился пролетариат, как еще иначе скажешь, громко окликают друг друга, топают, сморкаются, с подошв сметают ошметки грязи, распространяется запах недомытости и махры; как будто военный коммунизм вернулся. Конференц-зал на третьем этаже забит работниками горкома и райкомов, партактивом крупнейших предприятий. Кирилл Градов в своей вечной затрапезе, люстриновом "спинжаке" и ситцевой косовороточке, по внешнему виду гораздо ближе к людям окраин, чем к холеным людям центра, и этим он чрезвычайно доволен. Впрочем, старшие товарищи высоко ценят его теоретическую подкованность, а к маленьким псевдодемократическим чудачествам относятся снисходительно: у молодого человека впереди достаточно времени, чтобы постичь неписаные правила партийного этикета. Державший речь секретарь МК как раз являл собой идеальный тип растущего партийца середины двадцатых годов: сталинского фасона френч, рыковская бородка, бухаринская всезнающая усмешечка. -- Товарищи, -- говорил он, -- оппозиция предпринимает отчаянные усилия обратиться к рабочим через голову партии. Группа их лидеров явилась в ячейку завода "Авиаприбор", была предпринята попытка прямого срыва партийных решений. Другие организовали собрание ячейки группы тяги Рязанской железной дороги, и рабочие вынуждены были принять председательство таких сомнительных товарищей, как Ткачев и Сопронов! Там выступал член Политбюро Троцкий. В ячейке Наркомфина выступал Рейнгольд. Оппозиция так же разослала своих гастролеров по заводам "Богатырь", "Каучук", "Морзе" и "Икар". С прискорбием следует заметить, что Госплан и Институт красной профессуры стали настоящими форпостами оппозиции, их люди совершают постоянные вылазки и агитируют рабочий Трампарка и Завода Ильича. То же самое происходит в Ленинграде, но это сейчас не наша забота. Главная задача коммунистов Москвы -- пресечь все контакты вождей оппозиции с рабочими. Говоря откровенно, лучшим решением вопроса было бы подключение органов ГПУ, но мы сейчас не можем пойти на это: поднимется страшный вой. Сегодня мы должны разослать группы нашего актива по всем предприятиям, где, по надежным сведениям... Секретарь МК ухмыльнулся. "Красноречивая ухмылка, -- подумал Кирилл, -- сугубо чекистская, всесильная, наглая и темная ухмылка". Он вдруг почувствовал, что ненавидит этого человека, но тут же отогнал это предательское "либеральное" чувство. Зачем видеть в нем гадкого человека, вообще отдельного человека? Это представитель партии, и сейчас у нас одна задача -- не допустить раскола! -- ...По надежным сведениям, -- продолжал секретарь МК, -- вечером будут предприняты новые попытки срыва партийных решений. Товарищ Самоха, немедленно приступайте к распределению товарищей по группам. Закончив выступление, секретарь МК спустился к массам, ответил на несколько вопросов, в основном отсылая спрашивающих к товарищу Самохе, потом с явным облегчением удалился во внутренние покои. Там, за дверью, мелькнул дивный, располагающий к отдыху диван. Товарищ Самоха, жилистый чекистский оперативник в традиционной кожанке, которую он явно донашивал со времен более веселых, деловито распределял путевки по заводам. Протянув Кириллу бумагу со штампом ВЦСПС (узаконенная липа на случай оппозиционных провокаций, будто МК и ГПУ организовали обструкцию), он без церемоний сказал: -- Ты, Градов, со своей группой отправишься на объединенное собрание тяги, пути и электротехники Рязанской жеде. Там к вам подойдут наши товарищи из Управления. Положение напряженное. Могут появиться высшие вожди оппозиции. Среди рабочих там брожение, а всем известно, что Лев Давыдович на толпу действует гипнотически. Вы должны провалить их резолюции! Любыми методами! Постоянный контакт с ГПУ! Как можно больше личных бесед с рабочими! Запоминайте колеблющихся. Ясно? Кирилл подумал: "Вот и моя война начинается, обходные маневры, обманные действия, дымовая завеса." -- Все ясно, товарищ Самоха! После раздачи путевок актив был приглашен на обед в горкомовскую столовую. Делегаты отправились туда не без удовольствия: обещались разносолы вроде семги, тушеного гуся, заливного поросенка. Кирилл, однако, остался верен себе. Товарищи могут смеяться над уравниловкой, но мне с моим благополучным буржуазным прошлым надо держаться своих принципов. Он вышел из МК и на Солянке засел в дешевой столовой. Мясные щи, макароны по-флотски, и кисель стоили ему меньше рубля, точнее 87 коп. сидя у окна со своей едой, он смотрел на едоков в сводчатом зале столовки и в окна на москвичей, вся жизнь которых, казалось, вертелась вокруг трамваев: прыгают в трамвай, выпрыгивают из трамвая, смотрят на часы в ожидании своих "Аннушек" и "Букашек", разбегаются с остановок, чтобы пересесть на другие трамваи. В Москве в последние годы установилась почему-то немыслимая спешка, все бегут, впрыгивают, выпрыгивают, кричат друг другу "ну, пока!", "всего!"; и никто не догадывается, что сегодня произойдут события, которые, может быть, определят будущее страны на данный конкретный период реконструкции. Ранним вечером того же дня Вероника Градова, молоденькая комдивша, сидела в сквере, на углу Кузнецкого и Петровки. Весь день она ходила по лавкам, приценивалась, примерить, увы, ничего уже было нельзя, кроме шляпок. В конце концов, она даже купила себе кое-что, глубоко завернутое, а именно контрабандную польскую жакетку. Недавно как раз прочла сатирические строчки Маяковского в "Известиях": "Знаю я -- в жакетках этих на Петровке бабья банда. Эти польские жакетки к нам привозят контрабандой." -- и зажглась в своем Минске -- непременно, непременно оказаться на Петровке и заполучить польскую жакетку. Не все время брюхатиной буду ковылять, скоро уж и обтяну жакеткой осиную талию, примкну к этой "бабьей банде" на Петровке. Сатирик, сам того не желая, из негативного образа сделал какой-то клан посвященных, дерзких москвичек в "польских жакетках". Пока что все-таки придется пребывать в ничтожестве. Она вдруг поняла, что ее больше всего ранит -- отсутствие или полное равнодушие мужских взглядов. Раньше у каждого мужчины при виде красавицы появлялось в глазах некое обалдение, и не было ни одного, буквально ни одного, который не смотрел бы вслед. Теперь никто не смотрит, все утрачено, беременность -- это преждевременная старость. Она нервно посматривала на часы: Никита опаздывал, а Борис 4 толкнул пару раз ножкой. Почему все так уверены, что будет мальчик? Градовская патриархальщина. Вот возьму и рожу девчонку, а потом брошу своего солдафона и уеду в Париж, к дяде. Выращу француженку, звезду экрана, новую Грету Гарбо... уеду с ней еще дальше, в Голливуд... Вот так когда-нибудь мое лицо -- ее лицо -- вернется в эту паршивую Москву, как плакат Мэри Пикфорд на афишной тумбе. Ей стало не по себе, она приложила руку к животу под широченным пальто, дыхание сбивалось. Не дай Бог, начну прямо здесь. С дрожек соскочил военный. Она на сразу сообразила, что это Никита. -- Ну, наконец-то! -- вскричала она, когда он приблизился, весь в своих нашивках и бранденбурах. Никита с улыбкой поцеловал ее. -- В вашем положении, сударыня, в постельке надо лежать, а не назначать свидания господам офицерам! Вероника тут же разнервничалась, накуксилась, чуть не расплакалась. -- Неужели ты не понимаешь, что я не могу без Москвы? Для меня просто пройтись по Столешникову -- истинное счастье! Что же, в кои-то веки приехать в Москву и сидеть в этом вашем Серебряном Бору, выращивать градовского наследника? Ну уж, это просто издевательство! Никита стал целовать ее в щеки, в припухший нос. -- Спокойно, спокойно, милая. Скоро все уже будет позади! Вероника отворачивалась. -- Ты только и боишься за своего детеныша, а на меня тебе наплевать! -- Ну, Никочка, ну, деточка! Она вытерла лицо, спросила чуть поспокойнее: -- Ну, что там, в вашем дурацком наркомате? Перевели тебя наконец в Москву? -- Напротив, меня назначили замначштаба Запада. -- Вот, опять этот вонючий Минск, -- с унынием протянула Вероника. -- Если бы хоть Варшава была наша. Никита вздрогнул. Легкомысленная женщина вдруг воткнула булавку в сердцевину тайных стратегических совещаний. -- Что ты говоришь, Ника! Варшава? -- Ну, а что? Все-таки какая никакая, а столица, Европа. -- Она уже сообразила, что коснулась чего-то самого запретного, и теперь не без прежнего наслаждения лукавила, дурачилась: -- А что? Надо взять, наконец, Варшаву, пожить там немного, а потом уйти. Предложи в наркомате. Никита уже хохотал: -- Киса, киса, ну перестань валять дурака! Посмотри, какой у меня для тебя сюрприз -- билеты к Мейерхольду! Вероника была поражена. -- Билеты к Мейерхольду?! Да еще и на "Мандат"? Ну, Никита, ты превзошел самого себя! -- Давно он уже не видел ее такой сияющей. -- Когда это? Сегодня? -- Вдруг набежала мгновенная туча. -- Но я же не успею одеться! Никита опять зацеловал все ее щеки и нос. -- Ну, Викочка, ну, Никочка, ну зачем тебе как-то особенно одеваться? Ты и так вполне одета для... -- Тут он сообразил, что чуть-чуть не ляпнул бестактность, и поправился: -- Для революционного театра в конце концов. Мы еще успеем поужинать в "Национале", и ты увидишь, там все ахнут от твоего платья с белорусскими мотивами. Вероника заворчала с неожиданным добродушием: -- Ты просто хотел сказать, что для моего пуза и так сойдет. Знаешь, Никита, из всех этих гнусных мужей ты не самый худший. Господи, как же я мечтала сходить к Мейерхольду! Объединенное собрание ячеек Рязанской железной дороги состоялось в огромном депо по ремонту паровозов. Депо было настолько огромным, что многосотенному собранию хватило одного угла, где была воздвигнута временная платформа и подвешен на кабеле мостового крана портрет бессмертного Ильича. За спинами аудитории между тем зиждились молчаливые паровозы, что придавало событию некий восточно-мистический оттенок, будто боевые слоны замыкали выходы с какой-нибудь площади Вавилона. Аудитория была по большей части в спецовках -- еще не успели переодеться после смены; большинство голов накрыто кепками, косынками. Проинструктированные сегодня в горкоме депутаты вперемешку с "кожаными куртками" сидели кучками, зорко оглядываясь. Иной раз появлялись личности в обиходных пиджаках с галстуками. На таких смотрели с подозрением, особенно если туалет дополнялся шляпой, а тем паче очками. В общем, было сыро и мерзко, и, несмотря на внутреннюю разгоряченность, собрание иногда прошибал лошадиный пот: цех не бездействовал, беспартийные рабочие открывали гигантские ворота, присвистывала октябрьская непогода. "Почему я не занялся лингвистикой? -- вдруг с тоской подумал Кирилл Градов. -- Ведь я так люблю языки! Сидел бы сейчас в библиотеке. Однако кто же будет бороться за истинный социализм, если вся интеллигенция разойдется, попрячется в лингвистике и микробиологии?..." В президиуме собрания под портретом Ленина сидело несколько представителей оппозиции и "генеральной линии". На трибуне ораторствовал Карл Радек, личность российскому пролетариату глубоко чуждая, если не подозрительная. Не было недели, чтобы по Москве не начали расползаться новые радековские шутки о головотяпстве советской бюрократии, и звучали они оскорбительно не только для сталинистов, но в некоторой степени и для масс, как бы намекая на извечную косность русского народа. Радек говорил по-русски грамматически правильно, но с очень сильным акцентом, а главное с какой-то сбивающей с толку интонацией. От одного только слова "товаистчи" рабочие службы тяги начинали с ухмылкой переглядываться. Конечно, как сознательные члены партии, интернационалисты, они о национальности оратора не высказывались, но уж можно поручиться, что каждому пришло в голову что-то вроде: "слишком жидовствующего жида прислали", или "что-то очень уж евреистый этот еврей", или уж в крайнем случае "какой-то не наш этот товарищ еврей". Оратор между тем продолжал развивать свои логические убийственные тезисы: -- ...Идея нынешнего ЦК о построении коммунизма в отдельно взятой стране разит затхлостью пошехонской старины. Ей-ей, товаисчи ("ей-ей" в его устах прозвучало не в смысле "ей-ей", а в смысле "ой-ой"), этот тезис по своей нелепости не может не напомнить сочинений писателя-сатирика Салтыкова-Щедрина о различных старороссийских уездных тугодумах. Товарищи, сталинский ЦК потчует рабочих гулливеровскими дозами квасного патриотизма, а между тем Советы теряют рабочее ядро, индустриализация тормозиться частным капиталом, на международной арене мы буксуем, теряем авторитет среди революционных масс! Товарищи, вождь мирового пролетариата товарищ Троцкий вместе с другими соратниками Ильича призывает вас -- вдохнем новую жизнь в нашу революцию! Радек сошел с трибуны разочарованный -- железнодорожников за неделю будто подменили. Поначалу еще слышны были жиденькие аплодисменты и возгласы: "Правильно!", "Ура!", "Долой центристов!", но вскоре эти хлопки и выкрики потонули в шиканье, свисте, бешенных воплях: "Долой троцкистов!", "Тащи его из президиума, братцы!", "Никаких компромиссов с оппозицией!", "Заткнуть рты!", "Вон из партии!". Потом ничего уже нельзя было различить, сплошная "буря негодования". Он понял, что тут успели здорово поработать, что было ошибкой вот так легкомысленно ехать в это депо, выступать вот в таком духе, со всеми этими "щедриными" и "гулливерами", да и вообще, не было ли ошибкой примыкать сейчас к антисталинскому крылу, вот так активно высовываться? Кирилл Градов вместе с большинством негодовал, вскакивал со стула, потрясал кулаком, выкрикивал что-то уже не очень-то связное. Его распирало блаженное, вдохновляющее чувство единства. Вот это и есть классовое чувство, говорил он себе, вот оно наконец-то пришло. На задах собрания возле одного из ремонтируемых паровозов стояла группа гепеушников во главе с Самохой. К этим "классовое чувство" в данный момент явно не пришло, потому что оно их никогда и не покидало. Они деловито озирали аудиторию железнодорожников-партийцев, иногда перешептывались. Пока все шло, как задумано. Из своего третьего ряда Кирилл Градов закричал в президиум: -- Требую слова! Председательствующий поднял руку со звоночком. И жест, и звук выглядели смехотворно среди ревущей толпы в паровозном депо. Наконец голос председательствующего пробился сквозь крики: -- Товарищи, внимание! Прения продолжаются! В списке записавшихся у нас сейчас очередь товарища Преображенского! Преображенский, один из лидеров оппозиции, решительно встал из-за стола президиума и, заправив за спину, за ремень складки своей хорошего сукна гимнастерки, направился к трибуне. -- Требую слова в порядке ведения! -- кричал между тем Кирилл. Вдруг на платформу запрыгнули два парня в кепарях, по виду скорее не рабочие, а марьинорощинские мазурики. Криво улыбаясь и распахивая руки, они преградили путь оппозиционеру. Крепыш Преображенский мощно пытался пробиться к трибуне, парни же висели на нем, с ног не сбивая, но не давая сделать и шагу. -- Что за безобразие?! Негодяи! -- кричал Преображенский. Лошадиный хохот гулко разносился в ответ по гигантскому помещению. Кирилл в этот момент вспрыгнул на платформу с другой стороны и занял трибуну. -- Товарищи, прошу минутку внимания! -- что есть силы закричал он. Собрание чуть-чуть притихло, хотя свист и шиканье все еще слышались то там, то здесь. -- Товарищи, я молодой коммунист, -- продолжал Кирилл. -- Единство партии -- вот что для нас важнее воздуха! Предлагаю осудить раскольнические и высокомерно-вождистские действия товарищей Троцкого, Зиновьева, Пятакова! Предлагаю вынести резолюцию о прекращении дискуссии с оппозицией! Бурный подъем в зале. Огромное большинство кричало с шапками в кулаках: -- Правильно! Довольно трепать партию! Трещины не допустим! Долой дискуссию! Преображенский наконец отделался от своих "мазуриков", подошел к трибуне и стукнул кулаком. -- Что здесь происходит?! Организованная провокация?! Я требую, чтобы мне дали слово! Кирилл, не глядя на стоящего вплотную к нему человека с бурно вздымающейся грудью, с потоками пота, катящимися по лицу и шее, закричал в зал: -- Предлагаю слова товарищу Преображенскому не давать! Ответом был новый взрыв антиоппозиционных страстей. Долой! Долой! Долой! Преображенский махнул рукой и пошел на свое место. Собрание все-таки еще продолжалось не менее двух часов и закончилось ночью. Оппозиция была разбита в пух и прах. Расходясь в темноте, спотыкаясь о рельсы, партийцы еще продолжали переругиваться. Преображенский шел в группе своих товарищей и молчал. Почему-то этот ночной переход через железнодорожную территорию напомнил ему что-то из дореволюционных, эмигрантских времен. "Нас выталкивают отсюда, -- думал он. -- Мы становимся чужими. Как бы снова не оказаться в эмиграции". Обернувшись, он заметил издали юнца, который перехватил у него трибуну. Отстав от товарищей, он подождал его. -- Градов, можно вас на минуточку? Следы неподдельного вдохновения все еще как бы трепетали на молодом лице, если это только не были следы стыда, что вряд ли. Кирилл приостановился. -- В чем дело, товарищ Преображенский? Преображенский предложил ему папиросу, закурил сам. -- Скажите, неужели вы всерьез не понимаете смысла происходящего? Не понимаете, что оппозиция -- это просто попытка остановить Сталина? -- Сталин борется за единство партии, и довольно об этом! -- парировал Кирилл. Преображенский внимательно вглядывался в его лицо. -- Ваш отец -- хирург Градов? -- Да. Какое отношение это имеет к дискуссии? -- дернулся Кирилл. Преображенский уронил папиросу и пошел прочь. -- До свидания, товарищ Градов, -- бросил он не оборачиваясь. Глава 5. Театральный авангард. В тот вечер, когда Вероника и Никита Градовы отправились на "Мандат", в репетиционном зале Театра Мейерхольда происходило собрание труппы и актива. Актеры, занятые в сегодняшнем спектакле, были уже в гриме и костюмах, остальные -- в модных кофточках и свитерах и, разумеется, в шарфах, длинных, разноцветных, брошенных на плечи, за спину, обмотанных вокруг шеи, -- все это составляло впечатляющую гамму: дивная богема Москвы. Что касается "актива", занимающего задние ряды, теснящегося вдоль стен и даже сидящего на полу в проходах, то большинство его состояло из учащейся молодежи. Собрание, разумеется, только называлось собранием, на самом деле это было одно из редких "явлений Мастера народу". Мейерхольд и Зинаида Райх только что вернулись из европейской поездки. "Первая леди" была ослепительна и в чудном великодушном настроении. Изделия высших парижских кутюрье, представленные сейчас в Москве, даже и зависти у театральных дам не вызывали, так космически были недоступны, одно лишь восхищение. В зале различались и жадные взоры мужчин, явно желавших навести беспорядок в роскошном туалете. Мейерхольд, облаченный в серый, широкий, тоже чертовски заграничный, "в селедочную косточку" костюм, являл собой некоторую сумрачность. Он уже знал, что недавняя премьера "Ревизора" вызвала сущую свистопляску враждебной прессы. Небрежно отмахивая фразы длинной кистью правой руки, почетный красноармеец Отдельного московского стрелкового полка рассказывал о заграничных впечатлениях. В театрах Европы полный застой. Дальше Рейнгарда заграница не ушла. Постановки на уровне Малого театра, декорации примитивно реалистические. Полное отсутствие стиля, эксперимента. Не просто боязнь эксперимента, но непонимание его смысла. Даже в Италии упадок. Театр Пиранделло еле влачит существование на субсидиях. Все-таки есть и кое-что интересное. Великолепные церковные церемонии, например. Вот театр! Или негры, джаз, диксиленд, Германия потрясена, огромный успех. Наших цыган хорошо бы организовать в эдакую гастрольную труппу. Пока что я стараюсь заполучить негров к себе. Спокойно, спокойно, еще ничего