Впервые мы встретились, когда бушевал ураган, и хотя мы пробивались
сквозь шторм на одном судне, я обратил внимание на него только после того,
как шхуна разлетелась в щепки. Я, несомненно, видел его и раньше, среди
других членов нашей команды, сплошь состоящей из канаков, но за все время
я ни разу не вспомнил о его существовании, потому что на "Крошке Жанне"
было очень много народу. Кроме восьми или десяти матросов-канаков, белого
капитана, его помощника, кладовщика и шестерых каютных пассажиров, шхуна
взяла в Ранжире что-то около восьмидесяти пяти палубных пассажиров с
Паумоту и Таити: мужчин, женщин и детей. У каждого из них были корзины, не
говоря уже о матрасах, одеялах и узлах с одеждой.
Сезон добычи жемчуга на Паумоту закончился, и ловцы возвращались на
Таити. Шестеро скупщиков жемчуга разместились в каютах: два американца,
китаец А-Чун (ни разу в жизни не видел такого белокожего китайца), один
немец, один польский еврей и я.
Сезон был удачный. Ни один из нас и ни один из восьмидесяти пяти
палубных пассажиров не имел оснований жаловаться на судьбу. Все хорошо
поработали и мечтали отдохнуть и развлечься в Папеэте.
"Крошку Жанну", конечно, перегрузили. Водоизмещением она была всего в
семьдесят тонн; нельзя было брать на борт и десятую часть того сброда,
который запрудил палубу. Трюмы были до отказа загружены жемчужными
раковинами и копрой. Даже кладовку забили перламутром. Каким-то чудом
матросы умудрялись еще управлять шхуной. Пройти по палубе было невозможно,
и они передвигались по поручням.
Ночью матросы ходили по людям, которые, честное слово, спали
буквально друг на друге. А кроме того, полно было поросят, кур, мешков с
бататом, и везде, где только можно, красовались связки кокосовых орехов
для утоления жажды и гроздья бананов. По обе стороны между вантами
грот-мачты и фок-мачты низко, чтобы не соприкасались со штагами утлегаря,
были натянуты леера. А на каждом таком леере висело не меньше полусотни
связок бананов.
Рейс предстоял беспокойный, даже если пройти путь дня за два-три, что
было возможно только при сильном юго-восточном пассате. Но ветра не было.
Через пять часов пути после нескольких слабых порывов ветер стих совсем.
Штиль продолжался всю ночь и весь следующий день - один из тех
ослепительных зеркальных штилей, когда от одной мысли о том, чтобы открыть
глаза и посмотреть на воду, начинает болеть голова.
На следующий день умер человек, уроженец острова Пасхи, - в том
сезоне он был одним из лучших ловцов жемчуга в лагуне. Оспа - вот причина
его смерти, хотя я не могу себе представить, как ее занесли на судно;
когда мы выходили из Ранжира, на берегу не было зарегистрировано ни
единого случая заболевания оспой. И все-таки факт оставался фактом: оспа,
умерший человек и трое больных.
Ничего нельзя было сделать. Мы не могли изолировать больных и не
могли ухаживать за ними. На судне нас было, что сельдей в бочке. Ничего
нельзя было сделать - только заживо гнить да умирать, вернее, ничего
нельзя было сделать после той ночи, когда умер человек. В ту же ночь
помощник капитана, кладовщик, польский еврей и четверо ловцов-туземцев
удрали на вельботе. Больше мы их не видели. Утром капитан приказал
продырявить оставшиеся шлюпки, и теперь мы уже никуда не могли деться.
В тот день умерли двое, на следующий день - трое, потом количесво
смертных случае подскочило до восьми. Любопытно было наблюдать, как мы это
воспринимали. Туземцев, например, охватил тупой, беспросветный страх.
Капитан-француз стал раздражительным и болтал без умолку. Звали этого
капитана Удуз. От волнения его даже подергивало. Высокий, грузный мужчина,
весом фунтов двести, не меньше, - жирная туша, дрожащая как желе.
Немец, два американца и я скупили все виски и непрерывно пили.
Рассчитали мы все отлично, а именно: бациллы, проникающие в организм,
моментально погибнут. И этот рецепт оказался действенным, хотя, должен
признаться, и капитана Удуза и А-Чуна болезнь миновала тоже. Француз
совсем не пил, а А-Чун ограничивался стаканом в день.
Да, славное было времечки! Солнце стояло в зените. Ветра совсем не
было, лишь изредка налетали шквалы, они свирепствовали от пяти до тридцати
минут и мчались прочь, окатив нас ливнем. После шквала снова нещадно
палило солнце, и с отсыревших палуб поднимались клубы пара.
Пар этот был не простой. Это был смертоносный туман, насыщенный
мириадами бацилл. Видя, как с больных людей и с трупов поднимается этот
пар, мы пропускали еще по стаканчику, потом еще и еще, почти не разбавляя.
Кроме того, мы взяли за правило выпивать несколько добавочных рюмок каждый
раз, когда скидывали мертвецов за борт кишащим вокруг судна акулам.
Прошла неделя, запасы виски кончились. И это хорошо, иначе меня не
было бы сейчас в живых. Чтобы пережить все, что произошло потом, нужно
было быть вполне трезвым, надеюсь, вы со мной согласитесь, если я упомяну
об одной небольшой детали - в конце концов в живых осталось только двое.
Вторым был язычник, во всяком случае я слышал, что именно так называл его
капитан Удуз в тот момент, когда я впервые узнал о существовании этого
человека. Не будем, однако, забегать вперед.
Это было на исходе недели. Виски вышло, скупщики жемчуга протрезвели,
и я впервые случайно взглянул на барометр, висевший в кают-компании. Для
Паумоту норма - 29.90, и мы привыкли видеть, как стрелка колеблется между
29.85 и 30.00 или даже 30.05, но то, что увидел я - 29.62! - могло
привести в чувство самого пьяного скупщика жемчуга из тех, кто когда-либо
пытался уничтожить микробов оспы шотландским виски.
Я сказал об этом капитану Удузу, и он ответил, что уже несколько
часов наблюдает, как падает барометр. Не много можно было сделать при
данных обстоятельствах, но это немногое он выполнил превосходно. Он
остановил только штормовые паруса, натянул штормовые леера и ждал ветра.
Ошибся он уже после того, как налетел ветер. Он лег в дрейф, и это
правильно, когда находишься к югу от экватора, если - вот тут-то он и
сплоховал, - если судно не стоит на пути урагана.
А мы стояли на пути урагана. Я видел это по тому, как непрерывно
усиливался ветер и падал барометр. Я считал, что шхуну надо было повернуть
и идти левым галсом, пока не перестанет падать барометр, и уже после этого
лечь в дрейф. Я спорил с капитаном, чуть не довел его до истерики, но он
стоял на своем. Хуже всего то, что мне не удалось уговорить остальных
скупщиков жемчуга поддержать меня. В конце концов кто я такой, чтобы знать
море и его особенности лучше многоопытного капитана? Так они, вероятно,
думали.
Ветер катил страшные валы, и я никогда не забуду трех первых волн,
обрушившихся на "Крошку Жанну". Она накренилась, что иногда бывает, когда
суда ложатся в дрейф, и первая волна перекатилась через палубу. Штормовые
леера - это для сильных и здоровых, но даже им они не особенно помогают,
когда женщины, дети, груды бананов и кокосовых орехов, поросята, дорожные
корзины, умирающие, больные - все это катится по палубе сплошной визжащей,
воющей массой.
Вторая волна смела с палубы "Крошки Жанны" поручни, и так как корма
шхуны погрузилась в воду, а нос взметнулся к небу, все это страшное месиво
людей и груза поползло вниз. Это был поток человеческих тел. Людей несло,
кого головой вперед, кого вперед ногами, кого боком, кувырком; они
корчились, сгибались, извивались и распластывались. Время от времени
кому-нибудь удавалось ухватиться за мачту или леер, но под напором
движущихся тел он разжимал руки.
Кто-то врезался головой в битенг по правому борту. Череп его
раскололся, как яйцо. Я понял, что нас ждет, и вскарабкался на рубку,
затем на грот-мачту. А-Чун и один из американцев попытался влезть следом
за мной, но я опередил их на целый прыжок. Американца тут же смыло волной
за борт, как соломинку. А-Чун ухватился за штурвал и повис на нем. Но
огромная женщина из племени раратонга, весом, наверно, фунтов в двести
пятьдесят, упала на него и ухватилась рукой за его шею. Свободной рукой он
схватил канака-рулевого, но в это мгновение шхуна накренилась на правый
борт.
Лавина воды и человеческих тел, которая неслась вдоль левого борта
между каютой и поручнями, ринулась к правому борту. Всех смело: ту
женщину, А-Чуна и рулевого, - и, честное слово, я видел, как, разжав руки
и падая вниз, А-Чун усмехнулся мне с философским смирением.
Третья, самая большая волна причинила не меньше разрушений. Когда она
обрушилась на судно, почти все взобрались на такелаж. Внизу остался
десяток оглушенных, захлебывающихся, полуживых несчастных, они старались
уползти куда-нибудь в безопасное место, но их швыряло взад и вперед по
палубе. Их смыло волной вместе с обломками двух шлюпок. Скупщики жемчуга и
я умудрились между двумя волнами затолкать в кают-компанию человек
пятнадцать женщин и детей и запереть их там. Увы, это не спасло
несчастных.
А ветер? Я никогда бы не поверил, что может быть такой ветер. Описать
его нельзя. Разве можно описать кошмар? С таким же успехом можно описывать
тот ветер. Он срывал с нас одежду. Я сказал "срывал", и я не оговорился. Я
вовсе не прошу, чтобы вы мне верили. Я просто рассказываю о том, что сам
видел и пережил. Порой мне не верится, что все это было. Невозможно
испытать на себе этот ветер и остаться в живых. Я выжил, вот и все. Это
было что-то чудовищное, и ужас заключался в том, что ветер все время
усиливался.
Представьте себе неисчислимые миллионы и миллиарды тонн песка.
Представьте, что песок мчится со скоростью девяносто, сто, сто двадцать
миль в час, даже быстрее. Представьте себе, далее, что песок невидим,
неосязаем, хотя полностью сохраняет вес и плотность песка. Вообразите все
это - и вы получите отдаленное представление о том ветре.
Быть может, песок - неудачное сравнение. Считайте, что это шлам,
невидимый, неосязаемый, но тяжелый, как шлам. Нет, даже не то! Считайте,
что каждая молекула воздуха сама является кучей шлама. Затем попытайтесь
вообразить великое множество таких молекул, слитых воедино. Нет, у меня не
хватает слов. Язык человека может передать обычные явления жизни, но он не
дает возможности передать сверхъестественное стихийное бедствие, как тот
ветер. Лучше бы мне не браться за это описание, как я решил вначале.
Я только одно скажу: этот ветер сбил волны. Более того, казалось,
смерч всосал в себя весь океан и заметался в том пространстве, где прежде
был воздух.
Конечно, от парусов на шхуне остались одни клочья. Но капитан Удуз
имел на "Крошке Жанне" приспособление, каких я никогда не видел на здешних
шхунах, - плавучий якорь. Это был конический брезентовый мешок с массивным
железным обручем, вставленным в верхний край. Плавучий якорь пускают,
подобно змею, он врезается в воду так же, как змей взмывает в поднебесье,
с той только разницей, что плавучий якорь останавливается у самой
поверхности воды. Со шхуной якорь связывал длинный канат. Поэтому "Крошка
Жанна", гонимая ветром, встречала волны носом.
Все могло бы кончиться благополучно, не окажись мы на пути урагана.
Правда, ветер сорвал наши паруса, сломал верхушки мачт, перепутал снасти
бегучего такелажа, и все-таки мы вышли бы из беды, если бы на нас не
надвинулся самый центр урагана. Это нас и погубило. Бесконечные порывы
ветра оглушили, пришибли, парализовали меня, я был готов прекратить
борьбу, но тут мы оказались в центре циклона. На нас обрушился новый
страшный удар - полное затишье. Воздух стал абсолютно неподвижен. Это было
невыносимо.
Не забывайте, что несколько часов подряд мы испытывали страшный напор
ветра. А потом внезапно давление исчезло. У меня было такое чувство, что
тело мое лопнет, разорвется на куски. Казалось, будто я вот-вот взорвусь.
Но это длилось всего одно мгновение. Надвигалась катастрофа. Давление
упало совсем, стих ветер - и тут поднялись волны. Они прыгали, они
вздымались, они взмывали к самым тучам. Не забывайте, что отовсюду ветер
дул к центру спокойствия. Поэтому сюда же со всех сторон катились волны. И
не было ветра, который мог бы сбить их. Волны подскакивали, как пробки,
пущенные со дна ведра с водой. В их движении отсутствовала система или
последовательность. Это были безумные, сумасшедшие волны высотой не меньше
восьмидесяти футов. Это были вовсе не волны. Ни один смертный не видел
ничего подобного.
Это были всплески, чудовищные всплески - и все! Всплески высотой в
восемьдесят футов. Восемьдесят! Даже больше восьмидесяти! Волны выше наших
мачт. Волны-смерчи, волны-взрывы. Они были пьяны. Они падали везде, как
попало. Они сталкивались, отталкивались друг от друга. Они схлестывались и
разлетались в стороны тысячами водопадов. Редко кому удавалось заглянуть в
"глаз бури" - побывать в центре урагана. Полнейший хаос. Анархия.
Преисподняя обезумевшей стихии.
Что сталось с "Крошкой Жанной"? Не знаю. Язычник говорил мне потом,
что он тоже ничего о ней не знает. Она в буквальном смысле раскололась
пополам, разлетелась на куски, рассыпалась в щепки, превратилась в труху,
перестала существовать. Я пришел в себя, когда был уже в воде и плыл,
машинально работая руками, хотя уже начинал тонуть. Как я там очутился, не
помню. Я видел только, как "Крошка Жанна" разлетается на куски, вероятно,
это произошло в то мгновение, когда я терял сознание. Как бы там ни было,
я был в воде, и единственное, что оставалось, - не падать духом, хотя
духу-то у меня не хватало. Снова поднялся ветер, волны стали меньше,
двигались они как обычно, и я понял, что миновал центр циклона. К счастью,
вокруг не было акул. Ураган разогнал жадную стаю, которая окружала судно с
мертвецами и пожирала трупы.
"Крошка Жанна" рассыпалась на куски около полудня, а часа через два я
наткнулся на крышку от люка. Все время лил ливень, и я заметил эту крышку
совершенно случайно. К кольцу была привязана небольшая веревка; я понял,
что продержусь по крайней мере день, если не появятся акулы. Часа три
спустя, может быть, немного больше, когда я, крепко ухватившись за крышку
и зажмурив глаза, по мере сил старался равномерно и глубоко дышать и в то
же время не наглотаться воды, мне показалось, что слышу чьи-то голоса.
Дождь прекратился, и ветер и море успокоились. Футах в двадцати от меня,
прицепившись к крышке люка, плыли капитан Удуз и язычник. Они дрались
из-за этой крышки, по крайней мере дрался Удуз.
Я услыхал визг Удуза: "Paien noir!" [черный язычник, безбожник
(франц.)] - и увидел, как он стукнул канака ногой.
Надо сказать, что капитан Удуз потерял всю свою одежду, кроме
тяжелых, грубых башмаков. Удар был жестокий - он пришелся язычнику в лицо
и почти оглушил его. Я думал, что канак тоже стукнет его как следует, но
он ограничился тем, что для безопасности отплыл футов на десять. Каждый
раз, когда волны прибивали его к французу, тот, держась руками за крышку,
лягал его обеими ногами и ругал канака черным язычником.
- Я вот пущу тебя на дно, белая скотина! - заорал я.
Только сильная усталость помешала мне это сделать. Мне сделалось не
по себе от одной мысли о том, что надо к нему плыть. Так что я позвал
канака и предложил ему держаться за мою крышку. Он сказал мне, что его
зовут Отоо и что он уроженец острова Бора-Бора, самого западного из
Островов Товарищества. Как я узнал впоследствии, он первым обнаружил
крышку и, увидев через некоторое время капитана Удуза, предложил ему
спасаться вместе, а за эти старания капитан ногами оттолкнул его прочь.
Так мы встретились с Отоо. Нет, он не задира. Он был кроток, нежен и
добр, хотя рост его достигал шести футов, и сложен он был, как гладиатор.
Он не был ни задирой, ни трусом. В груди его билось львиное сердце, и
впоследствии я не раз видел, как он шел на риск там, где я непременно бы
отступил. Я хочу сказать, хотя Отоо и не был задирой и никогда не
ввязывался в ссоры, он никогда не отступал перед опасностью. Но берегись,
когда Отоо начинал действовать! Никогда не забуду, как он разделал Билли
Кинга. Это случилось в Германском Самоа. Билл Кинг был прославленным
чемпионом-тяжеловесом американского флота. Это был человек-зверь, этакая
горилла, один из тех грубо сколоченных, крепко сбитых парней, которые
отлично владеют кулаками. Он начал ссору и дважды стукнул Отоо ногой,
потом ударил его еще раз, прежде чем до Отоо дошло, что необходимо
драться. По-моему, не прошло и четырех минут, как Билли Кинг превратился в
несчастного обладателя четырех сломанных ребер, перебитого предплечья и
вывихнутой лопатки. Отоо ничего не смыслил в искусстве бокса. Он бил, как
умел, и Билли Кинг пролежал что-то около трех месяцев, оправляясь от
побоев, полученных в один прекрасный день на берегу Апии.
Не буду, однако, забегать вперед. Итак, мы оба держались за ту
крышку. Каждый из нас по очереди забирался на нее и, лежа ничком, отдыхал,
а другой, погрузившись в воду до самого подбородка лишь придерживался за
нее руками. Два дня и две ночи, то лежа на крышке, то погружаясь в воду,
мы носились по океану. Под конец я почти все время был в бессознательном
состоянии, но иногда слышал, как Отоо что-то бормочет на своем родном
языке. Мы находились в воде, поэтому не умерли от жажды, хотя соленая
морская вода разъедала опаленное солнцем тело.
Кончилось тем, что Отоо спас мне жизнь, потому что я пришел в себя на
берегу футах в двадцати от воды, защищенной от солнца листьями кокосовой
пальмы. Это Отоо приволок меня туда и воткнул в песок листья. Сам он лежал
рядом. Я снова потерял сознание, а когда очнулся, стояла прохладная
звездная ночь, и Отоо поил меня соком кокосового ореха.
Кроме нас двоих, с "Крошки Жанны" не спасся никто. Капитан Удуз,
вероятно погиб от истощения, потому что ту крышку выбросило на берег через
несколько дней. Мы с Отоо прожили на атолле целую неделю, потом нас
подобрал французский крейсер и доставил на Таити. Однако за это время мы
совершили церемонию обмена именами. На островах Южных морей этот обычай
связывает людей узами, которые крепче уз братства. Инициатива принадлежала
мне, и Отоо пришел в неописуемый восторг от этого предложения.
- Это хорошо, - сказал он по-таитянски, - потому что два дня мы
вместе смотрели в глаза смерти.
- Но смерть поперхнулась, - сказал я, улыбаясь.
- Вы были храбры, господин, - ответил он, - и у смерти не хватило
наглости заговорить.
- Почему ты называешь меня "господином"? - возразил я, притворяясь
обиженным. - Мы же поменялись именами. Для тебя я Отоо. Ты для меня -
Чарли. И между нами на веки веков ты Чарли, а я Отоо. Таков обычай. И
после нашей смерти, если мы встретимся в потустороннем мире, ты все так же
будешь для меня Чарли, а я для тебя Отоо.
- Да, господин, - ответил он, и глаза его засияли тихой радостью.
- Ты опять! - закричал я в негодовании.
- Разве я могу отвечать за то, что произносят мои губы? - сказал он.
- Это ведь только губы. Но про себя я всегда буду говорить: "Отоо". Когда
я буду думать о себе, я подумаю о тебе. Когда меня позовут по имени, я
буду думать о тебе. И над небесами, и за звездами, отныне и навеки. Ты
будешь для меня Отоо. Это хорошо, господин?
Я сдержал улыбку и ответил, что хорошо.
В Папеэте мы расстались. Я остался на берегу, чтобы немного
окрепнуть, а он катером отправился на свой остров Бора-Бора. Через шесть
недель он вернулся. Я удивился, потому что, уезжая, он сообщил, что решил
вернуться домой, к жене и забыть о дальних путешествиях.
- Куда ты поедешь, господин? - спросил он, едва мы успели
поздороваться.
Я пожал плечами. Это был трудный вопрос.
- Буду скитаться по всему свету, - ответил я, - по всем морям и по
всем островам, которые лежат в этих морях.
- Я поеду с тобой, - сказал он просто. - Моя жена умерла.
У меня никогда не было брата, но если судить по другим людям, то вряд
ли хоть один человек на земле имел брата, который бы значил для него так
же много, как Отоо для меня. Он был мне и братом, и отцом, и матерью. Я
твердо убежден, что стал лучше и честнее благодаря Отоо. Мне безразлично,
что обо мне думают окружающие, но я должен был оставаться честным в глазах
Отоо. Он был рядом, и я не смел запятнать себя. Я был его идеалом,
конечно, это объясняется его любовью и обожанием, но подчас я мог бы
наделать кучу глупостей, если бы меня не останавливала мысль об Отоо. Он
гордился мной, и я уж и сам начинал видеть в себе что-то хорошее, и у меня
выработалась привычка не делать ничего, что могло бы подорвать эту его
гордость.
Я, конечно, не сразу понял, как он ко мне относится. Он никогда меня
ни в чем не упрекал, никогда не порицал, и я не сразу узнал, как высоко я
стою в его глазах.
Так же медленно до меня доходило, что он тяжело переживает, когда я
стараюсь казаться хуже, чем я есть на самом деле.
Мы не расставались семнадцать лет, и все эти годы он всегда был рядом
со мной: сторожил мой сон, ухаживал за мной, когда я был ранен, бросался
за меня в драку и получал раны. Он служил на суднах вместе со мной, и мы с
ним избороздили весь Тихий океан - от Гавайских островов до мыса Сиднея и
от пролива Торрес до Галапагоса. Мы вербовали чернокожих на всем
протяжении от Новых Гебрид и островов Лайн до Луизианы, Новой Британии,
Новой Ирландии и Нового Ганновера. Мы трижды пережили кораблекрушение:
возле островов Гилберта, Санта-Крус и Фиджи. Мы покупали и перепродавали
все, на чем можно было заработать доллар, - будь то жемчуг, раковины,
копра, трепанги, черепахи, черепаховые панцири и всякая всячина с разбитых
судов.
Я обо всем догадался в Папеэте, сразу после того, как он объявил, что
пойдет за мной хоть на край света. В ту пору в Папеэте был своего рода
клуб, где собирались скупщики жемчуга, торговцы, капитаны и разные
авантюристы, каких немало в тех краях. Игра шла по крупной, пили тоже
немало, и, к сожалению, я засиживался позднее, чем следовало бы. И когда
бы я ни вышел из клуба, меня всегда ждал Отоо, чтобы проводить домой.
Вначале это вызывало у меня улыбку, затем я отчитал его. Потом я
заявил ему без обиняков, что не нуждаюсь в няньках. После этого, выходя из
клуба, я не встречал его. Прошла неделя, и как-то совершенно случайно я
обнаружил, что он по-прежнему провожает меня домой, пробираясь вдоль улицы
в тени манговых деревьев. Что я мог сделать? И тогда я понял, что нужно
было делать.
Незаметно для себя я стал приходить домой раньше. На улице дождь и
ветер, и я в разгар дурачества и веселья то и дело возвращался к мысли об
Отоо, который неустанно несет свою унылую вахту под манговым деревом, не
защищающим от потоков воды. Я и в самом деле стал лучше благодаря ему. И
все-таки он не проявлял пуританской нетерпимости в вопросах морали. Ему
ничего не было известно о христианских заповедях. Все население Бора-Бора
приняло христианство, а он был язычник, единственный неверующий на
острове, великий материалист, который знал, что будет мертв, когда умрет.
Он верил в людскую добросовестность и честную игру. Мелкие подлости в его
кодексе чести были почти таким же серьезным преступлением, как зверское
убийство, и я совершенно убежден, что он скорее отнесется с уважением к
убийце, чем к жулику средней руки.
Что же касается меня лично, он не одобрял ничего, что шло мне во
вред. В игре он не видел ничего плохого. Он и сам был азартным игроком. Но
поздние бдения, объяснил он, вредят здоровью. Он знал людей, которые
умирали от лихорадки потому, что не заботились о своем здоровье. Он не был
трезвенником и, промокнув до нитки, был не прочь хлестнуть виски. Иными
словами, он верил, что спиртное полезно лишь в умеренных количествах. Он
видел множество людей, которых шотландское виски или джин загоняли в гроб
или делали калеками.
Мое благосостояние Отоо принимал близко к сердцу. Он думал о моем
будущем, взвешивал мои планы и размышлял о моей судьбе больше, чем я сам.
Вначале, когда я еще не подозревал о том, что он интересуется моими
делами, ему приходилось самому догадываться о моих намерениях, как,
например, случилось в Папеэте, когда я раздумывал, вступать ли в компанию
с одним плутоватым парнем, моим соотечественником, который затеял
рискованное предприятие с гуано. Я не знал, что этот парень - мошенник.
Этого не знал ни один белый в Папеэте. Отоо тоже ничего не знал, но он
видел, что мы становимся с тем парнем закадычными дружками, и на свой
страх решил все разузнать о нем. На побережье Таити стекаются
матросы-туземцы со всех морей. Подозрительный Отоо терся около них до тех
пор, пока не собрал убедительные факты, подтверждающие его догадки. Да,
немало он узнал о делишках Рэндольфа Уотерса. Когда Отоо рассказал мне о
них, я не поверил, но потом выложил все Уотерсу, и тот, не сказав ни
слова, с первым же пароходом отбыл в Окленд.
Откровенно говоря, вначале меня раздражало то, что Отоо сует нос в
мои дела. Но я знал, что он действует совершенно бескорыстно; вскоре я
должен был признать, что он мудр и осторожен. Он следил, чтобы я не
упустил выгодного случая, был одновременно и дальновидным и
проницательным. Скоро я уже начал во всем советоваться с Отоо, так что в
конце концов он стал разбираться в моих делах лучше, чем я сам. Мои
интересы он принимал ближе к сердцу, чем я. В ту чудесную пору я был
по-мальчишески беспечен, романтику предпочитал доллару, а приключение -
удобному ночлегу под крышей. Словом, хорошо, что кто-то присматривал за
мной. Если бы не Отоо, меня бы давно не было в живых. Это я знаю наверное.
Из многочисленных примеров позвольте привести один. Когда я
отправился за жемчугом в Паумоту, у меня уже был некоторый опыт по
вербовке чернокожих. В Самоа мы с Отоо остались на берегу, вернее, сели на
мель, денег - ни гроша, но мне повезло: я поступил вербовщиком на бриг,
который доставлял негров на плантации. Отоо нанялся на этот же бриг
простым матросом. В течение следующих шести лет на разных судах мы
избороздили самые дикие уголки Меланезии. Отоо был убежден, что место
загребного на моей лодке по праву принадлежит ему. Работали мы обычно так.
Вербовщика высаживали на сушу. Его лодка оставалась у самого берега -
весла наготове. Она находилась под прикрытием другой лодки, что стояла в
нескольких сотнях ярдов в море. Я втыкал в песок шест, которым в случае
необходимости можно было быстро оттолкнуться от берега, выгружал из лодки
свои товары, а Отоо бросал весла и подсаживался к винчестеру, скрытому под
парусиной. Матросы на другой лодке были тоже вооружены: под парусиной
вдоль берега лежали снайдеры.
Пока я торговался с чернокожими и убеждал их наняться на плантации
Квинсленда, Отоо не спускал с них глаз. Сколько раз негромким окриком
предупреждал он меня о подозрительных действиях негров или о ловушке,
которую они готовили. Иногда первым сигналом тревоги был внезапный
выстрел, которым Отоо разил негра наповал. Я бросался к лодке, и он всегда
подхватывал меня на лету. Помню, однажды, когда мы плавали на "Санта
Анна", на нас напали, едва наша лодка подошла к берегу. Прикрывающая нас
лодка помчалась на помощь, но тем временем несколько десятков дикарей
оставили бы от нас мокрое место. Тогда Отоо одним прыжком перескочил на
берег и начал обеими руками разбрасывать во все стороны табак, бусы,
томагавки, ножи и куски ситца.
Для негров это было слишком сильное искушение. Пока они дрались из-за
сокровищ, мы столкнули лодку в воду и отошли футов на сорок в море. А
через четыре часа на этом берегу я завербовал тридцать человек.
Особенно запомнился мне один случай на Малаите, самом диком острове
из восточной группы Соломоновых островов. Туземцы были настроены
чрезвычайно дружественно, но откуда нам было знать, что вся деревня уже
более двух лет собирала человеческие головы, чтобы обменять их на голову
белого человека? Там все бродяги были охотниками за головами, и особенно
высоко ценились головы белых. Тот, кто ее добудет, получит все, что они
накопили. Как я уже сказал, они были настроены очень дружелюбно, и я в
этот день удалился в глубь берега на добрую сотню ярдов. Отоо
предупреждал, что это не безопасно, но я не послушался, и, как всегда, это
привело меня к беде. Я внезапно увидел целую тучу копий, летящих из
мангровой чащи. Не менее десятка задело меня. Я пустился бежать, но
споткнулся о копье, которое вонзилось мне в икру, и упал. Негры бросились
за мной, размахивая боевыми, украшенными перьями топориками на длинных
рукоятках, и собирались, по-видимому, отрубить мне голову. Им так не
терпелось получиь награду, что они толкались и мешали друг другу. В
суматохе мне удавалось увертываться от ударов, петляя на бегу и бросаясь
на землю.
В это время появился Отоо, Отоо - борец. Он где-то раздобыл тяжелую
боевую дубинку, и в рукопашной она оказалась полезней ружья. Отоо бросился
в гущу толпы, и враги не могли поразить его копьями, а топоры только
мешали им. Он сражался за меня с исступлением. Дубинкой он орудовал
потрясающе. Под его ударами головы лопались, словно перезрелые апельсины.
Его ранили лишь после того, как, разогнав туземцев, он взвалил меня на
плечи и побежал к лодке. Он добрался до лодки, четыре раза задетый
копьями, схватил свой винчестер и стал стрелять, каждым выстрелом
укладывая врага. Затем нас взяли на шхуну и перевязали раны.
Семнадцать лет мы не расставались. Он сделал меня человеком. Я бы и
по сей день был судовым приказчиком, вербовщиком, а может быть, от меня не
осталось бы даже воспоминания, если бы не он.
- Сейчас, истратив деньги, ты можешь заработать еще, - сказал он мне
однажды. - Сейчас тебе легко добывать деньги. Но когда ты состаришься,
деньги у тебя разойдутся, а заработать ты не сможешь. Я это знаю,
господин. Я изучил повадки белых. На побережье много стариков, некогда они
были молоды и могли зарабатывать, как ты сейчас. Теперь они стары, у них
ничего нет, и они слоняются в ожидании какого-нибудь парня, который
угостит их.
Чернокожий трудится на плантациях, словно раб. Он получает двадцать
долларов в год. Он работает много. Надсмотрщик работает мало. Ездит себе
верхом да наблюдает, как работает чернокожий парень. Он получает тысячу
двести долларов в год. Я матрос на шхуне. Мне платят пятнадцать долларов в
месяц. Это потому, что я хороший матрос. Я много работаю. А капитан
прохлаждается под тентом да тянет пиво из больших бутылок. Я никогда не
видел, чтобы он поднимал паруса или работал веслом. Он получает сто
пятьдесят долларов в месяц. Я - матрос. Он - навигатор. Господин, я думаю,
тебе надо изучить навигацию.
Отоо побудил меня заниматься этим. Когда я вышел в свой первый рейс
вторым помощником капитана, он плавал со мной и больше меня гордился тем,
что я командую. Но Отоо не унимался:
- Господин, капитан получает много денег, но он ведет судно и никогда
не знает покоя. Судовладелец - вот кто получает больше. Судовладелец,
который сидит на берегу и делает деньги.
- Верно, но шхуна стоит пять тысяч долларов, причем старая шхуна, -
возразил я. - Я помру, прежде чем накоплю пять тысяч долларов.
- Белый человек может разбогатеть очень быстро, - продолжал он,
указывая на берег в зарослях кокосовых пальм.
Это было у Соломоновых островов. Мы шли вдоль восточного берега
Гвадалканара и скупали "растительную слоновую кость".
- Между устьями двух рек расстояние мили две, - сказал он. - Равнина
тянется в глубь острова. Сейчас она ничего не стоит. Но кто знает? Может
быть, через год-два эта земля будет стоить очень дорого. Тут удобно стать
на якорь. Океанские пароходы могут подходить к самому берегу. Старый вождь
продаст тебе полоску земли шириной в четыре мили за десять тысяч пачек
табаку, десять бутылок джина и ружье системы Снайдера, что обойдется тебе
приблизительно в сотню долларов. Затем ты оформишь сделку и через один-два
года продашь землю и купишь собственное судно.
Я последовал совету Отоо, и его предсказание сбылось, правда, не
через два, а через три года. Затем последовало дело с пастбищами на
Гвадалканаре - арендовал у государства двадцать тысяч акров сроком на
девятьсот девяносто девять лет по номинальной стоимости. Я был арендатором
ровно девяносто дней, потом продал землю за огромную сумму одной компании.
Именно он, Отоо, все предвидел и не упускал удобного случая. Это была его
идея - поднять затонувший "Донкастер", который продавался на аукционе за
сто фунтов. Операция эта после покрытия всех расходов дала три тысячи
чистой прибыли. По совету Отоо я стал плантатором на Савайе и занялся
торговлей кокосовыми орехами в Уполу.
Мы уже не ходили в море так часто, как прежде. Я стал богатым,
женился, жизнь пошла по-иному, но Отоо оставался все тем же Отоо, он
бродил по дому, заглядывал в контору, не вынимая изо рта деревянной трубки
и не расставаясь с дешевой сорочкой и панталонами. Я не мог заставить его
тратить деньги. Ему не нужно было никакого вознаграждения, кроме любви, и
- бог свидетель, - мы все от души его любили. Дети его обожали, а жена моя
непременно бы его избаловала, если бы Отоо можно было избаловать.
А дети! Это он раскрыл им тайны окружающего мира. Под его присмотром
они делали первые шаги. Когда кто-нибудь из ребят заболевал, он не отходил
от его постели. Одного за другим, когда они были еще совсем крошечными, он
брал с собой в лагуну и учил плавать и нырять. Я никогда не знал о рыбах и
о рыбной ловле столько, сколько он рассказал детям. Он открыл им тайны
леса. В семь лет Том знал лес так, как мне и не снилось. Шести лет Мэри
бесстрашно проходила по обрывистой скале, а я знал, что не каждый мужчина
отважится на такой подвиг. Едва Франку исполнилось шесть лет, он мог
достать монету с пятиметровой глубины.
- Мой народ на Бора-Бора не любит язычников, они там все христиане. А
я не люблю христиан острова Бора-Бора, - сказал он однажды, когда я
убеждал его взять одну из наших шхун и навестить родной остров. У меня
была идея - заставить его тратить деньги, по праву принадлежавшие ему.
Путешествие я затевал неспроста: я надеялся, что это событие будет
переломным в его психологии и он начнет беззаботно тратить деньги.
Я говорю "одну из наших шхун", хотя в ту пору все они по закону
принадлежали мне. Я долго пытался побороть его упрямство: мне хотелось,
чтобы мы были компаньонами.
- Мы компаньоны с того самого дня, как затонула "Крошка Жанна", -
ответил он мне наконец. - Но если твое сердце пожелало, давай будем
законными компаньонами. Я бездельничаю, а денег на меня уходит уйма. Я
много пью, ем и курю вволю, а это стоит немало, я знаю. Я бесплатно играю
на бильярде, потому что это твой стол, но это все-таки расход. Удить рыбу
на рифе для собственного удовольствия может позволить себе только богач.
На крючки и лесы уходит много денег. Да, нам необходимо стать компаньонами
по закону. Мне нужны деньги. Я буду получать их в конторе у старшего
клерка.
Словом, были выписаны и оформлены соответствующие документы. Прошел
год, и я начал ворчать.
- Чарли, - сказал я, - ты - старый обманщик, несчастный скряга,
жалкий краб. Смотри-ка, твоя доля прибыли за этот год равна нескольким
тысячам долларов. Эту бумагу мне дал старший клерк. Здесь написано, что за
год ты истратил восемьдесят семь долларов и двадцать центов.
- Мне еще что-нибудь причитается? - спросил он озабоченно.
- Я же сказал, несколько тысяч долларов, - ответил я.
Лицо его просветлело, будто он почувствовал большое облегчение.
- Это очень хорошо, - сказал он. - Смотри, чтобы старший клерк
правильно вел счета. Когда мне понадобятся деньги, я возьму их, и чтобы ни
один цент не пропал.
- А если случается недостача, - помолчав, добавил он жестко, - ее
покрывают из жалованья клерка.
А в то время, как я впоследствии узнал, в сейфе американского
консульства уже хранилось его завещание, составленное Каррузерсом, по
которому я являлся единственным его наследником.
Но пришел конец, потому что все на свете должно когда-нибудь
закончиться. Это случилось на Соломоновых островах, где в дни безрассудной
юности мы работали не покладая рук. Теперь мы снова посетили эти места,
главным образом для того, чтобы отдохнуть, а заодно посмотреть, как идут
дела на земельных участках на острове Флорида, и разузнать, насколько
выгоден жемчужный промысел в проливе Мболи. Мы стали на якорь у острова
Саво в надежде выторговать у туземцев что-нибудь ценное.
Ну, возле Саво так и кишат акулы. Обычай туземцев хоронить своих
покойников в открытом море привел к тому, что акулы стали постоянными
жильцами омывающих остров вод. Так уж мне всегда везет, что крошечное,
перегруженное туземное каноэ, в котором мы плыли, опрокинулось. В нем
было, вернее, за него держались четверо негров и я. До шхуны было ярдов
сто. Как раз в то время, когда я кричал своим на шхуне, чтобы спустили
шлюпку, раздались вопли одного из негров. Он держался за конец каноэ, и
его несколько раз потянуло вместе с лодчонкой. Потом он разжал руки и
исчез. Его утащила акула.
Трое оставшихся негров пытались выкарабкаться из воды на днище
опрокинутого каноэ. Я кричал на них, ругался, даже стукнул того, который
был рядом, кулаком, но ничего не помогло. Их охватил безумный ужас. Каноэ
едва ли могло выдержать даже одного из них. Когда на лодку взобрались
трое, она стала вертикально, затем опрокинулась на бок, сбросив их в воду.
Я поплыл к шхуне, надеясь, что мне навстречу выйдет шлюпка. Один из
негров последовал за мной, и мы продвигались вперед рядом, не говоря ни
слова и время от времени опуская лицо в воду, чтобы посмотреть нет ли
акул. Человек, оставшийся у каноэ, дико закричал: на него напали хищники.
Опустив голову в воду, я увидел огромную акулу, проплывающую как раз подо
мной. Она была не менее шестнадцати футов длиной. Я видел, как все
произошло. Она схватила негра поперек туловища и поплыла прочь. Голова,
руки, плечи несчастного все время были над водой, он кричал
душераздирающим голосом. Акула протащила его несколько сот футов, потом он
скрылся под водой.
Я плыл вперед, надеясь, что это была последняя голодная акула. Но
была еще одна. Была ли это одна из тех, которые напали на негров вначале,
или она насытилась где-нибудь в другом месте, я не знаю. Во всяком случае,
она, кажется, не спешила, как другие. Теперь я уже не мог плыть так
быстро, как раньше, потому что я тратил много сил, стараясь не терять ее
из виду. Я видел, как она начала первую атаку. Мне повезло - я обеими
руками стукнул ее по рылу, и, хотя ее внезапный толчок чуть не увлек меня
под воду, мне все-таки удалось ее отогнать... Потом она повернула и начала
кружить подле меня. Так же мне удалось спастись и во второй раз. Третий
бросок был неудачен для обеих сторон. Она повернула в тот момент, когда
мои кулаки были возле ее рыла, и прикоснувшись к ее боку, напоминавшему
наждачную бумагу, я на одной руке содрал кожу от локтя до плеча: на мне
была безрукавка.
Теперь я уже совсем выдохся и потерял всякую надежду на спасение. До
шхуны оставалось футов двести. В то время, когда я опустил лицо в воду и
наблюдал за акулой, которая готовилась к следующей атаке, я заметил
промелькнувшее между нами коричневое тело. Это был Отоо.
- Плыви к шхуне, господин! - сказал он. И голос его был весел, словно
речь шла о веселом приключении. - Я знаю акул. Акулы мне братья.
Я подчинился и медленно поплыл вперед, а Отоо был рядом, все время
лавируя между мной и акулой, отражая ее атаки и подбадривая меня.
- На боканцах снесло такелаж, и они его крепят, - объяснил он через
минуту-другую и сразу нырнул, чтобы отбить очередную атаку хищника.
Когда шхуна была в тридцати футах, я выдохся окончательно. Я с трудом
двигал руками и ногами. С борта нам бросали веревки, но они падали слишком
далеко. Акула, убедившись, что имеет дело с безобидными существами,
осмелела. Несколько раз она меня чуть не схватила, но в решающую секунду
ей помешал Отоо. Конечно, сам Отоо мог спастись в любой момент. Но он не
хотел бросать меня.
- Прощай, Чарли! Это конец, - задыхаясь, выговорил я.
Я знал, что это конец, что через секунду я опущу руки и пойду ко дну.
Но Отоо засмеялся и сказал:
- Я покажу тебе новый фокус. Этой акуле плохо придется!
Он нырнул между мной и акулой, которая плыла за мной.
- Забирай влево! - крикнул он. - Там веревка. Еще левее, господин,
левее!
Я повернул в другую сторону и поплыл вперед. Когда я ухватился за
веревку, на шхуне раздался крик. Я оглянулся. Отоо не было... В следующее
мгновение он показался на поверхности. Кисти обеих рук были у него
оторваны, из ран лилась кровь.
- Отоо! - негромко позвал он. И взгляд его был полон той же любви,
что звучала в его голосе.
Только теперь, единственный раз, в последнее мгновение своей жизни,
он назвал меня этим именем.
- Прощай Отоо! - крикнул он.
Потом он исчез под водой, а меня втащили на борт, где я упал на руки
капитана и потерял сознание.
Так ушел из жизни Отоо, который спас меня в молодости, сделал меня
человеком и потом снова спас. Мы встретились в пасти урагана, и нас
разлучила пасть акулы. Между этими событиями прошло семнадцать лет, и я с
полной ответственностью могу заявить, что в мире никогда не было такой
дружбы между темнокожим и белым. И если Иегова на своем высоком посту
действительно всевидящ, то в его царстве не последним будет Отоо,
единственный язычник с острова Бора-Бора.
Last-modified: Thu, 31 Jul 1997 06:42:43 GMT