Джек Лондон. Ату их, ату!
Это был пьянчуга шотландец, он глотал неразбавленное виски, как воду,
и, зарядившись ровно в шесть утра, потом регулярно подкреплялся часов до
двенадцати ночи, когда надо было укладываться спать. Для сна он урывал
каких-нибудь пять часов в сутки, остальные же девятнадцать тихо и
благородно выпивал. За два месяца моего пребывания на атолле Оолонг я ни
разу не видел его трезвым. Он так мало спал, что и не успевал
протрезвиться. Такого образцового пьяницу, который пил бы так прилежно и
методично, мне еще не приходилось встречать.
Звали его Мак-Аллистер. Посмотреть - хлипкий старикашка, еле на ногах
держится, руки трясутся, как у параличного, особенно когда он наливает
себе стаканчик, но я ни разу не видел, чтобы он пролил хоть каплю.
Двадцать восемь лет носило его по Меланезии, между германской Новой
Гвинеей и германскими Соломоновыми островами, и он так акклиматизировался
в этих краях, что и разговаривал уже на тамошнем тарабарском наречии,
которое зовется "beche de mer". Даже говоря со мной, не обходился он без
таких выражений, как "солнце, он встал" - вместо "на рассвете", "каи-каи,
он здесь" - вместо "обед подан" или "моя пуза гуляет" - вместо "живот
болит".
Маленький человек, сухой, как щепка, прокаленный снаружи жгучим
солнцем и винными парами изнутри, живой обломок шлака, еще не остывшего
шлака, он двигался толчками, как заведенный манекен. Казалось, его могло
унести порывом ветра. Он и весил каких-нибудь девяносто фунтов, не больше.
Но, как ни страно, это был царек, облеченный всей полнотою власти.
Атолл Оолонг насчитывает сто сорок миль в окружности. Только по компасу
можно войти в его лагуну. В то время население Оолонга составляли пять
тысяч полинезийцев; все - мужчины и женщины - статные, как на подбор,
многие ростом не ниже шести футов и весом в двести футов с лишним. От
Оолонга до ближайшей земли двести пятьдесят миль. Дважды в год
наведывалась маленькая шхуна за копрой.
Мелкий торговец и отпетый пьяница, Мак-Аллистер был на Оолонге
единственным представителем белой расы и правил его пятитысячным
населением поистине железной рукой. Воля его была здесь законом. Любая его
фантазия, любая прихоть исполнялись беспрекословно. Сварливый ворчун,
какие нередко встречаются среди стариков шотландцев, он постоянно
вмешивался в домашние дела дикарей. Так, когда Нугу, королевская дочь,
избрала себе в мужья молодого Гаунау, жившего на другом конце атолла, отец
дал согласие; но Мак-Аллистер сказал: "Нет!" - и свадьба расстроилась. Или
когда король пожелал купить у своего верховного жреца принадлежавший тому
островок в лагуне, Мак-Аллистер опять сказал: "Нет!" Король задолжал
Компании сто восемьдесят тысяч кокосовых орехов, и ни один кокос не должен
был уйти на сторону, пока не будет выплачен весь долг.
Однако заботы Мак-Аллистера не снискали ему любви короля и народа.
Вернее, его ненавидели лютой ненавистью. Как я узнал, жители атолла во
главе со своими жрецами на протяжении трех месяцев творили заклинания,
стараясь сжить тирана со света. Они насылали на него самых страшных своих
духов, но Мак-Аллистер ни во что не верил, и никакой дьявол не был ему
страшен. Такого пьяницу шотландца никакими заклятиями не проймешь.
Напрасно дикари подбирали остатки пищи, которой касались его губы, бутылки
из-под виски и кокосовые орехи, сок которых он пил, даже его плевки и
колдовали над ними, - Мак Аллистер жил не тужил. На здоровье он не
жаловался, не знал, что такое лихорадка, кашель или простуда; дизентерия
обходила его стороной, как и обычные в этих широтах злокачественные
опухоли и кожные болезни, которым подвержены равно белые и черные. Он,
верно, так проспиртовался, что никакой микроб не мог в нем уцелеть. Мне
представлялось, что, едва угодив в окружающую Мак-Аллистера
проспиртованную атмосферу, они так и падают к его ногам мельчайшими
частицами пепла. Все живое бежало от Мак-Аллистера, даже микробы, а ему бы
только виски. Так он и жил!
Это казалось мне загадкой: как могут пять тысяч туземцев мириться с
самовластием какого-то старого сморчка? Каким чудом он держится, а не
скончался скоропостижно уже много лет назад? В противоположность трусливым
меланезийцам, местное племя отличается отвагой и воинственным духом. На
большом кладбище, в головах и ногах погребенных, хранится немало кровавых
трофеев - гарпуны, скребки для ворвани, ржавые штыки и сабли, медные
болты, железные части руля, бомбарды, кирпичи - по-видимому, остатки печей
на китобойных судах, старые бронзовые пушки шестнадцатого века -
свидетельство того, что сюда заходили еще корабли первых испанских
мореплавателей. Не один корабль нашел в этих водах безвременную могилу. И
тридцати лет не прошло с тех пор, как китобойное судно "Бленнердейл",
ставшее в лагуне на ремонт, попало в руки туземцев вместе со всем
экипажем. Та же участь постигла команду "Гаскетта", шхуны, перевозившей
сандаловое дерево. Большой французский парусник "Тулон" был застигнут
штилем у берегов атолла и после отчаянной схватки взят на абордаж и
потоплен у входа в Липау. Только капитану с горсточкой матросов удалось
бежать на баркасе. И, наконец, испанские пушки - о гибели какого из первых
отважных мореплавателей они возвещали? Но все это давно стало достоянием
истории, - почитайте "Южно-Тихоокеанский справочник"! О существовании
другой истории - неписанной - мне еще только предстояло узнать. Пока я
безуспешно ломал голову над тем, как пять тысяч дикарей до сих пор не
расправились с каким-то выродком шотландцем, почему они даровали ему
жизнь?
Однажды в знойный полдень мы с Мак-Аллистером сидели на веранде и
смотрели на лагуну, которая чудесно отливала всеми оттенками драгоценных
камней. За нами на сотни ярдов тянулись усеянные пальмами отмели, а
дальше, разбиваясь о прибрежные скалы, ревел прибой. Было жарко, как в
пекле. Мы находились на четвертом градусе южной широты, и солнце, всего
лишь несколько дней назад пересекшее экватор, стояло в зените. Ни
малейшего движения в воздухе и на воде. В этом году юго-восточный пассат
перестал дуть раньше обычного, а северо-западный муссон еще не вступил в
свои права.
- Сапожники они, а не плясуны, - упрямо твердил Мак-Аллистер.
Я отозвался о полинезийских плясках с похвалой, сказав, что
папуасские и в сравнение с ними не идут; Мак-Аллистер же, единственно по
причине дурного характера, отрицал это. Я промолчал, чтобы не спорить в
такую жару. К тому же мне еще ни разу не случалось видеть, как пляшут
жители Оолонга.
- Сейчас я вам докажу, - не унимался мой собеседник и, подозвав
туземца с Нового Ганновера, исполнявшего при нем обязанности повара и
слуги, послал его за королем: - Эй ты, бой, скажи королю, пусть идет сюда.
Бой повиновался, и вскоре перед Мак-Аллистером предстал растерянный
премьер-министр. Он бормотал какие-то извинения: король-де отдыхает и его
нельзя тревожить.
- Король здорово крепко отдыхай, - сказал он в заключение.
Это привело Мак-Аллистера в такую ярость, что министр трусливо бежал
и вскоре возвратился с самим королем. Я невольно залюбовался этой чудесной
парой. Особенно поразил меня король, богатырь не менее шести футов трех
дюймов росту. В его чертах было что-то орлиное - такие лица не редкость
среди североамериканских индейцев. Он был не только рожден, но и создан
для власти. Глаза его метали молнии, однако он покорно выслушал приказание
созвать со всей деревни двести человек, мужчин и женщин, лучших танцоров.
И они действительно плясали перед нами битых два часа под палящими лучами
солнца. Пусть они за это еще больше возненавидели Мак-Аллистера - плевать
ему было на чувства туземцев, и домой он проводил их бранью и насмешками.
Рабская покорность этих великолепных дикарей все сильнее и сильнее
меня поражала. Я спрашивал себя: как это возможно? В чем тут секрет? И я
все больше терялся в догадках, по мере того как новые доказательства этой
непререкаемой власти вставали передо мной, но так и не находил ей
объяснения.
Однажды я рассказал Мак-Аллистеру о своей неудаче: старик туземец,
обладатель двух великолепных золотистых раковин "каури", отказался
променять их мне на табак. В Сиднее я заплатил бы за них не менее пяти
фунтов. Я предлагал ему двести плиток табаку, а он просил триста. Когда я
упомянул об этом невзначай, Мак-Аллистер вызвал к себе туземца, отобрал у
него раковины и отдал мне. Красная цена им, рассудил он, пятьдесят плиток,
и чтобы я и думать не смел предлагать больше. Туземец с радостью взял
табак. Очевидно, он и на это не рассчитывал. Что касается меня, то я решил
в будущем придержать язык. Я еще раз подивился могуществу Мак-Аллистера и,
набравшись храбрости, даже спросил его об этом; Мак-Аллистер только хитро
прищурился и с глубокомысленным видом отхлебнул из стакана.
Как-то ночью мы с Отти - так звали обиженного туземца - вышли в
лагуну ловить рыбу. Я втихомолку вручил старику недоданные сто пятьдесят
плиток, чем заслужил величайшее его уважение, граничившее с каким-то
детским обожанием, тем более удивительным, что человек этот годился мне в
отцы.
- Что это вы, канаки, точно малые дети, - приступил я к нему, - купец
один, а вас, канаков, много. Вы лижете ему пятки, как трусливые собачонки.
Боитесь, что он съест вас? Так ведь у него и зубов нет. Откуда у вас этот
страх?
- А если много канаки убивай купец? - спросил он.
- Он умрет, только и всего, - ответил я. - Ведь вам, канакам, не
впервой убивать белых. Что же вы так испугались этого белого человека?
- Да, канаки много убивал белый человек, - согласился он. - Я правда
говорю. Но только давно, давно. Один шхуна - я тогда совсем молодой - стал
там, за атолл: ветер, он не дул. Нас много канаки, много-много челнов,
надо нам поймай этот шхуна. И нас поймай эта шхуна - я правда говорю, - но
после большой драка. Два-три белый стрелял, как дьявол. Канак, он не знал
страх. Везде, внизу, вверху, много канак, может, десять раз пятьдесят. А
еще на шхуна белый Мери. Моя никогда не видел белый Мери. Канаки убивал
много-много белый. Только не капитан. Капитан, он живой, и еще пять-шесть
белый не умирал. Капитан, он давал команда. Белый, он стрелял. Другой
белый спускал лодка. А потом все марш-марш за борт. Капитан, он белый Мери
тоже спускал за борт. Все греби, как дьявол. Мой отец, он тогда сильный
был, бросал копье. Копье пробил бок белой Мери, пробил другой бок,
выскочил наружу. Конец белой Мери. Нас, канаки, ничего не боялся.
Очевидно, гордость Отти была задета - он сдвинул набедренную повязку
и показал мне шрам, в котором нетрудно было признать след пулевой раны. Но
прежде чем я успел ему ответить, его поплавок сильно задергался. Отти
подсек, но леска не поддалась, рыба успела уйти за ветвь коралла.
Старик посмотрел на меня с упреком, так как я разговорами отвлек его
внимание, скользнул по борту вниз, потом, уже в воде, перевернулся и
плавно ушел на дно следом за леской. Здесь было не меньше десяти саженей.
Перегнувшись, я с лодки следил за его мелькающими пятками. Постепенно
теряясь в глубине, они тянули за собой в темную пучину призрачный,
фосфорический след. Десять морских саженей - шестьдесят футов - что это
значило для такого старика по сравнеию с драгоценной снастью! Через
минуту, показавшуюся мне вечностью, он, облитый белым сиянием, снова
вынырнул из глубины. Выплыв на поверхность, он бросил в лодку
десятифунтовую треску - крючок, торчавший в ее губе, благополучно вернулся
к своему хозяину.
- Что ж, может, это и правда, - не отставал я. - Когда-то вы боялись.
Зато теперь купец нагнал на вас страху.
- Да, много страх, - согласился он, явно не желая продолжать
разговор.
Мы еще с полчаса удили в полном молчании. Но вот под ними зашныряли
мелкие акулы, они откусывали с наживкой и крючок, и мы, потеряв по крючку,
решили подождать - пусть разбойники уберутся восвояси.
- Да, твоя верно говори, - вдруг словно спохватился Отти. - Канаки
узнал страх.
Я зажег трубку и приготовился слушать. Хотя старик изъяснялся на
ужасающем "beche de mer", я передаю его рассказ на правильном английском
языке. Но самый дух и строй его повествования я постараюсь сохранить.
- Вот тогда-то мы и возгордились. Столько раз дрались мы с чужими
белыми людьми, что являются к нам с моря, и всегда побеждали. Немало
полегло и наших, но что это в сравнении с сокровищами, что ждали нас на
кораблях! И вот, может, двадцать, а может, двадцать пять лет назад у входа
в лагуну показался корабль и прямехонько вошел в нее. Это была большая
трехмачтовая шхуна. На ее борту находилось пять белых и человек сорок
экипажа - все черные с Новой Гвинеи и Новой Британии. Они прибыли сюда для
ловли трепангов. Шхуна стала на якорь у Паулоо - это на другом берегу, -
ее лодки шныряли по всей лагуне. Повсюду они разбили свои лагеря и стали
сушить трепангов. Когда белые разделились, они уже были нам не страшны:
ловцы находились милях в пятидесяти от шхуны, а то и больше.
Король держал совет со старейшинами, и мне вместе с другими пришлось
весь остаток дня и всю ночь плыть в челне на ту сторону лагуны, чтобы
передать жителям Паулоо: мы собираемся напасть на все становища сразу, а
вы захватите шхуну. Сами гонцы, хоть и выбились из сил, тоже приняли
участие в драке. На шхуне было двое белых, капитан и помощник, а с ними
шесть черных. Капитана и трех матросов схватили на берегу и убили, но
сначала капитан из двух револьверов уложил восьмерых наших. Видишь, как
близко, лицом к лицу, сошлись мы с врагами!
Помощник услышал выстрелы и не стал ждать; он погрузил запас воды,
съестное и парус в маленькую шлюпку, футов двенадцать длиной. Мы, тысяча
человек, в челнах, усеявших всю лагуну, двинулись на судно. Наши воины
дули в раковины, оглашали воздух песнями войны и громко били веслами о
борт. Что мог сделать один белый и трое черных против всех нас? Ничего - и
помощник знал это.
Но белый человек подобен дьяволу. Стар я и немало белых перевидал на
своем веку, но теперь, наконец, понял, как случилось, что белые захватили
все острова в океане. Это потому, что они дьяволы. Взять хоть тебя, что
сидишь со мной в одной лодке. Ты еще молод годами. Что ты знаешь? Мне
каждый день приходится учить тебя то одному, то другому. Да я еще
мальчишкой знал о рыбе и ее привычках больше, чем знаешь ты сейчас. Я,
старый человек, ныряю на дно лагуны, а ты... где тебе за мной угнаться!
Так на что же, спрашивается, ты годишься? Разве только на то, чтобы
драться. Я никогда не видел тебя в бою, но знаю, ты во всем подобен своим
братьям, и дерешься ты, верно, как дьявол. И ты такой же глупец, как твои
братья, - ни за что не признаешь себя побежденным. Будешь драться насмерть
и так и не узнаешь, что ты разбит.
А теперь послушай, что сделал помощник. Когда мы, дуя в раковины,
окружили шхуну и от наших челнов почернела вся вода кругом, он спустил
шлюпку и вместе с матросами направился к выходу в открытое море. И опять
по этому видно, какой он глупец. Ни один умный человек не отважится выйти
в море на такой шлюпке. Борта ее и на четыре дюйма не выдавались над
водой. Двадцать челнов устремились за ним в погоню, в них было двести
человек - вся наша молодежь. Пока матросы проходили на своей шлюпке одну
сажень, мы успевали пройти пять. Дела его были совсем плохи, но, говорю
тебе, это был глупец. Он стоял в шлюпке и выпускал заряд за зарядом. Он
был никудышный стрелок, но мы его догоняли, и у нас все прибывало убитых и
раненых. Но все равно дела его были совсем, совсем плохи.
Помню, он не выпускал изо рта сигары. Когда же мы, изо всех сил
налегая на весла, приблизились к нему шагов на сорок, он бросил винтовку,
поднес сигару к динамитной шашке и кинул ее в нашу сторону. Он зажигал все
новые и новые шашки и бросал их одну за другой, без счета. Теперь я
понимаю, что он расщеплял шнур и вставлял в него спичечные головки, чтобы
шнур скорее сгорал, и у него были очень короткие шнуры. Иногда шашка
взрывалась в воздухе, но чаще в каком-нибудь челне, и всякий раз, как она
взрывалась в челне, от людей ничего не оставалось. Из двадцати наших лодок
половина была разбита в щепки. Та, где сидел я, тоже взлетела на воздух, а
с нею двое моих товарищей - динамит взорвался как раз между ними.
Остальные повернули назад. Тогда помощник с криком "Ату их, ату!" опять
схватился за ружье и стал стрелять нам в спину. И все это время его черные
матросы гребли изо всех сил. Видишь, я не обманул тебя, человек этот и
вправду был дьявол.
Но этим дело не кончилось. Оставляя шхуну, он поджег ее и устроил
так, чтобы весь порох и динамит на борту взорвались одновременно. Сотни
наших тушили пожар и качали воду, когда шхуна взлетела на воздух. И вот
добыча, за которой мы гнались, ушла от нас, а сколько наших было убито!
Даже и сейчас, когда я стар и меня навещают дурные сны, я слышу, как
помощник кричит: "Ату их, ату!" Громовым голосом кричит он: "Ату их, ату!"
Зато из тех белых, кто был застигнут на берегу, ни один не остался в
живых.
Помощник в своей маленькой лодке вышел в океан - на верную гибель,
как мы думали, разве может такое суденышко с четырьмя гребцами уцелеть в
открытом море? Но прошел месяц, и в часы затишья между двумя ливнями в
лагуну вошел корабль и стал на якорь против нашей деревни. Король собрал
старейшин, было решено дня через два-три напасть на корабль. Тем временем,
соблюдая обычай, мы поплыли в наших челнах приветствовать гостей и
захватили с собой связки кокосов, птицу и свиней для обмена. Но едва наши
головные поравнялись со шхуной, как люди на борту начали расстреливать нас
из винтовок. Остальные обратились в бегство. Изо всех сил налегая на
весла, я увидел помощника - того, что в маленькой лодке бежал в открытое
море: он взобрался на борт, и приплясывал, и орал во все горло: "Ату их,
ату!"
В тот же полдень к берегу подошли три шлюпки; в них было полным-полно
белых людей, и они высадились в нашей деревне. Они прошли ее из конца в
конец и убивали каждого на своем пути. Они перебили всю птицу и всех
свиней. Те из нас, что спаслись от пуль, сели в челны и укрылись в лагуне.
Отъезжая от берега, мы увидели, что вся деревня в огне. К вечеру нам
повстречалось много челнов из селения Нихи у прохода Нихи, что на
северо-востоке. Это были те, кому, как и нам, удалось спастись: их деревня
была сожжена дотла вторым кораблем, вошедшим в лагуну через
северо-восточный проход Нихи.
Темнота застала нас западнее Паулоо. Здесь в глухую полночь до нас
донесся женский плач, и мы врезались в целую стаю челнов с беглецами из
Паулоо. Это было все, что осталось от людной деревни; теперь там курилось
огромное пожарище, так как в Паулоо тем временем пришла третья шхуна. Как
оказалось, помощник вместе с тремя черными матросами добрался до
Соломоновых островов и рассказал своим братьям, что произошло на Оолонге.
И тогда его братья сказали, что пойдут и накажут нас. Вот они и явились на
трех шхунах, и три наши деревни были стерты с лица земли.
Что же нам было делать? Наутро два корабля, воспользовавшись попутным
ветром, настигли нас посреди лагуны. Дул сильный ветер, и они мчались
прямо на нас, топя на своем пути десятки челнов. Мы бежали от них
врассыпную, как летучая рыба бежит от меч-рыбы, и нас было так много, что
тысячам канаков удалось все же укрыться на окраинных островах.
Но и после этого три корабля продолжали охотиться за ними по всей
лагуне. Ночью мы благополучно прокрались мимо них. И на второй, и на
третий, и на четвертый день шхуны возвращались и гнали нас на другой конец
лагуны. И так день за днем. Мы потеряли счет убитым и уже не вспоминали о
них. Правда, нас было много, а белых мало. Но что могли мы сделать? Я
находился среди тех храбрецов, что собрались в двадцати челнах и были
готовы сложить голову. Мы напали на шхуну, что поменьше. Они убивали нас
без пощады. Они забросали нас динамитными шашками, а когда динамит
кончился, стали поливать кипящей водой. Их ружья ни на минуту не смолкали.
Тех, кто спасся с затонувших лодок и пустился вплавь, они приканчивали в
воде. А помощник опять плясал на палубе рубки и кричал во все горло: "Ату
их, ату!"
Каждый дом на самом крошечном островке был сожжен дотла. Они не
оставили нам ни одной курицы, ни одной свиньи. Все колодцы были забиты
трупами или доверху засыпаны обломками коралла. До прихода трех шхун нас
было на Оолонге двадцать пять тысяч. Сейчас нас пять тысяч, тогда как
после их ухода, как ты увидишь, нас осталось всего три тысячи.
Наконец трем шхунам надоело перегонять нас из конца в конец по всей
лагуне. Они собрались в Нихи, что у северо-восточного прохода, и оттуда
стали теснить нас на запад. Белые спустили девять шлюпок и обшаривали
каждый островок. Они преследовали нас неустанно, день за днем. А едва
наступала ночь, три шхуны и девять шлюпок выстраивались в сторожевую цепь,
которая тянулась через всю лагуну, из края в край, и не давала
проскользнуть ни одному челну.
Это не могло длиться вечно. Ведь лагуна не так уж велика. Все, кто
остался в живых, были вытеснены на западное побережье. Дальше простирался
океан. Десять тысяч канаков усеяло песчаную отмель от входа в лагуну до
прибрежных скал, где пенился прибой. Никто не мог ни прилечь, ни размять
ноги, для этого просто не было места. Мы стояли бедро к бедру, плечо к
плечу. Два дня они продержали нас так, помощник то и дело взбирался на
мачту и, глумясь над нами, оглашал воздух криками: "Ату их, ату!" Мы уже
сожалели, что месяц назад осмелились поднять руку на него и его шхуну. Мы
были голодны и двое суток простояли на ногах. Умирали дети, умирали старые
и слабые и те, кто истекал кровью от ран. Но самое ужасное - не было воды,
чтобы утолить жажду. Два дня сжигало нас солнце и не было тени, чтобы
укрыться. Много мужчин и женщин искали спасения в прохладном океане, и
кипящие буруны выбрасывали на скалы их тела. Новая казнь - нас роями
осаждали мухи. Кое-кто из мужчин пытался вплавь добраться до шхун, но всех
их до одного пристрелили в воде. Те из нас, кто остался жив, горько
сожалели, что напали на трехмачтовое судно, вошедшее в лагуну для ловли
трепангов.
Наутро третьего дня к нам подъехала лодка, в ней сидели три капитана
вместе с помощником. Вооруженные до зубов, они вступили с нами в
переговоры. Они только потому прекратили избиение, объявили капитаны, что
устали нас убивать. А мы уверяли их, что раскаиваемся, никогда мы больше
не поднимем руку на белого человека и в доказательство своей покорности
посыпали голову песком.
Тут наши женщины и дети стали громко вопить, моля дать им воду, и
долгое время ничего нельзя было разобрать. Наконец мы услышали свой
приговор. Нам было приказано нагрузить все три корабля копрой и
трепангами. Мы согласились. Нас мучила жажда, и мужество оставило нас:
теперь мы знали, что в бою канаки сущие дети по сравнению с белыми,
которые сражаются, как дьяволы. А когда переговоры кончились, помощник
встал и, насмехаясь, закричал нам вслед: "Ату их, ату!" После этого мы
сели в лодки и отправились на поиски воды. Проходили недели, а мы все
ловили и сушили трепангов, собирали кокосы и готовили из них копру. День и
ночь дым густой пеленой стлался над всеми островами Оолонга - так искупали
мы свою вину. Ибо в те дни смерти нам каленым железом выжгли в мозгу, что
нельзя поднимать руку на белого человека.
Но вот трюмы шхун наполнились трепангами и копрой, а наши пальмы были
начисто обобраны. И тогда три капитана и помощник снова созвали нас для
важного разговора. Они сказали, что сердце у них радуется, так хорошо
канаки затвердили свой урок, а мы в тысячный раз уверяли их в своем
раскаянии и клялись, что больше это не повторится, и опять посыпали голову
песком. И капитаны сказали, что все это очень хорошо. Но в знак своей
милости они приставят к нам дьявола, дьявола из дьяволов, чтобы было кому
нас остеречь, если мы замыслим зло против белого человека. И тогда
помощник, чтобы поглумиться над нами, еще раз крикнул: "Ату их, ату!"
Шестеро наших, которых мы уже оплакивали, как мертвых, были спущены на
берег, после чего корабли, подняв паруса, ушли к Соломоновым островам.
Шесть высаженных на берег канаков первыми пали жертвой страшного
дьявола, которого приставили к нам капитаны.
- Вас посетила тяжкая болезнь? - перебил я, сразу раскусив, в чем
заключалась хитрость белых.
На борту одной из шхун свирепствовала корь, и пленников умышленно
заразили этой болезнью.
- Да, тяжкая болезнь. Это был могущественный дьявол. Самые древние
старики не слыхали о таком. Мы убили последних жрецов, остававшихся в
живых за то, что они не могли справиться с этим дьяволом. Болезнь что ни
день становилась злее. Я уже говорил, что тогда, на песчаной отмели, бедро
к бедру и плечо к плечу стояли десять тысяч человек. Когда же болезнь ушла
прочь, нас осталось только три тысячи. И так как все кокосы ушли на копру,
в стране начался голод.
- Этот купец, - сказал Отти в заключение, - он кучка навоза, что
валяется на дороге. Он гнилой мясо, черви его кай-кай, он смердит. Он пес,
шелудивый пес, его заедай блохи. Канак, он не бойся купец. Он бойся белый
человек. Он слишком хорошо знай, что значит - убей белый человек.
Шелудивый пес купец, он имей много братья, братья не давай его в обиду,
они сражайся, как дьявол. Канак, он не бойся окаянный купец. Канак
злой-злой, он рад убей купец, но он помни страшный дьявол. Помощник
кричит: "Ату их, ату!", и канак, он не убивай.
Отти зубами вырвал кусок мякоти из брюшка огромной, судорожно
бившейся макрели, насадил на крючок, и крючок с наживкой, озаренный
призрачным светом, стал быстро погружаться на дно.
- Акула марш-марш, - сказал Отти. - Теперь нас поймай много-много
рыбы.
Поплавок отчаянно дернуло. Старик потащил леску, осторожно выбирая ее
руками, и большая треска, сердито раззевая пасть, шлепнулась на дно лодки.
- Солнце, он вставай, - сказал Отти, - моя неси окаянный купец
большой-большой рыба задаром.
Last-modified: Thu, 31 Jul 1997 06:42:15 GMT