Оцените этот текст:


   -----------------------------------------------------------------------
   Virginia Woolf. Collected Essays (1963-64).
   Пер. - И.Бернштейн. В кн.: "Вирджиния Вулф. Избранное".
   М., "Художественная литература", 1989.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 23 September 2002
   -----------------------------------------------------------------------





   Из ста лет, прошедших с рождения Шарлотты Бронте, сама она,  окруженная
теперь  легендами,  поклонением  и  литературными  трудами,  прожила  лишь
тридцать девять. Странно подумать, что эти легенды были бы  совсем  иными,
проживи она нормальный человеческий срок. Она  могла  бы,  как  многие  ее
знаменитые современники, мелькать на авансцене  столичной  жизни,  служить
объектом бесчисленных карикатур и анекдотов, написать  десятки  романов  и
даже мемуары, и память людей старшего поколения сохранила бы  ее  для  нас
недоступной и залитой лучами ослепительной славы. Она могла разбогатеть  и
благоденствовать. Но случилось не так. Вспоминая  ее  сегодня,  мы  должны
иметь в виду, что ей нет места в нашем мире,  и,  обратившись  мысленно  к
пятидесятым годам прошлого века, рисовать  себе  тихий  пасторский  домик,
затерянный среди вересковых пустошей Йоркшира. В этом домике и среди  этих
вересков, печальная  и  одинокая,  нищая  и  вдохновенная,  она  останется
навсегда.
   Условия жизни, воздействуя на ее характер, неизбежно оставили свой след
и в книгах, которые она написала. Ведь  если  подумать,  из  чего  же  еще
романисту сооружать свои произведения,  как  не  из  хрупкого,  непрочного
материала  окружающей  действительности,  который  поначалу   придает   им
достоверность, а потом рушится и загромождает постройку грудами  обломков.
Поэтому в очередной раз открывая "Джейн Эйр", поневоле опасаешься, что мир
ее фантазии окажется при новой встрече таким же устарелым, викторианским и
отжившим,  как  и  сам  пасторский  домик  посреди   вересковой   пустоши,
посещаемый сегодня любопытными и сохраняемый лишь ее верными поклонниками.
Итак, открываем "Джейн Эйр"; и уже через две страницы от наших опасений не
остается и следа.
   "Справа вид закрывали алые складки портьеры, слева же было незавешенное
стекло, защищающее, но не отгораживающее от хмурого ноябрьского дня. И  по
временам, переворачивая листы книги, я вглядывалась в этот  зимний  пейзаж
за окном. На заднем плане блекло-серой стеной стояли туманы и тучи; вблизи
по мокрой траве и  ободранным  кустам  затяжные,  заунывные  порывы  ветра
хлестали струями нескончаемого дождя".
   Здесь нет ничего менее долговечного, чем  сама  вересковая  пустошь,  и
ничего более подверженного веяниям моды, чем "затяжные, заунывные порывы".
И наш восторг не иссякает на протяжении всей книги, он не позволяет ни  на
миг  перевести  дух,  подумать,  оторвать  взгляд  от  страницы.  Мы   так
поглощены, что всякое движение в комнате кажется нам происходящим  там,  в
Йоркшире. Писательница  берет  нас  за  руку  и  ведет  по  своей  дороге,
заставляя видеть то, что видит она, и ни на  миг  не  отпуская,  не  давая
забыть о своем присутствии. К финалу талант Шарлотты Бронте, ее горячность
и негодование уже полностью овладевают нами. В пути нам попадались  разные
удивительные лица и фигуры, четкие контуры и узловатые черты, но видели мы
их ее глазами. Там, где  нет  ее,  мы  напрасно  стали  бы  искать  и  их.
Подумаешь о Рочестере, и в голову сразу приходит Джейн  Эйр.  Подумаешь  о
верещатниках - и снова Джейн Эйр. И даже  гостиная  [у  Шарлотты  и  Эмили
Бронте одинаковое чувство цвета, "...мы увидели  -  и  ах,  как  это  было
прекрасно! - роскошную  залу,  устланную  алым  ковром,  кресла  под  алой
обивкой, алые скатерти на столах, ослепительно  белый  потолок  с  золотым
бордюром, а  посредине  его  -  каскад  стеклянных  капель  на  серебряных
цепочках, переливающихся в  свете  множества  маленьких  свеч"  ("Грозовой
перевал"). "Но это была всего лишь красиво убранная гостиная  с  альковом,
оба помещения устланы белыми коврами,  на  них  словно  наброшены  пестрые
гирлянды цветов; белоснежные лепные потолки все в виноградных лозах, а под
ними контрастно  алели  диваны  и  оттоманки,  и  на  камине  из  бледного
паросского мрамора сверкали рубиновые сосуды из богемского стекла; высокие
зеркала в простенках между окнами многократно повторяли эту смесь  огня  и
снега" ("Джейн Эйр")], эти "белые ковры, на которые словно брошены пестрые
гирлянды цветов", этот "камин из бледного паросского мрамора,  уставленный
рубиновым богемским стеклом", и вся эта "смесь огня и снега", - что  такое
все это, как не Джейн Эйр? Быть во всех случаях самой Джейн Эйр не  всегда
удобно. Прежде всего это означает  постоянно  оставаться  гувернанткой,  и
притом влюбленной, в мире, где большинство людей, - не  гувернантки  и  не
влюблены. Характеры Джейн Остен, например, или Толстого в сравнении с  нею
имеют миллионы граней. Они живут, и их сложность заключается  в  том,  что
они, как во множестве зеркал, отражаются в окружающих людях. Они переходят
с места на место независимо от того, смотрят за ними в  данную  минуту  их
создатели или  нет,  и  мир,  в  котором  они  живут,  представляется  нам
самостоятельно существующим, мы даже можем, если вздумаем,  его  посетить.
Ближе к Шарлотте Бронте силой убежденности  и  узостью  взгляда,  пожалуй,
Томас Гарди. Но и тут различия  просто  огромны.  "Джуда  Незаметного"  не
читаешь на одном дыхании от начала и  до  конца;  над  ним  задумываешься,
отвлекаешься от текста и уплываешь караваном красочных фантазий,  вопросов
и предположений, о которых сами персонажи, быть  может,  и  не  помышляют.
Хотя они всего лишь простые крестьяне, мысли  об  их  судьбах  и  вопросы,
которыми задаешься, на них глядя, приобретают  грандиозные  масштабы,  так
что подчас самыми интересными характерами в романах Гарди кажутся как  раз
безымянные.  Этого  качества,  этого  импульса  любознательности  Шарлотта
Бронте лишена начисто. Она не задумывается над человеческой  судьбой;  она
даже не ведает, что тут есть над чем подумать;  вся  ее  сила,  тем  более
мощная, что область ее приложения ограничена, уходит на  утверждения  типа
"я люблю", "я ненавижу", "я страдаю".
   Писатели, сосредоточенные на себе и ограниченные собою, обладают  одним
преимуществом, которого лишены те, кто  мыслят  шире  и  больше  думают  о
человечестве. Их впечатления, заключенные в узких  границах,  компактны  и
очень личны. Все, что выходит из-под их пера,  несет  на  себе  отчетливую
печать их индивидуальности.  От  других  писателей  они  почти  ничего  не
перенимают,  а  что  все  же  позаимствуют,  навсегда  остается  инородным
вкраплением. И Гарди, и Шарлотта Бронте, создавая свой собственный  стиль,
шли  от  высокопарного,  цветистого  журнализма.  Проза  обоих,  в  целом,
неповоротлива и громоздка. Но благодаря настойчивому труду  и  несгибаемой
воле, благодаря умению всякую мысль додумать до такого  конца,  когда  она
уже сама подчиняет себе слова, они  оба  научились  писать  такой  прозой,
которая является слепком их умственной жизни и при этом обладает  какой-то
отдельной, самостоятельной живостью, силой и красотой. Шарлотта Бронте, во
всяком случае, ничем не обязана прочитанным книгам. Она так и не обучилась
профессиональной гладкости письма, умению наполнять и  поворачивать  слова
по своей воле. "Общение с обладателями сильного, четкого  и  образованного
ума, и мужчинами и женщинами,  всегда  было  для  меня  затруднительно,  -
признается она, как мог бы признаться  и  всякий  автор  передовых  статей
любого  провинциального  журнала;  но  затем,  набирая  пыл  и   скорость,
продолжает уже в своем личном ключе:  -  Покуда  мне  не  удавалось  через
наружные  постройки  общепринятой  сдержанности,  через  порог  недоверия,
прорваться к самому очагу их души". Здесь она и располагается; и неровный,
горячий свет этого очага падает на ее страницы. Иными словами, в ее книгах
нас  привлекает  не  анализ  характеров  -  характеры  у  Шарлотты  Бронте
примитивны и утрированы; не комизм - ее чувству юмора недостает тонкости и
мягкости; и не философия жизни, философия пасторской дочки; а поэтичность.
Так,  наверно,  бывает  с  каждым  писателем,   который   обладает   яркой
индивидуальностью, о котором говорят в обыденной жизни,  что,  мол,  стоит
ему только дверь открыть, и уже все обратили на него внимание. Такие  люди
ведут постоянную, первобытно-яростную войну против  общепринятого  порядка
вещей, и эта ярость  побуждает  их  к  немедленному  творчеству,  а  не  к
терпеливому  наблюдению,  и,  пренебрегая  полутонами  и  прочими  мелкими
препятствиями, проносит их высоко над обыденностью  человеческой  жизни  и
сливается со страстями, для  которых  мало  обыкновенных  слов.  Благодаря
своему пылу такие авторы становятся поэтами, если же они пишут прозой,  их
тяготят ее узкие рамки. Вот почему и Шарлотта и Эмили вынуждены то и  дело
обращаться  за  помощью  к  природе.   Им   необходимы   символы   больших
человеческих страстей, непередаваемых словами и поступками. Описанием бури
заканчивает Шарлотта свой лучший роман "Городок". "Черное, набрякшее  небо
висело низко над волнами - западный  ветер  гнал  обломки  судна,  и  тучи
принимали удивительные формы". Так она пользуется природой, чтобы выразить
душевное состояние. Однако, обращаясь к природе, ни та, ни  другая  сестра
не приглядывается к ее явлениям так внимательно, как Дороти  Вордсворт,  и
не выписывает картины с таким  тщанием,  как  лорд  Теннисон.  Они  только
ухватывают в природе то, что родственно чувствам, которые  они  испытывали
сами или приписывали своим персонажам, так что все  эти  бури,  болотистые
верещатники и прелестные  солнечные  деньки  -  не  украшения,  призванные
расцветить скучную страницу, и не демонстрация авторской наблюдательности,
они несут заряд чувства и высвечивают мысль всей книги.
   Мысль всей книги часто лежит в стороне от того, что в ней описывается и
говорится,  она   обусловлена,   главным   образом,   личными   авторскими
ассоциациями, и поэтому ее трудно ухватить. Тем более если у автора, как у
сестер Бронте, талант поэтический и смысл в его  творчестве  неотделим  от
языка, он скорее настроение, чем вывод. "Грозовой перевал" -  книга  более
трудная для понимания, чем "Джейн Эйр", потому что Эмили  -  больше  поэт,
чем Шарлотта. Шарлотта все свое красноречие,  страсть  и  богатство  стиля
употребляла  для  того,  чтобы  выразить  простые  вещи:  "Я  люблю",   "Я
ненавижу", "Я страдаю". Ее переживания, хотя и богаче наших, но  находятся
на нашем уровне. А в "Грозовом перевале" Я вообще отсутствует.  Здесь  нет
ни гувернанток, ни их нанимателей. Есть  любовь,  но  не  та  любовь,  что
связывает мужчин  и  женщин.  Вдохновение  Эмили  -  более  обобщенное.  К
творчеству ее побуждали не личные переживания и обиды.  Она  видела  перед
собой расколотый мир, хаотическую груду осколков,  и  чувствовала  в  себе
силы свести их воедино на страницах своей книги. От начала и до конца в ее
романе  ощущается  этот  титанический  замысел,  это  высокое  старание  -
наполовину бесплодное - сказать устами своих героев не  просто  "Я  люблю"
или "Я ненавижу", а - "Мы, род человеческий" и "Вы,  предвечные  силы...".
Фраза не закончена. И не  удивительно.  Гораздо  удивительнее,  что  Эмили
Бронте все-таки дала нам понять, о  чем  ее  мысль.  Эта  мысль  слышна  в
маловразумительных  речах  Кэтрин  Эрншоу:  "Если  погибнет  все,  но   он
останется, жизнь моя не прекратится; но если все другое сохранится, а  его
не будет, вся вселенная сделается мне чужой, и  мне  нечего  будет  в  ней
делать". В другой раз она прорывается над телами умерших: "Я  вижу  покой,
которого не потревожить ни земле, ни адским силам, и это  для  меня  залог
бесконечного, безоблачного будущего - вечности, в  которую  они  вступили,
где жизнь  беспредельна  в  своей  продолжительности,  любовь  -  в  своей
душевности, а радости - в своей полноте". Именно эта мысль, что  в  основе
проявлений человеческой природы лежат силы, возвышающие ее и подымающие  к
подножью величия, и ставит роман Эмили Бронте на особое, выдающееся  место
в  ряду  подобных  ему  романов.  Но  она  не  довольствовалась   лирикой,
восклицаниями, символом веры. Это все уже было в ее стихах, которым,  быть
может, суждено пережить  роман.  Однако  она  не  только  поэтесса,  но  и
романистка. И должна брать на себя задачу гораздо труднее и неблагодарнее.
Ей  приходится  признать  существование  других  живых  существ,   изучать
механику  внешних  событий,  возводить  правдоподобные  дома  и  фермы   и
записывать речь людей, отличных от нее самой. Мы возносимся  на  те  самые
высоты не посредством пышных слов, а просто когда,  слушаем,  как  девочка
поет старинные песенки, раскачиваясь в ветвях дерева; и глядим,  как  овцы
щиплют травку на болотистых  пустошах,  а  нежное  дыханье  ветра  шевелит
тростники. Нам открывается картина жизни на ферме, со всеми ее дикостями и
особенностями. И можно сравнить "Грозовой перевал" с настоящей  фермой,  а
Хитклифа - с живыми людьми. При этом думаешь,  откуда  ждать  правдивости,
понимания человеческой природы и более тонких  эмоций  в  этих  портретах,
настолько отличных от того, что мы наблюдаем  сами?  Но  уже  в  следующее
мгновение  мы  различаем  в  Хитклифе  брата,  каким   он   представляется
гениальной сестре; он, конечно, немыслимая личность, говорим мы, и, однако
же, в литературе нет более живого мужского образа. То же самое  происходит
с обеими героинями: ни одна живая  женщина  не  может  так  чувствовать  и
поступать, говорим мы. И тем не менее это самые обаятельные женские образы
в английской прозе. Эмили Бронте словно бы отбрасывает все, что мы знаем о
людях, а затем заполняет пустые  до  прозрачности  контуры  таким  могучим
дыханием жизни, что ее персонажи становятся правдоподобнее правды. Ибо она
обладает редчайшим даром. Она высвобождает жизнь  от  владычества  фактов,
двумя-тремя мазками придает лицу душу, одухотворенность, так что  уже  нет
нужды в теле, а говоря о  вересковой  пустоши,  заставляет  ветер  дуть  и
громыхать гром.

   1916





   Если бы мисс Кассандра Остен выполнила до конца свое намерение, нам бы,
наверно, не осталось от  Джейн  Остен  ничего,  кроме  романов.  Она  вела
постоянную переписку только со  старшей  сестрой;  с  ней  одной  делилась
своими надеждами и, если слух правдив, своим единственным сердечным горем.
Но на старости лет мисс Кассандра Остен увидела, что слава ее  сестры  все
растет и в конце концов еще, глядишь, настанет такое  время,  когда  чужие
люди начнут интересоваться и исследователи  изучать,  поэтому  она  скрепя
сердце  взяла  да  и  сожгла  все  письма,  способные   удовлетворить   их
любопытство, оставив лишь  те,  которые  сочла  совершенно  пустяковыми  и
неинтересными.
   Потому мы знаем о Джейн Остен немного из каких-то пересудов, немного из
писем и, конечно, из ее книг. Что до  пересудов,  то  сплетни,  пережившие
свое время, это уже не просто  презренная  болтовня,  в  них  надо  слегка
разобраться, и  получится  ценнейший  источник  сведений.  Вот,  например:
"Джейн вовсе не хороша и ужасно  чопорна,  не  скажешь,  что  это  девочка
двенадцати лет... Джейн ломается и  жеманничает",  -  так  пишет  о  своей
кузине маленькая Филадельфия Остен. С другой стороны, есть миссис Митфорд,
которая знала сестер Остен девочками и  утверждает,  что  Джейн  -  "самая
очаровательная, глупенькая и кокетливая стрекоза и охотница за  женихами",
каких ей случалось в жизни видеть. Есть еще безымянная приятельница миссис
Митфорд, она "теперь у нее бывает" и находит, что из нее выросла  "прямая,
как  палка,  серьезная  и  молчаливая  фанатичка",  и  что  до  публикации
"Гордости  и  предубеждения",  когда  весь  свет  узнал,  какой  бриллиант
запрятан в этой несгибаемости,  в  обществе  на  нее  обращали  не  больше
внимания, чем на кочергу или каминный экран... Теперь-то, конечно,  другое
дело, - продолжает добрая женщина, - она по-прежнему осталась кочергой, но
этой кочерги все боятся... "Острый язычок и  проницательность,  да  притом
еще себе на уме - это поистине страшно!". Имеются,  впрочем,  еще  и  сами
Остены, племя, не слишком-то склонное одаривать друг  друга  панегириками,
но тем не менее мы узнаем от них, что "братья очень любили Джейн  и  очень
гордились ею. Их привязывали к ней ее  талант,  ее  добродетель  и  нежное
обращение, и в последующие годы каждый льстил себя мыслью, что он видит  в
своей дочери или племяннице какое-то сходство с дорогой сестрой  Джейн,  с
которой  полностью  сравниться,  конечно,  никто   никогда   не   сможет".
Очаровательная и несгибаемая, пользующаяся любовью  домашних  и  внушающая
страх чужим, острая на язык и нежная сердцем - эти противоположности вовсе
не исключают одна другую, и если обратиться к ее  романам,  то  и  там  мы
наткнемся на такие же противоречия в облике автора.
   Во-первых, этой чопорной девочке, про которую Филадельфия  писала,  что
она  совсем  не  похожа  на  двенадцатилетнего  ребенка,  а   ломается   и
жеманничает,  как  большая,  предстояло  вскоре  стать  автором  на   диво
недетской повести под названием "Любовь и друшба", которую  она  написала,
как это ни удивительно, пятнадцати лет  от  роду.  Написала,  по-видимому,
просто для развлечения братьев  и  сестер,  вместе  с  которыми  обучалась
наукам  в  классной  комнате.  Одна  глава  снабжена   шуточно-велеречивым
посвящением  брату;   другая   иллюстрирована   акварельными   портретами,
сделанными сестрой. Шутки в ней  семейные,  лучше  всего  понятные  именно
домашним, - сатирическая направленность особенно ясна как раз потому,  что
все юные Остены насмешливо относились к чувствительным барышням,  которые,
"испустив глубокий вздох, падают в обморок на диван".
   То-то, должно быть, покатывались со смеху братья и сестры, когда  Джейн
читала им новую сатиру на этот гнусный порок: "Увы, я умираю от горя, ведь
я потеряла возлюбленного моего Огастеса! Один роковой  обморок  стоил  мне
целой жизни. Остерегайся обмороков,  любезная  Лора,  впадай  в  бешенство
сколько тебе будет угодно, но не теряй сознания..."  И  дальше  в  том  же
духе, едва поспевая писать  и  не  поспевая  соблюдать  правописание.  Она
повествует о невероятных приключениях Лоры и Софьи, Филендера и Густавуса,
о  джентльмене,  который  через  день  гонял  карету  между  Эдинбургом  и
Стерлингом, о сокровище, выкраденном из ящика стола, о матерях,  умирающих
с голоду, и сыновьях, выступающих в макбетовской роли. То-то, должно быть,
хохотала вся классная комната. Тем не менее совершенно очевидно,  что  эта
девочка-подросток, сидя отдельно от всех в углу гостиной,  писала  не  для
забавы братьев и сестер и вообще не для домашнего потребления. То, что она
писала, предназначалось всем и никому, нашему времени и времени, в которое
она жила; иными словами, уже в таком  раннем  возрасте  Джейн  Остен  была
писательницей. Это слышно в ритме, в законченности и  компактности  каждой
фразы. "Она была всего лишь благодушная, воспитанная  и  любезная  девица,
так что не любить ее было не за что, мы ее только презирали". Такой  фразе
предназначено пережить рождественские каникулы. Живая,  легкая,  забавная,
непринужденная почти до абсурда, вот  какой  получилась  книга  "Любовь  и
дру_ш_ба"; но что за нота  слышится  в  ней  повсеместно,  не  сливаясь  с
другими  звуками,  отчетливая  и  пронзительная?  Это   звучит   насмешка.
Пятнадцатилетняя девочка из своего угла смеется над всем миром.
   Девочки в пятнадцать лет всегда смеются. Прыскают в кулак, когда мистер
Бинни сыплет в чашку соль вместо сахара. И просто помирают со смеху, когда
миссис Томкинс садится на кота. Но еще минута, и они разражаются  слезами.
Они еще не заняли  окончательной  позиции,  с  которой  видно,  как  много
смешного в человеческой природе и какие  черты  в  людях  всегда  достойны
осмеяния. Они не  знают,  что  надутая  обидчица  леди  Гревиль  и  бедная
обиженная Мария присутствуют на каждом балу. А вот Джейн Остен это  знала,
знала с самого рождения. Должно быть, одна из фей, которые садятся на край
колыбели, успела полетать с ней и показать ей мир, едва она  появилась  на
свет. И после этого дитя уже не только  знало,  как  выглядит  мир,  но  и
сделало свой выбор, условившись на  том,  что  получит  власть  над  одной
областью и не будет покушаться на остальные. Вот почему к пятнадцати годам
у нее уже было мало иллюзий насчет других людей и ни одной - насчет  самой
себя. То, что выходит из-под ее пера, имеет законченную отточенную форму и
соотнесено не с пасторским домом, а со всей вселенной. Писательница  Джейн
Остен держится объективно и загадочно. Когда в одном из  самых  интересных
описаний она приводит слова заносчивой леди Гревиль, в  ее  письме  нет  и
следа обиды, которую пережила когда-то  Джейн  Остен  -  дочь  приходского
священника. Ее взгляд устремлен точно в цель, и  мы  достоверно  знаем,  в
какое место на карте человеческой природы  она  бьет.  Знаем,  потому  что
Джейн Остен выполняла  уговор  и  не  выходила  за  поставленные  пределы.
Никогда, даже в нежном пятнадцатилетнем возрасте, не испытывала она укоров
совести, не притупляла острия  своей  сатиры  состраданием,  не  замутняла
рисунка слезами восторга. Восторг  и  сострадание,  как  бы  говорит  она,
указывая тростью, кончаются вон там; и граница проведена очень ясно.
   Впрочем, она не отрицает существования лун, горных  пиков  и  старинных
замков - по ту сторону. У нее даже есть своя любимая романтическая героиня
- королева шотландцев Мария Стюарт. Ею она восхищается всерьез и от  души.
"Это выдающийся характер,  обаятельная  принцесса,  у  которой  при  жизни
только и было друзей что один герцог Норфолк, а  в  наше  время  -  мистер
Уитакер, миссис Лефрой, миссис Найт да я". Так, несколькими  словами,  она
точно очертила свое  пристрастие  и  улыбкой  подвела  ему  итог.  Забавно
вспомнить, в каких выражениях совсем немного спустя молодые сестры  Бронте
в своем северном пасторском доме писали про герцога Веллингтона.
   А чопорная девочка росла и сделалась "самой очаровательной,  глупенькой
и кокетливой стрекозой и охотницей за женихами", каких случалось  в  жизни
видеть доброй миссис Митфорд,  а  заодно  и  автором  романа  "Гордость  и
предубеждение", который был написан украдкой, под охраной скрипучей двери,
и много лет лежал неопубликованный. Вскоре вслед за тем она,  по-видимому,
начала следующий роман, "Уотсоны", но  он  чем-то  ее  не  удовлетворял  и
остался  неоконченным.  Плохие  работы  хороших   писателей   уже   потому
заслуживают внимания, что в них отчетливее  заметны  трудности,  с  какими
сталкивается  автор,  и  хуже  замаскированы  методы,   которыми   он   их
преодолевает. Прежде всего по краткости и обнаженности первых глав  видно,
что Джейн Остен принадлежит к  тем  писателям,  которые  сначала  довольно
схематично излагают обстоятельства действия, с тем чтобы потом еще  и  еще
раз к ним возвращаться, облачать их в плоть и создавать настроение. Какими
способами она бы это сделала -  о  чем  умолчала  бы,  что  добавила,  как
исхитрилась, - теперь не скажешь. Но в итоге должно было свершиться  чудо:
из скучной четырнадцатилетней хроники семейной жизни опять  получилась  бы
восхитительная и, на взгляд читателя, такая  непринужденная  экспозиция  к
роману;  и  никто  бы  не  догадался,  через  сколько  рабочих  черновиков
проволокла Джейн Остен свое перо. Тут мы собственными глазами  убеждаемся,
что она вовсе не волшебница. Как и другим писателям, ей необходимо создать
обстановку,  в  которой  ее  своеобразный  гений  может  приносить  плоды.
Происходят заминки, затяжки, но  вот  наконец  все  получилось,  и  теперь
действие свободно течет так, как ей нужно.  Эдвардсы  едут  на  бал;  мимо
катит карета Томлинсонов; мы читаем, что "Чарльз получил перчатки и с ними
наставление не снимать их весь вечер"; Том  Мазгроув  с  бочонком  устриц,
довольный, уединяется в отдаленном углу. Гений  писательницы  вырвался  на
свободу  и  заработал.  И  сразу  острее   становится   наше   восприятие,
повествование нас захватывает,  как  способно  захватить  только  то,  что
создано ею. А что в нем? Бал в провинциальном городке; движутся  несколько
пар, то расходясь, то берясь за руки; немножко пьют, немножко  закусывают;
а верх драматизма - в том, что молодому человеку  дает  свысока  острастку
одна барышня и выказывает  доброту  и  участие  другая.  Ни  трагедии,  ни
героизма.  И  тем  не  менее  эта  небольшая  сцена  оказывается   гораздо
трогательнее, чем представляется на поверхностный взгляд.  Мы  верим,  что
Эмма, так поступившая на балу, в более серьезных  жизненных  ситуациях,  с
которыми ей неизбежно еще предстоит, как мы видим, столкнуться, и  подавно
будет нежной, внимательной и полной искреннего чувства. Джейн Остен  умеет
выражать гораздо более глубокие переживания, чем кажется.  Она  пробуждает
нас домысливать недостающее. Предлагает нам, казалось бы, пустяки, мелочи,
но эти пустяки состоят из такой  материи,  которая  обладает  способностью
разрастаться в  сознании  читателя  и  придавать  самым  банальным  сценам
свойство неугасающей жизненности. Главное для Джейн Остен - характер. И мы
поневоле беспокоимся, как поведет себя Эмма, когда без пяти  минут  три  к
ней явятся с визитом лорд Осборн и Том Мазгроув, а в  это  время  как  раз
служанка  Мэри  внесет  поднос  и  столовые  приборы?   Положение   крайне
затруднительное. Молодые люди привыкли к более изысканному столу.  Как  бы
они не сочли  Эмму  дурно  воспитанной,  вульгарной,  ничтожной.  Разговор
держит нас в нервном напряжении. Интерес раздваивается между  настоящим  и
будущим. И когда, в конце концов, Эмма  сумела  оправдать  наши  наивысшие
ожидания,  мы  так  рады,  словно   присутствовали   при   гораздо   более
ответственном событии.  В  этом  неоконченном  и,  в  основном,  неудачном
произведении можно  найти  все  черты  величия  Джейн  Остен.  Перед  нами
настоящая, бессмертная литература. За вычетом поверхностных переживаний  и
жизненного правдоподобия остается  еще  восхитительное,  тонкое  понимание
сравнительных  человеческих  ценностей.  А  за  вычетом  и  его  -  чистое
отвлеченное искусство, позволяющее  от  простой  сцены  на  балу  получать
удовольствие как от прекрасного стихотворения, взятого само по себе, а  не
как звено в общей цепи, направляющее действие  то  в  одну,  то  в  другую
сторону.
   Но про Джейн Остен говорили, что она прямая,  как  палка,  серьезная  и
молчаливая,  -  "кочерга,  которую  все  боятся".  Признаки   этого   тоже
просматриваются;  она  может  быть   достаточно   беспощадной,   и   более
последовательного  сатирика  не  знает  история  литературы.   Те   первые
угловатые главы "Уотсонов" доказывают, что Джейн  Остен  не  была  одарена
богатой фантазией; она не то  что  Эмили  Бронте,  которой  довольно  было
распахнуть дверь, и все обращали  на  нее  внимание.  Скромно  и  радостно
собирала она прутики и соломинки и  старательно  свивала  из  них  гнездо.
Прутики и соломинки сами по себе были суховатыми и пыльными.  Вот  большой
дом, вот маленький; гости к чаю, гости к обеду, иногда еще пикник;  жизнь,
огражденная полезными знакомствами и достаточными доходами да еще тем, что
дороги развозит, обувь промокает и дамы имеют склонность быстро  уставать;
немножко принципов, немножко ответственности и образования, которое обычно
получали   обеспеченные   обитатели   сельских   местностей.   А   пороки,
приключения, страсти остаются в стороне. Но из того, что у  нее  есть,  из
всей этой мелочи и обыденности Джейн Остен не  упускает  и  не  замазывает
ничего. Терпеливо и подробно она рассказывает о том, как  "они  ехали  без
остановок до самого Ньюбери, где приятный и утомительный  день  завершился
уютной трапезой, чем-то средним между обедом и ужином". И  условности  для
нее - не пустая формальность, она не просто признает их существование, она
в них верит. Изображая священника, например, Эдмунда  Бертрама,  или,  тем
более, моряка, она так почтительна к их занятиям, что не  дотягивается  до
них  своим  главным  орудием  -  юмором,  а  либо  впадает  в  велеречивые
восхваления, либо ограничивается  простым  изложением  фактов.  Но  это  -
исключения; а большей частью, как выразилась анонимная  корреспондентка  в
письме к миссис Митфорд, - "острый язычок и  проницательность,  да  притом
еще  себе  на  уме,  это  поистине  страшно!".  Она  не  стремится  никого
исправлять,  не  хочет  никого  уничтожить;   она   помалкивает;   и   это
действительно наводит страх. Одного за другим  она  создает  образы  людей
глупых, людей чванливых, людей с низменными интересами - таких, как мистер
Коллинз, сэр Уолтер Эллиот, миссис Беннет. Словно хлыст,  обвивает  их  ее
фраза, навеки прорисовывая характерные силуэты. Но дальше  этого  дело  не
идет: ни жалости мы не видим, ни смягчающих  обстоятельств.  От  Джулии  и
Марии Бертрам не остается ровным счетом ничего; от леди Бертрам  -  только
воспоминание, как она "сидит и  кличет  свою  Моську,  чтобы  не  разоряла
клумбы". Каждому воздано по высшей справедливости; доктор  Грант,  который
начал  с  того,  что  "любил  гусятину  понежнее",  в  конце  умирает   от
апоплексического удара "после трех кряду пышных банкетов на одной неделе".
Иногда кажется, что герои Джейн Остен только для того и рождаются на свет,
чтобы она могла получить высшее наслаждение,  отсекая  им  головы.  И  она
вполне довольна и счастлива, она не хочет пошевелить и волосок ни на  чьей
голове, сдвинуть кирпич или травинку в этом мире, который дарит  ей  такую
радость.
   Не хотим  ничего  менять  в  этом  мире  и  мы.  Ведь  даже  если  муки
неудовлетворенного  тщеславия  или  пламень   морального   негодования   и
подталкивают нас заняться улучшением действительности, где столько  злобы,
мелочности и дури, все равно нам это не под  силу.  Таковы  уж  люди  -  и
пятнадцатилетняя  девочка  это  знала,  а  взрослая  женщина   убедительно
доказывает. Вот и сейчас, в эту самую минуту еще какая-нибудь леди Бертрам
опять сидит и кличет Моську, чтобы не  разоряла  клумбы,  и  с  опозданием
посылает Чэпмена на помощь мисс Фанни. Картина так точна, насмешка до того
по заслугам, что мы, при всей ее беспощадности, почти не замечаем  сатиры.
В ней нет ни мелочности, ни раздражения, которые мешали бы нам смотреть  и
любоваться. Мы смеемся и восхищаемся. Мы  видим  фигуры  дураков  в  лучах
красоты.
   Неуловимое это свойство часто бывает составлено из очень разных частей,
которые лишь своеобразный талант способен свести воедино.  У  Джейн  Остен
острый ум сочетается с безупречным вкусом. Ее дураки потому дураки и снобы
потому снобы, что отступают от мерок здравого смысла, которые  она  всегда
держит в уме и передает нам, заставляя нас при этом смеяться. Ни у кого из
романистов не было такого точного понимания человеческих ценностей, как  у
Джейн Остен. На ослепительном фоне ее безошибочного морального чувства,  и
безупречного хорошего вкуса, и строгих, почти  жестких  оценок  отчетливо,
как темные пятна, видны  отклонения  от  доброты,  правды  и  искренности,
составляющих  самые  восхитительные  черты  английской  литературы.   Так,
сочетая добро и зло, она изображает какую-нибудь Мэри Крофорд. Мы  слышим,
как эта особа  осуждает  священников,  как  она  поет  хвалу  баронетам  и
десятитысячному годовому доходу, разглагольствуя вдохновенно  и  с  полной
свободой.  Но  время  от  времени  среди  этих  рассуждений  вдруг  звучит
отдельная авторская нота, звучит очень тихо и необыкновенно чисто, и сразу
же речи Мэри  Крофорд  теряют  всякую  убедительность,  хотя  и  сохраняют
остроумие.   Таким   способом   сцене   придается   глубина,   красота   и
многозначность. Контраст порождает красоту и даже некоторую  выспренность,
в произведениях Джейн Остен они, пожалуй, не так заметны,  как  остроумие,
тем не менее составляют его неотъемлемую  сторону.  Это  ощущается  уже  в
"Уотсонах",  где  она  заставляет  нас  задуматься,  почему   обыкновенное
проявление доброты полно такого глубокого смысла. А в шедеврах  Остен  дар
прекрасного  доходит  до  совершенства.  Тут  уже  нет   ничего   лишнего,
постороннего:  полдень  в  Нортгемптоншире;  подымаясь   к   себе,   чтобы
переодеться к обеду, скучающий молодой человек разговорился на лестнице  с
худосочной барышней, а мимо взад-вперед  пробегают  горничные.  Постепенно
разговор их из банального и пустого становится многозначительным, а минута
эта - памятной для них обоих на всю жизнь. Она наполняется смыслом,  горит
и сверкает; на миг повисает перед нашим взором, объемная,  животрепещущая,
высокая; но тут мимо проходит служанка, и капля, в которой  собралось  все
счастье жизни, тихонько срывается  и  падает,  растворяясь  в  приливах  и
отливах обыденного существования.
   А коль скоро Джейн Остен обладает даром проникновения в глубину простых
вещей, вполне естественно, что она предпочитает писать о разных  пустячных
происшествиях - о гостях, пикниках, деревенских балах.  И  никакие  советы
принца-регента и мистера Кларка "изменить стиль письма" не могут сбить  ее
с избранной дороги; приключения, страсти, политика, интриги - все  это  не
идет  ни  в  какое  сравнение  с  событиями  знакомой  ей   живой   жизни,
свершающимися на лестнице в загородном доме. Так что  принц-регент  и  его
библиотекарь  наткнулись  на  совершенно  непреодолимое  препятствие:  они
пытались соблазнить неподкупную совесть,  воздействовать  на  безошибочный
суд. Девочка-подросток, с таким изяществом строившая фразы, когда ей  было
пятнадцать лет, так и продолжала их строить, став взрослой; она ничего  не
написала для принца-регента и его библиотекаря - ее книги  предназначались
всему миру. Она хорошо понимала,  в  чем  ее  сила  и  какой  материал  ей
подходит, чтобы писать  так,  как  пристало  романисту,  предъявляющему  к
своему творчеству высокие требования. Некоторые впечатления оставались вне
ее области; некоторые чувства, как их ни приспосабливай, ни натягивай, она
не в силах была облачить в плоть за счет своих личных  запасов.  Например,
не  могла  заставить  своих  героинь  восторженно  говорить  об  армейских
знаменах и полковых часовнях. Не могла вложить душу в  любовную  сцену.  У
нее был целый набор приемов, с помощью которых она их избегала. К  природе
и ее красотам она  подходила  своими,  окольными,  путями.  Так,  описывая
погожую ночь, она вообще обходится без упоминания луны. И  тем  не  менее,
читая скупые, четкие фразы о том, что "ночь была ослепительно-безоблачной,
а лес окутывала черная тень", сразу же ясно представляешь себе, что она  и
вправду стояла такая "торжественная, умиротворяющая и прекрасная", как  об
этом простыми словами сообщает нам автор.
   Способности Джейн Остен были исключительно  точно  уравновешены.  Среди
завершенных романов неудачных у нее нет, а среди всех многочисленных  глав
не найдешь такой, которая заметно ниже уровнем, чем остальные. Но ведь она
умерла сорока двух лет. В расцвете своего таланта.  Ее  еще,  быть  может,
ждали перемены, благодаря которым последний период в  творчестве  писателя
бывает наиболее интересным. Активная, неутомимая, одаренная богатой, яркой
фантазией,  проживи  она  дольше,  она  бы,   конечно,   писала   еще,   и
соблазнительно думать, что писала бы уже по-другому. Демаркационная  линия
была проложена раз и навсегда, лунный свет, горы и замки находились по  ту
сторону границы. Но что, если ее иногда подмывало переступить границу хотя
бы на минуту? Что, если она уже подумывала  на  свой  веселый,  яркий  лад
пуститься в плаванье по неведомым водам?
   Рассмотрим "Доводы рассудка", последний законченный роман Джейн  Остен,
и посмотрим, что можно из него узнать о книгах, которые она бы написала  в
дальнейшем. "Доводы рассудка" - самая прекрасная  и  самая  скучная  книга
Джейн Остен. Скучная как раз так, как бывает на переходе от одного периода
к другому. Писательнице все слегка прискучило, надоело, прежний ее мир  ей
уже слишком хорошо знаком, свежесть восприятия отчасти  притупилась.  И  в
комедии появляются жесткие ноты, свидетельства  того,  что  ее  уже  почти
перестали забавлять чванство сэра Уолтера и титулопоклонство мисс  Эллиот.
Сатира становится резче, комедия - грубее. Забавные  случаи  из  обыденной
жизни уже не веселят. Мысли писательницы  отвлекаются.  Но  хотя  все  это
Джейн Остен уже  писала,  и  притом  писала  лучше,  чувствуется,  что-она
пробует между делом и нечто новое, к чему  прежде  не  подступалась.  Этот
новый элемент, новое качество  повествования  и  вызвало,  надо  полагать,
восторг доктора Уивелла, провозгласившего "Доводы рассудка" лучшей  из  ее
книг. Джейн  Остен  начинает  понимать,  что  мир  -  шире,  загадочнее  и
романтичнее, чем ей представлялось. И когда она говорит об Энн: "В  юности
она поневоле была благоразумна и лишь с возрастом обучилась  увлекаться  -
естественное последствие неестественного начала", - мы понимаем,  что  эти
слова относятся и к ней самой. Теперь она больше внимания уделяет природе,
ее печальной красоте,  чаще  описывает  осень,  тогда  как  прежде  всегда
предпочитала весну. И мы читаем о "грустном очаровании  зимних  месяцев  в
деревне", о "пожухлых листьях и побуревших  кустах".  "Памятные  места  не
перестаешь любить за то, что там страдал",  -  замечает  писательница.  Но
перемены заметны не только в новом восприятии природы.  У  нее  изменилось
самое отношение к жизни. На протяжении почти всей  книги  она  смотрит  на
жизнь глазами женщины, которая  сама  несчастна,  но  полна  сочувствия  к
счастью и горю других и  до  самого  финала  принуждена  хранить  об  этом
молчание. Писательница на этот раз уделяет больше внимания  чувствам,  чем
фактам.  Полна  чувства  сцена  на  концерте,  а  также  знаменитая  сцена
разговора  о  женском  постоянстве,  которая  доказывает  не  только   тот
биографический факт, что Джейн Остен любила, но и факт  эстетический,  что
она уже не боится  это  признать.  Собственный  жизненный  опыт,  если  он
серьезен и глубоко осознан, должен  был  еще  дезинфицироваться  временем,
прежде чем она позволит себе использовать его в своем творчестве.  Теперь,
в 1817 году, она к этому готова. Во внешних  обстоятельствах  у  нее  тоже
назревали перемены. Ее слава росла хоть и верно,  но  медленно.  "Едва  ли
есть на свете еще хоть один значительный писатель, - замечает мистер Остен
Ли, - который жил в такой же полной безвестности". Но теперь, проживи  она
еще хоть несколько лет, и все бы это переменилось. Она бы стала  бывать  в
Лондоне,  ездить  в  гости,  на  обеды  и  ужины,  встречаться  с  разными
знаменитостями,  заводить  новые  знакомства,  читать,  путешествовать   и
возвращаться в свой тихий деревенский домик с богатым запасом  наблюдений,
чтобы упиваться ими на досуге.
   Как же все это сказалось бы на тех шести романах, которые  Джейн  Остен
не написала? Она  не  стала  бы  повествовать  об  убийствах,  страстях  и
приключениях.  Не  поступилась  бы  под  нажимом  назойливых  издателей  и
льстивых друзей своей тщательной и правдивой манерой письма. Но  знала  бы
она теперь больше. И уже не чувствовала бы  себя  в  полной  безопасности.
Поубавилась бы ее  смешливость.  Рисуя  характеры,  она  бы  стала  меньше
доверяться диалогу и больше - раздумью, как это  уже  заметно  в  "Доводах
рассудка".  Для  углубленного  изображения  сложной  человеческой   натуры
слишком примитивным  орудием  оказались  бы  те  милые  сентенции  в  ходе
пятиминутного разговора, которых за  глаза  хватало,  чтобы  сообщить  все
необходимое о каком-нибудь адмирале Крофте или о миссис Мазгроув. На смену
прежнему, как бы  сокращенному  способу  письма,  со  слегка  произвольным
психологическим анализом в отдельных главах, пришел  бы  новый,  такой  же
четкий и лаконичный, но  более  глубокий  и  многозначный,  передающий  не
только то, что говорится, но и что остается не сказанным, не только каковы
люди, но и какова вообще жизнь. Писательница отступила бы на более далекое
расстояние от своих героев и рассматривала бы  их  совокупно,  скорее  как
группу, чем как отдельных индивидуумов.
   Реже обращалась бы она к сатире, зато теперь  ее  насмешка  звучала  бы
язвительней и беспощадней. Джейн Остен оказалась бы предшественницей Генри
Джеймса и Марселя Пруста... Но довольно. Напрасны все эти мечтания: лучшая
из  женщин-писательниц,  чьи  книги  бессмертны,  умерла  "как  раз  когда
только-только начала верить в свой успех".

   1921






   1. АНТИКВАРИЙ

   Есть писатели, которые уже не оказывают на других  никакого  влияния  и
потому пользуются мирной,  безоблачной  славой,  одни  их  ставят  высоко,
другие знать не хотят, но мало кто их читает  и  критикует.  Таков  Скотт.
Самый впечатлительный из начинающих авторов, чье перо сбивается с хода уже
на расстоянии мили от таких источников воздействия, как Стендаль,  Флобер,
Генри Джеймс или Чехов, может прочитать подряд все уэверлеевские романы  и
не поправить у себя ни единого прилагательного. И однако же,  нет  сейчас,
наверно, других  книг,  которыми  бы  так  упивались  тысячи  читателей  в
безмолвном  и  некритичном  восхищении.  Но   если   таково   читательское
восприятие уэверлеевских романов, по-видимому, в этом  упоении  содержится
что-то  дурное,  чему  невозможно  найти  рационального  оправдания;  чему
приходится  предаваться  лишь  в  тайне.  Давайте  еще   раз   перелистаем
"Антиквария"  и  сделаем  попутно  несколько  замечаний.   Первый   упрек,
предъявляемый  Скотту,  состоит  в  том,  что   у   него   плохой   стиль.
Действительно,  каждая  страница   щедро   разбавлена   длинными,   вялыми
латинизмами. Отряхая с крыльев пыль веков,  в  небо  то  и  дело  взлетают
старые метафоры, взятые из давно списанного театрального реквизита. Море в
разгар шторма -  непременно  "всепожирающая  стихия".  Чайка  при  тех  же
обстоятельствах - "крылатая жилица скал". Взятые вне  контекста,  подобные
выражения, бесспорно, дурны, хотя можно кое-что сказать и против снобизма,
который даже в словах соблюдает классовые различия. Но когда их с  разгона
прочитываешь в тексте и притом на своих местах, они не бросаются в глаза и
не вызывают раздражения. В руках Скотта они выполняют  свое  назначение  и
совершенно сливаются с фоном. Великие романисты,  чьи  собрания  сочинений
насчитывают семьдесят томов, пишут ведь  не  фразами,  а  страницами.  Они
владеют и умеют к месту пользоваться десятком  различных  стилей,  включая
самые остро-выразительные. Напыщенный слог тоже бывает вполне уместен. Эти
неряшливые обмолвки служат для  того,  чтобы  читатель  перевел  дух,  они
наполняют воздухом пространство строк и наши  грудные  клетки.  Сопоставим
неряшливого Скотта и точного Стивенсона. "Все было  как  он  сказал:  ночь
стояла недвижно, безветренные стены мороза стеснили воздух, и, идя  вперед
при горящих свечах, мы ощущали тьму как крышу  над  головой".  Сколько  ни
ищи, в романах Скотта такого плотного и достоверного описания не  найдешь.
Но если отдельный образ у Стивенсона и более  экспрессивен,  у  Скотта  мы
находим несравненно более широкую общую  картину.  Шторм  в  "Антикварии",
хотя и представлен с помощью театральных кулис и фанерного задника, хотя и
изобилует "жилицами скал" и "тучами, подобными гибнущим империям", тем  не
менее ревет и  плещет  всерьез  и  едва  не  поглощает  кучку  несчастных,
жмущихся на прибрежной скале; меж тем как шторм в "Похищенном",  при  всех
точных подробностях и ловких, удачных эпитетах, не способен замочить  даже
дамскую туфельку.
   Другой, более серьезный упрек, который можно предъявить Скотту, состоит
в том, что он пользуется  неуместным,  напыщенным  слогом  не  только  для
разрисовки фона с облаками, но и для  изображения  душевных  сложностей  и
страстей  человеческих.  Однако  каким  вообще  языком  описывать  чувства
персонажей вроде Довела и Изабеллы, Дарси, Эдит и Мортона?  Ведь  это  все
равно что живописать страсти  чаек  и  душевные  переживания  тростей  или
зонтов, ибо названные леди и джентльмены мало чем отличаются от  "крылатых
жилиц скал". Такие же никчемные, такие же  беспомощные,  так  же  визгливо
вскрикивают и так же ерошат перья, и их жалкие  высохшие  грудки  источают
крепкий камфарный дух, когда они унылыми надтреснутыми  птичьими  голосами
заводят свои немыслимые любовные речи.
   "Без согласия батюшки я ни от кого не вправе выслушивать объяснения;  а
что никак того не может быть, чтобы он одобрил вашу благосклонность,  коей
вы делаете мне честь, это вы и сами хорошо  понимаете",  -  излагает  свои
чувства юная дева. "Не усугубляйте жестокость вашего  отказа,  безжалостно
требуя, чтобы я взял назад мои  слова",  -  говорит  ей  в  ответ  молодой
человек, и кем бы он ни был: безродным сиротой, или сыном пэра, или и  тем
и другим одновременно, - все равно судьба такого Довела и его Изабеллы нас
нисколько не волнует.
   Но впрочем, быть может, нас и не стремятся взволновать. После того  как
Скотт успокоил свою судейскую  совесть,  в  почтительных  тонах  изобразив
переживания представителей высших классов,  и  подтвердил  свою  репутацию
моралиста, "воззвав к высоким чувствам и читательскому  состраданию  через
картины истинного благородства и вымышленного  горя",  после  всего  этого
Скотт,  разделавшись  с  искусством  и  моралью,   берется   писать   ради
собственного удовольствия и знай  себе  строчит  без  устали.  Тут  с  ним
происходит разительнейшая перемена,  и  притом  исключительно  к  лучшему.
Можно подумать, право, что он проделывает  это  наполовину  сознательно  -
показывает ленивую томность господ, наводящих скуку на него  самого,  и  в
противовес - неисчерпаемую жизненную силу простых людей, к  которым  лежит
его сердце. Образные слова, анекдоты, сравнения с миром моря, неба и земли
так и льются, так и слетают с их губ. Любую мысль они бьют  прямо  влет  и
без промаха сшибают меткой метафорой. Мы слышим то присказку: "в  омуте  у
мельницы, в снегу под сугробом  иль  в  пучине  морской";  то  беспощадную
поговорку-характеристику: "Да он себе под ноги не плюнет - своих же  сапог
испугается" и всегда - острую, бойкую речь, живой шотландский говор, такой
безыскусственный и пряный, такой обыденный и темпераментный, такой  мудрый
и вдобавок немного печальный. Из всего этого получается нечто неожиданное.
Когда наши признанные авторитеты пошатнулись и  мы  остались  без  кормчих
плыть по широкому бурному морю, оказалось, что в романах Скотта не  больше
морали, чем в драмах Шекспира. И для многих читателей его книги неувядаемо
свежи и живы оттого, что сколько их не перечитывай, все равно не  поймешь,
какого же мнения придерживался сам Скотт и какой он на самом деле был.
   Но каковы его герои, это мы понимаем почти так же хорошо, как  понимаем
своих близких, глядя им в глаза  и  слушая  их  речи.  Каждый  раз,  когда
перечитываешь "Антиквария", Джонатан Олдбак представляется  немного  иным.
Замечаешь в нем что-то новое; чуть  по-другому  звучит  его  голос,  иначе
видится лицо. Потому что персонажи Скотта, как и  персонажи  Шекспира  или
Джейн Остен, содержат в себе зерно жизни. Они изменяются вместе с нами. Но
это свойство, хотя и является  необходимым  условием  бессмертия,  еще  не
означает, что его образы живут с такой же полнотой и глубиной, как  Гамлет
или Фальстаф. Персонажи Скотта на  самом  деле  страдают  одним  серьезным
недостатком: они живы лишь тогда, когда разговаривают;  а  размышлять  они
вообще не размышляют; что же до  того,  чтобы  заглянуть  им  в  души  или
сделать  выводы  из  их  поступков,  то  таких  попыток  Скотт  вовсе   не
предпринимает. "Мисс Уордор,  словно  почувствовав,  что  сказала  лишнее,
повернулась и вошла в карету", - и дальше в жизнь мисс Уордор Скотт уже не
вторгается, а это не бог весть как глубоко. Впрочем, тут делу помогает то,
что его любимые герои и героини - по натуре большие болтуны; Эдди Окилтри,
Олдбак, миссис Маклбэккит -  все  болтают  не  переставая.  И  выражают  в
разговоре свои характеры. Замолкают они только для того, чтобы  приступить
к действиям. По речам их и делам мы их и узнаем.
   Но можно ли по-настоящему понять людей,  спросит,  наверное,  враждебно
настроенный критик, если знаешь только, что они сказали то-то  и  то-то  и
поступили так-то и так-то; если о себе они  не  говорят  ни  слова,  а  их
создатель совершенно не приглядывает за ними, не вмешивается  в  их  дела,
лишь бы они способствовали задуманному развитию действия? Каждый  из  этих
людей:  Окилтри,  антикварий,  Дэнди  Динмонт  и  прочие  -  просто  набор
некоторых черт, притом наивных и  невинных,  он  предназначен  для  нашего
развлечения в часы скуки или болезни, а с  началом  нового  рабочего  дня,
когда вернувшиеся силы требуют пищи поосновательнее и  погрубее,  все  это
добро остается только собрать в охапку и  свалить  за  дверью  в  детской.
Сравните уэверлеевский цикл с  романами  Толстого,  Стендаля  или  Пруста!
Разумеется, такое сравнение уведет  нас  к  проблемам,  лежащим  в  основе
художественного творчества. Однако и не вдаваясь в них, ясно  видишь,  чем
не является Вальтер Скотт. Он не является великим исследователем  душевной
жизни человека со всеми ее тонкостями и изгибами. Не ему взламывать печати
и иссекать из камня новые источники. Но он умеет изображать  сцены  жизни,
предоставляя нам самим их анализировать.  Когда  читаешь  сцену  в  бедном
доме, где лежит мертвая Стини Маклбэккит, видишь  сразу  и  горе  отца,  и
досаду матери и утешителя-проповедника, словно Скотту достаточно  все  это
запечатлеть, а разглядеть - это уже дело наше. Недостаток  психологической
сложности возмещается искренностью,  и  при  этом  еще  пробуждаются  наши
собственные творческие способности. Не приходится  спорить,  Скотт  творит
небрежно, отдельные части его труда соединяются словно бы сами собой,  без
его участия; и без его участия сцена рушится, это тоже истинная правда.
   Ибо кто там ломится в дверь и обрушивает всю  конструкцию?  Тощий,  как
смерть, граф  Гленаллан,  этот  злосчастный  лорд,  женившийся  на  родной
сестре, которую ошибочно считал двоюродной, и  с  тех  пор  блуждающий  по
свету в трауре. На сцену врывается фальшь; на сцену врывается титулованная
аристократия. Черное убранство похоронного бюро  и  геральдической  палаты
душит нас. Скотт силен там,  где  изображает  переживания  человека  не  в
столкновении с другими людьми, а в  столкновении  человека  с  Природой  и
Судьбой. Его поэзия - это поэзия беглецов, спасающихся от преследования  в
ночном лесу; поэзия парусников, выходящих в море;  волн,  разбивающихся  о
скалы в лунном сиянии; безлюдных песчаных отмелей и отдаленных  всадников;
преступлений и тайн. И он, наверно, последний романист, владеющий  великим
шекспировским искусством характеризовать героев через их речь.


   2. ГАЗОВЫЙ СВЕТ В ЭББОТСФОРДЕ

   Скотта как романиста либо заглатывают целиком, и он входит в вашу плоть
и  кровь,  либо  же  с  порога  отвергают.  Промежуточных   инстанций   не
существует,  посредники  не  снуют  между   позициями,   с   предложениями
миротворческих услуг. Ведь это не война. Книги Диккенса,  Троллопа,  Генри
Джеймса, Толстого, сестер Бронте все время обсуждаются и толкуются, романы
уэверлеевского цикла - никогда. Они так и стоят, целиком  принимаемые  или
целиком отвергнутые  -  довольно  своеобразная  стадия  в  безостановочном
процессе, который именуется бессмертием. И если еще возможно исправить это
тупиковое состояние, то, пожалуй, нам  поможет  тут  1-й  том  "Дневников"
Скотта (1825-1826), который с таким  тщанием  подготовил  к  публикации  и
выпустил в свет мистер Дж.-Дж.Тейт. "Дневники" Скотта  представляют  собой
самое полное его жизнеописание, они показывают автора и в сиянии славы,  и
в  мрачном  сумраке,  они  содержат  пересуды  о  Байроне   и   знаменитое
высказывание о Джейн Остен и несколькими об задами проливают больше  света
на масштабы и пределы таланта Скотта, чем бессчетные труды всех критиков и
исследователей, так что благодаря этому новому источнику оба  застоявшихся
лагеря в одну прекрасную ночь еще, глядишь, перейдут врукопашную.
   Чтобы спровоцировать столь желанное  столкновение,  возьмем  запись  от
21-го ноября 1825 года: "С утра был  в  Комитете  по  газовому  освещению,
президентом или председателем каковой организации я  являюсь".  Скотт,  по
достоверному свидетельству Локхарта, питал страсть к газу.  Он  восхищался
ярким светом и не обращал внимания на некоторый запах. Что же до затрат на
приобретение огромного количества  труб,  которые  надо  было  провести  в
столовую, гостиную, коридоры и спальни,  а  также  на  сами  работы,  -  в
счастливые дни своего творческого подъема он  этим  пренебрегал.  "В  доме
была постоянная  иллюминация",  и  газовый  свет  изливался  на  блестящее
общество. Кто только не  гостил  в  Эбботсфорде  -  герцоги  и  герцогини,
поклонники и паразиты, знаменитости и ничтожества. "Господи, -  восклицала
мисс Скотт. - Ну когда же это кончится, папа?" На  что  отец  ей  отвечал:
"Пусть приезжают, чем больше народу, тем  веселее".  И  в  доме  появлялся
очередной гость.
   Как-то года за два до начала "Дневников" таким гостем оказался  молодой
художник. Вообще художников в Эбботсфорде бывало так много, что  хозяйская
собака Мэйда узнавала их с первого взгляда и убиралась вон из комнаты.  На
этот  раз  приехал  Уильям  Бьюик,  безвестный,  нищий,  ищущий  согласных
позировать ему  для  портретов.  Естественно,  газовый  свет  и  блестящее
общество его  ослепили.  И  тогда  добрейшая  миссис  Хьюз,  жена  глухого
настоятеля собора св.Павла, вздумала  приободрить  оробевшего  гостя.  Она
любезно сообщила ему, что всегда усаживает своих  детей  за  разглядывание
гравюр Бьюика, когда надо отвлечь их от драки. Но увы,  Уильям  Бьюик  был
всего лишь однофамильцем Томаса  Бьюика.  Надо  думать,  ему  уже  не  раз
случалось слышать подобные речи, и они его, конечно, только задевали: ведь
он и сам был художник, разве нет?
   Он, действительно, и сам был художник, притом очень плохой. Это  о  нем
Хэйдон сначала сказал: "Своей картиной "Иаков и Рахиль" мой  ученик  Бьюик
оправдал ожидания, которые я на него возлагал". А  несколько  лет  спустя,
когда между ними возникла ссора из-за денег, добавил: "Левая нога  Даниила
покрыла  Бьюика  вечным  позором  еще  до  того,  как  он  бежал  от  моих
наставлений и укрылся под крылом Академии". Но мы и без Хэйдона знаем, что
портреты, выполненные Бьюиком, никуда не годятся. Об этом можно судить  по
его "Запискам",  он  изображал  своих  знакомых  в  движении,  но  душевно
совершенно недвижимыми, безжизненными. Есть,  например,  у  него  Хэзлитт,
играющий в теннис. "Он больше походил на дикого зверя, чем на  человека...
Он скидывал рубаху; подскакивал высоко  в  воздух;  носился  по  площадке;
когда игра кончалась, он, истекая потом, терся спиной о столб".  Но  когда
он  говорил,  сообщает   нам   Бьюик,   "его   высказывания   перемежались
непроизвольными и ничего не означающими проклятьями". Воспроизвести их  на
бумаге немыслимо - их можно только вообразить. Иными словами, Хэзлитт  был
дурак дураком. Или взять рассказ Бьюика о вечере  в  тесной  гостиной,  на
котором  итальянский  поэт  Фосколо  познакомился   с   Вордсвортом.   Они
заспорили. Фосколо "сжал кулак и поднес его к самому лицу  Вордсворта".  А
потом вскочил и стал кружиться по комнате, обращая то туда, то  сюда  свой
монокль, перекатывая звук  "р"  и  разглагольствуя  во  весь  голос.  Дамы
подбирали ноги и подолы. Вордсворт сидел "с разинутым ртом  и  выпученными
глазами, глотая воздух". Наконец он заговорил.  И  говорил  много  страниц
подряд, вернее, страницу за страницей покрывали мертвые фразы, застывающие
на его губах безжизненными, ледяными разводами. Вот  послушайте:  "Хотя  я
признаю и способен, надеюсь, по  достоинству  оценить  красоту  безмерного
гения Рафаэля... тем не менее мы должны напрячь, так сказать, силы  нашего
восприятия,  дабы   осознать   возвышенное   величие...   Микеланджело..."
Довольно. Мы воочию видим картины Бьюика,  мы  представляем  себе,  каково
было позировать ему, сидя  под  старым  портретом  дедушки  и  выкинув  из
складок тоги голую руку, - а на заднем плане  боевой  конь  грызет  удила,
роет землю копытом и только что не ржет в голос.
   В тот вечер в Эбботсфорде газовый свет лился на обеденный стол из  трех
роскошных люстр, а обед, "как сказал бы мой друг Теккерей, был  recherche"
[изысканный (фр.)]. Потом перешли в гостиную, просторный, богато  убранный
зал: зеркала, мраморные столики  и  бюст  работы  Чэнтри,  все  деревянные
поверхности полированы и  покрыты  лаком,  роскошные  красные  занавеси  с
кистями подвешены на блестящих медных прутах. Вошли - и у Бьюика  зарябило
в глазах: "Яркий газовый свет, во всем убранстве бездна изящества и вкуса,
роскошные дамские туалеты, сверкающий искрами чайный стол" - и так  далее,
в  худших  традициях  романов  уэверлеевского  цикла.   Мы   видим   блеск
бриллиантов, ощущаем легкий запах газа, слышим  разговоры:  в  одном  углу
леди Скотт  судачит  с  добрейшей  миссис  Хьюз;  в  другом  -  сам  Скотт
высокопарно и многословно  осуждает  чрезмерное  пристрастие  своего  сына
Чарльза к лошадям. "Надеюсь, впрочем, что со временем это у него  пройдет,
как и всякое увлечение  молодости".  И  в  довершение  всего  этого  ужаса
немецкий барон Д'Эсте  пощипывает  струны  гитары,  демонстрируя,  "как  в
Германии при исполнении военных маршей  изображают  на  гитаре  барабанную
дробь". Мисс Скотт - а может быть, это мисс Уордор или какая-нибудь другая
из мечтательных и малокровных героинь  уэверлеевских  романов?  -  внимает
ему, затаив дыхание. И вдруг сцена преображается. Скотт  тихим,  печальным
голосом запел балладу о сэре Патрике Спенсе:

   Ах, много дней будут жены ждать
   И помахивать веерами.
   Покуда вернется сэр Патрик Спенс,
   Под белыми парусами.

   Замолкла гитара; сэр Вальтер, сдерживая слезы, допел балладу до  конца.
Точно так же случается и в романах - безжизненные англичане  обращаются  в
живых шотландцев.
   Через какое-то время Бьюик приехал еще раз. И  опять  очутился  в  этом
удивительном обществе, среди людей,  выдающихся  талантами  или  титулами.
Снова при  повороте  выключателя  красные  светящиеся  точечки  в  больших
люстрах расцвели "роскошным светом, достойным пещеры Аладдина". И вот  они
все, освещенные газом знаменитости, сидят как на полотне, созданном яркими
мазками масляных красок: лорд Минто, весь в  черном,  при  самом  скромном
галстуке; капеллан лорда Минто с лицом сатира,  обстриженный  под  горшок,
вернее, под  надетый  на  голову  тазик  цирюльника;  слуга  лорда  Минто,
заслушавшийся рассказами Скотта и забывший переменить  тарелки;  сэр  Джон
Малькольм, при ленте со звездой; и юный Джонни Локхарт, который не в силах
глаз отвести от  этой  звезды.  "Постарайтесь  тоже  заслужить  такую",  -
советует ему сэр Вальтер, на что Локхарт улыбнулся  -  "единственный  раз,
что я увидел ожившими его непроницаемые черты", и т.д. и т.п.  И  на  этот
раз опять перешли в парадный зал, но  тут  сэр  Джон  вдруг  объявил,  что
сейчас будет рассказывать про  Персию.  Надо  срочно  звать  всех  в  зал.
Обитателей дома позвали.
   Из всех углов этого густо населенного и гостеприимного  жилища  в  зал,
толпясь, устремились люди.  "Одну  барышню,  помню,  принесли  из  постели
больную, завернутую в одеяла, и уложили на  диване".  Рассказ  начался;  и
продолжался; он был такой длинный, что делился на "мили".  В  конце  одной
"мили" сэр Джон замолчал и  спросил,  рассказывать  ли  дальше.  "Да,  да,
пожалуйста, сэр Джон, продолжайте!" -  попросила  его  леди  Скотт,  и  он
продолжал рассказывать "милю за милей", покуда  не  появился  -  и  откуда
только взялся? - месье Александр, француз-чревовещатель, который  принялся
делать  вид,  будто  обстругивает  полированный  обеденный   стол.   Поза,
телодвижения, звуки, скрежет  рубанка,  застревающего  на  сучках,  взмахи
левой руки, якобы сбрасывающей стружки, - все было так правдоподобно,  что
леди Скотт в тревоге воскликнула: "Мой бедный стол! Вы портите  мой  стол!
Он  никогда  больше  не  будет  блестеть!"  Пришлось  сэру   Вальтеру   ее
успокаивать: "Это всего лишь представление, моя дорогая... Это не на самом
деле. Столу ничего не будет". И снова заскрежетал рубанок, и  опять  стала
вскрикивать хозяйка дома, по лбу чревовещателя уже струился  пот,  но  тут
настало время идти спать.
   Скотт повел Бьюика в  отведенную  ему  спальню.  Но  по  дороге  сделал
остановку. И произнес несколько слов. Слова его  были  просты,  просты  до
странности;  после  всего  этого  газового  блеска  и  сияния  можно  было
подумать,  что  они  слетают  с  губ  обыкновенного   смертного.   Мускулы
расслабились, тога упала с плеч. "Вы, я полагаю, происходите из рода  сэра
Роберта Бьюика?" И все. Но этого было достаточно. Бьюик понял, что великий
человек, при всем своем величии, заметил его смущение во время разговора с
тактичной миссис Хьюз и  захотел  дать  ему  возможность  самоутвердиться.
Бьюик за нее ухватился. "Я принадлежу, - горячо заговорил он,  -  к  очень
древнему роду Бьюиков из Аннана, которые  лишились  своих  владений..."  И
рассказал все, со множеством подробностей. Наконец Скотт открыл дверь  его
комнаты, показал, как пользоваться газом, прибавлять  свет,  убавлять,  и,
выразив надежду, что гостю будет здесь удобно - если  что-нибудь  не  так,
пусть позвонит в звонок, - удалился. Но Бьюику не спалось. Он ворочался  с
боку на бок. В голову ему, как, должно  быть,  и  персонажам  его  картин,
лезли разные мысли о великом волшебнике и  алхимике,  о  логове  льва,  об
убогой нищенской подстилке и пышном ложе роскоши. Но потом он  вспомнил  о
великом человеке - хозяине этого дома и о его доброте, разразился слезами,
помолился богу и заснул.
   Мы  же  имеем  возможность  последовать  за  Скоттом.  При  свете   его
дневников, естественном неровном свете счастья и горя, мы видим его  после
того, как гости разошлись по спальням и бедная Шарлотта перестала болтать,
а Мэйда убралась подальше от живописцев, которые находят на своих полотнах
место любимым собачкам великих людей. Но часто, после того как  расходятся
гости, в голове остается какая-нибудь мысль,  какой-нибудь  образ.  Сейчас
это - чревовещатель месье Александр. Не был ли сам  Скотт,  спрашиваем  мы
себя, окидывая взглядом длинный ряд романов уэверлеевского  цикла,  только
величайшим из романистов-чревовещателей,  которые  подражают  человеческой
речи, но  не  портят  при  этом  полированный  стол,  -  "это  всего  лишь
представление, моя дорогая, это не на самом деле"? Или же он был последним
из романистов-драматургов, которые умели, когда  накал  чувств  становился
достаточно силен, вырваться за  пределы  прозы,  и  тогда  их  живые  уста
выражали  настоящие  мысли  и  настоящие  чувства?  С   драматургами   это
случалось, и нередко; а из романистов  -  с  кем?  Разве  только  с  сэром
Вальтером и еще, может быть, с Диккенсом.  Писать  так,  как  писали  они,
держать такой гостеприимный, густо населенный дом, где графы и  художники,
чревовещатели и бароны, собаки и барышни выступают каждый в своей роли,  -
мыслимо ли такое,  если  не  быть  наполовину  чревовещателем,  наполовину
поэтом? И не  это  ли  сочетание  газового  освещения  и  дневного  света,
чревовещания и правды в уэверлеевских  романах  разделяет  два  лагеря?  И
может  быть,  теперь,   воспользовавшись   "Дневниками"   как   бродом   и
ориентируясь  по  примитивным  иллюстрациям  Уильяма  Бьюика,   противники
сбросят оцепенение и ринутся друг на друга врукопашную?

   1924-27





   Однажды в Бар-ле-Дюке Монтень, увидев автопортрет короля Сицилии  Рене,
спросил: "Почему же нельзя позволить и каждому рисовать себя самого  пером
и чернилами, подобно тому как этот король нарисовал  себя  карандашом?"  С
ходу можно было бы ответить, что это вполне позволительно и что нет ничего
легче. Если чужие черты порой бывает трудно уловить, то уж свои-то всякому
хорошо знакомы, и даже слишком. Начнем же. Но едва мы приступили  к  этому
занятию,  как  перо  выпадает  из  рук:  мы   столкнулись   с   глубокими,
загадочными, непреодолимыми трудностями.
   И вправду, за всю историю литературы многим ли удалось начертать  пером
собственный портрет? Пожалуй, только Монтеню  да,  может  быть,  Пепису  и
Руссо. "Religio Medici" ["Кредо врачевателя" - книга английского  писателя
Томаса Брауна (1605-1682)] - это цветное  стекло,  сквозь  которое  смутно
видны летящие кометы  и  странная  мятущаяся  душа.  В  гладком  блестящем
зеркале знаменитой биографии отражается  лицо  Босуэлла  [имеется  в  виду
книга английского писателя Джеймса  Босуэлла  (1740-1795)  "Жизнь  Сэмюела
Джонсона" (1791)], выглядывающее из-за чужих плеч. Но настоящий разговор о
самом себе, когда подробно прослеживаются блуждания,  причуды  собственной
личности во всем ее смятении, во всех ее противоречиях и  несовершенствах;
когда создается подробная  карта  души,  с  данными  об  ее  весе,  цвете,
диаметре, - это искусство было доступно одному Монтеню. Проходят столетия,
а перед его шедевром по-прежнему толпятся зрители, вглядываясь  в  глубину
картины, отражаясь на ее поверхности, и  чем  больше  глядят,  тем  больше
видят, хотя и не могут выразить словами,  что  именно  открывается  глазу.
Доказательством этому непреходящему интересу служат новые  переиздания.  В
Англии Наварским обществом издаются в пяти изящных томах переводы Коттона,
а во Франции фирма Луи Конара выпускает полное собрание сочинений  Монтеня
с разночтениями,  основанное  на  многолетних  самоотверженных  изысканиях
доктора Арменго.
   Рассказать правду  о  себе,  отыскать  самого  себя,  и  не  где-то  за
тридевять земель, а у себя же под носом, дело непростое.
   "Мы знаем только двух или трех писателей древности, которые прошли этой
дорогой, - пишет Монтень. - За ними не последовал никто;  ибо  дорога  эта
трудна, много  труднее,  чем  кажется;  нелегко  проследить  извилистый  и
неясный путь, которым идет душа, проникнуть  в  темные  глубины,  где  она
петляет и кружится; уловить ее мимолетные мелькания. Занятие это  новое  и
прежде неслыханное, приступая к нему, мы  отвлекаемся  от  общепринятых  и
всеми уважаемых дел".
   В первую голову трудности касаются выражения. Все мы  иногда  предаемся
приятному и странному времяпрепровождению, которое  называется  раздумием,
но когда надо выразить наши думы хотя бы просто собеседнику, как  мало  мы
способны сказать! Неуловимый призрак успевает пронестись через нашу голову
и вылететь в окно, пока мы пытаемся насыпать ему соли на хвост,  или  тихо
опускается обратно на дно темной пропасти, которую он на миг осветил своим
блуждающим лучом. В разговоре  к  нашим  слабосильным  словам  добавляются
интонации голоса и выражения лица. Но перо - инструмент прямолинейный, оно
мало что может сказать; и к тому же у него свои привычки  и  ритуалы.  Оно
склонно диктовать свою волю; по его указке обыкновенные люди  превращаются
в пророков, а естественная косноязычная человеческая речь  уступает  место
торжественной и важной процессии слов. Вот почему Монтень  так  разительно
выделяется изо всех умерших. Нельзя и на минуту усомниться в том, что  его
книга - это он. Далекий от того, чтобы наставлять и проповедовать,  он  не
уставал повторять, что он такой же,  как  все.  Единственная  его  цель  -
выразить себя, сообщить  о  себе  правду,  и  "дорога  эта  трудна,  много
труднее, чем кажется".
   Ибо помимо трудности самовыражения есть большая трудность:  быть  самим
собой. Наша душа, наша внутренняя жизнь, никак  не  согласуется  с  жизнью
внешней. Если не побояться и спросить свое собственное, внутреннее мнение,
оно всегда будет прямо противоположно мнению других  людей.  Другие  люди,
скажем, издавна считают, что пожилым болезненным господам надо сидеть дома
и показывать миру  пример  супружеской  верности.  Монтеню  же  внутренний
голос, наоборот, говорит, что старость - наилучшее время для  путешествий,
а узы брака, который, как правило, основан не  на  любви,  к  концу  жизни
становятся ненужными и  лучше  всего  их  разорвать.  Точно  так  же  и  с
политикой. Государственные мужи превозносят величие  империй  и  обращение
дикарей в цивилизацию провозглашают  моральным  долгом.  Но  взгляните  на
испанцев в Мексике, восклицает, негодуя,  Монтень.  "Сколько  городов  они
сравняли  с  землей,   сколько   народов   уничтожили...   В   богатейшем,
благословенном краю все перевернули вверх дном,  ради  вывоза  жемчугов  и
перца! И это  победа?"  А  когда  крестьяне  рассказали  ему,  что  видели
человека, умирающего от ран, но не подошли, боясь, как бы суд не  заставил
их отвечать за его раны, Монтень заметил: "Что я мог сказать  этим  людям?
Несомненно, им пришлось бы пострадать, прояви  они  человечность...  Таких
частых, таких вопиющих, таких неизбежных ошибок, как в судебной  практике,
не бывает больше нигде". И дальше душа Монтеня возмущенно набрасывается на
наиболее очевидные проявления ненавистных ему условностей и церемоний.  Но
приглядимся к ней, сидящей у камина  во  внутреннем  покое  на  верху  той
башни, которая хоть и стоит отдельно от дома, но зато  оттуда  открывается
широкий вид. Воистину, что за странное  существо  эта  душа  -  далеко  не
героиня,  изменчивая,  как  флюгер,  "застенчивая  и  дерзкая;  чистая   и
сластолюбивая; болтливая и немая; неутомимая и изнеженная;  жизнерадостная
и мрачная; меланхоличная и приветливая; лживая и искренняя; все знающая  и
ни о чем не ведающая; добрая, жадная и расточительная",  -  словом,  такая
сложная,  неопределенная,  так  мало  соответствующая   тому,   какой   ей
полагается быть, по мнению общества, что  целую  жизнь  можно  употребить,
гоняясь за нею, но так ее и не изловить. Зато удовольствие от этой  погони
с  лихвой  возмещает   потери,   которыми   она   угрожает   материальному
благополучию. Человек, осознавший самого себя, приобретает  независимость;
отныне он не знает, что такое скука,  и  жизнь  легка,  и  он  купается  в
глубоком, но умеренном счастье. Он живет, тогда как  все  остальные,  рабы
церемоний, словно во сне пропускают жизнь между пальцев. Стоит только  раз
уступить,  повести  себя  так,  как  ведут  себя  другие  люди,  послушные
условностям, и  тончайшие  твои  нервы,  драгоценнейшие  способности  души
охватит  оцепенение.  Останется  только  внешний  декорум  при  внутренней
пустоте; скука, бесчувственность, безразличие.
   Если спросить этого великого мастера жизни, в чем его  секрет,  он,  уж
конечно, посоветует удалиться во внутренние покои башни  и,  переворачивая
листы книги, следить, как одна за другой улетают в трубу легкие  фантазии;
а управление миром предоставить другим. Затворничество и  мечтания  -  вот
что, кажется, прежде всего должно значиться в его рецепте. Но нет, Монтень
вовсе не склонен давать  недвусмысленные  ответы.  И  невозможно  добиться
толку  от  этого  хитроумного,  смеющегося  меланхолика   с   задумчивыми,
недоумевающими глазами под тяжелыми приспущенными веками. Дело в том,  что
деревенская жизнь, жизнь среди книг, овощей и цветов,  невероятно  скучна.
Он никак не мог убедить себя,  что  его  зеленый  горошек  лучше  горошка,
выращенного другими людьми. И больше всех на свете  любил  столицу  -  "со
всеми ее бородавками и родимыми пятнами". Что же до чтения, то  он  дольше
одного часа провести за книгой не  мог,  а  с  памятью  у  него  было  так
скверно, что, переходя из одной комнаты  в  другую,  он  забывал,  за  чем
пришел. Книжной премудростью человеку нечего гордиться, а что  до  успехов
естественных наук, то разве они велики? Он всегда знался с умными  мужами,
его отец преклонялся перед ними, но Монтень заметил, что хотя у них бывают
светлые минуты, восторги и видения, однако  обычно  умники  колеблются  на
грани глупости. Понаблюдайте за собой: только что  вы  парили  на  высотах
духа, но вот уже разбитый  стакан  выводит  вас  из  себя.  Все  крайности
опасны. Всегда лучше держаться  середины  дороги,  общей  колеи,  пусть  и
грязной. При письме следует выбирать слова попроще, избегать  выспренности
и велеречивости - хотя, с другой стороны, поэзия дарит нам наслаждение,  и
та проза лучше всего, которая содержит больше поэзии.
   Так, стало быть, нам следует стремиться к простоте. Можно  любить  свою
комнату в башне, ее крашеные стены и глубокие книжные шкафы, но  внизу,  в
саду, работает человек, который утром похоронил отца, так  вот,  настоящей
жизнью живет, настоящим языком говорит именно этот человек и ему подобные,
а вовсе не ты. Что ж, в таком утверждении есть  доля  правды.  На  дальнем
конце стола иной раз идет очень меткий разговор.  У  непросвещенных  людей
встречаются более ценные качества, чем у людей образованных. Но  с  другой
стороны,  опять   же,   как   отвратительна   чернь,   "мать   невежества,
несправедливости и непостоянства. Мыслимо ли, чтобы жизнь мудреца зависела
от суда глупцов?". Их ум  слаб,  мягок  и  не  способен  к  сопротивлению,
знания, которые им нужны, приходится  им  преподносить.  Действительность,
как она есть, им не по зубам. Знать истину  может  только  высокорожденная
душа - "I'ame bien nee". Кто  же  они,  эти  высокорожденные  души,  чьему
примеру мы бы с  удовольствием  последовали,  если  бы  Монтень  подробнее
просветил нас на их счет?
   Но нет. "Я не наставляю; я рассказываю". Да и в конце концов,  как  ему
объяснить чужие души, когда он и о своей не может сказать ничего "просто и
основательно, без путаницы и неразберихи, в одном слове"; когда своя  душа
для него что ни день становится все непостижимее и темнее?  Пожалуй,  одно
свойство, одно правило все-таки можно заметить: не  следует  устанавливать
никаких законов. Души, чьему примеру мы были бы рады следовать,  например,
Этьен де ла Боэси, всегда отличались большой  гибкостью.  "Быть  постоянно
обреченным на одно и то же - это не жизнь, а только существование". Законы
-  всего  лишь  условность,  они  не  способны  учитывать   многоразличные
побуждения кипучей человеческой природы; обычаи и правила созданы в помощь
робким, не отваживающимся дать волю своей душе. Но мы, имеющие собственную
личную жизнь, которая нам стократ дороже прочего имущества, с  подозрением
относимся ко всякому позерству. Стоит только нам принять позу, выступить с
заявлением, сформулировать доктрину, и мы погибли. Тогда мы живем  не  для
себя, а для  других.  Надо  уважать  тех,  кто  жертвует  собой  на  благо
обществу, надо воздавать им почести и сострадать им за неизбежные уступки,
на которые они идут поневоле, но что до нас самих, то пусть летят  на  все
четыре стороны слава, почет и высокие  должности,  которые  ставят  нас  в
зависимость от других людей. Будем вариться в собственном  непредсказуемом
котле, в нашей непреодолимой каше, в буче противоречивых порывов, в  нашем
неисчерпаемом диве - ведь душа постоянно творит все новые  дивные  чудеса.
Переходы и перемены - основы нашего существа; а подчинение -  это  смерть;
будем же говорить, что в голову взбредет, повторяться, противоречить себе,
городить полнейшую дичь и следовать за самыми фантастическими  фантазиями,
не озираясь на то, что делает,  думает  и  говорит  мир.  Потому  что  все
несущественно кроме жизни - и, конечно, порядка.
   Ибо эта свобода,  составляющая  основу  нашего  существа,  должна  быть
упорядоченной.  Хотя  трудно  себе  представить,  какая  сила  должна   ее
обуздывать, ведь все мыслимые  ограничения,  от  общественных  законов  до
личного понятия, подвергнуты осмеянию, и Монтень  не  устает  презрительно
повторять, что человек ничтожен, слаб и  суетен.  В  таком  случае,  может
быть, следует обратиться за помощью к религии? "Может быть" - это  любимое
выражение  Монтеня;  "может  быть",  "я   полагаю"   и   прочие   обороты,
ограничивающие неразумную категоричность человеческой  самонадеянности.  С
помощью  этих  оборотов  можно  под  сурдину  высказать  мнения,   которые
выкладывать прямо было бы в высшей степени неосмотрительно. Ведь  говорить
все не  следует,  есть  такие  вещи,  насчет  которых  в  настоящее  время
предпочтительно изъясняться лишь обиняками. Писатель пишет  для  немногих,
кто его понимает. Так что, пожалуйста,  можно  искать  помощи  в  религии;
однако для тех, кто живет своей  личной  жизнью,  есть  другой  наставник,
невидимый цензор, внутренний  авторитет,  чье  осуждение  страшнее  всего,
потому что ему известна правда, и чья похвала приятнее самой сладкогласной
музыки. Вот чьим судом нам  следует  руководствоваться;  вот  тот  цензор,
который поможет нам достичь порядка,  свойственного  "высокородной  душе".
Ибо "высшие существа - это люди, которые и наедине с собой  придерживаются
порядка".  Человек  должен  поступать  в   соответствии   с   собственными
понятиями, должен  по  внутреннему  побуждению  найти  то  тонкое,  зыбкое
равновесие,  которое  направляет,  но  не  сковывает  поиски  и   открытия
свободной души. Не имея другого наставника и не оглядываясь на чужой опыт,
хорошо прожить частную жизнь  труднее,  чем  жизнь  общественную.  Каждому
приходится осваивать это искусство в одиночку, хотя найдется, наверно, два
или три человека, - из древних это Гомер, Александр Великий, Эпаминонд, из
нашей эпохи, среди прочих, Этьен де ла Боэси, чей пример  может  быть  нам
полезен.  Но  искусство  остается  искусством,  и  материалом  ему  служит
бесконечно таинственное, изменчивое  и  сложное  вещество  -  человеческая
природа. К человеческой природе надо держаться как можно  ближе.  "...Надо
жить  среди  живых".  И  опасаться  всякой  эксцентричности   и   излишней
утонченности, которые отгораживают от остальных людей.  Блаженны  те,  кто
умеют судачить с соседями о своих забавах, о своих домах и судебных тяжбах
и рады разговору с садовником или столяром. Главная цель жизни -  общение;
первейшее удовольствие - дружеская близость и светские знакомства, а также
чтение, но не для учения и не для заработка, а для того, чтобы  продолжить
общение за пределы  нашего  времени  и  ближайшего  пространства.  В  мире
столько удивительных чудес: безоблачные небеса и неоткрытые земли; люди  с
песьими головами и с глазами на груди, у  них  законы  и  обычаи,  похоже,
много лучше наших. И вообще, может быть, мы просто спим, и нам снится этот
мир, а есть еще  другой,  о  котором  знают  только  существа,  обладающие
недостающим нам шестым чувством.
   Здесь,  несмотря  на  все  противоречия  и  оговорки,  мы  имеем  нечто
определенное.  "Опыты"  Монтеня  представляют   собой   попытку   выразить
человеческую душу. На этот счет, по крайней  мере,  Монтень  высказывается
ясно. Не славы он ищет, не того, чтобы его  цитировали  в  будущем,  чтобы
стояла его статуя на рыночной площади; он  стремится  лишь  выразить  свою
душу. В общении - здоровье, истина, счастье. Делиться с людьми - наш долг;
спускаться храбро в самую глубину и выносить на свет тайные больные мысли;
ничего не прятать, никем не прикидываться, открыто признаваться, если чего
не знаешь, и не скрывать, если кого-то любишь, "...ибо, как  мне  известно
из собственного бесспорного опыта, ничто так не утешает при потере  друга,
как сознание, что ты делился с ним всеми своими мыслями и находился с  ним
в  совершенной  духовной  близости".  Есть  люди,  которые,   путешествуя,
замыкаются в подозрительном  молчании,  "чтобы  не  заразиться  от  чужого
воздуха". Садясь за обед, они требуют тех же блюд, что едят  дома.  Всякий
вид, всякий обычай для них плох, если не напоминает  родную  деревню.  Они
отправляются в путешествие только затем, чтобы вернуться. А это совершенно
неправильно. Надо пускаться в путь, не зная, где найдешь  ночлег  и  когда
вернешься; движение - это все. Особенно важно, хотя нечасто выпадает такая
удача, найти себе  подходящего  спутника,  человека  такого  же,  как  ты,
которому  можно  в  пути  говорить  все,  что  приходит  в  голову.   Ведь
удовольствие испытываешь только тогда, когда есть с кем его  разделить.  А
что  до  опасности  простудиться  и  заработать  головную  боль,  то  ради
удовольствия всегда стоит пойти на риск. "Удовольствие - один  из  главных
видов пользы". К тому же, что нравится, то всегда полезно. Врачи и умники,
возможно, с этим не согласятся, но пусть врачи и умники  занимаются  своей
унылой философией. А мы, обыкновенные люди, воздадим благодарность Природе
за ее щедроты и будем для этого пользоваться всеми чувствами, которые  она
нам подарила; как можно чаще перебираться с места  на  место;  подставлять
теплу то тот бок, то этот, спеша до заката насладиться поцелуями юности  и
звуками нежного голоса, который поет Катулла. Каждое время года имеет свою
прелесть, хорошо и солнце и ненастье, и белое вино и красное, и общество и
одиночество. Даже сон, сокращающий радости жизни, приносит зато прекрасные
видения, и самые простые удовольствия - прогулка,  беседа,  одиночество  в
своем саду - освещаются игрой мыслей. Красота - повсюду,  а  где  красота,
там  рядом  добро.  Так  что  давайте,  во  имя  здоровья  и  разума,   не
задумываться о конце пути. Пусть смерть застигнет нас за посадкой  капусты
или в седле, или же забредем  потихоньку  в  чужую  хижину  и  предоставим
незнакомым людям закрыть нам глаза, так как плач  слуг  или  прикосновение
руки близкого может подорвать наше  мужество.  Лучше  всего,  если  смерть
застигнет нас за обычными занятиями,  среди  юных  дев  и  добрых  друзей,
которые не будут роптать и плакать, "за играми, пирами, шутками, за  общей
приятной беседой, за музыкой и любовными стихами". Но довольно про смерть;
жизнь, вот что важно.
   Жизнь выступает на передний план, по мере того как "опыты" подходят  не
к концу, но к остановке на полном скаку. Чем ближе смерть, тем упоительнее
жизнь. Она во всем - в твоей личности, в твоей душе, в  любой  подробности
существования: что зимою и  летом  ты  носишь  шелковые  чулки,  что  вино
разбавляешь водой, что после обеда  подстригал  волосы,  что  пить  любишь
обязательно из стеклянного  сосуда,  что  в  жизни  не  носил  очков,  что
разговариваешь  громким  голосом,  что  носишь  в   руке   плетку,   часто
прикусываешь язык, имеешь привычку шаркать ногами и почесывать  ухо,  мясо
предпочитаешь с душком, протираешь  зубы  салфеткой,  благо  они  крепкие,
спишь на кровати под балдахином и, что особенно  любопытно,  раньше  любил
редьку, потом разлюбил, а теперь полюбил снова. Нет  такой  незначительной
подробности, которую надлежит пропускать между пальцев, и помимо того, что
все  факты  представляют  интерес  сами  по  себе,  их  еще  так   забавно
преображать силой фантазии. Душа повсюду  отбрасывает  свой  свет  и  свои
тени,   материальное   обращает   в   пустоту,   а   воздушному    придает
материальность, ясный день  наполняет  грезами,  колеблема  призраками  не
меньше, чем реальностью, и в смертную минуту занимается пустяками.  А  как
она двойственна,  как  противоречива.  Слышит  об  утрате  друга  и  полна
сочувствия,  но  в  то  же  время  испытывает  злорадное  удовольствие  от
несчастья ближних. Она верит - и не верит. Она так  тонко  все  чувствует,
особенно в молодости. Богатый человек ворует, потому что в молодости  отец
держал его без гроша. А некто возводит стену не из любви к  строительству,
а потому что строить любил  отец.  Короче  говоря,  душа  -  это  сплошное
переплетение нервов и пристрастий, влияющих на каждый поступок, и,  однако
же, даже теперь, в 1580 году, никто в толк не возьмет - так мы боязливы  и
ленивы мыслью, - никто в  толк  не  возьмет,  что  она  такое  и  как  она
работает, известно только, что душа - это самое  загадочное,  непостижимое
явление на свете, а собственная личность - величайшее диво и  чудовище  во
вселенной. "...Чем больше я себя разглядываю и узнаю, тем больше поражаюсь
собственному уродству и тем меньше сам себя понимаю".  Монтень  наблюдает,
наблюдает неотрывно, и, покуда есть чернила и  бумага,  "безостановочно  и
непринужденно" пишет.
   Но остается еще  один  вопрос,  который  хотелось  бы  задать  великому
мастеру  жизни,  если  бы  удалось  хоть  на  миг  оторвать  его  от   его
всепоглощающего занятия. На страницах этих удивительных книг, в коротких и
сбивчивых,  пространных  и  высокомудрых,  логических   и   противоречивых
высказываниях мы ощутили живое биение, самый ритм его души, день  за  днем
пробивающейся сквозь покров, истончившийся с  течением  времени  почти  до
полной прозрачности. Перед нами человек, преуспевший в неверном  искусстве
жизни; человек, который и послужил своей стране, и пожил как частное лицо;
был землевладельцем,  мужем,  отцом;  принимал  королей,  любил  женщин  и
предавался  одиноким  размышлениям  над  старинными  книгами.  Посредством
неустанных опытов и  тончайших  наблюдений  он  достиг,  в  конце  концов,
чудесного равновесия разноречивых частей, составляющих человеческую  душу.
Он обеими руками ухватил красоту мира. Достиг счастья. Случись ему прожить
жизнь заново, он, по его собственному признанию, прожил бы ее так  же.  Но
мы наблюдаем с захватывающим интересом, как  прямо  у  нас  перед  глазами
открыто развертывается  картина  живой  человеческой  души,  и  сам  собой
возникает вопрос: неужели конечная цель всего - удовольствие? Зачем  такой
всепоглощающий  интерес  к  мельчайшим  движениям   души?   Откуда   такая
всеподавляющая страсть к самовыражению? Исчерпывается ли все красотой  или
где-то еще в мире есть другая разгадка тайны? Но какой  ответ  может  быть
дан на этот  вопрос?  Нет  ответа.  Есть  только  еще  один  вопрос:  "Que
sais-je?" (Откуда мне знать?)

   1925





   Все наиболее выдающиеся новеллисты Англии сходятся на том,  что  Кэтрин
Мэнсфилд как автор коротких рассказов  не  имеет  себе  равных.  Никто  их
писателей не стал ее преемником, никто из критиков не смог разгадать тайны
ее своеобразия. Но читателю ее дневников нет  до  этого  дела.  Здесь  нас
интересуют не особенности ее письма и не размеры ее влияния на  других,  а
картина человеческой души - мучительно тонкой души, - на протяжении восьми
лет воспринимавшей случайные впечатления жизни. Дневник был ее мистическим
собеседником.  "Ну,  мой  невидимый  и  неведомый,  давай  потолкуем",   -
обращается она к нему,  начиная  новую  тетрадь.  И  заносит  туда  факты:
погоду,  дела;  набрасывает  сценки;  анализирует  собственный   характер;
описывает голубя, или  сон,  или  разговор.  Невозможно  себе  представить
ничего  более  фрагментарного,  ничего   более   личного.   Мы   наблюдаем
человеческую душу наедине с самой собой, когда она настолько  пренебрегает
аудиторией,  что   пользуется   при   случае   стенографическими   знаками
собственного изобретения или, по обыкновению одиноких душ, раздваивается и
беседует со своим вторым "я". Кэтрин Мэнсфилд о Кэтрин Мэнсфилд.
   Но постепенно  обрывки  накапливаются  и  приобретают,  вернее,  Кэтрин
Мэнсфилд им придает определенное направление. С каких же  позиций  смотрит
она на жизнь, когда сидит, такая ужасно чувствительная, и записывает  одно
за другим свои разнообразные впечатления? Кэтрин Мэнсфилд -  писательница,
писательница прирожденная.  То,  что  она  чувствует,  слышит,  видит,  не
разорвано, не фрагментарно - это  единое  целое,  поскольку  написано  ею.
Иногда  это  наблюдение,  прямо  предназначенное  для   нового   рассказа.
"Запомнить,  как  скрипка  жизнерадостно  взбегает  вверх  и,   печальная,
спускается обратно; как она бегает, ищет", - записывает  Кэтрин  Мэнсфилд.
Или:  "Радикулит.  Очень  странная  вещь.  Так  внезапно  и  так   больно.
Использовать  при  описании  старика.  Боль,  когда   встаешь,   медленно,
постепенно, с гримасой досады; а  ночью,  в  постели,  кажется,  что  тебя
сковали..."
   Иногда вдруг какой-то один миг обретает значение,  и  она  зарисовывает
его, чтобы не утратить. "Идет дождь, но воздух ласковый,  дымный,  теплый.
На обвисшие листья падают крупные капли, никнет душистый табак. Шуршание в
плюще. Это  Уингли  из  соседнего  сада;  взобрался  на  увитую  изгородь,
спрыгнул. И, опасливо поднимая лапы, навострив уши торчком, в страхе,  как
бы  не  захлестнула  волна  зелени,  осторожно  перебирается  вброд  через
травяное озеро". Монахиня из Назарета просит милостыни,  "обнажая  бледные
десны и почерневшие зубы". Тощий пес. Бежит по улице тощий, "как клетка на
четырех  деревянных  столбиках  по  углам".  Во  всех  этих  примерах   мы
оказываемся словно бы внутри недописанного рассказа:  вот  начало,  а  вот
конец; остается только захлестнуть их петлей слов, и работа готова.
   Но в дневнике так много личного и подсознательного, что от пишущего "я"
отделяется  "я"  второе  и,  отступя  в  сторону,  смотрит  за  поведением
пишущего, таким капризным и странным: "Столько дел, а я ничего  не  делаю.
Жизнь здесь была бы пределом мечтаний,  если  бы  только  я  действительно
писала всякий раз, когда притворялась, будто пишу. Вон  сколько  рассказов
стоят и дожидаются за порогом...  На  следующий  день.  Например,  сегодня
утром. Ничего не хочется писать. Серо, мрачно и скучно. И кажется, все эти
рассказы не настоящие и не стоят труда. Не хочу писать, хочу жить. Как это
прикажешь понимать? Неизвестно. Однако же вот, пожалуйста".
   Как понимать? Она относилась к своей работе серьезней, чем кто бы то ни
было. На каждой странице ее дневника, как бы торопливы и подсознательны ни
были записи, о писательском деле она пишет прекрасно, умно,  язвительно  и
строго. Никаких литературных сплетен,  ни  следов  тщеславия,  зависти.  В
последние годы она не  могла  не  сознавать  своей  растущей  литературной
известности, однако об этом нигде нет ни слова. Она  судит  о  собственном
творчестве глубоко и безжалостно. Ее рассказам,  полагает  она,  недостает
глубины и богатства материала - она только "снимает пенки с  поверхности".
Ведь писать, правдиво и тонко изображать то, что видишь, -  этого  еще  не
достаточно. Нужен фундамент, не выразимый словом, но надежный  и  прочный.
Под мучительным бременем неизлечимой болезни Кэтрин Мэнсфилд  пускается  в
странные, трудные поиски, которые по отрывочным, темным следам мы не можем
ни проследить полностью, ни истолковать; здесь уже нет ничего похожего  на
кристальную прозрачность, с какой она описывает достоверные реалии  жизни.
"Если личность разорвана, она не может создать ничего ценного",  -  читаем
мы. Необходимо душевное здоровье.  После  пяти  лет  борьбы  с  физическим
недугом Кэтрин Мэнсфилд отказывается от  медицины,  но  не  отчаявшись,  а
уверовав в то, что его корни - в болезни духа, которую исцелить  может  не
медицина, а лишь "духовное братство", наподобие того братства в Фонтенбло,
в котором она провела последние месяцы жизни. Но перед уходом она  подвела
итоги и сформулировала свои взгляды.  Этим  рассуждением  и  кончается  ее
дневник. Да, она хочет быть физически здоровой, пишет Кэтрин Мэнсфилд;  но
что такое физическое здоровье?  "Под  здоровьем,  -  объясняет  она,  -  я
понимаю  возможность  свободно  дышать  и  жить,  жить  полной,  взрослой,
разносторонней жизнью в единстве со всем,  что  мне  дорого:  земля  с  ее
чудесами - море - солнце... Кроме того, я хочу работать. Над чем?  Я  хочу
жить так, чтобы работать руками, чувствами, головой. Хочу,  чтобы  у  меня
был сад, домик, трава, животные, книги, картины, музыка. И из всего этого,
выражением всего этого, будет моя работа (пусть  даже  я  стану  писать  о
водителях такси, не важно)". Кончается ее дневник словами: "Все хорошо". И
поскольку спустя три месяца она умерла, хочется верить, что в этих  словах
заключен вывод, к какому она,  гонимая  болезнью  и  своей  чувствительной
натурой, пришла в том возрасте, когда большинство из нас  легкомысленно  и
бесцельно обретаются среди образов и впечатлений, забав и знаний,  которые
так, как она, не умел ценить никто.

   1927





   Чтобы защититься от справедливых упреков в  предвзятости  и  неизбежной
неполноте суждений, современному критику лучше всего  загодя  покаяться  в
своих грехах, насколько они тебе известны. Так, в качестве  предисловия  к
нижеследующим заметкам, их автор полагает нужным сообщить, что  до  апреля
1931 года она знала о Д.-Г.Лоуренсе почти исключительно понаслышке,  а  не
из собственного  опыта.  Он  считался  своего  рода  пророком,  создателем
мистической  теории  пола,  приверженцем  и   даже   изобретателем   новой
непонятной терминологии, допускающей свободное  употребление  таких  слов,
как "солнечное сплетение" и им подобные; и  слава  за  ним  шла  недобрая.
Просто  так  покорно  следовать  по  его  стопам  казалось  немыслимым   и
недопустимым. А тому немногому из его писаний, что смогло пробиться сквозь
черную завесу дурной  славы,  не  под  силу  оказалось  всерьез  возбудить
любопытство и развеять зловещую устрашающую тень. Это  прежде  всего  были
"Грешники",   книга,   которая   показалась    перенасыщенной,    горячей,
раздушенной;  потом  "Прусский  офицер",  от  него  в  памяти  ничего   не
сохранилось, кроме впечатления мускульной силы и надсадной непристойности;
потом "Погибшая девушка", сделанная плотно,  по-матросски,  со  множеством
точных наблюдений в духе Беннета; два-три очерка  о  поездках  по  Италии,
великолепных, но фрагментарных  и  оборванных  как  бы  на  полуслове;  и,
наконец, два сборничка стихов, "Крапивы" и "Ромашки", похожие  на  надписи
на заборе, которые  пишут  мальчишки,  а  горничные  читают,  ужасаются  и
хихикают.
   Тем  временем  дифирамбы  молящихся   на   Лоуренса   становились   все
восторженнее, фимиамы - гуще, а  мистериалъные  пляски  -  замысловатее  и
упоеннее. Его смерть  в  прошлом  году  придала  распоясавшимся  фанатикам
свежие  силы;  одновременно  она  вызвала  раздражение  у  респектабельной
публики; и досада на поклонников и хулителей, на молебны одних и проклятья
других побудила, в конце концов, взяться за "Сыновей и любовников" с  тем,
чтобы  проверить,  велика  ли  на  самом  деле  разница  между  тем,   что
представляет собой учитель и как пародируют его ученики.
   Именно  таков  был  мой  угол  зрения,  хотя  при  этом,  как  нетрудно
убедиться, исключаются другие подходы и искажаются другие мерки. Зато  сам
роман "Сыновья и любовники", рассмотренный с этой  стороны,  встает  перед
глазами   с   удивительной   отчетливостью,   точно   остров   из    вдруг
расступившегося тумана. Он открылся взгляду, резко  очерченный,  стройный,
ясный и твердый как скала, выделанный рукой мастера, который,  кем  бы  он
там ни был - пророком или негодяем, бесспорно родился в  семье  шахтера  и
вырос  в  Ноттингеме.  Но  такая  твердость,  ясность   очертаний,   такая
восхитительная экономность и тонкость штриха достаточно часто  встречаются
в наш век умелых романистов. Прозрачность и  легкость,  с  какой  писатель
может одним мазком наметить и не  продолжать,  свидетельствует  о  таланте
сильном  и  проникновенном.  Но  вслед  за   этими   импрессионистическими
зарисовками, дающими представление о жизни Морелов - о том,  какие  у  них
кухни, какие блюда они едят, куда  сливают  воду,  какими  оборотами  речи
пользуются,  -  появляется  иное  изображение,  гораздо  более  редкое   и
интересное. Не успеваешь воскликнуть, что эта красочная, выпуклая картина,
до того похожая на  действительность,  и  есть,  наверно,  кусок  реальной
жизни, как сразу же замечаешь по некоторым признакам  -  по  невыразимому,
ослепительному свету, по сумрачным теням, по многозначительности -  что  в
комнате наведен порядок. Кто-то успел поработать  до  нашего  прихода.  На
первый  взгляд  здесь  все  естественно   и   непроизвольно,   словно   бы
заглядываешь в случайно распахнутую дверь, но потом чувствуешь, что чья-то
рука, послушная точнейшему глазомеру, быстро расставила все по местам, и в
результате мы видим сцену еще более впечатляющую,  волнующую,  в  каком-то
смысле даже более полную жизни, чем сама  реальность,  -  словно  художник
натянул зеленый занавес, и  на  его  фоне  виднее  кажется  лист,  цветок,
кувшин. Что же служит Лоуренсу зеленым занавесом, на  фоне  которого  ярче
выступают краски? Лоуренса не застанешь врасплох за работой - и  это  одна
из его самых удивительных черт. Слова, картины льются у него  беспрерывным
потоком,  словно  он  походя  наносит  их  легкой  рукой  на  страницу  за
страницей. Фразы не несут на себе ни малейших следов обдумывания, кажется,
что они появились на свет прямо так, как пришли ему в голову, и ни единого
слова не добавлено для стройности. И мы не можем сказать: "Вот эта  сцена,
этот диалог  содержат  в  скрытом  виде  идею  книги".  Странное  свойство
"Сыновей и любовников" состоит  в  том,  что  весь  текст  как  бы  слегка
колышется  и  переливается,  будто  составленный  из  отдельных  блестящих
кусков, которые беспрерывно перемещаются,  мелькают.  Есть  антураж,  есть
характеры, есть и сеть ощущений, объединяющая действующих лиц; но все  это
не  играет  самодовлеющей  роли,  как  у  Пруста.   Здесь   нельзя   долго
разглядывать  и  упиваться  ради  упоения,  как  упиваешься,   разглядывая
знаменитый боярышник, когда читаешь "В сторону Свана". Нет,  здесь  всегда
есть еще что-то за этим, есть дальний прицел. И от нетерпения, оттого  что
спешишь  скорее  дальше,  за  пределы  изображаемого,  сцены   словно   бы
сжимаются, сокращаются почти до голой  схемы,  а  характеры  высвечиваются
фронтально и прямолинейно. На разглядывание дается не больше секунды; надо
спешить дальше. Но куда?
   Возможно, что к сцене, мало чем связанной с образом героя и с сюжетом и
нисколько не похожей на обычные привалы,  вершины  и  свершения  на  путях
обычного романа. Перевести дух, пораскинуть умом,  ощутить  пределы  наших
возможностей  нам  позволено  только   там,   где   изображается   радость
физического бытия. Например, когда Пол и Мириам в риге качаются на канате.
Их тела полны жаром, светом, смыслом, чем и заменяется здесь  обычное  для
других книг изображение чувств. Эта сцена у Лоуренса выражает высшую  идею
- не диалоги, не события,  не  смерть,  не  любовь,  а  именно  это:  тело
молодого мужчины, качающегося в риге на канате.
   Но потом приходит неудовлетворенность, Лоуренсу недостает силы  придать
предмету самодовлеющее значение,  и  поэтому  роман  не  достигает  уровня
стабильности. Мир "Сыновей и любовников" находится в процессе непрерывного
сцепления и распада. И магнитом,  стягивающим  разные  части,  из  которых
состоит прекрасный, полный жизненных сил Ноттингемский космос, служит  как
раз пламенеющее человеческое  тело,  красота,  светящаяся  в  плоти,  этот
жаркий, обжигающий свет. Вот  почему  все,  что  нам  показывают,  как  бы
обладает отдельным импульсом и не останавливается ни  на  миг,  чтобы  нам
было на что опереться взглядом. Все постоянно уплывает под  действием  сил
неудовлетворенности или вновь увиденной красоты, или нового  желания,  или
открывшихся перспектив. Поэтому  книга  будоражит,  раздражает,  движется,
меняется, бурлит, млеет, томится по недостижимому. Точно не книга, а  тело
ее героя. И мощь писателя Лоуренса так велика, что  весь  мир  оказывается
разломан на куски и раскидан магнетической силой молодого героя,  которому
никак не удается сложить все части воедино и составить  из  них  целое  по
своему вкусу.
   Этому  можно  предложить  одно  простое,  пусть  и   не   исчерпывающее
объяснение. Пол Морел, как и  сам  Лоуренс,  -  сын  шахтера.  Условия,  в
которых он живет, его не удовлетворяют. Чуть ли не первое, что он  сделал,
продав картину, это купил себе вечерний костюм. В отличие от Пруста он  не
принадлежит к благополучному, устоявшемуся обществу. Он  хочет  оторваться
от своего класса и проникнуть в другой. По его мнению, у  среднего  класса
есть  то,  чего  недостает  ему.  Честный  от   природы,   он   не   может
удовлетвориться рассуждением своей матери, доказывающей, что простые  люди
лучше, так как у них жизнь полнее. У представителей средних слоев, считает
Лоуренс, есть идеалы; а может быть, не идеалы, а что-то другое, но он тоже
хотел бы это иметь. И здесь один из источников  его  обеспокоенности.  Это
очень важно. Поскольку Лоуренс, как и  его  герой,  был  сыном  шахтера  и
тяготился своим положением, у него и к литературному творчеству был совсем
другой подход, чем у тех,  кого  условия  их  благополучной  жизни  вполне
устраивали, а значит, особенно и не интересовали.
   Лоуренсу определенную направленность придали самые  обстоятельства  его
рождения. Он сразу стал смотреть на мир  иначе,  не  так,  как  другие,  и
отсюда - многие особенности его творческой  позиции.  Ему  не  свойственно
оглядываться на прошлое, изучать разные  удивительные  черты  человеческой
психологии; его не интересует литература сама по себе. Все, что он  пишет,
- не самоцель, а исполнено многозначительности, к чему-то направлено. Если
снова сравнивать его с Прустом, убеждаешься, что он никому  не  подражает,
не следует никакой традиции, прошлое и даже настоящее для него  существует
лишь постольку, поскольку обусловливают будущее.  И  то,  что  у  него  за
спиной не стоит литературная традиция, очень  сильно  сказывается  на  его
творчестве. Мысли западают ему в голову, как с потолка свалившись, и фразы
взметываются прямо кверху, мощные и округлые, точно брызги воды,  когда  в
нее бросили камень. В них нет ни единого слова, выбранного за красоту  или
для улучшения общей архитектоники.

   1928





   Приглашая меня сюда,  секретарь  вашего  Общества  объяснила,  что  вас
интересует, какие есть возможности работы для  женщин,  и  предложила  мне
поделиться опытом в преодолении  трудностей.  Я  действительно  женщина  и
действительно работаю; но многого ли стоит мой опыт, трудно  сказать.  Моя
профессия - литература; а в этой профессии трудностей для  женщин  меньше,
чем во всех других, не считая только театра, - я имею в виду  специфически
женские трудности. Потому что дорога уже  раньше  была  протоптана  такими
путницами, как Фанни Бэрни, Афра Бен, Гарриет Мартино, Джейн Остен, Джордж
Элиот. Их было много, знаменитых женщин, и еще гораздо больше безвестных и
забытых, кто прошли впереди меня, проложив путь и направив мои  шаги.  Так
что, когда я начинала  писать,  передо  мной  не  возникло  почти  никаких
вещественных препятствий. Писательство  считалось  почтенным  и  неопасным
занятием. Скрип пера не угрожал семейному согласию, и на  семейный  бюджет
не ложилось непосильное бремя. За  десять  шиллингов  шесть  пенсов  можно
накупить столько бумаги, что хватит переписать все пьесы Шекспира -  приди
кому-нибудь в  голову  такая  затея.  Рояли,  натурщики,  Парижи,  Вены  и
Берлины, наставники и  наставницы,  -  ничего  этого  писателю  не  нужно.
Дешевизной бумаги, бесспорно, объясняется,  почему  женщины  в  литературе
преуспели раньше, чем в каких-либо других профессиях.
   Лично моя история совсем проста. Представьте себе  девушку  с  пером  в
руке, сидящую в спальне. От нее только требовалось с десяти утра  до  часу
дня водить этим пером в направлении  слева  направо.  Потом  ей  пришла  в
голову  вполне  простая  и  недорогостоящая  мысль:   засунуть   несколько
исписанных страниц в конверт, налепить вверху марку  достоинством  в  один
пенс и опустить все это в красный почтовый ящик  за  углом.  Именно  таким
образом я стала журналисткой; и в первый день следующего месяца  труд  мой
был вознагражден. То был славный день в  моей  биографии:  я  получила  от
редактора письмо, а в нем чек  на  один  фунт  десять  шиллингов  и  шесть
пенсов.  Но  чтобы  показать   вам,   как   мало   я   заслуживаю   звание
профессиональной  писательницы  и  как  плохо  знакома  с  трудностями   и
борениями литературной жизни, должна признаться, что потратила эти  деньги
не на хлеб с маслом, не на квартирную плату, не на башмаки и чулки и не на
то, чтобы расчесться за долги с мясником, а  пошла  и  купила  себе  кота,
красивого персидского кота, который скоро перессорил меня с соседями.
   Кажется, чего бы проще: пиши статьи и покупай на гонорар котов.  Однако
погодите. Статьи ведь должны быть о чем-то. Моя, помнится, была  о  романе
одного знаменитого автора. И пока я ее писала, обнаружилось, что  мне  для
работы необходимо еще побороть некий призрак.  Это  был  призрак  женщины,
которую я, познакомившись поближе, нарекла в честь героини известной поэмы
Гением Домашнего Очага. Она все время норовила встать между  мною  и  моей
работой. Докучала, отнимала время и всячески  меня  изводила,  так  что  в
конце концов пришлось мне ее убить. Вы, принадлежащие к более  молодому  и
более счастливому поколению, возможно, не слыхали о ней и не поймете,  кто
это  -  Гений  Домашнего  Очага.  Я  вам  ее  сейчас  вкратце  опишу.  Она
удивительно душевна. Немыслимо обаятельна. И невероятно самоотверженна.  В
совершенстве владеет трудным искусством семейной жизни. Каждый божий  день
приносит себя в жертву. Если к столу подают курицу, она берет себе  ножку;
если в комнате дует, садится на сквозняке. Словом, устроена она  так,  что
вообще не  имеет  собственных  мнений  и  желаний,  а  только  сочувствует
желаниям и мнениям других. Но главное, как вы сами понимаете,  это  -  что
она чиста. Чистота - ее лучшее украшение,  стыдливый  румянец  заменил  ей
хорошие манеры. В те дни - последние дни королевы Виктории  -  каждый  дом
имел своего Гения, свою  Хранительницу  Домашнего  Очага.  И,  едва  начав
писать, я натолкнулась на нее с первых же слов. Тень от ее  крыльев  упала
на страницу, шелест юбок послышался за спиной. Словом, только я взялась за
перо, чтобы написать отзыв на роман знаменитого автора, как она подкралась
ко мне сзади и зашептала: "Милочка, ведь ты женщина.  А  хочешь  писать  о
книге, которую  сочинил  мужчина.  Будь  душевной,  будь  кроткой;  льсти;
лицемерь; пускай в ход все хитрости и уловки,  свойственные  нашему  полу.
Только бы никто не догадался, что  у  тебя  есть  собственное  мнение.  Но
главное, будь чистой". И вздумала было водить моим пером.  Здесь  я  опишу
единственный свой поступок, которым считаю себя вправе гордиться, хотя  на
самом деле заслуга тут скорее не моя, а того из моих добрых  предков,  кто
оставил мне в наследство некоторую сумму - скажем, пятьсот фунтов в год, -
так что нежность  -  не  единственный  источник  моего  благосостояния.  Я
обернулась и схватила ее за горло.  Я  хотела  ее  смерти.  В  оправдание,
доведись мне предстать перед судом, могу только сказать, что действовала в
целях самозащиты. Не убей ее я, она бы убила меня. Вырвала  бы  сердце  из
моей работы. Ибо, как я убедилась, едва взявшись за перо  и  бумагу,  даже
рецензию на роман невозможно написать, если не имеешь собственного мнения,
если не выскажешь того, что ты лично считаешь правдой об отношениях  между
людьми,  нравственности,  сексе.  Но  все  эти  вопросы,  согласно  доброй
хранительнице домашнего очага, женщины свободно и откровенно обсуждать  не
вправе: им полагается пленять, мирить или, попросту говоря,  лгать,  иначе
они обречены. Вот почему, заметив тень ее крыла или отсвет  ее  ореола  на
странице, я тут же швыряла в нее чернильницей. Но ее не так-то просто было
убить. Будучи вымышленной, она оказалась почти непрошибаемой. Ведь призрак
убить куда труднее, чем реальность. Думаешь, что разделалась с ним,  а  он
опять тут как тут. Льщу себя надеждой, что в конце концов я  победила,  но
битва была жестокая и отняла у меня уйму времени, которое полезнее было бы
употребить на греческую грамматику  или  на  блуждания  по  белу  свету  в
поисках приключений. Зато это был ценный жизненный опыт, и он  выпадал  на
долю всех писательниц той эпохи. Убийство Гения Домашнего Очага составляло
для женщины неотъемлемую часть занятий литературой.
   Однако вернемся к истории моей жизни. Гений Домашнего Очага  был  убит;
что же  осталось?  Остался,  можно  сказать,  самый  заурядный,  обыденный
предмет: молодая женщина с чернильницей, сидящая в спальне. Иными словами,
избавившись от фальши, женщина осталась сама собой. Да, но что такое - она
сама? Что такое - женщина? Уверяю вас, что этого я не знаю. И вы, я думаю,
тоже не знаете. Я думаю, что этого никто  не  знает  и  не  может  узнать,
покуда она сама не выразит себя во всех искусствах и профессиях, доступных
роду человеческому. Поэтому-то я приехала сюда - из уважения к вам, за  то
что вы своими успехами и неуспехами поставляете нам сейчас эту чрезвычайно
важную информацию.
   Но вернемся снова к моему профессиональному опыту. Я заработала  первой
рецензией один фунт десять шиллингов и шесть пенсов и на эти деньги купила
персидского кота. А потом меня разобрало  честолюбие:  кот  это,  конечно,
очень хорошо. Но кота мне мало. Я хочу  автомобиль.  Вот  так  я  и  стала
романисткой. Потому что, как это ни странно, за увлекательную историю люди
готовы вознаградить вас автомобилем. А еще страннее то, что,  оказывается,
самое приятное на свете - рассказывать истории. Это гораздо приятнее,  чем
писать рецензии на знаменитые романы. Однако,  если  я  послушаюсь  вашего
секретаря  и  стану  делиться  с  вами   своим   профессиональным   опытом
романистки,  мне  надо  будет   рассказать   об   одном   очень   странном
происшествии. Для того чтобы  правильно  понять  мой  рассказ,  вы  должны
сначала представить себе, в каком  состоянии  находится  человек,  который
пишет романы. Думаю, я не выдам профессиональной тайны,  если  скажу,  что
романист старается писать, по возможности,  бессознательно.  Он  стремится
все время проводить как во сне. Чтобы жизнь текла размеренно  и  спокойно.
Чтобы видеть одни и те же лица, читать одни и те же книги, делать  одно  и
то же на протяжении  месяцев,  пока  он  занят  работой,  когда  важно  не
допускать посторонних вторжений в  свой  иллюзорный  мир,  а  в  тишине  и
спокойствии беспрепятственно и таинственно  принюхиваться,  осматриваться,
пробираться ощупью и вдруг бросаться рывком,  выслеживая  и  настигая  сей
пугливый обманчивый призрак -  воображение.  Полагаю,  что  это  одинаково
относится и к женщинам и к мужчинам. Но как бы там  ни  было,  представьте
себе меня, в трансе, за работой над романом. Вообразите девушку с пером  в
руке,  которое  она  подолгу,  может  быть,  часами,  даже  не  макает   в
чернильницу. Мне самой она приводит на ум рыболова, который замечтался  на
берегу озера, выставив над водой праздное удилище. Ее вольное  воображение
свободно плавало среди камней и расселин в подводном царстве  подсознания.
Но дальше случилось нечто, по-видимому, гораздо более обычное для  женщин,
чем для мужчин. Катушка стала раскручиваться, и леска побежала  у  девушки
между пальцев. Воображение вырвалось на свободу.  Оно  прощупывало  омуты,
провалы, темные глубины, в которых дремлют самые крупные рыбины. А потом -
всплеск! Взрыв! Брызги и пена! Воображение наткнулось на твердую преграду.
Девушка очнулась от грез. И пришла чуть ли не  в  отчаяние.  Выражаясь  не
фигурально, она додумалась до некоей истины касательно человеческого тела,
человеческих страстей, о чем ей,  как  женщине,  говорить  не  полагалось.
Мужчины, твердил ей разум,  будут  скандализованы.  Представив  себе,  что
именно скажут  мужчины  о  женщине,  которая  открыто  заговорит  о  своих
страстях, она пробудилась от артистического  транса.  И  больше  не  могла
писать.  Не  могла  жить  в  прежнем  полусне.  Воображение  ее  перестало
работать.     Это,     боюсь,     достаточно     часто     случается     с
женщинами-писательницами, - им  мешают  консервативные  взгляды,  присущие
противоположному полу. Ибо мужчины самим себе позволяют в  этом  отношении
большую свободу, и правильно делают, но  безотчетно  приходят  в  страшную
ярость и не могут с  собой  совладать,  когда  речь  идет  об  аналогичной
свободе для женщин. Так что вот вам два достоверных случая из моего опыта.
Две трудности, которые встретились мне на моем  профессиональном  пути.  С
одной - ликвидацией Гения Домашнего Очага - я,  мне  кажется,  справилась.
Той женщины больше не существует. Другая проблема - правда о самой себе, о
своем теле, -  все  еще  остается  нерешенной.  По-моему,  с  ней  еще  не
справилась ни одна женщина. Слишком велики препятствия,  хотя  в  чем  они
заключаются, сформулировать  довольно  трудно.  Если  посмотреть  снаружи,
кажется, писать романы - чего проще?  И  какие  такие  особые  препятствия
существуют в этом для женщин в  сравнении  с  мужчинами?  Но  при  взгляде
изнутри дело выглядит совсем иначе;  женщине  приходится  побеждать  много
призраков, бороться со многими предрассудками. Боюсь, что  далеко  еще  до
той поры, когда женщине, приступающей к работе над книгой, не  надо  будет
сокрушать фантомы  и  разбивать  лоб  о  каменную  стену.  И  если  таково
положение в литературе, самой доступной для женщин  профессии,  что  можно
сказать о  новых  профессиях,  которые  вы  сейчас  осваиваете  впервые  в
истории?
   Этот вопрос я хотела бы задать вам, будь у меня  время.  Собственно,  я
потому так подробно и остановилась на своих  профессиональных  трудностях,
что они, пусть в какой-то иной форме, но должны будут встретиться  и  вам.
Даже если теоретически путь открыт и нет ничего,  что  мешало  бы  женщине
стать, скажем, врачом, юристом, служащим, все равно перед ней еще  встанет
немало призраков и препятствий. И обсуждать их, исследовать их,  по-моему,
крайне важно, только  так  и  можно  будет  объединить  усилия  и  одолеть
трудности. Но кроме того, необходимо уяснить, какие  цели  мы  преследуем,
когда боремся с этими грозными препятствиями. Цели эти не самоочевидны, их
надо постоянно проверять и анализировать. Достигнутые сегодня успехи,  как
я представляю себе сейчас, в этом зале, окруженная  женщинами,  впервые  в
истории овладевшими множеством разных профессий, имеют огромное  значение.
Вы добились права иметь свою отдельную комнату в доме, где до сих пор  все
принадлежало только мужчинам. Получили возможность хотя  и  с  трудом,  но
оплачивать свое жилище. Стали зарабатывать свои пятьсот  фунтов  в  месяц.
Такая свобода - только начало; комната у  вас  отдельная,  но  в  ней  еще
пусто. Вам предстоит ее обставить, украсить и с кем-то разделить. Что вы в
нее поставите, чем украсите? С кем разделите и на каких условиях? Это,  на
мой взгляд, вопросы первостепенной важности; и впервые в истории ответы на
них вы можете дать сами. Я бы с большим удовольствием еще осталась здесь и
обсудила с вами эти вопросы и ответы - но не сегодня. На сегодня мое время
истекло, и я умолкаю.

   1931





   Тургенев умер пятьдесят с лишним лет  назад,  умер  во  Франции  и  был
похоронен в России, как оно и следовало,  ибо,  сколь  ни  был  он  обязан
Франции, он, однако, всей душой принадлежал своей  родине.  Влияние  обеих
стран легко заметить, стоит только  на  минуту  задержать  взгляд  на  его
фотографии, прежде чем приступить к чтению его книг. Великолепный господин
во фраке, костюме парижской цивилизации, словно устремил взгляд куда-то за
крыши домов, в широкие дали. Он напоминает зверя  в  клетке,  сохранившего
память о родной  природе.  "Это  обаятельный  колосс,  нежный  беловолосый
великан, похожий на древнего духа гор и  лесов,  -  писали  о  нем  братья
Гонкуры, познакомившись с ним на обеде в 1863 году. -  Он  красив,  красив
чрезвычайно и величественно, в глазах у него - синева небес, в выговоре  -
напевная прелесть русского акцента, та мелодичность,  которая  свойственна
только речи ребенка или негра". Позднее  Генри  Джеймс  тоже  отметил  его
"славянскую ленивую физическую мощь, сдержанную силу, о которой он никогда
не  вспоминал,  верно,  из  скромности:  по  временам  он   краснел,   как
шестнадцатилетний мальчик". Сочетание примерно тех же свойств встречаем мы
и в его книгах. Поначалу, может быть, после долгого перерыва в знакомстве,
они кажутся немного жидковатыми по  фактуре,  слегка  легковесными,  вроде
отдельных зарисовок. К примеру, "Рудин" - читатель отнесет  этот  роман  к
французской школе, поместит среди подражаний, а не оригиналов,  и  заметит
при этом, что автор избрал для себя  превосходный  образец,  хотя,  следуя
ему, отчасти  пожертвовал  собственным  своеобразием  и  вдохновением.  Но
переворачиваешь страницу  за  страницей,  и  первоначальное  поверхностное
впечатление  становится  более  глубоким  и  острым.  Сцена  необыкновенно
раздвигается, расширяется в нашем сознании и дает нам  новые  впечатления,
чувства и образы, как, бывает, смысл  какого  то  мига  в  реальной  жизни
становится понятным, лишь когда он уже давно миновал. Замечаешь, что  люди
хотя и говорят самыми естественными голосами, сказанное всегда  получается
неожиданным; звуки речи замирают, а  содержание  словно  бы  продолжается.
Более того, персонажам и говорить необязательно,  чтобы  мы  их  заметили:
"Волынцев вздрогнул и поднял голову, как будто  его  разбудили",  -  и  мы
почувствовали его присутствие, хотя он не произнес ни слова. Потом  мы  на
минутку выглядываем в окно,  и  опять  к  нам  возвращается  это  ощущение
глубины, его сообщают деревья и облака, лай собаки или песня  соловья.  Мы
окружены со всех  сторон  -  речью,  и  безмолвием,  и  внешним  описанием
предметов. Сцена на диво полна.
   Легко видеть, что  для  достижения  такой  сложной  простоты  Тургеневу
пришлось вначале многим пожертвовать. Он знает о своих персонажах все,  но
при письме  явственно  отбирает  лишь  то,  что  необходимо.  И  когда  мы
дочитываем до конца "Рудина", "Отцов и детей", "Дым", "Накануне" и  другие
книги,  у  нас  остаются  вопросы,  ответов  на  которые  мы   не   знаем.
Произведения Тургенева так невелики по объему  и  так  содержательны.  Так
полны бурных чувств и  так  спокойны.  Форма  их  в  каком-то  смысле  так
совершенна,  а  в  каком-то  не  выдержанна.  В  них  говорится  о  России
пятидесятых и шестидесятых годов прошлого века, но также и о нас, какие мы
сегодня. Можно  ли  узнать  от  самого  Тургенева,  какими  принципами  он
руководствовался?  Была  ли  у  него,  при   всей   видимой   легкости   и
непринужденности письма, собственная теория искусства?  Романист  обитает,
разумеется, на более глубоком  уровне,  чем  критик,  естественно  ожидать
поэтому, что его утверждения будут сбивчивы и противоречивы.  Всплывая  на
поверхность, они словно бы успевают подвергнуться разрушению и распадаются
в свете разума. Однако Тургенев очень живо интересовался  литературой  как
искусством,  и  некоторые  из  его   замечаний   помогут   нам   составить
представление о его знаменитых романах. Так, например, однажды  начинающий
прозаик принес ему на отзыв рукопись романа.  Тургенев  сделал  замечание,
что в уста героини вложены неверные слова.  "А  что  же  она  должна  была
говорить?" - спросил автор. Тургенев взорвался:  "Найти  точное  выражение
мысли - вот ваша задача!" Молодой человек возразил, что это ему как раз  и
не удается. "Не важно. Надо найти... Не подумайте, что я знаю верные слова
и не хочу вам сказать. Но если специально искать, найти  абсолютно  точное
выражение все равно невозможно. Оно должно родиться само,  из  глубины.  А
иногда это выражение или слово приходится создавать". Тургенев посоветовал
автору отложить рукопись на месяц-другой, пока нужные слова не подвернутся
на язык. Ну а если этого не случится, "если вас так и  не  осенит,  можете
считать, что ничего путного вы никогда не создадите". Как можно  из  этого
заключить, Тургенев не считал нужные слова плодом наблюдений,  он  считал,
что они родятся из глубин подсознательного. Если специально искать, ничего
не найдешь. С другой стороны, дальше он говорит об искусстве  романиста  и
особо подчеркивает важность наблюдений. Романист должен  вести  тщательное
наблюдение за собой и за другими людьми.  "Печаль  пройдет,  а  прекрасная
страница останется". Надо наблюдать постоянно, объективно, беспристрастно.
Но это еще только начало, "...надо еще читать, постоянно учиться,  вникать
во все окружающее,  стараться  не  только  схватывать  жизнь  в  любых  ее
проявлениях, но и понимать ее, проникать в законы, по которым она движется
и действие которых не всегда заметно..." Так, по его  словам,  работал  он
сам, пока не состарился и не обленился. Но для такой работы, добавляет он,
нужны крепкие мышцы; и если вдуматься в требования, которые он  выдвигает,
видишь, что это не преувеличение.
   Ведь он требует от романиста не только  многого,  но  и,  казалось  бы,
несовместимого. Автор должен беспристрастно наблюдать факты - и  в  то  же
время истолковывать их. Обычно писатели делают либо одно, либо другое -  и
получается, соответственно, либо фотография, либо стихи. А сочетают  факты
и толкования лишь немногие; и своеобразие Тургенева как раз состоит в этой
двойственности:  на  тесном  пространстве  кратких  глав  он  одновременно
производит два противоположных действия. Зоркий его глаз замечает  все  до
мельчайших подробностей. Вот Соломин берет перчатки  -  "пару  только  что
вымытых замшевых перчаток, каждый  палец  которых,  расширенный  к  концу,
походил на бисквит".  Изобразив  эти  перчатки  со  всей  доскональностью,
Тургенев  останавливается;  теперь  очередь   за   толкователем,   который
показывает, что даже пара перчаток имеет значение для  характеристики  или
идеи. Но самой по себе идеи  не  достаточно,  толкователю  не  позволяется
свободно возноситься к эмпиреям  воображения,  его  снова  тянет  к  земле
наблюдатель и  напоминает  ему  про  другую  правду,  правду  факта.  Даже
героизированный Базаров и тот укладывает в чемодан выходные брюки с самого
верху,  когда  хочет  произвести  впечатление  на  женщину.  Фактограф   и
интерпретатор работают в тесном соавторстве. И мы глядим на один предмет с
двух разных точек зрения - вот почему краткие тургеневские  главы  вмещают
так много: они полны контрастов. В пределах одной  страницы  мы  встречаем
иронию и страсть; поэзию и банальность; протекающий кран и трели  соловья.
Но сложенная из контрастов сцена производит единое впечатление,  все,  что
нам дано увидеть, слито в общую картину.
   Подобное равновесие двух противоположных  начал  встречается,  конечно,
крайне редко, особенно в  английской  литературе.  И  разумеется,  требует
жертв. Прославленные персонажи наших книг: Микоберы, Пекснифы, Бекки  Шарп
- не выдержали  бы  такого  подхода,  им  нужны  развязанные  руки,  чтобы
теснить, подавлять и полностью затмевать соперников.  У  Тургенева  же  ни
один персонаж, за исключением, может быть, Базарова и Харлова из "Степного
короля  Лира",  не  выделяется  и  не  возвышается  над  остальными  и  не
запоминается отдельно от книги, в которой  действует.  Рудины,  Лаврецкие,
Литвиновы, Елены, Лизы, Марианны незаметно переходят друг в  друга  и  при
всех мелких различиях складываются вместе в один тонкий и глубокий тип, их
нельзя  считать  четко  индивидуализированными   образами.   Кроме   того,
романисты-поэты вроде Эмили Бронте, Гарди или Мелвилла, для которых  факты
-  это  символы,  бесспорно  заставляют   нас   в   "Грозовом   перевале",
"Возвращении на родину" и "Моби Дике" испытывать гораздо более  сильные  и
пылкие переживания, чем Тургенев в  своих  романах.  И  однако  же,  книги
Тургенева не только трогают своей поэтичностью, они ценны для нас еще и  в
другом отношении. Они словно принадлежат нашему, сегодняшнему времени, так
хорошо они сохранились и не утратили совершенства формы.
   Дело в том, что Тургеневу в большой мере свойственно  еще  одно  редкое
качество: чувство симметрии, равновесия.  Он  дает  нам,  по  сравнению  с
другими романистами, более обобщенную и  гармоничную  картину  мира  -  не
только потому, что обладает широким кругозором  (он  рисует  жизнь  разных
слоев  общества:  крестьян,  интеллигентов,  аристократов,   купцов),   но
чувствуется,  что  он  еще  привносит  в  свое  изображение  стройность  и
упорядоченность. Симметрия у Тургенева, как  убеждаешься,  когда  читаешь,
например, "Дворянское гнездо", торжествует вовсе не потому, что  он  такой
уж великолепный рассказчик. Наоборот, иные из его вещей рассказаны  плохо.
В них встречаются петли и отступления, "...мы должны попросить у  читателя
позволение прервать на время нить  нашего  рассказа",  -  вполне  способен
заявить он. И дальше на сорока  страницах  -  запутанные  невразумительные
сведения про прадедов и прабабок, покуда мы наконец снова  не  очутимся  с
Лаврецким в городе  О.,  "где  расстались  с  ним  и  куда  просим  теперь
благосклонного читателя вернуться  вместе  с  нами".  Хороший  рассказчик,
представляющий себе книгу как последовательность эпизодов, никогда  бы  не
пошел  на  такой  разрыв.  Но  для  Тургенева  его  книги   -   вовсе   не
последовательность эпизодов, он  рассматривал  их  как  последовательность
эмоций, исходящих от  центрального  персонажа.  Какой-нибудь  Базаров  или
Харлов,  представленный  вживе  пусть   всего   лишь   однажды,   в   углу
железнодорожного  вагона,  сразу  приобретает  первостепенное  значение  и
словно магнит притягивает к себе разные предметы, казалось бы, ничем между
собой не связанные, но, как ни странно,  складывающиеся  в  одну  картину.
Связаны здесь не сами  предметы,  а  чувства,  и  когда,  прочитав  книгу,
испытываешь эстетическое удовлетворение, достигается  оно  потому,  что  у
Тургенева,   несмотря   на   все   слабости   повествовательной   техники,
необыкновенно тонкий слух на эмоции, и даже  когда  он  пользуется  резким
контрастом или от описания действий  героев  вдруг  переходит  к  красотам
лесов  и  небес,  все  равно  благодаря  глубокому  авторскому   пониманию
получается правдивая,  слитная  картина.  Он  никогда  не  отвлекается  на
несущественное, на передачу ложного чувства или на лишнюю смену декораций.
   Именно поэтому его романы не просто симметричны, но и по-настоящему нас
волнуют.  Его  герои  и  героини   относятся   к   тем   немногим   героям
художественной литературы, в чью любовь мы верим.  Это  чистая  и  сильная
страсть. Любовь Елены к  Инсарову,  ее  тревога,  когда  он  не  приходит,
отчаяние, которое она испытывает, укрываясь в  часовне  от  дождя,  смерть
Базарова и горе его стариков родителей, - все это  остается  с  нами,  как
пережитое.  Но  при  всем  том  личность  не  выступает  на  первый  план,
одновременно происходят и разные другие  события.  Гудит  жизнь  в  полях;
лошадь грызет удила; кружась, порхает бабочка  и  садится  на  цветок.  Мы
видим, хоть и не приглядываемся, что жизнь идет своим чередом, и от  этого
только глубже наше сочувствие людям, составляющим всего лишь  малую  часть
большого мира. В какой-то мере это, конечно, обусловлено еще  и  тем,  что
герои Тургенева сами глубоко сознают свою связь с миром  за  пределами  их
личности. "К чему молодость, к чему я живу, зачем у меня душа,  зачем  все
это?" - спрашивает Елена в своем дневнике. Этот вопрос постоянно у нее  на
устах. Ее разговору, легкому, забавному и полному  точных  наблюдений,  он
придает дополнительную глубину. Тургенев не  ограничивается,  как  мог  бы
ограничиваться в Англии, одним блестящим живописанием нравов. Его герои не
только задумываются о смысле собственной жизни, но задаются вопросом  и  о
предначертаниях России. Интеллигенты посвящают России все свои заботы;  за
разговорами о ее будущем они просиживают ночи  над  неизменным  самоваром,
покуда не разгорится заря. "Жуют, жуют они  этот  несчастный  вопрос,  как
дети кусок гуммиластика", - говорит Потугин в "Дыме".  Тургенев,  телом  в
изгнании, душой  не  мог  оторваться  от  России  -  он  почти  болезненно
чувствителен,  как  бывает  с  людьми,  страдающими  от   ощущения   своей
неполноценности и не находящими выхода своим страстям. Тем не менее он  не
воюет ни на чьей стороне, не становится выразителем чьих-то  идей.  Ирония
его никогда не покидает; он постоянно помнит, что есть и  другая  сторона,
противоположная. В самый разгар политических дебатов нам вдруг  показывают
Фомушку     и     Фимушку,     "кругленьких,     пухленьких,     настоящих
попугайчиков-переклиток", которые живут весело,  припеваючи,  невзирая  на
положение в стране. К тому же, напоминает нам Тургенев,  понять  крестьян,
как ни  изучай  их,  дело  трудное.  "Я  не  умел  опроститься",  -  пишет
интеллигентный Нежданов, перед тем как убить себя. И хотя Тургенев мог  бы
сказать вместе с Марианной: "...я страдаю за  всех  притесненных,  бедных,
жалких на Руси", - он  считал,  что  в  интересах  дела,  равно  как  и  в
интересах искусства, -  воздерживаться  от  рассуждений  и  доказательств.
"Нет, когда мысль высказана, не следует на ней настаивать. Пусть  читатель
сам обдумает и сам поймет. Поверьте мне,  так  будет  лучше  и  для  идей,
которые вам дороги". Он насильно заставлял себя стоять в стороне,  смеялся
над интеллигентами,  показывая  несерьезность  их  аргументов  и  конечную
бессмысленность усилий. И благодаря такой отстраненности его переживания и
неудачи нам теперь только понятнее. Однако, хотя теоретически, в борьбе  с
собой,  он  и  придерживался  этого  метода,  все  равно  личность  автора
присутствует во всех его романах, никакой теории не под силу  ее  изгнать.
И, перечитывая его еще и еще раз, даже в переводах, мы говорим  себе,  что
этого  не  мог  написать  никто,  кроме  Тургенева.  Место  его  рождения,
национальность, впечатления детства, темперамент отпечатаны на  всем,  что
он создал.
   Конечно, темперамент - дар судьбы, от  него  не  убежишь,  но  писатель
может выбрать ему то или иное применение, и это  очень  важно.  Автор  при
любых обстоятельствах  будет  стоять  за  личным  местоимением  1-го  лица
единственного числа: но в одном человеке  этих  "я"  несколько.  Будет  ли
автор тем "я", который перенес обиды и оскорбления и  стремится  утвердить
себя, завоевать себе, своим взглядам, признание и власть; или  же  он  эту
сторону своей личности подавит и выдвинет на  передний  план  второе  свое
"я",  чтобы  глядеть  на  мир  по  возможности  честно  и  объективно,  не
самоутверждаясь и ничего не провозглашая и не отстаивая?
   Тургенев  в  выборе  не  сомневался,  он  не  желал  писать  "умело   и
пристрастно, внушая читателю предвзятые понятия о том  или  ином  предмете
или человеке". Он дал высказаться своему второму "я", свободному от  всего
лишнего,   ненужного   и   поэтому    почти    обезличенному    в    своей
индивидуализированности. Вот как  он  сам  это  описывает  в  рассказе  об
актрисе Виолетте:
   "Она отбросила все постороннее, все  ненужное  и  нашла  себя:  редкое,
высочайшее счастье для художника! Она вдруг переступила ту черту,  которую
определить невозможно, но за которой живет красота".
   Потому-то романы Тургенева и не устарели: в  них  слишком  мало  личных
пристрастий и переживаний,  привязывающих  искусство  к  данному  месту  и
времени; в них говорит не пророк, окутанный грозовой тучей,  а  свидетель,
стремящийся  понять.  В  его  романах  есть,  разумеется,  свои  слабости:
постареть и облениться, говоря его же словами, суждено каждому; иногда  он
пишет поверхностно, сумбурно, пожалуй сентиментально. Но книги  его  живут
на тех высотах, "где живет красота", потому что он  предпочел  говорить  в
них голосом своего глубинного, истинного  писательского  существа.  И  при
всем том, как он ни иронизирует, как ни старается держаться в стороне,  мы
ощущаем в них искренность и силу чувства.

   1933

Last-modified: Mon, 23 Sep 2002 17:08:07 GMT

Оцените этот текст: