Оцените этот текст:


---------------------------------------------------------------
     Перевод И.А. Писарева
     OCR: BTZ
---------------------------------------------------------------




     Посвящается Николь Висняк Грюмбаш



     Потихоньку  я вернулся в  сумрак нашей спальни.  В этой комнате, такой
женской, со стенами, затянутыми  ситцем, как  обычно витал изысканно тяжелый
запах духов Лоранс, от которого у меня как обычно немного заболела голова; к
тому же с  детства моя жена приучена спать при закрытых  окнах и ставнях: на
этом настояла  ее мать, когда обнаружилось,  что  Лоранс  предрасположена  к
туберкулезу.
     Но,  распахнув все окна  в  ванной,  я только что  надышался  упругим и
свежим,  словно  деревенским,  воздухом,  какой  бывает  в  Париже  лишь  на
рассвете,  и  теперь,   склонившись  над  моей   прекрасной  спящей  Лоранс,
чувствовал себя просто  великолепно. Длинные черные пряди волос обрамляли ее
классически правильное лицо, делая его похожим на лик романской девы, что  я
отметил еще в первые  дни  нашего  знакомства. Она вздохнула. Я наклонился и
прикоснулся губами к ее шее. И зачем  Лоранс постоянно стремилась похудеть -
такая   привлекательная,  цветущая,   с   черными   ресницами,   оттеняющими
нежно-розовую кожу. Я откинул  край одеяла, чтоб чуть больше обнажить ее, но
она, словно шокированная этим, натянула его на плечи.
     - Ну  уж нет! Прошу тебя! Твои  причуды... с  утра пораньше!  Вот  еще!
Успокойся!
     Как многие женщины, она говорила с  отвращением в голосе: "Ты только об
этом  и думаешь!"  - стоило  лишь заикнуться о  своем желании, ну  а если не
пристаешь  к ней, мямлила  бесцветным голосом: "Ты меня  разлюбил?"  Слишком
страстная,  чтобы  выражаться  академически,  Лоранс  тем не  менее о  любви
говорила  не  как  проститутка,   а  как  порядочная  женщина  -  по-детски,
безыскусно.  Да  и  кто сегодня  умеет говорить о  любви? Насколько  я знаю,
мужчины ничуть не лучше.
     - Вот как, - сказал я, - мы уже и рассердились.
     - Я не сержусь, я опечалена.
     -  Опечалена?  Почему?  Что  мне  инкриминируется?  -  спросил  я,  уже
смирившись с тем, что провинился.
     И  вправду,  кажется,  накануне  за  обедом я обменялся  двусмысленными
фразами с женой какого-то банкира, хотя, по-моему, в нашем  разговоре нельзя
было уловить даже намека на смысл.
     Оказывается, этот банкир был близким другом моего тестя, жуткого  типа,
-  мы  с ним  рассорились семь лет назад,  когда он  заявил, будто я  жалкий
пройдоха и женюсь лишь  затем,  чтоб  ограбить его  единственное невинное  и
драгоценное  дитя.  А  поскольку  ему  было   более   свойственно  не   тихо
подозревать, а  бурно обвинять,  то это прямо-таки  сразило Лоранс. И теперь
один  лишь  намек на  то, что ему непременно  расскажут,  как, обчистив  его
дочку, я к тому же выставляю ее в смешном свете, был для нее невыносим - все
семь лет нашего брака моя жена тяготилась родительской немилостью.
     Мы  познакомились с  Лоранс через  два или три  года после того,  как я
окончил консерваторию  по классу  фортепиано, и  почти  сразу же поженились,
хотя ее отец  с большим  недоверием отнесся к моей карьере виртуоза.  И семь
лет  спустя у него  все еще были бы  основания сомневаться во  мне, если  бы
случайно меня  не  попросили  написать  музыку к одному фильму;  фильм  имел
настоящий успех, и музыку приняли на ура - с тех  пор ее исполняли все певцы
и оркестры Европы, а теперь и Штатов. Я надеялся, что, получив деньги, смогу
вернуть Лоранс хотя  бы  часть  того, что ей  задолжал.  И  вот,  совершенно
спокойно пережив годы моей праздности и прозябания,  Лоранс, как ни странно,
казалась   напуганной   этим   чудесным   везением,   она   выглядела  такой
расстроенной, что  я  даже  сердился  и  не  понимал,  отчего ей не  хочется
разделить со мной радость удачи.
     Успех  этой  мелодии  был настолько ошеломительным,  что  все бросились
искать автора. В ужасе Лоранс тотчас уволокла меня  на  какие-то  острова  в
Балтийском море, чтобы  скрыться, как она выражалась с  гримаской презрения,
от "этих вульгарных журналистов". Не найдя меня, они накинулись на режиссера
и актеров, и, когда  мы  вернулись в Париж, никто здесь уже не интересовался
моей персоной. И все-таки  раздражение, ярость и недоверие Лоранс  ко мне не
исчезли, словно и я был в чем-то виноват.
     С  другой стороны, я не просто пенял ей за отношение к моему успеху, но
и  пытался понять ее. Лоранс выходила или  хотела выйти замуж  за известного
пианиста, виртуоза, хотя я так и не  стал им  (правда, этим она меня никогда
не  попрекала).  Однако  и  стала  она  женой  не  какого-нибудь  сочинителя
поп-музычки, ведь  не  ради  какого-то  шлягерника  порвала  она  с  семьей,
пренебрегла волей отца и его угрозами лишить ее наследства, навязывала целых
семь лет  своим  друзьям,  снобам  и  меломанам, в качестве  своего  мужа  и
музыканта общество человека,  которого они величали  жиголо, впрочем, на мой
взгляд,  совершенно  безосновательно -  мы  с  Лоранс  одного возраста,  она
по-настоящему красива и обожает музыку.
     Во всяком случае, перед свадьбой Лоранс заявила,  что искусство  важнее
денег, принцип абсурдный  в глазах ее родных (но  я  надеялся  доказать  его
правильность всеми доступными  и  небесприятными, по ее словам, средствами).
Ей пришлось бороться за то, чтобы меня приняли в этом кругу снобов, плутов и
лицемеров, которые были, впрочем, ничуть не хуже других; они-то и дали моему
тестю добро на право презирать меня. Бедняга,  ему пришлось смириться с тем,
что его жена, умирая, завещала нам все свое состояние  (все-таки мать Лоранс
была единственной симпатичной личностью в этой семейке. В ней еще оставалось
нечто привлекательное, и, должен признаться, не скончайся она так вовремя, я
был бы весьма огорчен ее смертью).
     Итак, я, конечно, понимал, что мне надо подбодрить Лоранс.
     - Дорогая, я не обманываю  тебя, и ты это знаешь! Да-да, - настаивал я,
- и ты это знаешь!  Я сам, сам это выбрал.  Уже то, что ты мне  даешь приют,
еду, одежду, карманные деньги, сигареты, машину, страховки...
     - Замолчи!- выпалила она.
     Лоранс не выносила, когда я принимался перечислять ее благодеяния, или,
вернее, она не выносила, когда это делал именно я,  в этом она видела что-то
настораживающе-мазохистское,  как будто напоминание о великодушии, с которым
она оберегала меня от нищеты, не служило лишней причиной, чтоб любить ее.
     - Хватит! - крикнула она,  наклоняясь ко  мне.  - Хватит!  -  И  обвила
руками мою шею. - Хватит! - Прижалась своей щекой к моей.
     - Успокойся, успокойся, - повторял я, укачивая ее. - Ты же сама  видела
эту бедняжку, костлявую, с соломенными волосами и нос торчком. Помнишь?
     - Не знаю. Может, и так...
     - Не хочешь же ты сказать, что она в моем вкусе? - Я и сам расхохотался
от такой нелепицы. - Пожалуйста, посмотри на себя.
     Она  кивнула,  пробормотав:  "Да, наверно..." (как  будто в чередовании
контрастов  не было своей прелести. Но если женщине  и нужна логика, то лишь
для  того, чтобы  чувствовать  себя счастливой).  Ну уж  в  следующий  раз я
постараюсь держаться подальше от этой особы.
     Я встал.
     -  Ладно! Пойду-ка ограблю Ни-гроша, - сказал, как  отрезал,  стараясь,
чтоб мой смех над этой избитой шуткой прозвучал как можно громче; я все-таки
надеялся развеселить Лоранс, а самому  тем временем ретироваться из комнаты,
пока игривое  выражение ее лица не  сменилось на  раздосадованное,  ну а мое
лицо не вытянулось в виноватую мину; Лоранс терпеть не могла, когда я уходил
из дома, даже если  и не говорила мне об этом, - трудно сказать, характер ли
такой или это нервы. Во всяком случае, по-моему, замечательная реакция после
семи лет замужества, и ее стоит занести в актив моей благоверной.
     У меня  как раз  хватило времени на то, чтобы  выскользнуть  в дверь  и
спуститься по лестнице. Ни-гроша, к которому  я  направился, было  прозвищем
владельца  издательства "Дельта Блюз Продакшнз",  где вышла  моя  композиция
"Ливни". Несмотря на все эти американизмы и непрестанные поездки в Нью-Йорк,
фамилия Палассу не  менее, чем  эксцентричные костюмы и  двуцветные ботинки,
выдавала  его  южное  происхождение.  Фердинан  Палассу2[]   имел
отвратительную репутацию скупого и бессовестного издателя, однако способного
подкормить своих  несушек, если те давали ему хоть какой-нибудь доход -  что
как раз я и сделал -  и если они Достаточно бурно требовали свои гонорары  -
что я собирался сделать с помощью моего лучшего друга Кориолана Латло.
     У нас  было общее  прошлое и одинаковый возраст.  Мы родились в одном и
том же году на одной и той же улице одного и того же округа. Учились в одном
и  том  же  лицее, служили в одной и той же казарме,  кадрили одних и тех же
девчонок, сидели на одной  и той же мели, пока не появилась Лоранс. С самого
первого дня они невзлюбили друг друга, и я бы к этому привык, если бы каждый
не старался продемонстрировать свою антипатию при  любом удобном случае: она
говорила,  что он всего лишь  изображает из себя  гуляку, а  он  называл  ее
мещанкой,  да  к тому же явно переигрывающей  свою роль, - со временем шутка
переросла в упрек.
     Как обычно, мы  условились  о  встрече  перед кафе "Льон де Бельфор"  -
нашей  "штаб-квартирой". Автомастерская Кориолана  находилась  в конце улицы
Дагерр, а его  букмекерская контора -  на улице Фру-адво,  всего лишь в двух
минутах ходьбы от нашей квартиры.
     Из всей недвижимости, принадлежавшей матери Лоранс, мы выбрали квартиру
на  шестом  этаже  дома,  возвышавшегося  над  бульваром  Распай,  сразу  за
Монпарнасом; благодаря этому я жил в трехстах метрах не только от Кориолана,
но и неподалеку от квартала моего детства, что тщательно скрывал  от Лоранс.
Если  б она  узнала об этом раньше, то  из всех  квартир,  принадлежавших ее
семье, наверняка  бы выбрала что-нибудь подальше от квартала, который я знал
как свои пять пальцев. Лоранс захотелось бы пересадить меня на новую почву и
-  помимо  новой жизни,  новой любви и нового уюта  - предложить  мне  новый
округ.  Ей  так и  не  удалось  полностью умыкнуть  своего  музыканта из его
прошлой жизни, а те несколько попыток переехать  в другое место, которые она
последовательно  и методично  предпринимала,  разбились  о  мою  инертность.
Конечно  же,  ни  за что  на свете я  бы не стал  противиться  ее  решениям,
разрушать ее счастье - в конце концов, речь шла и о моем, - и я, безусловно,
старался ей не перечить. К  тому же эти размолвки почти всегда заканчивались
для меня приступами какой-то почти дамской мигрени, долгими периодами упадка
сил, тягостного молчания; все это настолько обескураживало Лоранс, что и она
старалась особенно не давить на меня... короче, мы там и остались - то  есть
на бульваре Распай.
     Итак, я отправился  на встречу  с Кориоланом  и, хотя надо  было пройти
всего пару  шагов, воспользовался своим  роскошным двухместным  автомобилем,
который Лоранс подарила мне три года назад на день рождения; он был похож на
черного  зверя,  прекрасного, мощного, грациозного,  как музыка  Равеля; его
бока блестели  под лучами выглянувшего из-за туч утреннего солнца. Париж был
пуст, и  я прокатился в свое удовольствие под мурлыканье мотора, сделав круг
-  вдоль  бульваров  Распай и  Монпарнас,  затем  по авеню  Обсерватуар.  То
дождило, а  то  вдруг проглядывало  солнце, и  прохожим надоело  надевать  и
снимать плащи,  в конце концов все попрятались под крыши.  Пустынные  мокрые
улицы, сверкая, ныряли под капот моей машины, как гигантские гладкие тюлени.
Воздух трепетал,  и мне казалось, будто я бесшумно  и без  малейшего  усилия
скольжу внутри одной из этих капелек, сотканных из солнца и дождя, воздуха и
облаков,  ветра  и  пространства,  -  чудесное мгновение,  которое  ни  один
метеоролог не смог  бы описать,  -  случайный, редкий  дар изменчивого неба.
Зато на бульварах вся проезжая часть от кромки тротуара до белой полосы была
усыпана  листьями,  которые  прошлой ночью  бездумно  и  яростно  сорвала  с
деревьев  буря,  не пощадив  ни  простодушных и наивных  побегов, ни старых,
порыжелых  листьев. Машинально включив дворники, я  увидел, как  эти листья,
скапливаясь,  сползают по  ветровому  стеклу,  перемешиваются с  изломанными
струйками  дождя. Пока усердный механизм разделял их на две отары, чтобы тут
же сбросить  в сточную  канаву, на  последний  выгон, листья,  мне казалось,
цепляются за стылые стекла, заглядывают мне в лицо и умоляют сделать для них
что-то - но что именно мой холодный рассудок горожанина не мог понять.
     Для меня приступы подобной чувствительности  в  общем-то неудивительны,
хотя я и считаюсь человеком уравновешенным. Люди совершенно не разбираются в
некоторых вещах, не представляют, даже вообразить себе не могут, что все,  к
чему  мы  можем  прикоснуться   и  уничтожить,  обладает  нервами,  способно
страдать, стонать, кричать, а я понял, что скрывается за этой беззащитностью
и безмолвием  - безмолвием ужаса, - и эта догадка порой сводила меня  с ума.
Как музыкант, я  знал, что собаки восприимчивее к звукам, чем люди, наше ухо
не  улавливает  и сотой доли того, что  звучит вокруг,  а  звуки, издаваемые
травой,  когда  на  нее  наступают,  не  воспроизведет ни  один,  даже самый
совершенный, синтезатор. - Наконец-то!
     Дверца отворилась, и Кориолан  просунул голову в машину. У него был вид
вечно оскорбленного  испанца,  хотя  сейчас лицо моего друга расплывалось  в
улыбке. Порой некоторое  несоответствие  между  внешним  видом и  характером
может  привести   в  замешательство,  но  в  случае  Кориолана  это   просто
ошеломляло.   Внешне  он  воплощал  собой  настолько  совершенную  аллегорию
испанского дворянина, получившего  смертельное  оскорбление,  что  даже  его
лучшие  друзья,  хотя  и  любили  нежно Кориолана,  предпочитали видеть  его
грустным.  И мало кто из  женщин,  уступив уговорам благородного идальго, не
был потрясен, проснувшись в одной постели с разбитным малым;  из-за этого на
вечеринках, где ему хотелось бы повеселиться, Кориолан зачастую был вынужден
сохранять на лице меланхолическую мину, чтобы не  потерять благорасположения
своей  подружки. Будучи серьезным,  он производил впечатление и располагал к
себе,  как  может нравиться и привлекать идальго;  в смешливом же настроении
смущал и  разочаровывал,  как  разочаровывает  и смущает  выдающий  себя  за
дворянина  проходимец. Может,  такая несправедливость  судьбы  кого-нибудь и
угнетала, но не Кориолана, поскольку у него не только на лице было написано,
что  он  гордый, храбрый  и  честолюбивый малый,  но это  и  соответствовало
действительности,  даже если  кто-то, поневоле  введенный  в  заблуждение, и
принимал  эти  достоинства за  бездумность, упрямство  и  спесь.  Во  всяком
случае,  это  был  мой  друг,  мой  лучший  друг,  а  после женитьбы  -  мой
единственный друг, поскольку наши с Лоранс взгляды на дружбу не совпадали.
     - Куда едем? - спросил он, вытянувшись  на переднем сиденье с довольным
видом, который у него был всегда, когда он смотрел на меня, и я почувствовал
к  нему прилив благодарности.  Более верного, внимательного  товарища трудно
себе  представить; краем глаза я  отметил,  как он был одет, - значит, снова
денежные дела идут из рук  вон  плохо; но от Лоранс он бы  не взял ни одного
су, а у меня" последние семь лет других денег не водилось.
     -  Надо обязательно  вырвать  деньги у Ни-гроша,  - сказал я как  можно
убедительнее.    -   Повсюду    играют   "Ливни",   а   он   заявляет,   что
SACEM4[] ему ничего не выплатило.
     -  Вот ворюга!  -  благодушно  изрек  Кориолан. - Всегда одно  и то же!
Каждый  раз,  когда ты  зарабатываешь  хотя  бы  десять  франков,  этот  тип
прикарманивает  себе полтора только потому, что ему присылают квитанцию и он
делает расчеты, представляешь! И еще не хочет тебе платить. Это уж чересчур!
Откуда он, собственно, взялся?
     - Ну,  по-моему, он  из Ниццы или Тулона, точно  не знаю. Голова у него
варит,  хотя  он  и  жаждет,  чтобы  его принимали за  коренного  ньюйоркца.
Увидишь.
     - Я им займусь, - заявил Кориолан, потирая руки.
     Потом он  принялся распевать во все горло квартет Шуберта, от которого,
по его словам, вот уже месяц никак не мог  отвязаться. Дело  в том, что этот
автомеханик  и  букмекер  был  одним  из наиболее  авторитетных  музыкальных
экспертов, сотрудничать с которым стремились крупные европейские журналы,  к
мнению которого прислушивались исполнители  мировой  величины, настолько его
память,  культура, интуиция во всех  областях музыки  ошеломляли;  но он  не
хотел заниматься этим ради заработка, уж не знаю, из романтических или каких
других ностальгических переживаний.
     Кориолан перестал петь и повернулся ко мне:
     - Ну а твоя жена? Она потихоньку привыкает к твоему успеху?
     Уж не  знаю,  кто его  оповестил о наших  с ней размолвках.  Суховато и
раздраженно я ответил:
     - И да  и нет... Ты  же  знаешь, что она хотела бы видеть  меня великим
пианистом...
     Кориолан рассмеялся:
     -Ну-ну-ну!  Да она и сама в это ни  секунды не верит.  Даже  она! Ты не
упражнялся  уже  целых три года... Чем  ты  занимаешься  в  своей знаменитой
студии? Небось, читаешь детективы? Да ты сегодня не справился бы и с этюдами
Черни; уж  это понять у нее ума  хватит! Какой ты теперь виртуоз? Для этого,
старик, нужно работать, и сам знаешь как!
     - Ну и чего же, по-твоему, она от меня хочет? И вообще, чего ей надо от
меня?
     - Чего ей от тебя надо? Чего она хочет? Да ничего, старик, ничего. Хотя
нет: всего! Она хочет, чтобы ты был рядом и ничем не занимался.  А ты еще не
понял? Она  хочет тебя - и точка! Вот  единственная романтическая черточка в
твоем вампире.
     Тут  зазвонил  телефон, и Кориолан подавленно замолчал:  больше всего в
моей  машине  его завораживала эта штуковина. Я снял трубку  и, естественно,
ничего не услышал:  тишина.  Только Лоранс знала номер, и просто так  она бы
меня не побеспокоила. Значит, ошибка на линии.  Однако  мы уже подъезжали  к
конторе моего издателя.
     Бюро  Палассу  -  просто  шарж на другие  офисы  Елисейских  полей.  По
зачуханной лестнице  надо было подняться на третий этаж к грязноватой двери,
рядом с которой все-таки висела табличка "Дельта Блюз" - серебряными буквами
по черному мрамору.
     - А почему "Дельта Блюз"? - усмехнулся Кориолан. - Почему не "Тулонский
таракан"? -  предложил он, вышагивая за мной по слишком ворсистому паласу  в
приемной. Эффектная  секретарша  поведала  нам,  что издатель совещается  по
телефону с другим набобом, чем он и вправду занимался в довольно запальчивом
тоне. Но, увидев  нас,  он заторопился, скроил измученную физиономию, хотя и
не  прервал  разговора;  впрочем, ему так  и не пришло  в голову извиниться,
когда он положил трубку. Лично я привык  к  медвежьим манерам деловых людей:
все  друзья  Лоранс  занимают   посты,  с  высоты  которых  мою  вынужденную
праздность  можно только  презирать,  что  они  и делают, даже  если  втайне
завидуют моему положению. -Но такое отношение со стороны Палассу, который  в
некотором роде кормится и за  мой счет - и, говорят, неплохо, -  кажется мне
немного неуместным.
     - Как поживает ваша  очаровательная супруга? - осведомился он светским,
как ему казалось, тоном.
     - Хорошо, хорошо. Вы знакомы с Кориоланом?
     - Ах,  здравствуйте, месье!  Вы пришли со своим  испанским  другом, мой
дорогой Венсан? Вы никогда не ходите один?
     Он еще и шутил! Я взорвался:
     -  Кориолан  -  мой  импресарио!  Он  пришел  по  моей  просьбе,  чтобы
объясниться с вами по поводу ваших задержек с выплатой.
     - Ну уж! - хохотнул Кориолан, но, перехватив мой взгляд, замолчал.
     Ни-гроша, казалось, опешил.
     -  Импресарио? Но вы  же понимаете, мой  дорогой друг, это профессия...
простите, не знаю вашего имени... обычно в своем кругу мы все знакомы друг с
другом... тут нужен опыт, подход, хватка, ну и умение помозговать...
     -  По-вашему, у  меня не  хватает  извилин? - спросил  Кориолан  тонким
инквизиторским голосом,  и я отвернулся, уже не опасаясь за свое  финансовое
будущее.
     Однако,  посмотрев на ситуацию с другой стороны, я пришел в ужас: что я
натворил? Сделать  Кориолана своим  импресарио,  чтобы дать  ему  средства к
существованию,  - идея,  безусловно,  гениальная. Но что  об  этом  подумает
Лоранс?   Я   выбрал   своим   финансовым   агентом   человека,   о   полной
безответственности которого она твердила мне целых семь лет; в ее глазах это
будет выглядеть умышленным оскорблением, еще одним  доказательством  того, с
каким презрением я  отношусь к ее  мнению. Она ни за  что не  поверит, что я
сделал это ненароком,  скуки  ради, разозлившись  на Ни-гроша, ну и, конечно
же, из добрых чувств к Кориолану. Не поверит, что  я всего лишь  схохмил. (В
сущности, все люди  таковы:  то, что  их проклятущие  советы забыли,  забыли
напрочь,  не   может  служить  оправданием  того,   что   этим   советам  не
последовали.) Вдруг  я  увидел  прямо перед собой  за окном, над трепещущими
каштанами  Елисейских полей, измученное и возмущенное лицо  бедной Лоранс. Я
перевел  взгляд на Ни-гроша,  который с широко раскрытыми глазами, утонув  в
своем кресле, внимал Кориолану.
     -  ...Тут был  у  меня,  как  и  вы,  один  клиент,  который  играл  на
тотализаторе  в  Нейи, ему просто  не  хотелось выплачивать  долги.  Во всем
остальном  симпатичный...  великолепная  контора  на  авеню  Опера,  счет  в
солидном банке -  в  общем, все  как надо. Да  только задолжал пятьсот тысяч
франков новыми. Мне  пришлось  обеспокоиться,  навестить его на авеню Опера,
вот  как  сегодня я  заглянул на  Елисейские поля. Признаюсь,  мне  нравится
только  XIV  округ.  Лучше бы вам сразу  отстегнуть Венсану  то,  что вы ему
задолжали, иначе...  -  Он  наклонился  и  понизил  голос;  я безрезультатно
прислушивался...
     - Ну что вы,  что вы, дорогой Кориолан... -  бормотал Ни-гроша. - Вы же
знаете, как SACEM тянет с выплатой, - прибавил он громко.
     Кориолан снова наклонился, одним  жестом  смахнул все отговорки и тихим
голосом  опять принялся  что-то  ему втолковывать. Ни-гроша  отнекивался все
тише и наконец, перейдя на  шепот,  достал из  своего стола какие-то бумаги.
Кориолан  бросил  на  меня торжествующий  взгляд, я  ему  ответил бодренькой
улыбкой. Что  бы  там ни  было, именно в такие мгновения  достоинства друзей
особенно бросаются в глаза.
     Короче,  я был очарован, Кориолан был  очарован,  и,  как  ни  странно,
Ни-гроша  тоже,  кажется, вздохнул  с  облегчением.  И мы втроем отправились
перекусить  в  компании   клиентов  "Дельта   Блюз"  -  музыкантов  какой-то
рок-группы  и одной  известной  певицы.  Уступив настояниям  и доводам  моих
спутников,  я махнул  рукой на  угрызения совести и решил позвонить Лоранс и
сказать ей, что не вернусь к обеду. Я уже давно не боялся выглядеть смешным,
и  мои сообщники  решили обвинить  меня в прижимистости  - оба  с убежденным
видом твердили,  что расплачиваться в ресторане должен я. К тому же вся  эта
история с  Кориоланом в роли импресарио и без того сулила мне такие семейные
ссоры, что эти два лишних часа погоды уже не делали. Правда, позвонить домой
попросил гардеробщицу,  потому  что отлично знал:  стоит мне  самому заявить
Лоранс  о  своем  отступничестве,  как  она  ответит на  мои  извинения  так
ядовито-снисходительно,  что  уж  лучше  бы  отругала;  а  я  был  в  добром
настроении,  в слишком  добром, чтобы, видя  беззаботные,  сияющие,  веселые
глаза Кориолана,  позволить хотя бы маленькой тени набежать на мое  счастье.
Порой и я становился эгоистом...



     Два  часа  спустя  я  оставил  несколько оторопелого,  но  надменного
Кориолана при исполнении его новых обязанностей - он беседовал с бухгалтером
издательства  "Дельта Блюз Продакшнз",  которое упорно  продолжал  именовать
"Тулонским  тараканом".  В  конце концов,  благодаря своему  неуважительному
отношению к деньгам он, быть может, станет прекрасным финансовым агентом для
других. И потом я не собирался тут же оповещать Лоранс  о его назначении, во
всяком случае,  до тех пор, пока чек на  кругленькую  сумму не упадет в нашу
мошну.
     Часа в четыре я тихонько  открыл дверь в квартиру.  И сразу же на  меня
обрушился ноток чудесной  музыки: из комнаты Лоранс, словно мне в назидание,
звучал  концерт Шумана. Сперва  я подумал пробраться в  студию,  которую мне
устроили  в глубине  квартиры,  чтобы  я  бренчал  там  себе  помаленьку  на
фортепиано; но для  этого мне  нужно было пройти  через  нашу общую комнату,
нашу спальню, или же прошествовать мимо моей секретарши Одиль.
     Разбирать почту, отвечать  на  телефонные  звонки - а после  внезапного
успеха звонили  мне  достаточно  часто  -  Лоранс  доверила одной  из  своих
многочисленных поклонниц, школьной подруге  Одиль.  Добродушная  крепышка  с
невыразительным лицом, она была  из тех  женщин  без  возраста,  которые  со
смешанным  чувством  неловкости  и  надежды  разыгрывают неблагодарные  роли
сначала  девушки, потом  молодой  женщины,  цветущей  дамы и так далее и так
далее, никогда  никого,  и даже  самих себя,  не умея убедить в  искренности
своей  игры. Одиль приходила рано, уходила поздно,  отвечала вместо меня  на
довольно  тощую  почту, в  которой корреспонденты обращались ко  мне главным
образом за деньгами.
     Лоранс считала,  что это  классическая  почта  "шлягерника". Если бы  я
прославился как виртуоз, мои корреспонденты, разумеется, были бы утонченнее,
а ее  положение  почетнее. Что  ж, если мечтать  о том, как  после  сольного
концерта    мужа    можно    отобедать    где-нибудь    в    Байрейте    или
Зальцбурге6[] вместе с Шолти8[] и  Кабалье,  а  вместо
этого оказаться в Монте-Карло на  песенном фестивале Евровидения, то есть от
чего расстроиться. Ну а уж представив себе, как муж  во фраке раскланивается
на  авансцене  перед  восторженной публикой,  вдруг  обнаружить,  как  он за
кулисами  подбадривает  обладательницу  тщедушного,  выхолощенного  голоска,
благодаря которому пластинки с его музыкой разойдутся в тысячах экземпляров,
- после этого  белый свет и вовсе может померкнуть. Что  бы там ни говорили,
но такие  лубочные картинки  моей карьеры  могли  бы  за семь лет  несколько
поблекнуть. Но  откуда  она  взяла, что  я  равнодушен к  этим романтичным и
очаровательным небылицам? И если она хотела стать Мари д'Агу10[],
то это не мешало мне мечтать о славе Ференца Листа. Однако я был еще в своем
уме, чтобы отличать Бетховена от Венсана Скотто12[]; и  даже если
глушить меня  с  утра  до вечера  Шуманом, я  все равно  соображу,  где  тут
попреки, а где отзывчивость и понимание. Когда-нибудь в один прекрасный день
я  все это  ей объясню,  когда-нибудь, - но  не сегодня,  потому  что  из-за
неожиданного обеда  с Ни-гроша она уже,  должно быть, и так вне себя.  А мне
все-таки бесконечно тяжело расстраивать Лоранс.
     Вот поэтому-то я  и проскользнул  коридором,  ведущим в кухню,  и через
закуток Одиль - в свою студию. Мое убежище. Пристанище.  "И это ты называешь
убежищем? - воскликнул Кориолан, когда его увидел.  - Какое же  это убежище,
раз   тебе   нужно   промаршировать  мимо  двух  твоих  часовых,  чтобы  там
укрыться?.." Как обычно, он преувеличивал. Я был уверен, что Одиль прекрасно
ко мне относится и  готова закрыть глаза на мои выходки, если мне что-нибудь
и взбредет в голову. А может, и она принимает меня за никчемного человека? Я
считал  своим  долгом  как  можно  быстрее  доказать  несправедливость  этой
репутации,  которую на первых порах после женитьбы имел среди  подруг Лоранс
(все они  в основном составили себе богатые партии), ну и хоть  отчасти дать
этим дамочкам понять, почему  Лоранс вышла замуж за меня. Все  это, конечно,
никоим образом не  афишировалось, хотя мало  кто из мужчин ее круга -  да, к
сожалению,  и  прочих  кругов  тоже  -  заботился,  чтобы  хоть  элементарно
прикрывать  свои  связи;  Лоранс  могла сомневаться в  моей верности,  но ни
одного  реального  доказательства у нее  не было. Ненавижу парочки,  которые
кичатся  друг  перед  другом  своими  изменами  под  предлогом,  видите  ли,
искренности, замешенной, по-моему, на садизме и тщеславии.
     - Венсан?  Вы?!  -  Одиль  встретила меня  так удивленно,  будто дюжина
мужчин одновременно шла на цыпочках через  ее кабинетик. - Венсан! Вы видели
Лоранс?
     - Нет. Вот иду в обход...
     -  Но... но...  - Бедняжка растерялась, потому как, по рассказам Лоранс
да  и по всему ее поведению, представляла нас идеальной парой.  - Но она вас
ждет... Ждет!  - И глазами, руками,  голосом, всем телом старалась направить
меня к Лоранс, к Шуману - к семейному счастью  и великой музыке, если точнее
выразиться.
     - Не  хочу ей мешать, - ответил я и  несколько поспешно скрылся в своей
студии.
     Я  нарушил моральные устои дома  и буду, очевидно,  за  это наказан,  и
все-таки  торчать  здесь с виноватым  видом, какой  мне отразило зеркало, не
собираюсь.  Прежде чем выйти твердым  шагом, я сбросил плащ и  кинул  его на
кровать.
     -  Ах,  вот  вы!.. - сказала Одиль, и  если  она  не прибавила:  "какой
шутник!" - то лишь потому, что не слишком была в этом уверена.
     Я подмигнул ей. Она покраснела. Бедняжечка! Надо бы хоть из сострадания
заняться   с   ней   любовью,  но  я   слишком   эгоистичен   для   подобной
благотворительности. Однако я улыбнулся,  подумав, что Лоранс выбрала  мне и
впрямь самую уродливую из своих лучших подружек.
     Я  вошел в спальню - в  нашу  спальню,  - насвистывая  Шумана, конечно.
Лоранс в  пеньюаре  ждала меня перед  пылающим  камином.  И  мне припомнился
осенний   вечер  пять   лет  тому  назад,  когда,  вернувшись  домой   после
прослушивания  в  концертном зале  Плейель,  я чувствовал себя  униженным  и
словно побитым, впервые в жизни я ощутил себя неудачником.  Впервые  в жизни
мне  пришло  в  голову, что  я уже не  многообещающий  юноша, а  мужчина,  у
которого ничего  не вышло. И от этой мысли мне стало страшно, я  ссутулился,
на глаза навернулись слезы. В замешательстве думал было увильнуть от Лоранс,
но она меня окликнула, едва я вошел в квартиру; и я вступил в эту сумрачную,
как и сегодня,  комнату, на  стенах которой, как и сегодня, плясали отблески
огня.
     - Подойди, Венсан! - повторила она, и я сел рядом, в сумраке, униженный
и разбитый, отвернувшись от страха, что сейчас начнутся расспросы.
     Но ни одного вопроса она тогда не задала; сняла с меня пиджак, галстук,
отерла  волосы  своим платком, тихонько меня  целуя  и только  приговаривая:
"Дорогой  мой!  Бедненький!"  -  тем низким,  нежным,  материнским  голосом,
который был мне так нужен. Да, она любила меня!
     Лоранс  меня  любила!  И  ради  таких  воспоминаний я  прощал ей мелкие
капризы избалованной девочки.
     Вот  и  сейчас  она ни  единым  словом  не  обмолвилась  о моем  обеде.
Наоборот, казалась очень веселой, глаза ее  блестели. И когда начала с того,
что у нее есть для  меня сюрприз, сердце мое так и  подскочило: неужели  она
ждет ребенка?  Я  знал,  что ребенка-то она как раз  и не хотела. Может,  не
убереглась? Но речь шла не о ребенке, а всего лишь о родителе.
     - Угадай, кто мне только что звонил? Мой отец.
     - Что с ним стряслось?
     - У него  был сердечный приступ... он считает  нашу размолвку нелепой и
боится  умереть,  не повидавшись со  мной. Он прекрасно понимает, что его...
ну, наша ссора абсурдна.
     - Короче, он со мной смирился!
     Я  чуть не  расхохотался. Ну и денек! В полдень -  импресарио,  в  пять
часов - тестюшка! Жизнь раскрыла мне объятия и осыпала цветами.
     - Что ты об этом думаешь?
     Я посмотрел на Лоранс. Насколько я мог читать по ее лицу, она и вправду
была взволнована.
     - Наверно, ты счастлива. И это нормально, ведь он - твой отец.
     Она посмотрела на меня с любопытством:
     - А если бы я пришла в ужас?
     - И это нормально, ведь твой отец не изменился.
     Мои ответы, по-моему, были  достаточно остроумны,  но до Лоранс  это не
дошло, так что пришлось их растолковать:
     -  Ты примирилась со своим предком и  радуешься  этому, и  все было  бы
нормально, если бы не его характер, а поэтому это нормально, что...
     - Остановись, пожалуйста! Вечно  ты шутишь! Кстати, тебе наверняка было
весело  и  с этими  артистами и музыкантами  месье Фердинана Палассу.  И ты,
конечно, в полном восторге от своих новых друзей?!
     Голос ее дрожал от презрения, но  на этот раз я взбунтовался. С тех пор
как успех моей музыки нарушил наше тихое житье, я чувствовал себя увереннее;
во мне  проклюнулось какое-то забавное  чувство,  что не совсем  уж  я такой
немощный; вернее, с  успехом  "Ливней" я почти перестал комплексовать, будто
не  в силах зарабатывать  себе на жизнь. Конечно,  этот  успех, быть  может,
всего  лишь  дело случая, но все говорило об обратном.  Некоторые музыканты,
напротив, видели во мне композитора будущего. И я постарался ответить Лоранс
как можно достойнее:
     <-  i>Но,  дорогая,  это же  мои коллеги!  И мне  действительно не было
скучно.
     Она взглянула  на меня и разрыдалась. Пораженный, я  обнял ее  - прежде
всего потому, что не часто видел Лоранс плачущей, к тому же раньше я никогда
не  был  причиной ее слез, чем немало гордился. И я  нежно  прижал Лоранс  к
себе, извиняясь и бормоча: "Дорогая моя! Ну, пожалуйста,  не плачь!  Мне так
тебя там не хватало". И все в  таком  духе. Но Лоранс продолжала рыдать, и я
обнимал  ее  все  крепче,  пока  физическая  боль   не  успокоила  ее.   Она
засопротивлялась, наконец высвободилась, задыхаясь.
     - Ты не  понимаешь,  -  заговорила  она,  сложив руки  на груди,  - это
чудовищное  общество!  Ты даже  не сам  позвонил  мне, как  делают  все  эти
субчики, из  трусости, чтобы приятели  не  подумали, что тебя ждут  дома. Уж
какая там независимость, это просто  грубость! Нет-нет!  Все  это  заурядные
людишки! Как же ты мог!
     Лоранс судорожно всхлипывала, и я не мог не признать, что она права;  и
потом, ее горячие слезы  капали на мои  щеки, легкий жар, дрожь, пробегавшая
по телу, волосы, слипшиеся на лбу, - от  всего этого сердце мое разрывалось.
Меня переполняли  нежность, участие и  сострадание.  И  я немного  оторопел,
когда ее рука скользнула мне под рубашку и Лоранс потянула меня к постели, -
оторопел и растерялся. Еще десять минут назад она так и сыпала упреками, три
минуты назад заливалась слезами и, может быть, презирала меня почти с самого
утра. Неужели все это  вызвало у нее желание, да еще так скоро? К несчастью,
моя натура скроена до смешного просто: душа и тело всегда идут рука об руку,
оттого близость  и согласие так же естественно приводят к желанию, как ссоры
подстегивают к бегству. Мне претит  любое насилие, а разлад между чувством и
мимолетной страстью знаком мне только по пикантным рассказам и  литературным
опусам. Короче, скандалы и сцены Лоранс делали из меня чуть ли не импотента.
Я становился таким примитивным и неизобретательным  в постели,  что  сам  на
себя злился за свою тупость, но ничего не мог поделать.
     Но  сегодня Лоранс отдалась мне так страстно, как  давно  уже этого  не
случалось,  очень давно; правда, мне  показалось,  что  даже  если ее крики,
жесты  и  не преувеличены, то  обращены к  какому-то другому  Венсану, более
лиричному, пылкому, - я себя таким, к  сожалению, уже не считал и чуть  было
не выдал себя с головой, из одного лишь тщеславия достойно сыграв навязанную
мне роль.
     Чуть позже я пил чай  в гостиной,  а  Лоранс иронически  поглядывала на
меня. И вправду, я переоделся с ног до головы, она же так и осталась в своем
кремовом пеньюаре, а ее томный взгляд и не скрывал того, чем мы с ней только
что занимались. Она подначивала меня, будто я из себя строю тихоню, я же еле
слышно бубнил,  что она банальна. В  наше время  все больше парочек  считают
своим долгом проинформировать окружающих о своих любовных забавах, едва лишь
они закончатся; мы вкладываем какое-то радостное тщеславие в отправление тех
функций, которым предается с неменьшим пылом и энергией любое млекопитающее,
- есть, по-моему, в  этом  что-то неуместное  и даже гротескное... К тому же
утоленная  страсть  ничто  перед  любовью,  которой  только   еще  предстоит
состояться!.. Сколько  раз я убеждался, что при всей  этой суете,  ласках на
виду - глядите, мол, какой  восторг нас ждет - дальше многообещающих посулов
дело не идет. А скорее всего, думал  я, эти умышленные, болезненные отсрочки
как узда на страсть объясняются лишь одним - бессилием.
     Мои теоретизирования венчало неприятнейшее, по-моему, зрелище: цветущей
и томной Лоранс подавала чай закомплексованная и неудачливая Одиль.
     - Но здесь лишь Одиль, больше никого! - сказала Лоранс. - Ты не...
     А вот и Одиль подсела к нам с жеманным видом.
     -  Кстати, - сказал я,  -  сегодня в "Дельта Блюз  Продакшнз" девушка с
зелеными волосами спрашивала меня, не получил ли я ее письмо. Бедняжечка еще
в  прошлом  месяце  попросила надписать ей  фотографию.  Вы ничего такого не
припоминаете, Одиль?
     К моему великому изумлению, она залилась  краской,  а Лоранс необычайно
живо отреагировала:
     - Ну ты же знаешь, что  Одиль сортирует  твою  почту! Ей приходится все
читать,   чтобы   отсеивать  письма  наиболее...  вернее,  наименее  пошлые.
Признаюсь,  последнее время я тоже не успевала все  просмотреть.  Если что и
задержалось, так по моей вине.
     Я растерялся, но потом и призадумался. Конечно, мне и в голову не могло
прийти, что мне пишут незнакомые люди, но пишут, оказывается. Значит, на мое
имя приходили письма, Одиль и жена их перехватывали, читали из  любопытства,
а затем забывали передать. Вот  откуда  у них этот виноватый вид,  которым я
вовсю  насладился. Нельзя  сказать, чтобы все  это меня  так уж  шокировало;
разумеется, если  бы я  ждал  любовных  писем,  то раскричался бы, наговорил
резкостей; но ничего подобного  не  было,  и  меня лишь  покоробило от такой
бесцеремонности.  О  безнравственности  поступка   я  сужу   только  по  его
последствиям и не собираюсь без конца ниспровергать абстрактные и омертвелые
моральные устои Лоранс и ее друзей - ничего, кроме  упреков в свой  адрес, я
бы  не  услышал.  Зато  мне  представился  замечательный  повод побунтовать,
попричитать  о  тайне  переписки,  ну  и  повздыхать  о  старомодной   нынче
деликатности. Но ударяться в меланхолию, разыгрывать из себя разочарованного
да еще устраивать из этого целый  спектакль - на такое я был не способен. Ни
я ей не судья, ни она мне.
     Очевидно, я все-таки виноват. Хотя бы  в глазах моего тестя, которому я
всегда  казался никчемным человеком; но и сам я был о себе такого же мнения.
Быть может, он считал,  что в моем безропотном нежелании прославиться, стать
кем-то и зарабатывать на  жизнь виновата моя артистическая натура. Если бы я
занимался  не  музыкой, а маркетингом или  какой-нибудь  коммерцией,  мне бы
гораздо дольше удалось поддерживать ложное  представление о своей персоне: в
бакалейной лавке посредственность не так бросается в глаза, как в концертном
зале, - простая порядочность не позволила мне годами стучать по клавишам или
давать  никому не нужные уроки сольфеджио.  Уж, казалось бы, что  может быть
суровее испытания  совестью, но никакой горечи во  мне не осталось -  я лишь
получил выигрыш  во времени и сумел сохранить в  себе вкус к жизни. Иногда я
задаюсь вопросом: что  меня поддерживало -  собственная  сила  духа (которая
морально  помогла  мне  пережить  неудачи)   или   Лоранс  (которая  помогла
материально). Без сомнения, и то и другое.
     Одиль  вышла за  печеньем, и Лоранс, которую  разговор о моей почте  не
особенно вдохновлял, решила переменить тему.
     - Этот костюм  сидит на тебе  потрясающе! - сказала она, окидывая  меня
взглядом с  макушки до пят. -  Удачно,  что  мы выбрали серо-голубой,  а  не
серо-зеленый, верно? К твоим глазам это так идет!
     Я кивнул с важным видом.  Мне очень нравилось, когда она говорила  "мы"
по поводу моих покупок.
     "Мы"  выбрали  эту  ткань,  "мы"  придумали фасон  костюма,  "мы" нашли
подходящие  рубашки, "мы" когда-то достали запонки, которые подходят ко всем
сорочкам,  "мы"  уже  имели  итальянские  мокасины  на  любой  случай,  "мы"
раскошелились  на голубой  галстук, который так хорошо сочетается  с  цветом
пиджака. И,  черт побери,  если после всего "мы" еще  были недовольны, так у
меня просто нет  слов!..  Все эти "мы" произносились от  лица Лоранс, только
неудовольствие  я  осмеливался  выражать  от  своего  собственного  лица.  И
все-таки через  семь лет мне удалось  восстановить некоторые  чисто  мужские
права:  я, например, сам выбирал  сигареты, парикмахеров, спортивные  клубы,
разные  безделушки и т.д.  и т.д.; но что касается одежды - и пробовать было
бесполезно.  Казалось,  что  Лоранс одновременно с  молодым и  пылким  мужем
приобрела себе большую куклу, которую нужно было наряжать. И от  этого права
она  никогда бы не отказалась; я уже достаточно  повоевал, чтобы  знать  это
наверняка. Так что из года в год, чаще осенью,  реже весной, мы отправлялись
к  "ее"  портному,  где  она  одевала  меня  по  последней  моде,  по самому
последнему  писку, выряжала под некогда саркастическим, а теперь равнодушным
взглядом все  того  же портного и все той  же закройщицы (впрочем,  если  из
всех, как правило, заносчивых поставщиков Лоранс мне пришлось бы  расстаться
с этими двумя, я был бы действительно глубоко опечален).
     - Почему ты переоделся? - спросила она. - Из-за Одиль? Ты думаешь,  она
о чем-нибудь догадывается?
     - Нет, нет... скорее, чтобы рассеять меланхолию...
     Лоранс рассмеялась:
     - Рассеять меланхолию? Звучит претенциозно!
     - Не думаю, чтобы она стала завидовать тебе, - глупо начал  я. - Я хочу
сказать... ну, скорее, нам... нашему виду...
     Момент был упущен, и, когда Одиль вернулась, об исчезнувших письмах уже
все позабыли. Минут десять я размышлял о коварстве французского языка. Одиль
ушла, и мы остались одни, Лоранс и я, как это нередко случалось по вечерам в
последние годы. Я дружил лишь с Кориоланом; друзья же Лоранс стали настолько
скучны, что и она это поняла и стала уставать от них, и это меня беспокоило:
я знал,  что Лоранс  плохо переносит  одиночество, особенно  теперь. Теперь,
когда я видел  в окно,  как бульвар  Распай серебрится  под дождем,  а слово
меланхолия,  всплывшее  в  разговоре  об  Одиль,  казалось, стучится  во все
ворота, выскакивает на неоновых вывесках  Монпарнаса с  какой-то обновленной
энергией и блеском.
     Тем временем Лоранс устроила так  называемое  любовное телегнездышко: у
нее  вошло  в привычку  огораживать  на  ковре  с  помощью  диванных подушек
четырехугольное   пространство,  которое  она  величала  нашей  "крепостью".
Оттуда,  приютив меня под бочком, она,  подобно  фее  с  волшебной палочкой,
правила нашими телегрезами, дирижировала своим крохотным мирком, перебегая с
одного канала на  другой, от сказки к репортажу;  но телевидение  оставалось
тем, чем и было всегда; и я быстро засыпал, едва закончив с ужином,  который
нам  приносили из  очередного  нового ресторана  (их  Лоранс  меняла  каждую
неделю, и при этом всегда разыгрывалась маленькая трагедия).
     Но в  этот  вечер  мне  не  сиделось  на месте;  телевизионная болтовня
раздражала  "меня больше обычного,  а руки и ноги  так и  норовили  покинуть
бархатный замок. Лоранс буквально обвилась вокруг меня.
     Знаю я  эти  дамские маневры: многообещающие  жесты,  взгляды,  зовущие
заняться  с мадам  сексом, ну  и то  же самое потом (не  забывай  меня,  мой
милый); в общем, у мужчины  времени на  размышления не  остается, а главное,
ему  уже трудно понять, на какой же стадии теперь ваши  отношения. На всякий
случай я обнял Лоранс и поцеловал ее.
     - Ах, нет!  -  подала она  голос. - Угомонись же! Ну ты подумал о  моем
отце? Что-нибудь решил?
     -  Пусть  будет,  как  ты  решила.  И Лоранс  чмокнула  меня  в щеку  с
благодарностью.
     - Ты ведь не сердишься?
     - Нет.  Быть злопамятным, по-моему, это пошло. Разгневаться я могу.  Но
копить злобу? Не имеет смысла.
     Я все-таки надеялся, что она  извлечет из  моих слов урок на будущее и,
может, даже сделает выводы.
     -  Как  ты прав! - откликнулась  Лоранс.  - Отец  приглашает нас  обоих
послезавтра к себе. Но с тобой он бы хотел поговорить  отдельно. Кажется, он
хочет извиниться, а я... я буду его стеснять.
     -  Очень жаль. - Я  улыбался, но  в  общем-то был доволен:  наедине мне
будет легче его подначивать, отпускать на его счет всякие шуточки и  намеки,
а то Лоранс уже стала потихоньку понимать, когда я балагурю.
     - К  тому же,  ты знаешь, он прекрасно разбирается в делах, -  добавила
она. - У тебя  ведь  будут какие-то  доходы  от твоего... твоих...  от твоей
песни... хоть немного,  но  все-таки карманные  деньги... - Лоранс осеклась:
после  ужина у ее  нотариуса  выражение  "карманные  деньги"  стало  для нас
запретным, во  всяком  случае,  бестактным.  Супруга  нотариуса  целый вечер
болтала о  гадостях, которые натворил ее сынок, а  закончила фразой: "Однако
ежемесячно я ему выдаю столько-то карманных денег!" -  эта  сумма в точности
соответствовала  той,  что  я   получал  ежемесячно  от  Лоранс.  Я   тотчас
соскользнул под стол, чтобы подобрать, так сказать, свою салфетку - а заодно
и прийти в себя, - когда ж я вынырнул, Лоранс поняла по  моей гримасе, что я
с трудом подавил  приступ  бешеного  смеха.  Через месяц, не  сказав мне  ни
слова,  она удвоила свои субсидии, уж  не знаю почему... Быть может, потому,
что мальчику было шестнадцать лет, а мне тридцать два... Во всяком случае, я
еще долго поминал добрым словом этого славного и безденежного паренька.
     В  этот  вечер,  устав от  выходок  Лоранс,  от  тошнотворных  картинок
телеящика,  задыхаясь посреди бархатных подушек, я  почувствовал,  как снова
после  долгого перерыва  на  меня накатывает  приступ клаустрофобии.  Раньше
стоило мне только подумать о  какой-нибудь каморке или хотя бы о  приюте для
социально неадаптированной молодежи,  куда я  вполне мог бы угодить, - чтобы
тут  же  прийти  в себя;  но в этот вечер ничего не  получалось.  Опьяненный
твердостью  Кориолана   и  неожиданным  подобострастием  Ни-гроша,  я  вдруг
представил себе, как возвращаюсь  в  квартиру, которую сам оплачиваю  и  где
ждет меня женщина - не безраздельная  владычица моего живота, которая иногда
бросает мне,  словно кости,  кусочки независимости, а та, с кем  я хотел  бы
разделить  свое существование.  С другой стороны, идея  расстаться с  Лоранс
теперь,  когда  у  меня  были  для  этого  средства,  казалась мне  страшной
низостью. Пусть я и вправду хочу и могу  уйти,  но я  не мог  не  думать  об
отвращении, с которым буду после жить - уж не говоря о мнении  окружающих, -
об отвращении к самому себе, хотя, быть может, вскоре это и пройдет.



     Как  известно,  чужие сновидения кажутся  безумно скучными, поэтому я
лишь  упомяну,  что  всю  ночь  мне  снились  изумительные  снегопады, звуки
фортепиано, шелест  каштанов, но  проснулся я, задыхаясь больше  обычного. В
комнате  пахло духами, любовью; и  хотя эта  атмосфера  действовала на  меня
завораживающе,  с раннего  утра я  чувствовал  себя словно  одурманенным.  К
счастью,  Лоранс  уже не  было  дома. Я открыл  окно  и  все  никак  не  мог
надышаться  парижским  воздухом,  который считается загрязненным  выхлопными
газами и  пылью, а  по мне -  так самый свежий  и  здоровый воздух на Земле.
Потом отправился на кухню и сам сварил себе кофе, поскольку Лоранс не желала
видеть  прислугу  в  доме  до трех часов дня. Я этим воспользовался,  чтобы,
вопреки установленным правилам, походить босиком по  голому полу  и паласам,
пожить немного  в свое удовольствие. Я давно понял, что эта большая квартира
не была  приспособлена для  праздноболтающегося; постоянно я наталкивался на
обремененных  делами  женщин  и  обычно замыкался в своей студии, где  порой
чувствовал себя ужасно одиноко; я бы предпочел участвовать в домашней суете,
расхаживать в халате,  изрекать глупости -  все уж лучше, чем торчать одному
перед фортепиано,  которое, словно ворчун с одышкой, глухо попрекало меня за
мой провал  в концертном  зале  Плейель. Слава Богу, оно покоилось  рядом  с
диваном, куда я и перебирался с книгой в руках (за семь  лет я,  безусловно,
прочитал больше, чем за все свое детство, хотя и тогда уже читал запоем).
     Накануне  я уговорился  пообедать  вместе с  Ксавье  Бонна,  режиссером
"Ливней", и с его продюсером. Ксавье  назначил  мне встречу в том ресторане,
где  он  был  завсегдатаем в пору неудач; это омерзительное  заведеньице  он
величал своим "home". Слава  славой,  но Ксавье ему  не  изменил;  и  Лоранс
расценивала  это  как то, что  успех не вскружил ему  голову. А я-то как раз
думал,  что  он  окончательно ее потерял, потому как ни  одно плотоядное  не
могло питаться в этой харчевне, разве что с голодухи, да еще и в кредит.
     "Ноте"  представлял  собой большой зал, под сводами  которого с утра до
вечера чадили  свечи и беспрерывно гудела  средневековая музыка в исполнении
дудок, свирелей и труб, отчего могли  расплавиться любые мозги. Ксавье Бонна
и его продюсер П.Ж.С. поджидали меня за  маленьким  столиком.  Одежда Ксавье
еще раз  подтверждала,  что  успех отнюдь  не  вскружил ему голову: режиссер
по-прежнему   щеголял   в  бежевой   куртке  с  капюшоном,  надетой   поверх
черно-серого свитера. Зато П.Ж.С. сидел в новой тройке и наконец-то выглядел
настоящим продюсером. Бонна ненавидел любые условности, и я устроился рядом,
не протянув ему руки и даже не посмотрев на него. Лоранс с ним познакомилась
в шестнадцать лет; долгое время, по ее словам, он был влюблен в нее; еще она
рассказывала, что Ксавье был "просто напичкан  всяческими совершенствами". И
всяческими бредовыми  идеями; длинный, здоровенный,  с тонкими чертами лица,
ему могли дать и тридцать, и пятьдесят лет, а он лишь поддакивал; как теперь
выяснилось из газет, нашей знаменитости стукнуло сорок. Сорок было и П.Ж.С.,
но  лицом, телосложением,  характером  и умом он явно  не блистал.  К  моему
удивлению, П.Ж.С. встретил меня широкой улыбкой.
     И вправду, они меня заинтриговали.  Еще со времени учебы в лицее П.Ж.С.
находился  под сильным влиянием Бонна, потом  финансировал  все его картины,
провалы которых обходились ему все дороже. Последний фильм он даже  не довел
до конца, и на полпути его сменили  профессиональные  продюсеры,  выкупившие
контракт  на  три четверти.  Они-то  и  потребовали от  Бонна  среди  прочих
переделок отказаться  от  идеи  целиком строить  музыкальную  фонограмму  на
основе  нарочито  заумного  сочинения  Альбана  Берга14[].  Когда
Ксавье пришел поплакаться к Лоранс, она ему подсказала мое имя. Он ухватился
за эту соломинку,  видимо,  считая, что человек  с консерваторским  дипломом
сочиняет исключительно додекафонную  музыку  (с первых  нот моей  партитуры,
написанной  более-менее в  мелодическом ключе, он  демонстративно  вышел  из
монтажной).  Ну а продолжение этой  истории далеко  не способствовало нашему
примирению: фильм  имел  успех,  собрал  восторженную  критику, но появились
рецензии  и  другого  рода,  причем  в   таких   влиятельных  изданиях,  как
"Обсерватер" и  "Кайе  дю Синема".  Когда я  вернулся  с  Балтийского  моря,
Кориолан, которого от кино Бонна воротило, показал мне  эти две  заметки.  В
первой говорилось,  что претенциозный  зрительный ряд Ксавье Бонна  держится
только  благодаря двум молодым  актерам и особенно благодаря  музыке.  Автор
второй  вопрошал,  почему  такая  чудесная музыка  проиллюстрирована  такими
невразумительными картинами. Однако все это, очевидно, не слишком раздражало
Бонна и не настроило его против меня.
     - Ну и что ты думаешь об  этом успехе? -  спросил  он. Голос его звучал
устало и презрительно.
     - Ты же знаешь, - подхватил  я весело, - Лоранс захотелось  побывать на
Балтике;  мы  уехали  в  самый разгар  успеха, а  вернулись,  когда уже  все
успокоилось. Наконец-то твой фильм идет широким  экраном. - И, обратившись к
П.Ж.С., добавил: - Для вас это, наверно, чертовски здорово.
     - П.Ж. был  бы, конечно, доволен, если бы  не продал три четверти  прав
этим пройдохам! - сказал Ксавье. -  К тому ж своим диктатом они чуть было не
загубили фильм на корню.
     Поскольку и  моя  музыка  входила составной частью  в  этот  диктат,  я
потупил глаза и опять подъехал к П.Ж.С.:
     - Во всяком случае, критика приняла Ксавье прекрасно, замечательно!
     - Чего  уж там, - все так же сардонически отпарировал Бонна, - если эти
писуны  разок  проснутся  на  просмотре моего  фильма, считай  уже, что  они
потрудились на славу.  Вообще невероятно! Вот  подожди... сейчас припомню...
Послушай, ну хотя бы  это... "Между Любичем и Штернбергом"16[]...
"наконец-то  сплав  изящества и глубины"  или...  "сделать великий  фильм на
основе столь простого сюжета мог лишь выдающийся режиссер"...  И  это еще не
все, нет, послушай-послушай... "Бонна сильно рисковал, поразительная удача".
И это еще не все!
     - Постой! Постой! - вклинился П.Ж.С. - Там есть один изумительный отзыв
его коллеги... что-то насчет бритвы и облаков...
     -Не вали все в одну кучу! - сурово отрезал Ксавье. - "Бонна не идет
по стопам своих коллег, которые тащат нас в грязь или подымают под облака, -
он словно скользит по лезвию бритвы".
     - Вот-вот, "по лезвию бритвы"! По-моему, это великолепно! К тому же это
правда... невероятно, однако правда!
     -  Представляешь  себе? -  не  унимался  Бонна.  - Я еще далеко  не все
цитирую.
     Это была  его  манера  зубоскалить;  и все  же в  его  глазах  и голосе
проскальзывали не насмешливые, а скорее счастливые искорки;  мне трудно было
представить, что столько высказываний о себе самом можно запомнить из одного
лишь отвращения.
     - Заметьте, - сказал П.Ж.С., - музыка существенно способствовала успеху
фильма, это вне сомнения!
     - Ты хочешь сказать, вне обсуждения! - подчеркнул Ксавье.
     - Не будем преувеличивать! - откликнулся  я. -  Музыка... разумеется...
но в конце концов...
     К несчастью, я не мог процитировать ни одной рецензии. Пришлось строить
из себя скромника; впрочем, в этой ситуации так было, пожалуй, лучше всего.
     - Очень рад, что все так вышло, - заявил П.Ж.С.
     - Я тоже, - сказал Ксавье таким тоном, что  я невольно ждал завершения:
"А кто бы мог подумать", - но не дождался. - Впрочем, я еще вчера говорил об
этом Лоранс.
     - Ты виделся вчера с Лоранс?
     - Мы  выпили с ней  кофе. Она рассказала,  что ты никак не поладишь  со
своим издателем, с этим кретином... как его?.. Ни-гроша. Нужно подсуетиться,
старик!
     - Два миллиона так просто конторе не дарят! - прокомментировал П.Ж.С.
     - Два миллиона?  - Я посмотрел на него. - Мне представлялось... неужели
два? Новыми?
     -  Два  миллиона  долларов.  Деньги  я  считаю  только  в  долларах,  -
высокомерно уточнил П.Ж.С., одернув свой новенький жилет.
     -  Вы   хотите  сказать...  По  моим  подсчетам,  Ни-гроша  мне  должен
приблизительно  шестьсот...  ну,  шестьдесят  миллионов   старыми  франками,
насколько я понял...
     -  Сейчас  он  вам должен  миллион  долларов, или шестьсот  миллионов в
старых франках. И вы можете ожидать такие же поступления из Америки. Я вовсе
не шучу, не шучу! - сказал П.Ж.С. - Я изучил ваши права у Вламинка, а он как
импресарио чего-нибудь да стоит.
     Я  пялился на  него,  обалдев  не столько от цифр (нулем больше - нулем
меньше  в  этом  случае,  мне  уже  не  так  было  важно),  сколько  от  его
предупредительности.
     - Вы изучили мои права у Вламинка? Очень мило...
     П.Ж.С. стал пунцовым.  Ксавье  смерил  его  ледяным взглядом,  но вдруг
расхохотался  открытым,  дружеским и заразительным смехом - правда, особенно
он им никогда не злоупотреблял.
     - Ну что ж, Венсан, - сказал он, - поговорим серьезно. Я пригласил тебя
на завтрак не для того, чтобы мы жонглировали здесь похвалами критиков.
     Я едва сдержался, чтобы не заметить, кто именно жонглирует панегириками
в свой адрес.  Правда, если у меня ничего не  вышло,  так сам  виноват: надо
было тоже хоть что-нибудь выучить наизусть.
     - И не для того, чтобы поставить тебя в  известность о твоих финансовых
возможностях, тем более что... Дело  вот  в чем. Ты читал  критику? Так вот,
тот,  кого  называют  Любичем  или Штернбергом  наших  дней, не может  найти
продюсера для своего будущего фильма.
     - Не может?
     - Точнее, не может найти продюсера для съемок  "Ос", - отчеканил П.Ж.С.
Но Ксавье перебил его:
     - Я уже давно собираюсь сделать фильм по пьесе Аристофана "Осы". Лоранс
утверждает, что ты великий  книгочей,  но,  думаю, и ты  навряд ли читал эту
комедию.
     - Камень в мой огород...
     - В огороды многих, - снисходительно заметил Ксавье.
     -  Сегодня  в  Париже,  должно быть, нет  никаких  огородов, - заключил
бедный П.Ж.С. - Никто их не читал, твоих "Ос", ты понимаешь?
     - Это  восхитительная пьеса о правосудии  и о деньгах, - заявил Ксавье,
никого не слушая.  -  Но  мне  хочется  сделать черно-белую картину, в одной
декорации, с неизвестными актерами. И вот для этого-то и нет средств.
     - Ты удивлен? - сказал  я в приступе здравого смысла.  - Ровным  счетом
ничего удивительного. - И быстро продолжил:  - Ты же знаешь этих продюсеров.
Подумай: без звезд, почти без декорации, в черно-белом! Диалоги хоть будут?
     Они переглянулись одинаково полунедоверчиво-полупрезрительно.
     -  Еще один блаженный! - простонал П.Ж.С. - Мыслимое ли дело, "Осы", да
еще в немом варианте?
     - Вы  хотите сказать,  без всякого ж-ж-ж-у-ж-ж-ж-ания?  - необыкновенно
остроумно спросил я, но сам был того же мнения.
     Вдруг, посерьезнев, Ксавье перегнулся через стол:
     - И речи быть не может, чтобы я не снял "Ос"! Для меня это вопрос жизни
и  смерти. Пусть из тщеславия или  самоуважения,  но  "Ос" я сниму, особенно
теперь, после моего успеха!
     - Но почему, почему... - повысил  голос П.Ж.С., но замолчал,  так  и не
закончив  своей мыслишки.  -  Почему  после  успеха  ты непременно  хочешь с
треском провалиться?
     Его остановил Ксавье:
     -  Я это вижу,  понимаешь! Ладно!  Как ты подозреваешь,  у  П.Ж.С.  нет
средств. За ним всего четверть сбора, да и то напополам со мной. На осьмушку
от  "Ливней" ничего  в  производство  не запустишь.  Вот я и подумал о тебе:
объединимся! Мои идеи, опыт П.Ж.С. - и  сделаем "Ос" спокойно, без всех этих
людишек! Доходы поделим  честно  на  троих; ну а если  провалимся,  на троих
поделим  критику,  ненависть,  злобу. И если я говорю  "ненависть",  так  уж
ненависть, потому что сюжет настолько терпкий и актуальный...
     Я смотрел на них с удовольствием: впервые в жизни у меня просили денег.
Раньше их  за  мной  никогда  не водилось, и все это  мне казалось  какой-то
нелепой выдумкой.
     -  Конечно,  проект  рискованный,  сумасшедший, но игра  стоит свеч,  -
подытоживал Ксавье. - Вчера я говорил с Лоранс, и она того же мнения!
     - Как раз я  хотел бы возместить немного Лоранс то, что я  ей должен. Я
хотел...
     -  Ты  этого  не  сможешь  никогда!  НИ-КО-ГДА! - отчеканил Ксавье,, не
стерев с лица смиренной улыбки. - Ты  перед Лоранс в неоплатном долгу, и сам
это отлично понимаешь.
     - Потом,  я думаю, на фильм миллиона долларов  может вполне хватить,  -
поубавил  патетики  П.Ж.С.  -  Останется  еще  примерно  столько  же,  чтобы
побаловать   Лоранс.   Ну  или  кого   захотите,  -  разрешил   он   мне   в
игриво-добродушном тоне.
     И опять Ксавье на него так зыркнул, что тот лишь опустил глаза.
     -  Думаю, Венсан не способен на... -  Ксавье запнулся, опасаясь, как бы
не вырвалось что-нибудь пошлое и неприличное. - Нет, Венсан, давай поговорим
серьезно! Ты же знаешь, что Лоранс не хочет этих денег? Она сама мне об этом
говорила.
     - Но я не понимаю, почему... - начал я. И вдруг страшно разозлился.  Но
Ксавье меня перебил:
     - Лоранс так деликатна!
     - Да,  ваша супруга  - воплощение  деликатности!..  -  распелся П.Ж.С.,
подняв  глаза  горе  и  покачивая  головой,  ну  просто  эксперт  по  оценке
деликатности!
     С самого начала разговора я чувствовал себя какой-то дряблой, аморфной,
перебродившей массой, но  вдруг  расправил плечи,  сунул  руки в  карманы, и
голос зазвучал твердо:
     -  Подведем  итоги. Во-первых, насколько понимаю, я получу два  или три
миллиона    долларов.    Во-вторых,   Лоранс    слишком   деликатна,   чтобы
воспользоваться  этой суммой,  она  не хочет этих денег. В-третьих,  она  не
против, если я буду финансировать ваш фильм по "Осам" Аристофана. Все так?
     Два  бодрячка  переглянулись с  долей подозрительности, радость еще  не
покинула их  лиц,  но  уже  начала  рассеиваться но мере того, как они стали
понимать  очевидное,  поэтому ответили разом,  хоть  и затухающими голосами,
зато дуэтом:
     - Да, все примерно так!
     - Только вот  я на это  не согласен! Моя деликатность  не пострадает от
этих денег.  Я сам  их  быстро растрачу,  и  ваших "Ос"  мне  для  этого  не
потребуется. Знаете, что мне отвратительно в вашем проекте? Да то, что никто
из вас не собирается вложить  свою прибыль от "Ливней" в новую постановку. А
собственно, почему? Осы осами, а я и сам с усами! Всего хорошего, господа!
     И  я  вышел,  но  до  меня  успел долететь одновременно и потрясенный и
торжествующий  шепоток П.Ж.С., которым  он  выговаривал Ксавье  Бонна: "Что,
видел? Я же говорил! Дураков нет!  Это было бы уж  слишком прекрасно! Да это
можно было  предвидеть...  я  ведь  говорил  тебе..."  -  ну  и  так  далее.
Оказавшись на улице,  я наконец-то дал  волю давившему меня смеху. Встречные
прохожие мне тоже  улыбались. Что бы  там  ни говорили, я  уверен,  парижане
никогда не упустят случая развлечься.
     Я по крайней  мере  чувствовал себя  в ударе.  Прежде всего,  благодаря
кругленькой сумме,  о которой меня оповестил П.Ж.С.,  и  сведения  эти  были
скорее всего верные: на П.Ж.С. ни в  чем нельзя было положиться, кроме цифр;
а об этих-то деньгах он разнюхал  с особым тщанием, поскольку надеялся  их у
меня изъять; он  должен был все подсчитать с точностью до нолика, до единого
су.   Два   или  три  миллиона  долларов!  Голова   идет  кругом!  Надо  это
отпраздновать.  А  раз Лоранс  так деликатна, я спокойно подожду той минуты,
когда мои деньги будут ее достойны, и, насколько я ее  знаю, ждать годами не
придется.
     Я поспешил в магазин готового  платья. Семь лет Лоранс меня наряжала то
под музыканта  эпохи  романтизма,  то под дипломата  тридцатых годов;  а мне
ужасно хотелось вельветовый костюм, слегка мешковатый  и чуть  небрежный,  -
такой  я тотчас  и нашел; и потом в нем  я неплохо выглядел ("Прямо под цвет
ваших  волос  и  глаз,  месье!" - восторгался  продавец, кажется, без всякой
задней  мысли).  Я купил  американскую  сорочку  с воротником на  пуговицах,
трикотажный льняной  галстук. Расплатился чеком. Счет мне открыла  Лоранс  в
своем банке. В начале месяца она переводила в банк сумму, предназначенную на
мои карманные расходы: ей казалось, это тактичнее, чем давать мне наличными.
Я сам мог расплачиваться по счетам в  ресторанах, гостиницах,  ночных кафе -
повсюду,  где  моя  гордость (на самом  же деле гордость  Лоранс) могла быть
задета.  (Должен  признаться,  что  на  следующий  день  она  мне  возмещала
непредвиденные расходы.) Правда, приближался  конец  месяца, и на моем счете
ничего не было, но Кориолан, раздувшись от гордости, сообщил, что на днях он
вырвал у Ни-гроша чек на солидную сумму  и  мы вместе отнесем его в  банк. Я
уже представил себе выражение  лица  директора  банка, славного, в сущности,
малого, который  тряс  мне  руку,  будто я  совершил самый  что ни  на  есть
доблестный  поступок,   когда  мои  карманные  денежки  выросли  вдвое  (при
известных  обстоятельствах).  Он привык, что в течение семи лет я  неизменно
трачу  крохотную  сумму,  три четверти  которой  покрывают  гастрономические
пиршества, после  чего сумма эта быстренько восстанавливается;  от миллионов
на моем счету  голова  у  него  пойдет  кругом, но,  может быть, он во мне и
разочаруется: у него  не  так  уж  много столь скромных  клиентов со вкусами
гурмана. В последний  момент я  по вдохновению купил  себе плащ и,  взяв под
мышку  пакет с  моей  бывшей униформой (я уже  никак не мог  припомнить цвет
материи: серо-коричневый в елочку или шотландка?), широко зашагал  в сторону
бульвара Распай;  все  женщины,  казалось, глядят  мне  вслед,  и  я  задрал
подбородок, снял  галстук,  пошел  быстрым  шагом. Как это  ни  глупо,  но я
чувствовал себя  хозяином города, пускай и  не хозяином  самому  себе. Когда
идешь по бульвару Распай от бульвара
     Сен-Жермен в сторону "Льон де Бельфор", то незаметно, одолев с километр
плавного подъема, взбираешься на Монпарнас. Однако я совсем запыхался, когда
подошел к  нашему дому.  Уже  на  улице де  Ренн  мне  чудилось,  будто  мое
отражение  сутулится  в витринах  многочисленных магазинов,  а костюм  то ли
молодит,  то ли старит  меня  -  во  всяком  случае, выглядит  нелепо.  Куда
девалась  моя уверенность в себе, мой ретивый вид? Но, войдя в квартиру,  по
особого рода тишине  я  понял,  что Лоранс нет дома. Вздохнув  свободнее,  я
трусливо направился в студию, почти решившись переодеться в старое. Но вопль
Одиль напугал  меня так  же, как и ее  мой вид, -  она  стояла около стола и
пялилась на меня во все глаза:
     - Что это? Что? Господи, да это вы, Венсан! Я вас сразу не узнала.
     - Это из-за моего нового костюма. Я купил его на бульваре Сен-Жермен. -
И, воздев  руки, развернулся на  каблуках,  чтобы  выяснить, какое произвожу
впечатление. Но Одиль глядела на меня с оторопью.
     - Никогда я вас не видела без галстука,  - пролепетала  она. - Конечно,
это всего лишь привычка. Я не...
     - Но ведь в халате вы меня видели?
     - Это не одно и  то  же! Без  галстука я вас не видела  никогда, а  это
разные вещи... ну, то есть костюм и халат... Когда кто-то вошел, я подумала,
что это... чужой!
     - Уж не  хотите  ли вы сказать, что, глядя на мою шею, не узнали меня в
лицо?
     - Нет... просто... вы очень непохожи,  вы... другой... совсем другой. У
вас какой-то более... более спортивный вид.
     Я рассмеялся:
     - Спортивный, у меня? Это что, упрек?
     Ее смущение меня  и  позабавило, и разозлило. Я хотел услышать  от  нее
что-нибудь по существу, ну, как я выгляжу в  глазах женщины - хоть  опытной,
хоть девственницы, лишь бы услышать какое-то мнение.
     - Ну же, Одиль? Он мне  подходит больше, чем  строгая тройка, или нужно
что-то  понаряднее?  Вы  предпочитаете,  чтобы  я  носил  узкие  трехцветные
галстуки под английским воротничком, а?
     -  Я не знаю, не  знаю! Это так трудно решить,  - бормотала бедняжка  в
ужасе, что предаст свою дорогую стойкую Лоранс, если начнет мне поддакивать.
- Как же вы хотите, чтобы я все решила за одну минуту? - простонала она.
     - Вот вам час на  размышление, а потом  я хочу  услышать  ваше мнение о
моей  новой  одежке,  хотя,  по-моему,  есть в  этом  что-то  претенциозное.
Решайтесь! Ну скажите мне хотя бы: так я выгляжу сексуальнее?
     -  Вы!  Сексуальнее?  -  Она  почти  кричала.  -  Сексуальнее!  -  И от
негодования уже просто верещала.
     Я рассмеялся: подумаешь, какое богохульство - наречь меня сексуальным.
     -  Ну да,  сексуальнее!  -  настаивал  я. -  То есть  привлекательнее в
плотском отношении.
     -  Я это отлично знаю, но  считаю, между нами подобные слова неуместны.
Вот и все, Венсан, - заявила она со сдержанным благородством.
     Она подпустила в свой голос нотки презрения, стянула  с  носа  очки, но
из-за  того  что стояла  ссутулившись,  между  стеной и  письменным  столом,
вцепившись  пальцами  в спинку  стула,  презрительная  поза  ей  не  слишком
удалась. Без очков ее красивые близорукие глаза скользили по  моему лицу, но
словно вовсе не видели меня; мне вдруг стало так не по себе, что я подошел к
Одиль и крепко поцеловал ее в губы. От нее пахло фиалкой, как  всегда пахнет
от женщины, которая с утра до  вечера сосет  фиалковые пастилки, и это  было
очень даже приятно.
     - Боже мой! -  сказала  она,  когда я ее  отпустил.  -  Боже  мой!  - И
приникла ко мне.
     Я поставил ее,  как  ребенка, на ноги,  погладил по волосам,  умиленный
фиалковым запахом, который  мне  кого-то  напоминал,  но  кого?  Боюсь,  что
бабушку. Неудачный я выбрал момент, чтобы вспомнить о своей бабушке.
     - Может, вы  предпочитаете, чтобы вас целовал тот, кто носит воротнички
"Клодин"18[]? - нахально осведомился я.
     - Но... но... - Она почему-то перешла на  шепот. - Но это совсем не то,
что вы думаете. - Ее взгляд блуждал. - Воротнички "Клодин" для женщин!
     Я  наклонился и, продолжая говорить, принялся невозмутимо целовать ее в
нос, губы, лоб, волосы.  От  нее приятно  пахло - пахло  недорогим туалетным
мылом "Сантал", но особенно пахло фиалкой.
     - Так вы говорите, мужчины не носят воротнички "Клодин"... Что ж, вот я
и  избавился  от  одного  из  своих дорогостоящих предрассудков. Эта  фиалка
изумительна... Мне мерещится:, будто я со своей бабушкой. Да-да, конечно!
     -  С бабушкой?  -  опрокинуто повторила она  в ужасе,  начав потихоньку
отвечать на мои поцелуи.
     -  Она тоже  сосала фиалковые  леденцы, -  уточнил  я, чтобы  успокоить
Одиль. - Вы шутите? Я ничем предосудительным с моей бабушкой не занимался.
     <-  i>Но  мы  поступаем плохо, плохо!  -  залепетала  она  ребячливым и
глуповатым  голосом. -  Венсан,  вы... вы  отдаете себе  отчет? Лоранс - моя
лучшая подруга!
     Я поцеловал ее в последний раз и отошел с каким-то размягченным, легким
сердцем. Вот и обновил свой дикий костюмчик. Пусть Одиль и не красавица, но,
когда ее целуешь, что-то в ней проступает  такое легкое и неприкаянное, чего
не найти и у шести очаровашек, вместе взятых.
     - Обещайте  мне, что больше это не повторится, -  сказала она,  потупив
глаза.
     -  Ну  и  как  я  могу  вам  такое  пообещать?  -  ответил  я  со  всей
галантностью, на какую был способен. -  Но я постараюсь...  обещаю, что буду
стараться. Послушайте, Одиль, вы  же знаете,  как  я  люблю Лоранс. Она  моя
жена, моя супруга, вы понимаете, что нас связывает.
     Я прошел  в студию и постарался стереть с лица следы невероятно стойкой
губной  помады. Посмотрев  на  себя в  зеркало, я  почувствовал...  нет,  не
симпатию, скорее,  сострадание к этому темно-русому  и смуглому  человеку  -
"ваши  цвета, месье!"  - к этому чужестранцу, с которым я был  так близок  и
далек,  с которым я так много спал, а жил так мало, с кем часто развлекался,
но не разговаривал никогда. Я едва расслышал ответ Одиль:
     - Венсан, вы правы; Лоранс поразительная...
     Я подошел к фортепиано. Вдруг мне пришел в голову роскошный аккорд, и я
сыграл с ним несколько музыкальных фраз в си бемоль, фа и ре миноре.
     -  Поверьте, Одиль,  я уважаю жену!  (Аккорд.)  И  уважаю ее дом!  (Еще
аккорд.)  Я  восхищаюсь  ею, Одиль! (Аккорд.)  Почитаю  ее  и  страшно к ней
привязан! (Аккорд.) Вы знаете,  Одиль, я всегда был к ней привязан! - Я взял
еще  два  аккорда  и чуть  было не отдал концы,  услышав  рядом  радостный и
громкий голос Лоранс:
     - Как чудесно, вернувшись домой, слышать о себе такое! А  почему ты  не
говоришь это прямо мне, дорогой, а надоедаешь Одиль?
     Я   потихоньку   доиграл  последний  аккорд,  словно  для  того,  чтобы
отблагодарить  судьбу,  и  вышел  с видом  сентиментального чудака, которого
застали врасплох.  Голос  Лоранс  вдруг  исказился до  неузнаваемости, и она
жахнула по моему мягкотелому и глуповатому настрою:
     - А это что еще? Ксавье предложил тебе сыграть Аль Капоне?
     Я совсем  забыл про свой новый костюм. Мне захотелось еще раз взглянуть
на него, но Лоранс уже театральным жестом взывала к несчастной секретарше:
     -  Ну  а  вы,  Одиль, видели, как  Венсан  одет?  Может быть,  мне  это
снится... Вы-то его видели?
     -  Да,  я  уже  продемонстрировал  свой костюм Одиль, -  процедил  я  с
неохотой и увидел, как она покрывается пятнами. - Но своего мнения Одиль мне
так и не сказала.
     -  Зачем с этой  мерзостью лезть  к  Одиль? -  заявила  Лоранс. -  Твой
костюм,  дружочек,  отвратителен.  Отвратителен   и  вульгарен!  Где  ты  им
разжился? Глупость  какая! Ну если он тебе так нравится, можешь оставить его
себе!
     И как  разъяренная  фурия  Лоранс  вышла из комнаты.  Я  пожал плечами,
повернулся к Одиль - на ней лица не было - и улыбнулся ей:
     - Может, я бы и успел переодеться, если бы не  был поглощен другим.  Но
поверьте мне, дорогая Одиль, я ни о чем не жалею.
     Я  пропел эту фразу трагическим  голосом  и  увидел,  как едва заметная
улыбка  проскользнула по лицу Одиль; она уже наспех подкрасила  губы красной
помадой. Отвратительная киноварь! С чего это я целовался с этой простушкой с
ярко накрашенными губами и блуждающим взглядом. Чего мне только  не приходит
в  голову, но я почти никогда об этом не жалею. Теперь Одиль для меня всегда
будет ассоциироваться с прелестным запахом фиалки;  и у нас  на двоих  общий
эмоциональный  капитал,  которым  разживаются  те,  кто хоть  раз  целовался
потихоньку. Она тоже это чувствовала, потому что, когда я уходил из комнаты,
успела,  оглянувшись, мне  шепнуть:  -  А вы знаете, Венсан, в  общем,  этот
костюм вам очень идет...



     "Если мне и впрямь нравится эта одежда, почему бы не бросить бриться?
Почему бы под эту куртку не купить  желтую майку? И если уж действительно  я
без  ума от этих накладных карманов на коленях, почему бы не примоститься на
церковной паперти и не положить для сбора милостыни берет того же цвета, что
и все одеяние? Очевидно, только на это оно и годится!"
     Я поднял руку:
     - Если верить Ксавье Бонна, лично я гожусь еще на кое-что другое.
     Но Лоранс задумалась и не услышала меня сразу.
     - А почему бы вам не одеваться прямо как эти троглодиты из варьете?.. -
Тут она запнулась: - Ксавье Бонна? А при чем тут Ксавье Бонна? Может быть, у
него тот же портной?
     У Лоранс была привычка, когда мы ссорились, обращаться  ко мне на "вы";
я, естественно, тоже переходил  на  "вы",  ну  а  в первоначальное состояние
возвращался, уже когда она меняла гнев на милость и снова говорила мне "ты".
     - Нет,  - ответил я, - просто он мне сделал предложение, на которое вы,
по-моему, уже согласились.
     Лоранс  резко наклонила голову,  и ее  смоляные пряди просвистели около
лица, словно  лассо амазонки,  но чувствовала себя Лоранс в своей  маленькой
гостиной явно не так вольготно, как эти дикарки на своих просторах.
     -  О чем вы? Ах, да... Он спрашивал  меня, не собираетесь ли вы вложить
гонорар за свою песенку в его следующий фильм по "Мухам" Аристофана...
     - "Осам"...
     -  Я  и вправду сказала,  -  продолжала Лоранс, -  что,  по-моему, идея
хорошая, но это зависит лишь от вас, деньги ваши, только ваши.
     Она  скользнула по  мне  полурассеянным,  полунапряженным взглядом,  за
которым таилась неуверенность. И продолжила:
     - До  сегодняшнего дня  я  думала, что  деньги  у нас общие, как  и все
вообще... Простите мое легковерие. - И она изящно отвернулась.
     - Ну что вы! -  разволновался я. - Конечно! Вы  же  знаете, все  ваше -
мое... Нет,  простите,  наоборот... Честное  слово, оговорился! Только, если
все мое принадлежит вам (ну и наоборот), это еще не значит,  что  наше общее
добро принадлежит также Ксавье или П.Ж.С.
     - П.Ж.С.? Что это такое?
     -  Это  Сардал,  продюсер Ксавье. - И я  засмеялся, вспомнив,  с  какой
гримасой  он слушал разглагольствования режиссера  об Аристофане. - Бедняга,
ему предстоит быть продюсером "Ос", черно-белого фильма, без звезд, натурные
съемки, вероятно, в Центральном Массиве. Представляете себе?
     Лоранс даже не улыбнулась.
     - Да,  представляю. Очень жаль, что вы не читали "Ос",  потому что  это
прекрасное произведение!..
     Между нами была  негласная договоренность: считалось, что музыка в моей
компетенции,  а литература в ее.  К несчастью,  я был гораздо начитаннее  (в
лицее, казарме да и в доме на бульваре Распай времени для этого  у меня было
гораздо больше, чем у Лоранс). Пятнадцать лет я пичкал себя книгами, плохими
и хорошими, и,  надо сказать, переел. Во  всяком  случае,  на наших  обедах,
домашних или званых, я нередко  притворялся  профаном, а Лоранс эрудитом.  И
теперь я готов был биться об заклад, что она  буквально ничего не  знала  об
Аристофане, я  же  начал  припоминать кое-что о  его  эпохе, современниках и
некоторых персонажах его пьес, даже тему "Ос" хоть и смутно, но припомнил. Я
решил немного . позабавиться.
     -  Я знаю,  что ведущая тема  "Ос" - угрызения совести; еще я знаю, что
нередко этой комедии подражали, в частности экзистенциалисты, правильно?
     -  Да,  и  не  только экзистенциалисты,  -  сухо заметила Лоранс. - Все
подражали. И, разумеется, романтики.
     -  Что ж, Ксавье  пришла  прекрасная  идея!  Однако  он  должен был вас
предупредить, что я  получил не три франка, а три миллиона долларов! С  вами
да и  со мной  он  мог бы быть более честным.  И  потом  у него всегда такой
презрительный вид... кажется, он сейчас плюнет в лицо... и что-то не хочется
передавать свой гонорар типу,  который готов надавать мне пощечин...  как-то
это не вдохновляет... Ну, у каждого свои маленькие прихоти.
     Лоранс меня не слушала: судя по  ее озабоченному виду, она скорее всего
старалась припомнить, куда девался литературный словарь, чтобы почерпнуть из
статьи об Аристофане хотя бы общее  содержание "Ос". Ее голос  прозвучал еще
отчужденнее:
     - Послушайте, Венсан, я же сказала, делайте что хотите. Я не притронусь
к  вашему  гонорару. Я бы  разделила с  вами результаты  вашего  творческого
труда, труда пианиста... но не этот успех... вам повезло, вы попали в струю,
вам сделали  хорошую рекламу.  Увольте! Можете  и дальше  покупать  себе эту
жуткую  одежду  или сделайте, наконец,  что-нибудь  разумное - финансируйте,
например, "Мух", а там видно будет.
     - "Ос", - поправил я машинально.
     -  Если тебе так  уж это  важно, "Ос".  -  Она разнервничалась и  снова
перешла на "ты". Я рассмеялся:
     -  Это было важно Аристофану. Подумайте, как ему,  несчастному,  должно
быть, надоело каждый раз зудить: "Осы", "Осы", а не "Мухи".
     Лоранс застыла от любопытства:
     - Почему? Почему каждый раз?
     - Но, дорогая, в то время в Греции вообще не было ос, мухи были, но  ни
одной осы! Осы  символизируют угрызения совести, а  герои Аристофана, как вы
помните, их не знают. Вот в Европе крестьянская лошадка - символ трудолюбия.
И в какой  же деревне вы  ее теперь  увидите? Я,  во всяком случае, не видел
никогда.  -  Я  излагал  сухо, и  Лоранс стояла  как вкопанная,  даже голову
наклонила. В общем, насладился.
     Нужно было не теряя времени заставить ее позабыть о злополучном проекте
Бонна;  если я теперь не преуспею, разные намеки да попреки мне  обеспечены:
допустим, фильм пройдет  с  успехом -  тогда "как  жаль,  что ты  в  нем  не
участвовал",  ну а провалится - "все бы могло сложиться  по-другому, если бы
ты повел себя чуть великодушнее". В  любом случае я  должен разнести Бонна в
пух и прах перед Лоранс.
     - Кстати,  странный парень  этот Ксавье, он меня очень  позабавил. Вы с
ним хорошо знакомы?
     - Достаточно... - На лице Лоранс изобразились  рассеянность и нежность,
так женщины вспоминают о  мужчинах, безответно  их любивших и за это жестоко
наказанных,  -   но  двадцать  лет  спустя  о  них  порою  говорится  с  той
задушевностью, от  которой воздыхатели  в свое время не получили ни крохи. -
Бедный  Ксавье,  - сказала она,  -  такой  сентиментальный... А  что  в  нем
странного?
     - Да он сам на себя страшно сердится за то, что не  отбил вас у меня, у
жиголо. Все уши прожужжал, мол, поведи он себя решительнее да не отступись в
последний момент, все было бы иначе. Жутко меня разозлил!
     -  Что? Что?  - Лоранс буквально заклокотала от возмущения. - Как  это,
если  бы он сам не отступился? Что все это  значит?  Да этот Ксавье бегал за
мной пять лет  как собачонка. Не отступился?  Правда?  Так,  значит,  только
благодаря Ксавье я вышла за тебя замуж?  - Разнервничавшись, Лоранс не могла
устоять на  месте  и снова  начала мне тыкать. -  Ксавье отступился... - все
твердила  она. - С утра до  вечера,  месяцы напролет, Ксавье  ныл и скулил у
моих ног! Невероятно! Невероятно! И что же, он тебе все это рассказал?
     Я изобразил на лице таинственность и преданность,  что, как ни странно,
в общем-то неплохо сочетается.
     -  Нет, ничего  тебе больше  не  скажу. Может,  я  его плохо  понял.  В
общем-то ничего нет ужасного в том, что он больше говорил о "твоей", а  не о
"своей" влюбленности.
     - Как нет! - разбушевалась Лоранс.
     - Просто он ревнует.
     -  Но он ревнует  не к тебе! - вдруг стала выкрикивать Лоранс. -  Он не
тебе завидует! Он исходит завистью,  что ты как  сыр в  масле катаешься! Вот
что ему нужно, и все,  я-то знаю! Сам он  скряга,  каких свет не видывал,  и
любая твоя покупка ему  как нож в  сердце. В этом вся его  зависть,  клянусь
тебе!
     Такой Лоранс мне очень нравилась: свободной,  гневной, с  почти простым
лицом, открытым голосом. Именно такой  я ее обожал  - циничной, вспыльчивой,
естественной, черствой, - она не хотела видеть в себе этого,  не хотела  так
выглядеть.  Она  представляла   себя   и  старалась  казаться  авторитетной,
идеальной, ровной, интеллектуальной, эрудированной, наивной, мечтательной...
Короче, она убеждала  себя, да и другим пыталась внушить, что она  совсем не
та, что есть на самом деле. Мне кажется, в этом  и заключается одно из самых
страшных  и  распространенных несчастий рода человеческого  -  в  бегстве от
самого  себя,  в  потаенном  и  всегда   ненасытном  стремлении  к   чему-то
противоположному, что  становится по-настоящему опасным,  если  подвергается
сомнению  все существо в целом. Если же говорить  обо мне, то я  лишь  хотел
выглядеть  чуть  серьезнее   и  трудолюбивее,  не  таким  легкомысленным   и
рассеянным - чуть больше того, чуть меньше этого, и только. Я не обнаруживал
в себе какого-нибудь явного  недостатка или сомнительного достоинства, чтобы
возжелать совершенно противоположного - может,  правда, из лени, а может, из
скромности, что в конце концов достойно уважения.
     Эта  стычка нас опустошила - скорее даже не  из-за навязанных нам извне
проблем, а из-за невысказанного. Я пошел переодеться, снял обновку и нацепил
сорочку  с  воротником в виде  банта. Закрыл за  собой дверь  и  рассмеялся,
вспомнив, как  преподал Лоранс  урок  из жизни насекомых - в частности  ос -
времен Аристофана. А с бедолагою Ксавье  она  еще разберется  при  ближайшей
встрече. И  совсем  не  важно, буду ли я  при  этом присутствовать, - я  уже
заранее повеселился.



     Уже пробило три часа, а к четырем нас ждал мой тесть; но тут позвонил
Кориолан: "Нам надо срочно увидеться". Никого не предупредив, я скатился  по
лестнице и добежал до  "Льон  де  Бельфор". Кориолан уже сидел там. Он почти
кинулся  ко  мне.  Два нетипичных  для  идальго чувства были написаны на его
лице: удовлетворение и ужас. Наконец он вытащил  из кармана чек на сто тысяч
франков, выписанный на мое имя издательством "Дельта Блюз".
     -  Ты представляешь,  - закричал он,  -  представляешь?  Этот  гад  еще
несколько месяцев тому назад должен был тебе все выплатить!  Вчера вечером я
завернул к нему, на всякий случай, подрать глотку, и он мне выдал это!  Боже
мой, что теперь нам делать? - спросил он, испуганно озираясь.
     - Ну уж точно  под кустом это не  зароем. Иди с  чеком в мой  банк, вот
обрадуется тип в окошечке... Да, еще я выпишу другой чек на твое имя. Возьми
немного  денег и оставь  их в  конверте у консьержки на  бульваре  Распай. Я
должен сейчас идти к тестю, Лоранс меня уже, должно быть, обыскалась. Я тебе
позвоню.
     - Постой, постой! - крикнул Кориолан. - Подпиши чек на обороте.
     Я подмахнул и кинулся домой. И - подарок судьбы - один из тех,  что она
изредка подбрасывает: Лоранс стояла на лестнице и улыбалась.
     - Я так и знала, что ты пошел разогревать  мотор! Одиль уже тебя искала
под фортепиано...
     - Не машина - чудо! Я бы себе вовек не простил, если бы ее испортил.
     -  Какой ты все-таки  ребенок! Но  ребенок, который ухаживает за своими
игрушками, и это уже неплохо...
     - Расскажи об  этом своему отцу: "Венсан  хорошо  ухаживает  за  своими
игрушками" - пролей бальзам на его сердце.
     Лоранс засмеялась, машина сразу завелась, и мы отправились к Порт Отей.
На светофоре Лоранс оглядела меня с головы до ног.
     - Так тебе все-таки лучше, - заключила она; на мне был ее любимый синий
костюм в тонкую серую полоску и серый с синим галстук того же оттенка, что и
костюм,  естественно.   Думаю,  я  был   похож   на  молодого   итальянского
промышленника, только что заключившего выгодную сделку. Что бы там ни  было,
за  семь лет я  привык не придавать значения чужому мнению,  а ведь когда-то
это  выводило  меня из  равновесия: я  тяжело перенес "мою", вернее,  "нашу"
первую примерку  у  портного -  Лоранс  позаботилась  обо всем,  кроме  моей
ущемленной  мужской  гордости;  но так как она позаботилась  и о том,  чтобы
оплатить счета, досада моя скоро улетучилась.
     Особняк ее отца  в Булонском лесу был построен в стиле тридцатых годов.
Хозяин  заставил  большие  прямоугольные  холодные  комнаты   мебелью  эпохи
Людовика  XV  (как сам  он  признавался, не столько  эстетики ради, а  чтобы
вложить капитал). Кориолан мне говорил,  что  почти все здесь - подлинное (в
мебели, как и  в музыке, он знал  толк). Я пригласил Кориолана свидетелем на
свою свадьбу,  тогда-то  он и обошел весь  дом; а  вечером его  обнаружили в
комнате для  гостей мертвецки  пьяным и  в объятиях горничной. Ниже упасть в
глазах моей  новой  родни  было  просто  невозможно; очевидно,  он бы  менее
оскандалился,  если бы его  застали  с маленькой девочкой, но из  порядочной
семьи.  Так, к моему отчаянию,  прямо в день  женитьбы я тоже  стал в  семье
парией,  и только благодаря  бурным  рыданиям  тещи свадьба ее  единственной
дочери не закончилась в комиссариате полиции.
     Дверь  нам отворил  одетый в ливрею новый дворецкий; меня это ничуть не
поразило, Лоранс же вскрикнула срывающимся голосом:
     - Что с Тома?
     - Увы, мадам, уже два года, как  Тома скончался. - Дворецкий поклонился
с грустным видом, и Лоранс чуть сжала мою руку.
     - Бедный Тома, - пробормотала она, - мой  дорогой, мой старенький Тома!
- И вскинула на меня свои погрустневшие глаза.
     Я поморгал с  приличествующим видом,  но радостный и  энергичный  голос
прервал  эту  мизансцену: мой тесть спускался  к нам по мраморной  лестнице,
скользя  рукой  по  перилам.  Он  остановился  на  предпоследней  ступеньке,
поскольку был ниже меня ростом и это его сильно раздражало, и ждал, когда мы
подойдем.  Мы с ним  обменялись все тем же  взглядом,  что и восемь лет тому
назад, когда еще изредка встречались, взглядом  человека, который столкнулся
с  живой карикатурой:  я, разумеется,  представлял собой в его глазах  олуха
царя  небесного, он  в моих  - разбогатевшего хама. Без лишних слов  признав
друг  друга, мы  мило  улыбнулись; с присущей ей грацией Лоранс  свела нас и
навязала рукопожатие  - мы  порывисто  сцепили руки, два-три раза  бессильно
потрясли их и отпустили, даже не пытаясь продлить его.
     -  Что  ж,  встречу  надо  спрыснуть!  -  добродушно  захлопотал тесть,
подталкивая нас к  своему "бару", как он называл самую замечательную комнату
в  своем  доме, где  и вправду вычурные  кресла  в  стиле  Людовика XV  были
заменены на более удобные, кожаные, клубного типа.
     Когда дворецкий ушел, Лоранс обратилась к отцу:
     - Папа, я не знала: наш бедный Тома! Что с ним случилось?
     -  Умер наш славный  Тома! Болезнь  почек. Бывали  дни, когда он не мог
даже  поднос нести, бедолага! Но  Симон  очень, очень  хорош,  - отметил  он
одобрительно.
     После этой надгробной речи мы сели. Тесть поглядывал на меня с такой же
недоверчивостью, которую и я к нему испытывал. Но он преодолел себя:
     - Невероятно!  Семь лет прошло! Вы совсем не изменились, мои дети!  Вот
это славно!
     - Просто это счастье, - ответила Лоранс, опустив глаза.
     - И спокойствие,  - прибавил я. Тесть покраснел, а Лоранс не расслышала
или не поняла.
     - Знаешь, папа, ты тоже очень хорошо выглядишь! Я боялась, как бы после
твоей болезни ты не...
     - Я двужильный, -  сказал он. - Дела требуют, и ничего тут не попишешь.
С Парижем шутки плохи.  Тут вечный бой. Я очень рад, что вы  избежали  всего
этого, - добавил он, обратясь ко мне.
     - А я-то как рад! - с неподдельной искренностью ответил  я, и он  отвел
глаза.
     Дворецкий  принес шампанское,  и, пока  он  подавал,  тесть нервно  бил
копытом.
     -  Дорогая, - сказал  он  Лоранс,  едва  слуга  вышел,  -  оставь  нас,
пожалуйста. Я хочу поговорить с твоим мужем как мужчина с мужчиной.
     Лоранс встала, улыбаясь:
     -  Хорошо, но  ведите себя разумно! Не спорьте. Я не  хочу, чтобы  ваши
голоса были слышны за дверью.
     Она еще раз  улыбнулась нам с порога и даже  послала воздушный поцелуй,
один на двоих, потом  спешно вышла. Я устроился в кресле  поудобнее, а тесть
но  привычке  принялся ходить  вокруг бара. К  сожалению, его новые  ботинки
поскрипывали, особенно на поворотах.
     - Лоранс, наверно, вам сказала, что у меня  был сердечный  приступ? - Я
кивнул. - Заурядная, но опасная сердечная недостаточность.
     Он  говорил об этом как  о военной  награде, не без волнения и  даже  с
мрачной гордостью. Я  почувствовал, что ему хочется и о здоровье передо мной
поплакаться, и суровость свою не растерять. Пришлось ему помочь.
     - Лоранс говорила,  что  вы  больны, но не  вдавалась  в подробности, -
пояснил я терпеливо, изобразив на лице смущение.
     Мой собеседник изумился:
     -  Я  чуть  было  не  умер!  Приступ! Сердечная недостаточность!  -  Он
сдержался. - Тогда я  понял, что глубоко... да, глубоко огорчен... - Выпятив
грудь, он с довольным  видом отчеканил каждое слово: - Искренне огорчен тем,
что обошелся с вами так сурово.
     - Не будем, не будем больше об  этом! - воскликнул я. - Забудем все, не
важно!  Да  я никогда на вас  за  это  и не был  в  обиде. Вот  Лоранс будет
обрадована...
     Я встал. Он опять занервничал:
     - Это еще не все, молодой человек!
     - Венсан! - вставил я сухо. - Зовите меня, пожалуйста, Венсаном.
     Тут уж он заартачился, покраснел, даже приподнялся на цыпочках:
     - Вот как? Интересно... А почему?
     - Да потому что это мое имя и я, к сожалению, уже не молодой человек.
     - Ну хорошо! - Он встал на всю ступню. - Хорошо, Венсан, - выговорил он
медленно.  -  Мой  дорогой Венсан, -  сказал  и заколебался, словно  услышал
что-то  тревожное  в  соединении  ненавистного ему  имени  с  этим  ласковым
обращением. - Мой дорогой Венсан, - подхватил он с недоверием, словно  сосал
незнакомую конфетку, - давайте поговорим серьезно. Устраивайтесь поудобнее.
     - Спасибо, мне удобно. Можно закурить?
     - Да-да,  конечно! Мой дорогой  Венсан! -  Теперь  он  чувствовал  себя
увереннее: конфетка горчила, но была вполне съедобна. - Вы и сами понимаете,
почему я  вас не жаловал; я знал, что  вы человек одаренный,  и хотел видеть
ваш талант  в  деле.  Меня  угнетало, что вы  лишь проживаете вместе  с моей
дочерью  ее приданое, и  теперь  оно  уже  все  растрачено...  Лоранс  почти
разорена.
     -  Разорена? Ну что ж... Вы отлично знаете, что я женился  на Лоранс не
из-за денег...
     Тесть  хладнокровно врал.  У  Лоранс был  управляющий, чей зычный голос
рокотал в конце каждого  квартала на  бульваре Расиай,  и доклады его всегда
заканчивались  на  триумфальной  ноте. К тому же я представлял  себе,  какую
истерику закатила бы Лоранс в случае банкротства.
     Он посмотрел на меня с недоверием.
     - Знаю,  потому-то  и отдал  ее  за  вас. Но  я  не подозревал, что  вы
когда-нибудь сумеете доказать ей свою любовь.
     Я решил прикинуться кретином; тесть наклонился ко мне.
     -  Да,  старина,  и рецензии  прочел,  и даже  фильм  ваш  посмотрел! Я
послушал вашу музыку!  Не услышать ее трудно! Должен признаться, кино  -  не
мой  конек, то  же  и  с музыкой.  Только...  только... - Он развеселился  и
смотрел на меня уже почти с нежностью. - Только скажу вам, мой мальчик, одну
вещь: вообще-то я  музыку не  люблю, но если она приносит миллион  долларов,
что ж, тогда я готов стать меломаном! - И  он расхохотался, похлопывая  меня
по спине. Прыснул и я.
     В  некотором роде это было очаровательно, и я постарался запомнить все,
что говорил тесть, чтобы слово в слово передать  разговор Кориолану, ведь не
Лоранс же... Увы, редко какую шутку я мог ей повторить: настолько у нас было
разное чувство юмора. Точнее, я не воспринимал  ее юмора, а мои шутки просто
приводили  ее   в  бешенство.  Так  что,  с  одной  стороны,  ситуация  была
очаровательной, с другой - немного странной: если семь  лет  тому  назад моя
бедность посеяла семена раздора,  то  теперь мое богатство вроде бы  смутило
всех еще больше.
     -  Да.  - И тесть неожиданно снова жахнул меня по спине, так что, как в
старом  добром скетче,  я поперхнулся шампанским.  - Теперь у вас вся  жизнь
изменится! Я ведь знаю свою  дочку... На  ее  карманные  деньги  особенно не
повеселишься, а? -  (От очередного тычка  я раскашлялся и словно припадочный
зашмыгал  носом.)  -  Между нами говоря, без  гроша в  кармане  и не надейся
подцепить какую-нибудь  парижаночку!  Да,  старина,  мне  бы ваши годочки...
Завидую, завидую вам, старина! - Он уже готов был снова  как мужчина мужчину
побарабанить по моей спине.  Я вовремя отстранился, и его рука опустилась на
бар, но тестюшка не обиделся.
     - Однако... - пробормотал я,  покашливая. - Что еще  за парижаночки? Уж
не хотите ли вы сказать, что я обманываю Лоранс?
     Он рассмеялся таким сальным смехом  с хитрецой, чтомне стало тошно.
Да, тошно оттого, что я так веселился в постелях претенциозных подружек моей
жены.
     - Уверяю вас... -  сказал я, но от  гнева  не узнал  своего голоса, все
интонации переменились. К  моему  изумлению, я вдруг  запищал, как маленькая
девочка, и тут же запнулся.
     -  Только не  меня,  старина!  Не меня! -  затараторил тесть. -  Лоранс
похожа на свою мать: она красива,  умна, благовоспитанна, очаровательна (моя
дочь все-таки!), но с ней ужасно  скучно. Ах, мой  друг, я бы  совсем скис в
доме,  если бы у  меня не  было  своих отдушин! Да,  у меня  были  отдушины!
Как-нибудь я вам расскажу, когда мы будем поспокойнее...
     В запале от своих признаний  или  уж это он так перевозбудился от  моих
миллионов, но тесть ослабил галстук и расстегнул воротник.
     - Признаюсь, когда  я узнал...  ну, о вашей удаче, то сразу же подумал:
одно из двух - или этот парень останется с моей дочкой, или смоется со всеми
деньжатами и с какой-нибудь блондиночкой. Поглядим...
     -  Вы  шутите, надеюсь! - Голос у меня дрожал  от  раздражения. -  Меня
тошнит от блондиночек.
     - Ха-ха-ха!..  Слава  Богу, вы  остались!  Хотя далеко  вы  бы тоже  не
убежали, уж отец Лоранс об этом позаботился... Когда вы женились, я составил
для Лоранс... железобетонный брачный контракт! Вы знаете, старина, что такое
брак, при котором супруги имеют одинаковые права на  имущество, составляющее
общую собственность?
     - Нет, не знаю...
     Я рассматривал  его со смешанным чувством  удивления и отвращения. Сама
идея, что еще семь лет назад этот человек, который и в грош меня не ставил и
ни  секунды не сомневался, что я хочу погреть руки на их добре, еще тогда он
не  терял надежды при  случае  вывернуть мои  карманы, -  такой  сюжетец мне
казался фантастическим, бальзаковским.
     - Ну и что же это значит?
     Он рассмеялся, положил мне руку на плечо:
     - Это  значит, старина, что все, что вы с Лоранс  накопили за семь лет,
должно быть  поделено между ней  и вами, вот и  все. Все! То есть,  если  не
хотите,  можете  ничего  ей не давать. Однако  юридически Лоранс принадлежит
половина всего, что вами заработано.
     Я пожал плечами:
     - Но поскольку  я решил  отдать  ей все... Он  схватил  меня за руку  и
зашептал:
     - Милый  мой, ну не будьте же таким круглым идиотом! Нужно сделать одну
лишь вещь  -  открыть  общий счет  с обязательной  двойной подписью.  Сейчас
объясню. Лоранс не хочет ваших деньжат, черт  его знает почему! Она мечтала,
что вы станете известным пианистом. Я ей сказал: "Во-первых, доченька, вкусы
у  всех разные. Лично мне Лин Рено20[] нравится больше Баха.  Это
мое дело... Во-вторых,  деньги эти твой муж  заработал, они принадлежат ему!
Так-то!.."
     Я смотрел на него, слегка обалдев, и мне уже казалось, что в одном мы с
ним  страшно  похожи: не  обделены здравым смыслом, и,  быть может, это хуже
всего.
     - В-третьих,  с общего счета самостоятельно она ничего не  может снять.
Если она  и выписывает чек, нужно,  чтобы  вы  тоже поставили  свою подпись,
потому что деньги-то  ваши!.. Разумеется, когда вы берете из банка наличные,
и  она также должна расписаться на чеке - простая формальность! Допустим,  в
одно прекрасное утро ей взбредет  в голову просадить свои денежки, а значит,
и половину  ваших на какой-нибудь занудно интеллектуальный фильм, а вы взяли
и  не  поставили  на чеке  подпись...  Теперь, на досуге,  можно  отговорить
Лоранс. Понимаете?  И  я тут ничего не смогу поделать, хотя она мне дочка...
Но в  этом  случае я на вашей стороне,  потому  как  не  переношу,  если кто
неуважительно относится  к финансам! Сколько вокруг бедолаг, у которых вечно
их не хватает... - И ля-ля-ля, и ля-ля-ля.
     Я уже  его не слушал, но, должен признаться, одно меня в этой  болтовне
очень позабавило: я представил себе, как Лоранс подходит к окошечку и просит
у банковского  служащего наличность, а тот ей без моей подписи отказывает, -
такая картина мне показалась, уж не знаю почему, прямо-таки идиллической.
     Наконец тесть громогласно  позвал Лоранс,  но  это  было  излишним: она
ждала за дверью. Отец и дочь чуть-чуть повздорили, и  мы отправились прямо в
банк.  Там мне  пришлось  поставить  тысячу  подписей, но точно  на  тех  же
бумагах,  что  и  Лоранс  (это в  некоторой  степени  меня  успокаивало),  я
расписывался  шутя,  Лоранс -  дуясь. Эти банкиры  - непревзойденные мастера
церемониала, тонкие знатоки ранжира, и я позабавился, наблюдая их нравы.
     Я позабавился, но смеяться-то было не над чем.
     В банк мы вошли в пять часов,  а покинули его довольно поздно, хотя мне
казалось, что  в подобных  заведениях свято блюдут  режим работы. На бульвар
Распай вернулись почти что в восемь. По дороге домой  Лоранс не проронила ни
слова; впрочем, она  уже давно молчала, с самого нашего  прихода в банк, - и
если воображение ей рисовало те же  картинки, что и мне, то я слишком хорошо
ее понимаю.
     Маленький  спектакль  под  названием   "Лоранс,   отвергнутая  кассиром
разыгрывался  и дальше в моем  мозгу:  вот  она приезжает  в  банк,  на  ней
костюм-Шанель (безумие, но из моды не  выходит никогда); раздраженно толкнув
дверь,  входит и направляется  прямо  к "своему"  клерку. У Лоранс, как и  у
многих  людей  ее  круга,  имелись  "свой" клерк, "свой"  парикмахер, "своя"
маникюрша,  "свой"  нотариус,  "свой" дантист...  Мало  кто ускользал  от их
безумной, тайной тяги к обладанию - таксисты,  например, или  официанты, - я
перед такими преклонялся.  (А под  моими  знаменами, признаюсь,  никто  и не
стоял: "моего"  портного  выбрала  мне  Лоранс;  хозяин  "Льон  де  Бельфор"
по-настоящему царил в своем кафе; дантист, которого я посетил дважды за семь
лет, лечил в основном  Лоранс  - и  так далее, и тому  подобное -  вплоть до
консьержки, я  звал ее  просто консьержкой,  а мог бы, разумеется, окрестить
"нашей", если бы и тут Лоранс не говорила безапелляционно - "моя".) Когда же
ей приходилось делиться одним из своих рабов с какой-нибудь подругой, то для
обеих "мой" парикмахер или "мой" обувщик превращались просто в месье  Юло  и
месье Перрена, - по правде говоря, подобные почти королевские замашки понять
легко: привычка - одна из  худших  и наиболее подспудных форм собственности;
во всяком случае, так сложилось у Лоранс.
     И вот  я представляю:  Лоранс входит в своем костюме-Шанель в банк;  но
обыкновению,  решительно   шагает  к  своему  клерку  и  говорит  ему:  "Как
поживаете,  месье Барра? Пожалуйста, мне нужны наличные, я очень тороплюсь".
Есть такие места или профессии, вокруг которых неизменно возникает атмосфера
цейтнота (в банках, например, в салонах  красоты, в гаражах, не говоря уже о
супермаркетах,  где  все делается прямо-таки  на бегу). "Конечно,  мадам,  -
отвечает клерк Барра; я видел его однажды: бледный, довольно крупный мужчина
в очках, гладко выбритый, с лукаво-двусмысленным выражением лица. - Конечно,
мадемуазель Шат... простите... мадам Ферзак... - поправляется он, поддавшись
стремительному напору Лоранс, из-за которого чуть было не назвал ее девичьим
именем. - Вам какими купюрами?" "По пятьсот франков".
     И Лоранс снимает  перчатку, открывает сумочку, достает чековую книжку -
"нашу"  чековую  книжку - и быстренько выводит  "три тысячи  франков", затем
ставит свою подпись  каким-то  нервным, торопливым  росчерком.  Уж  не  знаю
отчего,  но  важные персоны, да и  не слишком важные, расписываются на чеках
словно раскаленной  ручкой,  будто  сделать  то  же  самое медленно - значит
расписаться  в собственном ничтожестве или  в полной неграмотности.  Короче,
поставив  подпись,  Лоранс властным  жестом протягивает чек  в  зарешеченное
окно, а там уже клерк просто горит от нетерпения доказать ей свое  усердие и
расторопность;  он бегло  просматривает  чек (с  мадам Ферзак  это, конечно,
простая формальность). Вдруг что-то  застопорилось - он смущенно  смотрит на
мадам, мадам на-него, подняв вопросительно брови: что-то случилось?
     - Что случилось?  -  спрашивает она раздраженным и надменным голосом. -
Что  такое?  У  меня   нет  больше  денег  на  счете?  -  говорит  Лоранс  с
недоверчивым,  даже  саркастическим смешком,  не допуская,  слава  Богу,  ни
малейшей возможности подобного.
     - Конечно, дело не  в этом, мадам, - улыбается кассир. - Просто, знаете
ли, это общий счет... и, боюсь, что... без двойной подписи...
     - Без чего?
     Лоранс  все  больше  раздражается,  барабанит пальцами  по  деревянному
бордюру, но кассир горестно разводит руками:
     -  Мадам, я огорчен, подавлен... но,  как вы помните, это особый  счет,
нужна подпись месье Ферзака.
     - Подпись  месье  Ферзака?  - изумляется Лоранс. - Вы  хотите  сказать,
подпись моего мужа? На моих чеках? Из-за каких-то трех тысяч франков?
     - Мадам, вы же знаете, дело не в сумме, дело в принципе...
     - И знать  ничего не хочу! Да, не знала я, что мне  понадобится подпись
мужа, чтобы взять свои же деньги! По-моему, так это полная бессмыслица...
     Ну и так далее, и в том же духе.
     Не  без  злорадства  я  представил  себе  красную как рак  Лоранс  в ее
ярко-розовом костюме, рыжую шевелюру кассира  и спешащего  к мадам директора
банка,  аж  посизевшего  от  смущения,  -  роскошная  скульптурная   группа,
воплощение ярости и достоинства. Но, расфантазировавшись, я позабыл, вернее,
отложил разговор  с Лоранс:  нужно  обязательно  ее подбодрить, успокоить ее
тревоги и, может быть, уже раненое честолюбие.
     Едва мы вошли в квартиру, как Лоранс бросилась к себе:
     - Господи,  сегодня четверг,  четвертое!  Сегодня у меня бридж! Извини,
пожалуйста!
     Она  убегала. Я схватил ее  за руку, Лоранс повернулась ко мне, страшно
бледная, с горящими глазами.
     - Дорогая, -  сказал  я как можно мягче, - ведь ты понимаешь,  что я не
собираюсь следовать этому договору с банком?
     Лоранс посмотрела на меня с изумлением:
     - Не представляю, как это тебе удастся сделать.
     Я  отпустил ее, она  смерила  меня  холодным  взглядом и ушла к  себе в
комнату,  оставив дверь  чуть  приоткрытой.  Так  и пришлось с  ней говорить
вслепую:
     - Ты плохо меня знаешь. Вернее, не знаешь, как я переменился. Богатство
преображает людей!
     - Мне это просто  смешно! -  Голос ее звучал отчужденно. - Я тебе сразу
растолковала, что ни гроша не хочу из твоих денег. К тому же не думаю, чтобы
ты смог переставить хотя бы запятую в этом контракте!
     Лоранс и впрямь измучилась, и  было отчего: семь лет она меня содержала
и нежданно-негаданно выкормила себе строптивца, ничего себе испытаньице!..
     -  Ну, дорогая,  послушай. Завтра я пойду в банк, и ты увидишь, что все
это лишь шутка. Поверь мне, они сделают то, что я захочу.
     - Будет удивительно, если ты их переубедишь.
     Я-то  знал,  что  совсем  не трудно убедить их, чтобы  все  мои  деньги
перевели на счет  Лоранс,  это проще простого  и так  естественно.  Я только
попрошу ее подписать один  чек  для всех последующих гонораров  Кориолана  и
объясню за что - или нет,  не объясню, - а за мной еще останутся гонорары за
печатные издания моей песни, о которых я  даже не заикнулся в банке, плюс  к
этому еще сто тысяч  франков, вырванных Кориоланом у Ни-гроша, - не так уж и
плохо!
     -  Что?  Что  ты там  бьешься об  заклад? - сказал я.  - Наверное,  что
завтра,  как  обычно, будешь  сама выписывать  свои чеки  без  моего  на  то
благословения?
     После крохотной паузы Лоранс вышла из комнаты и бросила мне в лицо:
     - Только ты без моего никак не обойдешься!
     За две минуты она подкрасилась, переоделась в черное и выглядела теперь
как  разгневанная  статуя  правосудия, что  ей очень шло  и  заставило  меня
подумать совсем по-новому о ее вечных жалобах.  Я  шагнул к ней -  вдруг она
отпрянула  и закрыла  лицо  рукой, словно я собирался  ее ударить,  - я  был
поражен, даже в мыслях у меня никогда ничего подобного не было.
     - Я опаздываю, - выдохнула  она. -  Пропусти меня! Разве ты  не видишь,
что я опаздываю?
     Каждый  первый  четверг   месяца  Лоранс  играла  в  бридж   со  своими
однокашницами;  самое большее,  что она могла проиграть или выиграть, -  это
сто франков; поэтому такая сумасшедшая спешка меня сильно удивила.
     - Ну что ж, иди, иди! Не ставь только наш общий счет на большой шлем.
     Но  она  уже  открыла  дверь и, не дожидаясь лифта, засеменила вниз  по
лестнице. Я облокотился о перила. Лишь  с нижней  площадки Лоранс посмотрела
вверх каким-то сияющим взглядом и с явным облегчением крикнула:
     - Ну и как же ты собираешься скрутить этих банкиров?
     Саркастический  вопросец.  Она строила  из  себя  гордячку, но я-то был
уверен,  что в конце  концов Лоранс  не откажется от  денег, которые сегодня
были  ей  так  ненавистны.  Ей никогда не удавалось слишком  долго презирать
звонкую монету.
     -  Как  скручу?  - выкрикнул я,  перегнувшись через  перила. - Дорогая,
положу  все  эти доллары на твое имя, отдам все тебе, одной  тебе. И никакой
моей  подписи на чеках не понадобится! Иногда, если  захочешь, выпишешь  мне
чек.
     И, чтобы не слышать отказов и протестов, убежал в квартиру и  захлопнул
дверь. Однако ее крик, который я успел  услышать, был скорее удивленным, чем
протестующим.



     Это был один из дивных мягких парижских  вечеров конца сентября. Небо
еще заливала  синева  -  то  густая,  то  прозрачная, как морская волна,  то
сумеречная,  ночная;   но  это  великолепное  полотнище,  протянувшееся   от
горизонта  до горизонта, местами уже стало выцветать, особенно по краям  оно
казалось порванным, слегка запятнанным, в подтеках, словно тронутое стайками
розовых облаков, вобравших в себя зябкий сероватый пресный отблеск городских
огней, расцвечивающих низкое, будто зимнее, небо -  скоро и все оно скроется
за  облаками. Но в этот вечер  вдруг повеяло холодом,  надвигающейся  зимой;
где-то неподалеку садовник или подметальщик развел костер из опавших листьев
- в изысканно-терпком  запахе  дыма чудилось что-то  подкупающе  детское, он
навеивал  воспоминания  о деревне,  особенно мучительные,  если  все детство
прошло в городе.
     На поэтический лад  меня настраивали беседы с Кориоланом, к которому  я
отправился в  наше любимое кафе, как только  Лоранс вышла из дома. Я показал
ему  копию договора с  банком и  вновь  почувствовал на себе  снисходительно
любящий взгляд, которым он, к моему великому стыду, обычно меня осаживал.
     - Ну  в самом  деле, послушай,  - сказал  я, - ведь не может же  Лоранс
отказать мне в подписи, если я захочу взять свои собственные деньги в банке?
Это просто немыслимо!
     - Ты так считаешь?
     - Но ведь она же их не хочет!
     -  Да,  не хочет!  Особенно не хочет, чтобы они  были у тебя! Ты еще не
понимаешь? Для  Лоранс твои деньги значат, что ты  теперь можешь купить себе
билет на самолет и улететь один к каким-нибудь блондинкам, чтобы отплясывать
с ними ча-ча-ча в казино  - без нее, разумеется. Она ненавидит эти деньги, а
теперь, когда может их у тебя отнять... - Он покачал головой.
     Но я как идиот твердил:
     - Ну что ты... она не может мне запретить...
     - Она  может тебе  отказать в  пачке  сигарет,  если захочет!  - твердо
выговорил Кориолан. - Да пойми ты: тебе и сантима,  может быть, не  дадут из
этих денег. Хорошо же они тебя облапошили... Эх ты, шляпа!
     Я  пробурчал, что  это просто невероятно... Но  теперь мне  припомнился
довольный  вид моего тестя, жест  Лоранс,  когда она  испугалась,  что я  ее
ударю...  испугалась  - значит,  было за  что...  теперь я  и сам начал  это
понимать... И все-таки невероятно...
     - Ты думаешь, она осмелится?..
     Кориолан  только пожал  плечами  и  отвернулся.  С  брезгливым видом он
протянул  мне  бумаги,  похлопал  по  плечу, откинулся  на  стуле,  усталый,
измученный...
     - Который час? - спросил я.
     - Уж  не собираешься ли ты  спокойненько вернуться к семейному очагу? -
встрепенулся Кориолан.
     - А чего ты хочешь от меня?
     -  Ну ты даешь!  Заметь, я все  это  предвидел.  Но тут ты  меня просто
убиваешь!
     Мне  его реакция показалась странной, хотя, может быть, и  вправду, для
того чтобы уйти из дома, лучшего  момента не придумаешь:  теперь мы могли на
пару с  Кориоланом позволить  себе приятную и спокойную жизнь. Но, по-моему,
наоборот, нужно было сражаться, а не бежать. Я отлично понимал, что он имеет
в виду:  на моем месте  он  бы  ударил в  набат и  отправился в добровольное
изгнание.  Безусловно,  я  должен  был  что-то  предпринять.  Но  я  человек
практического склада: в  кармане у меня  сто  двадцать  франков;  пижама, не
говоря  уж  о  зубной  щетке, осталась  дома -  и  куда  при  всем  при этом
отправиться  на  ночлег? В какую-нибудь жуткую гостиницу?  Да все уже кругом
закрыто...  А  утром  просыпаешься  в  жалкой, выстуженной  комнате...  нет,
решительно это не но мне! Я должен  вернуться, дать Лоранс понять, что  вижу
все  ее убогие, почти бесчестные приемы,  и тут же  установить правила игры:
она  не должна  мешать мне распоряжаться  моими средствами. Только не могу я
бесконечно строить из  себя  оскорбленного: подолгу симулировать негодование
попросту  не в моих силах. Во всяком случае, успеха в этой роли я никогда не
имел.
     Кориолан давно  уже все это  знал; знал  он и то, что разыграть большой
скандал, в  чем он сам преуспел бы,  я не сумею.  Как обычно, все  знали про
меня все заранее, и даже более того. А так как мои поступки, по обыкновению,
легко прогнозировались, это  мешало мне выработать новую линию поведения,  а
вернее, освобождало от необходимости что бы то ни было придумывать.
     К  тому же  я  хотел не бросить Лоранс,  а всего  лишь поставить ее  на
место.  Почему-то я  был уверен, что легко  обведу ее вокруг  пальца.  Да, я
плохо знал Лоранс... Все  никак не мог  вообразить, что на мои  слова: "Будь
любезна, дай мне заработанные мною деньги" - она ответит: "Нет, я оставлю их
себе!"  Разве  такое  может произойти между людьми,  которые уже давно живут
вместе, делят общую постель, говорят друг другу нежные  слова? Неужели такой
цинизм  и   впрямь  возможен?   А  ведь  Лоранс  дорожит   своей  репутацией
нравственного человека...
     Я  все хорошенько взвесил и потерял всякое желание разговаривать  с ней
сегодня же вечером, сгоряча. Это было выше моих сил. Нет, я лягу в студии, а
завтра прямо с утра и приступлю - буду с ней обаятелен, но тверд. В квартиру
я вошел  на  цыпочках, с облегчением убедился, что Лоранс еще  нет дома - ее
бридж  затягивался порой  допоздна, - и отправился к  себе спать.  Во всяком
случае, Лоранс  не знала того,  что  я для себя уже решил: не сдуру,  но  от
полноты души я отдаю ей то, что она у меня отбирает. Вот такое соотношение -
она гораздо ниже меня.  Убаюканный  мыслью, что не придется  разыгрывать  ни
ярости, ни возмущения, я почти сразу же заснул.
     Но посреди ночи проснулся в холодном поту. Я понял, почему был наказан:
мне  захотелось  смешаться, слиться  с  кланом имущих.  Не  важно,  что  это
состояние  длилось  всего минут  десять, когда, одетый  в строгий костюм,  я
стоял рядом с тестем, вернувшим мне свое расположение, и на меня уважительно
поглядывал банкир, - тогда-то я и почувствовал себя  уверенно, самодовольно,
респектабельно,  комфортно и в полнейшей безопасности.  Я  почувствовал себя
"причастным". И  когда этот грузный банкир объяснял мне,  какие проценты  он
настрижет со стрекоз благодаря тому, что одалживает им деньги,  заработанные
муравьями,  мне это было  почти  что интересно; на этот раз торгашам удалось
меня  соблазнить,  а  ведь я семь  лет  прожил среди  них,  так и  оставаясь
чужаком.  Я  был  наказан  там,  где  согрешил;  деньжата  меня  и  наказали
(омерзительное слово,  куда противнее, чем "шлягер"), и  все  же на какое-то
мгновение  я  в них уверовал, уверовал, что мне они теперь доступны; но, как
говорится,  банк дал - банк  взял. В полдень я вошел к Лоранс; она сидела на
постели, на нашей постели, с подносом на коленях и похрустывала  сухариками.
Свежая, румяная,  аппетитная;  брюнеткам,  чуть  склонным  к  полноте,  идет
зрелость -  с возрастом они только расцветают,  и я  пожалел,  что  не часто
наслаждаюсь этим  зрелищем  (а что мне мешало это делать?).  Надо сказать, я
толком  не знал, чего же мне хочется, хотя вроде бы  наметил четкую и  ясную
цель. А вот Лоранс казалась спокойной.
     - Здравствуй, милый! - И она протянула мне руки, я положил голову на ее
мягкое, душистое  плечо,  и от  этого  родного запаха, от этой ласки все мои
опасения улетучились.
     Просто дурь у человека разыгралась, дурь и тщеславие, ну и, конечно же,
Лоранс  боится, как бы я ее не бросил.  Меня прямо-таки  затрясло от пылкого
желания, надежды,  чаяния убедиться  в том, что  и впрямь моя жена дуреха, и
дуреха еще большая, чем я бывало замечал. Я сел прямо:
     - Ну что?  Больше  не сердишься? Как ты могла  подумать, что я способен
отдать тебя на растерзание какому-то кассиру?
     Словно тени пробежали по ее лицу смущение  и жадность,  беспокойство  и
презрение; она чему-то  грустно улыбалась, и я почувствовал,  как ей хочется
поплакаться на свою судьбу.
     -  Пошел  в  банк,  - сказал я и встал,  а  уже  развернувшись к двери,
вспомнил:  - Ах да! Прежде  чем Упразднить этот счет, давай  подпишем вместе
один чек, один-единственный, на котором тебе понадобится моя подпись. Вот...
     И я ей протянул один из аварийных чеков, которые получил вчера в банке.
Лоранс взглянула на него и нахмурилась.
     -  Триста тысяч!  Чек на триста  тысяч франков? Новыми? - И она  как-то
особо  подчеркнула  это  слово  "новыми",  будто  говорила  с  рассеянной  и
по-провинциальному  старомодной  тетушкой,   какие  встречаются  во   всякой
добропорядочной семье.
     - Новыми...  да-да,  конечно, новыми!  - закивал  я,  улыбнувшись, но с
таким чувством, будто оскалился всеми зубами.
     - А для чего это?
     Она спрашивала в веселом  недоумении,  так что я счел за благо ответить
тоном  еще более мажорным; и мне уже виделось,  как мы заливаемся  от хохота
над этим злосчастным чеком.
     - Хочу купить "Стейнвей"... "Стейнвей" последнего выпуска. Ты не можешь
себе представить, како!  у него роскошный звук! Уже лет десять, как  я лелею
эту мечту, жажду  и вожделею, - добавил я в надежде, что  мой  высокий стиль
покажется ей убедительным.
     Куда теперь подевались все эти удивительные старинные слова и значат ли
они еще для кого-нибудь хоть что-то? "Лелеять"... может быть, за этим словом
притаилось  нечто,  чем  наверняка  чревато  будущее, этакое оптимистическое
провидение? А может, в нем угасает еще вчера теплившаяся реальность, которая
сегодня обернулась тихим помешательством? Но я выбрал неудачное время, чтобы
кокетничать  с  языком:  на лице Лоранс уже готов ее  излюбленный мимический
коктейль - смесь скорби и снисходительности.
     - Но почему же тебе не сказать мне об этом?
     Я походя  отметил особую весомость инфинитива; так фраза  звучала более
обещающей,  чем  если  бы  Лоранс поставила вопрос в прошедшем времени:  "Но
почему  же  ты мне  об этом  не  сказал?" В  общем, меня все  время  куда-то
заносило, и я никак не мог сосредоточиться.
     - Но ведь цена-то непомерная! - объяснил я. - Ах, прости, у тебя нет
ручки.
     Я  протянул ей свою с довольным видом, словно наконец понял, почему она
все  еще тянет. Лоранс перечитывала чек уже в  сотый  раз,  пока  я топтался
рядом, весело посматривая  то на нее, то на часы. Я даже потирал руки, чтобы
подчеркнуть,  как  я  тороплюсь.  Но  вдруг  внезапно  я  понял,  что  такое
ненависть. Во  мне поднялась какая-то  волна, ударила  в  голову и оглушила.
Словно два противоположных импульса пробежали по всему телу: один отталкивал
от омерзительного  существа,  сидевшего  предо мной, существа,  которое  так
унизительно  заставляло меня  ждать; другой же к  ней притягивал,  повелевал
смять и распластать ее по  этой вычурной кровати, придушить, наконец. Сердце
заколотилось,   весь   я   напрягся.  Нет,   это  не   было   поверхностным,
скоропреходящим чувством! Руки у меня обессилели;  казалось, они безжизненно
болтаются вдоль  тела,  ни  на что больше не годные,  вялые,  как у  ветхого
старика; но вот  потихоньку они стали оживать,  и я уже мог пошевелить ими -
так отходят  отмороженные пальцы, когда сначала  ощущаешь некоторую зыбкость
что ли, словно между плотью и кожей зудит какая-то неприятная пустота.
     Я слишком пристально следил за тем, как снова обретаю власть над своими
чувствами,  лишь  сегодня  до  меня дошел  неясный  смысл  этого устаревшего
выражения,  так  что, занятый  самим собой,  я  едва расслышал,  как  Лоранс
сказала: "Нет!" Я отвернулся, чтобы скрыть свою ненависть, да так и застыл к
ней  спиной, словно  смирившись с неизбежным,  -  наверное,  нечто  подобное
испытывают дипломаты, когда, несмотря на все их ухищрения, начинается война.
...Будь что будет!"  - я смирился и все же до конца не мог поверить: неужели
она  и впрямь отказывает  мне в моих же деньгах, да еще  на покупку рабочего
инструмента? Теперь  мне было не столько  обидно, сколько любопытно,  словно
благодаря этому мгновенному, но сильному припадку из меня вытекла вся желчь.
     - Серьезно, не могу понять, почему ты не доволен своим "Плейелем".
     Лоранс  выговаривала  мне  с   шокированным  видом,  будто  собственной
персоной славная вдова Плейель отбивалась от хищных покупателей.
     - Извини, - парировал я с видом знатока, - но я же не спрашиваю у тебя,
почему   ты   предпочитаешь   одеваться    у   Шанель",   а   не   в   "Труа
картье"22[], такое не требует объяснений.
     Я уже  устал от  этих  пограничных  стычек,  но почувствовал,  что меня
заманивают в западню, когда, похлопывая по одеялу, Лоранс сказала:
     - Присядь сюда, Венсан. Ну же!
     Я  осторожненько  присел  и  на  секунду  заглянул прямо  ей  в  глаза,
беспокойные, безмолвные, гибельные и  слепящие, словно из ночной  тьмы прямо
на меня выскочил автомобиль с неотрегулированными фарами.
     - Венсан, посмотри же на меня, пожалуйста!
     Она  обхватила мою голову  руками  и притянула ее  к себе, так что  при
желании я  бы мог цапнуть мою Лоранс. И сдержаться мне стоило нечеловеческих
усилий.  Она  явно жульничала. В этой ложной открытости  и честности в наших
взглядах,  таких близких, а на самом же деле далеких друг от друга, все было
так тяжеловесно, вульгарно, искусственно, что я впервые резко отстранился от
Лоранс.
     -  Пожалуй,  хватит!  Или я покупаю  "Стейнвей" на свои деньги  или  мы
больше об этом  не говорим. Тогда, если  ты хочешь, я тут же выпишу чек  для
твоего отца на всю сумму.
     - Венсан,  у меня  нет  права! - простонала она  умоляющим голосом. - У
меня нет права  позволить тебе спустить все  это  черт  знает с  кем. Ты  же
отлично  знаешь, что никакого "Стейнвея" покупать не  собираешься, а  хочешь
только выручить своих приятелей!
     - А не все ли тебе равно?
     Меня отнюдь не смущало, что она права. Но  для  меня безусловным было и
то,   что  я   имею  право   на  ошибку  и   отказывать   мне  в  этом  даже
противоестественно.
     -  Нет, не все!  Кончится  это  тем,  что  ты все  растратишь!  Тебя по
наивности обчистят твои же прихлебатели, а заодно ты изверишься во всем роде
человеческом. Нет, мой дорогой, я не хочу, чтобы тебе было горько...
     - Это касается меня одного...
     - К тому же  ты сам этого захотел, Венсан. Неосознанно ты искал убежища
от этой публики. Ты хотел, чтобы  тебя защитили  те, у кого развито  чувство
ответственности. Сам  подумай! Разве иначе  ты бы согласился на помощь моего
отца?
     - Твой  отец обвел меня  вокруг пальца.  - Я  чуть было не выпалил: "Да
надул он  меня!" -  трудно говорить спокойно,  когда  тебя твоими  же руками
обчищают. -  Он не объяснил мне всех пунктов договора, а теперь я даже пачки
сигарет не смогу купить без твоего разрешения.
     Она с достоинством вскинула голову:
     - Когда это ты нуждался в моем разрешении, чтобы купить сигареты?
     Что ж, если сравнивать карманные деньги  с моими гонорарами... Я бросил
на Лоранс красноречивый взгляд, и она смутилась.
     - Зато ты можешь ежемесячно  получать проценты со своего  капитала, это
твердый доход.  Если ты хочешь уладить  это с  банком, я подпишу необходимые
бумаги.
     -  Насколько  я  понял,  мне  дозволено  растрачивать  лишь проценты  с
оборота, которым  занимается  твой  банкир благодаря моему вкладу, но насчет
вклада ни-ни! Вот это замечательно!
     -  Дорогой,  - сказала  она  нежно, почти  улыбаясь, -  дорогой мой, ты
сердишься, но это делается  для  тебя, Венсан, клянусь! Для тебя! Я и франка
не  возьму  из твоих денег, ты это отлично знаешь. Я их храню - не больше; к
тому  же безотчетно ты и сам хочешь того же.  - Эта  маленькая  фрейдистская
нотка была, очевидно, краеугольным  камнем в здании, куда Лоранс  собиралась
упрятать  свою  совесть;  со  вчерашнего  вечера и  все утро  она  неуклонно
возводила  его,  вкладывая  в  это  дело  всю  неодолимую  силу  глупости  и
злонамеренности, помноженную на бесконечно живую в ней жажду обладания.
     Я  был не в силах бороться ни против  столь простых и сильных  чувств и
желаний, ни против тех неотразимых доводов, которыми она пользовалась:
     -  Но  я  думаю  о  тебе,  Венсан!  Представь,  дорогой,  что  со  мной
приключится несчастье...
     - Смотри, не накликай беду,  - сказал я, все еще пытаясь иронизировать,
как вдруг  что-то сжалось  у  меня  в  горле,  и,  красный, спотыкающийся, я
попятился вон из комнаты под ошеломленным взглядом моей нежнейшей женушки; я
почувствовал  своего рода  нервную тошноту,  чего  давным-давно со  мной  не
случалось, наверно, с отроческих лет; раньше  я  думал,  что  это возрастные
явления, и со временем я от них избавился.
     Я  вернулся в студию, в свое  убежище, запер дверь на ключ и растянулся
на кровати. Она меня достала! Семь лет Лоранс походя унижала меня, ей только
и  было  нужно,  чтобы  я находился под рукой,  пускай  даже  озлобленный  и
скрывающий свой гнев. Она  всегда мечтала держать меня на коротком поводке и
хотела,  чтобы я  чувствовал это. Лоранс  изводила мысль, что  она  содержит
меня, и, должно быть, она считала, будто лишь это меня к ней и привязывает и
что я будто бы похож на ее  отца, тщеславного борова,  с  той лишь разницей,
что я не могу оскорблять  ее, как он оскорблял всю жизнь бедную мать Лоранс.
Похоже, все детство она провела среди этой грязи и поклялась себе в том, что
не потерпит  ни чванства, ни хамства неверного  мужа. Вот  почему она  вышла
замуж  за  меня; я ей  казался  слабохарактерным, и  Лоранс  воображала, что
сможет помешать мне изменять ей; между нами  навсегда установились отношения
собственности  и собственницы;  Лоранс  никогда  меня  не любила,  она  мной
владела.  Что же касается моих постыдных провалов, она так утешала меня лишь
потому, что они  ее  вполне  устраивали; ей не  нужен  был великий музыкант;
более того,  она бы все  сделала,  чтобы  я  им  не  стал,  если  бы у  меня
действительно были задатки для этого.
     Вообще-то по натуре  я сентиментальный циник,  и если  что и  задевало,
даже оскорбляло мое естество, так это воспоминания о тех радостных моментах,
когда я и вправду немного любил Лоранс, когда мне  нравилось смотреть на нее
и верить, что она  счастлива, - память о том, чего на самом  деле никогда не
было; на самом деле она меня дурила, она мной пользовалась, она жила за счет
моего хорошего настроения, моего темперамента  и природной веселости; Лоранс
умела манипулировать моими  чувствами,  поскольку напряженность  между  нами
никогда  не спадала; тысячи раз она  мне  говорила:  "Я  тебя люблю", - лишь
потому,  что  любовь  для  нее  была  средством  платежа,  взносом,  - я  же
признавался ей в любви, поскольку верил в эти слова, хотел в них верить.
     Однако  с ней  мне  было  на редкость скучно;  я терпеливо переносил ее
ужасных  друзей,  ее  бахвальство,   жестокость,  глупость,  ее  снобизм  со
смешанным   чувством   вины    и    снисходительности    или,   точнее,   со
снисходительностью, вызванной  тем  глубоким  чувством вины,  которую  порою
ощущал  при  мысли, что  она меня  содержит,  вины,  которую  я никогда  бы,
наверное,  не почувствовал, если  бы  Лоранс чуть грациознее  и естественнее
играла благородство - короче, если бы она меня любила ради меня самого.
     Но сегодня я  все еще  оставался  подневольным:  у меня не  хватало сил
начать с нуля, без профессии,  без друзей, без денег и особенно без привычки
жить  в бедности. Лоранс отобрала  у  меня  самые прекрасные годы жизни, как
будто женщиной  был  я, а она - мужчиной. И все мои альковные похождения тут
не  в счет. Она и впрямь  меня любила только ради  самой  себя. Она меня  не
знала,  мной  не интересовалась; чтобы это понять, стоило  лишь вспомнить, с
какой настойчивостью Лоранс исправляла  во мне то,  что  ее  не  устраивало.
Вдруг  я  глухо  зарыдал  -  впервые  Лоранс  заставила  меня  заплакать, но
заплакать от стыда, что она вертит мной как последним идиотом.
     Мне припомнилось,  как она  во второй  раз осталась  у меня  на ночь, в
жалком гостиничном номере, где я  жил тогда, на авеню Коти, -  в  ту ночь мы
решили пожениться. Она не спросила меня, люблю ли  я ее, но сказала, что она
любит  меня,  что  она  хотела  бы  жить  со  мной  и  что она сделает  меня
счастливым. Я возразил ей, что не уверен в своем чувстве. Она  ответила, что
не важно и что когда-нибудь я, может, полюблю ее. И неловко польстила: "Лишь
бы ты притворялся  так же хорошо,  как  сегодня, мой милый!.."  Мы  отдыхали
после любовных игр, и я  поверил ей, поверил самому себе. Через семь  лет  я
обнаружил, что превратился в пленника и эгоиста, ничтожного  и циничного,  а
теперь  еще и смешного. "Браво, браво!  - похвалил я самого себя. - Если  уж
скуки ради подвести итоги - где это  мы  сегодня находимся, - надо признать,
что результаты блестящи! Браво, дорогой  Венсан!" Но не будущее меня пугало,
скорее  - прошлое: целых семь лет я  жил,  спал с женщиной, которая меня  не
любила, которая  если и испытывала  ко  мне какую-нибудь страсть,  то  самую
мерзкую - безоглядную алчность.

     Итак,  я  вернулся  в  студию,  теперь  уже,  очевидно,  временное  мое
пристанище,  и  хотел снова  завалиться спать.  Но  было всего  лишь  начало
второго. За последний час на меня обрушилось столько событий, столько ударов
упало на мою  бедную голову, сколько и за неделю я  не получал,  - мне нужно
было  пройтись.  Но   куда   отправиться?   Я   не   знал,  могу  ли  теперь
воспользоваться машиной.  Вместо того чтобы наслаждаться  свободой от  своих
супружеских обязанностей,  я чувствовал себя ущемленным в правах жиголо: как
только Лоранс  меня разлюбила -  да и любила ли она меня вообще  (во  всяком
случае,  не  более  чем   любого  другого  представительного,   крепкого   и
покладистого молодца)? - у меня ни на что здесь  не осталось прав. Ну и  как
мне  теперь  собой  распорядиться?  "Притворяйся!  Все  время притворяйся! -
шепнул мне тоненький и  осторожный  голосок. -  Притворяйся,  что ничего  не
понял, притворяйся,  что тебе весело, что ты все забыл! Притворяйся, дружок,
притворяйся!"
     Мне нужно было заняться своими делами, отправиться к Ни-гроша, чтобы  с
ним придумать, как вырваться из когтей моей семейки. В знак протеста я надел
свой новый костюм,  раскритикованный в  пух и прах Лоранс из-за его  дурного
покроя и отвратительной ткани, и в  этом  затрапезном виде вышел из дома. На
лестнице я  столкнулся  с  Одиль,  она  широко  мне улыбнулась.  В  ответ  я
подмигнул  ей.  Интересно,  какую версию  всех этих  событий  ей преподнесет
Лоранс,  что  она  там  понапридумывает  в угоду  своему  тщеславию,  своему
моральному кодексу.
     К Ни-гроша я отправился один, поскольку по  четвергам  Кориолан замещал
букмекера. В "Дельта Блюз" меня заставили ждать; за окном  мокли под  дождем
каштаны...  Что ж,  как говорится, день на  день  не приходится... Наконец я
вошел к Ни-гроша, сразу же он мне показался каким-то смурным.
     - А, это вы! - пробрюзжал он. - Виноват, но я лишь утром получил письмо
из вашего банка и не успел еще объединить счета.
     - Какое письмо?
     - Которое  вы мне вчера отправили. Браво! Вы рассылаете  доверенности и
запросы  о  счетах,  словно  это  долговые  акты!  Стоит  их  прочесть,  как
чувствуешь  себя  мошенником!  Да  еще  ваш тесть  присылает  ко мне  завтра
эксперта, чтобы перешерстить всю мою бухгалтерию...
     - Я тут ни при чем, - промямлил я с жалким видом.
     - Да-а, ну  и зарвались же вы!.. Зарвались, зарвались... И ни франка не
получите за ваши "Ливни", старина! Ни гроша!
     - Но, собственно говоря, я не за этим...
     -  Ну  что ж,  скажу  вам,  так и  быть,  - он совсем  распоясался, - а
по-моему, так  даже лучше! Потому что, видите  ли, сочинять музыку, шлягеры,
весь этот успех и все такое - это не для любителей, вы понимаете!  Настоящий
шлягер этак не набросаешь с утреца, бренча себе на пианино!
     - Однако тему "Ливней" я нашел именно так!
     - Так я и думал! Так и  думал! Теперь-то я  знаю всю подноготную! Тут я
пообедал с вашим другом Бонна, с режиссером, а он мне все рассказал!
     - Что рассказал?..
     - Ну, что тема-то принадлежит другому его приятелю... До, си, ля, фа
-  и уж  не знаю там как... А  вы ее аранжировали,  к  тому  же  плохо, зато
поспешили  заявить  о  своих  авторских  правах.  А  ему пришлось  потом  ее
перезаписывать через третье лицо, но уже как вашу... Браво, старина, браво!
     Меня как обухом по голове ударили:
     - Нет, и вправду Бонна вам так рассказал?
     - Да-да, - оживился Ни-гроша, - и я  ему верю. Извините,  но я особенно
не  выбираю между таким  человеком,  как  Бонна,  который знает и любит свое
дело,  и  типом вроде вас...  вы только  и способны на то,  чтобы  рассылать
судебные  акты от  имени  своей  жены  или  ее  банка... Кстати,  ваша  жена
по-хозяйски выпуталась из этого дельца. Что  ж,  надо полагать, не  особенно
приятно выйти замуж за жиголо!..
     Господи,  подумал  я устало, придется драться... и попытался  придумать
что-нибудь такое, чтобы избежать  этого; но нервы среагировали  быстрее, чем
голова,  - и  кулак, не попав в подбородок  Ни-гроша, врезался  в его скулу.
Шатаясь, он отступил назад, выкрикнул: "Тихо, тихо, старина! Ну берегитесь!"
- но  угроза была  уже  излишней,  так  как Ни-гроша рухнул на  свой  палас,
который на этот раз не должен был показаться ему слишком ворсистым.
     - Это вам дорого обойдется!  - прохрипел он, тыча  в  меня указательным
пальцем.
     Я, рассмеявшись, в свою очередь ткнул в него своим.
     -  Уж  не знаю, о чем еще теперь можно сказать,  что это  обойдется мне
дорого, а?.. - передразнил я его.
     Уходя,  я  заметил, как служащие  провожали  меня  восхищенными и  даже
благодарными взглядами.  Я  плотно  закрыл  за собой дверь этого  заведения,
куда, как мне только  что  казалось,  стану время  от времени  наведываться,
чтобы, как  и всякий, потолковать о своих делах, проектах... Контора! У меня
чуть было не завелась  своя контора... Что за  чушь!  Сердце еще не улеглось
после этой маленькой стычки, когда  я  сел  на террасе  кафе и  заказал себе
виски, как большой мальчик.  Хорошо бы не забыть врезать  как следует Ксавье
Бонна, если он мне еще когда-нибудь попадется. Но на этот счет я не очень-то
себе доверял: память на плохое у меня не длиннее приступов ярости -  и уже я
жалел бедного Ни-гроша, которого одолели клерки моего тестя; мне  почти было
жаль и Ксавье Бонна:  полный крах  его финансовых  планов заставил  его  так
жалко  врать. Хотя... удары следовали  за  ударами и удача покидала  меня на
глазах. Я подозвал гарсона. Вторая  рюмка  прошла  хуже третьей, третья хуже
четвертой... Короче,  к четырем часам я надрался в стельку на террасе "Фуке"
и сидел  страшно  этим  довольный. Надо было  держать ухо востро,  чтобы  не
заявиться теперь домой: после выпивки я  всегда  становился таким добряком и
так всех любил,  что скорее всего  оказался бы в объятиях Лоранс, изливая на
нее всепрощение и нежность. (Что-то мне подсказывало ни в коем случае  этого
не  делать.)  Я  мог  бы пойти  в бар  Кориолана, но  я еще  там ни разу  не
показывался, очевидно, потому, что  сам он этого не хотел. Потому...  ну что
ж... потому я  очутился на улице; приятелей  у меня больше не  было (всех их
разогнала Лоранс), подружек, естественно, тоже.  Я был единственным сыном  у
своих родителей; с тех пор как они умерли, мне и приткнуться  вне дома стало
негде. Правда, остались еще шалые любовницы, в основном приятельницы Лоранс,
но с ними я уже не встречался года два или три, поскольку Лоранс притупила у
меня  и  вкус к приключениям. Можно было бы еще отправиться в казино, только
никто бы  не  дал  мне нужной суммы под  необеспеченный  чек.  Денег у  меня
хватило бы лишь на то, чтобы расплатиться за виски. Я щедро  дал на чай и, к
моему великому изумлению, обнаружил в кармане завалявшийся конверт Кориолана
с полуторатысячыо франками еще с того  самого дня, когда я был  богачом. А я
ведь когда-то был богачом! Не всякому такое дается, пусть и не слишком долго
я  наслаждался своим положением.  Я  осторожно  встал  и убедился,  что  еще
неплохо переношу алкоголь: держался прямо, только голова немного свешивалась
набок -  ни дать  ни взять Аль Капоне, для  полноты впечатления  не  хватало
шляпы.  Я купил  ее в лавке, после чего у  меня осталось чуть больше семисот
франков, и  вернулся за свой столик. Нет, ни  за что не пойду  домой с этими
деньгами: Лоранс и  ее папаша,  конечно же, вытащат и  их у меня из кармана,
едва я переступлю порог. "На этот раз они меня не облапошат... - бормотал я.
- Это уж было бы слишком! Нет, только не сейчас". Я безрезультатно попытался
отыскать свою машину, но вместо этого натолкнулся на очаровательную  девицу,
так сказать, легкого поведения. Языком я еще ворочал и, пока она не  назвала
мне свой тариф, проявил инициативу.
     - У меня семьсот франков, - заявил я, пришвартовываясь.
     - А у меня как раз нет, -  довольно мило ответила она, и я отправился к
ней.
     Я  провел  с Жанин два  изумительных часа. Лоранс не допускала  никаких
вольностей, и я начал уже забывать  об  остроте наслаждения. Жанин позволяла
все, и ко мне вернулась не только радостная  раскованность, в нашей любовной
игре я  словно  набирался  сил:  и если  Лоранс и  здесь меня  сдерживала  и
контролировала,  то и я не открыл перед ней всех  заповедей  блаженства. Под
действием  винных  паров  я  был  сама  нежность  с  моей подружкой,  и  она
благосклонно  отнеслась  к   моим  излияниям.   Очень  не   хотелось  с  ней
расставаться:  многие  мужчины чувствуют  себя  подавленно после любви, я же
никогда. И эта сумрачная комнатка с коричневым паласом, зелеными занавесками
в мелкий пестрый цветочек, с ширмами в  том же  духе  казалась  мне если  не
элегантнее,  то  уж  приветливее,  чем обстановка  на  бульваре  Распай.  Но
все-таки я  должен был оставить Жанин и разыскать автомобиль,  на что у меня
ушла целая вечность.
     Кориолан  уходил  из своей лавочки в шесть часов, я припарковался рядом
чуть раньше. Он вышел секунда в секунду; я газанул, надвинул шляпу на глаза.
Наклонившись к дверце, Кориолан удивленно поднял брови:
     - Во что ты играешь?
     - В Аль Капоне! Но ты бы видел меня в полный рост!
     - Ты  в доску пьян!  - констатировал  он,  усаживаясь, однако, на место
смертника.
     На  самом  деле  я  протрезвел. И, добравшись с Кориоланом до "Льон  де
Бельфор",   постарался  восстановить  свое   блаженное  состояние.  Кориолан
натянуто  улыбнулся:  у  него были для меня плохие новости;  но  так  как  я
отказался их  выслушать, он уселся и начал шутить - да, Кориолан - настоящий
друг!  Теперь еще  и Жанин  стала  моим  другом, и  на душе  у меня от этого
потеплело. Ну и  хозяин кафе Серж, славный мой приятель... А потом дворецкий
тестя, добряк Тома, к несчастью, уже покойный! Я вспомнил  о надгробной оде,
которую  состряпал  своему  слуге  его  бывший  хозяин,  и  с воодушевлением
пересказал  ее Кориолану. А  еще поведал, каких  глупостей, словно сорванец,
наболтал тестю, прежде чем  позволил  ему снять с  меня  штаны.  Так что мой
успех  у публики  в кафе,  то есть у  четырех непритязательных ротозеев, был
полный. К ужину я уже совсем пришел в себя и возвращаться домой, ну  то есть
к ней, не особенно хотел.
     -  Знаешь,  она меня  не  любит!  И никогда не  любила!  - доверительно
сообщил  я  Кориолану, который  дополнительно  ко  всем  своим  достоинствам
отличался еще и тем, что никогда  не опускался  до замечаний вроде: "А что я
тебе говорил!" - хотя множество раз я давал ему для этого повод.
     - Она к тебе привязана, - сказал он, - а это совсем другое дело.
     - А помнишь... - Тут мне, кстати, припомнилось, как три года тому назад
я  получил   приглашение  работать  в  музыкальной  газете  и  вынужден  был
отказаться. Состояния на этом поприще я бы себе, конечно, не сколотил, но на
жизнь  хватило  бы;  и  что  же,  Лоранс  сделала  все,  чтобы  я  не  начал
зарабатывать. Мне хотелось оживить память Кориолана.
     - Ну и что она такое придумала? - спросил он, потягивая  виски, готовый
слушать все что угодно.
     - Аппендицит! Аппендицит! Именно тогда, когда я уже совсем  согласился,
у  нее  начался  приступ, да еще  с  перитонитом в  придачу. Мне  даже спать
пришлось в  клинике.  Но  как  только  на работу  приняли другого  - хоп!  -
выздоровела в мгновение ока.
     Тогда  я очень боялся, что Лоранс умрет. И я  загодя страшно  переживал
саму возможность этого. Помню, как тяжело было от одной мысли о ее смерти, и
все-таки...  Тогда она не хотела, чтобы я работал;  теперь мне пеняет, что я
никуда не устроился... Ну что тут скажешь!
     - А если все-таки где-нибудь устроится? - спросил я у честной компании.
     Кориолан с  отсутствующим видом  тщательно рассматривал  свои  руки.  Я
потряс его за плечо:
     - Ну так как?
     - Знаешь, сейчас так много безработных, - пробурчал он. - Без протекции
нет никаких шансов что-нибудь подыскать.
     - Но попробовать все-таки можно!
     Ничего неразумного в этом не было. Да и что бы могла возразить  Лоранс,
если бы утром я встал  и  отправился на целый день на службу? Правда, чем бы
она занималась с утра  до  вечера без своей живой игрушки? С другой стороны,
эта самая  игрушка  по  имени Венсан  всегда с таким трудом  поднималась  по
утрам, и этой деталью пренебрегать не стоило.
     - Послушай, - сказал Кориолан, - вернемся  к плохой новости. Я сходил к
Ни-гроша с контрактом импресарио, который  ты мне составил. Он посмеялся мне
в  глаза.  Двадцать  пять процентов - это  противозаконно. Кажется,  так и в
тюрьму можно загреметь.  Теперь он  наложил лапу  на первую бумагу,  и  я не
получу от него и десяти процентов. Заметь, что Ни-гроша поклялся все-таки не
преследовать меня по суду.
     - Пусть будет так. Кстати, знаешь, я сегодня врезал ему хорошенько!
     При  этих словах посетители, которые потихоньку  расползлись  по  кафе,
снова подтянулись к нам; и я им описал во  всех  деталях  более-менее точно,
как  я  врезал  несчастному  директору  "Дельта   Блюз",   а   закончил   на
сентиментальной ноте:
     - Потом я отправился к Жанин, чтобы окончить день красиво!
     Я совсем забыл, насколько увлекательна уличная жизнь Парижа. Семь лет я
был  лишен всего этого лишь потому,  что Лоранс  с трудом переносила,  когда
меня не  было дома, потому что страшно скучала без своей большой игрушки. (С
пьяну  это выражение показалось мне смешным.)  Зато от провала Кориолана моя
свобода  и  богатство уже никак  не  зависели; в  теперешнем  положении  что
двадцать пять процентов от прибыли, что десять погоды не делали.
     - Это надо спрыснуть! - заявил я. - Месье, угощаю всех.
     Я забыл, что  последние деньги отдал Жанин.  Да, жить своим умом хоть и
весело, но недешево. Слава Богу, Кориолан  стоял начеку: на всякий случай он
попридержал от вчерашнего пять тысяч франков. Я потирал руки:
     - Так у нас еще остается почти сто тысяч.
     - Ну да!
     - Старик, мы их промотаем! Завтра едем в Эври!
     - В Лоншан! - сказал Кориолан сурово. -  Завтра понедельник, и скачки в
Лоншане. - В глазах его зажглись огоньки.
     - Что будут пить месье? - напомнил я, и мы навсегда отказались от наших
недолгих карьер композитора и импресарио.
     Домой я вернулся  пьяным.  В тишине и  сумраке  квартиры  я добрался до
студии, почти  не натыкаясь на мебель, только  уже  у себя  стукнулся  о бок
гигантского новенького "Стейнвея", от которого сразу же пришел в восторг, но
тут  же почувствовал, как  во мне разливается  желчь.  Красавец  инструмент!
Только я к нему даже не присяду, лишь пальцами проведу по клавишам. А завтра
с утра  войду без стука в спальню и объясню Лоранс разницу между вожделенным
фортепиано и дозволенным.
     Я бы так и поступил,  но, когда я проснулся, она уже ушла. Вернувшись в
студию,  я  два  часа   провел  за  фортепиано.  Все  темы  звучали  на  нем
возвышеннее,    деликатнее,    становились    какими-то    особенными;   они
разворачивались, струились из-под моих пальцев -  бетховенские я мог сделать
обрывистыми,   Фэтса  Уоллера24[]  -  тягучими,  но   все  словно
обновленные и ослепительные. Через  два часа я снова стал человеком, юношей,
безумно влюбленным в музыку; я снова  превратился в милого Венсана и наконец
начал  жить  в согласии  с  самим  собой.  Хуже того,  я  почувствовал  себя
счастливым вопреки... собственному желанию.
     Впервые я  почувствовал, что счастлив  или, во  всяком  случае, получаю
удовольствие  от этой моей безалаберной жизни. За семь лет я  утратил тягу к
риску, зато выучился ходить на поводке; растерял свою  врожденную веселость,
доверчивость, жизнелюбие (но это же все было  во  сне, было!), их  вытеснили
сдержанность,  ирония  и  безразличие.  Три  добродетели,  которые  если  на
что-нибудь  и  годятся,  так лишь на  то,  чтобы  расстроить  планы  Лоранс,
вооруженной    тщеславием,   эгоизмом   и   недоброжелательностыо,   которые
удесятеряла ее чудовищная, яростная жажда обладания, к несчастью, совершенно
не свойственная  мне. Я хотел только одного -  не поддаваться. Но  как?.. Во
всяком  случае, силы наши  не равны:  горько видеть слабость и бесполезность
добрых  сил,  а к помощи злых я прибегать не собирался; к тому же бой не мог
идти на равных, когда  один из противников  ранит себя своим же  собственным
оружием.
     Вдруг радостный перестук пишущей машинки в соседней комнате спугнул мои
сумрачные мысли: Одиль, энергичная и словно наэлектризованная, принялась  за
свою почту, вернее, за мою. Я зашел к ней.
     - Здравствуйте!  - сказал весело.  - А  вы знаете,  дорогая  Одиль, что
теперь я  уже не вправе требовать от вас ни уважения, ни секретарских услуг?
Я передал  все мое  имущество и  все права Лоранс. Все, что  касается  моего
бывшего состояния, вы теперь должны обсуждать с ней.
     - Что? Что вы говорите?
     Для ушей  человека, который  вчера напился, голос Одиль  звучал слушком
четко, звонко, даже резко. Я поднес руку ко лбу, пока Одиль причитала:
     -  Как  же  это  можно? Вы  шутите!  Она  выглядела подавленной.  Я  же
торжественно изрек:
     - Это  самое  меньшее, что я  мог сделать...  Одиль, подумайте, в какую
сумму я обошелся своей жене за семь лет.
     Одиль покраснела; потом,  помахивая  передо мной карандашом, заговорила
менторским тоном, чего я никак от нее не ожидал:
     - Уж  не знаю, чем вы  обязаны Лоранс  в  личном плане, но что касается
чисто денежных вопросов, если вы и вправду  заработали миллион долларов, как
она мне сказала...
     - Вправду, - подтвердил я грустно. - Да, миллион долларов!
     - Что  ж, это значит, что вы  возвращаете  ей из расчета приблизительно
семьдесят  тысяч  франков  за  месяц. Ну  так вот, вы никогда  не обходились
Лоранс так дорого.
     - Как это?
     Никогда Одиль не выглядела такой уверенной и знающей:
     -  Давайте  прикинем.  Если  доллар равен  шести  франкам,  ваш миллион
долларов составляет шесть миллионов новых франков. Делим  эту сумму на семь,
то  есть  на семь  лет, -  выходит чуть  больше  восьмисот пятидесяти  тысяч
франков  в  год; теперь  их делим  на двенадцать -  получаем  приблизительно
семьдесят  тысяч франков в  месяц! Ну не думаю,  чтобы  вы или Лоранс на вас
тратили столько. Нет, гораздо меньше!
     Я рассмеялся: всего что угодно мог ожидать, но только не этого.
     - Я об этом не думал, но, наверно, так оно и есть. Ну и сколько же я на
самом деле стоил Лоранс ежемесячно, конечно примерно?
     -  Гораздо меньше! Ну гораздо  меньше!  - разволновалась посерьезневшая
Одиль. - Давайте посчитаем?..
     И она уже схватилась за счетную машинку, но я остановил ее:
     - Да  нет же!  Я пошутил...  Действительно  пошутил! Во всяком  случае,
Одиль, я  бесконечно рад. Значит,  у Лоранс не просто счастливый брак,  но и
выгодная  сделка!  Что  ж, тем  лучше! Раз уж  я  представляю собой выгодное
капиталовложение...
     Одиль понурила голову - то ли от смущения, то ли от испуга.
     - Я вам сказала это, Венсан, по дружбе...
     -  Очень  мило,  славная  моя  Одиль,   и  я  вам  страшно  благодарен.
Разумеется, я  слова не  скажу  Лоранс.  В худшем случае, если уж  придется,
навру, что сам все посчитал.
     Мы помолчали; наконец Одиль решилась:
     - Венсан, хотела  вам сказать... Лоранс, как все женщины, счету в банке
предпочла  бы от вас подарок, счет - это как-то  бездушно! Не  сомневайтесь,
тут все жены похожи друг на друга.
     - Но только не  моя! Не  Лоранс!  Я женился  на  редкостном существе, -
отчеканил я, как альтруист,  надеясь, что  большинство жен-кормилиц все-таки
холят и лелеют своих мужей, а не скручивают их дома в бараний рог.
     - А  почему у вас нет  детей?  - спросила Одиль, когда я уже выходил из
комнаты.
     Я  не ответил.  Еще  вчера  я, может быть, сказал  бы  ей: "Мы об  этом
думаем", - но это  неправда.  Мы  об этом  никогда  не думали.  Или, скорее,
Лоранс сама все обдумала  и решила,  что ей не нужна еще одна игрушка, пусть
маленькая, - хватит с нее и большой.
     Может   быть,   она   испугалась,  что   маленькая   игрушка  получится
очаровательной и станет отвлекать на себя внимание большой. Ну  а потом в ее
семье от бедняков детей не заводили; всему свои границы, даже "мезальянсу. В
некоторых случаях можно обойтись и без детей.
     Мещанские,  но,  в общем-то, верные расчеты Одиль никак  не выходили  у
меня  из головы:  да, Лоранс,  пожалуй,  заключила выгодную сделку, и только
лишь  на  первый  взгляд  рискованную.  Если уж все  взвесить,  ел  я  мало,
притязаний у  меня  никаких, худющий, нетребовательный в одежде.  Случались,
конечно, и дорогие покупки, например  машина, золотые запонки  (целых четыре
пары!),  даже фотоаппарат, теперь,  правда, уже не модной марки, но работает
отлично.  Вот,  кажется,  и все... ну на самом  деле,  не перевесят  же в ее
пользу  мои карманные деньги...  "Какой ужас! - подумал я. -  Какой ужас все
эти подсчеты, даже если делать их в шутку! Какой дурной вкус!  Ну  зачем..."
Пусть она и виновата, пусть  Лоранс в ответе за все это, я так мелочиться не
должен.  Хватит с меня  этой квартиры-западни, комнатки,  где  я  так  часто
задыхался  от  ее...  любви,  хватит   с  меня  всего  этого  заколдованного
пространства,  где вокруг сплошь  закрытые  ставни, замкнутые  лица. В конце
концов,  как  же  мне  было здесь  одиноко все  эти  годы! Одиноко... Некому
улыбнуться,  не с  кем  поделиться мыслью. Вместе мы  издавали только  крики
животного  удовольствия,  да и  то  ни разу  одновременно... Я  отвернулся к
стене,  чтобы наказать  себя,  чтобы заткнулся  этот  резкий гнусный  голос,
который  все время  звучит  во мне, размышляет, -  слушать  его нельзя, но и
невозможно отвязаться...
     Я проснулся довольно поздно, уже в полдень, и припомнил, что не включил
в  список  дорогих подарков часы (а ведь  она  их мне купила  на  Вандомской
площади - вот  неблагодарный!). Значит, полдень. Я отправлюсь на бега к трем
часам, вернусь к семи. И  снова "некий  час  настал". Часы  походили друг на
друга  с тех пор, как семь лет тому назад я потерял  чувство времени. Долгая
нерасчленимая временная протяженность, внутри которой мы пребывали с Лоранс,
вдруг  стала  обретать форму, члениться на отрезки, и мой интерес к стрелкам
часов  мне показался знаком возрождения.  Время или сама жизнь  тянулись эти
семь лет почти сплошным кошмарным сном.
     По радио из комнаты Одиль в очередной раз звучала музыка "Ливней"; но я
вспомнил,  что  это  не  мое  сочинение,  а  Ксавье  Бонна, а я  всего  лишь
исковеркал тему и поставил под этим свою подпись... Ну уж Ксавье,  дорогуша!
Я   ему  точно  врежу,  как  только  мы  пересечемся!  Я   порадовался  этой
перспективе, пока не  понял, что  она как бы предполагает мое  возвращение к
Лоранс...  но разве  можно с ней оставаться после  всего, что она сделала! К
сожалению, все  эти  мои  "разве" да "все-таки" ни  в  малейшей  степени  не
определяют  мои поступки:  "все-таки"  я защитился  на бакалавра, "все-таки"
поступил  в консерваторию, "все-таки" Лоранс вышла за меня замуж. Но все эти
посылы исходили  в  общем-то  от других  -  преподавателей  или  женщин -  и
частенько  были  похожи  на  "вопреки":  "вопреки Венсану!".  Зато уж я  сам
все-таки  напялил на  себя коричневый костюм в  духе  Аль Капоне  и позвонил
Кориолану. Через час мы  катили по направлению к  Лоншану, завернув сперва в
банк, где взяли и поделили часть моего капитала. С пачкой денег в кармане мы
чувствовали себя важными персонами.
     Стояла хорошая погода, и в Лоншане как всегда было чудесно. За семь лет
я лишь трижды побывал здесь: в первый  раз  вместе с  Лоранс - вообще-то она
чувствует себя как рыба в воде на светских развлечениях у Триумфальной арки;
но в Лоншане я на три часа растворился в толпе,  и к бегам моя  жена тут  же
охладела;  во второй  -  я отправился  сюда уже один,  когда  Лоранс все еще
лежала  в постели после тяжелейшего аппендицита; ну и  в  третий - когда она
отправилась в Бретань на похороны дедушки, отца ее отца (покойный не выносил
даже звука  моего имени).  Короче,  за семь  лет,  благодаря этой женщине  и
несмотря на  нее,  я  только четыре  раза видел скачки, а помогли: в  первом
случае  - снобизм;  во втором - болезнь; в третьем -  родня  и в  четвертом,
сегодня,  - лицемерие Лоранс.  Но, в  сущности, мне никого и ничего не  было
нужно, чтобы сломя голову броситься в изумительный, прелестный Лоншан.
     Я, конечно,  встретил массу друзей  и знакомых  по скачкам, они приняли
меня так, будто мы вчера лишь расстались. Часы в Лоншане бегут, не замечаешь
как; ну а  годы  здесь не в счет; за один забег  тут можно  постареть на три
года, зато  потом  ни  одна  морщинка  Может  не  появиться  в течение целых
пятнадцати лет. Во всяком случае, причины морщин здесь - нервное напряжение,
возбуждение, разочарование, восторг,  ликование - конечно, это  не серьезные
морщины, но зато и не позорные, разъедающие лицо, нарисованные скукой жизни.
Кориолан объяснял  это  тем,  что  деньги  становятся  ирреальными  в  таких
заколдованных местах, как ипподром - здесь поиски, обладание,  потеря  денег
зависят лишь от каприза  четвероногого; здесь сто  франков, поставленные  на
последний забег, вызывают больший азарт, чем тысяча на нервом; здесь любезно
разговаривают с  профессиональными  советчиками,  из-за  которых вылетели  в
трубу  уже  целые  состояния,  однако этим  людям улыбаются  и могут даже по
привычке вновь последовать их советам во время ближайшего забега  (на  бирже
такое  просто невозможно представить); здесь мой тесть,  если бы он  играл в
тотализатор, мог  бы  столкнуться нос к  носу  со  своим дворецким и тот  не
оказал бы ему  никаких знаков почтения и,  может быть, даже и запрезирал его
открыто, если бы хозяин имел глупость сделать крупную ставку на лошадь, явно
вышедшую в тираж.
     Короче, я очутился в  толпе беззаботных, свободных и приветливых людей;
и мне почудилось, будто отворились небеса и ангелы играют для меня на трубах
гимн жизни - вновь обретенной, подлинной, нормальной жизни. К моему великому
удивлению и к изумлению Кориолана, слезы навернулись у меня на глаза, я  так
расплакался, что пришлось утереться рукавом, прищурить один глаз и, чтобы уж
совсем не сгореть  от стыда, поворчать на  пылинку,  попавшую  в другой. Мой
запоздалый маневр не совсем  удался, и Кориолан все время, пока мы стояли на
трибунах, тревожно  и даже испуганно поглядывал  на меня, как поглядывают на
лошадь с изъяном.
     Обойдя   знакомых,   мы  поднялись   в  ложи,   где   нас  встретили  с
распростертыми объятиями. Два-три забега мы посмотрели оттуда, к сдержанному
удивлению  наших  приятелей,  но  дольше  оставаться  здесь нам было  не  по
карману, потому что касс  для пяти-десятифранковых  ставок на  этой  галерее
попросту  не  существовало.  Правда,  на   этот  раз   благодаря  первому  и
единственному  чеку Ни-гроша  мы могли шикануть.  После  четвертого  забега,
возбужденный  и разгоряченный,  я  спустился  на  первый  этаж,  кое  с  кем
переговорил, но у жокейских  весов увидел белую кобылу но кличке Сансеверина
и тут же пришел  от нее  в восторг, сам не знаю почему.  В списке она шла по
ставке 42 к  одному, дурной знак; и все же в приступе безумия я решил играть
по-крупному. Я проиграл, выиграл, снопа проиграл и через два часа вернулся в
точности  к своему исходному  финансовому состоянию, что  было,  в общем-то,
обидно, гораздо более обидно, чем если бы я в пух и прах проигрался.
     Я совершенно ничего не знал,  что  там творится у Кориолана: об игре мы
никогда не договаривались. И такую линию поведения считали гениальной, когда
другой  проигрывал,  и  дурацкой,  если  он  выигрывал. Зато ни  упреков, ни
сожалений и даже угрызений совести, какие всегда случаются при двойном пари,
мы не знали.
     Однако  сегодня,   столкнувшись  с  Кориоланом  у  окошечка,  к  своему
удивлению, услышал  от него  вопрос,  на  кого я ставлю; и почему-то  он  не
разразился ироническими замечаниями, узнав, что на Сан-северину; только чуть
приподнял брови и назначил  свидание у первых трибун.  Там я его  спокойно и
поджидал, пока собиралась публика и лошадей вели к старту. Был забег на 2100
метров, и сразу  после старта диктор  объявил, что лидирует  Сансеверина. На
этом мои надежды должны были бы, естественно,  лопнуть:  лидировать с начала
до конца  ни  один скакун не в силах. И все-таки я ждал,  как и все;  скоро,
очень скоро я  услышал  гудение,  будто  летел рой  шершней,  гул  от топота
лошадей, мчавшихся к последнему виражу. Ни с чем не сравнимый, он постепенно
становился псе громче, и толпа вторила ему, волнуясь и  шумя,  -  все больше
людей собиралось на лужайке возле финиша. Плотный, монолитный, он звучал все
слитнее,  взлетал  к  верхней  точке,  на  которой  последние  двести метров
держался, казалось,  бесконечно, и в  этот миг вдруг почудилось, будто толпа
обезголосела, а лошади  стоят на  месте. Сразу вслед  за этим движение и гул
вспыхивали  с  новой  силой,  но  расслаивались,  дробились:  тысячи  глоток
выкрикивали  клички  лошадей,  уже  не заглушая  бешеного  топота  копыт,  -
тысячезевый крик дикой орды, варварская, устрашающая атака пробуждали память
о допотопных временах; в этот миг трудно сказать, орет ли толпа от ужаса или
от  восторга.  Я  вытащил  сигареты из  кармана, пока перечисляли лидеров, и
среди  них по-прежнему  была  Сансеверина,  но теперь уже  она шла  ноздря в
ноздрю с фаворитом Пачули. Я меланхолично закурил, но сигарета выпала у меня
из  пальцев,  когда  диктор уточнил:  "Кажется,  Сансеверина  отражает атаку
Пачули!" На мгновение  я закрыл глаза, как-то бестолково помолился и, прежде
чем увидеть, услышал,  как  с чудовищным  шумом, резким позвякиванием шпор и
удил, со скрипом седел и глухой руганью жокеев забег мчится к финишу; открыл
и  увидел уже впереди, словно трепещущий штандарт, вихрь разноцветных курток
над распластанными, сверкающими от пота, мускулистыми, такими голыми  телами
лошадей; и пока весь забег мчался  мимо  меня  со звуком раздираемой  ткани,
пока, вспыхнув, затухал говор толпы у финиша, кто-то  стал уже выкрикивать в
громкоговоритель: "Сансеверина  победила! Сансеверина - фаворит! Сансеверина
первая! Результаты Пачули  и Нумеи - по фотофинишу!" Сигарета  прожигала мой
итальянский мокасин,  а я переживал один  из лучших  моментов в своей жизни,
настолько яркое,  чистое, полное удовольствие, что перед этим чувством можно
только  преклониться. Выиграл! Я выиграл у целого света!  У своего тестя,  у
банкира, издателя, у своего  режиссера, у  жены  и  на  скачках!..  Как  мне
повезло!  Мои соседи  разочарованно бросили  талоны  наземь,  я же,  завидев
Кориолана, кинулся к нему в объятия с воплем: "Я выиграл!"  "Мы выиграли!" -
гаркнул он, хлопая меня по спине, - такого сюрприза я не ожидал!
     - Ты тоже на нее поставил?
     - Ну да! Чего уж там, целых пятьсот франков!
     - А я две тысячи! Но как ты выбрал Сансеверину?
     Смеясь, мы пробирались к окошечку через толпу несчастных, смотревших на
нас  с  завистливым  презрением,  которое   испытывают  серьезные  игроки  к
везунчикам-дилетантам.
     - Ах да, я ведь тебе, кажется, сказал, что ставлю на нее?
     Кориолан хохотнул.
     - Старик, сегодня я повторял все твои ставки! Я решил, что после всего,
что с тобой случилось, ты уже  просто не можешь вдобавок  еще и проиграть, -
подытожил он с убежденным видом, деликатно посмеиваясь.
     Но  плевать  я хотел на деликатность. Теперь  Сансеверина  уже  шла  из
расчета  37  к одному -  значит,  я выиграл семьдесят четыре тысячи франков,
чего  со мной никогда не случалось, и недаром! Я пригласил выпить всю толпу,
целый мир вдруг воскрес для меня.
     В Париж мы вернулись  опьяненные успехом. На красном светофоре Кориолан
повернулся ко мне:
     -  Для  простака,  которого вчера  накололи в  банке на семь  миллионов
франков, у тебя вид скорее довольный.
     Но никто  лучше  него  не мог понять, почему  выиграть семьдесят четыре
тысячи на бегах упоительнее, чем иметь семь миллионов в банке.



     Домой я вернулся триумфатором, оставив, правда,  выигрыш у Кориолана.
По горькому опыту я уже не решался держать свои финансы "у Лоранс". Конечно,
к деньгам, выигранным на скачках, она должна питать особое  отвращение, но я
уже поплатился за то, чтобы узнать, насколько ее отвращение прожорливо.
     Вот уже два  дня,  как я произносил "у Лоранс" с  такой же легкостью, с
какой раньше мне трудно было говорить "у нас" после полугода семейной жизни,
причем  пять месяцев мы провели в свадебном путешествии и месяц в гостинице.
У нас  ведь  было долгое,  очень долгое  свадебное  путешествие  - в Италию,
конечно. И даже еще лучше -  на  Капри. Когда-то Лоранс  ни в коем случае не
хотела ехать  на Капри. "Может быть, это и глупо, - призналась она, - но чем
больше  мне расхваливали это  место, тем  тверже становилась  моя  решимость
отправиться  туда  лишь с человеком, которого  по-настоящему полюблю. Ты  не
будешь  надо  мной  смеяться?" "Нет-нет,  что ты, -  ответил я,  улыбаясь. -
Наоборот..."
     Я тоже никогда не бывал на Капри, но совсем по  другим причинам. Должен
признаться,  тогда  меня  забавляли  все  эти красочные  обстоятельства.  Я,
Венсан,  молодожен,  совершаю  со  своей  уважаемой,  прекрасной  и  богатой
супругой свадебное путешествие.
     Голубой грот,  Фаральони, вилла Акселя  Мунта и так далее.  Почему бы и
нет?  Почему бы и не углубить свое знание прописных истин и  не посмотреть в
натуре  на виды с почтовых  открыток? Это  не менее забавно,  чем все  время
воротить от  них  нос, как делают снобы.  Тем  более что единственный  раз я
побывал в  Италии с бандой  каких-то итальянских  то  ли  художников,  то ли
экологов, с  которыми  познакомился в Париже, ну а  в дороге они повели себя
как настоящие подонки: мне даже пришлось отбиваться  от  них после того, как
на моих глазах они грабанули заправочную станцию, подрулив к ней на разбитых
мотоциклах под проливным  дождем! Да, шел  дождь, в том году  Италию  просто
затопило  дождями.  Вот  потому-то все свадебное  путешествие  я наслаждался
таким благодатным и  снисходительным  к  сентиментальным  и богатым туристам
солнцем.
     Взявшись  за  руки,  мы шагали по улочкам  Капри. В  лавке на крохотной
площади Лоранс  купила единственную драгоценность,  представляющую настоящий
интерес: черный жемчуг в изумительной оправе из старинной платины. К тому же
за бесценок: Лоранс, как и все ее окружение,  обожала выгодные сделки; и  по
их примеру она  бы спокойно купила у слепого антиквара  картину Ван Гога  за
сто франков,  не предупредив о ее ценности, уж не говоря о том,  чтобы с ним
поделиться... Быть может,  я так  долго продержался у нее лишь  потому,  что
дешево ей обходился.  Да еще  и  полностью покрыл все издержки,  чего вообще
никто  не ожидал. Я мог  уйти на совершенно  законных основаниях.  А как  же
супружеские обязанности? Мои супружеские обязанности - могут сказать мне. Да
разве  можно  про это говорить как  про  обязанности? С такой  прекрасной  и
преданной  женой?  Назвать это  обязанностями было  бы  просто  хамством.  И
все-таки,  все-таки  не из-за  одного лишь  опасения жить  в  бедности я  не
решался уйти из дома -  меня угнетало,  что  я обворован. Не деньги  у  меня
украли, нет - другое...
     Когда  я  вспоминаю  это  путешествие, воодушевление  и...  скромность,
да-да, скромность Лоранс... Она так волновалась, нравится  ли мне. Постоянно
мучилась, не кажется ли мне глупой, повсюду  ей мерещились зловещие признаки
моих  возможных  измен. И естественно, я,  уже  тогда  ненавидевший семейные
отношения,   основанные    на   превосходстве,    и   презиравший    мужчин,
снисходительных к своим  взбалмошным женам, старался успокоить Лоранс, а  ее
оговорки  и  случайные  бестактности  казались  мне   привитыми  ее  обычным
окружением, а  не свойственными  ее натуре, только... каким же  простачком я
тогда был! Я приписал ей две  дюжины добродетелей,  не сообразив,  что  даже
если она  и впрямь обладает  ими, то  ей всего-то не хватает умения проявить
их, умения,  которого не  может дать самое изысканное  воспитание. Например,
Лоранс образованна, но не  умна; расточительна, но  не щедра; красива, но не
очаровательна; преданна, но не добра; подвижна, но не оживленна; завистлива,
но  не  честолюбива. Она  злоречива, но не  злобна; надменна,  но  не горда;
участлива, но не задушевна; ранима, но не уязвима. К тому же инфантильна, но
не наивна;  жалоблива, но  не  беспомощна; хорошо  одета,  но не  элегантна;
злопамятна, но  не  гневлива. А  еще  - непосредственна,  но не  откровенна;
боязлива, но не предусмотрительна; и наконец,  страстна, но на любовь-то как
раз не способна. Я нашел в машине карандаш и свою знаменитую нотную тетрадь,
тщательно  записал  туда  то, что,  наверное, назову "Литании26[]
святой Лоранс"; я повторял на разные лады все эти определения, порой чуть их
подправляя, переставлял прилагательные  местами, но каждый раз находя их еще
более  справедливыми  и  меткими.  В  упоении от  своего  опуса  и  если  не
отомщенный, то успокоенный, я вышел из машины на бульвар Распай  и захлопнул
дверцу медленным  и широким жестом,  как это  делают миролюбивые  до поры до
времени  правдолюбцы  из  американских  сериалов.  Вдруг  я  вспомнил,   как
оторваться  не  мог  от одного космического  телебоевика: из  серии в  серию
космонавты  3000  года  болтались  на  борту  своей  летающей тарелки  между
необитаемыми  небесными светилами и  все  такое прочее (в общем-то, набившее
уже оскомину). В  один  прекрасный вечер Лоранс решила переменить программу.
Ну как  я позволил отнять  космический корабль с  моими остроухими  героями?
Почему, как какой-то  деспот,  она мне навязала  поцелуи  каких-то загорелых
троглодитов из Лос-Анджелеса? Не могу уже припомнить. Короче, вышло так, что
Кориолан в  течение  месяца пересказывал мне очередные серии, пока и  его не
начало от них тошнить. Почему же Лоранс не купила второй телевизор? Почему я
сам его не купил? Ну это я знаю: мой карманный банк сразу бы лопнул. А как и
почему  я не  завел  собаку, ведь я обожаю  собак? И почему я растерял  всех
друзей (мне бы так хотелось приглашать кого-нибудь домой на стаканчик вина)?
Что  же это  вообще  за  дом у  меня  такой, куда  я  никого никогда не  мог
привести,  когда  еще  хоть с  кем-то дружил? Ну  а  почему мне  приходилось
выдумывать  какие-то невероятные  предлоги,  чтобы  просто пойти погулять? И
почему это называлось не выйти из  дома, а покинуть его? Почему я не сказал,
что  ее  друзья  -  спесивые  невежды,  конформисты,  в  позапрошлом веке  с
восторгом приветствовали бы гильотину? Как можно совершенно игнорировать мои
желания, а  к перепадам своего собственного  настроения  относиться словно к
непреложным законам, почти метеорологическим явлениям? Почему?
     Как?  Из-за  кого?  Вопреки   чему?  Даже   теперь,  хотя  я  стал  еще
эгоистичнее, трусливее  да  и  безразличнее к собственной  судьбе, плохо это
помню. Но сначала-то, сначала... как я  мог отказаться от своей жизни, своих
взглядов,  безропотно подчиниться судьбе, ни разу  даже не побунтовать,  без
малейшего конфликта? Действовала ли  она медленно, решительно, как настоящий
тактик.,, или,  от природы деспотичная, этакий прирожденный палач, следовала
своей интуиции? При всем при этом я ни разу не крикнул: "Хватит!" - или хотя
бы  пробормотал  уловки  ради  где-нибудь  на лестничной  клетке,  что более
сообразно моему характеру:  "Дорогая, по-моему, с меня уже довольно. Прощай,
дорогая".
     И вправду,  к  своему ужасу, я не мог  припомнить  ни одного настоящего
спора,  ни  одного скандала  с криками,  яростными обвинениями  и ни  одного
разрыва, ну хоть бы  дня на три!  Мне так и не припомнилось ни одной вспышки
ненависти, которые проходят  пунктиром через жизнь счастливых нар. Порой она
о чем-то плакала, я  ее за что-то отчитывал - кажется, еще  на первых порах,
раз  в три месяца. Потом и до недавнего времени - ничего. Ни слез, ни бурь у
Лоранс не наблюдалось, хотя она,  как озеро, неспокойна, скучна, ну а теперь
еще и опасна.  Так, где  же мои литании? "Опасна, но не азартна; беспокойна,
но не порывиста..." Да, неплохие определения... И я их приписал к остальным.
Захлопнул  тетрадку  и  машинально  положил  ее  в  карман:  сработал  давно
приобретенный  рефлекс  -  ничего  не  бросать  на виду. Да  нет же.  Лоранс
непременно должна  на нее наткнуться, прочитать или заставить меня прочитать
вслух. Из скрытного, непослушного паренька я превращусь наконец в мужчину, в
настоящего  мужчину.  Я  усмехнулся:  с  тех  пор  как  я  разразился  этими
вымороченными литаниями,  записал  их, мои  мысли  перемалывались в  готовые
сентенции... Больше я не восклицал про  себя раздраженно и кратко: "О-ля-ля!
Вот мерзавка,  черт возьми!  Мерзавка!"  Вместо  этого  начинал выговаривать
резкий  голос,  прорезавшийся  позавчера:  "Эта  дорогуша  Лоранс  -   тварь
последняя.  Давно с ней пора развязаться, да поскорее,  мой милый". Да-да...
"мой милый"! Так я сам себе и сказал. Кориолан всегда утверждал,  что вместо
того, чтобы сочинять сонаты  или трио, я должен был писать книги...  Дорогой
Кориолан!  Не только  это "вместо того, чтобы", но и все  это высказывание в
целом говорит  лишь  о  дружеском отношении ко  мне  Кориолана  -  слепом  и
необъективном.   Мне,  наверно,   надо   было  жениться   на  очаровательной
блондиночке, легкомысленной,  уживчивой,  пусть  и  без  гроша в  кармане. Я
представлял  себя в двухкомнатной квартирке  с  орущими детьми  и  увядающей
женой - такого ли я себе  хотел?  Но лучше  ли было еще молодому человеку, с
иголочки  одетому,  без единой  морщины  на лбу -  ни забот,  ни  усталости,
которого связала и заточила в ловушке - прекрасных апартаментах - истеричная
и  глупая  женщина?  Выглядел  бы  я  мужественнее,  если бы  надрывался  на
каком-нибудь заводе? Был бы этим более горд?  В  лучшем случае моей гордости
пришлось бы  довольствоваться преподаванием игры  на фортепиано соплякам  из
неразличимо  жутких  кварталов,  а дома - выжатой,  как лимон, женой - и это
все?  Не знаю... не уверен. Мое честолюбие здесь бы не  ужилось - я  бы и не
поселил его там - не  стал бы тратить ни  средств,  ни усилий. Оно на месте,
лишь когда я счастлив, и только!  Легко  сказать, труднее принять. Но и себя
самого я принимал лишь счастливым!
     Сегодня мне грустно, и снова обиды и  унижения  зашевелились  в сердце.
Как и всем,  избегающим  потрясений, как всем  дезертирам чувств,  мне  было
достаточно крохотной ранки, чтобы получить инфекцию. Что бы я там  ни решил,
чего бы ни намудрил в своей жизни, прежде всего и как можно быстрее я должен
промыть эту ранку, и  не  важно - обманами, низостью  или  величием.  Должен
выбросить  из памяти все дурное о недавнем  и даже о сегодняшнем дне,  чтобы
снова обрести ну если не само счастье, то хотя бы тягу к нему, его вкус; без
этого я долго еще не смогу  даже и думать  о нем - моем счастье, не добавляя
тут же: "постыдное".
     Через квартиру я прошел, даже не замедлив шага у дверей гостиной, и все
так же по подсобному коридору  - никогда еще я не пользовался им так часто -
добрался прямо  до студии. До сих пор мои  маршруты автоматически  пролегали
через  гостиную Лоранс, ее  будуар,  спальню,  нервные и  эмоциональные узлы
дома. Раньше мне и в голову никогда не приходило пользоваться этой кишкой со
встроенными  стенными  шкафами,  за  которыми  тянулись  бельевая   комната,
пустынная  кухня;  потом  коридор  выходил  в   крохотный  холл,  прозванный
"кабинетом Одиль", а за ним уже моя студия, бывший чулан. Вообще-то из этого
чулана на  черную лестницу есть еще одна дверь, теперь заколоченная, о чем я
страшно  сожалею,  потому что  мое  заточение  - вопрос лишь времени.  Но  я
испытывал совсем не то ощущение, которого ждал (если я вообще способен ждать
каких-либо  неприятностей, в чем я сильно сомневаюсь), - не неудобство мужа,
избегающего встреч с  женой, сентиментальное  и  мучительное, -  скорее, так
молодой человек увиливает от своей мамаши. Матушка у меня была очень доброй,
может быть, немного церемонной, но ее и  сравнивать зазорно с такой матерью,
как Лоранс: даже  если  жена меня  и  любила, так все  равно  с  помощью  ее
воспитательных мер я мог бы стать лишь садистом и(или) импотентом.
     Кстати, об импотенции, меня тут кое-что  интересовало: Лоранс  не могла
подолгу обходиться  без  знаков  внимания с моей стороны;  может  быть,  она
считала, что  я все это проделываю на манер  гимнастических упражнений? Или,
скорее всего, ей представлялось,  что наша  очередная ссора только распаляет
мои   аппетиты?  Похоже,  она  и  впрямь  закоренела  в  убеждении,   будто,
рассердившись,  я  становлюсь  еще  более  пылким.  Не   знаю,  неужели  она
действительно думала, что если человека только что обчистили, у него на душе
поют соловьи? Но в  конце концов, почему бы и нет?.. И дело тут не в женской
логике  или   в  ее  своеобразной   зыбкой   сентиментальности  -   подобные
оптимистические развязки можно было предвидеть, только глядя на мир в кривое
зеркало. Мне  еще повезло,  что она не укоряла  меня: "О  чем это ты?  Ах, о
деньгах? Фи! Только, пожалуйста,  без вульгарностей!" Может быть, это меня и
впечатлило бы  и  я заткнулся... Слава Богу,  в денежных делах Лоранс брала,
так сказать, быка за рога, и так бесстыдно лицемерить ей бы даже в голову не
пришло. Счастливая  забывчивость или рассеянность, хотя в общем-то состояния
эти  вполне  нормальные...  Если  ваши  собственные доводы  приходят  на  ум
противнику,  ни  о  каком  сражении  не  может  быть  и  речи.  "И  сражение
прекратилось за отсутствием сражающихся  сторон", - заявил  господин Журден,
разместившийся в  моей  голове, как  только подавленно  смолк  ее постоянный
обитатель, то есть я сам.
     После веселого  столпотворения  на скачках пустая и безмолвная квартира
показалась мне мрачной. Довольно  странно для шести часов вечера,  разве что
Лоранс и Одиль, страшась моего  праведного гнева, забились  под  стол. После
Лоншана  глаза  у меня слипались  и  я  уже засыпал... Случайно на глаза мне
попался конверт, валявшийся  на полу; очевидно,  я  его  стряхнул с постели,
снимая покрывало; конверт был  надписан - "Венсану". Я тут же узнал красивый
почерк Лоранс, правильный  и разборчивый, но перед тем как вскрыть  конверт,
заколебался. А  если она требует  от  меня собирать  манатки и катиться?  На
мгновение меня  охватила паника:  но  я же  пропаду, и она это  знает...  Не
двигаясь, я смотрел на письмо -  да,  гротескное положение... но вдруг  меня
передернуло:  что за омерзительная трусость, и если  бы только, так сказать,
своя, врожденная, а  то и  Лоранс здесь постаралась!  Я не  вскрыл  конверт,
скорее, разодрал  его и прочитал не отставку себе, но  приглашение,  приказ.
"Венсан, - писала  она, - не забудь, что сегодня мы ужинаем у Балансов. Твой
смокинг висит  в  ванной. Разбуди меня,  пожалуйста, в семь часов. До семи я
должна обязательно отдохнуть".
     Все   это   меня   страшно   разозлило.  Во-первых,   она   подчеркнула
"обязательно", как будто  обычно я мешал ей спать;  потом обед  у  Балансов,
самых зажиточных из ее друзей,  явно был для меня испытанием, особенно после
Лоншана.  Да,  письмо  это  меня страшно  разозлило,  но  я  почувствовал  и
облегчение, что  только  лишь  разозлило: в конце  концов,  я  бы мог  и сам
довольно точно угадать, что она там понаписала.



     Быть может, оттого,  что, по его словам, он  принадлежит к старинному
протестантскому роду, а  в  газетах о  нем упоминалось главным образом как о
старейшем представителе  парижской адвокатуры,  метр Поль  Баланс, казалось,
прекрасно сохранился в свои семьдесят два года.  Впрочем,  так же как  и его
супруга Манни, лет на  пятнадцать его моложе.  С  полным на то основанием он
утверждал, что вместе они  уже без малого тридцать лет; а  вообще-то говоря,
один из  них неизменно выражал изумление по поводу  рассказов другого об  их
совместной жизни.
     Например, Баланс рассказывал: "На прошлой неделе в Лондоне мы встречали
двух англичан, которых обвинили в том, что они  сражались на дуэли". "Но это
невозможно!" - восклицали  окружающие, правда  уже вторя  Манни,  удивленной
больше  их всех. Или  же: "Я видела,  как  бедняжечку Жаклин укусил щенок  в
Плаззе",  - заявляла Манни. Но  все встревоженные возгласы перекрывал мощный
голос  ее  супруга: "Как? Укусил?  Жаклин? Но кто?"  Зато уж на старости лет
беседы у них случались куда  как увлекательнее и  неожиданнее,  чем у многих
других; правда, легко  было себе вообразить  и  такую  ситуацию, когда Манни
как-нибудь за обедом, услышав от соседа:  "Бедный Баланс!  Я его видел всего
лишь несколько дней тому назад!  Как  это печально!" -  придет в недоумение:
"Простите? Мой муж умер? Но отчего?"
     Своего  единственного   сына  Филибера,  умственно  отсталого  ребенка,
Балансы никому не показывали лет двадцать пять,  но в конце концов выпустили
его  на божий  свет и  как бы заново усыновили.  "Филибер  сказал... Филибер
сделал..."  - после воссоединения  они  говорили  о нем с таким  чувством  и
запалом,  что  собеседнику  это  могло  показаться ужасным  или  смешным,  в
зависимости от характера. Лоранс, конечно же, считала, что они измучены этим
скандальным   положением,   я  же   все  воспринимал  не   так   драматично.
Очаровательное,  благословенное   детство   может   стать  уродливым,   даже
чудовищным, если затягивается до бесконечности. Зато, получив эту привилегию
пусть  и рановато,  можешь потом ею пользоваться  как довольно-таки забавной
льготой. Родители стыдятся отсталых  детей, вундеркиндами хвастаются. Скорее
всего Балансы были подавлены зрелищем деградации своего сына, начинавшейся в
десятилетнем возрасте, с  тех  пор он  так и оставался  "все  еще  незрелым"
подростком,  юношей...  Но  в общем-то, фактически забыв  о  нем,  когда ему
исполнилось двадцать  пять,  они вновь обрели его, тридцатилетнего, "приятно
помолодевшим".  Его  детскость из  феномена  патологического  превратилась в
психологический.  И   Филибер   после  двадцати   пяти  лет,  проведенных  в
одиночестве,  тоске,  одичании, несомненно, наслаждался  своим  триумфальным
возвращением. Как только мы приехали, этот увалень, посверкивая глазами, тут
же примостился около меня, поскольку лишь  я разговаривал  с  ним, когда его
родителей не  было  в  комнате.  Манни  подошла  ко мне и еще  любезнее, чем
обычно, пожала руку:
     - А, Венсан! Вы уже  знаете, что Лейтон хочет сделать фотопортрет вашей
жены,  нашей  очаровательной Лоранс? Он  мне  говорил,  что у нее  этрусский
профиль!  Представляете  себе,  Билл  Лейтон  наконец-таки  решился  сделать
портрет!
     - Но он с  ума сошел! Это так мило! - воскликнула Лоранс, покраснев  от
счастья.
     - Вы не удивлены, мой  дорогой  Венсан? -  Манни  наконец выпустила мою
руку. - Вы не удивлены, что у вашей жены этрусский профиль?
     Я даже бровью не повел.
     -  Нет,  это его  не удивляет. Ничто  его больше не удивляет, ничто  не
поражает! - подала свою реплику Лоранс, и рядом почему-то рассмеялись.
     Я поклонился и парировал:
     -  Дорогая  Манни,  Лоранс  никогда  не  перестанет  меня  удивлять.  -
Посмотрел на жену, и она тотчас отвела взгляд.
     Я видел ее профиль: от страха Лоранс напряглась и застыла. Забавно, как
эта женщина,  еще сегодня  днем готовая прощать и не замечать все мои обиды,
вздрагивала теперь от любого ироничного намека, боялась выглядеть смешной на
людях. Надо сказать, дом Балансов  - одно из тех редких мест, где  ей "легко
дышится", как Лоранс  всегда  говорила, и я  долго  терпел  эти ее восторги,
находя их ребяческими;  теперь-то понимаю:  на  самом  деле  все это  пустой
снобизм.
     Что бы там ни было, наша маленькая или большая семейная туча не наводит
тень  на этот очаровательный, как  и всегда у  Балансов, вечер. Любезный тон
приглашенных, интерес и внимание, которое они проявляли  по отношению друг к
другу, в  том  числе  и  ко мне, не звучали назойливо  и производили на меня
восхитительно    успокаивающее    действие.    Балансы    любили    проявить
оригинальность, собирая  у  себя  самых  разных гостей  - от актерской пары,
возглавляющей  благотворительное  общество,  до дремлющего академика;  здесь
были  и  промышленники,  интересующиеся  искусством,  не  обходилось  и  без
нескольких  молодых  и  красивых женщин, которые, очевидно,  символизировали
былую любвеобильность хозяина дома.
     Филибер,   надраенный  и   расфуфыренный,  утративший  все   возрастные
признаки, но приставучий как банный лист, решительно увел меня из гостиной в
курительную,  указал мне  на кресло тем  характерным жестом,  в котором было
нечто от изящества его отца.
     - Садись! - сказал он сипло.
     Выше  меня ростом, с тусклыми глазами, какими-то  бесцветными волосами,
то ли желтоватыми,  то ли сероватыми, он вполне  мог бы напугать женщину  на
углу улицы и даже изнасиловать ее.
     -  Скажи,  скажи мне. - И  он рассмеялся бухающим смехом.  - Это правда
насчет денег? У тебя есть деньги?
     - Откуда ты знаешь? Ты теперь хочешь денег, и ты тоже?
     - Родители сказали. Да все говорят, что ты теперь при деньгах.
     Да уж, в самом деле! Даже этот младенец интересовался  моим состоянием!
Теперь  меня  не  так  удивлял тот радушный прием,  который оказали  мне его
родители,   и  еще   менее  -  особая   приветливость  и  сердечность   моих
собеседников.  Я не выступал уже в роли  рассеянного  мужа  Лоранс;  я  стал
богатым  композитором,  автором  "Ливней",  я  стал  личностью.  И  денежные
воротилы  в  этот  вечер  быстренько  стушевались  перед баловнем эфемерного
успеха. До  сих  пор  на меня смотрели  как на вассала, мужа и  прихлебателя
Лоранс.  Сегодня  же -  и я это отлично  понимал - меня  короновали,  я стал
сюзереном и полномочным супругом!.. Они пока не знали, что я уже превратился
в  никчемного  статиста, почти  выставленного за порог... Мне внове были эти
уважительные взгляды и слова, но только все они запоздали.
     - Хочешь посмотреть на свою картину? - спросил Филибер.
     Балансы действительно  обладали  прекрасной коллекцией импрессионистов,
которую  приобрел глава  семьи благодаря своему  нюху  и,  как  он  говорил,
буквально за кусок хлеба (но, думаю, уже в то время на подобную покупку ушло
куда  больше  кусков хлеба, чем нюха). Там было два Мане, один  Ренуар, один
Вюйяр и в углу - мой любимый Писсарро: на первом плане  он поместил деревню,
за ней округлые холмы,  цвета зеленого яблока, как на рисунках детей,  по их
склонам  струился  мягкий, чистый свет, ликующий свет лета в  разгаре.  Свет
омывал колосья на картине, пригибал их и будто причесывал в одну сторону. Он
словно накинул креп на сверкающие,  пышные, как  гривы, кроны вытянувшихся в
струнку деревьев.  Свет разбросал  серебряные блики  по  реке, остановив  ее
течение,  как  будто и  не  торопилась она к  морю.  И  уже  казалось,  этот
безыскусно-простодушный  пейзаж  весь  создан  светом,  а  потом  уже пришел
художник  и  нарисовал  его  таким, каким  застал:  недвижным.  Той  ложной,
притягательной неподвижностью, которой кажется нам вечность, запечатленная и
обещанная  на его полотнах... За свою жизнь я наслаждался многими картинами,
нередко более тонкими и сложными или более безумными, но эта... в ней больше
всего меня трогал образ счастья, и счастья вполне доступного.
     - Вы пришли посмотреть на своего Писсарро?
     Я обернулся. Старейшина  парижской адвокатуры  вошел  в  курительную  и
изящным жестом предложил мне присесть  и выпить. Я с опаской  расположился в
кресле: кажется, во мне возникает предубеждение против курительных комнат...
     -  Итак,  мой дорогой  Венсан? -  сказал  Баланс,  широко  улыбаясь; и,
смутившись,  я  понял,  что  не  был  здесь  с  тех  самых  пор,  как  начал
"преуспевать";  и  теперь  за  столом, разумеется,  никак не  обойдется  без
поздравлений в мой адрес. Я поднял руку:
     - Поговорим об этом позже, если вы не возражаете, Поль!
     Он благодушно кивнул головой:
     - Как хотите, как хотите! А пока что, если он вам по-прежнему нравится,
буду счастлив  уступить  вам  этого маленького  Писсарро, он ведь  и вправду
"маленький"!  Я купил его на аукционе "Sotheby's",  и он  стоил  не  слишком
дорого. Вы же понимаете, я не буду на вас наживаться...
     Я  улыбнулся ему в ответ,  но про себя пожалел, что это не одна из  тех
картин,  которые   он  купил  за  кусок  хлеба.  Не  повезло  на  этот  раз,
картинку-то,  оказывается, продавали на  аукционе!..  По  дороге к  гостиной
Баланс положил руку на мое плечо:
     -  Нет,  мой  дорогой  друг,  я  совсем не рассчитываю,  что вы  тут же
достанете из кармана свои новые звонкие монеты! - Он улыбнулся. - Я отношусь
к вам в какой-то мере как к своему сыну, вы же знаете. - Тут он посмотрел на
Филибера, ковылявшего перед нами, и быстро поправился: -  Ну, то есть... как
к сыну...
     Выпутался  Баланс довольно ловко, с точки  зрения светских приличий, но
для отца  омерзительно-неуклюже.  Правда, он  покраснел,  нервно  оглянулся,
словно  его  могли  подловить на слове, но,  успокоившись,  направил  меня к
дверям.
     -- Идемте, пора садиться за стол. Приехала наша последняя гостья. Вы ее
знаете? Вивиан  Беллакур. Изумительная женщина! Вдова, - добавил он,  слегка
дотронувшись до моей руки и лукаво поглядывая на меня.
     Впервые за  все время нашего знакомства Баланс позволил  себе некоторую
вольность  в моем присутствии, и  я  понял, что, помимо респектабельности  и
особой привлекательности,  которые  придал мне финансовый  успех, я  как  бы
заново возмужал в глазах людей  этого круга.  И в этой мужественности уже не
было ничего от по-домашнему смирного и  смурного  для  меня бремени  нашей с
Лоранс супружеской жизни;  новое состояние давало и  новые права, и мне даже
как бы вменялось в обязанность провожать всех женщин, в том числе и жен моих
знакомых,   похотливым  взглядом.   Раньше  так  смотреть,  пока  я  еще  не
выкарабкался из бедности,  мне было запрещено; но  я и не  очень-то был этим
удручен и все эти семь лет ходил, сам того не ведая, в презренных черномазых
среди  белых людей.  Чудом меня тогда не линчевали,  и можно было поздравить
себя задним числом, что  все-таки мне удалось разделить с ними их прекрасных
белых  женщин,  прежде  чем я  получил на это законное право  состоятельного
человека. Так что будет о чем  вспомнить и  утешиться,  когда прояснится мое
бедственное  финансовое  положение;  я нисколько  не сомневался,  что  моего
богатства  не  хватит  на  то,  чтобы  заручиться  сколько  бы  то  ни  было
продолжительным уважением  этих  людей.  Мало  быть жадным, нужно еще быть и
скупым;  или,  проще говоря,  хитрость  не  в счет,  важнее  дальновидность.
Короче, стать богатым - полдела, важно им остаться!
     Пока нас не было, в гостиной  прибавилось народу: прежде всего я увидел
двух подруг Лоранс, с которыми я был немного, хоть и довольно близко, знаком
(если можно так сказать о стремительных любовных играх в затемненной комнате
с  женщиной,  которая,   требуя  от  вас  страстных  признаний,  печется  об
анонимности  и  конфиденциальности).  Обе  в  сопровождении  мужчин;  и  без
представления было ясно,  что  это их мужья.  Они жаловались  на  разницу во
времени между Парижем  и Нью-Йорком  и  доверительно мне  сообщили:  "Мы так
много  путешествуем!" А я  кивал головой и бормотал  про себя: "Знаю,  знаю!
Давайте,  продолжайте!" В подобных случаях на лицах жен написано презабавное
беспокойство:  ну  и  как  же  мой  любовник  находит  моего   мужа?  Мнение
противоположной  стороны  интересует  обычно  меньше;   да  и  кто  об  этом
спрашивает? Поскольку в партию мужей меня приняли недавно, я сделал вид, что
эти экземпляры произвели на меня сильное впечатление.
     Лоранс  затеяла  беседу с  академиком,  уставшим, кажется, от  всего на
свете; одна еда его  еще интересовала, и  он  беспокойно  косился на двери в
столовую. Слишком блондинка, слишком загорелая - но  очень хороша, - молодая
вдовушка беспокойно  поглядывала то  на Баланса, то  на его сына, и  ее чуть
воспаленный с поволокой взгляд, взгляд женщины, у которой давно  уже не было
мужчины, казалось,  не без грусти говорил: "Ну, с тем  -  уже поздно!  А для
того - и всегда  будет слишком рано!" Конечно же, именно поэтому она и  меня
одарила пылким  взглядом; ну и  мои мимолетные любовницы,  видимо, припомнив
наши встречи, тоже дарили нежные взгляды. Так что я сменил амплуа: из жиголо
прямо   в  очаровательные   принцы;   и   этот   принц   поневоле   вынужден
разбрасываться, если он хочет выглядеть не более чем галантным.
     За столом я оказался по левую руку  от Манни, место справа  было все же
предназначено Французской академии.
     -  Придется   все-таки   справа   посадить  Вальдо,   -  сказала  Манни
извиняющимся тоном,  как  будто не я  сидел у  нее всегда в конце  стола или
рядом с Филибером, если не хватало одной дамы.
     - Это расплата за вашу молодость, - продолжала  она, - но, поверьте,
небольшая  расплата,  у  вас чудесное  место, не говоря уже о том, что рядом
сидит старая добрая Манни!
     Ну  а слева  от  меня молодая  вдовушка  разворачивала  салфетку своими
длинными, хищными коготочками; немного дальше, по ту же сторону стола, между
Балансом и каким-то промышленником, сидела Лоранс  и следить  оттуда за мной
никак  не могла. Я  сунул ноги под скатерть,  как всегда длинную  до полу, и
вздохнул заранее. Меньше пяти блюд у Балансов не бывало.
     - А знаете, в жизни вы лучше! - без обиняков озадачила меня вдовушка.
     - В жизни?
     - Да, лучше, чем на фотографиях.
     - На каких фотографиях?
     Вивиан смутилась (бедняжку звали Вивиан).
     - Других газет  я не  читала, -  извинилась она, - я имею в виду только
сегодняшнюю.
     Но так как  я  по-прежнему  сидел с  вытянутым  лицом, она  недоверчиво
покосилась на меня и, похоже, даже начала нервничать:
     - Вы, наверное, уже читали "Ле суар"?
     - Нет, а зачем?
     Через мою голову она обратилась к Манни:
     - Манни! Месье... ну, мой сосед уверяет меня, что он не видел вечернего
выпуска!..
     - Вполне возможно, -  снисходительно ответила улыбчивая Манни, - он так
рассеян! Лоранс, вы ему не показывали газету?
     В  ее голосе  прозвучал упрек,  как будто сами они с  мужем всегда друг
другу  все  рассказывают.  Лоранс наклонилась  вперед  и  скользнула по  мне
бесцветным взглядом.
     - Я не успела, - сказала она. - В восемь часов он еще спал...
     - А у меня! Я все  это храню, да! - пробасил Баланс, разыгрывая из себя
восторженного почитателя; однако его иронии хватило  и на то, чтобы встать и
сходить за газетой.
     Размахивая  номером,  он протянул мне  его раскрытым на том  месте, где
речь шла обо  мне. С удивлением я увидел свою фотографию, но не сразу понял,
что  меня  сняли  на  террасе  "Фуке".  Над  тремя  колонками  текста  стоял
заголовок:  "Новый  Мидас28[] в мире  музыки ищет  вдохновения на
террасе кафе".
     "Мидас! Мидас!"  Этот журналист попал прямо  в точку!  Нет,  и  вправду
талантливо.  Уж  не знаю,  Иов30[] или Мидас, только этот хлипкий
тип  с  блаженно-пьяненьким  выражением лица,  по-моему, не  слишком на меня
похож. Убедившись в  этом, я  все-таки  невольно поискал на фотографии  чуть
выше, справа от себя, Жанин, на том самом месте, где я ее подцепил... но там
ее не было.  Она еще не  пришла...  и,  расстроившись, я чуть  было не  стал
искать ее на следующей полосе.
     -  Любуетесь? Вы действительно не видели  газету,  Венсан?  - прозвучал
голос Манни, и я поднял голову.
     Манни умильно мне  улыбалась,  и  я  до конца  понял,  почему  меня так
принимали,  откуда  эта  заинтересованность   Балансов,  предложение  купить
Писсарро, сообщнические взгляды женщин, внимание и тех и других. Я не только
приобрел  состояние, что не так уж и трудно, но получил гораздо более того -
известность. Что я говорю? Я стал звездой!
     - Нет, не видел. И даже не знал. - Я  попробовал встретиться взглядом с
Лоранс, но тщетно. Между нами сидели пять человек.
     - Во всяком случае, Лоранс статью читала! - ответила Манни чуть ехиднее
обычного.   -   Посмотрите,   что   она    говорит!   Это   восхитительно...
восхитительно...
     Я  наклонился  и  увидел, что  посреди  статьи, в  медальоне,  помещена
фотография не автора материала, а самой Лоранс. Надо сказать,  удачное фото;
должно  быть,  она сама  дала его  журналисту после того, как  он записал ее
ценное высказывание: "Обычно мой муж  находит  свои темы на террасах кафе, -
сказала  нам  очаровательная Лоранс,  жена  композитора,  внезапно  ставшего
известным благодаря  музыке  "Ливней". И тут  же на него обрушился настоящий
ливень долларов..." - и так далее...
     Я  быстро  перегнул   газету,  смутно  ожидая,  что  журналист  добавил
что-нибудь в таком  роде: "Здесь же, на  террасах  кафе, композитор проводит
свое  время  в  объятиях  проституток".   Но  репортер  был  славный  малый,
неболтливый, может быть, и не по своей воле.
     - Лоранс, - крикнула Манни,  - ваш Венсан притворяется, что ему это все
равно: он даже не дочитал свою статью до конца!
     "Свою  статью"! Теперь  это уже было...  "моей  статьей"!  Я  нацарапал
какую-то  музычку, которая  им, конечно,  уже осточертела, да и вообще,  как
повсюду трепался Ксавье Бонна, была не моя; а я - я всего  лишь жиголо, быть
может,  плагиатор,  но и это все  ничего: я  заработал кучу  денег, мое фото
напечатано в такой газете - толпе ничего не оставалось, как преклоняться.
     Конец статьи был  под  стать началу:  "Шагая  по  Парижу...  задумчивые
прогулки...  его вниматель-нал  жена... прекрасная Лоранс... с десяти лет...
женаты...  в двадцать  два  года... жизнь,  исполненная труда и тайны... его
"Стейнвей"..." Это было омерзительно.
     - Это омерзительно, - сказал я вполголоса и выронил  газету... Ну а что
тут еще прибавишь?
     - Кажется, вы,  скорее,  должны быть  довольны?  -  с  тихой  укоризной
выдохнула вдовица.
     Как   и   все   присутствующие,  она   была   слегка  шокирована   моей
неблагодарностью  по отношению к прессе. Конечно, жаловаться на усталость от
популярности очень эффектно, однако  для этого  нужно  иметь о  себе не одну
статью, пусть даже и в три колонки. Надо царствовать на полосах  целого ряда
газет  и журналов,  чтобы уж  потом  плакаться о праве  на  частную  жизнь и
сетовать на безвкусие публики.
     - Да, я доволен, - сказал я решительно. - Тем, что сижу рядом с вами. И
только этим.
     Она чуть  не  подскочила,  отодвинулась  от стола, и вдруг  мне страшно
захотелось  ее.  Вивиан  была  мила, ну, почти  мила, все  в  ней  выглядело
совершенно  искусственно: волосы, движения,  цвет кожи, интонации, -  но мне
это и было нужно, чтобы  отомстить. Только вопреки всякой логике я не хотел,
чтобы Лоранс застала нас. Просто-напросто  нужно заполучить  эту женщину тут
же, еще  до  конца вечера,  чтобы  заглушить  в себе  примитивного, грубого,
неотесанного человека, которого от всего вдруг стало воротить, и особенно от
собственной славы.
     - А знаете, Вивиан, вы должны петь! - убежденно и пылко  заявил  я. - С
вашим голосом и не петь... какая жалость!
     И я недвусмысленно прижал свое колено к ее, глядя Вивиан прямо в глаза.
Она закашлялась,  поднесла  салфетку  к лицу и заметно покраснела под  своим
фальшивым загаром (однако ноги не убрала).
     - Вы  так  считаете? - пропищала она.  - Мне  уже об этом говорили.  Но
услышать такое от вас... должна признаться...
     Я улыбнулся и весь остаток ужина  вел себя как солдафон. Правой рукой я
разрезал  мясо, брал стакан с вином, иногда в беседе жестикулировал; а левой
под платьем Вивиан, кажется,  довел  ее почти до предела возбуждения. Вдруг,
сидя  на  кончике  стула,  она  запнулась,  прервала  фразу   на  полуслове,
наклонилась вперед, придвинув  к столу свой  бюст, и  с  опущенной  головой,
полузакрыв глаза, прикусив  нижнюю губу, еле слышно простонала. Я  и виду не
подал, только посмотрел  на нее, как и  все,  с  вежливым удивлением.  Через
несколько секунд она пришла в себя, и я с  восхищением подумал, как все-таки
женщина умеет  походя поймать такое острое наслаждение,  выставить его почти
напоказ,  и  все  это  легко,  естественно.  Я  положил руку  на  стол,  она
выпрямилась,  открыла  глаза, уселась удобнее на  стуле  и  ни взглядом,  ни
голосом уже не выдавала своего волнения.
     - Простите,  - сказала она склонившемуся  к  ней  записному  доброхоту,
который, очевидно, хотел оказать ей медицинскую помощь. - Простите! Иногда у
меня ужасные боли в печени. Здесь! - указала она рукой в кольцах.
     - Здесь? Это поджелудочная железа! - авторитетно заключил он.
     Хотя более  всего его  занимали раковые  больные, но понемногу и другие
стали  удостаиваться  его  сострадания,   и  теперь  уже   любую  хворь   он
диагностировал, к любым немощным спешил со своим деятельным милосердием.
     -  Вы  уже  подумали,  как распорядитесь своим состоянием,  мой дорогой
Венсан? - спросил меня Баланс с добродушной улыбкой.
     Я поймал на себе лукавый и любопытствующий взгляд Лоранс и пожалел, что
она  не заглянула  под стол пять минут тому назад... Но я и сам расслабился,
глядя,  как наслаждалась  Вивиан,  и теперь уже не было во  мне того запала,
чтобы мстить, во всяком случае не тот, чтобы спокойно на это решиться.
     - Как?.. Разве Лоранс вам ничего не говорила?  Баланс, как и его гости,
изобразил на лице удивление.
     - Нет? Ну к чему  тут секретничать? Мои авторские  гонорары оформлены в
банке на имя Лоранс, и полученные деньги, и все будущие  поступления. Мы оба
так решили.
     - Ты хочешь сказать, мы открыли общий счет, - холодно процедила Лоранс,
но я перебил ее:
     - Да, и все  чеки я,  разумеется, уже подписал, и  они, можно  сказать,
лежат в сумочке у Лоранс. Да  и по какому праву я  бы прикарманил  себе хоть
один  сантим  после стольких  лет заботы  с  ее стороны? Тут все свои,  и вы
знаете,  скольким  я  обязан  жене.  -  Ив  порыве  чувства  я  благоговейно
приложился к руке оцепеневшей Манни.
     Но ее похолодевшие  пальцы даже не  пошевелились.  Да  и все на секунду
застыли  от  изумления и  жалости:  нет,  решительно,  что  безвестный,  что
знаменитый, этот парень все такой же кретин.
     -  Знаю,  знаю...  может  показаться, что это чересчур,  - продолжил  я
игриво.  - Все-таки  миллион  долларов...  Даже  если  Лоранс  меня  страшно
баловала все эти семь лет, все же я ей не обходился в семь миллионов старыми
в месяц. Совсем нет! Не будем преувеличивать! Не правда ли, дорогая?
     И я  тихонько  рассмеялся. Наступило всеобщее, почти гнетущее молчание.
И, хотя все они произвели в уме  те же расчеты,  мое замечание показалось им
верхом  дурного  тона  и  страшным  чудачеством.  С  каких  это  пор  жиголо
расплачивается с любовницей  (или женой)? И с каких пор его занимает разница
между его остающимися долгами и погашенными? Никто здесь не мог догадываться
о моих истинных намерениях!
     - Да нет же, нет! Клянусь, совсем не так дорого, - упорствовал я, глядя
на Лоранс  гордым и даже  исполненным  мудрости взглядом;  она стоически,  с
вымученной улыбкой на лице, переносила эту сцену.
     - Конечно, нет, - подтвердила она тихо, не глядя на меня.
     Задумывалась ли она  вообще над этим? Или только лишь Одиль пораскинула
умом над цифирками, определявшими жизнь в нашем нежном гнездышке на бульваре
Распай?
     -  Но это еще не все!  "Ливни"!.. Ну, вы  знаете  эту мелодию из фильма
"Ливни"... Надеюсь, вы ее слышали?
     -  Безусловно!  Безусловно!  -  внезапно  проснулся  академик  и  начал
гипнотизировать меня из-за стекол своих очков.
     -  Так  вот, "Ливни" - вам я  это  могу сказать  - наполовину  написаны
Лоранс!
     Вновь наступило молчание. Лоранс взмахнула рукой.
     - Нет, - выдохнула она, - нет!.. Но я заговорил громче:
     - Как же нет?! Я искал за фортепиано, пробовал то-се... У меня только и
было, что первых две ноты, почти аккорд: до-ре, до-ре... Зашла  Лоранс и тут
же напела продолжение: фа-си-ля-соль-ля-до-ре... Нет,  кажется, я  ошибаюсь:
ля-до-фа-ре?  (Я не  так уж разбираюсь в сольфеджио,  как уверяет Лоранс...)
Нет, без нее не было бы ни "Ливней", ни музыки к фильму, ни долларов!
     Баланс все еще смотрел на меня недоверчиво, и я подытожил:
     - Угадайте, какой подарок Лоранс мне сделала на наши, ну теперь на свои
деньги? Колоссальный "Стейнвей"! Я мечтал о таком всю жизнь!
     И,  остановившись  на этом,  я окинул  всех торжествующим  взглядом, на
который откликнулся  лишь  один Филибер. Вздохнув,  я принялся за  ванильные
сливки; я всегда их  обожал и  был доволен, что Манни  об этом вспомнила.  Я
поблагодарил ее за  особое  для меня угощение. Она как-то замедленно кивнула
головой,  скорее,  не обрадованная,  а  раздосадованная моими комплиментами,
быстро поднялась, дав сигнал после затянувшейся тишины к  оживленному общему
разговору. Так что в полной мере насладиться своим десертом мне не удалось.



     По  дороге  домой,  чтобы  нарушить  молчание, я машинально включил в
машине радио. Дело все кончилось  тем, что я выпил батарею коньячных рюмочек
на пару с мужем одной из  моих бывших любовниц, как оказалось, славным малым
и  для  делового человека очень симпатичным. И  что это его  жене взбрело  в
голову наставить ему рога со мной?.. Во всяком случае, мы решили встретиться
и  после  целого  ряда  благонамеренных и  туманных  проектов  о  совместных
занятиях спортом договорились сыграть  партию больших шахмат в  баре Мадлен.
Что  ж,  на  этом  вечере  я  прошел  через  целый ряд  самых  разнообразных
эмоциональных  состояний:  от эстетического  удовольствия  и  артистического
тщеславия  до   эротического   наслаждения   и   маленького   комедиантства;
почувствовать  себя смешным и выставить других в смешном свете - в этом есть
своя особая и  немалая  прелесть. Теперь же,  ко  всему  прочему, я  пожинал
сладкие плоды мужского уважения.
     Достаточно  было взглянуть на профиль Лоранс, чтобы  понять,  что вечер
для нее  сложился не так удачно, как для меня. Вот  я и включил радио  -  но
после  хорошего джаза пошли блистательные импровизации саксофона на тему все
тех же  "Ливней". Вдруг я почувствовал себя гордо: моя  музыка многообразна,
тонка - настоящая чистая музыка; она как бы развивается из самой себя, и при
этом ее нельзя  назвать простой; и я  уже досадовал на  себя,  что так легко
приписал ее  авторство  другому. Но даже  если  ее  плоды  теперь  достались
другим,  она  все  равно  оставалась  моей,  и  это  было  единственным моим
достоянием:  она  вышла  из  моих  сновидений,  памяти, из моей  музыкальной
фантазии. И  никто  не мог тут  ничего  изменить.  Только  в  этот вечер  ее
появление в  эфире выглядело  так, словно  я подстроил для Лоранс провокацию
(как будто я в ответе за музыкальные программы).  Кориолан, должно  быть, не
меньше чем Лоранс поминал меня лихом, когда между объявлениями о результатах
первого  и  второго   забега   по  радио  крутили  мои  "Ливни",   так   что
благожелательной клаки вокруг меня как-то не наблюдалось.
     Мне тревожно было за  Кориолана. Чем  я теперь  смогу ему помочь, когда
рано или поздно мы просадим  наши  семьдесят тысяч  франков  в  Лошнане  или
где-нибудь  еще?  Пожалуй,  еще  только  на  бегах  можно профукать  не  без
удовольствия деньги, а порой  даже их приумножить, как я сам это доказал.  К
несчастью,  насколько  я сегодня был уверен, что выиграю,  настолько  же  не
сомневался, что в конце концов потеряю все. Впрочем,  как и многие,  я игрок
благоразумный,  что бы  там о  нас ни думало это странное  племя  неазартных
людей; конформисты по своей природе, они стандартно представляют себе игрока
у  беговой  дорожки  ипподрома  или  перед зеленым  сукном игрального  стола
человеком, добровольно  бросившимся в  бурное море за  тысячи  километров от
твердой  земли.  Тут  как  раз  мудрые калеки  ошибаются:  вначале никто  не
относится  к  себе строже,  никто не беспокоится о  своей участи  более, чем
настоящий игрок, настолько он чувствует себя в опасности. Но  лишь  вначале,
поскольку ему все больше  кажется, что эта  твердь ничего  общего не имеет с
подлинным континентом, как будни  и праздники; и вот в один  прекрасный день
происходит  вполне понятная подмена  - единственная  твердая почва,  где еще
можно  существовать именно  потому,  что  она  колеблется,  оказывается  под
копытами лошадей, а подлинная жизнь сосредоточивается в жетонах казино, ведь
в конце концов ничего нет  на свете тяжелее и беспощаднее повседневности. Ну
и финал  панегирика этому пороку: нет ничего ярче и вольнее цветов жокейских
курток или игральных жетонов, ничего переменчивее бегового поля под открытым
небом или прокуренного зала казино, ничего легче хода чистокровки или жетона
достоинством в миллион; а  для  того  чтобы узнать о триумфе или  разорении,
достаточно открыть две карты. Играть мне  захотелось так же  внезапно, как я
только что возжелал эту Вивиан, и не было сил сопротивляться.  Я чувствовал,
как медленно  бьется мое  сердце под тяжелыми толчками  разгоряченной крови,
крови деспотичной, которая уже не казалась мне моей, быть может, оттого, что
я разбавил ее водянистой скукой.
     -  Останови,  пожалуйста,  здесь,  -  сказал я. Лоранс  затормозила так
резко, что я приложился лбом к ветровому стеклу.
     - Мне хочется поиграть, - объяснил я. - Ты видишь? Там, наверху.
     И я указал подбородком на этаж, где, как я знал, меня поджидали столы и
карты. Но, увидев ее искаженное лицо, сжалился и позвал:
     - Пойдем. Пойдем, если хочешь. Это занятно.
     Однако она не ответила, не двинулась с места, словно окаменев  от моего
напора.  Я вышел,  хлопнул  дверцей  и  обошел  машину.  Тротуар,  казалось,
раскачивается у меня под ногами. Я наклонился к Лоранс:
     - Возвращайся спокойно! Я не задержусь.
     С  тротуара я  видел, как  она,  по  обыкновению осторожная,  проверяет
зажигание, свет, включает  и выключает  фары,  наконец,  нажимает  на  газ и
уезжает, не  проронив ни  слова,  даже  не оглянувшись.  Но прежде  чем  она
исчезла в потоке машин, я развернулся и побежал наверх.
     Не стану рассказывать в подробностях все события этой ночи, скажу лишь,
что она  была грандиозна. Моего чека оказалось  достаточно, чтобы  Дозволить
себе любую игру; и я догадываюсь, свою роль здесь сыграла пресловутая статья
обо мне. Пять часов я терял колоссальные  суммы, а под утро почти отыгрался.
Домой пошел пешком, на рассвете, без гроша в кармане, но гордый и счастливый
до  невозможности.  Я чуть  было не пустил по ветру состояние, но не впал  в
пессимизм, снова бросился в бой и вышел из него с честью. Я был горд, все во
мне ликовало,  и  никто, кроме игрока, не мог бы понять моих  ощущений.  Для
этого  надо  знать,  что  игрок никогда не  ведет  свой счет в изъявительном
наклонении, но в сослагательном; и мне в  голову не приходили обороты вроде:
"Я  проиграл  столько-то..."  -  оптимистическая  манера  спрягать   глаголы
составляет одну из очаровательнейших сторон жизни игрока.
     От "Гранд-опера" я добрался пешком до "Льон де Бельфор". Рассветало уже
не рано; клочья тумана бесшумно  скользили под мостами, будто бродяги. Париж
был похож на спящую женщину, неосторожную и прекрасную. В целом мире не было
более прекрасного города и более счастливого горожанина.
     Часам к семи я добрел до своего дома на бульваре Распай - я еще пытался
называть это домом, хотя даже моя комната  мне как бы уже и не принадлежала;
однако, если  бы Лоранс  наложила  руку на  старую  студию, я  бы, наверное,
возмутился таким незаконным  вторжением. Так каждый  раз,  покидая очередное
пристанище, не стен мне  было жаль. А прежде всего - чувство дома,  чувство,
которое я испытывал  лишь в доме  моих родителей, где я  прожил восемнадцать
лет, - в  нашем доме, в их  и в то же время моем. На похоронах отца (он умер
вслед за мамой) я оплакивал не только  его, но  и  наш  дом на  улице Дубле,
теперь он переходил  к другим  людям. Но где бы я ни  жил потом, повсюду мне
казалось, что я здесь временно; разве что в гостиничном номере, где я провел
шесть  лет, это чувство на время исчезло; и позже, вернувшись туда, я увидел
с недоумением и  ужасом, что комната занята другим. Вот и сегодня я бы хотел
кое-что понять о той квартире, где почувствовал себя если не  хозяином дома,
так по  крайней  мере  жильцом  до  конца  дней. Я уже знал,  что,  если все
кончится плохо,  я  больше  никогда не смогу пройтись по бульвару Распай без
ощущения изгнания или  ошибки. Моей ошибки,  и,  значит, так мне суждено: не
надо было забывать, что чувство дома - не для  таких, как я, между каменными
хоромами  и одной из смертных птиц,  а все мы  - перелетные птицы, отношения
строятся на силе,  но силы их не равны. Домовладение - в этом вопросе жестче
и  безраздельнее,  чем где бы то  ни  было еще,  властвуют  деньги:  ты  или
владеешь или остаешься за порогом.
     "Льон де Бельфор" только что открылся, и я зашел  туда позавтракать.  С
уважительным  ужасом  я наблюдал стоявших у  стойки  бара  полупроснувшихся,
спешащих  людей, им  надо было на работу, и  это  был самый нормальный образ
жизни. Веселость мою как рукой сняло: за полгода я сочинил шлягер, заработал
и потерял состояние, теперь ждал, что меня вот-вот выкинет из дома жена. Что
со мной будет? Семь лет я особенно не задавался этим вопросом, теперь  же он
встал передо  мной  со всей  непреложностью. Как я  ни избегал его, стараясь
прикрыться своей беззаботностью, рассудок порой просто орал мне прямо в уши:
"Что будет? Как ты станешь жить? Где? Что ты умеешь? Чем ты можешь заняться?
Сможешь ли вынести работу, тяжесть жизни?" Поэтому я возвращался  в квартиру
с  неспокойным сердцем.  Я  прошел  мимо комнаты Лоранс, словно  задолжавший
жилец: проскользнул на цыпочках, сдерживая дыхание, как в студенческие годы,
когда не платил по нескольку недель домовладелице в Латинском квартале.
     Перед сном я попытался еще раз подвести итог. В общем-то, я был уверен,
что это  не удастся; к тому же  я предвидел  и  сам результат, если  я начну
разбираться долго и обстоятельно, составлю список, в чем  был прав и виноват
я, а в чем - Лоранс, логически подытожу наши поступки, то, без сомнения, мне
достанется  благородная роль.  Но если  сосредоточиться лишь на  чувствах, я
уверен, что выйду из игры лишь хладнокровным победителем.
     Все  пересмотры,  выводы,  итоги не нужны  и  напрасны:  ни в чем  я не
чувствовал себя виноватым с тех самых пор, как у нас начался этот разлад, ну
разве что  в легкомыслии.  Обвинительный  акт  против  Лоранс выглядел  куда
весомее,  в  него входил  и пункт о  преднамеренности,  чего  не было в моем
досье.
     Лежа  в  темноте на узкой  постели,  я  не мог заснуть и включил радио.
Играли септет Бетховена. Эта музыка омыла меня  всего, я снова  почувствовал
себя ранимым  подростком,  и слезы подкатили  к глазам.  Не надо было мне ее
слушать, в  ней было  все,  что  хотелось знать  о  любви: чуткая  нежность,
восторженная радость и особенно задушевность и непоколебимая  доверчивость -
все  то,  чего не суждено увидеть наяву, мы пробавляемся лишь подобием  этих
сокровищ, жалкими подделками,  с  трудом изготовленными нами же самими, да и
то зачастую нелепо.  Кто может с полным правом  сказать,  что и  у него была
такая любовь,  если прежде он не веровал в ее существование, не мучился  ею,
не вложил в нее всю свою доверчивость и незащищенность, не считаясь дарами с
любимым? Стыдно хоть  раз в жизни так  не влюбиться, и безмерно тяжело, если
никто  тебя  так не полюбит. У такой любви ничего общего  и быть  не могло с
мучительной  комедией,  которую разыгрывает  Лоранс. О  такой  любви  мне  в
полумраке и  твердили явственнее  всего фагот, виолончель,  кларнет, ей-то и
отозвались мои сентиментальные, слабые, грустные струны.
     Светало,  наступал день, а  я никак  не  мог заснуть.  Вся моя рисовка,
заносчивость и  беззаботность словно слетели,  и я остался наедине  с  самим
собой  - бедный малый,  ты думал улизнуть от общества,  а кончилось все тем,
что общество,  да и твоя  собственная  жена стали тебя презирать;  бедолага,
ждет тебя какая-нибудь  канава подзаборная да один-единственный приятель  (и
тот алкоголик);  тебе  два  раза везло, и оба раза  ты  проморгал;  и на что
теперь можешь рассчитывать? Да только на унизительную бедность. Бессильный и
беззащитный,  я  лежал  на  кровати,  разве  что  душевная  ясность меня  не
оставила. Так и всем обычно  кажется:  чем хуже складываются дела, тем яснее
видна  ситуация,  я даже терял к  себе доверие, когда все шло хорошо. Однако
мне никогда не надо было растолковывать,  что где тонко, там и рвется; тонко
еще не значит точно. Но теперь мне не вспоминалось ничего из этих немудреных
присказок.  Я с головой нырнул в отчаяние и малодушие, а то, что эти кризисы
случались  у  меня столь  редко, лишний  раз  придавало им а[]уру
правдоподобности.
     А в общем-то, я отлично представлял себе, что причина  моего отчаяния -
я   сам,  бессильный,  изверившийся,  инфантильный,  малодушный,  заурядный,
ставший  самому себе в тягость,  так  что к собственной персоне у  меня было
куда больше претензий, чем к жизни вообще; это оборотная сторона моего  "я",
к которой мир, как правило, оборачивался своей чарующей стороной.
     Я заснул, лишь когда первые солнечные лучи добрались до моего окна.
     Когда я проснулся, голова у меня была словно деревянная, и я со смутным
чувством  вины припомнил,  сколько  накануне выпил коньяку.  И встревожился,
будто Лоранс по-прежнему  имела надо мной власть казнить или  миловать.  Как
это ни удивительно, однако я не мог представить свою жизнь без ее разрешения
на  любой мой чих. Хуже того: похоже, мне  не хватало этого. Быть может, мое
внутреннее  равновесие  как  раз  и  зависело  от  несоответствия  между  ее
одержимостью  и  моей  аморфностью.  А  может быть,  я  стал  на нее  меньше
сердиться  именно потому, что  она  стала  по-настоящему яростной,  опасной,
отказалась от буферных полумер. Проще  говоря, не  верилось,  будто  она так
привязана ко  мне, что  захочет удержать  меня, даже  если  я  совсем  к ней
охладел.  Во  всяком  случае,  сегодня утром на  душе  у меня было печально,
хотелось   сердечного   участия.   Я  не  смогу  долго  жить   посреди  этих
саркастических намеков, недоброжелательности,  мне эта атмосфера невыносима.
Я  встал, быстро  оделся, сыграл на фортепиано несколько  нот,  взял два-три
аккорда, чтобы снять напряжение, и наконец позвонил Кориолану в кафе. Он уже
сидел  там  и, похоже,  докладывал  о наших подвигах на бегах,  поскольку  в
телефонной трубке слышались героические интонации.
     - Я опоздал, - хохотнул Кориолан, и я понял, что он пьян.
     - Приходи!  - вдруг  вырвалось у меня. - Приходи! Я  тебе уже говорил о
"Стейнвее",  но  ты  его  еще  не  слышал.  К тому  же мне надо многое  тебе
рассказать.
     Он помолчал.
     - Но... но Лоранс?
     -  Ну  и что? Мне уже  все  равно!  А потом,  ее нет  дома, - добавил я
храбро. И по его дыханию я понял, что это разрешило его колебания.
     Через пять минут мы оба сидели в моей студии, и Одиль, святая простота,
очарованная неожиданным визитером, варила нам кофе, пока мы брали аккорды на
"Стейнвее".
     - Какая звучность! - восхищался  Кориолан. - Сыграть и умереть!.. А вот
это что... что ты играешь?
     - Пустячок, -  сказал я, - два аккорда. Они  звучат как начало  чего-то
большого только благодаря "Стейнвею".
     - Ты заберешь его?
     - Это зависит от того, где мы будем жить. Тайком с ним не уедешь.
     Кориолан,  развеселившись, заржал, и  Одиль, с восхищением взиравшая на
его благородный  профиль, при виде этих огромных зубов и радостного лица  от
неожиданности расплескала кофе, заохала и побежала в кухню за тряпкой.
     -  Сколько  ударов  кнута вам  полагается  за подобную  провинность?  -
поинтересовался Кориолан с состраданием в голосе.  - Что  вы  там делаете на
полу, как рабыня? Такой прелестный цветок, как вы, Одиль... Думаю, у  царицы
нелегкий характер, то ли еще будет после отбытия фаворита... ждите бурю!
     Одиль  кивала головой; казалось, она, как и мой Друг, убеждена  в  том,
что я непременно уйду; и эта уверенность меня ужасала.
     - Успокойтесь, моя славная Одиль, последнее слово еще за мной!
     Я говорил твердым голосом, но увидел, как оба опустили глаза, и тогда я
решился. Я  должен  уйти, они,  конечно, правы.  И  незамедлительно.  Вопрос
состоял не  в том, когда, но куда.  Хотя  не одно лишь отсутствие пристанища
меня беспокоило... а сама мысль о том, что придется собирать вещи.
     - И я скоро  скажу  его,  - Добавил я  решительно, чтобы  уж  завершить
предыдущую фразу. "Прощай! Ну что ж, дело сделано!"
     Казалось, они вздохнули с облегчением, и это произвело на меня гнетущее
впечатление. В какую историю я влип? Разумеется, и речи быть не могло о том,
чтобы простить Лоранс все, что она мне сделала: забрала мои деньги,  унижала
меня,  словно я  ходил  у нее  в прислугах,  все время  выставляла в смешном
свете, ну,  что  там еще?.. Однако меня  беспокоило,  что  все  мои  реакции
какие-то  вялые;  в  этом   я  видел  признак  того,  что  самоуважение  мое
ослабевает. Я чувствовал, что не должен  относиться к этому так спокойно.  К
тому же еще вчера, у Балансов, я пальнул из всех орудий. Без сомнения, долго
ждать не придется: с минуты на минуту на меня налетит шквал гнева. Хорошо бы
хоть заговоры какие-нибудь от  ярости  пошептать,  но и  горло у меня  после
вчерашнего  одеревенело  и  ни  в  какую  не собиралось слушаться.  Недоброе
чувство по отношению к Одиль, Кориолану и всем им подобным нашло  на меня. С
чего это они так торопились?  Почему  были так требовательны ко мне? Если их
только  послушать,  так  мое  поведение всегда  было и  впредь  быть  должно
безупречно чистым,  так  вот и отравляешь себе  существование, а то  и вовсе
губишь его. Что  бы там  ни случилось, я отказываюсь  презирать самого себя;
нет уж, увольте меня  от этой печальной  и все более разрастающейся компании
самых  разнообразных лиц, которые видели во мне только паразита  и  кретина,
если уж так суждено, что лишь одно существо на земле может ко мне относиться
с уважением, пусть этим существом буду я сам!
     Еще  семь лет тому назад я, по  заверениям отца  Лоранс, не был, видите
ли, ее достоин! Я же и тогда знал, что мужчина с того самого момента, как он
начинает прилежно заниматься с женщиной любовью, не становится автоматически
достоин ее. Зато теперь я также  знаю,  что и  женщина, которая как  следует
ухаживает за  мужчиной, не  становится  автоматически его достойна.  Правда,
Лоранс  этой аксиомы  не знала или притворялась, будто  она ей  не  знакома.
Однако проблема заключается  прежде  всего в  этом;  все же остальное - лишь
следствие. Ну а  следствия  таковы: во-первых, я чуть было  не  вырвался  на
свободу; во-вторых,  Лоранс не дала мне этого  сделать;  и в-третьих, теперь
мне от этого плохо.
     Как бы эти  проблемы ни разрешились, я совершенно уверен, убежден даже,
что стоит мне посадить  Лоранс на колени  да отшлепать как следует -  и наша
семейная жизнь сразу снова наладится.  Может, это и не так.  Может, и  тут я
бестолково и непорядочно рассуждаю.  Кто его знает? Да и что я знаю о жизни?
Ничего.  Я  все  меньше  и меньше  представляю  ее  себе.  Да нет, совсем не
представляю.  Совсем.   Вся   жизнь   какая-то   неопределенная,  несносная,
ничтожная. Все  мне наскучило, лишь одного хотелось: спать, принять аспирину
и спать... От меня же  требуют переменить  весь образ  жизни -  допустим, по
необходимости я еще на это способен, но если для этого мне придется собирать
вещи, ну уж... на это меня просто не хватит.
     - Скажи-ка, - вклинился Кориолан, -  в твоей гостиной в стиле Наполеона
III выпить случаем не найдется?
     Благополучно выпив свой кофе, он считал себя вправе пуститься по новому
кругу.
     - В какой гостиной? - спросил я.
     -  Твоя мебель в стиле Наполеона III, дорогуша. А ты и не знал? За семь
лет  ты бы  мог все-таки  хоть  краем  глаза посмотреть  на обстановку.  Ей,
конечно, занимается твоя жена? Де-ко-ра-ции! - сказал он по слогам.
     Слово  за  слово, мы  оказались  в знаменитой гостиной,  я открыл  бар,
достал бутылку и две рюмки. Кориолан уселся на заскрипевший под  ним диван и
улыбнулся бутылке. Тут мы и услышали звонок и голос Одиль в прихожей.
     -  Месье Шатель!  -  Она говорила погромче, чтобы предупредить  нас.  -
Месье Шатель! Какая приятная неожиданность!
     Вот и тесть пожаловал, чтобы  все уладить! Я стремительно передал  свою
рюмку   Кориолану  и  сел  напротив,  коленки   вместе,  как  у   школьника.
Школьник-воришка. Красочная иллюстрация того, что не чувствовал я здесь себя
дома и никогда мне здесь не было по себе.
     - А дочь моя дома? - раскатисто гудел голос моего жуликоватого тестя.
     Вдруг я  припомнил, что он прикарманил себе все мое состояние, и слегка
приободрился. Но он уже  входил в комнату, словно разъяренный бык, мимолетом
бросил на  меня оскорбительный  взгляд и  начал в  упор рассматривать удобно
расположившегося на диване Кориолана.
     - Месье?..
     -  Сеньор!  - подхватил  Кориолан,  вставая  во весь  свой  без  малого
двухметровый рост, словно специально демонстрируя роскошный траурный костюм,
который  я  только сейчас на  нем заметил.  На свою  свадьбу я действительно
подарил  ему  черную  тройку,  которую,  не  считая сегодняшнего  случая, он
надевал еще только дважды: на похороны  хозяина скобяной лавки и на какую-то
странную церемонию в Школе Изящных Искусств.  По-моему, он  производил очень
хорошее  впечатление даже  и на моего тестя,  отвесившего  ему довольно-таки
почтительный поклон.
     - Месье Шатель и  сеньор Лателло!  -  сказал я,  удваивая  "л" и  ставя
ударение  на  "о"  в  фамилии Латло,  где  все, от  отца  до  сына, работали
грузчиками при переездах с квартиры на квартиру в XIV округе. - Месье Шатель
- отец моей жены, - уточнил я для Кориолана, - а месье Лателло - полномочный
представитель  фирмы "Грамофоно" в  Мадриде - уступка  авторских прав на мою
песню.
     - Месье!  -  произнес  мой тесть, и  взгляд  его  вспыхнул при  мысли о
грядущей сделке.
     -  Сеньор!  -  отозвался  Кориолан,  сделав шаг  вперед,  но  тесть  не
отступил,  и  я восхитился  храбростью,  которая скрывалась  за  его  грубой
оболочкой.
     Я немного  тревожился,  как бы он  не  распознал  в Кориолане грустного
пьяницу, любителя  горничных,  который  чуть было не  расстроил  свадьбу его
дочери; но тогда он лишь мельком видел в темноте какого-то типа "под мухой",
развалившегося на кушетке, со всклокоченными волосами, с помятым,  лыбящимся
лицом, не имеющего ничего общего с испанским джентльменом, сидящим на диване
в квартире на бульваре Распай.
     - El padre  de la senora Laurcns?32[] Обеими руками Кориолан
вцепился в руку моего тестя.
     - Да, - пробормотал  несчастный, - да! Yo soy... I am... я  el padre...
моей дочери! You34[] ... Вы с ней знакомы?
     - Si, si, la conozco! Ah, bueno! Aqui es el padre у aqui es  el marido!
Bueno!36[] - (Этот идиот с восхищенным видом обнял нас за плечи и
так  прижал к  своим  бокам, что нам пришлось самоотверженно сопротивляться,
чтобы  не столкнуться  носами над его манишкой.) -  Povres bougros!  - опять
воскликнул   Кориолан  и   зачастил:   -   Si,  si,  si!   La   conozco!  La
conozco!38[] - Тесть отпустил нас, впрочем, так хлопнув  каждого,
что нас зашатало.
     -  Очень  жаль,  -  сказал  тесть,   слегка  ободрившись  и  машинально
отряхиваясь,   -   очень   жаль,   что   я   не   говорю   по-испански!   No
hablo!40[]
     И как многие  невежды, он в то  же время  самодовольно и заговорщически
улыбнулся  Кориолану,  словно  незнание испанского  придавало  ему в  глазах
собеседника неизъяснимый и наивный шарм.
     - No hablo, но я дважды был, dos!42[] -  уточнил он, помахав
двумя пальцами перед Кориоланом. - По  поводу...  ну  ладно!.. и  я знаю ваш
знаменитый    тост:    "Amor,    salud    у   pesetas,   у    ticmpo    para
gustarlas!"44[]  -  промямлил  тесть. (Вот это да!  Даже  мямлить
начал!..)
     - Тост? Браво! Браво! Тост! - прокричал Кориолан в восторге.  - Тост! -
Схватил бутылку виски, тут же плеснул тестю, мне и себя, конечно, не обидел.
     - Si, si!  - сказал он, размахивая рюмкой. -  Amor, salud  у pesetas, у
tiempo para gustarlas! Exactemente! Ecco!46[]
     - Exactemente! Exactemente! - отозвался тесть  с  похвалой в  голосе, и
трудно  было  понять,  адресована  ли  она  Кориолану,  что  он  знает  свой
собственный   язык,  или  себе  самому,   выучившему  из   него  кусочек.  -
Exactemente! - повторил он и, видно, не желая  обращаться  ко мне, заговорил
куда-то в пространство:  - В конце концов, все языки похожи, все  происходит
от латыни, это так просто. Не надо забывать, что в Европе общались на латыни
или  на  кельтском.   Но  присаживайтесь,  сеньор  Лателло,   прошу  вас!  -
Великодушным жестом  хозяина дома он  указал ему  на многострадальный  диван
(Наполеон  III). - Вы  здесь по  делам, сеньор Лательо? -  осведомился тесть
похотливым тоном.
     - Лателло, два "л", Лателло, dos "1", - уточнил Кориолан. - Лателлио!
     - Латело! Лателлио! - нервно бормотал тесть.
     - No, no! Latellio! Latcllio! Lio,  lio, No! - отчеканил Кориолан, уже,
по-моему, утраивая "л", и я зыркнул на него: хватит играться в распределение
согласных, да и вообще  пора  завязывать с этой комедией, а то как бы все не
кончилось плохо, уж с приходом Лоранс комедия точно обернется драмой.
     -  Senor  Latello, -  сказал я твердо, - рог el vuestro  telcphono,  es
aqui!48[] - И потянул его за рукав к двери.
     Тесть  машинально  встал,  откланялся  и  посмотрел,  как  мы торопливо
выходим; по-моему, он уже начал что-то подозревать.
     -  Yo  ritorno! Yo  ritorno!50[]  - бросил  ему  Кориолан  с
порога,  он  уже  начал колоться и,  едва  очутившись на лестничной  клетке,
разразился бешеным хохотом.
     Он спускался по лестнице,  захлебываясь  от смеха и  тузя меня,  словно
школьник. Мы убрались вовремя:  в лифте, который поднимался нам навстречу, я
почувствовал тяжелый запах духов, так не идущий молодой женщине, запах шлюхи
и мещанки - жена вернулась домой.
     Объяснение  между  отцом   и  дочерью  после   внезапного  исчезновения
благородного испанца, сеньора Лателло,  очевидно, не будет  лишено интереса.
Только, к  сожалению, и нас  там  не будет,  чтобы им насладиться. Я все еще
похохатывал  над  этим  фарсом,  но  мое   возвращение   совершится  не  так
блистательно.  Наверное, эта мысль читалась  на моем  лице, так как Кориолан
помрачнел и, грубо притянув за рубаху, встряхнул меня.
     -  Я только напомню тебе, что она стибрила твои денежки, выставила тебя
перед целым светом как шута горохового;  а меня, твоего единственного друга,
ты  выдал  перед ее папашей за идальго, и клянусь  тебе, ничего  страшного в
этом нет! Клянусь,  переплюнуть их  в  том, кто кому  какую свинью подложил,
тебе далеко еще не удалось...
     Вдруг он  отпустил меня и широким  шагом пошел к  воротам. Я  ошарашено
смотрел ему вслед.  Конечно, я понимал его... Но  как же  ему объяснить, что
если  переподличать  их мне  явно  не удастся,  то уж но части  жизнелюбия я
оставил Лоранс так  далеко позади, что никогда она меня в этом не нагонит, а
значит,  не нагонит  и  во всем остальном? На самом  деле все идет  так, как
будто  в тот вечер, когда она  произвела все эти манипуляции в банке, во мне
исчерпались запасы печали, а заодно и жажда реванша. В ту горькую ночь я все
передумал о ее предательстве. Теперь другие заставляли меня наказать Лоранс,
другие, ну и, конечно же, я сам, словно предвидя, как в один прекрасный день
честолюбие,  чувство справедливости и собственности,  а  может быть,  еще  и
мужественность,  вошедшая  теперь  в  мою  кровь и плоть,  одержат  верх над
глубинной сутью, пассивной  и в общем-то асоциальной. Именно для  того чтобы
не  пенять потом  себе,  я сдерживался от  попреков  в адрес Лоранс,  как бы
смешно это теперь ни выглядело.
     Нельзя от меня  требовать, чтобы я  слишком  переживал  и мучился из-за
поступков того, кому никогда не принадлежал, кого  никогда так уж безумно не
любил,  чье  поведение  к  тому  же  мне  казалось  внушенным  не  настоящей
враждебностью, но своего  рода раздраженной страстью. Только получилось так,
что прожженные буржуа и мои друзья-бессребреники впервые словно  сговорились
и  поджидали, что я  вот-вот  выйду  из себя и  покончу  с этой историей.  И
разумеется, в один  прекрасный день я начну думать, как и они.  Против своей
воли я затею этот  последний бой без бойцов, судебный процесс, в котором для
одних я  выступлю  в  роли  жертвы,  для других  в  роли  обвиняемого,  а, в
сущности, я всего лишь апатичный свидетель. Ну уж ни в коем случае я никогда
не стану судьей: хотя, какую бы роль ни довелось  играть  мне  самому, я все
равно  буду не прав. И чем все эти пертурбации кончатся?.. По-моему, Лоранс,
которая не переставала меня удивлять, могла вполне логично - конечно, следуя
своей логике - или всадить в меня нож,  или пригласить  на изысканный  ужин.
Короче, пусть еще  поглумятся надо мной, только не  слишком долго, поскольку
мое  возмущение,  негодование,  презрение  уже  на  пределе.  На  пределе  и
нежность,  сострадание  -  все  чувства словно выдохлись.  И  я знаю,  какое
чудовищное   и,  быть  может,   роковое  впечатление  производит   эта   моя
несостоятельность на тех, кто меня еще любит. Потому-то при  всем  при  том,
что  я  терпимо  и  доброжелательно  настроен,  мне  и  видятся  два  разных
завершения этого  кризиса; оба, в сущности, в  духе  романов с продолжением,
просто один трагический, другой пошлый. И по правде говоря, второй мне более
созвучен.
     Кориолан ушел,  и я долго бродил  один по Парижу. Я прошел по  авеню Дю
Мен и дальше, вплоть  до крохотной старой железной дороги; Париж еще окружен
такими  путями с  развороченными рельсами,  заросшими крапивой и  усыпанными
битым  стеклом. Кольцо  это  не цельное, но город  все  же  как  бы  замкнут
бульварами Великих Маршалов, по которым я так люблю гулять. Когда шагаешь по
этим  заброшенным  путям, мерещится,  будто  странствуешь  по  забытому  уже
пространству старых вестернов тридцатых годов, или где-то в деревне,  или на
неведомых планетах,  или  в  конце  прошлого  века,  пробираешься  по  узким
парижским улочкам,  пользующимся дурной  славой;  здесь  я  чувствовал  себя
одиноким  героем  Карко52[],  Брэдбери или Фицджеральда...  Целую
неделю у меня даже времени не было, чтобы взять в руки серьезную книгу. И от
этого тоже на меня порой накатывает депрессия.
     Осень брала свое, быстро смеркалось и холодало;  озябший, я  переступил
порог "Льон де Бельфор" где-то около шести часов. Все были в  сборе: хозяин,
пара  зевак и  Кориолан. Все  четверо посмотрели  на  меня, ответили на  мое
приветствие  и  разом  отвели  глаза.  Чувствовалась  какая-то неловкость  и
растерянность,  хотя  обычно здесь  царит  непринужденная атмосфера. "Уж  не
заходила ли сюда Лоранс выпить лимонаду?" - спросил я Кориолана,  усаживаясь
перед  ним.  Но он  даже  не улыбнулся,  поморгал и вдруг протянул мне через
столик журнал, который переложил к себе на лавку, когда я вошел. "Прочти вот
это", - сказал он. Я посмотрел на него, поднял глаза и увидел, как  хозяин и
его записные клиенты тут же уткнулись в свои стаканы. Что еще стряслось?
     В руках у меня  был самый популярный во Франции и Наварре еженедельник,
выходивший по пятницам. Значит, этот номер только что поступил  в продажу, и
я удивился, с какой поспешностью в "Льон де Бельфор" бросились его читать.
     Я  раскрыл  его... На  десяти  страницах были помещены  мои фотографии,
увеличенные или обрезанные, так или  иначе скомпонованные (во всяком случае,
наверняка их предоставила Лоранс, поскольку были они  только  у  нее), - мои
детские фотографии, неведомо откуда выплывшие на свет: вот первое причастие,
вот я солдат, на экзаменах в консерваторию с другими абитуриентами, пять или
шесть фото  на берегу  моря,  дома или около моей  машины (эти  сама  Лоранс
снимала) и,  наконец, две-три, где  мы сидим  на каменной скамье на  террасе
ресторана,  - самые банальные фотографии молодой  пары,  но я ведь знал, что
они  были  наши,  и  только наши.  Я  почувствовал  легкий озноб. Чрезмерная
доверительность  фотоподборки  Лоранс  сулила  еще более  кошмарный текст. И
вправду, первая же страница  начиналась так: "Есть еще  мадонны для поэтов".
Все  остальное я  медленно прочитал  от корки до корки.  Обман  или глупость
достигали порой в этом тексте головокружительных  высот, но в целом выходила
премиленькая  история: Лоранс,  очаровательная молодая  богачка,  за которой
ухаживали все светские львы, зашла как-то  в  кафе  на бульваре Монпарнас  и
повстречала там  молодого одинокого волка с мукой в глазах. Она  узнала, что
он композитор и очень талантлив; с первого  же взгляда оба страстно полюбили
друг друга. Молодой волк умел говорить о музыке, о поэзии, но не  о деньгах,
молодой  волк,  кроме  того,  был почти  нищим и круглым сиротой. Она тотчас
отдала ему все, что имела, и это было немало. Конечно, ее семья беспокоилась
из-за финансового  положения молодого человека, но в  конце концов  родители
были  тронуты  их  любовью  и  согласились  на  брак.  Только  мать  Лоранс,
потрясенная всеми  этими  событиями,  умерла от сердечного приступа,  и отец
Лоранс - увы - не мог им этого простить, он  порвал с ними.  Молодая женщина
бросила  вызов. Она бросила вызов среде,  безденежью,  оскорбленному  отцу и
беспокойному, неудачливому молодому  супругу. Он хотел во что бы то ни стало
завоевать  славу,  чтобы ей нравиться,  готов  был  взяться за  что  угодно,
участвовал в тысяче  разных конкурсов, проваливался,  а потом ей приходилось
его утешать. Она страдала:  как он неловок, особенно с ее друзьями - то  ему
хотелось произвести на них ослепительное впечатление,  но  он делал неловкие
шаги, то смотрел  на них свысока. Вскоре они остались одни,  и молодая  жена
терпеливо переносила его  капризы, так  как, чтобы проверить ее  чувства, он
мог  из самого смиренного  скромника преобразиться в чудовищного эгоиста. Но
она его любила, ах, как она  его любила! Ради  него она отказалась от всех и
вся, даже от того, чтобы  завести ребенка,  желания, нормального для молодой
женщины,  -  просто "когда  у  тебя уже есть большой ребенок,  другого и  не
нужно", сказала она с  очаровательной и смиренной улыбкой  нашему репортеру.
Все эти провалы обескураживали молодого волка, он  все больше мрачнел, в его
смоляных волосах  появлялись  белые  нити.  Однажды она  случайно  встретила
своего друга,  режиссера, бросилась к нему, наобещала золотые  горы, если он
попробует музыку композитора, экс-молодого волка. Друг согласился и ради нее
пошел даже на  конфликт с продюсером.  Три месяца, четыре месяца  подряд муж
работал   не  покладая  рук,   сочинял  слишком   интеллектуальную,  слишком
отвлеченную музыку,  и  Лоранс приходилось незаметно направлять его в другое
русло,  очень  незаметно,  чтобы  он  не замкнулся  и не забросил  все дело.
Наконец  однажды к нему пришли четыре ноты из темы "Ливней", она же  помогла
ему найти и  остальные;  она  поддерживала  его  "с  опасностью  для  своего
собственного  душевного равновесия", и вот благодаря ей он  разродился своим
знаменитым  шлягером,   хотя,   казалось,  будто  жена  ни  к   чему   и  не
притрагивалась. Июньским вечером - или это было в июле? да разве дата так уж
и важна?  - она  принесла  музыку  врагу-продюсеру  и  другу-режиссеру - оба
усталые, изверившиеся и все такое прочее,  - заставила их прослушать, и один
так и подскочил на  своем  кресле,  а  другой в него упал, в зависимости  от
того, кто  какое  положение  в  этот  момент  занимал,  но  восхищение  было
всеобщим.  Наконец-то  усилия  мужа увенчались успехом,  пролился бальзам на
раны,  нанесенные  его  честолюбию,  и он, наивный,  улыбался,  радуясь этим
атрибутам  триумфа  (она  же,  разумеется,  не  хотела  открывать  ему  свои
маленькие  хитрости).  Он,   конечно,  предлагал   отдать  ей  все,  но  она
отказывалась, она хотела,  чтобы он чувствовал  себя  свободным,  чтобы  сам
распоряжался  своей  судьбой, даже  если  ей  и пришлось в течение  семи лет
попирать свою собственную, чтобы обеспечить их будущее, настоящее и прошлое.
И что бы ни  ждало молодого  композитора  (хоть "Оскар"  - высшая награда  в
Соединенных Штатах), все почести  на  свете  не помешают  ему вечером  найти
приют в их доме и, дрожа, прильнуть к ней, чтобы сказать:
     "Поклянись мне,  что ты никогда  не  оставишь  меня  одного".  Закройте
кавычки,  закройте статью.  Герольды  трубят и  бьют в  барабан.  Я отбросил
журнал.
     Наконец я понял, с  чего  это вдруг такой всплеск  моей популярности. Я
претендовал  на  приз в Голливуде за  лучшую музыку  к  фильму. Но вот всего
остального  я  не  мог понять, почему Лоранс  выставила  нашу жизнь  в  виде
сумбурной,  хаотичной, гротескной,  пошлой  мыльной оперы. Это  тошнотворно.
Даже не просто тошнотворно  -  это  гадко, омерзительно. Я понял,  почему от
меня прятали глаза и эта парочка  простаков, и хозяин кафе, и даже Кориолан,
мой лучший друг.
     - Что я могу сделать? - спросил я.
     - Ничего, -  ответил Кориолан.  -  Ты же не станешь  писать в "Ля Смэн"
(другой  еженедельник,  конкурент первого), что все  это неправда,  и давать
свою  версию,  а?  Тем  более  что она  тут  такого  наворотила.  Как  ты ее
опровергнешь? Она же манипулирует фактами...
     - Кое-что исказила, кое-что недоговорила,  - заметил я. - В сущности, и
отрицать ничего нельзя, да и не хочу я...
     Рассеянно я скрестил руки; мне теперь казалось, что и руки-то не мои, а
того  бедного молодого  мужа,  который... ну и так  далее. Мне стало стыдно.
Впервые  в  жизни   мне  действительно  стало  стыдно,  щеки  горели,  я  не
осмеливался посмотреть ни на хозяина, ни на его  клиентов. Вот  гадина, даже
этого она меня лишила. Теперь я и на бегах не осмелюсь показаться.
     - А  ты представляешь,  каким  подлецом будешь  выглядеть,  если теперь
уйдешь от  нее? Люди в  такое верят. - Кориолан ногтем подтолкнул журнал  ко
мне. - Нет ни  слова против тебя. Самое  худшее,  что  она могла рассказать,
звучит у  нее  так  мило,  что с ее  стороны  это выглядит  вполне  понятной
слабостью,  а с  твоей  -  просто ужасно. Нет, нет.  - И  мой обескураженный
советчик покачал головой.
     Я поймал себя на  том, что насвистываю  и постукиваю по столу пальцами,
как будто  должен сделать что-то срочное - но что? А, понял теперь:  собрать
вещи. Я встал.
     - Ты куда? - спросил Кориолан.
     Я чувствовал, как мне  в затылок смотрят все четверо. Что может сделать
в  таких  случаях  молодой  муж  с  лихорадочным  взглядом?  Я наклонился  к
Кориолану и прошептал:
     - Куда? Собирать вещи, старина.
     И, не  дожидаясь ответа, вышел. Быстрым шагом направился к своему дому,
ее  дому,  в  квартиру,  где  мы  так долго соседствовали,  после  того  как
поженились.
     10
     Наши  недостатки проступают  гораздо быстрее и  отчетливее  достоинств:
скупой  уже  понял,   как  сэкономить,  пока  щедрый  раздумывает,  кого  бы
облагодетельствовать;  честолюбец  успеет похвалиться,  прежде  чем  храбрец
соберется с духом;  задира уже затеял  драку,  а  миротворец  еще  в нее  не
вмешался. Приблизительно то же творится и во внутреннем мире. Лень заставила
меня принять образ  жизни, навязанный мне Лоранс, гораздо  раньше,  чем  мое
честолюбие  толкнуло меня на поиски  какой-нибудь  работы, так что я уже был
прикован словно  к чугунному  ядру  непреодолимой ленью,  но  она, все равно
боясь  меня  потерять,  вскоре  к  другой  ноге  навесила  еще одно  ядро  -
респектабельность. И теперь если я брошу  жену, то, без  сомнения, в  глазах
целого  света  буду выглядеть  как  последний негодяй;  то же  мне сказал  и
Кориолан. Но  Лоранс  забыла, в чем  самое главное наше  различие.  Она была
воспитана  в  уважении  к  тому, что о  ней подумают, я же  из  уроков  моих
полуанархических родителей  вынес  лишь  то, что меня самого устраивало, а в
том  числе  изрядное  презрение  к мнению  общества.  Да  и сама легкость, с
которой  я  бросился в  этот брак,  последствия которой  невозможно  было не
предвидеть, должна была дать понять  Лоранс  совершенно  ясно,  как  минимум
предупредить,  что мой  задор  и  любовь к  вызову помогут  мне  с восторгом
встретить  гнев  четырехсот  тысяч  сентиментальных  читателей. Мои любовь к
вызову  и задор  оказались  сильнее  всех  пут  -  привычки,  благодарности,
заинтересованности, даже лени. А эта идеальная супруга считала, что я уже по
рукам и ногам связан благодаря ее писанине? Какое глубокое заблуждение!
     Я  вернулся  домой  и  начал  собираться.  Хотя  я  и  чувствовал  себя
рассеянным,  но  на душе  у меня  было  легко.  Ничего особенно  умного  или
прекрасного в своем  вызове обществу я не видел, но по крайней мере чувство,
которому я поддался,  казалось непреодолимым. Не успеешь раскинуть  мозгами,
как чувства уже  втянут тебя бог знает во что  -  ну и чего, собственно, еще
ожидать  от  них?  Я  укладывал  вещи в чемодан  и  засомневался,  брать  ли
ядовито-зеленый  костюм,  первый,  который мне  Лоранс купила и  которого  я
когда-то так  стыдился. Но и его уложил вместе с остальными. Не  тот момент,
чтобы нос воротить. Протестовать надо было сразу, еще в примерочной кабинке,
правда, тогда я не мог себе  позволить отказаться от теплого костюма, мне бы
это  даже и в  голову не пришло. А теперь слишком поздно  -  хороший вкус не
позволяет: лучше уж никогда, чем слишком поздно.
     Я спешил,  понимая, что не смогу  при Лоранс складывать и перекладывать
эти  будущие сувениры, даже если они из габардина.  Время от времени,  чтобы
увериться,  что  имею  право  на свои действия,  наклонялся к еженедельнику,
который лежал  раскрытым  на  моей  кровати,  и  вычитывал  из  ее  интервью
что-нибудь  наугад: "Хотя  она  теряла все: семью,  друзей,  мир,  - молодая
женщина никогда об этом не  жалела; она знала, что этот мужчина  заменит  ей
все, как и она ему все заменит". Ну и что она  хотела  этим сказать? Неужели
она воображала, что "заменила для меня  весь мир" и, кроме  нее,  мне больше
ничего  не нужно? Я никогда не считал себя способным заменить собой весь мир
для  кого бы то ни было  и  не думал никогда, что кто-нибудь вообще на такое
способен, к  тому  же  в  некотором  роде я бы себе  этого и  не пожелал. Ее
идиотская  претензия  страшно меня  взбесила. Я перелистнул  страницу:  "Они
встретились в  одном кафе  на  Монпарнасе.  Она  увидела  одинокого худого и
молчаливого  юношу,  в которого сразу  же  влюбилась,  как  и он  в нее, - с
первого взгляда".
     Действительно,  мы встретились  в  кафе  на Монпарнасе,  где  я на  всю
катушку развлекался с моими приятелями-весельчаками, бренча  на пианино. Она
пришла со своей подружкой, флиртовавшей с кем-то из нас, и  Лоранс буквально
присосалась  к  нашей  компании;  она  из  кожи  вон лезла,  чтобы  за  нами
увязаться, и,  по правде  говоря, мы не знали,  как от нее  избавиться. Мы с
Корнелиусом  даже  разыграли ее в кости, эту дорогую Лоранс, и я  ее выиграл
(если я  могу  назвать это выигрышем). Да,  она влюбилась  в меня с  первого
взгляда, но  мне  понадобились недели,  чтобы  разглядеть ее и попривыкнуть.
Первый раз я с недоверием лег с ней в постель, настолько она мне  показалась
воплощенным  архетипом дамочки  из буржуазной  среды,  так  что  темперамент
Лоранс оказался для меня счастливым сюрпризом...
     Я  упаковал  рубашки,  книги, шейные  платки,  пластинки,  фотоаппарат,
лотерейные билеты,  карточки  лото. Оставил лишь  "Стейнвей" и несколько пар
слишком  теплых  носков, все равно  я  их  терпеть  не  могу.  Оба  чемодана
закрылись  без особого напряжения: у меня  полный комплект одежды, но ничего
лишнего.  И без малейшего угрызения совести я  забрал  четыре пары  запонок,
булавку  для галстука  и часы - мои  военные  трофеи. Прихвачу и  машину  (с
упоением, что страховка за нее заплачена и на полгода я лишен забот по этому
поводу).  "Уж миллиона долларов за все это вполне достаточно", - подумал |я,
не без удовольствия ощущая всю свою гнусность.
     Собравшись,  упаковавшись, я  натянул знаменитый  коричневый  костюм  в
стиле Аль Капоне и посмотрел на себя в зеркало. И  мне показалось, что я уже
помолодел. Я подошел к фортепиано -  единственное, чего мне здесь было жаль,
- и стал меланхолично наигрывать странный мотивчик на  основе привязавшегося
ко мне аккорда. Пока я так и сяк обыгрывал эти три ноты, в окно  забарабанил
дождь  и,  словно  град пощечин и поцелуев,  обрушился настоящий  ливень.  Я
распахнул окно,  высунулся - теплые струи омыли мне лицо,  и  целую минуту я
смотрел  на дождь, слушал  его  шум,  потом  аккуратно  и  тщательно  закрыл
створки, чтобы не испортить ковер. Развернулся, взял свои чемоданы и вышел в
коридор. Я бы предпочел  попрощаться с  Лоранс,  но дожидаться  ее у меня не
хватило бы терпения. В любом случае, мне  безразлично  все, что она могла бы
сказать; и без малейшего удовольствия я  услышал, как она меня окликнула  из
своей комнаты:
     - Венсан?
     Я вздохнул, поставил чемоданы и вошел  к  ней.  В  комнате горел только
ночник, словно обещая ночь любви,  и по-прежнему  все  обволакивал аромат ее
духов. Я глубоко  вдохнул его, будто хотел удостовериться, что эти чары надо
мной  уже  не  властны. Семь  лет  я прожил в  этой вязкой  атмосфере... как
странно...
     - Да?
     Лоранс в белом свитере, который ей очень шел, сидела на постели, поджав
ноги, и мяла в руках летний пестренький платочек.
     - Присядь, пожалуйста, - сказала она. - Ты куда собрался?
     - Ухожу,  -  объявил я ровным голосом,  присаживаясь  на кровать. - Мои
чемоданы у дверей, и я рад, что застал тебя, мне самому не хотелось уйти, не
предупредив.
     - Уходишь, ты уходишь?
     Ее лицо  страшно исказилось  от изумления.  Оно буквально оцепенело,  и
прямо  на  моих глазах,  как  это  бывает  в  романах  или  фильмах, гримаса
животного страха обезобразила его.
     - Послушай, - сказал я, - ты ведь читала этот журнал, "Л'Эбдомадэр"...
     Она кивнула  головой,  не  сводя с  меня  глаз,  словно я  был  статуей
Командора.
     - Да-да, - пробормотала она, - да, читала конечно. Ну и что? И что? Что
это значит? О чем ты?
     Теперь настала моя очередь удивляться. Неужели же она сама не понимала,
что значат ее небылицы и побасенки?
     - Ведь  ты  читала.  Ты  давала  это  интервью, значит  -  читала.  Это
постыдно, тошнотворно, лживо  и потом...  ну  какая разница! Я  ухожу, и все
тут. Наши отношения стали вымученными, враждебными, мне это ненавистно.
     - Но это ты! Ты сделал их такими! - Она почти кричала. - Ты! Я ненавижу
тебя  такого!   Ты  с  отсутствующим  лицом,  неприступный   куда-то  идешь,
возвращаешься  неизвестно когда, а  я  вынуждена уходить из дома,  чтобы  не
торчать тут, ожидая тебя часами,  и ты думаешь, что мне этого хочется? Но ты
же меня мучаешь, Венсан! Все эти дни ты меня мучаешь, целую неделю. Я неделю
уже не спала и больше не знаю, кто я!
     Я смотрел на нее оторопело. Казалось,  она говорит  искренне и была  на
грани  нервного срыва.  Нужно  немедленно уходить,  не  пытаясь  оспорить ее
запутанное и  смутное  понимание вещей,  все равно  мне  это не  удастся, мы
только заставим друг друга страдать, так что бесполезно...
     - Хорошо. - Я встал. - Хорошо, пусть я виноват. Прости меня. А теперь я
ухожу.
     - Нет, нет!
     Лоранс привстала на кровати и неловко  вцепилась в  мою руку; она почти
падала и  была готова броситься вперед - так  нелепо и гротескно, что на это
было невыносимо смотреть. Вдруг я успокоился. Теперь я видел в ней не бывшую
супругу,  не врага,  не  тем более  чужую, а только жуткую неврастеничку, от
которой  надо  бежать  как  можно  скорее.  Она  медленно   разжала  пальцы,
освобождая  мой рукав, словно мое  намерение было всего лишь  хитростью. Она
откинулась назад, кровь прилила к ее щекам, только теперь я понял,  какой же
бледной она была до этого.
     - Боже... - сказала она, - ты меня напугал...
     Я с  ужасом увидел, как слезы хлынули у нее из глаз -  еще один ливень,
такой  же  подлинный,  как и  тот,  что  шумит  за  окном;  теперь  ее  лицо
обезобразит гримаса,  она закусит  губу, уткнется в  ладони,  и  от  рыданий
задрожат ее затылок и плечи.
     - Но где же  ты был?  Что  делал? Третий день я ни жива ни мертва,  это
ужасно! Ах, Венсан, какой это кошмар! Где ты был? Я вся извелась, думая: где
он? что делает? чего хочет?  Ужасно! Но  что же  делать, Венсан? Эта история
омерзительна!..
     Я смотрел  на нее подавленно и равнодушно.  Потянулся  к ее плечу,  как
сделал  бы всякий  вежливый мужчина  при  виде женщины в слезах, но  вовремя
спохватился.  Прикоснуться к ней, обнять ее  было  бы теперь жестоко. Лоранс
вне себя, она все видит в ложном  свете, рассудок ей отказывает, душа  у нее
молчит, глаза не видят  - и нельзя подавать  ей повод для новых заблуждений.
Наконец я разобрал, что она там еще бормочет.
     -  Куда же  ты  пойдешь? Что  ты умеешь  делать? Ничего,  ты ничего  не
умеешь. И как это мерзко - бросить меня, едва у тебя завелось немного денег.
Ты будешь всем  мерзок, ты подумал об этом? Тебе  некуда  будет приткнуться,
никто тебе  не  поможет.  И  что  с  тобой станет? -  спросила  она с  такой
неподдельной тревогой в голосе, что я чуть было не расхохотался.
     -  Вполне может быть,  но кто виноват? Она пожала плечами,  словно  это
было самое последнее дело, незначительная мелочь.
     - Не важно, чья вина, - сказала она, - но это так. Ты умрешь от голода,
холода... что ты будешь делать?
     - Не знаю, - ответил я твердо, - во всяком случае, не вернусь.
     - Я знаю, - произнесла она тихо, - знаю, ты не вернешься... это ужасно.
Семь лет я жду, что ты вот-вот уйдешь; семь лет каждое утро смотрю, здесь ли
ты; каждый вечер проверяю, рядом ли ты. Семь лет я только этого и боялась. И
вот оно, вот! Боже мой, это невозможно! Ты не отдаешь себе отчета!..
     Последняя фраза прозвучала так естественно, что я посмотрел на нее даже
с любопытством. Она подняла на меня совершенно распухшие от слез глаза, лицо
ее было неузнаваемо - такой Лоранс я еще никогда не видел.
     -  Ах,  Венсан, ты  не  можешь  знать, что  значит так  любить...  Тебе
повезло, что ты этого не  знаешь, как тебе повезло! - И она  повторила: - Ты
не знаешь, что это такое...
     Она говорила  мне  это  изменившимся голосом, но, несмотря на  весь  ее
ужас,  как-то  отстраненно,  без  малейшей  злобы,  без  малейшей,  как  мне
показалось, "личной" печали. Она просто рассказала  мне, что с ней случилось
нечто,  за что я не нес никакой ответственности. Когда я это понял,  у  меня
заныло сердце,  словно Лоранс мне объявила,  что она больна раком  или каким
другим смертельным недугом.
     - Но тебе не кажется, что ты немного преувеличиваешь? -  сказал я. - Ты
же знаешь, что на моем месте вполне мог бы оказаться и другой.
     Она снова посмотрела на меня и закрыла лицо руками.
     - Да, но  это ты, ты,  твои  слова ничего не меняют, ничего!  Это ты...
Ничего  нельзя поделать,  и  ты  уходишь!  Я не хочу,  чтобы ты уходил,  это
невозможно, Венсан, пойми, это невозможно: я умру. Я слишком долго сражалась
за то, чтобы ты остался, я  все делала, все, что  могла  -  может быть, даже
свыше моих сил, я знаю, - но, если бы у меня была клетка, я бы посадила тебя
в  клетку; если  бы у меня были  ядра, я  бы тебя  к  ним  приковала,  я  бы
замуровала тебя, чтобы  больше так не мучиться, чтобы наверняка знать, знать
и днем  и  ночью, что ты здесь и никуда не  денешься.  Я бы сделала все  что
угодно!..
     -  Вот  потому-то  я и ухожу, -  сказал я  слегка  испуганно.  - Именно
поэтому,  бедняжечка  моя,  - неожиданно  вырвалось  у  меня, как  видно,  в
последнем приступе жалости. В эту минуту речь уже шла не о  Венсане и Лоранс
и не об их застарелой истории, но о мужчине и женщине, раздираемых серьезной
и  старой как мир проблемой под  названием любовь,  страсть  в конце концов.
Уловив эту разницу, я немного приободрился.
     -  Ты не любишь меня по-настоящему, -  сказал я.  -  Кого любишь,  тому
желаешь добра, хочешь сделать  его  счастливым. А  тебе только надо  держать
меня  рядом,  ты сама так  сказала. Тебе совершенно наплевать, счастлив ли я
здесь.
     - Да, это  так,  это так! Ну и что с того? Ты страдаешь из-за пустяков,
из-за всякой ерунды; тебе  скучно, ты раздражен, потому что тебе не  хватает
развлечений  или ты хотел  бы провести время с другими людьми. Но я... когда
ты  от  меня отворачиваешься, мне будто нож вонзают в сердце, пойми,  вокруг
меня такая пустота, это такая невыносимая мука, что хочется биться головой о
стену, расцарапать себя  в кровь, это так ужасно, Венсан, пойми... Весь этот
ужас из-за тебя... Ты не можешь понять этого.
     Ей удалось-таки заинтриговать меня. Все это вечная  классика: "Венера к
жертве воспылала страстью". К сожалению, в жизни все чувства гораздо мельче,
во всяком случае, в нашей повседневной жизни.
     - Подумай о своем здоровье, - сказал я, - найди кого-нибудь, чтобы тебя
успокоили, вернули вкус к жизни.
     Она горько усмехнулась:
     - Ну а как ты думаешь, я сидела сложа руки все эти семь лет? Я ходила к
врачам,   психиатрам,   пробовала   акупунктуру,  принимала  успокоительные,
занималась гимнастикой, делала  все, все перепробовала,  да, Венсан, все. Ты
даже не  подозреваешь,  что  это  такое.  -  И  в редчайшем  для  нее порыве
альтруизма добавила: - Правда,  ты тут ни при  чем... действительно,  ты был
чаще  всего очень  мил  и  терпелив. Но  ты и ужасен, страшен. Ведь  ты меня
никогда  не  любил,  разве  не  так?  Отвечай! Никогда.  Ты даже  никогда не
чувствовал этого, этой щемящей тоски, когда не хватает воздуха, вот здесь...
- Она положила свои руки на шею и сжала ее со странным  выражением на  лице,
будто   хотела   раздавить   что-то  невидимое  между  ладонями  и  шеей.  Я
заколебался.
     - Нет, нет,  -  сказал я, - все-таки я тебя любил. В этом ты ничего  не
понимаешь,  но я тебя  любил,  Лоранс. Если бы  не любил, не стал бы жить  с
тобой семь лет.
     -  Ты  говоришь это из вежливости, - выкрикнула  она. - Умоляю тебя, не
будь  вежлив. Все что угодно, только  не это. Твоя вежливость, твой любезный
вид, веселость, смех, то, как ты дышишь по утрам, открыв окно, как ходишь по
улицам, пьешь из стакана, смотришь на женщин, на  меня, даже на  меня,  твой
вкус  к жизни -  это  ужасно!  Это  убивает меня!  Ты  никогда от  этого  не
отделаешься, как и я от тебя. Это мерзко, мерзко!
     - Да, - сказал я с ощущением счастья, - да, это мерзко.
     Она протянула ко мне руку, осторожно прикоснулась к плечу.
     - Ну а раз ты понимаешь, что это мерзко, -  принялась она за свое, - ты
ведь не будешь теперь говорить, что уйдешь? Это слишком.  Это невыносимо. Ты
не можешь уйти, Венсан?
     Признаюсь, я  притих. Постепенно вид ее несчастья, даже горя, огромного
горя,  размеры  которого,  приоткрывшись, немного испугали меня и вызвали во
мне чувство какого-то  грустного  стыда и сильное желание попытаться сделать
хоть что-нибудь для  этого  существа, корчившегося передо мной на кровати, о
котором  я  знал так  мало:  ее  кожу, дыхание,  голос, как  она  занимается
любовью, спит -  и  больше ничего. Я ничего не  понимал в Лоранс, никогда. Я
считал, что  она уж как-то слишком любит меня,  и не представлял, что в этом
"слишком"  может  быть заключен целый ад. И хотя считал ее глупой, достойной
презрения,  злой,  эгоистичной и слепой, все-таки  в глубине души не  мог не
восхищаться Лоранс, поскольку  ей было доступно то, чего я не знал,  да и не
узнаю,  конечно же, никогда, впрочем, как ни жаль, я и не хотел этого знать.
Так это и есть безумная  любовь?  Нет, скорее, несчастная страсть, у которой
ничего общего нет с  любовью. Когда  любят - радуются, смеются, я это  точно
знал. Мы же с Лоранс никогда не смеялись вместе, и вправду - никогда.
     -  Послушай, - сказал я, - не стоит мне  оставаться.  Я попробовал ради
тебя,  ради себя,  ради нас обоих,  но больше так продолжаться не может. Мне
уже давно невыносима эта  зависимость  от  тебя, выворачивание  нашей  жизни
наизнанку, эти статейки, грязь вокруг нас, поверь мне.
     Она  услышала  только одно  слово:  зависимость - и, странно вскрикнув,
метнулась  к  ночному  столику,  схватила сумочку, вытащила  оттуда  чековую
книжку и, к моему великому недоумению, стала на ней что-то царапать.
     - Все, что захочешь, - выкрикивала она, - все, что ты захочешь! Я отдаю
тебе все, сразу же! Смотри, вот чек, два  чека, три чека...  это  наша общая
чековая книжка,  я  днем взяла ее в банке. Смотри, я подписываю все чеки, ты
можешь  забрать все  свои  деньги, завтра,  послезавтра, и  мои  бери,  если
хочешь. Бери  все,  делай  что хочешь, трать,  бросай  их на ветер, раздавай
своим друзьям,  все  что хочешь, только не  уходи, умоляю  тебя, Венсан,  не
уходи! Послушай,  даже если  я дам тебе один  чек, один-единственный,  то  и
тогда ты можешь все забрать, ведь ты это знаешь? Так остаешься?
     Я  встал  и смотрел на  нее  с  отвращением.  Мне было  стыдно  за  эту
заплаканную женщину, которая пальцами, испачканными  в чернилах, подписывает
полуразодранную  чековую  книжку: она  разрушила то, что с  таким трудом  ей
удалось наладить. Да, не сумел мой несчастный тюремщик предупредить побег. И
на себя злился за то, что не могу воспользоваться ее поражением - не хватало
хладнокровия.
     Это глупо,  но  не мог я взять ни  одного из этих чеков,  хотя и одного
было бы достаточно.
     - Возьми, умоляю тебя, - проговорила она тихо, глядя прямо мне в глаза;
ее возбуждение  понемногу  проходило.  -  Ну, пожалуйста, возьми.  Возьми  и
останься, не  уходи. На три, на два дня, останься на три  дня, хоть на  два,
только не уходи сегодня вечером, умоляю тебя, Венсан.
     Она  сунула  мне  прямо  под  нос  один  из  этих  проклятых  чеков.  Я
заколебался. Если я его возьму, то должен буду остаться хотя  бы на какое-то
время;  что ж, может  быть, мой  цинизм и пересилит и я действительно смоюсь
отсюда  не сегодня, но если я так уверен, что уйду, то  ничего брать нельзя.
Но в конце концов, ведь это мои деньги, почему бы и не взять  их? Да, но она
может расценить это как обещание, обманывать же ее теперь слишком чудовищно.
С другой стороны, не возьму - тоже окажусь в ловушке. Тогда нас с Кориоланом
ждет нищета, и никто не знает, чем это кончится. Конечно, это мои деньги, но
поскольку я получу  их от  нее, то они мне как бы уже больше не принадлежат.
Мысли у  меня в голове сталкивались, путались. Остатки моей морали  боролись
не  на жизнь, а на смерть  с инстинктом. Смешанное чувство ужаса и  жалости,
которое вызывала у меня Лоранс, было плохим советчиком.  Не привык я к таким
баталиям с самим собой.
     Потому-то мне вдруг показалось самым простым сделать так, как велят два
наиболее громких и не слишком разноречивых голоса, звучавших  во мне. Я взял
чековую книжку и сунул ее в карман,  чтобы не впасть в  нищету,  потом обнял
Лоранс и прижал ее к себе, чтобы ее боль стихла. И что могло быть разумнее и
естественнее, или,  как  говорится, более свойственно человеческой  природе,
этих двух поступков?
     - О, Венсан, - пробормотала, прижавшись ко  мне, Лоранс, - прости меня,
никогда я  так больше не  буду делать;  я  вела себя как  ужасная  эгоистка,
навредила  тебе,  унижала тебя, я все  перепробовала,  уж  и не  знала,  как
стереть эту твою милую,  доверчивую улыбку, как прогнать этот  отсутствующий
вид. Больше  никогда так  не стану  делать,  обещаю тебе, больше никогда.  Я
попытаюсь сделать тебя счастливым.
     - Я тебя не об этом прошу, -  сказал  я, поглаживая Лоранс по голове. -
Не  об этом. Просто попытайся сама стать  немножечко счастливее, а  меня  не
принимать  за маленькую собачку. Снова  стань  милой и мягкой, стань нежной.
Раньше ты была намного лучше, чем сейчас.
     Но она почти  задыхалась, какие-то хрипы вырывались у нее из  груди,  и
трудно  было понять,  от  облегчения  ли  это  или от еще недавнего страха и
тоски.
     - Клянусь тебе, - говорила она, - клянусь. Я должна объяснить, почему я
была такой. Видишь ли, я запаниковала...
     Лоранс пустилась в долгий и жестокий  рассказ, настоящий фильм  ужасов,
где  она  себя не щадила (впрочем, как и меня), из  которого явствовало, что
Расин вовсе не преувеличивал,  как и ни один из тех классиков, чьи  романы я
читал с почтительным удивлением. Чувства  Лоранс были такими же непереносимо
утрированными.   Я  не  понимал,  откуда   столько  страсти,   трудно   было
предположить в ней  что-либо подобное. Все это выглядело так, будто на моего
тестя снизошел вдруг поэтический гений.
     Однако чем дольше она рассказывала, тем больше я понимал, что в течение
семи лет  был  бессильным свидетелем ее чувств; я  ничего не делал, чтобы их
вызвать, только все время задевал их  с непростительным  легкомыслием. Да, я
виноват  в том, что ничего не замечал, хотя и не  предпринимал ничего против
нее. В приступе  головокружительной нежности я уверял себя, что  помогу  ей,
буду  брать везде с  собой,  даже на бега, помирю с Кориоланом и  потихоньку
научу смеяться над своими собственными  недостатками и пользоваться  иронией
как громоотводом,  чтобы не дать страстям  испепелить себя. "Бедная  Лоранс,
бедное  дитя,  бедная моя повзрослевшая девочка", - приговаривал я, укачивая
ее.
     В сгущающихся сумерках, в глубине  этой темной комнаты жалко звучал  ее
бесконечно  занудный,   взбалмошный,  но  и  довольно   пошлый   рассказ;  и
сострадание  подтолкнуло меня  на  то,  чтобы  доказать Лоранс  единственным
доступным  мне способом  мою  к ней  любовь. И  вправду,  это  ее,  кажется,
успокоило.
     Я же был шокирован порывистостью и безразличием своей плоти.
     11
     Проснувшись, я увидел  плечо  Лоранс.  И тут  же почувствовал запах  ее
нежной  кожи, аромат духов;  покой  и удовлетворенность  разлились  по всему
телу, особенно когда  я вспомнил о помятых,  но  подписанных чеках в кармане
моих брюк, валявшихся на полу. Душевное здоровье этой  женщины, благополучие
Кориолана, моя собственная независимость притаились на паласе, у моих ног.
     Бедная Лоранс. И  она прижалась ко мне во сне, кажется, забыв о шипах и
колючках, измучивших ее душу. Я сказал себе, что сделаю  все что смогу, лишь
бы удовлетворить  или  смягчить ее дьявольскую одержимость. Мне  безумно  не
хотелось  бы  испытать что-нибудь  плохое,  оказаться  на ее месте. А пока я
рассматривал лицо моей  жены. У нее  был широкий  лоб фантазерки  и  высокие
скулы   честолюбца;  волевая   верхняя   губа   и   чувственная   нижняя   -
двойственность, характерная  для стольких современных женщин. Если бы только
она пошла на то, чтобы не смешивать свои повседневные привычки с  моральными
правилами, а капризы с долгом,  жизнь стала бы для нее легче. А  пока хватит
ей потворствовать своим  страстям и  тиранить целый  свет. Потрепала она мне
нервы основательно, меня просто мутило после всех этих передряг! И я не  был
особенно в восторге от того, что за  порогом дома меня ждали  саркастические
насмешки. Нет, нам обоим сейчас же нужно было принять  некоторые меры и даже
некоторые "непреложные решения".
     Вдохновленный этими прекрасными планами, я выскочил из кровати, твердым
шагом  прошел  через ее  спальню,  вновь ставшую."нашей",  к ставням,  чтобы
вдохнуть свежего  воздуха.  Окно  на  шпингалете  оставил полуоткрытым,  но,
благоговейно  следуя  предписаниям  матушки  Лоранс, вернулся  к  постели  и
натянул одеяло ей  на  плечи.  Она открыла глаза, поморгала, узнала  меня  и
потянулась ко мне губами за поцелуем.  (Чей-то голос во мне некстати  грязно
выругался.) Я  быстренько ее  поцеловал  и отправился к  себе  в студию. Там
бросился на свою походную койку, которую, как мне казалось, навсегда оставил
двенадцать  часов  тому  назад,  и  вытянулся на ней,  довольный,  что снова
очутился один. Слишком быстро у меня появились кое-какие  привычки, и теперь
мне будет трудно столь же быстро от них избавиться. Надо сказать, что прошла
всего лишь неделя  с тех пор, как я отправился к Ни-гроша за деньгами. Время
пронеслось  с  быстротой  молнии  -  молнии,  испепелившей  деревья  и  умы,
опустошившей  каштаны  и сердца. (Иногда этот  болтливый голосок внутри меня
снова начинал явственно звучать.)
     Однако  это  чудо,  что  я  вышел  из  всех  этих злоключений целым  и.
невредимым, в добром настроении: словно после удачной операции, в ногах  и в
голове  я  ощущал  приятные  мурашки  и,   растормошенный,  не  ко   времени
развеселившийся, все никак не мог уснуть. Я встал, пошел к моему прекрасному
фортепиано - наиболее конкретный и в конце концов  наиболее  серьезный  след
всей этой  ирреальной недели  -  и  машинально взял свой  знаменитый аккорд.
Тотчас вслед за ним непроизвольно пришли  двенадцать нот; я проиграл их раз,
другой, третий, пока не задумался, откуда же они, с чьего голоса да и зачем.
Все  напрасно.  Я  поимпровизировал  на эту тему в стиле  рок,  поп, слоу, в
джазовых ритмах  и в ритме вальса; я подбирал к  ней слова  на  французском,
английском, испанском;  я попытался вспомнить фильм... но она не ложилась на
голоса  знаменитых певцов,  не звучала  в  оркестре, не поддавалась  никаким
подсказкам  моей памяти.  Ничему. Тогда  я  снова  обратился к  этим  нотам,
прислушался  к тому, как они звучат сами по себе.  Я сталкивал их  и слушал,
как они отзываются,  переливаясь друг в  друга, каждая на своем  непреложном
месте. Я впустил другие ноты, которые увязались  за этими  первыми; и каждая
была  так  очевидно необходима для этого  напева, мелодии,  а  может, песни,
которая словно сама сложилась. И мне лишь осталось записать ее в свою нотную
тетрадь  - красивое, манящее  и нежное,  одновременно радостное и  печальное
созвучие, почти неотразимая мелодия.
     Любого, кто осмелится отрицать, что это моя, моя  музыка, моя,  и ничья
больше,  я  тут  же  и убью.  Да,  эта музыка "моя". Теперь я  мог вынуть из
кармана чеки и выбросить их в окно, больше они не имели никакого значения. И
все эти ссоры мне казались роковой, но назидательной шуткой, которая звучала
так  драматично  лишь  потому, что  эти  двенадцать нот все  никак не  могли
воплотиться.  Но  может быть, они и родились благодаря всей этой мучительной
истории?  Или благодаря...  Я  знал  лишь одно: вот  они  передо мной, - и я
неустанно их  играл,  все громче и  громче, так что  весь дом уже должен был
проснуться. Но никто даже  не шелохнулся. К счастью для  меня, потому  что я
ликовал, а мое ликование  слишком  похоже  на радостную  ярость, которая  не
терпит никакого вторжения.
     Вся мелодия вытекала из этого аккорда, странного и навязчивого аккорда,
который я все время невольно наигрывал последние четыре дня; еще Кориолан не
слишком  настойчиво  меня расспрашивал,  откуда  он, а  я  ничего не мог ему
толком ответить. Мне и в голову не могло  прийти,  что  вслед за этими тремя
нотами придут другие, сами по  себе,  двенадцать или четырнадцать сестриц...
Эта  подвижная,   плановая   мелодия  выдержит  и  рваные,   скачущие  ритмы
современных  аранжировок,  и негу  фортепианных  импровизаций. Я набросал ее
основу,  одну  за  другой  перебирая  ноты лейтмотива,  проигрывая их подряд
десятки раз и каждый раз любуясь их согласием. Вступление я проведу дважды в
басах,  затем  вступят кларнет,  саксофон, фортепиано и гитара,  и, наконец,
тихо  зазвучит  голос,  живой  человеческий  голос,  для  этой  песни  нужен
глуховатый  тембр, который  бы сразу узнавался всеми.  Эта  музыка  навевала
сожаления,  но  сожаления, пронизанные радостью.  Я, конечно, не представлял
себе, в чем заключается суть композиторского успеха; но знал, что при звуках
этой  мелодии люди будут  вспоминать, как  ее  играли,  когда  они были  еще
молодыми и влюбленными, как они под  нее  танцевали и небеса еще  были к ним
благосклонны, пока звучала эта  музыка. И в ней все это было. Но можно ли ее
назвать   "Радость  сожалений"?   Какая  разница?..   Главное,  чтобы   само
воспоминание  о мелодии  волновало  душу; с этой  музыкой  так  и  будет.  Я
чувствовал себя безумно счастливым, но не возгордился, а, наоборот,  хоть на
этот  раз  сумел  остаться  скромным.  Вдруг  меня затрясла собственническая
лихорадка, и  я,  как  паникер-перестраховщик, написал тему раз  десять  или
двенадцать на разных  клочках  нотной бумаги и  попрятал  их по  углам своей
студии.
     Ну  и  последняя  проверка:  я  позвонил  Кориолану  и  сыграл  ему  на
фортепиано мое детище. И в ответ  услышал в трубке молчание,  если можно так
выразиться. Потом он мне сказал, что это совершенно новая музыка,  он в этом
уверен, и  она великолепна, что  есть в ней нечто  пьянящее и  раньше ничего
подобного не было,  он готов дать руку на отсечение  и вообще готов  держать
пари на одну, нет, десять  бутылок виски, что это будет самый  большой успех
века, - ну и так  далее... Я прослушал панегирик с  величайшим наслаждением,
так  как знал, что если Кориолан  и может  приврать,  то только не о музыке.
Наконец-то я  почувствовал  себя  композитором, поскольку "Ливни" фактически
родились в  углу тон-ателье, их репетировали и впервые сыграли  всего за два
часа до записи, и делалось это как-то по-воровски, чтобы заполнить проходные
места в  фильме. Но эту вещь, "Радость сожалений"... нет, им  я ее так легко
не отдам,  не  позволю, чтобы  ею вертели, как им угодно, - пусть  это будет
музыка для встреч, любви, для ласки, для надежды или сожалений. И, как самый
захудалый  художник-любитель,  окончивший свое  произведение, стал настоящим
параноиком: я уже не хотел, чтобы моя музыка только  вызывала эти чувства, я
жаждал, чтобы она к ним принуждала.
     Поэтому,  когда краем глаза я  углядел какое-то белое неподвижное пятно
на пороге моей  студии  и  понял, что это Лоранс  стоит там уже целых десять
минут, я испугался, не  заметила ли она, какой у меня дурацки блаженный вид,
но вместе  с  тем  был  в  восхищении  от  того,  что  она словно окаменела,
очарованная музыкой. Я  повернулся на стуле  и посмотрел на нее. В тончайшем
пеньюаре, накинутом на прозрачную  ночную сорочку, очень  бледная,  с широко
раскрытыми глазами, Лоранс выглядела достаточно романтично.
     - Как тебе это нравится? - спросил я, улыбаясь.
     Повернувшись   к   фортепиано,    я   сыграл   мою   музыку   в   стиле
латиноамериканской медленной самбы, которая, как я знал, ей нравится.
     - Чье это? - выдохнула она мне в затылок.
     И, даже не оборачиваясь, я ей бросил:
     - Угадай! Это твой любимый композитор, дорогая.
     Лишь  через пять-шесть секунд я ощутил молчание, которое последовало за
моим ответом, и повернулся. Я увидел, как ее лицо мертвеет, и понял, что все
кончено, еще прежде чем  она подошла ко мне, словно пифия, цедя сквозь  зубы
жуткие слова:
     -  Ты  ведь  еще  вчера  знал  об  этом,  правда?  И  храбрость в  тебе
разыгралась,  потому  как  ты  был  уверен,  что  без  денег не  останешься,
заработаешь их? Ты  собирался уйти... ну, конечно, ведь нужды  больше во мне
не  было?  Но когда  увидел  чек на общий  счет,  все-таки  заколебался,  ты
подумал: "Ах, как жаль!"  А я вот не понимала, отчего  ты так  расхрабрился,
никак не могла понять!..
     Теперь  встал я. Я стоял рядом со своим фортепиано и озадаченно смотрел
на  нее. Просто  озадаченно, и ничего больше. Это  еще  сильнее вывело ее из
себя:  она подбежала  к  фортепиано,  стала  стучать  кулаком  по  клавишам,
царапать его ногтями.
     - Ты считаешь себя очень хитрым, а? Ну так вот, я тебе скажу одну вещь:
если  эта чертова музыка  пройдет, тем лучше для тебя! Потому что чек,  этот
пресловутый чек, который я тебе дала вчера... да я его опротестую, дружочек!
Когда опротестовывают чек  по общему счету,  поверь, это так просто с рук не
сходит.  А  ты  решил,  что, если  за ночь дают миллион  долларов,  можно  и
постараться? Ты считаешь себя хитрым? А меня идиоткой, идиоткой, идиоткой?
     Она вопила  все  громче:  "Идиоткой,  идиоткой?" Она  вопила,  металась
полуголая,  она  была омерзительна. Чтобы больше  ее не видеть,  я выбежал в
коридор. Теперь я уже не спасался ни от  злонамеренности, ни от глупости, ни
от жестокости - ни от каких-то абстракций, а  убегал  от  полоумной женщины,
которая  меня не любила и  слишком  громко  орала. У входа я подхватил  свои
чемоданы, бросил их в машину и  отчалил. Через десять минут я выезжал уже из
Парижа у Порт д'Орлеан.
     За городом было  красиво, зелено  -  настоящий Писсарро; и, опустив все
стекла  в  машине,  я вдыхал  запах  влажной октябрьской земли.  У  меня еще
оставалось пять тысяч франков; я  постараюсь  растянуть их,  чтобы как можно
дольше  катить себе по дорогам. Когда растрачу  все до последнего су,  найду
Кориолана. А пока мне нужно проветриться.
     Около десяти солнце выглянуло из облаков,  и я подумал, что если у моей
новой  музыки  будет  успех  и  я снова разбогатею, то куплю  себе  машину с
открытым верхом.  В  одиннадцать  я  был  в окрестностях  Санса,  и джазовый
концерт,  который  я слушал но радио, закончился. Я захотел  насвистеть свою
новую  мелодию, но не мог ее вспомнить. Как ни старался, все напрасно; тогда
я  позвонил  Кориолану: он куда-то вышел. Наконец вспомнил  о дюжине  нотных
записей  мелодии,  припрятанных в  студии,  и  решил  позвонить  Одиль;  она
достаточно разбиралась в  сольфеджио, чтобы напеть мне тему.  Одиль долго не
подходила к телефону,  когда же  она сняла  трубку, я долго не мог разобрать
сквозь ее рыдания, что сразу после моего ухода  Лоранс выбросилась из окна и
разбилась  насмерть.  Но  прежде  чем  выпрыгнуть,  она переоделась в  более
подходящее домашнее платье.
     Автострада   была  заполнена  мчавшимися  машинами.  Я  с  трудом  смог
развернуться  и  поехал  в  Париж.  На  полпути  припомнил  свою  музыку.  И
насвистывал ее до самого бульвара Распай.





     1 "Палассу  по  звучанию  напоминает "pas  un sous", что  в  переводе с
французского и  означает "ни гроша".  Отсюда  и прозвище издателя. - Здесь и
далее примеч. ред.
     2 "Палассу  по  звучанию  напоминает  "pas  un  sous", что в переводе с
французского и  означает  "ни гроша". Отсюда и прозвище издателя. - Здесь  и
далее примеч. ред.
     3   Общество   драматургов,   композиторов   и  издателей   музыкальных
произведений.
     4   Общество   драматургов,   композиторов  и   издателей   музыкальных
произведений.
     5 Байрейт  (ФРГ), Зальцбург (Австрия)  -  города,  связанные с  именами
Вагнера  и  Моцарта.  Здесь  проводятся  престижные  концерты  и  фестивали,
посвященные этим композиторам.
     6  Байрейт  (ФРГ), Зальцбург  (Австрия) -  города,  связанные с именами
Вагнера  и  Моцарта.  Здесь  проводятся  престижные  концерты  и  фестивали,
посвященные этим композиторам.
     7 "Георг (Джордж)  Шолти - австрийский дирижер, в 70-е годы был главным
дирижером симфонического оркестра Франции (Парижская филармония).
     8 "Георг (Джордж) Шолти - австрийский дирижер, в 70-е годы был  главным
дирижером симфонического оркестра Франции (Парижская филармония).
     9 Мари д'Агу - спутница жизни Ференца Листа, разделившая с ним славу во
время его триумфального турне по  Европе, которое, впрочем, было вынужденным
- парижское общество  не признало  их связи,  и  она  пожертвовала ради него
многим, в том числе и своей писательской карьерой.
     10 Мари  д'Агу  - спутница жизни Ференца Листа, разделившая с ним славу
во  время  его  триумфального  турне  по   Европе,  которое,  впрочем,  было
вынужденным - парижское  общество не  признало их связи, и  она пожертвовала
ради него многим, в том числе и своей писательской карьерой.
     11 Венсан Скотто - известный французский композитор первой  половины XX
века (эстрада, кино, оперетта).
     12  Венсан Скотто - известный французский композитор первой половины XX
века (эстрада, кино, оперетта).
     13 Альбан Берг (1885-1935) - австрийский композитор, ученик Шенберга.
     14 Альбан Берг (1885-1935) - австрийский композитор, ученик Шенберга.
     15   Любич   и   Штернберг  -  голливудские   режиссеры   30-х   годов,
прославившиеся своим новаторством. Эрнст Любич -  в области фильмов-оперетт.
Джозеф  фон  Штернберг   открыл   Марлен  Дитрих.  Не  желал  потворствовать
коммерческим вкусам Голливуда, поэтому снимал мало.
     16   Любич  и   Штернберг   -  голливудские   режиссеры   30-х   годов,
прославившиеся своим новаторством.  Эрнст Любич - в области фильмов-оперетт.
Джозеф  фон   Штернберг  открыл  Марлен   Дитрих.  Не  желал  потворствовать
коммерческим вкусам Голливуда, поэтому снимал мало.
     17 Круглый воротничок, получивший  имя героини популярной в начале века
серии романов французской писательницы Колетт ("Клодин  в школе",  "Клодпи в
Париже" и т.д.).
     18 Круглый воротничок, получивший  имя героини популярной в начале века
серии романов французской писательницы Колетт  ("Клодин  в школе", "Клодпи в
Париже" и т.д.).
     19 Лин Рено (род.  в 1928 г.) - знаменитая французская певица, "звезда"
самых известных парижских кабаре, киноактриса.
     20 Лин Рено  (род. в 1928 г.) - знаменитая французская певица, "звезда"
самых известных парижских кабаре, киноактриса.
     21 Престижный парижский магазин, открыт в 1897 году.
     22 Престижный парижский магазин, открыт в 1897 году.
     23 Томас Уоллср Фэтс - американский джазовый певец, пианист и органист.
     24 Томас Уоллср Фэтс - американский джазовый певец, пианист и органист.
     25  Литания  - молитва. В разговорной речи -  длинный скучный разговор,
перечень.
     26  Литания  - молитва. В разговорной речи - длинный  скучный разговор,
перечень.
     27 Персонаж  греческой мифологии,  царь. Боги выполнили  его  желание -
все, к чему он прикасался, превращалось  в золото, от этого чуть не погиб от
голода и жажды, так как золотыми становились и еда и вода.
     28  Персонаж греческой мифологии, царь. Боги выполнили  его  желание  -
все, к чему он прикасался, превращалось в золото, от  этого чуть не погиб от
голода и жажды, так как золотыми становились и еда и вода.
     29  Библейский  Нов многострадальный,  наделенный  за свои  добродетели
несметным богатством и семейным счастьем, в одночасье псе потерявший.
     30 Библейский  Нов  многострадальный,  наделенный  за свои  добродетели
несметным богатством и семейным счастьем, в одночасье псе потерявший.
     31 Отец сеньоры Лаурснсни? (исп.)
     32 Отец сеньоры Лаурснсни? (исп.)
     33 "Я... я... отец... Вы... (исп., англ.)
     34 "Я... я... отец... Вы... (исп., англ.)
     35 Да,  да, я с ней  знаком! Хорошо! Здесь  отец, здесь и муж!  Хорошо!
(исп.)
     36 Да, да,  я с  ней знаком! Хорошо! Здесь отец,  здесь и  муж! Хорошо!
(исп.)
     37 Бедняги! Да, да, да! С ней знаком! Знаком! (исп.)
     38 Бедняги! Да, да, да! С ней знаком! Знаком! (исп.)
     39 Не говорю! (исп.)
     40 Не говорю! (исп.)
     41 Два! (исп.)
     42 Два! (исп.)
     43 Любви, здоровья, и денег, и времени, чтобы этим насладиться! (исп.)
     44 Любви, здоровья, и денег, и времени, чтобы этим насладиться! (исп.)
     45 Точно! Лот! (исп., ит.)
     46 Точно! Лот! (исп., ит.)
     47 "Сеньор Лателло, к вашему телефону, туда! (исп..)
     48 "Сеньор Лателло, к вашему телефону, туда! (исп..)
     49 Я вернусь! Я вернусь! (исп.)
     50 Я вернусь! Я вернусь! (исп.)
     51 Франсуа Каркопино-Тюзоли Карко (1886-1958)  - французский писатель и
поэт.

     52  Франсуа Каркопино-Тюзоли Карко (1886-1958) - французский писатель и
поэт.


Last-modified: Thu, 25 Jul 2002 20:08:26 GMT

Оцените этот текст: