Джеймс Олдридж. Прощай, Анти-Америка!
-----------------------------------------------------------------------
Пер. - Э.Ханина.
В кн: "Джеймс Олдридж. Избранное". Харьков, "Вища школа", 1985.
OCR & spellcheck by HarryFan, 12 December 2000
-----------------------------------------------------------------------
Летом 1955 года с женой и двумя детьми я жил в Сен-Жан-Кап-Ферра в
старой обветшалой вилле под названием "Эскапада". Обстановка была весьма
экзотическая и нелепая, учитывая необычность драмы, которая развернулась
тогда у нас в саду, на нашей веранде и террасе. То была встреча одного из
советников Рузвельта по китайским делам, чья жизнь (как и жизнь Олджера
Хисса) была сломана после вызова в Комиссию по расследованию
антиамериканской деятельности, и его бывшего друга, который донес на него
и фактически его сгубил. Идея свести этих людей - Филипа Лоуэлла, жертву,
и Лестера Терраду, его обличителя, - вначале привела меня в ужас. Но
инициатором их встречи был не я, и мой голос на том этапе оставался только
совещательным. Задумала и устроила эту встречу Дора Делорм. В молодости
Дора была красавицей - этакая типично американская Венера, хотя и
француженка до мозга костей не только по крови, но и по той крестьянской
собственнической жилке, которая заставила ее чуть не в семьдесят лет
вернуться во Францию и вложить свои деньги в землю, а не в ценные бумаги.
Сейчас это была богатая, дородная дама, снисходительная и высокомерная,
обаятельная и неглупая, взбалмошная и хитрая. В тот жаркий июльский день
1955 года она приехала ко мне со своим планом, потому что Пип Лоуэлл
гостил у нас. Комиссия по расследованию антиамериканской деятельности не
стала сажать его в тюрьму. Она просто внесла его имя в свой черный список,
и это было равносильно изгнанию из общества. Дела Пипа были настолько
плохи, что в 1952 году он покинул Штаты и приехал во Францию. Никто не
знал, как ему удалось выехать из Америки, ведь у него отняли даже паспорт,
и он вот уже несколько лет жил на птичьих правах в Париже - один из многих
политически неблагонадежных американцев, таких же, как и он, беспаспортных
и лишенных средств к существованию.
- Догадайтесь, зачем я приехала к вам, Кит? - спросила меня однажды
утром Дора, подкатив к вилле "Эскапада" в своем "пежо".
- Если надеетесь заманить меня на один из ваших кошмарных пикников, -
ответил я, - то выкиньте это из головы.
Дора засмеялась басом.
- Нет, пикник тут ни при чем.
- Тогда, значит, вас интересует Пип Лоуэлл, - сказал я, зная, в каком
сомнительном обществе вращалась Дора. - Это тоже не пройдет.
- Но есть очень хороший повод, - проговорила она таинственно.
- Повод для чего?
- Пригласить Филипа Лоуэлла к обеду.
- Вы знакомы с Пипом? - спросил я недоверчиво.
В эту минуту вошла моя жена Эйлин с рюмкой гренадина, которую Дора тут
же осушила залпом.
- Нет, с Пипом Лоуэллом я не знакома, - сказала она. - Но я много лет
знала его старого друга Терраду.
- Эту сволочь! - вспыхнул я.
- А, перестаньте, - сказала Дора. - Жизнь у Террады сложилась не менее
трагично, чем у Лоуэлла.
- Ерунда. Террада - лжец и чудовище.
- Ну ладно, оставим это, - оборвала она меня. - Дело в том, что Террада
приезжает погостить ко мне на несколько дней, и он просил меня пригласить
Лоуэлла, потому что хочет с ним встретиться и поговорить.
- Ни за что! - отрезал я.
- Почему?
- Да потому, что эта затея мне кажется чудовищной! И пользы она никому
не принесет.
- Откуда вы знаете? Между прочим, Лоуэлл - совершеннолетний, -
настаивала Дора, - пусть он сам за себя решает. А вдруг встреча все-таки
принесет ему пользу?
- Сомневаюсь, - сказал я, но решимость моя была поколеблена.
- Террада говорит, что знал вас в Нью-Йорке, - сказала Дора, явно желая
расположить меня в его пользу.
- В Нью-Йорке я знал их обоих. Тогда они были большими друзьями.
- Так пусть они снова станут друзьями, - сказала Дора.
И тут я ее понял.
- Ну что ж, - согласился я. - Во всяком случае, я скажу об этом Пипу.
- Террада будет здесь в воскресенье с женой и сыном.
- С женой и сыном? - тупо повторил я. - Вы разве не знаете, что жена
Террады раньше была женой Пипа? И что их сын на самом деле сын Пипа?
Дора от всей души расхохоталась - ее округлая белая шея заходила
ходуном.
- До чего же мы, смертные, глупы, - сказала она, и ее машина с ревом
сорвалась с места: Дора явно боялась, что я могу передумать.
"Жена и сын Террады" снова заставили меня усомниться в разумности
Дориной затеи, и я решил посидеть и поразмыслить над всем этим, прежде чем
идти к Пипу. Нужно было все тщательно взвесить, поскольку я знал их еще с
1941 года, когда работал в корпорации, издававшей журналы "Тайм" и "Лайф".
В 1941 году Генри Люс предложил мне работу в отделе военной хроники,
потому что я воевал в Финляндии, Норвегии, Греции и в Африке, в пустыне.
Руководили отделом Чарльз Уэртенбекер и Джон Херси. Я сидел в одной
комнате с Тедди (Теодором Г.) Уайтом и оклахомцем Сэмом Солтом, одним из
тех газетчиков, которых вспоминаешь всю жизнь с любовью и благодарностью.
В ту зиму и весну у нас, на тридцатом этаже, собиралось много
талантливых людей, всегда было шумно, весело, интересно. Мы с Тедди не
относились к разряду всерьез пьющих, а вот Сэм был большой любитель
выпить: он считал, что мне полезно было бы увидеть и другие аспекты
американской жизни "при более благоприятных условиях". Однако в своих
посягательствах на рабочее время в редакции мы несколько утратили чувство
меры, и начальство решило разлучить нашу компанию. Уэртенбекеру намылили
шею, а меня переселили в ту комнату, где работали Лоуэлл и Террада и где
не было Сэма, так усердно поощрявшего меня в моих попытках познать тайны
американской жизни. Впрочем, эта мера выглядела довольно странно,
поскольку и Лоуэлл и Террада вечно пропадали по каким-то своим делам. В
отношениях этих людей не было ничего предосудительного, их связывало
другое - интерес к одному и тому же предмету, такой глубокий, что он
сделал их неразлучными.
- Опасно там у них, Кит, - сказал мне как-то Сэм. - Смотри, будь
осторожен.
С первого взгляда было ясно, что главную роль тут играл Террада. Это
был крупный, плотный мужчина с мускулистыми ногами, пышной шевелюрой и
широким лбом. Достаточно образованный и упрямый, он чем-то напоминал
библейского пророка - во всяком случае таким он казался мне, иностранцу, -
пророка тучного, а отнюдь не тощего. И к тому же человека моего поколения
- словно ничего не было до него и ничего не будет после. Его отец был
богемский стеклодув, мать - полька из Тильзита, имя он себе придумал
чешское - по крайней мере, оно так звучало, но достаточно было одного
взгляда на него, чтобы понять, что он дышит в унисон со всей остальной
американской нацией.
А вот Пип выглядел легкомысленным аристократом из Новой Англии. Он
всегда был весел, пожалуй, даже слишком весел, словно стыдился чего-то или
пытался скрыть какую-то неудачу. Но было в нем что-то древнее, точно он
существовал не одно столетие и все рафинировался и рафинировался - как и
его имя, - пока Америка строила домны, города и шахты.
"Ты прав, ты прав, ты прав", - говорил он бывало Терраде, когда они
обсуждали какой-нибудь важный идеологический вопрос, касавшийся войны в
Европе, конституции штата Атланта, прессованной пудры "Мейфлауэр", словом,
всего, что вызывал к жизни бурный расцвет Америки.
В действительности эти двое были скорее противниками, чем
единомышленниками. Их разделяло... Что же их разделяло?
По наивности я вначале думал, что девушка, занимавшаяся обследованиями,
которая иногда появлялась у нас и, застенчиво прислонившись к косяку,
болтала со всеми нами. Хотя вообще-то она разговаривала только с ними, а
не со мной. Звали эту аккуратную и исполнительную девушку Джуди
Джефферсон, она была из родовитой семьи, изящная, с россыпью веснушек на
носу, бледными губами и улыбчивыми глазами. То было время жемчужных
ожерелий, свитеров из ангорской шерсти и облегающих юбок, и все это шло
Джуди как нельзя лучше. Она имела обыкновение постукивать карандашом по
зубам слегка приоткрытого рта, и это до такой степени волновало, было
столь пленительно и действовало до того возбуждающе, что я вскоре понял:
так, повинуясь инстинкту, проводит атаку женщина, которая догадывается,
что всякого рода приемы действуют на мужчин вернее, чем ее формы. Надо
сказать, что пользовалась она этими приемами весьма успешно.
Однажды, прислонившись, как всегда, к двери, Джуди сказала:
- Приходите ко мне сегодня обедать, хорошо?
Я поднял на нее глаза, но не ответил. Пип и Террада тоже промолчали.
- Я приглашаю вас, Кит, - произнесла она решительно, словно выполняя
некий долг.
- Меня?
Я не смотрел ни на того, ни на другого из моих коллег, ибо знал, что не
я был нужен Джуди, а один из них.
- Вот это да! - сказал Пип; глаза его лучились смехом.
- Этот чертов англичанин является к нам и крадет у дураков-американцев
девушку прямо из-под носа, - изрек Террада.
В тот вечер за устрицами я прямо спросил Джуди Джефферсон, почему она
пригласила к обеду меня, а не их.
- Потому что они иногда действуют мне на нервы, - ответила она. - Вы бы
только послушали, черт их дери, о чем они все время разговаривают!
Я никогда не задавал себе этого вопроса, но когда задумался, сразу
понял, каков должен быть ответ.
- Об Америке, - сказали.
Она удивленно посмотрела на меня и вдруг засмеялась:
- Ну, конечно, о чем же еще можно разговаривать!
- Вообще-то мне это только что пришло в голову, - признался я.
- Итак, у них роман со страной, - саркастически заметила она.
После этого обеда с Джуди я начал внимательно следить за Пипом и
Террадой, и мне стало ясно, что пребывание Джуди в дверном проеме не
пропало даром: они никогда не говорили о ней, хотя всех других девиц
любили разбирать по косточкам.
Не прошло и недели, как к обеду был приглашен Террада, а еще через
несколько дней - Пип.
И все же не Джуди стояла между ними. Мне так казалось сначала - и то
лишь потому, что я совсем не знал Америки. Сложные нюансы их разногласий
были просто недоступны моему пониманию, и только после одного особенно
долгого спора о Сэме Адамсе я, наконец, начал постигать их природу.
Пип был не только отпрыском истинно американского рода, но само его
воспитание, проникнутое духом пуританской и либеральной американской
демократии XIX века, как нельзя лучше вооружило его для борьбы за
унаследованные традиции. Однако далеко не все эти принципы и традиции он
принимал. Я вовсе не собираюсь утверждать, что он предпочитал марксизм или
какое-либо другое учение. Он плохо разбирался в марксистских принципах, и
они не интересовали его. Пип был мыслителем чисто американского типа, и
однажды за ленчем в ресторане, расположенном в подвале нашего здания
(Террада в тот день был в Вашингтоне), он очень просто и ясно изложил мне
свою весьма оригинальную точку зрения, наблюдая за девушками, которые
носились по углубленному в землю катку Рокфеллер-сентра.
- Америка, - сказал он, - вновь и вновь "пытается возродить себя в
образе мужественного и честного пионера-фермера времен покорения Запада.
Однако сейчас эти попытки выглядят попросту нелепо, - продолжал он, -
потому что на самом деле Америка - страна иммигрировавших из Европы
крестьян, и философские корни американского практицизма следует искать
именно в этом.
Я возразил, что не все иммигранты - крестьяне из Европы.
- После тысяча восемьсот семидесятого года, - сказал он, - основной
приток населения в нашу страну шел за счет европейских крестьян или же
вышедших из крестьян мастеровых. Современную Америку создало именно
крестьянство, переселившееся из Европы.
- И что из этого следует?
- Видите ли, Кит, - отвечал он, - они привезли сюда свою крестьянскую
философию. Чего они желали больше всего? Материального благополучия. Эта
страсть у них в крови. Как, впрочем, и приземленность. Как, впрочем, и
вульгарность. Равно как и предприимчивость, и физическая сила, и
необузданность, и упорство. Равно как и суеверие, и сентиментальность плюс
к этому еще непрошибаемый житейский и религиозный консерватизм. Вот где
истинная Америка. Вот с каким человеческим материалом нам приходится иметь
дело, а вовсе не с благородными пионерами, которые гордо и независимо
расхаживают с ружьем в руке по своим богатым землям и бескрайним
просторам. И считать, что нынешние американцы на них похожи, - опасное
заблуждение.
- Да, но ведь старая философия - неплохая основа для новой.
Мы выпили еще по одному мартини со льдом, и Пип продолжал:
- Как вы можете так думать? Какое, например, дело прусскому
крестьянину, который стал питтсбургским сталелитейщиком, до традиций,
восходящих к Томасу Джефферсону и Эндрю Джексону? Да никакого! Даже
говорить об этом смешно.
- А не кажется ли вам, что вы в этом похожи на высокомерного патриция?
- сказал я. - Не кажется ли вам, что вы отказываете иммигрантам в том, что
досталось вам просто от рождения?
- Нет, нет и еще раз нет! - сердито воскликнул он, и в это время
девушка на коньках проскользнула мимо нашего окна, оставив на нем брызги
талого льда. - Мне претит это ваше так называемое "право от рождения" или
искусственное поддержание устарелых традиций. Я отвергаю их. Наоборот: я
пытаюсь довести до сознания первого поколения вышедших из крестьянства
горожан, что это их страна, что наша философия должна начинаться с них
и...
- То есть вы хотите полностью отказаться от традиций?
- Примерно.
- А если это невозможно, Пип, что тогда?
- О господи, Кит, я не знаю. Я только хочу, чтобы наша страна строилась
на реальной основе. То есть, исходя из наличия прекрасного и в то же время
порой отталкивающего человеческого материала - людей, наделенных грубой
силой и низменными страстями. Я знаю, сам я не такой, но я с радостью буду
жить с этими людьми, войду в их семью и пойду туда, куда пойдут они.
Только и всего, Кит. Как видите, ничего сложного, право...
Ничего сложного!
Я-то знал, насколько это сложно, потому что Пип видел Америку совсем не
такой, какой она издавна привыкла считать себя. Теперь я понял, о чем они
спорили с Террадой и что на самом деле их разделяло. Они стояли в
буквальном смысле слова на разных полюсах. Террада в отличие от Пипа видел
в современном американце благородного и мужественного пионера прошлого, и
потому у каждого, исходя из его отношения к Америке, был свой взгляд на
американскую мораль и культуру. Я вспомнил одну их дискуссию об Аароне
Барре. Пип считал Барра героем, так как Барр понимал, что будущее Америки
принадлежит крестьянам, ремесленникам и землекопам, которые бежали от
царящего в Европе гнета, нищие и голодные. Террада же считал Барра плутом
и мошенником.
Они не сходились ни в чем, если тема их разговора была связана с
Америкой. Кстати, я никогда не слышал, чтобы они серьезно говорили о
чем-либо другом. Никогда у них не было опасных философских споров. Даже о
других странах они не разговаривали. Это было тем более странно, что в
конце-то концов Террада ведь был специалистом по России (он прожил там три
года), а Пип - нашим экспертом по Китаю (его родители были миссионеры, и
он свободно говорил по-китайски). Когда я понял, в чем сущность их
разногласий, меня поразило, как много крестьянского сохранилось в Терраде,
даже в его внешности и манерах, и сколько чисто пуританского снобизма в
его политических взглядах. Ой был полной противоположностью Пипу. Да и
вообще Пип был столь аномальным явлением в "Таймс", что однажды я даже
спросил Уэртенбекера, почему Люс держит его в редакции.
- Ты плохо думаешь о Генри, - сказал преданный хозяину Уэрт. - Они с
Пипом еще мальчишками были вместе в Китае. Они старые друзья.
- Думаю, что дело не в этом, - сказал я.
Уэрт рассмеялся.
- Ну конечно не в этом, - согласился он. - Пип, как никто другой, умеет
предсказывать ход событий и определять что к чему. Поэтому в таком
журнале, как наш, он незаменим.
- А Террада?
- Решил выспросить у меня о здешних друзьях и врагах? Не выйдет, -
сказал Уэрт, но тут же добавил: - Террада из тех американцев, которым
нравится наш журнал, поэтому он тоже незаменим.
Тем и закончилось тогда мое скоротечное знакомство с Пипом и Террадой,
потому что ровно через три недели после Пирл-Харбора я уехал обратно на
фронт. А через несколько месяцев я получил телеграмму от Пипа, в которой
он сообщал, что они с Джуди поженились, хотя она вовсе не разделяла
крестьянских теорий Пипа. Потом Сэм Солт написал мне, что Пип перебрался в
Вашингтон по инициативе Рузвельта и что Террада тоже отбыл в Вашингтон -
по собственной инициативе. А так как я знал, что, несмотря на дружбу, их
разделяет все углубляющаяся пропасть, я пожелал им благополучия.
Однажды, когда я лежал в воронке от мины на склоне холма в Тунисе,
ожидая конца обстрела, мне в голову пришла мысль, что Террада и Пип не
разлучатся до тех пор, пока их не разлучит сама Америка. Иными словами, их
спор кончится лишь тогда, когда Америка выберет одно направление или
другое. Но этого пришлось ждать еще целых восемь лет.
Я переписывался с Пипом всю войну, и когда через год после ее окончания
я поселился в Кембридже, штат Массачусетс, Пип и Джуди приезжали ко мне из
Вашингтона со своим прелестным крестьянским отпрыском.
- Как вы его назвали? - спросил я Пипа, когда они приехали в первый
раз.
- Лестер, - как бы извиняясь, ответил Пип.
Я понял, что идея принадлежала не ему.
Он был все такой же. От прежнего Пипа он отличался лишь тем, что теперь
принимал непосредственное участие в определении американской внешней
политики. Его очень огорчила смерть Рузвельта, хотя тот и был политическим
деятелем джефферсоновского типа. Тем временем Террада становился все более
и более заметной фигурой благодаря своим пламенным выступлениям в
различных сенатских подкомиссиях по вопросам обороны, финансов и внешней
политики США. Террада открыто призывал к созданию железного занавеса
между. Россией и Америкой, и одно из его заявлений Пип прочел в газете,
когда в июле 1946 года он гостил у нас в Кембридже. Пип в отчаянии покачал
головой.
- Глупый старина Лестер, - произнес он.
Джуди это не понравилось.
- Что-то ты начинаешь относиться к Лестеру слишком уж свысока, -
сказала она. - Лес - человек принципов, а именно в таких людях нуждается
сейчас Америка, и они у нас будут.
Пип ничего не сказал, но я слышал, как он тяжело вздохнул, ибо он так
же, как и я, понимал, что наступает пора политической реакции, которая
наложит свой отпечаток не только на его отношения с Террадой, но и на
политику страны в целом. Эра Маккарти только начиналась, когда я покинул
Кембридж и вернулся в родной Лондон. Я радовался, что не буду
присутствовать при разгуле инквизиции, когда "мифотворцы с принципами"
станут судить мыслящих "еретиков".
Однако прошло какое-то время, прежде чем реакция достигла своего
апогея, и мне еще раз удалось повидаться с Пипом, когда он приехал в
Лондон с Джуди и трехлетним сыном. Я сразу почувствовал, что в их
отношениях не все ладно. У них ни в чем не было согласия, особенно в
вопросах воспитания мальчика. Джуди была ярой поклонницей Фрейда и не
желала стеснять ребенка никакими ограничениями. Пип же придерживался более
разумных взглядов на развитие человеческой личности.
- Характер, - говорил он, - вещь слишком важная, чтобы доверять его
формирование самим детям. Они просто погубят или покалечат его.
Джуди не соглашалась, и я понял, что маленький Лестер очень скоро
попадет в руки психиатра.
Пипа это приводило в отчаяние. Приводило его в отчаяние и многое
другое, что происходило в Америке, но о чем он больше не говорил. Только
прощаясь со мной в Лондонском аэропорту, он сказал:
- Возвращаюсь к нашим мужественным и благородным охотникам, Кит...
Я знал, что это за охотники, и потому не очень удивился, когда через
несколько месяцев прочел в "Таймс", что Филип Лоуэлл должен предстать
перед Комиссией по расследованию антиамериканской деятельности и что
вызывают его туда для выяснения фактов, сообщенных Комиссии Лестером
Террадой, Террада, говорилось в "Таймс", назвал Лоуэлла одним из
советников Рузвельта, который ратовал за оказание помощи китайским
коммунистам. Появление такого сообщения в печати было уже началом
скандала. Террада заявил, что дал показания против Лоуэлла только для
того, чтобы защитить своего друга от его же собственного безрассудства, и
что он хочет спасти Лоуэлла, пока связь с китайскими коммунистами не
погубила его.
- Нет, не может быть! - простонал я, когда прочел об этом.
Не прошло и недели, как мужественная попытка Террады спасти друга от
его же собственного безрассудства превратилась в беспощадное обличение,
причем Террада припомнил все, что он узнал о Пипе за десять лет их дружбы,
не упуская ни малейшей детали, подтверждавшей его отрицательное отношение
к американской системе, - например, то, что он восхищался Барром; Террада
всякий раз подчеркивал, что Пип всегда выступал против того, что
составляет самую основу американского общества, и это шаг за шагом привело
его, советника Рузвельта по Китаю, к предательству коренных интересов
Соединенных Штатов Америки.
Материал, конечно, был сенсационный, а Террада наконец-то выступил в
роли, о которой давно мечтал. Он был великолепен - роскошная шевелюра,
могучий торс, необычное имя; когда он употреблял такие высокие, громкие
слова, как "республика", "демократия", "государство", "заговор", они
звучали как-то по-особому. Надеяться Пипу было не на что. Я думаю, он это
прекрасно понимал. Однако он не сложил оружия. Он ни в чем не признался,
только говорил, что Америка 1950 года слишком полагается на свою великую,
уходящую корнями в историю демократию, которой прикрывают свою продажную
сущность люди, стремящиеся втянуть Соединенные Штаты в бессмысленную войну
в Юго-Восточной Азии. Однако этот дар Пипа понимать настоящее и предвидеть
будущее только глубже затянул его в трясину, которую подготовил для него
Террада. Положение Пипа все ухудшалось. И в конце концов слушание дела
свелось к смертельному поединку между Пипом и Террадой. И Пип этот
поединок проиграл, к тому же судьба, видно, решила его добить, и вскоре
стало известно, что Джуди ушла от него и суд лишил Пипа отцовских прав.
- Знаешь, по-моему, она совсем сошла с ума, - сказала мне моя жена
Эйлин. Она очень хорошо относилась к Пипу, как почти все женщины. Он
внушал им доверие.
Затем последовал еще один удар. Когда Комиссия покончила с Пипом, в
газетах появилось объявление, что Джуди вышла замуж за Терраду, и это,
несомненно, доконало Пипа. "Патриоты" дважды избили его на улицах
Вашингтона, и две больницы отказали ему в первой помощи. Тогда-то он и
уехал в Европу, вероятно, через Мексику. Он не был сломлен, но выглядел
растерянным, постаревшим, настороженным, хотя у него была все та же
открытая улыбка и мягкая учтивость манер.
Первые два года в Париже ему жилось очень тяжко, но он не утратил
природной способности анализировать и предвидеть, к тому же он был хорошим
репортером, и постепенно американские газеты начали печатать его материалы
под вымышленным именем. В конце концов он стал кое-что зарабатывать и уже
мог существовать как бедный изгнанник. К счастью, в эти черные дни рядом с
ним оказался близкий человек - молодая француженка по имени Моника
Дрейфус. Это была умная, волевая девушка, невысокая, стройная, с мягкими
кошачьими движениями. Она обладала достаточным умом и физической силой,
чтобы защитить Пипа от всех, кто приближался к нему с дурными намерениями,
и готова была оказать ему любую поддержку. Именно Моника поддерживала его
в те часы, когда ему хотелось смириться со всем и исчезнуть с лица земли.
Пип начал пить - то немного, то довольно основательно, и тогда Моника
говорила ему, что не собирается терпеть эту нелепую американскую привычку
пить от отчаяния.
- Все это мы видим в кино, - говорила она. - Но если ты хочешь, чтобы я
была с тобой, пей, только когда ты счастлив, а не когда тебе плохо. В
противном случае я запрещаю тебе пить.
Моника была из породы решительных наседок и своим громким голосом и
галльской логикой заставляла умолкнуть Пипа. Тем не менее он продолжал
пить, и, мне кажется, именно алкоголь спасал его в течение первых двух лет
пребывания в Париже, когда он особенно остро ощущал безвыходность своего
положения, - алкоголь и Моника, которая заботилась о нем до тех пор, пока
он сам не начал заботиться о себе. В последнее время к Пипу стала
понемногу возвращаться прежняя вера в Америку (о надеждах я не говорю),
которую он так любил. Потому-то мне и хотелось сначала убедиться, что
встреча с Террадой на Кап-Ферра не отбросит все назад. Итак, я решил
прежде посоветоваться с Моникой, узнать ее мнение на этот счет.
Моника с Пипом только что вернулись, веселые и радостные, из Ниццы,
куда они ездили на нашем маленьком "рено". Они купили дешевые бамбуковые
палки для удочек, нейлоновые лески с поплавками и уйму морских червей,
которые были аккуратно завернуты во влажные газеты. Мы очень весело
пообедали, всем было так легко и радостно, что я вновь усомнился, имею ли
я право нарушить все это.
- Не говори им ничего, - сказала мне моя рассудительная супруга. - Им
так хорошо, не надо портить...
Но я знал, что в мире существует нечто более важное, чем удовольствие
от рыбной ловли, и более необходимое этим двум людям. Я отозвал Монику в
сторону и рассказал ей о предложении Доры Делорм. Моника сразу сникла,
точно ее ударили молотком. В первое мгновение она ничего не сказала, но
потом в ярости набросилась на меня:
- Почему вы спрашиваете об этом меня? Почему не обратились к нему?
- Потому что я думал и о вас тоже, - растерялся я.
- Обо мне никто не думает, - с горечью сказала она: Моника редко себя
жалела.
Она отдавала Пипу все, что имела, а он ей - лишь половину себя. Они так
и не поженились, - не знаю почему, но мне кажется, что у Пипа оставалась
какая-то призрачная надежда, будто он не мог до конца поверить, что Джуди
оставила его.
- Ну ладно, - мрачно сказала Моника, подумав немного. - Пусть поступает
как хочет.
- Значит, вы не будете его отговаривать?
- Конечно нет. Только дайте ему сначала съездить на рыбалку, а потом уж
скажете.
По-моему, ей даже хотелось, чтобы Пип, наконец, встретился с Террадой и
Джуди - пусть навсегда покончит с ними, тогда и из ее отношений с Пипом
исчезнет половинчатость и им легче будет наладить жизнь.
С рыбной ловли они вернулись за полночь, и когда все остальные
отправились спать, мы с Пипом уселись в кухне распить бутылку английского
сидра, которую он привез с собой из Парижа. Тут я и сказал ему, что
Террада и Джуди вместе с его сыном (теперь ему было уже десять лет)
специально приехали к Доре Делорм, чтобы повидаться с ним.
У него не перехватило дыхания, и на лице не отразилось никаких
признаков волнения. Просто он долго и печально смотрел на пустую бутылку
из-под сидра, потом спокойно сказал:
- Я знал, что рано или поздно это случится.
- Совершенно не обязательно, - возразил я. - Ты можешь сказать "нет" -
и все.
Но Пип не слышал меня.
- Как ты думаешь, зачем он хочет меня видеть? - спросил он.
Я тоже ломал себе над этим голову.
- Бог его знает, - ответил я.
- Уж не хочет ли он отречься от своих обвинений и помочь мне вернуть
мое доброе имя и надлежащее место в обществе? - с язвительной усмешкой
спросил он.
Но мне кажется, в глубине души он на это надеялся. Что же касалось
Джуди...
- Ну что ж, - медленно произнес он. - Это может быть любопытно. - И
пошел к себе наверх, но потом вернулся - я как раз запирал гараж - и
сказал: - При одном условии. Кит. - Видно, он успел переговорить с
Моникой. - Вы с Эйлин должны присутствовать при разговоре, и Моника -
тоже.
- Господи, это зачем?
Пип передернул плечами.
- Мне так будет легче.
Однако я догадался, что это предложила Моника, она хотела, чтобы при
разговоре присутствовало как можно больше свидетелей. Моника собиралась
драться, но волновалась.
Заволновалась и Эйлин, когда я рассказал ей, что Пип согласился
встретиться с Террадой.
- Если они задумали какую-нибудь гадость, я превращу жизнь Доры Делорм
в кромешный ад. Я доведу ее до того, что она совершит какое-нибудь
преступление и ее вышлют из Франции.
Вот до чего была накалена атмосфера, тем не менее назавтра я все-таки
условился с Дорой, что мы придем к ней обедать в пятницу, двенадцатого
июля; я предупредил ее, что весь разговор от начала до конца должен
происходить в нашем присутствии.
- Террада будет против, Кит, - сказала она. - Да и Джуди тоже.
- Они иначе не согласны, - сказал я.
- Ладно, бог с вами, - ответила она. - Тогда в пятницу я куплю морского
окуня покрупнее и приготовлю его под грибным соусом.
Теперь я чувствовал себя более уверенно, потому что хозяевами положения
были мы. Но никто не принял в расчет Джуди. В пятницу утром, когда мы
завтракали под большим лавровым деревом, мы услышали, как возле нашего
дома остановилась машина и тут же уехала. Потом на дорожке показалась
Джуди - ведя за руку сына, она решительным шагом направлялась к нам. Она
тоже сильно изменилась - как-то высохла и стала похожа на мышку. Но в том,
что Джуди шла по дорожке, сквозила решимость, словно она поставила перед
собой цель и была твердо намерена ее добиться. Наверное, ей пришлось
собрать все свое мужество, чтобы явиться сюда, и сейчас, как видно, оно
готово было ей изменить.
- Здравствуй, Кит, - волнуясь, сказала она мне, как будто хотела, чтобы
я помог ей разрядить напряжение, как уже сделал однажды. - Здравствуй,
Пип, - обратилась она к Пипу.
Наступил неловкий момент; они явно не знали, следует ли им
поцеловаться, или обменяться рукопожатием, или вообще ничего не делать.
Они выбрали последнее.
- Поздоровайся со своим отцом, - сказала Джуди, наклоняясь к мальчику,
который никак не хотел отпустить ее руку.
Это прозвучало настолько нелепо и беспомощно, - а тут еще мальчик
отказался выполнить ее просьбу, - что я вмешался и, чтобы заполнить паузу,
представил Монику Дрейфус. Тут все засуетились, побежали за стульями,
после чего Эйлин предложила Джуди кофе.
- Я не люблю кофе со сливками, - сказала Джуди, - но чашечку выпью.
Зачем она приехала? Все мы задавали себе один и тот же вопрос. Мне было
жаль Пипа, который вежливо расспрашивал ее о здоровье и делах, стараясь не
выдать волнения от встречи с сыном. Мальчик льнул к матери, и она
раздраженно сказала ему (хотя потом перед ним извинилась):
- Не липни, Лестер. Сядь на стул.
Я понял, что нужно оставить их одних. Эйлин под каким-то предлогом ушла
на кухню, Моника же явно решила сидеть до конца. Но как только я встал,
Пип в страхе остановил меня:
- Останься, Кит.
- Я хотела поговорить с тобой наедине, Пип, - сказала Джуди.
- Нет! - сильно волнуясь, воскликнул Пип. - Это не совсем удобно.
- Но...
Моника не выдержала. Она вскочила со стула и бросилась в дом. Заметив,
что я хочу последовать за ней, Пип сказал:
- Если ты уйдешь, Кит, я тоже уйду.
- Ну что ж, нет так нет, - с горечью сказала Джуди. - Переживем. Просто
я хотела, чтобы ты знал, Пип, что Лестер должен сказать тебе очень важную
вещь, и я хотела просить тебя быть к нему... великодушным.
- Великодушным? - Я почувствовал, как натянулись все его нервы. -
Великодушным - в чем?
- Пожалуйста, постарайся понять его, - сказала Джуди. - Это все, о чем
я прошу.
Пип громко и неестественно рассмеялся.
- Ну хотя бы поговори с ним наедине, - умоляла она.
Пип отрицательно покачал головой.
- На такой риск я не могу пойти, - сказал он.
Она слегка передернула плечами, как будто от боли или отчаяния. В этот
момент вернулась Моника, и Джуди ничего не оставалось, как уехать.
- Ты не отвезешь меня? - спросила она Пипа.
Моника выпрямилась.
- Нет!
- Ну, пожалуйста...
- У него нет паспорта, нет визы на проживание во Франции и нет
водительских прав, - не без удовольствия сообщила ей Моника. - Если
полиция задержит его, как вы думаете, что произойдет?
Джуди закусила свою бледную нижнюю губу, и тогда я сказал, что отвезу
ее. За всю дорогу она не проронила ни слова и, лишь выйдя из машины,
сказала с горечью, как будто Пип не оправдал ее ожиданий:
- Он изменился, правда? Очень жаль.
Я уехал, не отважившись что-либо сказать ей.
Не помню, как мы провели остаток дня, помню только, что все ужасно
обрадовались, когда наконец наступил вечер и в половине восьмого, придав
себе наиболее приличествующий случаю вид, мы сели в наш "рено" и
отправились к Доре. Мы так крепко держали себя в узде, что когда Пип и
Террада в конце концов оказались лицом к лицу, сцена эта произвела на нас
впечатление жалкой и пошлой развязки тяжелой драмы.
- Здравствуй, Пип, - громко и сердечно произнес Террада.
- Здравствуй, Лестер, - ответил Пип.
Я чуть не рассмеялся, глядя, как они обмениваются вялым рукопожатием.
Дора, которая была в этом спектакле режиссером, обняла их за плечи и
торжественно проговорила:
- Ну, слава богу!
Слава богу - за что?
Террада превратился в огромного, неповоротливого толстяка. Лицо его
было все в складках, пухлые пальцы напоминали сосиски. Несмотря на мятую
рубашку, он производил впечатление человека, имеющего большой вес в
политических кругах. Его уверенность поразила меня; я по наивности ожидал,
что он смутится, встретившись со своей жертвой лицом к лицу.
Но смущения не было и в помине: он окружил себя такой толстой, прочной
стеной, что сквозь нее ничто не могло проникнуть. Его беспокойные глаза,
казалось, никого не видели; он не говорил, а вещал, обращаясь в
пространство, будто там ловили каждое его слово. Он грузно опустился на
стул, заполнив его своей массой, и с глубокомысленным видом принялся
рассуждать о европейской политике, генерале де Голле, о германской
проблеме, об американском флоте в Средиземном море - и все это у него
оказывалось вывернутым наизнанку.
Неужели этим разговором все и кончится?
Наверное, Террада ждал возможности остаться с Пипом наедине. Но сам
ничего предпринимать не собирался, видимо, надеясь, что об этом
позаботится Пип. Пип же сидел и молчал. Правда, Дора время от времени
пыталась втянуть его в разговор, но он отшучивался и снова замолкал.
Тогда Джуди привела сына; он подошел к Терраде и прислонился к его
колену. Террада обнял мальчика своей огромной, толстой рукой, даже не
взглянув на него, и продолжал разглагольствовать. Я посмотрел на Пипа. Но
он сидел, вытянув ноги и поигрывая стаканом вина на своем животе, и
смотрел в потолок.
- Словом, нездоровая сложилась обстановка, - заключил Террада. Он
говорил о положении в Италии.
Я же отнес эти слова к обстановке в гостиной у Доры, к отношениям между
отцами и сыном.
К счастью, в этот момент Дорина кухарка мадам Лотта пригласила всех к
столу.
- Сначала два первых блюда, - сказала Дора, когда мы уселись, - а потом
мой любимый морской окунь. Вот такой... - Она широко развела руки,
показывая размеры рыбы.
Морского окуня начинают обычно готовить за десять минут до подачи на
стол, пока едят суп. Мы почти справились с первыми двумя блюдами, как
вдруг появилась мадам Лотта и спросила у хозяйки, где рыба.
- Я оставила ее на леднике возле кухни, - сказала Дора.
- Ее там нет, - ответила Лотта.
- Проклятые кошки! - воскликнула Дора.
- Кошка ее не могла стащить: рыба слишком большая, - сказала мадам
Лотта.
- Значит, это была кошка в человечьем облике, - отрезала Дора.
Должно быть, кто-то из местных жителей, проходя через сад, прихватил с
собой рыбу. Ситуация была настолько нелепой, что лед взаимного недоверия
как-то сам собой растопился и все шумно заговорили, высказывая различные
предположения о пропаже. Какая-никакая, но все же это была беседа.
Тем не менее той атмосферы, которая необходима для откровенного
разговора, так и не возникло. В лучшем случае нашу встречу можно было
счесть началом установления спокойных отношений. Когда мы стали собираться
домой, Дора объявила, что хочет устроить завтра один из своих "кошмарных"
пикников. Она приглядела одно местечко где-то на полпути к Монте-Карло.
- Там вокруг сплошные кактусы! - прокричала она вслед нашей машине.
К тому времени, когда мы прибыли на пикник, Моника уже едва
разговаривала с Пипом, словно ища спасения во враждебности. Семейство
Террады оказалось более сильным противником, чем она предполагала. Пока
все мы носили подушки и картонки с едой, напитками и посудой вниз по
крутому склону к прелестной тихой бухте, Моника взяла рыболовные
принадлежности и угрюмо уселась на камне. Вскоре к ней присоединился Пип и
стал болтать со мной, Эйлин и Джуди.
- Что это такое? - вдруг спросил мальчик у Пипа, указывая на
проезжавший мимо водный велосипед.
Пип вздрогнул, удивленный тем, что мальчик впервые обратился к нему.
- Это водный велосипед, - объяснил он. - На нем ездят по воде...
Мальчик молчал, видимо, удовлетворенный ответом. Пора было завтракать.
Мы начали распаковывать картонки под руководством Доры, а Моника стояла
рядом, с отвращением глядя на чудовищные запасы съестного и питья.
- Это что же, нет ни одной бутылки розового вина? - спросила она у
Доры.
- Нет, - сказала Дора. - Я взяла шамбертен и кларет.
- Кто же пьет шамбертен и кларет на пикнике? - с презрением заметила
Моника.
- Я, - сказала Дора.
- А я не пью, - заявила Моника. - И если у вас розового вина нет, я не
буду участвовать в вашем дурацком пикнике. - И она сердито полезла вверх
по склону. - Я одна доберусь домой, - крикнула она.
После этой глупой выходки всем стало еще больше не по себе. Всем, кроме
Террады, - он, казалось, ничего не заметил. Его глаза по-прежнему смотрели
в пространство, и в них как бы сосредоточилась вся скорбь и все горе мира.
Он как раз говорил мне, что будущее невозможно без вычислительных машин,
впервые за все время высказывая здравую мысль.
Но в общем пикник вышел удачным, и вот Пип, Террада и я, наконец,
оказались более или менее одни. Террада перестал говорить и начал кидать в
море камешки. И вдруг произнес, сам удивившись своим словам, пожалуй, не
меньше, чем удивились им мы с Пипом:
- Мне кажется, Пип, мы с тобой могли бы установить некий modus vivendi.
Я увидел, как у Пипа вздулись на шее вены.
- Не понимаю, - сказал он.
Террада перевел дух, и я понял: вот оно, началось.
- Я имею в виду, что мы могли бы прийти к обоюдоприемлемому соглашению,
- с усилием произнес он. - Нам нужно понять друг друга, чтобы жить дальше,
не мучаясь угрызениями совести.
- А меня не мучают угрызения, - сказал Пип.
Но Террада не слышал его.
- Беда в том, Пип, что несколько лет назад мы с тобой не поняли друг
друга. Вот в чем причина всех наших бед.
- Возможно, - сухо сказал Пип.
Террада взмахнул рукой и продолжал:
- Мы не должны были преследовать друг друга публично, - сказал он.
Пип хоть и с трудом, но сдержался.
- Я не преследовал тебя, - произнес он сквозь зубы. - Это ты
преследовал меня.
Террада удивленно уставился на него.
- Да, но ведь это было неизбежно!
Пип глухо рассмеялся.
- Что было неизбежно? - спросил он.
Террада еще больше удивился.
- Но ты же должен знать Америку... должен знать, что было поставлено на
карту тогда.
- Зачем сваливать на Америку свою вину, сволочь? - спокойно произнес
Пип.
Это был хороший удар - настолько хороший, что у меня возникло
неудержимое желание потрепать Пипа по плечу.
Но Террада был непрошибаем: казалось, его занимало нечто более важное и
он тщетно пытался разрешить мучившую его проблему.
- Я считаю, что мы должны найти общий язык в моральном плане, -
настаивал он.
- Ну что ж, - язвительно заметил Пип. - Давай искать общий язык в
моральном плане. Что ты предлагаешь конкретно?
- Я хочу, чтобы ты пожал мне руку в моральном плане, то есть сказал бы,
что я ни в чем не виноват и что наши добрые отношения восстановлены.
На сей раз у Пипа перехватило дыхание.
- Ты хочешь, чтобы я перечеркнул все, что было?
- Да, - просто ответил Террада.
- Все, от начала до конца?
- Да, от начала до конца, если ты согласен.
Пип надел очки, как будто хотел лучше рассмотреть Терраду.
- Я могу это сделать только при одном условии.
Террада ждал; ждал и я, и море, и птицы, и воздух - все, казалось,
затаили дыхание.
- Если ты признаешь, что был неправ, вернее, если ты скажешь, что я ни
в чем не виноват, я с удовольствием пожму тебе руку - так сказать, в
моральном плане - и буду считать, что инцидент исчерпан.
Террада потерял дар речи.
- Но я не могу этого сделать, Пип, - наконец, произнес он.
- Почему?
- Потому что это невозможно. У меня нет власти повернуть ход событий
вспять.
- Так какого же черта ты хочешь от меня?
- Я просто хочу, чтобы ты в душе не держал обиды на меня, - упавшим
голосом сказал он.
Пип встал. Лицо у Террады от жары покрылось капельками пота, у нас с
Пипом - тоже.
- Сделка не состоялась, - вдруг произнес Пип, как бы подводя итог
разговору. - Я поднимусь - поищу Монику.
Террада неотрывно смотрел ему вслед. На миг мне показалось, что сейчас
он обратится ко мне за помощью. Вид у него был озадаченный и жалкий. Что я
мог ему сказать? Вдруг он схватил свои сандалии и заковылял босиком до
горячим камням за Пипом, крича ему вдогонку:
- Подожди, Пип! Я тебе сейчас объясню...
Я глядел, как они поднимаются вверх по склону. Терраде пришлось
остановиться, чтобы надеть сандалии, но все же он догнал Пипа, и тут я
увидел, что Джуди тоже бежит за ними.
- Джуди! - закричал я. - Не ходи за ними! Оставь их одних!
- Я беспокоюсь за Лестера! - крикнула она в ответ.
Этого я уже не мог понять. Взбешенный, я сказал ей!
- Господи Иисусе, Джуди, если ты хочешь, чтобы все уладилось, дай же им
возможность самим это сделать.
Она остановилась и смотрела им вслед, пока они не исчезли на шоссе,
высоко над нами. Затем она повернулась и нехотя села. Дора обняла ее своей
жирной рукой и сказала:
- Ничего с Лестером не случится. Не волнуйтесь. Они скоро вернутся.
Однако они не вернулись, и все заботы, связанные с "кошмарным" Дориным
пикником, легли целиком на мои плечи. Я перенес в машину все, что осталось
от еды и питья, усадил туда обоих детей, и мы молча поехали обратно.
Моника была уже дома, она загорала на веранде. Нам она сказала, что
приехала на попутной машине.
- А где же он? - спросила она.
Я ответил, что Пип пошел искать ее, а Террада отправился за ним и что
теперь они предоставлены самим себе. Моника кивнула и произнесла
по-французски:
- Глупо приходить в отчаяние, когда это - господствующее чувство в
нашем мире. Так что я не волнуюсь.
Мы не беспокоились за Пипа до самого обеда, надеясь, что они с Террадой
сидят где-нибудь в баре или бистро и обсуждают свои сложные
взаимоотношения и трагические последствия своих разногласий.
Мы знали, что у Доры Пипа с Террадой нет, потому что она звонила и
спрашивала, не вернулись ли они. Вскоре она приехала на своем "пежо"
вместе с Джуди - та с волнением спросила, нет ли от них вестей. Было почти
половина одиннадцатого.
- Нет, - сказали мы.
- Пожалуйста, Кит, - сказала мне Джуди, - поищите их.
- Где же их искать? - спросил я. - Они могут быть и в Монте-Карло, и в
Ницце, вокруг не меньше тысячи бистро, и кто знает, в каком они сидят?
- Ради бога! - просила она.
Тут Дора заметила, что днем мужчины выпили довольно много, и если они
пили потом где-нибудь еще, кто знает, что им могло взбрести в голову и что
может произойти.
- Представьте себе, - сказала она, - как возликуют американские газеты,
если их обоих подберут где-нибудь пьяными и обнаружится, что Лестер
встречался с Пипом. Да его просто четвертуют...
Моника выругалась, а я пришел в ярость:
- Вот было бы хорошо!
- Какой ты жестокий, Кит, - сказала совершенно расстроенная Джуди. - Не
надо так.
- Словом, я ни за что на свете не стану их разыскивать во имя спасения
репутации Террады.
- Я никогда и не попросила бы тебя об этом, - тихо сказала Джуди, -
если бы дни Лестера не были сочтены: у него рак. Он приехал сюда только
для того, чтобы помириться с Пипом.
- О господи! - только и мог сказать я (нужно заметить, этот штамп
всегда выручает в подобные минуты).
- Лестеру совсем плохо, - продолжала Джуди.
- Пип знает об этом? - спросил я.
- Нет. Лестер не хочет ему говорить без крайней необходимости.
Я не мог не восхититься Террадой, его великолепным самообладанием:
только теперь я понял, что означал его безжизненный взгляд, устремленный в
никуда, его подчеркнутое великодушие.
- Ладно, - согласился я, - только мало шансов, что я их найду.
- Знаю. Но я не могу допустить, чтобы последние несколько месяцев жизни
Лестера были отравлены скандалом.
Все начиналось сначала. Но я уже отказался от попыток понять психологию
победителя, который требует от своей жертвы сострадания, помощи и даже
смирения. Я колесил по Ницце, Вильфраншу и Монте-Карло, заглядывая подряд
во все бары и бистро, и внутренне содрогался, вспоминая о том, какая
тяжесть вновь обрушилась на моего друга Пипа.
Я обследовал все места, которые мне были известны, и вдруг вспомнил,
как Моника рассказывала мне в Париже, что несколько раз обнаруживала
пьяного Пипа на Северном вокзале. Он заявлял, что хотел сесть на поезд и
ехать домой, в Америку. Поэтому я объездил все станции и нашел их в
Вильфранше - они сидели на платформе над одним из самых прекрасных заливов
в мире и вели пьяный спор о том, что такое головная боль.
Была полночь. Увидев меня, они заявили, что я тоже должен ехать с ними.
А они ждали поезда из Ментоны в Марсель, с тем чтобы сесть на пароход
"Андре Дореа" и уехать на нем в Нью-Йорк.
- Только там, Кит, только там мы можем уладить наш спор. А здесь, - Пип
с ненавистью махнул рукой в сторону самого залива и темных гор, - здесь
все не то, все, все не то.
- Да, конечно, - сказал я. - Но пойдемте отсюда.
- Я же все-таки сделал это, Кит, - бормотал он, пока я ставил его на
ноги. - Поехали домой, сказал я ему. Там уже забрезжил свет. Так я ему и
сказал. Я - как римский папа, понимаешь? - Он высморкался и, копируя папу,
благословил Терраду. - Не терзайся. Прощаю... Отпускаю тебе все грехи. - И
он снова перекрестил Терраду.
Увести их со станции не составило большого труда; первым я дотащил до
машины тяжелого, обмякшего Терраду. Он молчал. Но даже и сейчас, пьяный и
беспомощный, он продолжал свой титанический поединок с чем-то огромным,
чему не было названия. Джуди с благодарностью обняла меня, тем временем
Дора втащила Терраду на крыльцо.
Моника была дома, в "Эскападе"; мы с ней внесли Пипа наверх и уложили в
постель, - Эйлин пришлось самой выпить кофе, который она приготовила для
него. Они попытались расспросить меня о том, что произошло, но я буркнул в
ответ: "Ничего не произошло" - и отправился спать.
Я ведь и сам толком не знал, что было между ними. На следующее утро Пип
спустился к завтраку совершенно разбитый, и я не стал его ни о чем
спрашивать. Но он сам, неверной рукой поднеся к губам чашку кофе, сказал:
- Рак у него, умирает бедняга...
Интересно, подумал я, много ли он помнит из того, о чем они говорили
ночью. Террада, судя по всему, ничего не помнил, потому что часов в
одиннадцать к Пипу приехала Джуди. Она сообщила, что в три они уезжают в
Париж.
- Нужно его скорее везти домой, кто знает, что может произойти, -
сказала она. - Ты придешь повидаться с ним еще раз, Пип? Он сейчас лежит,
ему нехорошо.
Пип покачал головой.
- Он не помнит, что было прошлой ночью. Он сомневается... Вы с ним все
уладили?
Мне казалось, Пип помнил, что под пьяную руку благословил Терраду и
простил его, но сейчас ему не хотелось об этом говорить.
- Что уладили? - спросил он.
- Не надо, Пип, пожалуйста. Ты ведь знаешь, что он умирает...
- Знаю.
- Значит, ты должен понять, почему ему снова нужна твоя дружба, Пип.
Будь великодушен...
- Я уже проявил все великодушие, на какое способен, - упрямо сказал
Пип.
- Ну хорошо, хорошо, - в отчаянии проговорила она. - Скажи ему только,
что ты простил его. Вот и все.
- Ты знаешь, Джуди, он сам может простить себя, сказав, что был неправ.
- Но он не считает, что был неправ, Пип.
- Ну и я тоже не считаю себя неправым.
- В таком случае, может быть, ты согласишься признать, что вы
по-разному относитесь к жизни и что он не мог не сделать того, что сделал?
- А подите вы к черту!
У Пипа даже лицо почернело.
- Если ты от него отвернешься, - проговорила Джуди со злобой, - ты
станешь настоящим его палачом.
Мы сидели под нашим лавровым деревом, слушая никогда не смолкающий
здесь хор цикад. Пипу оставалось лишь сказать, что он простил Терраду. Но
он молчал.
- Я приду на вокзал, - наконец произнес он.
Джуди сжала ему обе руки и быстро ушла.
Конечно, всех нас страшило это прощание, а особенно Пипа, так как ему
на это требовалось не только немало мужества, но и немало физических сил.
При всей своей мягкости Пип был человеком решительным, но жизнь долго била
его, он уже столько лет мыкался на чужбине и к тому же был так
сентиментален, так доступен состраданию и так склонен к великодушным
поступкам, которые нас губят, что я совершенно не знал, как он поведет
себя на вокзале. Остаток дня он проспал, затем встал, побрился, принял
душ, надел свежую рубашку и костюм и сразу стал похож на пышущего
здоровьем спортсмена, я еще никогда не видел его таким.
Мы все собрались на вокзале в Ницце, под высокой крышей, где было
довольно прохладно, чувствуя себя так, как, наверное, чувствовало себя
семейство Дайверов, провожавшее в Америку с парижского Северного вокзала
Эба Норта [герои романа Ф.Скотта Фицджеральда "Ночь нежна"]. Первыми
приехали мы с Пипом и Эйлин, потом Дора с багажом, который несли
носильщики, потом больной, согнувшийся умирающий Террада с женой и
пасынком. Мы стояли, желая, чтобы поскорее пришел поезд, и всем было
тяжело и неловко. Оставалось лишь несколько минут, и за это время нужно
было успеть все сказать.
Пип смеялся и шутил - даже с Террадой, словно им в какой-то мере
удалось восстановить прежнюю простоту и сердечность отношений. А Террада
ждал - так ждут посвящения в высокий, хоть и обременительный сан. Джуди
держала за руку Лестера-младшего, не давая ему вступить в разговор, и
нервно говорила что-то, обращаясь то к одному из нас, то к другому.
Наконец мы услышали звук приближавшегося поезда.
Террада отошел от нас на несколько шагов, и Джуди тихо сказала Пипу:
- Пожалуйста, Пип. Одно только слово.
Я почувствовал, что в Пипе снова началась борьба. Семейство Террады
знало, с кем имеет дело. Они взывали к природному великодушию Пипа, к его
культуре, благородству, душевной щедрости, к его скромности,
самоотверженности, к его жалости. А Пипа терзали все самые страшные
душевные муки, на какие обрекло его воспитание, и я это знал и начал
молить его взглядом:
"Не сдавайся, Пип! Не прощай им их мерзости!.."
Но он не внял моей мольбе, он опустил глаза, и я понял: они разжалобили
его. Я отвернулся. Мне не хотелось ни видеть, ни слышать того, что сейчас
произойдет.
И тут Джуди совершила ошибку: подстегиваемая нетерпением, боясь
упустить победу, которой она так жаждала, она воскликнула:
- Лестер не может стать другим, Пип, Он должен вернуться в _свою_
Америку.
Эти слова решили все. Пип вдруг застыл, словно под маской беззаботного
спортсмена неожиданно узнал прежнего себя, и, с облегчением рассмеявшись
своим прежним, горьким и немного застенчивым, смехом, сказал:
- А когда-нибудь, Джуди, и мне придется вернуться в _свою_ Америку. Что
тогда?
Джуди ждала. Но Пип молчал.
- И это все? Все, что ты можешь сказать? - в гневе крикнула она.
Пип кивнул, как будто не мог доверить свой ответ словам. Потом
повернулся к Терраде и громко, отчетливо произнес:
- Прощай, Лестер.
Поезд остановился, ошеломленный Террада повернулся к вагону и, ни с кем
не попрощавшись, взошел по ступенькам.
Джуди громко разрыдалась, а Пип тем же голосом произнес:
- Прощай, Джуди, прощай, маленький Лестер!
Он поцеловал сына и помог ему подняться по ступенькам вслед за
внесенным носильщиком багажом. Потом Джуди вошла в вагон, тяжелая дверь
тут же закрылась, и поезд тронулся. Их лица промелькнули в окне - мне
кажется, я никогда не забуду запавших глаз Террады, беспомощно
вглядывавшихся в страшный, безбрежный океан небытия, который открывался
перед ним, не забуду и холодной, изысканной эпитафии, которую произнес
Пип, когда поезд исчез из виду.
- Прощай, смерть, - сказал он. - Прощай, Анти-Америка!
Last-modified: Fri, 15 Dec 2000 18:58:45 GMT