Джованни Боккаччо. Фьезоланские нимфы
----------------------------------------------------------------------------
Перевод Ю. Н. Верховского
Giovanni Boccaccio. Elegia di madonna Fiammetta. Il ninfale fiesolanо.
Джованни Боккаччо. Фьямметта. Фьезоланские нимфы
Издание подготовили И. Н. Голенищев-Кутузов, А. Д. Михайлов
Серия "Литературные памятники"
М., "Наука", 1968
----------------------------------------------------------------------------
I {1}
Амур мне петь велит {2}. Пора настала.
Он в сердце, как в дому, провел лета.
Великолепье сердце мне связало,
Блеск ослепил; я не нашел щита,
Когда лучами душу пронизало
Сиянье глаз. Владеет мною та {3},
Что, ночь и день из слез и воздыханий
Сплетя, томит - вина моих терзаний.
Амур меня ведет и побуждает
В труде, что я отважился начать!
Амур меня на подвиг укрепляет,
И дар, и мощь - на всем его печать!
Амур меня ведет и просвещает,
Внушив мне долг - о нем повествовать!
Амур меня подъял для воссозданья
Старинного любовного преданья!
И вот - всю честь ему воздать я смею:
Ведь водит он один пером живым,
Что вручено мне донною моею
Достойнейшей: никто с ней не сравним.
Всех выше добродетелью своею,
Красой и благородством неземным,
В упрек она не слышала б ни слова,
Когда б хоть миг была не столь сурова.
Теперь молю у вас я обороны,
Любовники счастливые! Мой враг -
Завистник злоречивый, распаленный
Да всякий, кто в любви и нищ, и наг.
И вас, все в мире дорогие донны,
Не с сердцем ледяным, от ваших благ
Молю - молить одну: не. будь надменной
С тем, кто перед тобою - раб смиренный!
Давно когда-то Фьезоле {4} не знало
Ни стен, ни частокола; весь народ -
А было там людей в те поры мало -
Ютился у излюбленных высот
Окружных гор; и брошена лежала
Внизу равнина - из-за терпких вод
Болотных, непригодных человеку
И разливавшихся в большую реку {5}.
Царила вера ложная в то время
В порочных, лживых, грубых, злых богов,
И так взросло зловреднейшее семя,
Что всякий мнил: их светлый лик таков
На небе, как и здесь. Людское племя
Им не жалело празднеств, и даров,
И почестей. А всех превыше чтили
Юпитера в его державной силе,.
Еще царила той порой богиня,
Что названа Дианою. Она,
Для многих жен заветная святыня,
От девственниц особо почтена.
И той - ее прямая благостыня,
Что век свой целомудрию верна.
И с торжеством таких она немало
В свои леса и рощи принимала.
А многие бывали при рожденье
Посвящены родителями ей -
То по обету, то в благодаренье
За милости и блага для детей.
Диана всех брала в свое владенье
Охотно: для нее всего милей
Девичество хранить, бежать пред мужем:
Пускай мы браку, суетные, служим.
Итак, по всей земле высоко чтили
Богиню-девственницу. Но к холмам
Вернемся фьезоланским. Тут служили
Ей ревностно. Во славу ей, а вам
В услышанье перескажу я были
О девственном содружестве. Все там
Тогда прозваньем _нимфы_ величались
И с луком и со стрелами являлись.
Из этих дев Дианой набиралось
Число большое тут, в краю холмов,
Хоть в их среде открыто оставалась
Она лишь изредка: па ней трудов
Лежала тьма: для всей земли старалась
Дать от обид мужских она покров;
Но ежели во Фьезоле бывала,
Такой и вид, и облик принимала:
Стройна и высока, равна красою
Величью, взором и лицом она
Лучилась столь лучистою звездою,
Что верилось - в Эдеме создана,
Вблизи слепила смертный взор собою,
Сиянием лучей окружена,
А кудри светлые - не словно злато:
Их цвет к лицу шел более богато.
Она обычно вольно распускала
Над шеей незакрытой их разлив;
Туника в легких складках ниспадала,
Стан стройный покрывала, не сокрыв;
Ткань тонкая вся белизной сияла
Безукоризненной; на ней красив
Был крепкий пояс; а поверх порою
Пурпурный плащ - огнистою игрою.
XIII {6}
Летами - двадцать пять - являлась дева,
Как юной мощи полная пора.
Во длани лук она держала слева,
Колчан висел у правого бедра,
Весь полный стрел, - разить в порыве гнева
Не только зверя, - нет: разит, бодра,
За нимф и за себя пылая местью,
Мужей, кто б ни был - шаг ступи
к бесчестью!
И Фьезоле такою посещала
Диана - нимф любезных повидать,
Им милости и блага расточала
И часто их любила собирать
У светлого ль ручья, иль где ширяла
Лесная тень, - в те дни, когда сиять
Дано все выше солнцу и согрето -
Не в холоде, не в зное - медлит лето.
Тут нимф она в беседах укрепляла
Блюсти священный девственный обет.
Подчас охоты, ловли обсуждала -
Занятий их любимейший предмет -
Меж тех холмов: они зверей немало
Травили, их отыскивая след.
К успехам впредь и ради упражненья
Она давала девам наставленья.
Она была их мудрая опора,
Как я сказал, в ловитвах и стрельбе.
А уходя, всего того собора
Наместницу Диана по себе
Им оставляла - нимфу, властно, скоро
Ее избрав. И в клятве и божбе
Все обещали ей служить покорно
Иль гибнуть от ее стрелы позорно.
Ей подчинялись с ревностью великой,
Она как бы Дианою была.
И каждая, одетая туникой
(Льняная, тонкотканна и бела), -
Гроза смертельная всей твари дикой,
У каждой лук - на смелые дела.
Хоть леопард ей попадется пестрый, -
Без промаха сражен стрелою острой.
Тогда земля цвела красою мая,
Цветами яркими светился луг,
И соловьи, блаженство изливая,
У светлых вод влюбленность пели вслух.
И юноши, в огне любви пылая,
Отвагой, радостной питали дух,
Когда во Фьезоле пришла Диана
Держать совет средь воинского стана.
Среди цветов и трав земного лона,
У светлого ручья, что чуть шумит,
И медленно влечет волну у склона
Чечер-горы {7}, с той стороны, где вид
На солнце в полдень, в выси небосклона
Лицом к лицу слепительный открыт, -
Ручья, что ныне все зовут Аквелли {8},
С Дианой нимфы всей толпой сидели.
Итак, толпа блестящая шумела
На светлом берегу у ручейка.
Одна из нимф нежданно, быстро, смело
Воспрянула, пряма, стройна, легка,
И в рог певучий громко зазвенела,
Чтоб смолкли все. И рог молчит. Рука
Рог опустила. Все сидят. Молчанье.
Все смотрят на Диану в ожиданье.
Она сказала, как обыкновенно,
Что каждая должна себя блюсти,
Чтоб муж не подошел к ней дерзновенно.
"А лишь случись мужчину здесь найти,
Извергну, как врага, его мгновенно, -
Посмей он к вам с обманом подойти
Или с насильем. Та ж, кто обольстится, -
Та жизни от руки моей лишится".
А между тем, сокрытый в чаще темной,
Где этот грозный заседал совет,
Безусый юноша, румяный, скромный, -
Да было ль Африко хоть двадцать лет? -
С кудрями светлыми, с улыбкой томной,
Весь - словно лилия иль роза, нет -
Как яблочко (здесь, недалеко, с детства
С родителями жил он без соседства), -
Вдруг юноша, сокрытый, очутился
Вблизи Дианы. Шаг еще ступил -
И говор нимф, что звонко разносился,
И вид живой его остановил.
Тогда в пещеру тихо он сокрылся,
И слушал, и дыханье затаил.
Невидимый блистательным собором,
В него впился он напряженным взором.
Глядит: Диана, властная, сурова
В делах и в мыслях, выше всех стоит {9},
И говорит, и запылать готова,
И гневно луком, стрелами грозит;
А нимфы робки, не проронят слова,
Страшит их и чарует грозный вид
Ее чела, - безмолвны, бездыханны,
Потрясены угрозами Дианы.
И видит: по велению богини,
Встает одна из нимф, легка, быстра
(А избрана по той она причине,
Что всех достойнее). "Пришла пора, -
Глас прозвучал, - вас покидаю ныне.
Сидите. Слушайте. Стоит сестра
Пред вами, Альфинея. Почитайте
Ее теперь как бы меня. Прощайте".
Стоял и слушал Африко, дивуясь.
И приковала взор его одна.
И через миг, лицом ее любуясь,
Почуял: сердце ранено до дна.
Уже вздыхал и чувствовал, волнуясь,
Огонь любви. Так жарко зажжена
Желания вся нега: любоваться
Лишь ей одной, одной - не оторваться.
Он говорил себе: "О, кто б со мною
Равнялся в счастье, - только бы ее,
Вот эту девушку - назвать женою?!
Мне сердце шепчет вещее мое:
Никто б не жил блаженней под луною.
Когда б не гнев богини - о, свое
Свершил бы я, - ее бы взял я силой,
И у меня никто б не отнял милой".
Так чаща свежая еще таила
Любовника влюбленного, -воздев
Чело, Диана видит, что светило
Дневное в небе никнет, потускнев,
Лишенное лучистости и пыла, -
И вот она и лик веселый дев
Идут на холм, поют, непринужденны,
Прекраснейшие песни и канцоны.
И Африко, очей не отрывая,
Глядит и слушает. Встают, и вот
Его любимую зовет другая:
"Пойдем же, Мензола!" Она встает -
И так легка, подружек нагоняя!
Рассыпался прекрасных нимф народ
По хижинкам укромным понемногу,
Диану проводивши в путь-дорогу.
Пятнадцать {10} было нимфе лет едва ли,
Златились кудри длинные у ней,
Ее одежды белизной сияли,
Прекрасен был лучистый взгляд очей.
Кто в них глядел, не ведал тот печали;
Вид ангела, движенья - нет стройней,
Рука стрелой играет заостренной.
Но где теперь покинутый влюбленный?
Оп одинок, задумчивый, унылый,
Безмерному страданью обречен.
Оставленный прекрасноликой милой,
Без сил прервать мелькнувший страстный
сон, -
"Увы мне! О, с какою мучит силой
Минувший миг блаженный! - молвит он. -
Подумать только: где и как найду я
Теперь ее, в отчаянье тоскуя?
Не знаю той, что вдруг меня сразила,
Хоть слышал: Мензола - так имя ей.
Покинув, осмеяла, изъязвила,
Меня не видев, о любви моей
Не ведая. О, знай: мне все не мило,
И груз любви - что миг, то тяжелей!
Ах, Мензола прекрасная, мне больно!
Твой Африко покинут, хоть невольно!"
Потом он сел, где милая сидела,
Где только что он любовался ей, ,
Прелестною; все глубже пламенела
Огнем кипящим грудь, все горячей,
И, наземь повергаясь то и дело,
Он длил игру Амуровых затей,
Лобзал траву, шепча: "О, ты блаженна:
Тебя касалась та, что совершенна".
И говорил: "Увы мне! - воздыхая. -
Судьбина зла. Сегодня же вела
И соблазняла - о, совсем иная!
Счастливого - злосчастью обрекла, -
И девушка-дитя, сама не зная,
На жалкий путь страдальца повлекла.
Мне нет вождя, хранителя, - все втуне.
Одной любви я верен - и Фортуне.
Хоть знала бы она, как пламенею
Любовью к ней, иль видела б меня!
Нет, страстью бы испугана моею
Она была, - и, всякого кляня,
Кто, полюбя, владеть хотел бы ею,
Она бежала б этого огня,
Смятенная: она ведь ненавидит
Всех нас, мужчин, какого ни увидит.
Что делать мне? Все кончено. Ужели
Открыться ей? Себя же погубить.
Молчать - нет сил, молчать всего тяжеле:
Огонь в груди все будет злей томить.
Так, умереть. Жалеть о жизни мне ли?
Пусть этой муки оборвется нить:
Ведь не погаснет этот пламень жгучий, -
Смерть все равно предстанет неминучей".
Таких речей излил тогда немало
Влюбленный юноша. Но видит он -
Заря погасла, ночь уже настала
И вызвездил давно уж небосклон, -
И как душа помедлить ни желала
На месте милом, молвил как сквозь сон,
Себя одолевая: "Так, злосчастный,
Пускай хоть встречу день, мой день
ненастный".
Он все же встал, побрел, едва шагая {11},
Исполнен дум, долиною речной
В родной приют, печально понимая:
"Оттуда шел один, придет - иной".
Вот перед ним и хижина родная.
Так безотчетно он пришел домой:
Идти долиной было далеко ли?
Ну, с четверть мили, уж никак не боле.
В свою каморку он тихонько входит,
Где спал один, вздыхает, еле жив,
Там ощупью постель свою находит
И падает, словца не проронив
Родителям, и ночь без сна проводит,
И только света ждет, нетерпелив,
И мечется на ложе, изнывая,
Все Мензолу со стоном призывая.
Не думайте, что люди воздвигали
Чертогов и домов блестящий строй,
Как ныне там. Хочу, чтобы вы знали, -
Избушке были рады той порой,
Стен даже известью не укрепляли;
Бревно да камень грубый и простой -
И все; а кто доволен был, суровый,
Мазанкой земляной и тростниковой.
Домка в четыре было все селенье
У низких и пологих берегов,
Вершины высились лишь в отдаленье,
Здесь было низких несколько холмов.
Вернусь туда, где горькое мученье
Нес Африко, все полон тех же снов
О Мензоле; но нимфа не являлась,
Хотя других и много повстречалось.
XLII {12}
Амур, с его обычною повадкой,
Хотел огонь страдания раздуть,
Вдруг юноше как будто отдых краткий
Давал, чтоб вновь пылала жарче грудь.
И цепью все тягчайшею украдкой
Его сковать старался как-нибудь,
Умея разжигать своею властью
Огонь страданья вместе с нежной страстью.
И ночью раз имел во сне влюбленный
Видение: в слепительных лучах
Жена явилась ярко озаренной,
И мальчик обнаженный на руках {13},
С колчаном, с луком; вмиг, разгоряченный,
Достал стрелу и целит впопыхах.
Жена сказала: "Погоди, сынишка,
И торопиться надо без излишка".
И к Африко она оборотилась
И говорит: "Скажи, что за напасть?
Что за печаль? И в мыслях помутилось
Из-за чего? Иль выпало на часть
Перепугаться Мензолы? Явилась -
Что ж не возьмешь над сердцем девы власть,
Но, словно трус, от грусти и печали
Поник? Лови любовь в ее начале!
Вставай скорей! Ищи ее ты в долах,
Ищи в горах - ее ты уследишь,
Веселую среди подруг веселых,
В лесах дремучих милую узришь.
Хоть на бегу и нет меж них тяжелых,
Уверен будь - ее ты победишь.
Дианы ж нечего тебе страшиться:
Издалека не скоро возвратится.
Тебе я помощь обещаю, зная:
Противиться никто не в силах ей;
Вот этот сын мой, выстрелить желая
Из лука, делал волею моей.
Я ведаю - и власть моя такая,
Чтобы помочь наукою своей.
Все - и Юпитер с многими богами
Против нее бессильны были сами".
Потом рекла: "Мой сын, скорей за дело!
Уверь его в могуществе своем
Пылающем, и лед взломи всецело
В его груди и в сердце ледяном.
Ну, делай, сын мой, как тебе велела,
Как можешь ты". И вот - в пылу таком
Лук мощно натянул Амур руками,
Что, выстрелив, сошелся он концами {14}.
Пощады! Поздно. Глубоко вонзилась
В грудь Африко стрела - он ощутил, -
Прошла насквозь, и сердце раздвоилось,
Так что, проснувшись, грудь рукой схватил,
Как будто в ней стрела остановилась.
Глубок и узок ход кровавый был.
Глядит: ведь с мальчиком жена взирает,
Как, ею пораженный, он страдает.
Но нет ее. Она из глаз пропала,
И оборвался ею данный сон,
А раненое сердце все стучало,
И боль жила. И тотчас вспомнил он
Любимую, какою покидала
Она ручей. И в сердце обновлен
Прелестный образ, неизменно милый,
И в сердце он остался с чудной силой.
И молвил он: "Жена, я полагаю,
Венера с сыном. Их увидел я.
И если речь богини понимаю,
Мне обещала, что вся боль моя,
Какою я от Мензолы страдаю,
Вскипит ив ней. Так. Лишь бы нимф семья
Была подальше, - я решаюсь: ею -
Любовью ли иль силой - овладею".
Так в нем опять желанье запылало,
Наполнив грудь. Он Мензолу решил
Разыскивать во что бы то ни стало,
Пока найдет. И день уж наступил
Свершенья помыслов. Так жадно ждало
Живое сердце! Одинокий пыл
Не в силах умерять, к желанной цели
Он из дому спешит - к ручью Аквелли.
Вновь повздыхал, здесь посидев немного;
"Отсюда, - молвил, - раненному в грудь
Стрелой любви, мне был назначен строго
И слез, и воздыханий новый путь".
Сказав, пошел, и от ручья дорога
Вела его на холм {15}. Боясь вздохнуть,
Глядел и слушал, силясь в напряженье
Почуять каждой нимфы приближенье.
Так, подымаясь, он пустился в горы,
К единой цели устремлен, легок,
Подняв чело и напрягая взоры,
Чтоб ясно видеть каждый уголок,
А ноги наготове, быстры, скоры, -
Мгновенно бег ли нужен, иль прыжок.
Листок ли чуть на ветке шелохнется, -
Уж он бежит: не нимфа ль попадется?
Но, шутками такими утомленный,
Какою-то обманною игрой,
Все нимф не видя, юноша влюбленный
Пред новою высокою горой
Подумал вдруг: "Куда, ошеломленный,
Карабкаться я буду, сам не свой?
Ведь это третья? {16} Нет, иной дорогой
Теперь пойду, вот этою, отлогой",
И, повернув на Фьезоле, унылый,
Долиною задумчиво бредет,
Все в поисках своей дикарки милой,
Виновницы печалей и забот.
Нет полумили - движим чудной силой,
В укромном месте, между двух высот,
В долинке малой - вдруг услышал пенье.
И видит нимф - желанное виденье!
К долинке той приблизившись немного,
Вот ангельский он голос уловил
И два других. Он замер. Длани строго
Сложил крестом; колена преклонил,
Склонясь смиренно; тихо молит бога -
Юпитера: "О, если б ты хранил
Тут Мензолу - и, благ, меня подвигнул,
Чтобы с другими я ее настигнул!"
Тот, кто, поймать кузнечика желая, -
Как длинен, редок, легок шаг! - идет
Без шороха. Походка вся такая
Была у Африко меж тех высот,
Где шел он, пенью нежному внимая
Из той долинки. И, пройдя вперед,
Вот он увидел жадными глазами -
Дубок колеблет легкими ветвями.
Сокрытый, смотрит и подходит к цели:
Отсюда шел напев - и не затих;
Три милых нимфы вместе песню пели;
Одна стояла, возле две других,
В канавку ножки опустив, сидели -
Как нежны, белы были ножки их!
Они, поникнув, ножки тихо мыли,
И пели, и на птичек походили.
Та, что стояла, ветви соплетала
И тем венцом украсила чело,
Кудрями светлыми под ним сияла, -
Уж солнце их ласкало, а не жгло.
Потом подруг венками увенчала
Густыми, пышными; легко, светло
Кос несплетенных пряди разметались
И с ветками зелеными сплетались.
И в мыслях Африко одно звучало:
"Ведь Мензолы меж ними нет моей".
И к ним его все ближе привлекало,
И разгоралась боль еще больней.
"Венера, - молвил, - ты мне обещала,
Но все не вижу милости твоей.
Что делать мне? Себя я им открою,
Спрошу, как свидеться мне с их сестрою",
И юноша, открыться им решая,
Выходит к нимфам и, ступив вперед,
Смиренно, робко, голос понижая,
Умильную такую речь ведет:
"Диана, ваша госпожа благая,
Вас твердыми и стойкими блюдет,
О нимфы милые! Но не бегите,
Вас умоляю, мне хоть миг внемлите.
Ищу одну из вашего я строю,
Что Мензолой, я слышал, названа
И будет узнана из вас любою.
Уж месяц - мне не встретилась она,
Ищу, плененный гордою красою,-
Она бежит, суровости полна.
И вот молю - хоть легкий след девицы
Мне укажите, милые сестрицы".
Вдруг - как без пастуха бегут барашки
От волка перепуганной толпой,
Туда, сюда - и мечутся, бедняжки,
Блея во весь дрожащий голос свой;
И лисьи как почуявши замашки,
Затрепыхав, летят скорей домой
И бьются куры, и кудахчут дико,
Пока в курятнике замрут без крика, -
Так нимфы милые бегут в тревоге,
Его увидя, "ах!" и "ох!" кричат,
Для бега обнажив высоко ноги
Прелестные, поднявши свой наряд,
Не отвечают, яростны и строги,
Хватают луки и спешат, спешат
Пологим берегом к горе, к пещере,
Как дикие затравленные звери.
А Африко кричит им: "Подождите!
Постойте! Дайте слово произнесть!
Я зла не мыслю делать вам, поймите,
Не посягну на вашу жизнь и честь!
Я пошутил! Напрасно вы бежите!
Мне надобна веселость, а не месть:
Ведь вы себе во мне найдете друга,
А вот бежите сразу с перепуга".
Но что твое отчаянье, моленье!
Они бегут проворно, что есть сил, -
И ты остался вновь в уединенье,
Какого бы ответа ни просил.
Их не преследуй: всякое стремленье
Их ярый бег равно б опередил:
Летят на ветер все твои приманки,
Уже не остановятся беглянки.
Мгновенно нимфы были так далеко,
Что он уж их из виду потерял.
Остановился бедный одиноко,
А сам душой терзался и страдал
По девам диким странно и жестоко.
"Теперь - увы! - что делать? - повторял. -
Мне ни одной из них не видеть боле,
И ждать могу от них лишь худшей доли.
Что все мои приманки и моленья,
Что и молчанье, хоть молчал бы я!
Того не взять и силой, без сомненья,
Что просто мне сказали б, не тая.
Когда б хоть выведать предподоженья,
Где мне искать, где Мензола моя!
Когда б я знал, куда она сокрылась!
Брожу, как будто солнце вдруг затмилось".
Все поиски его так развлекали -
И к Мензоле стремленье, все сильней,
И нимфы, что в долинке распевали
Под тенью свежих веявших ветвей,
И бег за ними - как они бежали! -
О, лишь узнать о Мензоле своей, -
Что не приметил он: уж вечер близок,
И солнца лик уж не горяч и низок.
И вот, раздумчивый и огорченный,
Досадуя, что рано ночь идет,
Походкой медленной и утомленной
Он стал сходить с пещеристых высот.
Здесь поздно оставаться, искушенный,
Боялся он: в лесу густом вот-вот
Зашевелится к ночи гад ползучий:
Укус его тебя отравит жгучий.
Так повернул он на дорогу к дому.
Весь день он крошки хлеба не видал,
И ждать его пришлось отцу седому,
Что в грусти и тревоге размышлял:
Уж не попался ль зверю он какому,
А тот его, пожалуй, растерзал, -
Кто знает? И тоскует он о сыне,
А вот его все нету и в помине.
Еще страшил его и гнев богини,
Что мог его всечасно поразить:
Всегда враждебная к их роду, ныне
Его Диана может и убить.
Или, по жалости и благостыне,
Хоть в дерево иль камень обратить.
И, останавливаясь, ждал тревожно:
Не то, так это - все тетерь возможно.
LXXIII {17}
А солнце уж достигнуло заката
И скрылось, и последний свет исчез,
И вышли звезды, и луна богато
Сияла в чистом воздухе небес;
Не слышно соловья, и, мглой объята,
Иная птица оглашает лес,
Неведомая времени дневному.
В ту пору Африко подходит к дому.
Вошел - и сына с радостью встречает
Великою заждавшийся отец:
Ни зверь, ничто ему не угрожает,
И невредим вернулся молодец.
И мать спешит и с плачем обнимает,
Жалеет: "Цветик нежный! Наконец!
Где пропадал ты, мой сыночек милый?
Я вся измучилась в тоске унылой".
Так и отец расспрашивал не строго, -
Да где ж он был, да целый день не ел? -
А тот, собою овладев немного,
Оправдываться начал, как умел.
В любви была надежная подмога:
Ведь истинно влюбленных благ удел -
Он душу, утончая, научает, -
И юноша, лукавя, отвечает:
"Со мной, отец мой, случай был чудесный.
Я лань увидел там, среди холмов.
Она предстала мне такой прелестной,
Что я глазам не верил, и готов
Сказать: то сон, - руками ль бог небесный
Своими создал стройную? Шагов
Ее нет легче: как журавль! Вся - нега.
И белизна ее белее снега {18}.
Увлекся я, бежал за ней далеко
Из леса в лес, поймать ее решил.
Но так она карабкалась высоко
В горах, что я уж выбился из сил.
Остановился, огорчен глубоко;
Ее сыскать я в сердце положил,
Настигнуть, поздно ль, рано ль - обещался
Раз десять так домой я возвращался.
Сказать по правде, встал я нынче рано,
Увидел, как погода хороша,
И вспомнил лань, и стало так желанно
Ее поймать, лежала к ней душа.
Пошел я по тропинке. Даже странно:
И оглянуться не успел, спеша -
Кругом холмы, а солнце уж высоко,
На полдень поднялось, печет жестоко, -
Как слышу - лист дубков зашевелился.
Тихонько я приблизился чуть-чуть,
Сейчас же за камнями притаился,
Смотрю и слушаю: боюсь дохнуть.
Гляжу - три лани; даже подивился -
Пасутся дружно так; ну как-нибудь
Да изловлю одну. И, еле слышный,
Пошел я к ним с пучочком травки пышной.
Да как меня увидели - в минутку
Уж на горе. Не ждали! Впопыхах,
И на себя рассержен не на шутку,
Я вижу, что остался в дураках,-
Да что ж играть на старую погудку?
Не уступлю! И с тем, что нес в руках,
Бежать за ними во весь дух пустился -
И только уж впотьмах остановился.
Теперь, отец, ты знаешь о препоне
К возврату моему, уверен будь".
Отец, который звался Джирафоне,
Конечно, понял россказней всю суть;
В таких делах годами умудренный,
Он тотчас без сомнений мог смекнуть,
Что эти лани, всех венец желаний,
Уж верно нимфы, а совсем не лани.
Но чтоб не показать, что догадался,
Да и не сделать сына вдруг лжецом,
И чтоб желаний пыл не разгорался
И не томил, да и остыл потом,
И сам собой, быть может, миновался, -
Все это вместе думая тайком,
Старик отец немного слицемерил
И так сказал, как будто сказке верил:
"Ты мне, сынок, желанных всех желанней,
Молю тебя - ах, берегись ты тут
Всех этих виденных тобою ланей;
Пускай своим дурным путем идут:
Они ведь все посвящены Диане,
Поверь ты мне, - и, встретясь, изведут:
Затем и по горам у нас тут бродят,
И воду пить к источникам приходят.
Диана большей частью ходит с ними,
А знай, ее ведь смертоносен лук.
И если б за охотами твоими
Тебя застала, из своих же рук
Убила б насмерть - было так с другими
Уже не раз, кого не взлюбит вдруг, -
А искони к семье ведь нашей старой
Она враждой пылает самой ярой.
Увы, сынок, я плачу, вспоминая
О том, как умер бедный мой отец,
Как извела его Диана злая,
Терзала и убила наконец.
Сыночек, о грехе его простая
Вот повесть - зрит Юпитер в глубь сердец!
А звался дед, как знаешь ты, Муньоне;
Его отец, как я же, Джирафоне.
Рассказ мой был бы длинен при желанье
Все злоключенья деда описать.
Но нам сейчас важней их окончанье.
Он шел в горах дичины пострелять,
Как все охотники. В его скитанье
Тревог немало было. Только глядь -
Пред ним река, текущая в долине,
Та, что по нем зовут Муньоне ныне.
А возле, у прекрасного потока,
Вдруг нимфа {19}, одинешенька-одна,
Увидела его, уж недалеко,
Вскочила девочка, бледна-бледна,
"Беда!" - лепечет, - и уже высоко
Бежит по круче, ужаса полна.
Ее он молит, полн любовным бредом,
И через миг бежит за нею следом.
Отец несчастный, ты ведь устремлялся,
Того не зная, к смерти лишь своей,
Ее сетей, бедняк, ты не боялся,
Судьбой захвачен злобною своей!
Желали боги, чтоб, когда он гнался
За нимфою все тверже и быстрей,
Его Диана в птицу превратила,
Или в скалу, иль в дерево внедрила.
Она реки чуть-чуть не добежала,
Как платьица изящное тканье
Запуталось в ногах; она теряла
Дыханье в беге, страх сломил ее.
Увы, Муньоне радость обуяла,
Он вмиг настиг сокровище свое,
Схватил, держал, обняв ее руками,
К девичьему лицу прильнув устами.
Тут силой взял он, тут насилье было,
И нимфа тут была осквернена,
Бессильна отвратить, что так постыло.
О жалкий мальчик! О, как ты бедна,
Несчастная! Вас бездна разделила,
Раскаянья безумного полна!
Сама Диана с дальнего пригорка
Двоих обнявшихся открыла зорко.
Она гремит: "Несчастные! Идете
Вы тотчас вместе, грешники, в Аид!
Последний час вы на земле живете,
Не видеть вам, как летний день сгорит;
А ваши имена передаете
Навеки водам, видевшим ваш стыд!"
И грозно на любовников взглянула -
И тетиву тугую натянула.
С последним словом и стрела пронзила
В тот самый миг, мгновенная, двоих.
Сынок, во мне лишь правда говорила!
Хотели б боги лжи от слов моих,
Так до сих пор тоской бы грудь не ныла!
Случилось, что убит один из них:
Стрела, пронзив два сердца, их связала.
Так кончилась любовь их без начала.
Кровь бедного отца струи речные
Все красноватым светом налила -
И потекли, как будто кровяные,
И боль его всем явной пребыла.
Хранят здесь тело глубины родные,
Чего душа не знает ни одна,
Как и всего того, что дальше было;
Одна река лишь имя сохранила {20}.
Сказал я, что Диана съединила
И кровь, и тело нимфы молодой
С другим и вместе с ним же превратила
В источник чудный, что, журча, с рекой
Вблизи сливался, - так чтоб явно было:
Гнев беспощадно яростный такой
Мгновенно надо всяким разразится,
Кто оскорбить хоть раз ее решится.
И с тысячью, я знаю, так же было,
Что ныне птицы, горные ручьи,
Иль что она в деревья превратила
Преступников в любовном забытьи.
И в старину еще она убила
Двух кровных братьев - нашей же семьи.
Так берегись, храним небесной силой,
Ее руки, сыночек ты мой милый!"
XCVI {21}
Так Джирафоне старенький, рыдая,
Окончил свой рассказ и замолчал.
Стоял и слушал сын, не прерывая,
Подробности со тщаньем замечал.
Собою несколько овладевая
И поборов смущенье, отвечал,
От своего не склонный отступаться:
"Ну, этого мне нечего бояться!
Теперь не трону их, избави боже,
Случится разве, встречу как-нибудь.
Я так устал, ты утомился тоже;
Пойдем, отец, нам надо отдохнуть.
Чтоб засветло прийти, я лез из кожи,
И был нелегок этот горный путь.
Домой добрался - и устал сверх силы.
Итак, пока прервем беседу, милый".
Спать улеглись; но день не занимался, -
Проснулся Африко, вскочил тишком,
Опять туда - к холмам своим пробрался,
Где был все время сердцем и умом.
Он шел и беспрестанно озирался,
Но видно ль Мензолы - искал кругом.
И помогла Амурова наука:
Он от нее стоит - на выстрел лука.
He он, она увидела сначала -
И полем тотчас в ужасе спешит.
Тут он услышал, как она кричала,
Взглянул - она взывает и бежит,
И мысль его как светом осияла:
"Ведь это - Мензола!" Он вслед летит,
Ее зовет и молит, именуя:
"Постой, постой, тебя ведь так люблю я! {22}
О девушка прекрасная! Мгновенье!
Ведь без тебя не мил мне белый свет.
Давно терплю я от тебя мученье,
Мне день и ночь покоя больше нет.
Не смерть несу тебе, мое стремленье
Тебе вослед не предвещает бед.
Амур один меня к тебе кидает,
Зло иль вражда тебе не угрожает.
Тебя не так преследовать хочу я,
Как коршун куропаточку когтит
Или как волк, свирепо торжествуя,
За бедною овечкою спешит, -
Но любящей душой тебя милуя,
Что красоту твою всех выше чтит.
В тебе моя надежда и желанье,
И было бы моим твое страданье.
Коль подождешь меня, клянусь богами,
О Мензола прекрасная, тебе,
Что я желаю брака между нами
И счастие любви найду себе,
Все мыслимое здесь под небесами,
Тебе врученной вверившись судьбе.
Ты, ты меня ведешь, мной обладаешь,
Ты жизнью всей моей повелеваешь.
И вот - зачем, жестокая, желаешь
Причиной быть погибели моей?
Неблагодарностью ли отвечаешь
Любви моей, которой нет сильней?
Иль за любовь мою мне смерти чаешь -
И будь она наградой мне твоей?
А не любил бы я? Ты как бы мстила?
Жесточе б ведь со мной не поступила!
Коль убежишь, ты будешь беспощадней
Медведицы, где медвежата с ней,
И горше желчи; жестче, безотрадней
Холодных, твердых мраморных камней.
Коль подождешь - и меду ты усладней,
И винных лоз нежнее и хмельней,
И солнца миповидней красотою
Умильной, кроткой, ласково-простою. {23}
Но вижу - тщетны все мои моленья.
Словам моим не внемлешь и молчишь.
Ко мне, рабу, не хочешь снисхожденья
И даже глаз назад не обратишь;
Но, как стрела, исполнена стремленья,
В дремучие леса свои спешишь,
На скалы ты взбираешься в тревоге -
Пусть камни, терны уязвляют ноги.
Но раз ты убегаешь, непреклонна,
Любимая, как это вижу я,
И в этом - весь ответ мольбе влюбленной,
И дальше - хуже ненависть твоя;
Да уравняются все горы, склоны, -
О том к Юпитеру мольба моя,
Да будет вся равнина с далью всею
Ровней и ниже под ногой твоею.
Вас призываю, боги, что живете
В тенистых этих долах и лесах,
Коль вам любезность ведома - к заботе
О милых, нежных, маленьких ногах
Вот этой нимфы, - вы не преминете
Все камни, терны, сучья на путях
Прелестных ножек превратить в лужочки
И в тоненькие травки и цветочки.
А я отныне следом за тобою
Уж не пойду; куда идешь - иди;
С моим несчастием, с моей тоскою
Останусь без исхода впереди.
Мне ждать недолго вечного покоя:
Исходит сердце кровью тут, в груди.
Все ты: ведь твой огонь его терзает,
Жизнь с каждою минутой исчезает".
А нимфа не бежала, а летела.
Высоко полы платья подняла,
Чтобы предаться бегу уж всецело,
Их за пояс заткнула как могла, -
Так что сверх поножей открыто, смело
Вся стройная нога видна была
И, как освобожденные из плена,
Пленительные белые колена.
С копьем в деснице вон она мелькнула,
Вдаль отбежать успев крутым путем,
И, обернувшись, гневная, взглянула,
В испуге вспыхнув пурпурным огнем -
И крепкою рукой в него метнула,
Чтоб насмерть Африко сразить копьем.
И уж сразила б, если б не случилось,
Что прежде в крепкий дуб оно вонзилось.
Копье, взрезая воздух, засвистело -
Она, на миг отдавшись забытью,
В лицо его впилась: ведь он всецело,
Казалось, ощутил себя в раю, -
Ни удержать, ни скрыть уж не сумела
Раскаянье и жалость всю свою,
Кричит в безумье: "Берегись, несчастный!
От смерти как спасу тебя ужасной?"
В четырехгранной этой стали сила
Такая напряженная была,
Что мощный дуб насквозь она пронзила,
Как будто льдину слабую прожгла.
А толст был дуб: обхвата б не хватило
Мужского, чтоб сойтись вокруг ствола.
Расселся он; почти что погрузилось
В него все древко - и остановилось.
А Мензолу тут радость осияла,
Что невредим был юноша: связал
Уже Амур ей сердце, вынул жало
Жестокости и злую мысль изъял.
Хоть ждать его и миг не пожелала -
О, ни за что! - Иль чтоб возможен стал
С ним разговор - о, нет! - Но просто рада:
Его сетей бояться уж не надо.
И снова нимфа дальше побежала,
Что было сил: ведь он за ней спешил,
И все она по-прежнему внимала,
Как следом он и плакал, и молил;
Пещер и скал немало миновала,
И позади уж он далеко был,
Когда она, взобравшись на вершину,
Не мнила, что спаслась и вполовину.
Но вниз она с стремительностью вящей
Спешит с горы по склону. Как стена
Стоял здесь лес, сплетен дремучей чащей
Непроницаемой. И не слышна,
Лесною вольной птицей настоящей,
Бесшумно затаилась тут она;
Маститый дуб шатром пышно-зеленым
Здесь нимфу осенил, над ней склоненным.
CXVI {24}
Поговорим об Африко. Мгновенье,
Как нимфа бросила в него копье,
Смутился он. Но слышит в изумленье
Он крики "Берегись!", и вид ее,
Весь - состраданье, и к нему движенье,
И пламень глаз явили ясно, чье
Кто сердце вдруг сразил. И с новой силой,
И с новой жаждой он бежит за милой.
Как головня погаснуть уж готова
И тлеет только искоркой одной,
Но вздоха ветра, мощно излитого,
Достаточно - и с силою иной,
Сильнейшей во сто крат {25}, пылает снова. -
Так Африко, почуяв новый зной,
Лишь возглас жалостный над ним раздался,
Все пламенней, все жарче разгорался.
Он закричал: "Юпитер, видно, хочет,
Раз хочешь ты, чтоб пал здесь мертвый я:
Твою надежду тотчас он упрочит
Всей силою стального острия,
Что сердце мне пронзит и кровь источит,
Пройдя всю грудь насквозь. Вина - твоя.
А мне - восторг: покончить с жизнью сею
В горении любви - рукой твоею!".
CXIX {26}
Едва лишь Африко закончил слово,
Как на вершину Мензола взошла,
И ясно он ее увидел снова;
Она сошла - ее сокрыла мгла,
И тотчас он почуял много злого:
Меж них долина длинная легла, -
И крепко не на шутку он боялся,
Чтоб след ее совсем не затерялся.
И он с трудом вершины достигает
И тщетно взорами ее следит.
И как охотник часто поступает,
Чуть птица снимется и улетит
И из виду ее он потеряет:
Лицо поднявши, ротозей глядит;
Бежит туда-сюда, стоит на месте,
И, как в беспамятстве, все это вместе, -
Так Африко ее с своей вершины,
Подняв высоко голову, следит.
Лоб трет себе руками без причины,
Свою фортуну злостную хулит
За все ее бесчисленные вины.
И к лесу он дремучему спешит,
И вновь назад; бормочет: "Что за чудо!
Нет, вон туда пошла она отсюда".
И тотчас он туда бегом спускался -
Уж где бы ни было ее сыскать, -
И снова, не увидев, возвращался,
С отчаяньем в душе бежал опять
И, отбежав немного, вновь решался
Идти иным путем. Но угадать
Никак не мог, все недоумевая,
Что делать, где искать еще, не зная.
И он твердил себе: "Она, пожалуй,
Вот тут, в лесу пространном и глухом!
И если так, то без приметы малой
Мне не сыскать ее, блуждая в нем;
И больше месяца бродя, усталый,
Всей чащи я не обыщу кругом.
И ни следа! Ведь если бы вступила
Тут в лес она, хоть след бы проложила.
Хотя бы весть мне сердце провещало,
Куда пошла она! Не счесть путей,
А ведь из них один она избрала.
И дальше устремляясь так за ней,
Пойду ли ощупью куда попало -
И не туда приду всего верней,
А дара уж теперь не потеряю
Печального, которым обладаю.
Не знаю я, идти или остаться
И ждать, не выйдет ли сюда сама;
И верховой здесь мог бы затеряться, -
Такая глушь в лесу, такая тьма,
Что и его бы следу не сыскаться.
А ежели послушаться ума, -
Далеко быть мне на полмили надо,
Чтоб ею брошена была засада".
И он взглянул на солнце. Час десятый {27}
Уж близок был. И он себе сказал:
"Что тешиться надеждою богатой?
Надежды нет, которой я дышал;
Здесь тратить время - тщетной было б
тратой".
И в памяти рассказ отца вставал
О двух любовниках - что накануне
Он слышал, - как погибли вместе втуне.
А тут же и Амурово шептанъе:
"Что мне Диана? Не боюсь ее.
Раз увенчать бы страстное желанье -
Век было б сердце счастливо мое.
И кончится пускай существованье, -
Я бога восхвалю за бытие.
Но за нее крушился б я душою:
Из-за меня ей смерть была бы злою".
Одно другим сменяя рассужденья,
Здесь Африко немало пребывал,
Не в силах разрешить свои сомненья, -
Амур его, лелея, обольщал.
И наконец-то, ради сожаленья
К отцу, что крепко дома тосковал,
Идти домой решил он поневоле
И в путь пустился, полн великой боли.
Так возвращался Африко, тоскуя,
И, что ни шаг, оглядывался он,
Стоял и слушал, мысль одну милуя:
"Не Мензола ль? - вздыхая. - Истомлен,
Что за глупец, что за тоску несу я
Бессменную, всего теперь лишен!
Ты здесь осталась, Мензола", - взывая,
Метанья длил он без конца и края.
Но речь о том, как он один метался
При каждом легком шелесте листка
Взад и вперед, и снова возвращался,
И снова шел, была б не коротка.
Каким страданьем в сердце он терзался,
Поймет ведь каждый, - какова тоска
Пути возвратного! Сказать короче,
Домой с тоски едва дошел он к ночи.
Вот наконец в своей каморке малой,
Родителями не замечен, он
На узкую постель упал усталый
И чует - уж у сердца Купидон,
Стрелой его сразивший многожалой, -
И жадно жаждет он его полон,
В тоске простившись с радостью земною,
Вдруг сокрушить хоть смертною ценою.
И Африко, простертый на постели,
Вздыхая тяжело, лежит ничком.
Уколы шпор любовных так горели,
И трижды он вскричал в жару таком:
"Увы! Увы!" - что вопли долетели
До слуха матери. Вскочив, бегом
Она наружу в садик устремилась,
Расслышала его и возвратилась.
И сына милого воскликновенья
Узнавши, в комнатку к нему спешит;
Сама вся не своя от изумленья,
Вдруг видит - он, простерт, ничком лежит.
И обняла, и шепчет утешенья,
А голос обрывается, дрожит:
"Скажи, сыночек, что тебе так больно?
Чем душенька твоя так недовольна?
Скажи скорей, сыночек ты мой милый,
Где у тебя болит, любимый мой?
Дай полечу. Я рада всею силой
Тебе помочь. Ведь снимет как рукой.
Да повернись, мой голубь сизокрылый,
Мне молви хоть словечко, мой родной!
Своей я грудью ведь тебя вскормила,
Под сердцем девять месяцев носила".
Услышал Африко - к нему прокралась
Мать нежная, и рассердился он:
Как бы о чем она не догадалась!
Но он в любви лукавству научен -
И отговорка в мыслях уж слагалась;
Подняв лицо - заплакан, истомлен, -
Он молвил: "Матушка, я торопился
С утра домой, упал и весь разбился.
Я поднялся, но с болью небывалой
В боку, - и вот едва добрел домой,
Настолько ослабелый и усталый,
Что уж едва владел самим собой,
Бессилен, словно снег на солнце талый,
И лег в постель, чтоб дать себе покой,
И, кажется, теперь полегче стало,
Потише боль, что так меня терзала.
И если любишь ты меня немного,
Скорей отсюда, матушка, уйди.
Не огорчайся этим, ради бога:
Мне говорить - такая боль в груди!
Иначе не пройдет моя тревога;
Послушайся, больному угоди,
Ступай к себе, мне говорить не надо:
Ведь это для меня опасней яда".
Он замолчал и, тяжело вздыхая,
Склонился на подушку головой.
Такие речи слыша, мать седая
Задумалась, пошла, сама с собой
Безмолвно и любовно рассуждая:
"Должно быть, как он слышит голос свой,
Так болью звук в груди и отдается, -
И словно бы она на части рвется".
И вышла из каморки, где в томленье
Метался сын и горестно стонал.
Почувствовав свое уединенье,
Он от любви еще сильней страдал,
И груди непривычное мученье
Все возрастало, пламень сожигал
Все яростней; взывал он: "Почему же
Любовь, что миг, терзает больше, хуже?!
Я чувствую, что весь внутри сгораю
Любовным пламенем: я слышу-грудь
И сердце жжет он с краю и до краю;
Себе помочь не властный как-нибудь,
Беспомощный, бессильный, замираю.
И лишь одна могла б в меня вдохнуть,
Чуть пожелай, мир и забвенье боли
И сделать все со мной, что ей по воле.
И ты одна мила, как ангел нежный,
Красою светлокудрою своей,
С умильной речью, легкой и небрежной,
Всех белых роз улыбчивей, свежей,
Всех ясных звезд в лазури безмятежной
Блистательней, - ты мне всего милей,
Одну тебя, желанная, желаю
И ночь, и день всечасно призываю!
Лишь ты одна всю боль моих страданий
Могла бы благодатно исцелить!
Лишь ты одна всей властью нежных дланей
Ведешь моей безвластной жизни нить!
Лишь ты одна от смертных воздыханий
Мой жалкий век вольна освободить!
Лишь ты одна захочешь - обладаешь
Мной, как ты можешь, как ты пожелаешь!"
И говорил: "Жесточе невозможно,
Чем ты, томить безжалостной тоской;
И, дикую, страшит тебя тревожно
Тобою восхищенный взор людской!
Вся жизнь моя, что для тебя ничтожна,
Во мрак темницы ввержена тобой,
И нет в тебе - увы! - тем мукам веры,
Что ты не видишь, а дала без меры!"
Потом, стеня, к Венере обратился:
"Священная богиня, победить
Властна ты всех на свете, кто бы тщился
От ран твоих себя оборонить,
И от тебя никто не защитился;
А ныне, мнится, не сильна сломить
Ты слабой девушки - и перед нею
Бессильна всею силою своею.
Ты мощь свою всю ныне потеряла
Против нее, и тонкий ум притих,
С каким всегда разил сердец немало
Твой сын Амур, высоких и простых.
Пред сердцем ледяным вдруг все пропало
Презревшим обаянье сил твоих;
Обыкшие вершить твое отмщенье
Лук, стрелы острые - в пренебреженье.
Ее, быть может, без труда ты мнила
Вдруг захватить, как и меня взяла,
Чтоб в грудь ее твоя проникла сила,
В грудь изо льда, - как и в мою вошла.
Она же стрелы просто притупила,
Что на нее ты мудро навела;
А я, глупец, от них не защитился -
И в вечную темницу погрузился.
Мне никогда уж не освободиться;
Мир, отдых и покой - не для меня:
Но мукой новой буду я томиться
Всечасно от любовного огня.
И в этой думе с телом разлучится
Душа моя, рыдая и стеня,
К погибели своей. И черной тенью
С тенями будет. Вот конец мученью.
Тебя молю, о Смерть! идешь, врачуя
Мне горькое земное бытие;
По доброй воле жить уж не хочу я;
Рази же сердце бедное мое!
А не сразишь, так сам сражу, тоскуя.
Как чтил бы я пришествие твое!
Так поспешай - и сброшу я оковы,
Мне тяжкие мучительно суровы".
Тут он умолк, и залился слезами,
И вспомнил, как прекрасное копье
В него метнула нимфа, как словами
Прорвалось сострадание ее
И ужас, что воздушными струями
Неотвратимо мчится острие.
И в тех словах почуял он хоть малость
Надежды на узывчивую жалость.
Так плача и томительно вздыхая,
Влюбленный юноша один лежал,
Жить жаждая и к смерти вдруг взывая,
Надеялся и в ужасе дрожал.
Бог сна, из врат великих низлетая,
Сном благостным страдальца обаял.
Усталостью последней истомленный,
Все позабыл забывшийся влюбленный.
CLI {28}
А мать умелая уж насбирала
Целебных трав немало - для того,
Чтоб сыну сделать ванну: полагала,
Что боль в боку измучила его.
Доверчивая, ведь она не знала
Причин томленья сына своего.
Пока весь ход ее работы длился,
Домой и Джирафоне воротился.
И тотчас же спросил: что сын бесценный?
Вернулся ли сегодня он домой?
А донна, что звалася Алименой {28},
Ответив "да", свой перепуг ночной
Поведала; без боли неизменной
Не молвит слова сын; ему покой
Необходим; она к нему не входит.
"Прошу, нейди и ты, - так речь заводит. -
Я ванну приготовила, что боли
Помочь должна. Пускай он отдохнет,
Как долго будет то ему по воле,
И ванну ту целебную возьмет.
И уж страдать не будет, верно, боле:
Где б ни болело у него, - пройдет.
Оставь, пусть спит. Он говорить не может:
Сильнее боль в боку его тревожит".
Когда жена все это рассказала,
Его схватила за сердце тоска.
Любовь отцовская не устояла,
Чтоб тотчас же не повидать сынка.
В каморку, где постель его стояла,
Невольно потянуло старика.
И видит - спит. Его он закрывает
И прочь оттуда тотчас поспешает.
И он сказал старушке: "Дорогая
Жена, сынок, сдается мне, уснул,
Лежит в постели, тихо отдыхая,
И разбудить его я не дерзнул:
Грешно, и шутка вышла бы плохая,
Когда б теперь я сон его спугнул".
"Конечно, - отвечала Алимена, -
И не тревожь: ведь сила сна бесценна".
Когда уж долго юношу, лаская,
Опутывал сетями легкий сон,
И воля грудь наполнила былая,
Вздохнув глубоко, пробудился он,
А возле - никого. И, вновь вздыхая,
Своей печали прежней возвращен,
Он пред собою мыслью неостывшей
Все видит нежный взгляд, его сразивший.
Но чтоб себя не выдать вдруг позорно
И обмануть отцовское чутье,
Вскочил и приоделся он проворно.
Скрыв муку страсти, одолел ее.
Красивое, спокойное притворно,
Отер он полотном лицо свое
И взор, еще слезами орошенный, -
И вышел вон, хоть несколько смущенный.
И Джирафоне тотчас же встречает
И спрашивает сына своего,
Что было с ним и как он поживает.
И, все еще любуясь на него,
О том же Алимена вопрошает.
А он в ответ: "Да, право, ничего.
Я выспался - и не томит нимало,
Прошла вся боль, что так меня терзала".
Но все ж отец решил приготовленье
Горячей ванны для него, - и вот
Ее берет он только в уверенье,
Что боль иная сердце не гнетет.
О Джирафоне, что твое леченье!
Любовное страданье не пройдет,
И разве тут твоя поможет ванна,
Когда глубоко в сердце скрыта рапа!
Довольно же. И после омовенья
Изрядно грустно день проводит он.
Два, три, четыре дня - одни мученья.
Минутного он отдыха лишен,
Все позабыв былые упоенья,
В задумчивости мрачной погружен.
Но мысль о той его не покидает,
По ком и дни, и ночи он страдает.
Отец, и мать, и все дела на свете,
Все - все равно, ничем не занят ум,
И мысли нет ни об одном предмете,
Вся жизнь кругом - какой-то праздный шум.
Но лишь одна бессменно на примете
У скованных, порабощенных дум,
В одну лишь верит, лишь одной боится, -
И ею создана его темница.
Когда бы в страстном, пламенном горенье -
Не зная где - он мог ее сыскать,
Весь исстрадавшись, принял он решенье
Того предела уж не покидать.
И лишь в одном он ведал утешенье -
Чтоб без помехи плакать, и вздыхать,
И тихо вспоминать о том, что было,
Что с милою его соединило.
И Африко столь горю предавался,
Что с каждым часом более страдал.
Он обессилен был, он задыхался, -
Без отдыха недуг его терзал.
Он жизни против воли подчинялся:
Цепями так Амур его сжигал,
Что он почти от пищи отказался,
День ото дня слабел и истощался.
Уже с лица красивого сокрылся
Румянец юный, дальше - все бледней
И все худей бедняга становился,
Стал острым взгляд ввалившихся очей.
И так он от печали изменился,
Что юношу еще недавних дней
Едва напоминал теперь влюбленный,
Безжалостным пыланьем опаленный.
Отец не мог бы выразить словами,
Как мучился душою за него.
И часто ободрял его речами
Такими: "Сын мой, молви, отчего
Страдаешь ты? Клянусь тебе богами:
Узнав причину горя твоего,
Все сделаю, хоть из последней силы,
Чтоб дать тебе, чего ты хочешь, милый.
Коль силою нельзя предмет томлений
Твоих достать иль разумом людским,
Подумаем: есть способ, без сомнений,
Мысль отогнать, которой ты томим,
Чтоб больше ты не знал таких мучений
И был, как прежде, цел и невредим.
Не дать тебе совета - быть не может,
Сыночек мой, - иль век мой даром прожит?"
И матушка частенько вопрошала,
Чем он, любимый, столько угнетен,
Что жизнь его такою горькой стала,
И так уныл, и так расстроен он.
"Сыночек, - говорит, - мне в душу пала
Твоя тоска, и сердце рвется вон
С отчаянья: не видеть не могу же,
Что с каждым днем тебе все хуже, хуже".
Им Африко в ответ - не что иное,
Как только, что худого ничего;
Не знает, дескать, сам, что с ним такое.
А то - чтобы оставили его
В покое: голова иль что другое
Побаливает - только и всего.
И от того не раз его лечили,
Да все болезнь не ту в нем находили.
CLXIX {30}
И в этой жизни тяжкой изнывая,
Однажды Африко печальный пас
Свои стада и, взоры подымая
Рассеянно, бродил за часом час,
Все о своей любезной размышляя,
Из-за которой таял он и гас.
И вот увидел он источник ясный,
Светившийся светлей звезды прекрасной.
Деревьями густыми окруженный,
Местами сенью веток затемнен
Он был. Полюбовался им влюбленный,
Сел у корней; склонился грустно он,
Раздумьем о злосчастье сокрушенный,
К какому был любовью приведен.
В воде себя узнав, он поразился,
Как мрачен вид его, как изменился.
И вот, к себе исполнен состраданья,
Сраженный переменою своей,
Не в силах он удерживать рыданья,
Все горше плачет он, все горячей
И день злосчастный первого свиданья
Уже проклясть готов душою всей.
"Ах, - молвит, - за какие прегрешепья
Влачу я жизнь, не зная утешенья!"
И, опираясь на руку щекою,
А на колено локоть положив,
Он говорил и слезы лил рекою:
"О злая жизнь моя, пока я жив!
Так этою отягчена тоскою,
Пускай растает, словно снег в разлив.
А я, как хворост на огне, сгораю,
И нет спасенья мне, нет мукам - краю.
Уйти от страсти к девушке жестокой,
Пленившей сердце мне, я не силен, -
Чтоб не желать ее с тоской глубокой
Всего превыше. Вижу - заключен
В столь крепкие оковы, одинокий,
Что день и ночь пылать я обречен
В огне недвижно: выйти нет надежды,
Коль смерть не поспешит закрыть мне
вежды".
Потом, любуясь, он глядел на стадо:
Резвилися коровки и бычки,
Он видел - целовались; всем отрада
Была в любви, не ведавшей тоски.
Он слушал птиц; полны живого склада,
Звучали их любовные стишки,
И весело пичужка за пичужкой,
Влюбленные, порхали друг за дружкой,
Любуясь, Африко грустил без меры:
"Счастливые созданья, вы верней,
Вы более меня друзья Венеры,
И как вы радостней в любви своей,
В усладах тех, каким не знал я веры!
И как должны хвалить вы горячей
Амура за любовь, за упоенье,
Что вам дано сполна - и в разделенье!
Вы стройно песни радости поете,
Порхаете, беспечны и легки,
А плачу я, в страданьях и заботе
И день, и ночь, изнывший от тоски;
Исход я вижу в смертной лишь дремоте,
Свободы жду от гробовой доски,
Отрады, хоть малейшей, ждать не смею
От завладевшей волею моею".
И тут, вздохнув глубоко и умильно,
Расплакался так горько мальчик мой,
И слезы полились так изобильно,
Что щеки, грудь казалися рекой,
Струями слез омоченные сильно, -
Так злостной был охвачен он тоской.
И к светлому склонившись отраженью,
Беседовал он с собственною тенью.
И с нею потуживши над собою,
Слезами переполнивши поток,
Сменяя долго мысль одну другою,
Он несколько сдержать рыданья мог
При мысли, поманившей дух к покою,
Открывшей в сердце тихий уголок,
Напомнившей о сладком упованье:
Венера ведь дала обетованье.
Но видя - не приходит исполненье,
А между тем он до того дошел,
Что чувствует уж смерти приближенье,
Сказал: "Венера бед моих и зол
Ведь и не помнит; зреть ли ей томленье,
Которым смертный рок меня борол?"
Почтить богиню жертвоприношеньем
Решает он - как напоминовеньем.
Он на ноги встает, идет он живо
Туда, где неба не закрыт простор,
Умелою рукою взял огниво,
Разводит видный, блещущий костер.
И целую поленницу, красиво
Срубив ее, над пламенем простер.
Потом овечку, что глазам отрада -
Тучна была, - он быстро взял из стада.
И, взяв ее, к огню подвел; сначала
Между колен своих установил;
Потом, как дело знающий немало,
Ее он прямо в горло поразил
И кровью, что по капле истекала,
Он окропил огонь; и разделил
Овечку на две части, и руками
Поспешными их возложил на пламя.
Одну за Меизолу он возлагает,
Другую - за себя, чтобы узнать,
Не чудо ли сейчас же воссияет;
Во благо, в зло ль - ее лишь увидать,
Всю па пего надежду возлагает.
Он уповает, должен уповать!
И на колени он к земле склонился,
В таких словах к Венере обратился:
CLXXXIII {31}
"Богиня, что над небом и землею
Всех выше властью мощною своей,
Краса-Венера - сын Амур с тобою
Сражает души и сердца людей,-
Бегу к тебе с сердечною мольбою,
О, не отвергни же мольбы моей,
Благослови - и счастье мне содеешь
Ты, что сердцами всех живых владеешь!
О, знаешь ты, с готовностью какою
Стрелу Амура принял в сердце я
В день, как узрел Диану пред собою
С толпою нимф изящной у ручья,
Тогда же; как страданьем и тоскою
Отозвалась в груди стрела твоя
По девушке стыдливой, столь прекрасной,
Что лик ее в душе остался страстной,
А после - что я вынес за терзанья,
Приятые покорно за нее,
Что за томленья, что за воздыханья,-
Нх видит ясно веденье твое!
И как Фортуна все мои желанья
Презрела, отравив мне бытие, -
Свидетели леса: объятый ими,
Я их наполнил воплями моими.
Еще - лицо мое изобличает
Вполне, что сталось с жизнию моей,
Как безысходно в пламени сгорает,
Как скоро смерть конец положит ей;
От всех твоих обид она спасает,
Коль с помощью не поспешишь своей.
И если не пошлешь целенья боли,
От смерти жду конца моей неволи.
Ты полагала первое начало
Моим терзаниям, когда, с сынком
Родным явясь в виденье, мне сказала,
Чтоб смело к цели шел своим путем,
И, молвив так - ты знаешь,- обещала
Невдолге увенчать любовь концом
Благим. Потом я, раненый, покинут
На ложе мукам, что досель не минут.
И вот - твоим я словом обнадежен,
Всю душу предал ей - любви моей:
Мне твой завет - я верил - непреложен.
И раз ее нашел, увиден ей,
Но вмиг ее сомненьем уничтожен:
Дика, жестока, ринулась быстрей
Стрелы прочь от меня - стрелы летучей,
Из лука пущенной рукой могучей.
Я не нашел молений и прельщений,
Чтоб хоть взглянула бы издалека;
Ничто ей, видно, не было презренней,
Чем жизнь моя. Как пес борзой, легка,
Поняв, что из последних напряжений
Бегу за нею,- вдруг, дерзка, дика,
Вмиг обернулась, на меня взглянула
И крепкою рукой копье метнула.
Тогда - богиня, видишь ты, - разящий
Удар бы этот мне смертелен был,
Когда бы ствол, передо мной стоящий,
Собой удара не остановил.
И скрылась в горы. Я в тревоге вящей
Покинут, одурачен и уныл.
Ее не видел больше. Все ищу я,
С тех пор один стеная и тоскуя.
Тебе, богиня, всеми я мольбами
Молю, доступными сынам земли:
Поникнуть милосердными очами
На жизнь страдальную благоволи
И сына милого с его стрелами
Скорее в сердце Мензолы пошли,
Чтоб и она страдала и горела
Любовным пламенем, как я, всецело.
А если нет на то благоволенья,
Молю, когда достигнет жизнь моя
Предела, пусть замедлятся мгновенья
Последние земного бытия:
Да видит смерть мою, ее томленья
Возлюбленная милая моя;
Хоть не была б ей смерть моя утехой,
Как жизнь теперь стоит одной помехой".
CXCIII {32}
Речь Африко едва остановилась,
Как он увидел, на костер дивясь:
Малейшая в нем головня светилась,
Овца в огне внезапно поднялась -
И часть одна с другой соединилась -
И ожила, и, не воспламенясь,
С блеяньем громким прямо постояла,
И загорелась, и в огонь упала.
Так чудо разогнало все сомненья,
И Африко не мог не зарыдать;
Венера, понял он, его моленья
Благоволила ласково принять,
Что возносил он, полн благоговенья.
Он стал ей благодарность воссылать,
Увидя в чуде том знаменованье,
Что кончиться должно его страданье.
И так как уж почти что закатился
Лик солнечный, чуть видный над землей,
Все стадо он собрать поторопился
И тотчас же погнал его домой.
Он даже весь в лице переменился,
Повеселел. Пришел под кров родной -
Тут и отец, и мать его встречают,
И лица их от радости сияют.
Когда же небо звезды осияли
И ночь пришла, тогда они втроем
Поужинали вместе, поболтали
О всяких новостях, о том, о сем;
К тому душа и сердце но лежали
У Африко: скучал он их житьем.
И вот пошел он спать уединенный,
Надеждой, новой думой увлеченный.
Но прежде чем хоть бы на миг забылся
Иль вспомнил бы, что есть на свете сон,
Раз тысячу, скажу, поворотился
В своей постели с боку на бок он.
И ясно, что всем сердцем он стремился
Лишь к пей, которой был так истомлен.
Но все же хоть в надежде укреплялся,
Меж да и нет невольно колебался.
Все ж наконец под утро соп усталый
Влюбленному неслышно взор сковал.
Спал на спине он тихо, как бывало.
Венерин образ тут ему предстал,
А на руках - Амур, младенец малый,
И луком, и стрелами угрожал.
Тогда богиня - так ему приснилось -
Ему такою речью провещилась;
"Я принимаю жертвоприношенье
И речь, какою ты меня молил,
И в полное за них вознагражденье
Получишь все, чего себе просил.
И будь отныне в крепком убежденье:
Отказа в помощи всех наших сил
Тебе не будет: я и сын с тобою;
Совет мой чти; ко благу все устрою.
Добудь себе наряд обыкновенный
Для девушек, совсем как их шитье,
Широкий, длинный до ног непременно.
Достав себе лук, стрелы и копье,
Иди простою нимфою смиренной
На поиски - и ты найдешь ее.
Тебя за нимфу примут, выйдет дело,
Ты только с ними будь открыто, смело.
И как увидишь Мензолу, беседой
С ней о вещах священных начинай,
Божественных, - приятно проповедуй,
А между тем себя не забывай.
Тому, что знаешь сам, на деле следуй,
И только, сын мой, сердцу помогай -
Оно научит всем речам учтивым
И для нее приятным и красивым.
И только лишь денек твой прояснится,
Увидишь - и тогда откройся ей.
Она, как птичка, лесом устремится
От соколиных яростных когтей.
Но сделай - пусть не так тебя боится:
Ведь побежит, так побежит быстрей,
Чем схватишь ты ее; не сомневайся;
Слукавив, своего уж добивайся.
Насилия но бойся: так поранит
Ее мой сын, что из твоих когтей
Уж не уйдет; получишь все, что манит,
И в полноте, по воле ты своей.
Пусть мой совет тебе законом станет -
И совершишь, и овладеешь ей".
Рекла - исчезла. День уж загорелся.
И Африко вскочил и вмиг оделся.
И понял он видение Веперы
Глубоко - и возрадовался он,
И этот план пленил его без меры.
Тут пламень в сердце так был разожжен,
Что весь пылал он, полон крепкой веры:
Ведь уж теперь возьмет ее в полон.
Обдумывать он начал предприятье;
Все дело в том: как раздобыть бы платье?
И вспомнил, поразмыслив, что хранится
У матери красивейший наряд -
Она в него лишь изредка рядится, -
И молвил он себе: "Вот был бы клад,
Когда б его добыть!" Лишь отлучится
Мать из дому - и будет он богат.
В потайном месте так он платье спрячет,
Что после взять - уж ничего не значит.
И тут судьба явилась благосклонной
И доброю к нему. Едва погас
И бледный лик луны в лазури сонной,
И звездный свет, и дня был близок час,
Как Джирафоне встал и, побужденный
Работой спешной, вышел вон как раз,
Нимало не замедля. Вся забота,
Пошла вослед старушка за ворота.
Тут не был Африко ленив на дело.
Увидевши, что в доме - никого,
Туда, где платье, поспешил он смело
И скоро без труда сыскал его.
Едва задумал, как уж все поспело.
Никем не зрим, скрывая торжество,
Добычу из дому он снес далеко,
В чужое место, и укрыл до срока.
Потом, когда домой он торопился,
Для дела все казалось под рукой.
А потому он в тот же день стремился
За Мензолой; но, как вошел домой,
Взял лук он, что за выделку ценился,
Со стрелами колчан красивый свой
И всякими вещами запасался.
Так день прошел, другой уж начинался.
CCIX {33}
Уж Феба кони быстрые примчали
Сменить зарю на блещущий восток;
Уже вершины желтые сияли,
И отблеск розовый на запад лег;
Местами долы лишь в тени лежали, -
Как Африко вскочил и со всех ног
С колчаном, с луком из дому помчался.
"Я на охоту", - матери сказался.
Пошел к вчерашнему он месту, вынул
Поспешно платье матери своей;
И там с себя свои одежды скинул,
В него переоделся поскорей;
Подпоясаться стеблем не преминул,
Чтоб двигаться свободней и ловчей.
Ему Венера, верно, помогала
В убранстве: так оно ему пристало!
А спутанные волосы спадали
Не слишком величавою волной,
Но нитью золотой вдруг отливали
И, русые, пленяли красотой.
Но хоть еще недавние печали
На бледном лике след являли свой,
Однако оттого-то поневоле
Он женственным еще казался боле.
Преображенный с ловкостью такою,
Он с правой стороны колчан надел,
Взял в руки лук с легчайшею стрелою
И на себя немного поглядел.
Себе он показался не собою:
Он не мужчиной - женщиной смотрел.
Со стороны на эту бы картину
Кто глянул - не признал бы за мужчину.
Затем свои одежды положил он
Туда, откуда женские достал,
И путь ко фьезоланским устремил он
Горам, но шагу уж не прибавлял,
И там зверей немало застрелил он,
А уж потом себя и не скрывал.
Но лишь па высшую вершину вышел
Из трех - оттуда сильный шум услышал.
И Африко взглянул, откуда крики,-
Нимф несколько увидел; впереди
Бегут - стреляют; слышен вопль великий:
"Стой, стой на месте! Зверя подожди!"
Стоит, глядит - кабан несется дикий,
В нем стрелы, как щетина, позади,
И со спины кровь красная стекает.
Лук Африко всей силой напрягает -
И прямо в грудь он кабана стрелою
Разит - и сердце та прошла насквозь,
Вся толща кожи не спасла собою;
Ступил он шаг - и сил уж не нашлось,
Он пал, сраженный насмерть раной злою.
Венере и Амуру привелось
Так пожелать, чтоб Мензола глядела,
Как было с кабаном лихое дело.
И нимф толпа сейчас туда сбежалась,
Все думали, что Африко - своя.
И Мензола со всеми оказалась;
Беседой занялась своя семья.
Тогда она им рассказать старалась:
"Его паденье видела ведь я.
Удара в жизнь я краше не видала,
Чем вот она, явившись, показала".
Как сердце Африко в груди взыграло
До глубины - с такою похвалой
Из уст ее! И тут же горько стало:
Молчать, когда она - перед тобой;
Но уж одно-то твердо сердце знало:
Удар любви отдался в ней самой.
Хоть ничего не знай, тут ясно было:
Мгновенье роковое наступило.
Но, верно, страх сильней всего иного
Перед оружьем дев его сдержал.
А поосвоившись, за словом слово,
В беседу нимф и он уже вступал.
О всем событии судил толково,
О кабане, что мертвый тут лежал,
И как его нашли, и как стреляли,
И как в него вдогонку попадали.
Сказала Мензола: "Будь тут Диана,
Что за подарок поднесли б мы ей!"
Услышать было Африко желанно,
Что далеко Диана: тем вольней.
Но, побеседовав еще пространно
О чудном звере, меж иных затей,
Вот, цель устроив, занялись стрельбою
И состязались в ней между собою.
И все еще ловчились тут немало -
То лук звенит, то прожужжит копье.
Вот Мензола копье рукою сжала -
Всех ближе в цель попало острие.
Тому дивится Африко немало;
Взял тотчас лук - и где копье ее,
В то место и его стрела вонзилась
И к цели ближе всех с ним очутилась.
Как мастерит Амур, когда захочет
Кого-нибудь в другого вдруг влюбить,
В тот день свой разум тонкий тоньше точит;
Чтобы к концу событье торопить,
Не словом - делом он его упрочит.
Так и в тот день сумел он совершить,
Что Африко и Мензола сумели
Вдвоем стрелой попасть всех ближе к цели.
И вот уж Мензоле все больше мило,
Что хвалят постоянно их двоих,
И вот уже душою полюбила,
И каждый миг сближает слаще их.
И сладко Африко, и взоров сила
Вольна - с нее не сводит он своих.
Она что скажет - он уж подтверждает,
Она ему все тем: же отвечает.
Но вот они стрельбой поутомились
И начали скучать своей игрой.
Тогда оттуда прочь они пустились
И тут же недалеко всей толпой
Пришли к пещере, там остановились.
Одна из нимф огонь несла с собой.
И печь они кабанье мясо стали
С другой дичиною, что настреляли.
CCXXIV {34}
Уж солнце треть дороги совершило
В своем течении, когда привал
Всех нимф собрал. И тень их осенила:
Огромный лавр ее на них бросал.
Жаркое на широком камне было
Положено. Приправы заменял
Хлеб из каштанов, как тогда водилось:
Зерна еще для хлеба не родилось.
А пили воду с медом отварную
И с травами - то было их вино -
Из деревянных чаш и вкруговую;
В средине жбан - из дерева равно.
И круг широкий нимф толпу живую
Сомкнул у камня. Было суждено,
Чтоб Африко и Мензола друг с другом
Сидели рядом, сомкнутые кругом.
Пришел конец живому угощенью,
Из-за стола тут нимфы поднялись
И по горе, предавшись нежно пенью -
Где две, где три, четыре,- разбрелись
Туда, сюда, смотря по настроенью.
Влюбленные и тут не разошлись:
С тремя другими нимфами отлогой
С холма пошли ко Фьезоле дорогой.
Как мы сказали, Мензолу пленило
Все в Африко" глубоко, торжество
В стрельбе искусной, пламенная сила
Сближения и речь - нежней всего,
Как жизнь, она его уже любила,
Без нагляденья глядя на него.
Но никому и в мысль не западало,
Чтоб их любовь запретная сжигала.
Она чистосердечно полагала,
Что это нимфа из соседних гор.
Мужчину не напоминал нимало
Ни бледный лик его, ни томный взор.
Узнай лишь то она, чего не знала,
Любезной не была б, как до сих пор
И как с другими,- предала б отмщеныо,
Бесчестью, истязанью, поношенью.
Не нужно говорить - уж говорилось, -
Как Африко был в Мензолу влюблен.
Но шел он с ней, в груди его таилось
Такое пламя, был он так зажжен,
Что таял, словно воск, а сердце билось.
Он в созерцанье милой углублен;
Прикосновенье, слово - все учтиво,
И замирает в нем душа стыдливо.
Он говорил себе: "Но что со мною?
Что мне сказать себе? Что предпринять?
Мое желанье только ей открою -
Страшусь ее, обидев, потерять:
Любовь сменится ненавистью злою,
И все начнут меня, как зверя, гнать.
А не решусь я нынче ей открыться -
Такому случаю не воротиться.
Когда б ушли дорогою своею
Вот эти нимфы и остался б я
В уединенье с Мензолой моею,
Мне было б легче, больше не тая,
Сказать, кто я, открыться перед нею,
И вздумай побежать - уж власть моя
Схватить ее умело, чтоб покинуть
Меня уж не могла или отринуть.
Но нынче уж онп, я полагаю,
Ни на минуту не покинут нас;
И если медлить, ввек не наверстаю
Всех тех удач, что мне даны сейчас.
Нет, сделать все, что в силах,- так решаю;
Замедлить - потеряю все зараз".
Ее схватить он весь уже рванулся,
Но удержался, милой не коснулся.
"О, научи, о, помоги, Венера,
О, дай сейчас мне благостный совет!
О, чувствую - исполнилася мера,
Я должен взять ее, исхода нет".
Мешаются сомнение и вера,
И чудится погибель; мысли - бред.
Меж _да_ и _нет_ он стал метаться думой {35},
И жег больней огонь любви угрюмый.
Они спустились низко по склоненью
Холма, и дол совсем уж близок был,
Что делит две горы, - тут к утоленыо
Желаний Африко Амур спешил:
Решил не медлить, и его томленью
Лишь этот день он сроком положил.
Так вместе шли они, - и их вниманье
Вдруг привлекло в долине вод плесканье.
Лишь несколько минут им было ходу,
И подошли - и видят в озерке
Двух обнаженных нимф, вошедших в воду.
Гора против горы невдалеке.
И в воду тоже входят, тем в угоду,
Подолы приподнявши налегке.
Беседуют, сбираются купаться:
"Что сделаем? Давайте раздеваться!"
Кругом жара сильнейшая стояла
В то время дня; и их влекла тогда
Прохладою, светлела и сияла
Прозрачная, чистейшая вода;
И думали: за чем же дело стало?
Ведь никакого не грозит вреда.
За нимфой нимфа тут разоблачилась,
А Мензола к любимцу обратилась,
Сказав ему: "Подруга дорогая,
Купаться будешь ли ты с кем из нас?"
И молвил тот, спокойно отвечая:
"Подруги, не отстану я от вас,
Сладка мне воля ваша, не иная".
А про себя сказал он тот же час:
"Коль все разденутся, так я решаю:
Желанья своего уж не скрываю".
Решил - пускай сперва разоблачатся
Все нимфы: он - чрез несколько минут,
Так, чтобы невозможно было взяться
Против пего им за оружье. Тут,
Нарочно медля, стал он раздеваться,
Чтоб кончить, как уж в воду все войдут
И по лесу бежать им стыдно будет,
А Мензолу остаться он принудит.
Он от одежд едва освободился,
В воде уж нимфы были всей толпой.
Тут, обнаженный, к ним он устремился,
К ним обративши свой перед нагой.
Все отшатнулись. Визгом разразился
Отчаянный, дрожащий вопль и вой.
И начали кричать: "Усы! Увы!
Вот это кто. Теперь прозрели вы".
Голодный волк на стадо так стремится
И, на толпу овец нагнавши страх,
Одну хватает, с ней далеко мчится,
Оставивши всех прочих в дураках;
Блея, бежит все стадо, суетится,
Хоть шкуры-то спасая второпях.
Так Африко, вбегая быстро в воду,
Схватил одну - любви своей в угоду.
Другие в страхе - суета такая! -
Вон из воды - к одеждам все спешат
И впопыхах, себя лишь прикрывая,
Скорей, едва одевшись, наугад,
Одна другой совсем не замечая,
Бегут и не оглянутся назад -
Все врассыпную, кто куда, и в спехе
Оставили на месте все доспехи.
А Африко в объятьях, торжествуя,
Сжал Мензолу, рыдавшую без сил,
В воде - и, девичье лицо целуя,
Слова такие милой говорил:
"Ты - жизнь, ты - нега, коль тебя возьму я,
Не отвращался: мне тебя вручил,
Душа души моей, обет Венеры,
Не плачь хоть для богини, ради веры!"
Но Мензола речей его не слышит,
И борется всей силою своей,
И крепкий стан туда-сюда колышет,
Чтоб из объятий вырваться скорей
Того, кто на нее обидой дышит;
По лику - слезы градом из очей.
Но он ее держал рукой железной -
И оборона стала бесполезной.
В той их борьбе задумчиво дремавший
До той поры - отважно вдруг восстал
И, гордо гребень пышный свой поднявши,
У входа в исступленье застучал.
Бил головой, все дальше проникавшей,
Так, что вовнутрь вошел, не отдыхал,
Ломился с превеликим воплем, воем
И словно бы с кровопролитным боем.
Мессер Мадзоне взял Монтефикалли {36}
И в замок победителем вступил -
И вот его с восторгом тут встречали,
Кто гнал сейчас из всех последних сил.
Но после столь решительных баталий
Он буйну голову к земле склонил,
От жалости глубокой прослезился,
Из замка кротким агнцем удалился.
Как видит Мензола, что против воли
Похищено девичество ее,
Рыдая, к Африко в душевной боли
Оборотилась: "Совершил свое
И, дуру, обманул меня; хоть доле
Не медля выйдем: злое бытие
Сейчас прерву руками я своими;
Жить не хочу с страданьями такими".
Услышал Африко слова печали,
И на берег он вышел вместе с ней;
Ее страданья лютые терзали,
И тяжко он скорбел в душе своей.
Его желания торжествовали
Отчасти, но вспылал еще сильней
Огонь в груди, сторицей распаленный
Пред ней, такой несчастной и смущенной.
Одеться только лишь они успели,
Схватила быстро Мензола копье,
Ни слова не сказав - к последней цели,
В грудь крепкое направив острие.
Увидев мысль ужасную на деле,
К ней Африко метнулся и ее
Схватил под мышки, в лес далеко с силой
Копье забросил и промолвил милой:
"Увы, любовь моя, что ты хотела,
Что за безумье совершить с собой?
О злая мысль - на этакое дело
Свирепое подвигнуть разум твой!
О, мне, глупцу, какого ждать удела,
Лишась тебя со всей твоей красой?
Минуты бы не прожил я в разлуке
И на себя сам наложил бы руки!"
Сердечной мукой Мензола такою
Томилась, что у Африко в руках
Упала, обмерла: а он с тоскою
Уж видит смерть на меркнущих чертах.
Обняв ее, он слезы льет рекою.
Холодный душу сотрясает страх
За жизнь ее; и ношу дорогую
Он сокрывает в сень ветвей густую.
Так вместе с ней поникнув под ветвями,
Он левою рукой ее держал,
А правою покрытые слезами
Ланиты ей тихонько вытирал
С суровыми и грустными речами:
"О смерть, вот все, чего твой взор искал!
Ты счастья моего меня лишила,
А вместе с ним и мне - одна могила".
Потом, лик помертвевший лобызая,
"Любовь моя!- взывал он. - Для чего
Злой этот день, судьбина эта злая
Нас разлучила!" Взора своего
С лица любимого все не спуская,
Все говорил - и клял он торжество
Своих желаний, что минутно было
И Мензолу так страшно оскорбило.
Но, скорбь излив над помертвелым ликом,
Что, бледный, не казался больше жив,
Его не раз в мучении великом
Слезами и лобзаньями покрыв,
Не в силах жить в. терзании толиком,
Решил убить себя. Вот уж порыв
Его с земли для смерти подымает -
Как он услышал: Мензола вздыхает.
Дух Мензолы по воздуху носился,
Час не один в блуждании провел,
И в тело наконец он воротился,
В свои вместилища опять вошел,-
Она пришла в себя, и вздох излился,
И стон из уст, и горестный глагол:
"Увы, увы, о если б умерла я!" -
Она рыдала, не переставая.
Когда увидел Африко живою
Вдруг Мензолу, что, мнилось, уж мертва, -
Воскрес сердечной радостью одною,
Заговорил утешные слова:
"О роза ароматом и красою,
Я за тебя страдаю, ты права;
Но лишь не бойся и не ужасайся,
Моей защите крепкой доверяйся.
Ты мне всех благ дороже и желанней -
И ты теперь в объятиях моих.
Нет сердцу моему больней страданий
И безутешней - мук и зол твоих.
И горе мне, я мнил - предел терзаний! -
Что держит смерть тебя в цепях своих.
Моя рука меня разить готова,
Как слышу вздох твой и живое слово".
"Злосчастная, о, как я истомилась! -
Она сказала, взоры подняла. -
Зачем я, глупая, на свет родилась,
Зачем жива?-и слезы все лила.-
Зачем сама в тот день не задушилась,
В день первой встречи? Или б умерла,
Как облеклась в Дианины покровы:
Кабан бы растерзал меня суровый!"
CCLVIII {37}
Ей молвил он: "Ах, не томись душою.
Смотрю - и сердце падает в груди:
Какою ты поражена тоскою,
Не видя утешенья впереди,
Считая жизнь свою такою злою.
Но от меня тревог себе не жди:
Сильней себя - тебя люблю; со мною
Ты будь навек желанною, одною.
А чтобы ты свободно доверяла
Такой любви, как я сказал сейчас,
Все расскажу я с самого начала:
Тому четыре месяца как раз,
Охотился, не думая нимало,
Я тут один; иду, не торопясь,
Вдруг из лесочка - голоса людские;
Я подошел взглянуть, кто там такие.
У вод я вижу светлую поляну
И нимф сидящих, вижу между них
Всех выше я владычицу Диану,
И вас она, служительниц своих,
Сурово учит, как прилично сану;
Тут встретил взгляд мой взор очей твоих
И всю красу твою; любви стрелою
Тут поражен я был перед тобою".
Потом он рассказал ей, как сокрылся,
Стоял и долго на нее глядел,
И как по ней желанием томился
И ею глаз насытить не умел,
И милым этим ликом как пленился
(Так говоря, лобзать его хотел),
И как, когда уж нимфы разбредались,
"Пойдем же, Мензола!" - слова сказались.
Поведал слезы ей и воздыханья,
Обильно сеянные для нее,
И все свои томленья и терзанья,
И как дала Венера за житье
Послушливое - в сонном обаянье
Надежды слово крепкое свое,
И сколько раз найти ее пытался,
И обо всем ей рассказать старался.
Потом - как раз ее в уединенье
Он повстречал - и бросилась бежать -
И лепетал он робкое моленье -
Н как жестоко было не внимать.
И о копье, что в страшное мгновенье
Вонзилось в дуб - а то б не миновать!
О крике "Берегись!", о том, как скрылась
И больше не сказалась, не явилась.
Потом о приношении Венере,
О том, какой дала она ответ,
Как быстро он, вполне предавшись вере,
Преобразился и, переодет,
Явился с нимфой схожим в полной мере
И бросился сыскать единый след,
Что нынче тут судьба ему судила.
"Ты знаешь, как и я, что дальше было.
Я рассказал терзание сплошное,
Что за тебя душой переносил.
И потому, свершив насилье злое,
Я делал лишь под властью мощных сил:
Перед тобой мне чуждо все дурное.
Но лишь Амур, что так меня томил
Тобой, - всему виновник и причина.
Прости его! Безумие - безвинно".
Все Мензола отлично понимала,
Что о любви своей он говорил -
И как она впервой его объяла,
И вещи, что Амур ему внушил,-
Тут в ней самой уж сердце запылало,
И вздох ее глубокий затомил.
Стрела Амура нимфе в грудь вонзилась,
А мнила - тут предательство свершилось!
Сказала: "Ax, я твердо вспоминаю -
На днях один мне все вослед бежал;
То был ли ты, другой ли, я не знаю,
Что так меня жестоко оскорблял.
И чтоб ему отметить - я утверждаю! -
Я обернулась, гнев меня терзал,
В него копье метнула я всей силой,
Но вижу - все за мной бежит постылый.
И помню я - когда б иначе было! -
Гляжу, копье летит его сражать,
Меня с чего-то жалость охватила,
Кричу я: "Берегись!" - и прочь бежать.
А дуб копье, я вижу, обнажило
И все в него вошло по рукоять.
В лесу ближайшем скрылась я, горюя.
Ты ль это был? Тебя не узнаю я.
Я больше в жизни дня не вспоминаю,
С тех пор Диане как посвящена,
Чтоб видеть мужа. Если б (тщетно, знаю!)
Богами не была мне суждена
С тобою встреча! Нет, я ожидаю -
Дианою я буду изгнана
С отступницами: мной мое изжито:
Нещадной ею буду я убита.
И будешь ты, о юноша, причина
Позорной казни, гибели моей.
И хоть виновен ты, а я невинна,
Жить будешь правым до исхода дней.
В свидетели зовет моя кручина
Диану, и деревья, и зверей,
Что всею силою я защищалась
И лишь насилием тебе досталась.
Я, чистая, невинная, тобою
Обманута и низко предана.
Но жизнь свою прервав своей рукою,
Наверное от этого пятна
Освобожусь. И с жизнию земною
Я, глупая, расстанусь лишь, верна,
Уж ты, довольный, жить как прежде станешь
А бедную меня и не вспомянешь".
CCLXXII {38}
Обняв ее, в порывистом рыданье
Промолвил Африко: "Безумец я,
По я ль тебя покину на страданье
Одну, любовь нежнейшая моя?
Нет, за любовь ты дай мне обещанье:
Исчезнет мысль несчастная твоя,
Иль раньше на меня наложишь руки,
Чтоб мига мне не жить с тобой в разлуке.
Немыслимо отныне разлученье
С тобою, милая". И целовал
Уста и лик - небесное виденье,
И слезы глаз прелестных вытирал,
И молвил: "В самом деле порожденье
Ты райское", - и кудри ей ласкал,
И, встав, сказал: "Кудрей столь золотистых
Не видано - и столь прекрасно чистых.
Год, месяц, день и час благословенны {39},
То время, место, где сотворено
Все: этот лик, столь дивно совершенный,
И тело, мудрой стройности полно.
Когда же кто искал во всей вселенной
И в небесах высоких - все равно, -
Где сонм богов святой, - и там не снится
Красы такой, чтобы с твоей сравниться.
Ты ясный светоч всех благих деяний,
Как и живой источник красоты!
Исполненная чистых обаяний,
Единственное средоточье ты
Всех доблестей, души высоких знаний, -
И путь мне указуешь с высоты!
Ты сладостна, нежна, бела - не все ли
Достоинства красой тебя одели?!
Так как же не желать - какою силой -
Вкусить столь совершенной красоты,
Как томная, в задумчивости милой,
Ты, Мензола, вне всех сравнений, ты?
Зла и намек бежит тебя, постылый,
Не мучь меня, избавь от тяготы.
Свершенное не может не свершиться -
Так можно ль мне с тобою разлучиться?
И сделай же, мольбе моей внимая,
Как мудрая, возьми из всех частей
Ты лучшую - и да исчезнет злая,
Испуганной душой воспрянь скорей
И обними меня, о дорогая,
Как я тебя, душа души моей,
Целуй меня сладчайшими устами.
Лишь пожелай, услады будут с нами".
CCLXXVIII {40}
Амура мощь без устали вязала
Сердечко Мензолы клубком речей
Любезного, и тихо отлетала
Ее печаль; и ясно было ей,
Что уж не быть иному. И пылала
Она любовью к Африко сильней -
Все той, какою нимфу в нем любила, -
И слов его теперь пленяла сила.
Чуть удовлетворить его хотела
И шею левой обвила рукой.
Но целовать его еще не смела:
Сама ему в поспешности такой
Еще боялась ввериться всецело.
"О глупая, - промолвила.- Какой
Я дам ответ, коль рано или поздно
Диана, все проведав, спросит грозно?
Я ни с какою нимфой не посмею,
Как прежде, искупаться в ручейке
И, связана судьбиною моею,
От каждой буду ныне вдалеке.
Пойдут и обвинят меня пред нею,
Узнавши, почему я в злой тоске.
Жить одинокой я отныне буду,
О том, чего искала, позабуду.
Убив себя, я знаю, прегрешенья
Мне не избыть нимало, все равно;
И ведь не соверши ты преступленья,
То не было б и мной совершено.
И будь обратного я убежденья,
Мне б и до завтра не было дано
Дожить: я за столь грешное деянье
Достойное несла бы воздаянье,
Но так твои благие утешенья
Преобразили вдруг всю мысль мою,
Связали клятвенные уверенья,
Что всю решимость гордую свою
Забыла я. Но что до рассужденья,
Чтобы пробыть со мной,- не утаю:
Нет, ни за что! Тебя уйти принужу.
Тут - грех на грех - и выйдет все наружу.
Да ведь тебя, конечно бы, узнали
Все нимфы, видевшиеся с тобой
В тот день, и прямо бы уж растерзали,
Убили бы, узнав, кто ты такой.
Поверили б они тебе едва ли,
Что не знаком из них ты ни одной;
А я сказала б каждой встречной смело,
Что в нашей схватке я, мол, одолела.
Тем более что всякого общенья
Уж буду избегать по мере сил.
И, юноша, не отвергай моленья:
Ты невозвратного меня лишил,-
Оставь меня. Нести мои томленья
Дай мне одной. Мне свет не будет мил,
Но буду жить - и душу успокою.
О, сделай так, молю тебя с тоскою!"
Конечно, понял Африко прекрасно
Из этих слов, что уж своим огнем
Амур пылать ее заставил властно,
Но легкий стыд лишь ставит на своем.
И, видя все, как па ладони, ясно,
Сказал себе: "Отсюда не уйдем,
Пока с тобой еще не потолкую,
И запоешь ты песенку другую".
Потом он молвил ей среди лобзаний:
"О сладостные, милые уста!
О лик прекрасный, всех моих желаний
Единая цветущая мечта!
Ты - женщина, одна из всех созданий,
Что в жизни мне, как божество, свята!
Я, глядя на тебя, воскрес душою:
Взяв лучшее, ты небрежешь тщетою!
Но в силах ли, любя настолько страстно,
Перенести разлуку я с тобой?
Один - я умираю повсечасно,
С тобой - взнесен блаженною судьбой
Превыше всех желаний полновластно!
Но ведает Амур, какой тоской
Томится жизнь моя и дни, и ночи,
Когда не светят ей вот эти очи!
Но, скажем, пусть я мог бы удалиться,
Как ты велишь, - тогда снести ли мне,
Что думой одинокою томиться
Осуждена ты по моей вине?
И нашей встрече уж не возвратиться!
Так жизнь моя, несчастная вполне,
Таким страданьем миг наполнит каждый,
Что будет смерть моей единой жаждой.
Но, раз не хочешь ты, чтоб я с тобою
Остался тут, пойти бы ты могла
Здесь недалеко в домик мой со мною.
И с матерью б моей ты там жила,
И назвала б она тебя родною,
Как милую бы дочку, берегла,
И так же бы отец. Избушка наша
С невесткой полная была бы чаша".
ССХС {41}
"Нет, ни за что так делать не должна я, -
Сказала Мензола. - Идти с тобой
В твой дом! Нет, грех мой тяжко искупая
Смиренной, покаянною мольбой,
Крушиться буду, грешница такая.
И прежде смерть моя придет за мной,
Чем к людям покажусь на свет я божий,
Венок утратив светлый и пригожий.
He с тем пошла Диане вслед я смело,
Чтобы вернуться в мир любой ценой.
Когда б за прялкой я сидеть хотела
У матери иль мужнею женой,
Далеко {42} увело б такое дело
С пути, что мне открыл отец родной,
Меня любивший крепко. Покрывало
Дианино пять лет меня спасало.
И вот молю - напрасно ли моленье? -
Из-за любви, о коей ты твердил,
Что подняла тебя на преступленье,
Чтоб ты сейчас один домой спешил.
Клянусь тебе богиней, чье веленье,
Чей выстрел, говоришь, тебя сразил:
Твоя любовь мне будет жизни жаждой,
Тебя любить я буду мыслью каждой".
"Не будь во мне, - тот отвечал, - сомненья,
Что твой обет исполнится точь-в-точь,
Что мне отдашь ты сердца все биенья, -
Я подозренья отогнал бы прочь.
Но горше все обиды, огорченья, -
И я боюсь: ничем уж не помочь;
Раз ты в лесу, одна - так уж навечно
И я один. Мне страшно бесконечно".
CCXCIV {43}
Она в ответ: "Сюда к тебе являться
Я буду очень часто, чтобы нам
Беседовать вдвоем, вблизи видаться
Благоприлично - хоть по целым дням,
И верь мне, слова буду я держаться
И ждать тебя, - придешь ли только сам?
Ведь ты уже связал меня, признаюсь,
Я влюблена. Я, кажется, влюбляюсь",
От радости душою встрепенулся
Вмиг Африко, такую слыша речь:
Всех мыслей строй в ней сразу повернулся,
Амур успел в пей как пожар зажечь.
Черт ангельских лобзаньем он коснулся,
Ее в объятья поспешил привлечь,
Сказал: "Послушай моего ты слова
И будь одна остаться здесь готова.
Я жду, склонись, о роза молодая,
Перед разлукой к милости одной.
Ты знаешь, как, одну тебя желая,
Искусно изощрял я разум свой,
Чтоб овладеть тобой, звезда златая,
Теперь велишь расстаться мне с тобой.
И вот молю: по своему влеченью
Со мной на миг предайся упоенью,
Довольней я п прочь тогда пущусь,
Раз воля такова теперь твоя.
О разреши, тебя я вновь коснусь -
Да насладимся вместе - ты и я.
А завтра я сюда к тебе вернусь -
Увидеть вновь тебя, любовь моя:
В тебе одной ведь все мои услады.
Позволь - и жизнь исполнится отрады".
CCXCVIII {44}
"Чего еще ты от несчастной хочешь, -
Сказала Мензола, - по какой
Усладе с обездоленной хлопочешь?
Ты счастлив был. Молю, дай мне покой,
Уйди - и тем ты лишь себя упрочишь.
А я останусь ждать тебя с тоской.
Смотри, уж поздно, скоро солнце канет
И кто-нибудь пас тут вдвоем застанет".
CCXCIX {45}
"Ты знаешь хорошо, какой явилась
До сей поры с тобой услада мне,
И что меж нас обоих совершилось,
И сколько было горечи на дне, -
Так разве полным счастьем сердце билось?
Теперь спокойны оба мы вполне -
Нам будут неотравленной отрады
И пыл полней, и сладостней услады".
ССС {46}
"Ах, не желай мне, юноша прекрасный,
Чтоб худшее за злом вершила зло.
Ведь если б ты нашел меня согласной,
Мое страданье только б возросло -
Лишь разразись Дианы гнев ужасный.
Отчаянье мне душу облегло.
Молю, как дара, уходи. Моя
Печаль не будет меньше, чем твоя".
CCCI {47}
"Душа моя, не горше сокрушенье,
Чем от всего, что нами свершено,
Получишь ты. Ведь это преступленье
Осталось для Дианы так темно,
Как и для всех. И ты ни на мгновенье
Не пострадаешь. Нам сейчас дано
Все сделать втайне. Кто же нас обидит?
Ведь если кто, так бог один увидит.
И твердо знай: уйдя в глухие дали,
Не одаренный ласково тобой,
Умру я скоро от большой печали.
О, сжалься хоть немного надо мной!"
И раз, и два уста ее лобзали,
Шепча: "Целуй же, цветик вешний мой!
Доверься мне; будь радостной и ясной,
Не дай мне умереть с любви несчастной!"
Со множеством прельщений и молений
Пред Мензолой тут Африко поник -
Раз во сто больше наших исчислений;
Так жадно целовал уста и лик,
Что много раз, и все самозабвенней,
Пронзительный ему ответил крик.
Ем подбородок, шею, грудь лобзая,
Он мнил - фиалка дышит полевая.
CCCIV {48}
Какая башня твердо возвышалась
Тут на земле, чтобы, потрясена
Напорами такими, не шаталась
И, гордая, не пала бы она?
Кто б, сердцем женщина, тверда осталась,
Его броней стальной защищена,
Лобзаньям и прельщеньям недоступна,
Что сдвинули б и горы совокупно?
Но сердце Мензолы стальным ли было,
Колеблясь и борясь из крайних сил?
Амура восторжествовала сила,
Он взял ее, связал - и победил.
Сначала нежный вкус в ней оскорбила
Обида некая; но милый - мил;
Потом помнилось, что влилось в мученье
Желанье нежное и наслажденье.
И так была душой проста девица,
Что не ждала иного ничего
Возможного: ей негде просветиться,
Как человеческое естество
Рождается и человек творится:
Слыхала вскользь - не более того;
Не знала, что двоих соединенье
Таит живого третьего рожденье.
Целуя, молвила: "Мой друг бесценный,
Какой-то властной нежною судьбой
Влекусь тебе предаться непременно
И не искать защиты никакой
Против тебя. Сдаюсь тебе - и пленной
Нет сил уж никаких перед тобой
Противиться Амуру: истиранил
Меня тобой - глубоко в сердце ранил,
И я исполню все твои желанья,
Все, что захочешь, сделаешь со мной:
Утратила я силы для восстанья
Перед Амуром и твоей мольбой;
Но лишь молю - яви же состраданье,
Потом иди скорей к себе домой:
Боюсь, что все же буду здесь открыта
Подругами моими - и убита".
Дух Африко тут радость охватила
При виде, как в душе приятно ей;
Ее целуя, сколько силы было,
Он меру знал в одной душе своей.
Природа их на хитрость убедила -
Одежды снять как можно поскорей.
Казалось, у двоих одно лишь тело:
Природа им обоим так велела.
Друг друга целовали и кусали,
Уста в уста, и крепко обнялись.
"Душа моя!" - друг дружке лепетали.
Воды! Воды! Пожар! Остановись!
Мололи жернова {49} - не уставали,
И оба распростерлись, улеглись.
"Остановись! Увы, увы, увы!
Дай умереть! На помощь, боги, вы!"
Вода поспела, пламя погасили,
Замолкли жернова - пора пришла.
С Юпитером так боги пособили,
Что Мензола от мужа зачала
Младенца-мальчика; что в полной силе
И доблести он рос - вершить дела;
Все в свой черед - так о повествованье
Мы доброе дадим воспоминанье.
CCCXII {50}
Так целый день почти что миновался,
Край только солнца, видный, пламенел,
Когда усладой каждый надышался,
Все совершив, обрел, чего хотел;
Тут Африко уйти уже собрался,
Как сам решил, но все душой болел;
И, Мензолу руками обнимая,
Он говорил, влюбленный лик лобзая:
"Будь проклята, о ночь, с своею тьмою,
Завистница восторга нас двоих!
Ведь я так рано принужден тобою
Покинуть благородную! Каких
Я ждал блаженств - и их лишен судьбою!"
И много длительных речей иных
В страдании глубоком изливалось:
Разлука горше смерти показалась.
CCCXIV {51}
Стояла Мензола, мила, стыдлива,
Потупившись, как будто бы грешна,
Хотя уж не была она так живо,
Как в первый раз, тоской удручена.
Разнеженная, хоть чужда порыва,
Была уже счастливее она.
Обмана все-таки ей страшно было
Невольно - и она заговорила:
"Что можешь сделать ты еще - не знаю;
Не уходить - предлог теперь какой?
Любовь моя, тебя я умоляю, -
Ты утолен со всею полнотой -
Ты должен удалиться, полагаю,
Не медля ни минуты здесь со мной.
Ведь только если ты уйдешь, любимый,
Я здесь могу остаться невредимой.
И лишь листок, я слышу, шевельнется,
Мне чудятся шаги подруг моих.
Так пусть тебе в разлуке не взгрустнется:
Ведь от напастей я спасусь лихих.
Хоть пред разлукой больно сердце бьется.
Готова я, и страх во мне затих,
А ночь близка, а нам идти далеко
Обоим, чтобы дома быть до срока.
Но, юноша, скажи свое мне имя,
И пусть оно останется со мной:
Мне груз любви тяготами своими
С ним будет легче, нежели одной".
"Моя душа, - ответил он, - какими
Жить силами смогу, простясь с тобой?"
И назвал ей себя - и целовались
Они без счета, нежно миловались.
Влюбленные, готовые расстаться,
Уже прощались столько, столько раз
Н не могли никак нацеловаться -
Глав тысячу б я вел о том рассказ.
Но это всем знакомо, может статься,
Кто наслаждался так хотя бы раз,
Кто знает, сколько несказанной муки
В усладе, что обречена разлуке.
Несчетных поцелуев не умели
Они унять. Пойдут, скрепив сердца,
Но шаг - и вновь назад, к желанной цели -
Лобзать румянец милого лица.
"Моя душа! Прощай! Зачем? Ужели?" -
Друг другу лепетали без конца,
Вздыхая, и расстаться не решались,
Сходились вновь, и шли, и возвращались.
Но видя, что уж невозможно дале
Отсрочить расставание никак,
В объятья руки жадные сплетали,
Друг друга, страстные, сжимая так,
Что их бы силою не разорвали:
Любовь не отступала ни на шаг.
И долго так стояло изваянье -
Любовники влюбленные в слиянье.
Но наконец они разъединились,
Пожала руку милая рука,
На миг друг в друга пристально воззрились,
Пришли в себя, опомнились слегка.
И вот они, печальные, простились,
Хоть и была разлука так тяжка.
"Будь, Мензола, хранима вышней силой!" -
"С тобою здесь, мой Африко, мой милый!"
CCCXXII {52}
Путь Африко к долине направляет,
А в горы Мензола с копьем в руке,
Задумчиво - и глубоко вздыхает
О сбывшемся несчастии в тоске.
И взор его ее сопровождает,
Любуясь ей, еще невдалеке.
Что шаг, то Африко оборотится,
На ненаглядную не наглядится.
Шла Мензола, все время озираясь,
Любуясь на любимого сверх сил,
К сразившему ей сердце обращаясь,
Что, как никто, желанен ей и мил.
Движеньями и знаками прощаясь,
Так дружку друг далеко проводил,
Пока они не выбрались из леса
И дали разделила их завеса.
Наш Африко в то место устремился,
Где утром он свою одежду скрыл;
Пришел - не отдыхал, заторопился,
Себя в мужское платье обрядил.
Потом домой веселый воротился
И там наряд он женский положил
Скорей на место, чтобы не явились
Отец и мать да платья не хватились.
И хоть и пребывали Алимена
И Джирафоне в грусти не шутя,
Все на дорогу глядючи бессменно:
Не возвращается ль домой дитя? -
Но, как увидели: идет - мгновенно
Утешились, покой свой обретя,
И начались расспросы: где скитался?
Что долго так домой не возвращался?
Чтобы сокрыть любовное томленье,
Оправдывался Африко и лгал:
Хоть улеглось в груди смолы кипенье,
Он глубже, чем когда-нибудь, пылал..
С горошинку казалось измышленье,
И говорить он сам с собою стал:
"Когда же день придет на смену ночи,
И я вернусь лобзать уста и очи?",
Так все в душе безмолвно вспоминая
В подробностях, что совершилось днем,
И этим душу много услаждая,
Все, что ни делали они вдвоем,
Он повторял в уме. Но тьма ночная
Уж спать велит; он прочь - чуть не бегом,
Хоть глаз сомкнуть и ни на миг не в силах,
Всю ночь во власти тех же мыслей милых.
CCCXXVIII {53}
Вернемся к Мензоле, что из долины
Одна в задумчивости шла, порой
Себя считая все же в зле невинной,
Все каялась, она и, лоб рукой
Сжимая, думала: "Такой судьбиной
Я сражена, и мой позор - такой,
Что, смерть, приди ко мне, тебя молю я,
А то сама убью себя, горюя".
Так горную вершину миновала,
Спустилась вниз по склону, там как раз,
Где солнце при восходе отражало
Свой первый луч и где последний гас.
И тут, как полагаю я, лежала
Ее пещера, так - сказать на глаз -
На выстрел лука, а внизу катился
Веселый ручеек, журчал, резвился.
И подошла она к своей пещере,
С глубокой думою в нее вошла.
Предстали вновь страданья и потери.
"О горе мне! - она произнесла. -
Зачем, прекрасная, по крайней мере
Я у ручья в тот день не умерла
Перед Дианой или в день злосчастный,
Как мне явился юноша прекрасный!
He знаю, глупая, как появиться
Опять к Диане мне? С каким лицом?
Как повернуться? И на что решиться?
Я вся горю и страхом, и стыдом,
И все во мне как будто леденится,
Дыханье в горле сдавлено клубком
И от печали, и от жуткой боли,
Томящей сердце, сжатое в неволе.
Приди, о смерть, к несчастной обделенной,
Приди же к этой грешнице мирской,
Приди ты к ней, в несчастный час рожденной!
Не медли ты! Чем, если не тобой,
Счастлива буду с честью оскверненной
Девической? Сердечный голос мой
Твердит, что если не придешь ты скоро,
К тебе приду навстречу - от позора.
Увы, подружки, думаете вы ли,
Что я из круга вашего ушла?
Увы, подружки, что меня любили
Так искренно, покуда я цвела
Невинностью, - теперь бы вы убили,
Как зверя дикого, исчадье зла,
Что чистоту навек свою сгубило
И наши все законы преступило!
Именовать вольны меня с тобою,
О Каллисто {54}, что, как и я, была
Когда-то нимфой, после ж злой судьбою
В тебя впилась Дианина стрела.
Зевс обманул тебя, и ты живою
Медведя вид свирепый приняла,
В лесах блуждая, от охот бежала
И уж не говорила, а рычала.
Дианина подруга, нимфа Чалла!
Муньоне надругался над тобой,
Диана ж поносить не перестала,
Пронзивши с юношей одной стрелой!
И стала ты ручьем, и зажурчала
Волна Муньоне под твоей волной.
В ваш круг отныне быть и мне приятой!
Мое бесславье - этот день проклятый!
И то мне чудится - Диана тело
Мне расплеснула быстрою рекой,
То - шкурой зверя спину мне одела,
То перья птицы стан покрыли мой,
То - дерево - листвой я зашумела
И потеряла прежний вид людской.
Копье носить я недостойна боле
И нимфою охотиться на воле.
Отец мой, мать моя! Вы, сестры, братья!
Когда, меня Диане посвятив,
Священные вы мне надели платья,
Раздался, помню, твердый ваш призыв,
Чтобы клялась Диану почитать я
И всех, кто с ней. И, в горы проводив,
Оставили - не с тем, чтоб я грешила,
Но чтобы девство навсегда хранила.
Не мыслите, что верность я попрала
Святой Диане, что глухой тоской
Душа полна; не знаете нимало,
Какая боль сменила мне покой.
А знали бы - как жалость бы бежала
Родных сердец! И с ревностью какой
Меня бы вы, отступницу, убили -
И дело бы благое совершили!"
Так сильны были муки и рыданья
Несчастной Мензолы, так тяжек был
Жестокий вопль безмерного страданья,
Что нет в стихах моих потребных сил
Их выразить и дать именованья
Хоть сотой доле их. Тот вопль, уныл,
Растрогал бы деревья или камни, -
Такая сила в слове не дана мне.
И в сетованьях этих и в рыданье
Вся ночь прошла. Но только воспарил
Великолепный день в красе, в сиянье -
Глаза ее в слезах отяжелил
И, во всю ночь бессонное, сознанье
С дыханием ее остановил, -
Она уснула, слезы все роняя,
От тяжкого страданья отдыхая.
CCCXLI {55}
А Африко, огнем любви пылая
Как никогда, покоя не обрел;
И, лишь увидел - ночь уходит, тая,
Почти бессонный, поднялся. Пошел
Он в гору {56}, прямо к месту поспешая,
Где накануне с Мензолой провел
Сладчайший день и радости, и страсти,
Что был потом тяжело злой напасти.
Тут Мензолу застанет он, конечно;
Но, не застав, сказал себе: "Ну, вот
Ведь слишком рано". Начал ждать беспечно,
Чтобы его она, когда придет,
Застала здесь. Мнил, что не бесконечно
То ожиданье. На венки сберет
Цветов он пестрых. Вот он тихо бродит,
Большие, малые цветы находит.
Один сплетя, себе он надевает
На кудри русые. Затем другой
Плесть из цветов роскошных начинает,
Меж ними ветви с ловкостью большой
Дерев пахучих, нежных заплетает,
Промолвив: "Этим же своей рукой
Ей обовью головку золотую
Когда придет, а после поцелую".
Так Мензолы своей все дожидался
Напрасно он: она еще спала;
Цветы сбирая, мальчик развлекался -
И скука ожиданья не гнела,
Он взором к лесу часто устремлялся -
Туда-сюда: вот-вот, она пришла;
Глядит и внемлет; лист зашевелится
На кустике - уж Мензола помнится.
Но больше трех часов так миновало,
А Мензолы все было не видать.
Он столько ждал, что солнце уж пылало
Так яростно, что тяжело дышать
От жару было, и его нимало
Цветы, венки не стали развлекать,
Он тосковал, он ужасов боялся
И взорами испуганно метался.
И начал он: "Увы! - в душе взывая. -
Что может это значить? Нет ее!"
И, мысли странные перебирая,
Искал унять смятение свое.
Случайностей родилась в мыслях стая -
Обильно ими всякое житье, -
И, жаждая любой такой причины,
В уме он строил всякие картины.
Час близился к вечерням. Подступила
Мгла сумрака, и день уж угасал,
А Мензола так и не приходила.
Терзался Африко и горевал,
Растерянный; на сердце смутно было,
Когда, решившись уходить, сказал
Печально он: "Быть может, повстречались
Подружки по дороге, привязались -
Да, может быть, ее и удержали,
И, значит, мне б ее напрасно ждать.
И вижу - звезды ночи замерцали,
А путь еще далекий мне держать.
И в этой чаще странной пусть печали
И ожидания смешны, - опять
Сюда вернусь я завтра же с рассветом".
И он пошел на холм в решенье этом.
CCCXLIX {57}
Проснулась Мензола часу в девятом,
Исполнена страданий и скорбей.
В ее уме, сомненьями объятом,
Вставала мысль, одна другой страшней.
Она металась, как в кругу заклятом,
И просто мысль не приходила ей
О данном накануне обещанье
Вновь к Африко вернуться на свиданье.
Но так раскаянье и сожаленье
Владели ей, что помогли решить:
По договору - утра приближенье
Встречать вдвоем - и вовсе не ходить;
Но всей душой, во всем - в любом движенье
Свой грех великий постараться скрыть,
Так что, когда Диана вновь вернется,
В ней подозренье и не шевельнется.
Но все ж не мог из памяти сердечной
Исчезнуть Африко; к нему она
Что миг - то льнет, любови бесконечной
И тайного желания полна.
Но так владел ей страх Дианы вечный,
Что, мыслью робкой порабощена,
Туда уже не смела и прокрасться,
Где Африко иль где он мог попасться.
Так день прошел, еще, опять и снова,
Прошла неделя, месяц миновал,
Как Африко не видел дорогого
Лица любимой. Жил он и страдал.
И все влекло его - не знал иного, -
Все к лесу, где он Мензолу лобзал,
И все ее разыскивал, блуждая
И чудеса о ней воображая.
Но не являлась облегчить томленья.
Так что Фортуна сжалилась над ним,
Скупая до сих пор на наслажденья {58}, -
Увидев, как он бледен, как томим,
Страдальцу оказала снисхожденье:
Ведь отдых и ему необходим,
А бродит он, беседуя с собою,
Не ведая мгновения покою.
И вот, когда второй уж месяц длился,
Как, Мензолы не видеть осужден,
Он большим бы страданием томился,
Да был уж до предела доведен,-
Казалось, будто в зверя обратился
Всем видом, голосом, молчаньем он,
И голова кудрявая тускнела,
И все молчал, как будто онемелый,-
И пас однажды, как обычно, стадо
В давно знакомом месте под горой,
И в мысль ему вошло тогда, что надо
Пойти туда, где давнею порой
Ему клялася Мензола-отрада
К нему вернуться. Кинулся стрелой,
Большое стадо бросив без охраны,
С одним копьем, один к своей желанной.
И, подошедши к водам в той долине,
Где Мензолой своею овладел,
Глядел вокруг и, стоя посредине,
"О Мензола, - сказать себе посмел, -
Не верю, ты ль рушительница ныне
Обета, что мне клятвой прозвенел
Священною сюда ко мне вернуться?
Ведь богу, мне ль - придется обмануться.
Напомню ли, как тут мы обнимались,
Слились в одно сплетенье жадных рук;
Клялась вернуться, и очей касались
Уста - и лгал напрасной клятвы звук,
И тут - не навсегда ль мы расставались?
Меж нами даль горчайшей из разлук.
Напомню ли, какие уверенья
Ты расточала, чуждая сомненья?"
Перескажу ль все стоны, воздыханья,
Что Африко, рыдая, издавал?
И, бередя несносные терзанья,
За мигом миг, вращаясь, восставал, -
Малейшие любви воспоминанья,
И добрые, и злые. Он страдал
Час от часу несносней и тяжеле -
И кончить положил он в самом деле.
И он остановился над водою,
Копье в руке блестящее зажал
И острие уставил пред собою,
А древко в землю. "Злой Амур! - сказал. -
К какой судьбе я приведен тобою!
Вот умираю, грозный час настал!
И все же пусть мой миг последний минет,
Когда надежда вовсе дух покинет.
О мой отец, о мать, спаси вас, Боже!
Я ухожу в Аид, в угрюмый край.
А ты, река, зовись со мною схоже
И мой конец страдальный означай,
Какого нет мучительней и строже!
И взгляду всех живых напоминай
Волной, моею кровью обагренной,
Что пал я здесь, любовью пораженный".
Промолвив так и к Мензоле взывая,
Он сталью грудь насквозь себе пронзил,
И, сердце та мучительно пронзая,
Его сразила, юноша почил.
И мертвого взяла волна речная,
И дух от тела вольно воспарил,
А воды, что долиною катились,
Густою кровью ярко обагрились.
CCCLXII {59}
Та речка - так, как и теперь,- делилась
Пониже на два разные русла.
Тем, что поуже, там волна катилась,
Где хижина покойного была, -
Волна кровавая. И вот случилось,
Был Джирафоне тут, как потекла
Вода, что кровь. Сжал сердце ток бегущий
Предчувствием большой беды грядущей {60}.
И вот пошел туда, не молвив слова,
Где было стадо, как он думать мог.
Нет Африко, - напрягши силы снова,
Он по реке со всех пустился ног
Искать, откуда начался сурово
Зловеще обагренный кровью ток,
И отчего, и кто тому причина, -
И подошел, и вот увидел сына.
Взглянул - лежит он в речке бездыханный,
Грудь юную насквозь прошло копье, -
Чуть не упав, старик в тоске нежданной
Вдруг понял горе горькое свое.
Взял за руку его и с несказанной
Печалью молвил: "Чье тут дело? Чье?
Сыночек мой! Кто эту рану злую
Нанес тебе и отнял жизнь живую?"
Труп вынес из воды отец несчастный
И положил, рыдая, на траву,
И проклинал он этот день ужасный:
"Сын ненаглядный, как переживу?
Как мать узнает: сгинул сокол ясный,
Его не видеть больше наяву?..
Что делать нам, убогим, в горькой доле?
Одни мы одинешеньки - доколе..."
И вбитое копье из сердца вынул,
И на железо он глядел с тоской.
"Сынок мой, кто со злобой ярой ринул
Его в тебя, с свирепостью такой,
Что красный день мой уж навеки минул? -
Он говорил, рыдая. - Где покой?
Уж, верно, тут Дианы злое жало.
Ей, ненасытной, нашей крови мало".
Но вот, оглядывая неустанно
Копье со всех сторон, он в нем узнал
То, что при сыне было постоянно.
Тут, света уж невзвидев, зарыдал:
"О, что же тут за дикий случай странный?
Сынок мой глупый, бедный! - он сказал. -
К нему пришел ты сам ли злой судьбою,
Расчелся ль кто твоим копьем с тобою?"
Потом, поплакав долго и уныло,
Он сына поднял на плечи себе
И с тем копьем, что было так постыло.
Отнес его домой, к родной избе.
И матери поведал все, как было,
Все время плача, о лихой судьбе,
И, показав копье, того не минул,
Как сам его из груди сына вынул.
А плакала ли мать тут безутешно,
Об этом никому не нужно слов,
И не пересказать бы мне, конечно,
И вопль, и плач, и поздний тщетный зов,
И как она, страдая в тьме кромешной,
Кляла Фортуну и самих богов,
Лицом к лицу сыночка прижималась
И в муках, и рыданьях надрывалась.
Но наконец, как чтить умерших строгий
Повелевал обычай той порой,
Так тело, после скорби слезной, многой,
Рождавшей плач, и жесткий вопль, и вой,
Сожгли, рыдая с мукой и тревогой,
С великой, безутешною тоской,
Как те, что в этой жизни благо знали
Единственное - и его теряли.
А после пепел стынущий собрали
Костей сыновних и к реке пошли,
Где воды все багряные бежали
И кровью сына милого цвели.
У берега там землю раскопали
И пепел в ней глубоко погребли,
Чтоб имя там его не погасало,
Но реку навсегда знаменовало.
С тех пор, как ныне, реку люди стали
Прозваньем Африко именовать: {61}
И там в тоске и горе пребывали
Отец-страдалец, мученица мать.
Так Африко окончил жизнь в печали.
О милом память - речке сохранять.
Оставим их и возвратимся снова
Мы к Мензоле, о ней продолжу слово.
CCCLXXIII {62}
А Мензола тем временем страдала
И грустно, и раздумчиво жила.
Но все ж, поняв, что облегчить нимало
Всего, что совершилось, не могла,-
В неcчастиях терпенье обретала
И, как бывало, снова начала,
Хоть изредка, с подругами встречаться
И, хоть и против воли, оживляться.
И повстречать не раз ей приходилось
Тех нимф, что были с ней, когда она
Досталась Африко. Все, что случилось,
И все другие знали уж сполна, -
Не о грехе, конечно: говорилось
О том, как честь успешно спасена.
И Мензола, умея лицемерить,
Заставила в свое спасенье верить.
И с каждым днем спокойней становилась
И тверже Мензола, убеждена,
Что к ней все уваженье сохранилось
Ее подруг, считавших, что она,
Как и они же, чести не лишилась,
И лжи ее поверивших сполна,
Так что казалось ей, что и Диана
Уж ни греха не вскроет, ни обмана.
Не значит это, что она изгнала
Из сердца Африка, иль чтоб могла
Забыть услады прежние, - нимало;
Иль чтоб его тихонько не звала,
Когда не страшно, или не вздыхала
По там частенько, ласково-мила;
Влюбленную, любовь ее страшила, -
Она огонь глубоко в сердце скрыла.
И, как всегда, бродить уже решилась
С подружками она, с копьем в руке,
Охотясь. Вот в том месте очутилась,
Где Африко сдалась. И вдалеке
Любуясь, завздыхала, умилилась,
Чуть слышно молвя в сладостной тоске:
"Мой Африко, всей радостью земною
Ты здесь упился, овладевши мною!
Теперь уж я не знаю, что с тобою,
Но, думаю, тоскуешь обо мне
Глубоко. Только не моей виною:
Страх не дает мне мыслить об огне".
Так говоря, желала всей душою,
Чтоб Африко доволен был вполне,
Теперь уверенная уж заране,
Что все здесь тайна - нимфам и Диане,
CCCLXXIX {63}
Так Мензола любила и не смела
Любить - и подневольною жила,
Лицом прекраснейшим чуть побледнела,
Затем, что в лоне тихо зацвела
Плодом любви и им отяжелела.
Три месяца в неведенье была,
Что быть ей матерью, в великой боли
Родивши сына - и не минуть доли.
Природа между тем свой ход свершала,
И на четвертом месяце, слышна,
Жизнь существа быть ясной начинала,
Которое в себе несла она.
Всем этим озабочена немало,
Дивилась Мензола, изумлена,
Что стан и бедра явно пополнели,
И так окрепли, и отяжелели.
И Мензола, не ведая, в чем дело,
Была тут очень всем удивлена, -
Ведь никогда ни сына не имела,
Ни дочери; и думала она;
"Иль это к худу, что теряет тело
Всечасно стройность? Верно, я больна,
И с каждым днем я становлюсь тяжело, -
Упасть бы хоть безвольно, в самом деле!"
Близ Мензолы - по берегу с полмили -
В то время нимфа некая жила
(Ее жилье чащобы затаили),
Во врачеванье сведущей слыла
Превыше всех и знала в полной силе
Премудрости науки - без числа.
И ей уж больше сотни лет считалось,
И нимфа Синедеккья называлась.
К ней Мензола-простушка побежала
И молвила: "О мать, мне твой совет
Необходим". И тотчас рассказала,
Что чувствует и как боится бед.
Та головой поникшей покачала,
Смущенная, и молвила в ответ:
"Ты, дочь моя, с мужчиной согрешила,
И не могу, чтоб это тайной было".
Тут Мензола всем ликом покраснела,
Такие речи слыша, со стыда;
И, видя, что не скрыть такого дела,
Потупилась, робея; и, горда,
Обидеться хотела - не посмела,
Увидела, что не минет беда
В глазах у той, что все уже узнала,
И молча, и не глядя зарыдала.
И Синедеккья тотчас убедилась
Из этих слез и чистого стыда,
Что не по доброй воле все случилось,
Что тут не преступленье, а беда.
И бедная насильно подчинилась.
Она смягчилась несколько тогда
И, чтобы деву ободрить немного,
Заговорила медленно и строго:
"Тут прегрешенье, дочь моя, такое,
Что не мечтай надолго скрыть его.
И так как сделала ты зло большое,
Не должно, чтоб гордыни торжество
Тебе сказало: это все - пустое;
Ведь вправду ты погибла оттого.
Попробуем помочь; скажи мне: кто же
Похитил чистый цвет твой, всех дороже?"
Но Мензола словца не проронила,
А со стыда поникла головой,
В колени Синедеккьи лик сокрыла,
Услышавши один вопрос такой.
И вместо глаз лишь два потока было,
Наполненных обильною водой,
И непрерывно так она рыдала,
Безмолвная, и все не отвечала.
Но в речи Синедеккьи вдруг открылось
Ей все - и сквозь рыдания и стон
Отрывисто, чуть слышно повинилась:
Как юношей обман произведен,
Как дело началось и как случилось,
Как ею овладел насильем он.
А после все отчаянней рыдала
В огне стыда и к смерти все взывала.
Старуха нимфа, слыша, как все было,
Какую тонкую сплетая сеть,
Ее в обман вовлек юнец постылый,
Несчастной не могла не пожалеть.
И вот ее немного пожурила
За промах, чтоб ей вновь не потерпеть
От легковерья, чтоб уж не грешила,
Вновь обмануть себя не допустила.
И столько ободрить ее сумела,
Что перестала Мензола рыдать;
Ей обещала дочерью всецело
Ее считать, во всем ей помогать;
Предупредить заране захотела
И стала ей такую речь держать:
"Послушай, дочка, речь мою толково,
Вникай во все от слова и до слова.
Со дня, как ты впервые согрешила,
Как полных девять месяцев пройдет,
Родишь дитя. И чтобы легче было,
Взывай к Люцине {64} в первый же черед,
Моли ее, тебе поможет сила
Богини милосерднейшей. И вот,
Когда дитя родится, мы рассудим
И дальше все ко благу делать будем.
Об этом же не думай ничего ты,
Мне предоставь. Уж в сердце я своем
Обдумала подробно все заботы
Вслед за рожденьем, знаю обо всем.
А ты смотри, чтоб не было охоты
Отсюда выходить, чтоб о твоем
Грехе никак, нигде бы не узнали
И злейшей не нажить тебе печали.
Нет, оставайся ты одна в пещере,
Широкие одежды заведи,
Без пояса, и так по крайней мере
Свои грехи от взоров огради.
И в тихости, спокойствии и вере
Дни кроткие разумно проведи,
И часто приходи ко мне: тебя
Учить я буду, как блюсти себя".
Такие речи ободреньем были
Для девушки. "О мать, - она в ответ, -
Меня к надежной пристани стремили
Мой грех, мое безумье - море бед,
И вижу ясно я и в полной силе,
Что в вашей помощи - добро и свет, -
И ей, и вам я предаюсь сердечно,
Другой опоры лишена навечно".
"Теперь ступай. Что раз я обещала, -
Сказала Синедеккья, - то за мной.
И ни о чем не думай ты нимало,
Таи лишь крепко грех невольный свой".
А та слезами щеки орошала,
"Исполню", - молвила, пошла домой,
Пришла тропой кратчайшей, как и прежде,
Немного укрепленная в надежде.
И там жила задумчиво, страдала
И не ходила, как всегда, кругом
И лишь с собой в уме воображала
Все Африко с сияющим лицом,
И так как в теле полном возрастала
Все время, постоянно, с каждым днем,
Одежды все без пояса носила
И к Синедеккье часто заходила.
И сердце начало расти так властно
За неродившееся существо
Любовью к Африко, такою страстной,
Что больше не желала б ничего,
Как быть лишь неразлучно с ним всечасно
В тот страшный день - паденья своего.
По нем она все время сокрушалась,
Его звала, слезами обливалась.
И в думе той не раз она ходила
На место, где была осквернена,
Там Африко застать все время мнила,
Пойти домой хотела с ним она.
Но не решалась - как-то стыдно было -
Явиться одинешенька-одна
К его избе; и все же приближалась
Туда не раз - и снова возвращалась.
Но тщетно разыскать его хотела:
Не знала, что отчаялся он в ней,
А телом так она уж пополнела,
Настолько стал младенец тяжелей,
Что для хожденья силы не имела.
И вот - все у пещеры у своей,
Уж не ища нигде, она стояла:
Вот-вот он подойдет - все ожидала.
И так-то к ней судьба благоволила:
В то место, где она когда-то свой
Грех приняла, туда не заходило
Все это время нимфы ни одной,-
А их тогда вокруг немало было;
Как удивила б их она собой -
С лицом худым от горя и заботы,
Забывшая недавние охоты!
Меж тем - что совершала зачастую -
Во Фьезоле Диана прибыла -
И радость по горам тогда живую
Весть о ее возврате разлила,
Встречали нимфы гостью дорогую,
Толпа их собиралась, весела,
На праздник прибывало много люду
Из ближних мест и дальних отовсюду.
Узнала все и Мензола без слова,
Явиться не хотела перед ней,
Чтобы не быть ей принятой сурово,
И думала: "Пойду - беды своей
Не скрою, я на это не готова,
И мука будет мне-всех мук больней".
И Синедеккья также отзывалась,
Чтобы не шла, а у себя скрывалась.
Как раз в один из этих дней случилось:
В своей пещере Мензола была -
Великой болью в теле затомилась.
Родов богиню громко призвала -
И тут младенцем - сыном - разрешилась.
Его с земли Люпина подняла
На шею к ней - рекла: "Еще свершилось
Великое событье", - и сокрылась.
Как ни безмерно то страданье было,
Что испытала Мензола,- впервой
Ее такая доля затомила,-
Взглянула только: родился такой
Прекрасный мальчик, что всю боль забыла"
Рубашечку старательной рукой
Ему надела, грудью напитала
И в этот день без счету целовала.
Ребенок был так мил красою чистой,
Так бел, что любоваться б без конца, -
С кудрявенькой головкой золотистой;
И так во всем напоминал отца:
Его ресницы, взгляд его лучистый
И самый очерк нежного лица -
Весь в Африко! За сходство то живое
Для Мензолы он был милее вдвое.
И нежностью такой к нему горела,
Глаз не могла, любуясь, оторвать.
Нести же к Синедеккье не хотела,
Чтоб от себя его не отдалять;
Казалось ей, как на него смотрела,
Что видит Африко. И с ним играть
Пыталась и ловить его уловки,
И гладила рукою по головке.
CDVII {66}
О Мензоле Диана вопрошала
Не раз ее подружек. Где она?
Ответ ближайших был, что не бывала
Давно в горах у них, что не видна
Нигде как будто, где всегда гуляла.
Иные говорили, что больна
Она, должно быть, оттого с другими
К ней не пришла подругами своими,
И раз ее найти расположилась
Диана - нимфа ей была мила -
И в обществе трех нимф туда пустилась,
Где бедная приют себе нашла.
К пещере тотчас же она явилась
И впереди других туда вошла
Уверенно; но нет ее. И стали
Подруги звать ее, втроем кричали.
Она ж неподалеку тут, в долине,
С ребеночком своим пришла к реке,
В тепле играя, радуясь о сыне;
Вдруг слышит, голоса невдалеке
Зовут, так громко, ясно, по-латыни.
Дивясь, глядит - Диана налегке
И с ней подруги. Сверху поспешают,
Но все еще ее не замечают.
Так Мензолу тогда ошеломило
Явление Дианы, что молчком,
Вся, вся со страху трепеща, укрыла
Дитя в кусту терновника густом,
Оставив одного; что силы было,
Взялась - куда глаза глядят, бегом,
Тайком, тайком вниз бережком пустилась,
Леском, леском неслышно устремилась.
Но скрыться не могла, как ни бежала:
Дианин взор беглянку настигал,
И тут она младенца услыхала,
Он плакал и пронзительно кричал {67};
Тогда Диана ей вослед сказала,
И громкий голос грозно грохотал:
"Напрасно, Мензола, уйти хлопочешь!
Ведь захочу - ручья не перескочишь.
Вот выстрелю. От стрел моих не скрыться,
Хоть, грешница-простушка, ты смела!"
Но Мензоле уж не остановиться -
По склону все бежала, как могла,-
Вот у ручья, вот переплыть стремится
Его скорей. Диана тут рекла
Такое слово - и реке велела,
Чтоб Мензолу та выпускать не смела.
Несчастная уж в воду погрузилась,
Вдруг чувствует, что ноги не идут -
И вот, как то Диане рассудилось,
Водою Мензола и стала тут {68}.
И навсегда с рекой соединилось
То имя - и по ней кругом зовут
Везде ту реку Мензолой поныне {69}.
Я рассказал вам, по какой причине.
CDXIV {70}
Узрели нимфы, бывшие с Дианой,
Как обернулась Мензола водой
И вниз теперь течет рекой пространной,
С былой любовью к деве молодой
Воззвали, плача о сестре названной:
"О, что за грех владел твоей судьбой,
Что, бедная, несчастная подруга,
Бежишь водой, волна с волной, средь луга?"
Диана им в ответ: чтоб не рыдали,
Что казнь дана сурово по заслуге;
Что сами грех ее они видали,
Им мальчик плачем выдал грех подруги.
Потом велела, чтоб ребенка взяли
Из колкого терновника на луге.
Тут нимфы поспешили куст раздвинуть,
Взять на руки дитя, оттуда вынуть.
И нимфы от младенца в восхищенье,
Наперерыв прелестного ласкать
И утешать взялись в одном решенье -
Его в горах с собою удержать,
Но испросить робели позволенье.
Диана же его не медля взять
И к Синедеккье отнести велела
И, с ними в путь пойдя, взялась за дело.
Пришедши к Синедеккье, объяснила,
Как этого ребеночка нашла,
Где Мензола в кусточке положила
И грех сокрыть хотела - не смогла.
"Она уйти через долину мнила,
Да после уж не долго прожила:
Ее река насильно удержала,
Сама водой по нашей воле стала".
И слезы при Дианином вещанье
Старуха нимфа с жалостью лила,
Вся - к Мензоле несчастной состраданье,
Она младенца на руки взяла
И молвила Диане: "О сиянье,
О солнце наше! Я одна была
Известна о грехе; мне повинилась
И мне она всецело подчинилась".
Потом Диане все порассказала,
Как Мензола была осквернена:
И где, и как не доброй волей пала,
А юношей обманута она.
"Богиня, верою клянусь, - вещала, -
Ведь я всегда была тебе верна,
Когда б не я, она б себя убила.
Поверь мне: только я не допустила.
Но раз ее ты превратила в воду,
Молю, по крайней мере, отпусти
Со мною мальчика. Дай мне свободу
Его в долины дальние снести
К живущему там исстари народу,
К мужам и женам: вспомню я пути.
Отдам его, они его полюбят
И лучше нас взрастят и приголубят".
Диана, услыхав такое слово,
Как Мензола осквернена была,
Б жестокости, раскаяться готова
К любимице, что ей мила была,
Но, чтобы все деяния такого
Боялись, недоверья вид взяла,
Сказавши Синедеккье, что устроен
Младенец будет так, как он достоин.
И, уходя со всей своею свитой,
Младенца Синедеккье отдала.
А та, когда уж гостьи именитой
Не видно было, прямо с ним пошла
На холм, с холма - в край, для нее
открытый,
Где Мензола дитя приобрела:
Весь берег тут она отлично знала -
В горах недаром долго проживала.
Уже она от Мензолы слыхала,
Как звался тот, кто деву соблазнил.
А после от нее и то узнала,
В какую сторону он уходил.
Итак, все это взвесив, полагала
Уверенно, что этот мальчик жил
Вот тут, в долине, где очам явилась
Избушка, что внизу одна дымилась.
Туда спустилась не без утомленья.
Вдруг видит Алимену пред собой.
И говорит: "Большие приключенья
Свели меня, почтенная, с тобой,
И нам необходимы объясненья.
Так выслушай, прошу, рассказ ты мой
О злом несчастии, что приключилось,
Как это существо на свет явилось".
И тут же все, как было, рассказала!
Как юноша, что Африко звался,
Взял силой нимфу. Точно описала:
Что, где, когда - и как, уже нося,
Та долго ничего не понимала,
Как после чудный мальчик родился,
И как потом Диана обратила
Ее в волну, и где все это было,
И как дитя Диана усмотрела
Меж терния, и как оставить ей
Его при нимфах после захотела.
Но тут, во время этих всех речей,
Младенцу Алимена поглядела
В лицо - и говорит: "Ах, ах, ей-ей,
Он вылитый мой Африко!" Хватает
Ребенка на руки и обнимает,
И от великой радости рыдает,
Любуется на внука; не его,
Нет, Африко живого обнимает,
Вновь обретая сына своего,
И с нежностью великой лобызает,
И говорит: "Сынок мой, до чего
Мне тяжко слышать, как погиб несчастный
Бесценный твой отец - мой сын
прекрасный?
И старой нимфе изливаться стала,
Рассказывать про сына своего,
Как мука долгая его терзала
И злая смерть постигнула его.
Чуть Синедеккья это услыхала,
Жаль Африко ей стало до того,
Что вместе с ней расплакалась. А вскоре
Пришел и Джирафоне мыкать горе.
Как он услышал, что случилось, тоже
От радости и горя слезы лил
И любовался, как дитя пригоже, -
Казалось, Африко пред ними был
Живой и прежнего еще дороже.
В ответ на ласки мальчик, тихо мил,
Увидя, что к нему старик нагнулся,
Ему с любовью кровной улыбнулся.
Такая радость в них торжествовала
Великая, что если б сердца их
К двоим влюбленным жалость не смягчала,
То в самом деле никогда таких
Счастливцев на земле и не бывало.
Но, убедясь, что в них друзей своих
Сыскала, Синедеккья все ж проститься
Спешила, чтобы в горы воротиться.
Тут Джирафоне, а вослед за другом
И Алимена также воздает
Благодаренье всем ее услугам
Несчетно, уваженье и почет.
Но Синедеккья, ласково супругам
Откланявшись, не медля в путь идет,
К своим горам обратно поспешая
И старикам младенца оставляя.
В горах повсюду весть распространилась
Немедленно, узнали все кругом,
Как Мензола водою обратилась,
И многие печалились о том.
Но вскорости Диана удалилась
Отсюда, чтоб вершить в краю другом
Дела свои, как то обычно было,
А прежде нимф беседой укрепила.
Оставшись, нимфы ближних поселений
Ту реку стали Мензолою звать.
Вернемся к Джирафоне, к Алимене,
Что молоком от стад своих питать
Старались внука не без затруднений
И стали Прунео именовать -
По тернию {71}, в котором он сыскался, -
Как он с тех пор всегда именовался.
И рос он, так красив, так было тонко
Его лицо, что если б создала
Природа кистью этого ребенка,
Стройней бы, краше сделать не могла.
И пылкий сделался, ловчее львенка,
И сила в нем безмерная была,
И на отца он походил так чудно,
Что даже отличить бы было трудно.
И дед его оберегать старался,
И бабка - будь то ночью или днем.
Как Африко, отец его, скончался,
Не раз ему поведали о том,
Чтоб мальчик навсегда уже боялся
Идти его погибельным путем,
И о судьбе, что мать его терпела.
Так восемнадцать лет ему приспело.
CDXXXVI {72}
Тогда Атлант в Европе появился,
В той местности, с народом без числа,
Что по Тоскане после расселился,
Подробно те описаны дела {73},
И Аполлон с искусствами дивился,
Как местность фьезоланская цвела
Привольнейшей, с холмами и долиной,
Во всей Европе, горной и равнинной.
Атлант воздвигнуть здесь распорядился
Град Фьезоле, как он его назвал.
Народ помалу весь переженился
На нимфах, что внизу еще застал;
А кто из них оружием пробился,
Тот навсегда те холмы покидал.
Так нимф тогда, как на охоте, гнали,
А полоненных в жены забирали.
Всех жителей окрестных той порою
Атлант в свой новый город пригласил,
И Джирафоне с первой вестью тою
Туда весьма охотно поспешил,
Жену привел и Прунео с собою,
Что был любезен, и красив, и мил,
И доблестен, - к Атланту он явился,
С почтением синьору поклонился.
Атлант в особенном благоволенье
Приветил старца, обласкал его,
Такое молвил доброе реченье,
Взяв за руку, как друга своего:
"О мудрый старец, коль переселенье
Решил - послушай слова моего:
Когда здесь жить ты заблагорассудишь,
Мне набольшим советником ты будешь.
И поселишься в крепости со мною,
А вместе этот сын прекрасный твой".
Тут речью отвечал старик такою:
"Тебе, Атлант, совет посильный мой
Всегда готов, коль волею благою
Прикажешь ты. Но дивно мне: с тобой
Есть мудрые мудрей меня - ты знаешь,
А все ж меня доверьем облекаешь".
"Ты прав, немало опытного люду, -
Атлант ответил, - прибыло со мной;
Но вижу: здесь ты исстари повсюду
Бывал, надежен опыт местный твой;
Что хорошо, что плохо, знать я буду,
По всем местам путеводим тобой,
И будешь ты многополезен словом
На этой почве нам, пришельцам новым".
Ответил тот почти что сквозь рыданья:
"Увы, Атлант, ты прав глубоко в том,
Что древен я. И злые испытанья
Свидетельствуют о житье моем.
Тому немного лет, как для страданья
С женою здесь остался я вдвоем,
И лишь потом нам отдан внук прекрасный,
Его отцом был наш сынок несчастный".
Потом ему поведал все, что было
Меж Африко и Мензолой его,
А после - что Диана поразила
Муньоне насмерть, - как и отчего
Погиб несчастный. Слово пояснило
Окрестность поселения всего:
О каждой речке рассказал он были,
Откуда те прозванья получили.
Потом к Атланту он оборотился,
Сказав: "На все, что повелишь, готов".
Атлант благодарил, потом дивился
На Прунео - и, полн благих даров,
Его душе тот сразу полюбился.
И, подозвав его, без дальних слов -
"Прими, - он рек, - мое благоволенье
И за столом моим неси служенье".
CDXLV {74}
Так Джирафоне оказался скоро
Советником Атланта, не прося,
А Прунео удачливо и споро
За дело службы с толком принялся,
Став подлинно утехою для взора.
И, сверх того, его природа вся
Была столь пылкой, сильной, что тускнели
Соперники пред ним во всяком деле.
В охоте всякой мастер нарочитый,
Он лучше всех преследовал зверей;
И в прыганье, и в беге знаменитый,
На состязаньях был он всех ловчей;
Диану бы со всей блестящей свитой
Он, лучник, одолел стрельбой своей.
Приятной снисходительностью нрава
Он был так мил, что не расскажешь, право.
Атлант за ум, за жизнь достойных правил
Любовью возлюбил его такой,
Что сенешалом {75} с торжеством поставил
Над всем народом и своей землей
И как правителя его прославил.
И вел народ он с ласкою такой,
Что все его душевно полюбили -
За все воздать умел он в должной силе.
Как двадцать лет ему уж миновалось,
Атлант ему невесту сговорил -
Тирония девица называлась,
Отец ее барон презнатный был,
И с ним она пока не расставалась.
Атлант ему всю область подарил,
Что Мензола с Муньоне омывали, -
Его как бы приданым наделяли.
Повыше церкви, что теперь в Майано {76},
Себе хоромы Прунео сложил -
Округа открывалась тут пространно -
И дом обзаведением снабдил;
И весь тот край, радея постоянно,
Из дикости к порядку обратил,
От всей души судьбу родного края
С великою любовью устрояя.
Тут большей частью жил он, дни за днями
В довольстве и веселье провождал
И, говорят, гуляя меж ручьями,
Отца и мать нередко навещал,
С их душами беседовал словами
И их ответ отчетливый слыхал,
И вздохи их печали, и живые
Повествованья про дела былые.
И долго, одолев судьбы уроки,
Жил Джирафоне. Но пришла чреда,
Исполнились должайшей жизни сроки,
И он расстался с миром навсегда,
Вручивши Алимене вздох глубокий.
Когда сочлись и для нее года,
Ее в прекрасном месте положили
Близ Джирафоне и в одной могиле.
В пространных землях Прунео остался
С Тиронией. И десять принесла
Она сынов, и всякий красовался
Обычаем, делами без числа;
Когда же каждый браком сочетался
И численность их рода возросла,
Во Фьезоле гражданствуя богато,
Над всем соседством жили таровато.
Скончался Прунео, с слезами боли
Он всей округой был похоронен.
Осталось сыну каждому по доле,
Какой один Атлантом взыскан он,
В благоустройстве и на вольной воле.
Был каждый в равной мере наделен,
И завсегда они все родом целым
Владели тем обширнейшим уделом.
Но Фьезоле узнало разрушенье,
И римлянами все разгромлено {77};
Отхлынуло тут к Риму населенье,
И только племя Африко одно
Все собралось в разбитом укрепленье,
Что Прунео построено давно.
Все, как могли, получше разместились,
Построили дома и в них укрылись.
И Фьезоле уже не обновлялось {78},
Когда Флоренцию построил Рим {79},
И населенье знатное осталось
В плену, не возвратясь к домам своим.
Оно по большей части разбредалось
И расселялось по местам чужим,
Как племя завоеванное, жило
И помощи ни в ком не находило.
Но понемногу гнев угомонился,
С теченьем времени и мир настал.
Народ, опять свободный, воротился
И римлянам о зле не поминал,
И в мощную Флоренцию вселился
Род Африко, пришел меж них и стал,
Радушно принят в местном населенье,
В почете жить, в любви и уваженье.
А чтобы не было и подозренья -
Весь род же был когда-то оскорблен, -
И чтобы дать живые побужденья
Любить страну, где стал любимым он,
Расточены все были уверенья,
Роднились с ними там со всех сторон,
Их как сограждан глубоко любили
И всячески, как было должно, чтили.
Так рос народ, богатство и убранство,
Флоренция мужала и росла,
Царил покой и быта постоянство.
Но - эта грань из многих книг светла -
Уже туда явилось христианство,
Когда орда Тотилы все смела,
До основанья крепости сломила,
Жгла, рушила, народы полонила {80}.
Потом свирепый повелел Тотила
Во Фьезоле всю крепость обновить
И кликнул клич, чтобы туда, как было,
Кто хочет - вновь перебирался жить,
Где Фьезоле прикрытие сулило,
За коим безопасным можно быть,
И клялся вечной потрясать войною
Враждебный мир со всей его страною {81}.
На это, полный гордого презренья,
Род Африко вернуться не желал,
Но перешел опять в свои именья,
На прежний холм, где древле пребывал,
Где каждый уж имел свои строенья,
Воздвигли укрепленья здесь и вал
Защиты ради, коль дойдет до спора,
От фьеэоланцев и от их напора.
И долго это пребыванье длилось.
Но добрый Карл Великий {82} поспешил
Италии на помощь, обновилась
И ожила страна, он защитил
То обновленье. И соединилось
Потомство Африко, и собран был
Совет родов, что здесь в округе жили
Как беглецы. И тут постановили:
С посольством в Рим к ногам отца святого
И короля великого должна
Явиться весть - отчетливое слово:
Их дочь повержена, разорена,
Лежит в пыли, нет гражданам покрова,
Насильственно покинута она,
Жилищ и дел не возвести из праха
И не избыть от фьезоланцев страха.
CDLXIIl
Но это все подробно в должном месте
Описано {83}, - я кратко передам.
Флоренция пред папой в этой вести
Предстала сострадательным очам,
Великий Карл, с победой в поле чести,
Не медля к нашим подошел местам,
Флоренцию воссоздал он из пыли {84},
Она ж потом к его служила силе.
И вот с другими вместе возвратились
Потомки Африко здесь обитать
И постепенно всюду расселились,
Так обо всех мне и не рассказать.
Но мужи именитые явились
Из них повсюду - их мне не назвать,
Как и других, что были вслед за ними,
Незнаемы собратьями своими.
CDLXV {85}
Так пусть и остается это дело -
Желанной пристани достигнул я,
Куда морями дальними летела,
Влюбленностью пылая, мысль моя.
Мое перо покою захотело,
Свершил я волю, сердца не тая,
Одной, кого ослушаться не смею,
Кого зову владычицей моею.
Итак, труда венчая окончанье,
Тому его хочу я принести,
Кто дал мне мощь, и вспомоществованье,
И слог, и ум стихи мои вести -
Амуру, - лишь ему я в послушанье
Хочу пребыть, как был, в своем пути,
Благодарить посильным приношеньем,
Но предварить особым извиненьем;
Амур-владыка, царственный от века,
Кому с его величьем мощных сил
Всегда послушно сердце человека,
Против кого никто не властен был,
Хоть низкому тяжка твоя опека,
Покамест и его ты не сломил,
Раз пожелав - и тем полней ты властен
Над духом, что высокому причастен, -
Ты тот, кто волен, если пожелаешь,
Великое к свершению привесть!
Ты тот, кто мир иль бой ниспосылаешь
Своим рабам, венец ли или месть!
Ты тот, кто их сердца преображаешь,
Чтобы порой навек к отцу вознесть!
Ты тот, кто в оправданье, в осужденье
Даруешь мощь или уничиженье!
Я - из числа рабов твоих раб верный,
И мне сложить поручено тобой
Повествованье это, и в безмерной
Покорности, как донною одной
Мне внушено, свершил нелицемерно
Я это дело, вдохновлен тобой,
Как разум мой возмог в смиренной части,
Мне данной от твоей высокой власти.
Но я молю, как должно в этом деле
И правильно, мне милость оказать,
Чтоб эту книгу никогда не смели
Невежды те негодные читать,
Что и не захотят, как не хотели,
Тебя в твоем могуществе познать.
Уверен я, что в честь твою писанье
Всегда в них встретит только порицанье.
Оставь ее воспитанным душою,
Кому ты знак на лица положил,
И кротким ангельски перед тобою,
Где ты в сердцах царишь во славе сил:
Для них не будет быль твоя дурною,
Но хвал достойным все, что ты явил.
Прими же их, владыка. Пред тобою,
О нежный, дай мне вечно быть слугою.
CDLXXII {86}
"Добро пожаловать, слуга послушный,
Приверженнейший изо всех людей,
Ты, что вложил весь пыл свой прямодушный
В свершенье этой книжечки моей.
В ней то, чего желал я; и радушно
Ее я принимаю; место ей
Даю среди других повествований,
Среди моих великих всех деяний.
И слышал я, и дам я совершенье
Всему, чего ты у меня просил.
Уберегу я книгу от прочтенья
Того, кто никогда мне не служил;
Я не боюсь: их суете - презренье,
Им не умалить мне присущих сил;
Но имя пусть мое в молчанье строгом
Блюдут они. Ты ж оставайся с богом".
При составлении комментариев нами были использованы следующие издания
"Фьямметты" и "Фьезоланских нимф":
1) Giovanni Boccaccio. L'Elegia di madonna Fiammetta, con le chiose
inedite. A cura di Vincenzo Pernicone. Bari, Laterza, 1939.
2) Giovanni Boccaccio. Decameron, Filocolo, Ameto, Fiammetta. A cura di
Enrico Bianchi, Carlo Salinari, Natalino Sapegno. Milano - Napoli,
Ricciardi, 1952.
3) Giovanni Boccaccio. Elegia di madonna Fiammetta. A cura di Pia
Piccoli Addoli. Milano, Rizzoli, 1962.
4) Das "Ninfale Fiesolano" Giovanni Boccaccio s. Kritischer Text von
Rerthold Wiese. Heidelberg, 1913.
5) Giovanni Boccacci. Il Ninfale Fiesolano. Introduzione e note di Aldo
Francesco Massera. Torino, 1926.
6) Giovanni Boccaccio. Il Filostrato e il Ninfale Fiesolano. A cura di
Vincenzo Pernicone. Bari, Laterza, 1937.
7) Giovanni Boccaccio. Opere in versi. Corbaccio. Trattatello in laude
di Dante. Prose latine. Epistole. A cura di Pier Giorgio Ricci. Milano -
Napoli, Ricciardi, 1965.
Часто упоминаемые или широко использованные Боккаччо произведения
других авторов цитируются в комментариях (помимо особо оговоренных случаев)
в следующих переводах: Овидий. "Метаморфозы", "Любовные элегии", "Печальные
элегии"С. Шервинского, "Героиды" - Ф. Зелинского; Вергилий. "Георгики" - С.
Шервинского, "Энеида" - В. Брюсова (книги I-VII) и С. Соловьева (книги
VIII-XII); Сенека. "Медея", "Федра", "Тиэст", "Эдип" - С. Соловьева; Данте.
"Божественная комедия" - М. Лозинского.
1 В ряде списков поэмы первой строфе предшествует следующий заголовок:
"Начинается книга, названная Фьезоланскими нимфами; сначала говорится о том,
что создать ее заставила автора любовь".
2 Реминисценция из Данте ("Ад", II, 72).
3 "Та" - это Мария д'Аквино, уже не раз воспетая Боккаччо под именем
Фьямметты.
4 Город Фьезоле расположен в пяти километрах к северо-востоку от
Флоренции на вершине большого холма. История города полна драматических
событий. В глубокой древности здесь находилось укрепленное поселение
этруссков (развалины их крепостных стен сохранились до сих пор). В эпоху
Древнего Рима городок носил название Фезулы. У его стен в 295 г. до н.
эримское войско потерпело поражение от галлов, вторгшихся на полуостров.
Через город проходили легионы Суллы и Катилины (I в. до н. э.); Этот
последний именно здесь собирал войска для своего рокового похода на Рим. В V
в. н. э. у Фьезоле происходили сражения римлян с вандалами. Позже город
перешел в руки лангобардов. До XII в. Фьезоле успешно соперничал с
Флоренцией; затем подпал под ее влияние. Город Фьезоле упоминается и в
других произведениях Боккаччо, в том числе в "Филоколо" (кн. V), "Амето" и
"Декамероне" (д. VII, нов. 1; д. VIII, нов. 4). В "Декамероне" читаем: "Как
всякой из вас известно, Фьезоле, гору которого мы можем отсюда видеть, был
когда-то древнейшим и значительным городом, и хотя он теперь весь разрушен,
тем не менее там всегда был епископ" (д. VIII, нов. 4).
5 Т. е. река Арно.
6 Перед этой строфой в ряде списков поэмы помещен следующий
подзаголовок: "Здесь Диана держит совет у ручья; Африко ее видит и
влюбляется в одну из ее нимф, которая затем скрывается в горах; это
повергает его в глубокую скорбь, и он оплакивает свою судьбу".
7 Чечер-гора - Монте-Чечери, самая высокая из гор, окружающих Фьезоле.
8 Этот ручей протекает у подножия Монте-Чечери.
9 Это изображение Дианы навеяно чтением Вергилия ("Энеида", I, 501:
"Вздев колчан на плечо, идет, всех богинь превышая" - пер. А. Фета) и Овидия
("Метаморфозы", III, 181-182: "Однако же ростом богиня выше была, и меж них
выступала по самые плечи").
10 Во времена Боккаччо этот возраст считался самым привлекательным в
девушке. Например, многие героини "Декамерона" - Никколоза (д. IX, нов. 6),
Джиневра и Изотта (д. X, нов. 6), Соф,рония (д. X, нов. 8) находятся в этой
счастливой поре.
11 Воспоминание о чтении Данте - "Чистилище", XXVIII, 54.
12 В ряде списков поэмы перед этой строфой помещен подзаголовок:
"Венера является Африко во сне, обещая свою помощь; он пытается отыскать
Мензолу и встречает других нимф, он обращается к ним с вопросом, но они
пускаются в бегство, не отвечая на расспросы пастуха".
13 Это видение Африко напоминает рассказанное Данте в гл. III "Новой
жизни"; но у Данте появляется не Венера с Амуром на руках, а Амур, несущий
возлюбленную поэта.
14 Возможно, воспоминание о чтении Вергилия ("Энеида", XI, 858-862):
Так фракийка сказав и стрелу из златого колчана
Быструю вынув, свой лук с враждебной душой натянула
И отвела далеко, доколе концы изогнувшись
Между собой не сошлись и равно не коснулась руками
Левой железа конца, а правой груди тетивой.
(Пер. А. Фета)
15 Т. е. Монте-Чечери.
16 Т. е. третья часть дневного времени, которое делилось на двенадцать
частей - от восхода солнца до заката. В зависимости от времени года эти
части были длиннее или короче.
17 В некоторых рукописных списках поэмы перед этой строфой помещен
следующий подзаголовок: "Джирафоне дает Африко, своему сыну, совет не
гоняться больше за нимфами дабы избежать опасности и печали".
18 О точно такой же лани рассказывает в "Декамероне" Габриотто (д. IV,
нов. 6), повстречавший "лань такую красивую и хорошенькую, что другой такой
и не видать"; Габриотто кажется, что она "белее снега".
19 Об этой нимфе по имени Чалла говорится также в строфе CCCXXXV.
20 Речка Муньоне, правый приток Арно, протекает среди фьезоланских
холмов. Эта речка не раз упоминается в других произведениях Боккаччо - в
"Филоколо", "Амето", "Декамероне".
21 Перед этой строфой в ряде списков поэмы помещен следующий
подзаголовок: "Здесь Африко находит Мензолу и молит ее, но она убегает не
отвечая, лишь метнув и него копье, затем прячется".
22 Ср. у Данте ("Ад", II, 104).
23 Здесь Боккаччо перефразирует сокращая обращение Полифема к Галатее
из "Метаморфоз" Овидия (XIII, 789-804):
Ты, Галатея, белей лепестков белоснежной лигустры,
Юных цветущих лугов и выше ольхи длинноствольной,
Ты светлей хрусталя, молодого игривей козленка!
Глаже тех раковин ты, что всегда обтираются морем;
Зимнего солнца милей, отрадней, чем летние тени;
Гордых платанов стройней, деревьев щедрее плодовых;
Льдинки прозрачнее ты; винограда поспевшего слаще.
Мягче творога ты и мягче лебяжьего пуха, -
Если б не бегала прочь! - орошенного сада прелестней.
Но Галатея, - она и быков несмиренных свирепей,
Зыбких обманчивей струй и тверже дубов суковатых,
Веток упорней ветлы, упорней лозы белолистной;
Горных ты бешеней рек, неподвижнее этих утесов;
Жгучее пламени ты, хваленых надменней павлинов;
Ты молотилок грубей; ты лютее медведицы стельной
Глуше, чем моря прибой; беспощадней змеи под ногою.
24 В ряде списков поэмы перед этой строфой помещен следующий
подзаголовок: "Здесь в Африко вновь вспыхнула любовь к Мензоле, когда он
услышал ее слова".
25 Здесь возможно заимствование у Данте ("Рай", XVI, 28-29):
Как уголь на ветру горит сильней,
Так этот светоч вспыхнул блеском ясным,
а также, как указывает ряд исследователей, у Овидия ("Метаморфозы",
VII, 79-81):
Как - если ветер подул - им питается малая искра,
Что, незаметна уже, под тлеющим пеплом таилась,
Снова растет и опять, расшевелена, мощь обретает.
28 Перед этой строфой в ряде списков помещен подзаголовок: "Африко
теряет Мензолу и возвращается домой в страшной тоске; он обращается с
жалобами к Венере и ее сыну Амуру, затем засыпает на своей постели".
27 У Боккаччо сказано, что уже прошли девять частей дневного времени.
Ср. прим. 16.
28 В ряде списков поэмы перед этой строфой помещен следующий
подзаголовок: "О том, как нежная мать, думая, что тоска Африко может быть
очень опасной, собирает разные травы, чтобы сделать сына снова здоровым, и
готовит ему ванну".
29 Так называется небольшая речка, протекающая около Фьезоле.
30 В некоторых списках поэмы Боккаччо перед этой строфой помещен такой
подзаголовок: "Здесь говорится о том, как Африко увидел свое отражение в
воде ручья и, обнаружив, что стал он худым и бледным, жалуется на любовь
свою и на судьбу".
31 Перед этой строфой в ряде списков помещен подзаголовок: "Африко
обращается с моленьями к Венере; вновь благочестиво просит у нее помощи,
какую она охотно оказывает многим другим".
32 В ряде списков поэмы перед этой строфой следующий подзаголовок:
"Здесь Африко догадывается, глядя на жертвенник, что Венера благосклонно
выслушала его моления, и он радостный возвращается домой; ложится спать, во
сне ему является Венера и указывает способ, как ему добиться желаемого".
33 Перед этой строфой в ряде списков поэмы помещен следующий
подзаголовок: "Африко, умудренный видением Венеры, одевшись нимфой,
отправляется на поиски Мензолы; находит ее вместе с другими нимфами
гонящимися за кабаном; кабан приближается, и Африко убивает его стрелой на
глазах у Мензолы; сходится с другими нимфами, и те думают, что он тоже
нимфа; Мензола очень его хвалит".
34 В ряде списков поэмы перед этой строфой помешен подзаголовок:
"Африко отправляется с Мензолой и другими нимфами; они едят в пещере у одной
из нимф мясо убитого ими кабана; затем с весельем отправляются дальше,
Африко все еще одетый в костюм нимфы; и как затем Африко соединился с
Мензолой".
35 Ср. у Данте ("Ад", VIII, III):
И "да", и "нет" творили спор жестокий.
36 Имя этого "персонажа" произведено Боккаччо от итал. "mazza" - палка,
кувалда, таран. Ср. в "Декамероне" (Пролог к д. VI): "Этот человек... желает
ни более ни менее, как убедить меня, что мессер Таран (Мадза) вошел в
Черногоры (Монтенеро) силой и с кровопролитием, а я говорю, что это
неправда, напротив, он вошел мирно и к великому удовольствию жителей" (пер.
А. Н. Веселовского).
37 Перед этой строфой в ряде списков поэмы Боккаччо помещен следующий
подзаголовок: "Африко удерживает Мензолу с большим трудом; он утешает ее и
рассказывает ей с начала и до конца историю своей любви, и так она
успокаивается".
38 В ряде списков перед этой строфой помещен подзаголовок: "Африко,
видя что Мензола принимает его утешения, сначала ласками просит ее о
свидании, затем взывает к ее милосердию".
39 Здесь Боккаччо перефразирует известый сонет Петрарки (Э 47):
Благословен день, месяц, лето, час
И миг, когда мой взор те очи встретил!
Благословен тот край и дол тот светел,
Где пленником я стал прекрасных глаз!
(Пер. Вяч. Иванова)
40 Перед этой строфой в ряде списков поэмы находится следующий
подзаголовок: "Мензола успокаивается; Африко просит ее пойти с ним к нему
домой; она не соглашается, но говорит ему, что отныне ему принадлежит".
41 В ряде списков поэмы перед этой строфой помещен следующий
подзаголовок: "Здесь Мензола обещает Африко вернуться к нему и просит, чтобы
он ушел, пока их не нашли".
42 В подлиннике сказано "на три мили". Как указывают исследователи, как
раз на таком расстоянии от долины, где протекают ручейки Африко и Мензола,
во времена Боккаччо находился знаменитый монастырь бенедиктинок с церковью,
носившей название Сан Мартино-а-Мензола. В этом монастыре и могла обитать
соблазненная поэтом монахиня, если это сомнительное происшествие
действительно имело место.
43 Перед этой строфой в некоторых списках поэмы помещен подзаголовок:
"Африко дросит Мензолу пойти навстречу его желаниям".
44 В ряде списков перед этой строфой помещен следующий подзаголовок:
"Мензола просит Африко удалиться и не хочет утолить его желание".
45 В некоторых списках здесь подзаголовок: "Африко просит Мензолу".
46 Перед этой строфой к ряде списков помещен подзаголовок: "Мензола,
однако, вновь просит Африко уйти во имя их любви".
47 В ряде списков поэмы перед этой строфой находится подзаголовок:
"Африко просит Мензолу удовлетворить его желание".
48 Перед этой строфой в некоторых списках помещен подзаголовок: "В
конце концов Мензола уступает и делает то, чего хочет Африко, и зачинает
младенца-мальчика".
49 Этот образ был довольно употребителен в литературном языке XIV в.
Прибегал к нему и сам Боккаччо, например, в "Декамероне" (д. IV, нов. 10; д.
VIII, нов. 2).
50 В ряде списков перед этой строфой помешен подзаголовок: "Африко
увидел, что уже наступил вечер и что ему следует уходить, о чем он горюет, и
ему невероятно трудно покинуть ту, что так ему приятна".
51 Перед этой строфой в ряде списков поэмы помещен следующий
подзаголовок: "Здесь решившись расстаться, все никак не могут покинуть друг
друга".
52 В ряде списков поэмы перед этой строфой находится подзаголовок:
"Африко расстается с Мензолой и возвращается домой, получив от нее обещание
снова встретиться в том же месте".
53 Перед этой строфой в некоторых списках помещен подзаголовок:
"Мензола, вернувшись в свое жилье, проводит печальную ночь, оплакивая
совершенную ею ошибку и призывая смерть, ибо нарушила обет девственности".
54 Согласно древнегреческой мифологии нимфа Каллисто, соблазненная
Зевсом и родившая от него сына Аркада, была мстительной Герой - а не Дианой
(Артемидой)! - превращена в медведицу. Этот миф обработан Овидием
("Метаморфозы", II, 409 сл.).
55 В ряде списков поэмы перед этой строфой помещен следующий
подзаголовок: "Африко, предаваясь любовным мечтам, так провел всю ночь, и
лишь только наступило утро, вернулся на то же место, но не нашел ее".
56 Т. е. на Монте-Чечери.
57 Перед этой строфой в некоторых списках помещен следующий
подзаголовок: "Мензола, приняв решение не предаваться больше этой любви, не
возвращается на свидание с Африко, и он, нигде не находя ее, однажды с горя
кончает с собой".
58 Ср. у Данте ("Ад", VII, 33-90):
Без устали свой суд она творит:
Нужда ее торопит ежечасно,
И всем она недолгий миг дарит.
69 В ряде списков поэмы перед этой строфой помещен следующий
подзаголовок: "Отец Африко находит мертвое тело сына в водах ручья, около
которого тот соединился с Мензолой, и относит тело домой с нескончаемыми
жалобами и стенаниями".
60 Перифраза из Данте (ср. "Ад", XIII, 12).
61 Эта речка, сбегая с Фьезоланских холмов, протекает по восточным
предместьям Флоренции.
62 Перед этой строфой в ряде списков помещен подзаголовок: "Печальная
Мензола испытывает сострадание к Африко; думает, что он пребывает в большом
горе, и не знает ничего о его смерти".
63 В некоторых списках перед этой строфой помещен следующий
подзаголовок: "Мензола чувствует, что начинает тяжелеть, но не ведает
причины; отправляется за советом к одной из нимф и говорит, что она тяжела".
64 Люцина - одно из прозвищ богини Юноны. Юнона-Люпина считалась
покровительницей брака и деторождения. Древнеримские женщины устраивали в ее
честь 1 марта женский праздник, т. н. "матроналии".
65 Перед этой строфой в ряде списков поэмы помещен подзаголовок:
"Мензола разрешается от бремени мальчиком удивительной красоты, которого она
вскармливает, как только умеет".
66 В ряде списков перед этой строфой помещен подзаголовок: "Диана,
наслышанная о проступке Мензолы, превращает ее в речной поток, который и
теперь носит ее имя".
67 Возможное заимствование из "Героид" Овидия, где рассказывается о
печальной судьбе дочери Эола Канаке, прижившей ребенка от собственного брата
и наказанной отцом (XI, 71-72):
...вдруг плач из кошницы раздался -
Собственным голосом, ах, выдал малютка себя!
68 Это превращение Мензолы в реку напоминает миф о превращении нимфы
Аретусы в источник и дочери Милета Библиды - в ручей, а также рассказ о
превращении в речку нимфы Эгерии. Все эти мифы обработаны Овидием в
"Метаморфозах" (V, 621 сл., IX, 659 сл., XV, 547 сл.). Но, как указывает
Цингарелли, это ближе всего к мифу о нимфе Кианее, которая не смогла
помешать похищению Прозерпины и от горя и слез превратилась в ручей
("Метаморфозы", V, 425-437).
69 Речка Мензола стекает по восточному склону Монте-Чечери и около
Роведзано впадает в Арно.
70 Перед этой строфой в ряде списков поэмы помещен следующий
подзаголовок: "Диана находит ребенка Мензолы и препоручает его одной старой
нимфе, я та отнесла его к отцу".
71 По-итальянски pruno - терновник.
72 В некоторых списках поэмы перед этой строфой помещен подзаголовок:
"Здесь автор начинает рассказ о том, как Атлант основал Фьезоле".
73 Здесь Боккаччо имеет в виду "Хронику" Джованни Виллани, широко им
использованную. О возникновении города Фьезоле Виллани рассказывает в гл.
VII первой книги. К легенде о Атланте Боккаччо вернулся в своем латинском
сочинения "Genealogia deorum gentilium" - перечислив многочисленных
мифологических персонажей, известных под этим именем, он говорит, что один
из них, "по народный преданиям" (ut vulgo fertur), основал Фьезоле (кн. IV,
гл. XXXI). В "Комментариях" к "Божественной Комедии", поясняя стих 121 песни
IV, он писал: "Электра, та самая, о которой автор имеет намерение здесь
рассказать, была дочерью Атланта и Плейоны. Ио вот какого Атланта - я не
знаю. Речь может идти о двух; один из них, наиболее известный, был королем
Мавритании, расположенной на западе, напротив Испании, Его именем все еще
называют большую гору, омываемую Атлантическим океаном... Другой был греком
и не менее знаменитым человеком. Присоединим к ним еще и третьего, который
был тосканцем и основателем города Фьезоле, о чем я, впрочем, никогда не
читал в какой-либо книге, заслуживающей доверия. Тем не менее многие верят,
что он был отцом Электры".
74 Б ряде списков поэмы перед этой строфой помещен следующий
подзаголовок: "Джирафоне возвращается во Фьезоле со своим внуком Прунео и
живет там в радости долгое время и затем умирает".
75 Сенешалом (Siniscalco) в средневековой Италии назывался верховный
управитель при госуда,ре, исполнявший также судебные функции.
76 Церковь Сан Мартино-а-Мензола (теперь называется Сан
Мартино-а-Майано) известна с XI в. Уже тогда она находилась при монастыре
бенедиктинок; перестроена в середине XV в.
77 Это произошло во времена Катилины (62 г. до н. э.), который
стремился сделать из Фьезоле оплот для борьбы с Римом. Об этом подробно
рассказывает Джованни Виллани (кн. 1, гл. XXXI-XXXVII).
78 Здесь Боккаччо точно следует рассказу Виллани (кн. I, гл. XXXVIII).
79 Возникновение Флоренции относится приблизительно к 200 г. до н. э.
Первоначально город находился в подчинении у Фьезоле (Фезулы), но с годами
занял главенствующее положение в Тоскане.
80 В 450 г. н. э. войско вождя остготов Тотилы заняло и разрушило
Флоренцию. Об этом сохранился рассказ в "Хронике" Джованни Виллани (кн. II,
гл. I), использованный Боккаччо. Данте тоже вспоминает об этом разрушении
города ("Ад", XIII, 149), но приписывает его Аттиле.
81 Ср. у Виллани - кн. II, гл. II.
82 Карл Великий мог быть проездом во Флоренции в декабре 776 г. во
время своего второго посещения Северной Италии, в период войны с герцогом
Фриульским.
83 Боккаччо имеет в виду "Хронику" Джованни Виллани, а именно кн. III,
гл. I.
84 Виллани относит это восстановление Флоренции к 801 г. (кн. III, гл.
I).
85 Перед этой строфой в ряде списков поэмы помещен следующий
подзаголовок: "Здесь автор приходит к концу, обращается к Амуру со словами
благодарности и просит его, чтобы это произведение не попадалось на глаза
людям непросвещенным".
86 Этой строфе в ряде списков поэмы предшествует следующий
подзаголовок: "Ответ, данный Амуром автору, гласил, что просьба его будет
выслушана благосклонно".
А. Д. Михайлов.
Необходимо предпослать переводу несколько замечаний относительно
формальных особенностей поэмы Боккаччо и способов их передачи.
Традиционная октава у нашего поэта непринужденна и легка, но вместе с
тем внутренне полновесна и крепко сформирована. В соответствии с общим
художественным стилем эпохи "Фьезоланские нимфы" - стройное и законченное
целое. Такова и октава этой поэмы-идиллии, то строгая и чеканная, то
свободная и текучая, то как бы небрежная, словно импровизация или песня. Эта
прихотливая манера сказывается большим разнообразием в самой выделке стиха и
слога, в самом выборе языка.
Внутренняя форма октавы разнообразна, но определенно означена.
Расположение материала внутри восьмистишия планомерно. Это сказывается на
внешней стройности. Характерна, с одной стороны, замкнутость, цельность,
законченность октавы: из 173 октав только 14 не в полном смысле могут быть
названы "самозаключенными", - уступка периодизации и лирическому или
ораторскому кадансу. С другой стороны, эта "самозаключенность" всегда
характерно дается относительной отчетливостью заключительного двустишия,
опорной точкой октавы. Эта отчетливость сохраняется и в случаях членения на
двустишия, при известном их параллелизме. Соответственно итальянской
традиции, рифмовка октавы сплошь женская. Традиция эта обусловлена
решительным преобладанием в итальянском языке ударения на предпоследнем
слоге. В условиях русского языка сплошная женская рифма на протяжении
большого произведения классического склада повела бы к изысканности и не
дала бы той свободной текучести, какою, при всей своей пластике, отличается
октава итальянского эпоса. Вот почему русская классическая традиция - иная,
и мы не решились отступить от нее, передавая, однако, мягкое впечатление
итальянской октавы тем, что конечный стих одной и начало следующей
сталкиваются у нас на женской рифме, которая тем самым и количественно
преобладает. В свою очередь, крайне изысканное по-итальянски введение
мужской рифмы в заключительное двустишие октавы, четырежды допущенное
Боккаччо (окт. 239, 300, 310, 393), сохраняет для русского слуха свой эффект
исключительности и резкости, сталкиваясь с мужским окончанием
предшествующего стиха. И не менее выступает сплошная мужская рифма в
шестистишии - единственный случай (окт. 297).
Далее, расположение цезур вполне свободно, так же как и, в отношении
цельности стиха, кадансирование фразы. Последнего ми старались
придерживаться, за исключением некоторых случаев периодизации: она иногда
охватывает и не одну октаву, и вообще по-русски труднее мирится с той легкой
текучестью, которая у Боккаччо, и в намерениях нашего перевода, на первом
плане. Свободный язык Боккаччо на синтаксисе сказывается иногда, как
отмечено, характерными неровностями - в перебоях конструкции (например, окт.
263, 456), или в известной живой разговорности; на выборе слов - то
архаизмом, то простонародностью, то почти прозаизмом обыденной речи (почему,
например, мы переводим bene - отлично, окт. 266), иногда в оттенке форм
(почему мы позволяем себе, например, формы: "услыхала" вместо классического
"услышала", окт. 411; или "видала" без значения многократности, окт. 415).
Далее - отдельные частности. Плеоназм порой оправдывается эмоциональной
одушевленностью (окт. 396), как и случаи повторения слов (окт. 221, 410) или
оборотов вроде: priego preghiate (переведено: "молю молить", окт. 4); Luceva
piu ch'una lucente stella ("Лучилась столь лучистою звездою", окт. 11).
Изредка непередаваемая игра слов: как соединение Aquelli (ручей) и, в
следующем стихе: Intorno a quella (окт. 19), или, тоже едва ли передаваемая,
сложная звуковая игра рифмы конечной и внутренней с различными ударяемыми
гласными и тождественными заударными Звуками: arti - averti, piacerti -
lasciarti (окт. 296).
Мы указали уже роль мужских рифм. Что касается других сторон рифмовки,
то очень часто мы видим приемы весьма упрощенные и рядом иногда -
чрезвычайно сложные. (Заметим, что в том и другом надо учитывать вкус и слух
эпохи.) Обычна хотя бы, например, сплошная рифмовка трех одинаковых
глагольных форм и между ними трех одинаковых падежных форм прилагательных
или существительных. Иногда рифмуют слова, происходящие от одного корня,
изредка даже одно и то же слово, разнящееся только приставкой, типа:
"прийти" и "уйти" (что передавать по-русски мы избегали), а в двух случаях
даже прямо вместо рифмы - повторение слова, заканчивавшего один из
соответственных стихов шестистишия (чего мы не передаем). Что до звуковой
стороны, то попадаются рифмы не только бедные, но даже неполные и неточные
(мы в переводе их избегаем).
Все это у Боккаччо имеет характер пленительной легкой небрежности,
заранее допущенной, не всегда случайной и безотчетной, а наоборот, зачастую
явно уместной и в общем - художественно целесообразной. Наряду с лею - та
изощренная чеканка, примеры которой в инструментовке мы указывали. В
частности, из приемов сложного рифмования интересны внутренние рифмы (как,
например, в ст. 4 окт. 219), особенно же - удвоенная рифма, как in quanto
pianto - "с какой тоской" (окт. 287, ст. 6). Иногда с рифмой связывается
сложнейшая звуковая игра внутри стиха (как в непередаваемой окт. 301). Мы не
будем особо говорить о внутренних ассонансах, так же как и о других деталях,
более или менее элементарных - аллитерациях и т. п. Прибавим только, что,
стараясь вообще передавать боккаччевскую технику, мы иногда один прием
передаем другим соответственно условиям русской стихотворной речи.
Соответственно замыслу этой "прелестной идиллии, античной и вместе с тем
отдающей реализмом итальянской деревни", рассказанной "в октавах небрежных
как проза, с простодушными обращениями к читателю, с возвращением назад и
кое-где наивными оборотами народной песни и ее лирическими повторениями"
(Веселовский), - прост и вместе прихотлив ее язык со всеми его переходами от
эпического "высокого слога" до "простонародности" и "просторечия", от
примитивного песенного склада до изощренной смелости реалистической новеллы.
В заключение этого беглого обзора литературных приемов скажем, что при
передаче некоторых оборотов слога и языка поэмы мы пытались учиться у
образцового переводчика "Декамерона" А. Н. Веселовского.
При переводе мы следуем тексту издания:
"Das "Ninfale Fiesolano" Giovanni Boccaccios". Kritischer Text von Ber-
thold Wiese. Heiddberg. 1913; в серии "Sammlung romanischer Elementar - und
Handbiicher". Herausgegeben von W. Meyer-Lubke. V. Reihe, 3.
В старых изданиях поэма разделяется на VII частей, которые обнимают
октавы (по принятому здесь счету): I = 1-72; II = 73-149; III = 150208; IV =
209-265; V = 266-327; VI = 328-400; VII = 401-473. Ср. "Opere volgari di
Giovanni Boccaccio corrette sui testi a penna". Edizione prima, vol. XVII.
Firenze. Per Ig. Moutier MD CCCXXXIV. Pp. 3-164. Тут принято
распространенное заглавие: "Ninfale Fiesolano ossia l'innamoramento di
Affrico e Mensola".
Ю. Верховский
Last-modified: Wed, 09 Mar 2005 11:22:01 GMT