изаны бросают укрытие и бегут якобы в панике. Примерно половина японцев устремляются за ними и попадают в западню: проулок перегорожен рухнувшим зданием. Один партизан открывает огонь из «томми», а Шафто -- он остался позади и спрятался в выгоревшем автомобиле -- бросает гранаты во вторую половину японского взвода, чтобы те не кинулись на выручку товарищам. Однако японцы несгибаемы. Они перегруппируются под командованием уцелевшего офицера и продолжают погоню. Шафто, оставшийся теперь один, бежит вдоль цоколя другого отеля, шикарного, на самом берегу, рядом с американским посольством. Он спотыкается о тело девушки, которая выпрыгнула, выпала или была выброшена из окна. Спрятавшись за кустом, чтобы отдышаться, Бобби слышит, что из окон отеля несется пронзительный вой. Он понимает, что здание полно женщинами, и все они либо кричат, либо плачут. Преследователи, кажется, его потеряли. Партизаны тоже. Шафто некоторое время остается на месте, слушая крики женщин. Очень хочется ворваться внутрь и как нибудь им помочь, но в здании, очевидно, полно японских солдат, иначе бы женщины так не кричали. Он некоторое время внимательно прислушается, силясь не обращать внимания на женские вопли. Четырнадцатилетняя девочка в окровавленной ночной рубашке падает из окна пятого этажа и грохается о землю, как мешок с цементом. Шафто закрывает глаза и слушает, пока окончательно не убеждается, что детей в здании нет. Картина проясняется. Мужчин увели и перебили. Женщин повели в другую сторону. Молодых женщин без детей загнали в это здание. Женщин с детьми должны были отправить куда то еще. Куда? Из за отеля доносится автоматная стрельба. Наверное, это его ребята. Шафто пробирается к углу отеля и снова прислушивается, пытаясь угадать, где они. Кажется, в парке Рисаля. Тут артиллерия Макартура решает наддать жару, и земля под ногами начинает колыхаться, как встряхиваемый ковер. Не слышно больше ни автоматных очередей, ни женских криков. Шафто смотрит на восток и на запад, в сторону Эрмиты и Малате, откуда они недавно пришли, и видит взлетающие в небо куски зданий и клубы дыма. Это, как подсказывает его опыт, значит, что американцы наступают еще и с юга, пробиваясь к Интрамуросу. Шафто и его отряд хукбалахап действовали сами по себе, но, выходит, невольно стали предвестниками мощного пехотного наступления. Из отеля, напуганные обстрелом, вываливают японские солдаты. Они так пьяны, что еле держатся на ногах, некоторые на ходу натягивают штаны. Шафто с омерзением бросает в их сторону гранату и дает деру, не оборачиваясь взглянуть на результат, убивать японцев уже не доставляет ни малейшего удовольствия. Никакого ощущения сделанного дела. Нудная и опасная работа, которой не видно конца. Когда эти мудаки капитулируют? Они срамятся перед всем миром. Он находит своих в парке Рисаля, под древней испанской стеной; ребята и остатки японских преследователей спорят за обладание бейсбольным ромбом. Момент и удачный, и неудачный. Чуть раньше нипы в соседних кварталах услышали бы перестрелку, хлынули в парк и всех их перебили. Чуть позже тут была бы американская пехота. Однако сейчас парк Рисаля -- в центре сумасшедшего городского боя, и всякая логика утрачена. Надо настоять на своем, а это Бобби Шафто умеет. Одно на руку -- артиллерия пока бьет по другим объектам. Шафто садится на корточки за кокосовой пальмой и прикидывает, как бы преодолеть двести ярдов абсолютно открытой местности до чертова бейсбольного ромба. Он знает это поле: дядя Джек водил его сюда на игру. Слева и справа за линиями торчат деревянные трибуны, перед каждой -- ров. Шафто знает войну и понимает, что в одном засели партизаны, в другом -- нипы, и ни те, ни другие не могут высунуться, как солдаты времен Первой мировой в противоположных окопах. Под трибунами кое какие помещения, в том числе буфет и туалеты. Сейчас и японцы, и партизаны пробираются через эти помещения, высматривая позицию, с которой можно стрелять в ров. Со стороны левой трибуны в него летит японская граната, задевает крону пальмы, с треском рвет листья. Шафто пригибается за соседним деревом и не видит гранату. Она взрывается и сдирает материю, а также солидный кусок кожи, с руки и с ноги. Однако, как все японские гранаты, она паршиво сделана и не причиняет серьезного вреда. Шафто разворачивает и дает очередь в направлении, откуда прилетела граната, а сам тем временем пытается оценить обстановку. Идея неудачная, потому что у него кончились патроны. Есть несколько в кольте, и все. И одна граната. Он подумывает, не бросить ли ее на бейсбольное поле, но правая рука в плачевном состоянии. И потом -- черт, поле слишком далеко! Даже здоровой рукой он бы туда не добросил. Может, один из трупов на траве, посередине между ним и трибуной, на самом деле не труп? Шафто подползает на животе и убеждается, что лежащие определенно мертвы. Он начинает огибать открытое место по периметру, в обход основной базы, стараясь добраться до правой линии, за которой его товарищи. Хотелось бы зайти японцам в тыл, но этот нип с гранатой здорово его напугал. Где же он все таки засел? С краев поля теперь постреливают совсем редко. Противники поняли, что ситуация патовая, и берегут патроны. Шафто решается привстать. Он пробегает три шага, но тут дверь женского туалета открывается, выскакивает человек и размахивается, как Боб Феллер перед броском. Шафто стреляет из кольта, проклятая отдача выбивает пистолет из раненой руки. Граната летит на него, точно в цель. Шафто падает на землю и тянется к кольту. Граната ударяет в плечо и отскакивает на землю, шипя и крутясь. Но не взрывается. Шафто поднимает голову. Нип стоит в дверях женского туалета, плечи жалобно обвисли. Шафто узнает его: только один нип мог так бросить гранату. Несколько мгновений он лежит, считая слоги по пальцам, потом вскакивает, складывает ладони рупором и орет: Граната летит -- Аплодисменты пушек -- Бросок, что надо! Гото Денго и Бобби Шафто запираются в женском сортире и выпивают по глотку портвейна из бутылки, которую Гото спер в каком то разграбленном магазине. Несколько мгновений оба приходят в себя. Гото Денго уже слегка пьян, тем больше восхищения вызывает его бросок. -- Я под завязку накачан амфетамином, -- говорит Бобби Шафто. -- Силы поддерживает, но ослабляет меткость. -- Я заметил! -- говорит Гото Денго. От так отощал и осунулся, что похож не столько на себя, сколько на своего гипотетического недужного дядюшку. Шафто делает вид, что обиделся, и принимает стойку дзюдо. Гото Денго невесело смеется и отмахивается. -- Довольно драк, -- говорит он. Пуля влетает в окно женского туалета и выбивает кратер в фаянсовом унитазе. -- Нам надо составить план, -- говорит Шафто. -- План: ты будешь жить, я умру, -- отвечает Гото Денго. -- Ну тебя в жопу, -- морщится Шафто. -- Слушай, неужели вы, идиоты, до сих пор не поняли, что окружены? -- Поняли, -- отвечает Гото Денго. -- Мы давно это поняли. -- Так сдавайтесь, дураки гребаные! Выбросьте белый флаг и отправляйтесь по домам. -- Это не в японском обычае. -- Так придумайте на хрен другой обычай! Пораскиньте своими гребаными мозгами! -- Зачем ты здесь? -- спрашивает Гото Денго, меняя тему. -- Какое у тебя задание? Шафто объясняет, что ищет сына. Гото Денго говорит, где женщины и дети: в церкви святого Августина, в Интрамуросе. -- Слушай, -- говорит Шафто. -- Если мы вам сдадимся, вы нас убьете, верно? -- Да. -- Если вы нам сдадитесь, мы вас не убьем. Обещаю. Честное бойскаутское! -- Нам не важно, жить или умереть, -- отвечает Гото Денго. -- Эй! Смени пластинку! -- кричит Шафто. -- Вам даже бои выигрывать не важно, да? Гото Денго пристыженно отводит взгляд. -- Кто нибудь из ваших допер, что психологические атаки с криками «банзай» НИ ХЕРА НЕ РАБОТАЮТ?! -- Все, кто это понял, погибли в атаках с криками «банзай», -- говорит Гото Денго. Словно в ответ из левого рва раздается «банзай», и нипы один за другим выбегают на поле. Шафто припадает к пулевому отверстию в стене и смотрит, как они бегут, выставив штыки. Передовой японец взбирается на холмик посреди ромба, как будто хочет водрузить там японский флаг, и получает пулю в лицо. Остальные один за другим падают под прицельными выстрелами. Партизаны не сильны в городском бою, но спокойно перебить бегущих в атаку нипов для них дело плевое. Один японец ухитрился доползти до первой базы, потом от его спины отлетают несколько фунтов мяса, и он затихает. Шафто поворачивается и видит, что Гото Денго навел на него пистолет. Он решает пока не обращать внимания. -- Понял, о чем я? -- Я давно понял. -- Тогда почему ты жив? -- Бобби спрашивает весело, но на Гото Денго вопрос производит ужасающее действие. Лицо сморщивается, он начинает плакать. -- Черт! -- говорит Бобби. -- Ты наставляешь на меня пушку и одновременно начинаешь реветь? Это нечестно. Хоть бы обругал, прежде чем убить. Гото Денго поднимает револьвер к своему виску, однако Шафто это дело почуял за милю. Он неплохо изучил японцев и может угадать, когда их потянет на харакири. Он прыгает, как только дуло начинает двигаться вверх; когда оно касается виска, его палец уже между курком и ударником. Гото Денго с рыданиями падает на пол. Бобби хочется его пнуть. -- Прекрати! -- орет он. -- Какая муха тебя укусила? -- Я пришел в Манилу, чтобы искупить свои проступки... вернуть утраченную честь! -- бормочет Гото Денго. -- Я мог бы это сделать. Сейчас бы я лежал на этом поле, а мой дух летел в Ясукуни. И тут ты! Ты разрушил мою сосредоточенность. -- Сосредоточься вот на чем, идиот! -- кричит Шафто. -- Мой сын в церкви по ту сторону стены, там же чертова уйма беспомощных женщин и детей. Если хочешь чего то искупить, лучше помоги мне вывести их живыми. Гото Денго впал в какой то транс. Его лицо, дрожавшее минуту назад, застыло, как маска. -- Хотел бы я верить, как веришь ты, -- говорит он. -- Я умер, Бобби. Меня похоронили в каменной гробнице. Будь я христианином, я бы сейчас родился заново и стал новым человеком. А вместо этого я должен жить дальше и покоряться своей карме. -- Делов то! Там во рву сидит падре. Он в пять секунд окрестит твою задницу. -- Бобби Шафто проходит через туалет и распахивает дверь. И застывает. В нескольких шагах от двери стоит человек. На нем старая, но чистая армейская форма без знаков отличия, если не считать пяти звезд на воротнике. Он сунул спичку в трубку из кукурузного початка и пытается ее раскурить, но, похоже, пожар вытянул из воздуха весь кислород. Человек со злостью бросает спичку, поднимает глаза и смотрит прямо на Шафто через лЈтные очки, придающие его лицу сходство с черепом. -- Шафто... Шафто! ШАФТО! -- говорит он. Бобби Шафто замирает по стойке «смирно». Даже будь он мертв, тело все равно бы вытянулось в силу некоего безусловного рефлекса. -- Сэр! Да, сэр! Полсекунды генерал приводит мысли в порядок, потом говорит: -- Тебе было приказано отправиться в Консепсьон. Ты туда не явился. Твое командование не знало, что и думать. Оно из за тебя извелось. А департамент флота стал просто невыносим, как только выяснилось, что ты работаешь на меня. Они утверждают, что ты знаешь какие то военные тайны, поэтому не должен попадать в плен. Короче, твое местопребывание стало в последние несколько недель темой жаркого, нет, лихорадочного обсуждения. Многие полагали, что ты погиб или, хуже того, в плену. И всем этим докучали мне, как раз когда я планировал и осуществлял освобождение Филиппинских островов и совершенно не располагал временем для подобных досадных мелочей. Артиллерийский снаряд со свистом рассекает воздух и взрывается на трибуне. Летят куски досок размером с лодочное весло. Один из них, как копье, втыкается между генералом и Бобби Шафто. Генерал пользуется этим, чтобы перевести дыхание, потом продолжает, словно читая по бумаге: -- И вот, когда я менее всего ожидаю тебя увидеть, ты появляешься, во многих лигах от места, где должен быть, одетый не по форме, расхристанный, в обществе японского офицера, совместно с которым нарушил святость дамской уборной. Шафто, неужели у тебя нет ни малейших представлений о воинской чести? О приличиях? Не думаешь ли ты, что представителю вооруженных сил США надлежит вести себя с большим достоинством? У Шафто колени ходят ходуном. Живот прихватило и что то булькает в заднем проходе. Зубы стучат, как телетайп. За спиной стоит Гото Денго; интересно, что тот думает? -- Простите, генерал, не то чтобы я увиливал от ответа, но вы здесь один? Генерал указывает подбородком на мужской туалет. -- Мои адъютанты оправляются. Они были в большой спешке, и крайне удачно, что мы здесь оказались. Тем не менее никто из них не помыслил вторгнуться в комнату для дам. -- Прошу простить меня за это, сэр, -- говорит Бобби, -- и за все остальное, что вы упомянули. Но я по прежнему считаю себя морпехом, сэр, а морпехи не оправдываются, поэтому не буду даже и пытаться. -- Недостаточно! Я желаю знать, где ты был. -- Мотался по миру, -- говорит Бобби, -- пока судьба имела меня в задницу. Дверь мужского туалета открывается. Один из адъютантов генерала выходит враскоряку, чуть пошатываясь. Генерал не обращает на него внимания: теперь он смотрит за спину Шафто. -- Простите мою невежливость, сэр, -- говорит Шафто, поворачиваясь вбок. -- Сэр, мой друг Гото Денго. Гото сап, поздоровайся с генералом армии Дугласом Макартуром. Гото Денго, стоявший все это время, как соляной столб, в полном недоумении, очухивается и отвешивает очень низкий поклон. Макартур сухо кивает. Его адъютант мрачно смотрит на Гото Денго и уже вытащил кольт. -- Очень приятно, -- беззаботно говорит генерал. -- Пожалуйста, господа, объясните, что вы делали в дамском клозете? Бобби Шафто умеет ловить удачный момент. -- Хм, забавно, что вы спросили, сэр, -- небрежно говорит он, -- но Гото сан минуту назад прозрел и принял христианскую веру. Японцы со стены открывают огонь из пулемета. Жидкая очередь глухо ударяет в землю. Генерал армии Дуглас Макартур долго стоит без движения, сжав губы. Один раз шмыгает носом. Потом старательно снимает лЈтные очки и вытирает глаза безупречно чистым рукавом гимнастерки. Вынимает аккуратно сложенный носовой платок, накрывает им орлиный нос и несколько раз сморкается. Тщательно складывает платок, убирает в карман, расправляет плечи, потом идет прямо к Гото Денго и заключает его в медвежьи объятия. Остальные адъютанты толпой вываливают из сортира и с заметным напряжением на лицах наблюдают за этой сценой. Бобби Шафто, как на иголках, смотрит на свои ноги, переминается, трет длинную шишку на голове, там, куда его несколько дней назад ударили веслом. Пулеметчиков одного за другим снимает из винтовки снайпер; они корчатся и оперно кричат. Партизаны вылезли из укрытия и присоединились к немой сцене; все они стоят неподвижно, челюсти отвисли до пупка. Наконец Макартур выпускает окаменевшего Гото Денго, театрально отступает на шаг и представляет его своим офицерам. -- Знакомьтесь, Гото Денго, -- объявляет он. -- Всем известно выражение «хороший японец -- мертвый японец»? Так вот, этот молодой человек -- пример обратного, а как мы знаем из математики, довольно одного обратного примера, чтобы опровергнуть теорему. Офицеры хранят осторожное молчание. -- Полагаю, будет уместно, если мы отведем этого молодого человека в церковь святого Августина, что в Интрамуросе для принятия таинства святого крещения. Один из адъютантов, пригибаясь, как будто боится получить пулю между лопаток, делает шаг вперед. -- Сэр, мой долг напомнить вам, что Интрамурос все еще в руках неприятеля. -- Значит, пора его освободить! -- говорит Макартур. -- Шафто нас поведет. Шафто и эти замечательные филиппинские джентльмены. -- Генерал любовно обнимает Гото Денго за плечи и вместе с ним направляется к ближайшим воротам. -- Вот что, молодой человек. Когда я перенесу свою ставку в Токио, а это, с Божьей помощью, произойдет в течение года, извольте в первый же день явиться ко мне с утра пораньше! -- Да, сэр! -- отвечает Гото Денго. Учитывая сложившуюся обстановку, от него трудно ждать чего то другого. Шафто набирает в грудь воздуха, запрокидывает лицо и смотрит в дымное небо. «Господи, обычно я склоняю голову, обращаясь к Тебе, но думаю, сейчас нам самое время побеседовать лицом к лицу. Ты все видишь и все знаешь, поэтому ситуацию объяснять не буду. Я хотел бы подать Тебе прошение. Знаю, сейчас Ты завален просьбами одиноких солдат по всему этому сраному городу, но поскольку речь о чертовой куче женщин и детей, и о генерале Макартуре, может, Ты рассмотришь мою вне очереди. Ты знаешь, что я хочу. Сделай это». Он одалживает у партизана маленький, на двадцать четыре выстрела, магазин к «томми», и они отправляются к Интрамуросу. Ворота наверняка охраняют; чем пробиваться в них, Шафто и партизаны взбегают по наклонной стене под уничтоженной огневой точкой. Пулемет разворачивают в Интрамурос и ставят к нему раненого партизана. Когда Шафто впервые смотрит на город, то чуть не падает со стены. Интрамуроса нет. Практически все здания сровнялись с землей. Манильский собор и церковь святого Августина еще стоят, зияя провалами. Несколько старых испанских домов сохранились как быстрые наброски себя прежних, без крыш, флигелей и стен. Но большая часть кварталов превратилась в груды камней и битой красной черепицы. Повсюду мертвые тела, как семена во свежевспаханных бороздах. Артиллерия почти смолкла -- разрушать больше нечего, однако из каждого квартала слышны автоматные и пулеметные очереди. Шафто думает, что придется брать штурмом ворота, но не успевает составить план, как Макартур вместе с адъютантами взбирается на стену. Похоже, генерал тоже первый раз смотрит на Интрамурос; он потрясен и временно онемел -- некоторое время стоит, открыв рот. Японцы из развалин открывают по нему огонь; с ними быстро справляется развернутый пулемет. До церкви святого Августина добираются несколько часов. Кучка нипов забаррикадировалась вместе со всеми голодным младенцами и разобиженными двухлетками Манилы, во всяком случае, если судить по звукам. Церковь составляет лишь часть большого монастырского комплекса. Многие здания разрушены артиллерийским огнем. Сокровища, которые монахи копили последние пять сотен лет, вывалены на улицу. Разметанные повсюду, как шрапнель, вперемешку с телами заколотых филиппинских парней, валяются огромные масляные полотна со сценами бичевания Христа, фантастические деревянные фигуры римских воинов, вбивающих гвозди в его руки и ноги, мраморные статуи Марии, держащей на коленях мертвого Спасителя, шпалеры с изображением столба, занесенной девятихвостой плетки, крови, бегущей из сотен параллельных ран на спине Христа. Нипы в церкви защищают главные двери с самоубийственным упорством, которое уже несколько заколебало Шафто, но, спасибо артиллерии, в церковь теперь можно войти с любой стороны. Рота американских пехотинцев еще штурмует главные двери, а Бобби Шафто, партизаны, Гото Денго, генерал и его адъютанты стоят на коленях в боковом приделе, бывшем когда то частью монастыря. Падре произносит несколько сильно урезанных благодарственных молитв и крестит Гото Денго водой из купели. Шафто выступает в роли счастливого отца, генерал армии Дуглас Макартур -- крестный. После Шафто помнит из всей церемонии только одну строчку. -- Отрицаешься ли сатаны, и всех дел его, и всего служения его, и всей гордыни его? -- говорит падре. -- Отрицаюсь! -- необычайно веско произносит Макартур, Бобби Шафто бормочет: «Да, бля», Гото Денго кивает, намокает, становится христианином. Бобби Шафто говорит, что ему надо отлучиться, и углубляется на монастырскую территорию. Она большая и бестолковая, как алжирская касба, сумрачная и пыльная внутри. Здесь тоже повсюду изображения Страстей; они выполнены художниками, воочию видевшими, как наказывают плетью, и без всяких проповедей знавшими, что такое дела и гордыня сатаны. Бобби проходит вверх и вниз по старой лестнице, в память о ночи, когда его привела сюда Глория. Дальше двор с фонтаном посредине, окруженный длинной крытой галереей, по которой испанские монахи прогуливались, глядя на цветы и слушая птичек. Сейчас здесь поют лишь пули. Однако филиппинские дети носятся по галерее, а их матери, тетки, бабушки во дворе достают воду из фонтана и варят рис на кострах из разломанных стульев. Сероглазый двухлетний малыш с самодельной дубинкой бегает по галерее за ребятами постарше. У него пегие волосы, одни прядки, как у Бобби, другие, как у Глории, и Глория почти фосфорически просвечивает в лице. У мальчика та же костная структура, какую он видел на песчаной косе несколько дней назад, только одетая пухлой розовой плотью. Плоть эта украшена многочисленными синяками и ссадинами, без сомнения, заработанными в честном бою. Бобби садится на корточки и смотрит маленькому Шафто в глаза, не зная, как начать, чтобы объяснить все. Однако мальчик говорит: «Бобби Шафто, у тебя бо бо», бросает палку и подходит, чтобы рассмотреть рану у Бобби на руке. Маленькие дети не здороваются, они просто начинают с тобой говорить, и Бобби думает, что это неплохой выход из затруднительной ситуации. Альтамира наверняка с первого дня говорили Дугласу М. Шафто, что однажды Бобби Шафто со славой вернется из за моря. То, что это случилось, так же буднично и так же дивно, как ежедневный восход солнца. -- Вижу, ты и твои умеете проявить смекалку, хорошо, -- говорит Бобби Шафто сыну и тут же понимает, что для ребенка эти слова ничего не значат. Нужно сказать что то, что останется навсегда, и потребность эта сильнее, чем когда либо была тяга к морфию или к женщине. Он берет малыша на руки и несет по монастырю, через полуразрушенные коридоры и груды камней, мимо мертвых японских парней к большой лестнице, показывает исполинские гранитные плиты и рассказывает, как их клали одна на другую, год за годом, по мере того как из Акапулько приходили серебряные галеоны. Дуг М. Шафто играл в кубики и сразу схватывает основную мысль. Отец несколько раз проносит сына по лестнице. Они стоят внизу и смотрят вверх. Аналогия с кубиками запала глубоко. Без всякой подсказки Дуг М. Шафто поднимает руки над головой и говорит: «Большая большая»; звук эхом прокатывается по лестнице. Бобби хочет объяснить, что так это делается : кладешь одно на другое, раз за разом, снова и снова -- иногда галеон тонет в бурю, и ты остаешься без плиты, но не отступаешь, и в конце концов получается что то большое большое . Ему хочется сказать про Глорию, как она тоже строила свою лестницу. Может, будь у него язык подвешен, как у Еноха Роота, он бы сумел объяснить. Но понятно, что мальчик все пропустит мимо ушей, как пропустил Бобби, когда Глория впервые показала ему лестницу. Дуглас Макартур Шафто запомнит только, как отец носил его вверх и вниз по ступеням, и если он доживет до таких лет и будет много думать может быть, он, как Бобби, когда нибудь тоже поймет. Начало неплохое. Женщины во дворе прослышали, что Бобби Шафто вернулся -- лучше поздно, чем никогда! -- и теперь ему все равно некогда зря болтать языком. Альтамира отправляют его с поручением: разыскать одиннадцатилетнего Карлоса, которого несколько дней назад японцы увели из Малате. Прежде Шафто находит Макартура и Гото Денго. Они увлеченно обсуждают познания Гото Денго в строительстве туннелей, и как это может пригодиться при восстановлении Японии, которое Макартур намерен начать, как только окончательно разнесет по камешку все Тихоокеанское побережье. -- Тебе надо искупить грехи, Шафто, -- говорит генерал, -- их не замолишь, стоя на коленях и читая «Богородицу». -- Ясно, сэр, -- кивает Шафто. -- У меня есть работенка -- как раз для рейдера морской пехоты, умеющего прыгать с парашютом. -- А что скажет департамент флота, сэр? -- Я не собираюсь сообщать им, что ты нашелся, пока не выполнишь задание. После этого все будет прощено. -- Я скоро вернусь, -- говорит Шафто. -- Куда собрался? -- Есть люди, чье прощение я должен заслужить раньше. Он отправляется в форт Сантьяго вместе с перевооруженным и заметно выросшим в числе отрядом хукбалахап. За последние два часа американские войска полностью освободили старый испанский форт. Они распахнули двери подземных казематов и катакомб вдоль реки Пасиг. Соответственно, чтобы найти одиннадцатилетнего Карлоса, надо пересмотреть несколько тысяч трупов. Почти все филиппинцы, которых загнали сюда, погибли -- некоторых убили, другие задохнулись или утонули, когда в прилив подземелья заполнились водой. Бобби не знает Карлоса в лицо, поэтому просто вытаскивает мертвых мальчиков и предъявляет Альтамира для опознания. Амфетамин, принятый двое суток назад, уже не действует, и Бобби сам почти мертвый. Он ходит по испанским казематам с керосиновым фонарем, направляет тусклый желтый свет на лица покойников и твердит про себя, как молитву: «Отрицаешься ли сатаны, и всех дел его, и всего служения его, и всей гордыни его?» ЯРОСТЬ Несколько лет назад, когда Рэнди устал от постоянной давящей боли в челюстях, он обратил взгляд на калифорнийский рынок стоматологических услуг в поисках хирурга который удалил бы ему зубы мудрости. Благодаря полной медицинской страховке о цене можно было не беспокоиться. Дантист сделал ему панорамный рентгеновский снимок всей нижней половины головы. Процедура такая: вам запихивают в рот полрулона высокочувствительной пленки, надевают на голову хреновину, и рентгеновский аппарат едет вокруг, испуская лучи в прорезь, а персонал прячется за свинцовой перегородкой. В итоге Рэнди получил на руки снимок: не слишком аппетитную плоскую развертку своей челюсти. Чтобы не мыслить грубыми аналогиями типа «голова человека, лежавшего на спине, после того как по ней несколько раз проехался асфальтовый каток», он смотрит на снимок как на картографическую проекцию -- очередную безуспешную попытку человечества изобразить трехмерные объекты на плоской поверхности. Углы этой координатной плоскости отмечались пресловутыми зубами мудрости, от вида которых стало слегка не по себе даже стоматологически несведущему Рэнди. Они были размером с его большой палец (хотя, может быть, это следовало отнести на счет искажений, как раздутую Гренландию в меркаторовой проекции) и довольно далеко отстояли от других зубов, то есть (по логике) попадали в категорию тех частей тела, которыми дантисты обычно не занимаются, а в довершение торчали под неправильными углами, не просто криво, а почти что вверх тормашками и задом наперед. Поначалу Рэнди и это списал на феномен Гренландии. С картой челюсти он вышел на улицы Трех Сестер в поисках хирурга стоматолога. Чертовы зубы уже начали давить ему не только на челюсть, но и на психику. Надо ж было вырастить такое кошмарище! Проявление каких то реликтовых цепочек ДНК времен охотников собирателей, предназначенное для перемалывания древесной коры и мамонтовых хрящей в легко усвояемую массу. В миниатюрной голове кроманьонца просто не было места для таких глыбищ живой эмали. Только подумать, сколько лишнего веса он на себе таскает! Сколько бесценной жилплощади в голове пропадает зазря! Чем заполнятся котлованы в его башке, когда их извлекут? Впрочем, прежде чем об этом думать, надо было найти врача, который их вырвет. Хирурги стоматологи отказывались один за другим. Вставляли снимки в негатоскоп и бледнели. Может дело было в белом свете негатоскопа, но Рэнди готов был поклясться, что они бледнели. В один голос хирурги объявляли, что зубы мудрости сидят очень очень очень глубоко в голове -- как будто обычно зубы мудрости растут иначе. Нижние настолько ушли в челюсть, что при их извлечении она практически переломится пополам, а дальше одно неверное движение, и стальное хирургическое кайло попадает ему в среднее ухо. Верхние так глубоко в черепе, что их корни обвились вокруг отделов мозга, отвечающих за восприятие синего цвета (с одной стороны) и способность получать удовольствие от плохих фильмов (с другой), а между зубами и светом, слюной и воздухом лежат многочисленные слои кожи мяса, хрящевой ткани, крупных нервов, питающих мозг артерий лимфоузлов, несущих скелетных конструкций, костного мозга а также несколько желез, о которых медицине пока очень мало известно, равно как и многое другое, что делает Рэнди Рэнди, и все это, очевидно, такие вещи, которые лучше не трогать. Создавалось впечатление, что хирурги стоматологи не любят залезать пациенту в башку глубже, чем по локоть. Все они жили в больших домах и ездили на работу в седанах «мерседес бенц» задолго до того, как Рэнди притащился к ним со своим чудовищным снимком. Они абсолютно ничего не выигрывали от попытки вырвать эти даже не зубы в нормальном смысле слова, а какие то апокалиптические знаки из «Откровения Иоанна Богослова». Лучший способ избавиться от этих зубов -- гильотина. Ни один хирург не соглашался даже разговаривать с Рэнди, пока тот не подпишет многостраничный документ, вложенный в скоросшиватель (потому что степлер не берет такую толстую стопку), из которого следовало, что если голову пациента найдут в банке с формалином в багаже у туриста на мексиканской границе, то это одно из нормальных последствий операции. Таким манером Рэнди скитался из клиники в клинику, словно облученный изгой после атомной войны, которого камнями гонят из деревень несчастные перепуганные селяне. Кончилось тем, что в очередной клинике медсестра встретила его с таким видом, будто давно ждала, попросила подождать (врач был занят у себя в кабинете чем то таким, от чего в воздухе висела костяная пыль), предложила кофе, включила негатоскоп и вставила в него рентгенограмму, потом отступила на шаг, скрестила руки на груди и завороженно уставилась на снимок. -- Ах, -- пробормотала она, -- знаменитые зубы мудрости. Следующие два года Рэнди к хирургам стоматологам не ходил. Зубы по прежнему двадцать четыре часа в сутки давили на челюсти, но отношение Рэнди к ним переменилось. Он уже не считал их легко устранимым дефектом, а воспринимал как свой личный крест. Что ж, другим приходится терпеть худшее. Здесь, как и во многих других неожиданных ситуациях, ему помогли усиленные занятия ролевыми играми: в различных эпических ситуациях ему приходилось вживаться в образ персонажей лишенных части конечностей либо на некий алгоритмически вычисленный процент спаленных драконьим огнем. Этика игры требовала всерьез воспринимать увечья и вести себя соответственно. В сравнении с этим чувство, будто в голову вставили домкрат и раздвигают его на оборот в месяц, просто не заслуживало внимания. Оно терялось в соматическом шуме. Так Рэнди прожил несколько лет. Тем временем они с Чарлин постепенно карабкались вверх по социоэкономической лестнице и вскоре стали бывать на одних приемах с людьми, приезжавшими на «мерседес бенцах». На одной из таких вечеринок Рэнди случайно услышал, как зубной врач расхваливает блестящего молодого хирурга стоматолога, недавно переехавшего в их края. Рэнди прикусил язык, чтобы не спросить, что означает «блестящий» в контексте стоматологической хирургии. Интерес был продиктован исключительно любопытством, но врач мог неправильно его понять. У компьютерщиков примерно понятно, кто блестящий, а кто нет, но как отличить блестящего хирурга стоматолога от просто хорошего? Тут начинаются темные эпистемологические дебри. Каждый зуб мудрости удаляют только один раз. Нельзя поручить ста хирургам вырвать один и тот же зуб, а потом научно сравнить результаты. Однако по лицу врача было видно, что новый хирург стоматолог и впрямь блестящий. Так что Рэнди чуть позже подошел к зубному врачу и спросил, нельзя ли -- на личном примере -- испытать несравненное мастерство упомянутого хирурга, и адресок, пожалуйста. Через несколько дней он уже беседовал с хирургом стоматологом, действительно молодым и подозрительно умным, похожим скорее на других блестящих специалистов, которых Рэнди знал (по большей части компьютерщиков), чем на зубодера. Он ездил на пикапе, носил бородку и держал в приемной свежие номера журнала «Тьюринг». Медсестры и прочие служительницы женского пола постоянно вибрировали от сознания его гениальности и ходили за доктором по пятам, следя, чтобы он не налетал на мебель и не забывал пообедать. Этот хирург не побледнел, Увидев меркато рентгенограмму Рэнди в негатоскоп, только оторвал подбородок от руки, чуть выпрямился и замолчал на несколько секунд. Так он и сидел некоторое время, поводя глазами из угла в угол координатной плоскости, чтобы сполна насладиться изысканной гротескностью каждого зуба -- их палеолитической мощью и длинными искривленными корнями, уходящими в неведомые анатомам глубины. Когда он наконец повернулся к Рэнди, его лицо светилось жреческим экстазом, чувством явленной космической гармонии как будто Архитектор Вселенной пятнадцать миллиардов лет назад предуготовил встречу между челюстями Рэнди и блестящим хирургическим мозгом молодого врача. Он не сказал: «Позвольте, Рэнди, я покажу, как близко корни этого зуба проходят к пучку нервов, отличающих вас от мармозетки», или «Мои приемные часы расписаны на десять лет вперед, и вообще я подумываю сменить профессию», или «Минуточку, я позвоню адвокату». Он даже не сказал: «Глубоко сидят, сволочи». Молодой блестящий хирург стоматолог просто сказал: «Хорошо», постоял неловко и вышел, проявив такую некоммуникабельность, что Рэнди окончательно в него уверовал. Одна из служительниц все же попросила подписать документ, оставлявший за врачом право пропустить Рэнди через лесопилку, но чувствовалось, что это пустая формальность, а не начало многолетней тяжбы на манер диккенсовского «Холодного дома». И вот настал великий день. Рэнди сосредоточенно съел завтрак, сознавая, что, возможно, последний раз в жизни чувствует вкус пищи или даже жует. Когда он переступил порог клиники, сестры и ассистентки уставились на него в священном ужасе, словно говоря: «Боже, все таки пришел!», потом захлопотали с успокаивающей деловитостью. Рэнди сел в кресло, ему сделали укол. Вошел доктор и спросил, в чем разница между Windows 95 и Windows NT и есть ли она вообще. «Вы спрашиваете это только для того, чтобы понять, когда я потеряю сознание?» -- спросил Рэнди. «Вообще то есть и вторая цель, поскольку я собираюсь поставить NT и хотел бы узнать ваше мнение», -- сказал доктор. -- Ну, -- начал Рэнди, -- вообще то я больше знаком с UNIX'ом, чем с NT, но, насколько могу судить, NT -- приличная система и, уж во всяком случае, намного серьезнее обычных виндов. Он замолчал, чтобы перевести дух, и внезапно увидел, что все переменилось. Хирург и ассистентки никуда не делись и занимали примерно ту же позицию в поле его зрения, что и в начале фразы, но очки у доктора съехали набок, стекла были забрызганы кровью, лицо вспотело, на марлевой повязке блестели куски чего то явно из самой глубины Рэнди, в воздухе висела костяная пыль, а медсестры осунулись и выглядели так, словно им не помешали бы косметический салон, лицевые подтяжки и двухнедельный отпуск на море. Грудь и колени Рэнди, а также пол усеяли окровавленные тампоны и рваные обертки от медикаментов. Затылок болел -- видимо, так сильно бился о подголовник от ударов хирургической кувалды. Когда Рэнди попытался закончить фразу («так что, если вас не пугают расходы, думаю, переход на NT вполне оправдан»), то обнаружил, что рот у него чем то забит. Доктор стянул марлевую повязку и почесал вспотевшую бородку. Потом медленно, тяжело вздохнул, глядя не на Рэнди, а куда то вдаль. Руки у него тряслись. -- Какое сегодня число? -- спросил Рэнди сквозь вату. -- Как я уже говорил, -- сказал блестящий молодой хирург стоматолог, -- мы берем за удаление зубов мудрости по гибкой шкале, в зависимости от категории сложности. -- Он помолчал, подыскивая слова. -- Боюсь, с вас мы возьмем за самую высокую, четвертую категорию. -- Он, шатаясь, вышел из кабинета, придавленный (подумалось Рэнди) не столько напряжением сделанной операции, сколько сознанием, что никто не даст ему за нее Нобелевскую премию. Рэнди пошел домой и неделю отлеживался перед телевизором, лопая анальгетики, как леденцы, и постанывая от боли. Потом стало лучше. Давление в черепе отпустило. Ушло навсегда. Невозможно было даже восстановить в памяти прежние ощущения. Сидя в полицейской машине по дороге к новой отдельной камере, Рэнди вспоминает эпопею с зубами, поскольку сейчас пережил с юной Америкой Шафто нечто похожее. У Рэнди были девушки (не много), но все они смахивали на посредственных стоматологов. Одной Ами достало умения и мужества просто посмотреть на Рэнди, сказать: «Хорошо», а потом залезть ему в голову и вытащить, что надо. Вероятно, это была для нее изматывающая работа. Ами затребует высокую цену. И Рэнди долго потом будет лежать пластом и стонать от боли. Однако он уже чувствовал, что внутреннее давление отпустило, и радовался, бесконечно радовался, что Ами вошла в его жизнь, а ему хватило решимости и ума сказать, что сказал. На несколько часов он совершенно забывает, что над ним висит угроза смертного приговора. Его везут в машине -- надо полагать, новая отдельная камера в другом здании. Никто ничего не объясняет -- заключенным лишнего знать не положено. После ареста Рэнди держали в тюрьме на юге, в новом железобетонном здании на окраине Макати, а сейчас везут в старую часть Манилы, вероятно, в какое то готическое довоенное заведение. В Форте Сантьяго, по берегу реки Пасиг, есть казематы ниже приливной отметки; в высокий прилив томящиеся там узники погибали. Теперь это музей; туда его не повезут. Тюрьма и впрямь оказывается мрачным старинным зданием в кольце правительственных особняков вокруг мертвой дыры Интрамуроса. В соседнем -- городской суд. Они некоторое время едут по проулку между двумя каменными строениями, предъявляют охраннику в будке документы, ждут, пока откроются тяжелые чугунные ворота, проезжают давно не метенный мощеный двор, снова предъявляют документы и снова ждут, на этот раз -- пока поднимут самую настоящую чугунную решетку, за которой начинается наклонный въезд под здание. Здесь машина останавливается, и тут же их окружают люди в форме. Все до нереальности похоже на вселение в роскошный азиатский отель, только люди в форме вооружены и не предлагают понести ноутбук. У Рэнди на поясе цепь, соединенная с наручниками, и другая, на ногах, не дающая широко шагать. Чтобы она не волочилась по земле, ее поддерживает еще одна цепь, прикрепленная к той, что на поясе. Свободы рук как раз хватает, чтобы прижимать ноутбук к животу. Он не просто скованный узник, он цифровой скованный узник, дух Марли1 Информационной Супермагистрали. То, что человеку в его положении разрешили иметь ноутбук, настолько гротескно, что Рэнди поневоле сомневается в своей цинич