Ким Стэнли Робинсон. История ХХ века, с иллюстрациями
---------------------------------------------------------------
Kim Stanley Robinson "A History of the Twentieth Century, with
Illustrations"
© Kim Stanley Robinson 1991
First appeared in Isaac Asimov's Science Fiction Magazine in 1991.
© 2003, Гужов Е., перевод
Eugen_Guzhov@yahoo.com
Из задуманного составителем сборника НФ-рассказов под общим заглавием
"Стоянка человека".
----------------------------------------------------
"Если истину нельзя найти на полках Британского Музея, то где же,
спрашиваю я себя, доставая записную книжку и карандаш, находится истина?"
-- Вирджиния Вульф
Ежедневные дозы яркого света заметно улучшают настроение людей,
страдающих от депрессии, поэтому каждый день в восемь вечера Фрэнк Черчилль
шел в клинику на Парк-авеню и сидел три часа в комнате, иллюминированной
шестнадцатью сотнями ватт белого света. Это не совсем то же самое, что
солнце в комнате, но свет был ярок, почти как если бы шестнадцать голых
лампочек свисало с потолка. В данном случае лампы, наверное, были длинными
трубками, и были спрятаны за листом белого пластика, так что весь потолок
словно пылал.
Он сидел за столом и играл с пурпурной ручкой и стопкой розовой бумаги.
А потом было одиннадцать и он вышел на продуваемые ветром улицы, помаргивая
на огни уличного движения, кружащие во мраке. Он шел пешком домой в номер
отеля на западных Восьмидесятых. Ему надо вернуться в клинику в пять утра на
дорассветное лечение, но сейчас время спать. Он ждет его с нетерпением. Он
на лечении уже три недели и от него устал. Хотя, лечение, похоже, работает -
насколько он сам может судить; улучшение предполагается в среднем на
двадцать процентов в неделю, а он не вполне уверен, настолько ли оно
ощущается.
В номере мигал автоответчик. Пришло сообщение от его агента, с просьбой
перезвонить немедленно. Была почти полночь, но он настучал номер и агент
ответил на первый же звонок.
"У тебя СЗФС", сказал ему Фрэнк.
"Что-что?"
"Синдром задержанной фазы сна. Я знаю, как избавиться от этого."
"Фрэнк, слушай, Фрэнк! У меня для тебя хорошее предложение."
"У тебя много света включено?"
"Что? А, да, кстати, как лечение?"
"Мне лучше, вероятно, на шестьдесят процентов."
"Хорошо. Давай дальше. Слушай, я достал кое-что, что должно помочь на
все сто. Издатель в Лондоне хочет, чтобы ты поехал туда и написал книгу о
двадцатом веке."
"Что за книгу?"
"Твоя обычная вещь, Фрэнк, но на этот раз надо собрать вместе большую
картину. Как говорится, отражение всех остальных твоих книг. Он хочет
получить ее к началу века, и сделать большой, с прорвой иллюстраций, большим
тиражом..."
"Развлекуха?"
"Люди хотят развлекуху тоже, но это не..."
"Я не хочу писать развлекуху."
"Фрэнк..."
"Чего они хотят, десять тысяч слов?"
"Они хотят тридцать тысяч, Фрэнк. И они заплатят сто тысяч фунтов
авансом."
Это заставило его задуматься.
"Почему так много?"
"Они новички в издательском деле, пришли из компьютеров, а там привыкли
к таким цифрам. Другой масштаб."
"Это уж точно. Но я, все-таки, не хочу этого делать."
"Фрэнк, не надо, ты для них тот самый! Единственный преемник Барбары
Такман!" Этот слоган стоял на дешевых изданиях его труда. "Они хотят именно
тебя - то есть, Черчилль о двадцатом веке, ха-ха. Это же естественно."
"Я не хочу этого делать."
"Не надо, Фрэнк. Тебе есть куда деть деньги, мне кажется, у тебя
трудности с оплатой..."
"Да, да." Время сменить пластинку. "Ладно, я подумаю."
"Они спешат, Фрэнк."
"Мне показалось, ты говорил о начале века."
"Говорил, но тогда появится прорва подобных книг, а они хотят быть
первыми. Задать стандарт и сохранить ее в печати на несколько лет. Это будет
великая штука."
"Ее заменят в течении года. Даже еще до того, как она выйдет, если я
знаю развлекуху."
Его агент вздохнул. "Не надо, Фрэнк. Тебе нужны деньги. А что до книги,
то она будет настолько хороша, насколько ты ее такой сделаешь, верно? Ты
работал над этим материалом всю свою карьеру, а здесь у тебя шанс подвести
итог. Ты получишь прорву читателей, люди станут прислушиваться к тебе."
Тревога заставила его заговорить резче: "Не давай тому, что с тобой
случилось, так тебя придавить, что ты пропустишь такую возможность. В любом
случае, работа - самое лучшее лечение от депрессии. И это твой шанс повлиять
на наши мысли о том, что произошло!"
"Книгой развлекухи?"
"Черт побери, не думай о ней так!"
"А как еще мне о ней думать?"
Его агент глубоко вздохнул, медленно выдохнул и заговорил еще
медленнее. "Как о сотне тысяч фунтов, Фрэнк."
Его агент не понимает.
Тем не менее, на следующее утро, когда он сидел под ярко-белым
потолком, играя с зеленой ручкой и желтой бумагой, он решил поехать в
Англию. Он больше не хотел сидеть в этой комнате; она пугала его, потому что
он подозревал, что лечение может и не сработать. Ему не стало на шестьдесят
процентов лучше. И он не хотел переключаться на медикаментозную терапию. Они
не нашли ничего в его мозгу, совсем никаких физических проблем, и хотя это
мало что значило, это заставило его сопротивляться идее
лекарств-антидепрессантов. У него есть свои резоны, он хочет сохранить свои
ощущения.
Техник световой комнаты посчитал, что такое отношение -сам по себе
добрый знак. "Ваш уровень серотонина в норме, верно? Так что все не так уж
плохо. Кроме того, Лондон гораздо ближе к северу, чем Нью-Йорк, так что вы
доберете там света, что потеряете здесь. А если света потребуется больше, то
всегда можно уехать еще севернее, верно?"
Он позвонил Чарльзу и Рие Доулендам, спрашивая, не может ли
остановиться у них. Оказалось, что они назавтра уезжают во Флориду, но в
любом случае приглашают его остановиться у них; хорошо, что в квартире
кто-то побудет, пока они отсутствуют. Фрэнк уже как-то останавливался у них,
так что у него даже ключ сохранился на колечке. "Спасибо", сказал он.
Фактически, так будет даже лучше. Ему пока не хочется ни с кем
разговаривать.
Поэтому он упаковал свой рюкзак, включая походные принадлежности и
одежду, и на следующее утро улетел в Лондон. Странно путешествовать в наши
дни: он вошел в передвижную камеру возле отеля, потом несколько часов менял
одну камеру-помещение на другую, снова выйдя на свежий воздух лишь тогда,
когда выехал на эскалаторе из станции метро Кемден, всего в нескольких
сотнях ярдов от квартиры Чарльза и Рии.
Призрак старого удовольствия дохнул на него, когда он пересек
Кемден-Хай-стрит и пошел мимо кинотеатра, прислушиваясь к голосам Лондона.
Таким его метод был много лет: приехать в Лондон, остановиться у Чарльза и
Рии, ждать, пока его не толкнет идея, потом заниматься исследованиями и
писаниной в Британском Музее, навещать лавки букинистов на Черинг-Кросс,
проводить вечера с Чарльзом и Рией за телевизором и разговорами. Так на
протяжении двадцати лет родились четыре книги.
Квартира располагалась над лавкой мясника. Все стены в ней были туго
забиты книжными полками, полки были прибиты в туалете и в ванной, даже в
головах гостевой постели. В случае маловероятного землетрясения гость будет
погребен под многими сотнями книг по истории Лондона.
Фрэнк бросил рюкзак на гостевую кровать и мимо английских поэтов сошел
вниз. Гостиную почти заполнял стол со стопками бумаг и книг. Переулочек
внизу был маленьким продуктовым базарчиком, и он слышал голоса продавцов,
завершающих трудовой день. Солнце еще не село, хотя было больше девяти
вечера; дни позднего мая были уже долгими. Словно еще длилась его терапия.
Он сошел вниз, купил овощей и рису, потом вернулся и приготовил их.
Окна кухни были цвета заката, и вся маленькая квартирка пылала, так сильно
вызывая память о хозяевах, словно они присутствовали здесь. Ему вдруг
захотелось, чтобы так и было.
После еды он включил CD-плеер и поставил Генделя. Он раздвинул занавеси
в гостиной и устроился в кресле Чарльза с бокалом бургундского в руке и с
открытой записной книжкой на колене. Он смотрел, как желтовато-розовый
лососевый цвет сочиться из облаков на севере, и пытался думать о причинах
первой мировой войны.
Утром он проснулся под глухие бумп-бумп-бумп мороженных мясных туш,
разрубаемых топором. Он сошел вниз и поел хлопьев, пролистывая "Гардиан",
потом на метро добрался до Тоттенхем-Курт-роуд и пошел к Британскому Музею.
Для своей книги "La Belle Epoque" он уже проделал исследование
предвоенного периода, но писать в Британской Библиотеке было ритуалом,
который он не хотел ломать; это делало его частью традиции, вплоть до времен
Маркса и ранее. Он показал свой еще действующий читательский билет
библиотекарю, потом нашел пустое место в своем обычном ряду; фактически,
многое из "Entre Deux Guerres" он написал в этой самой кабинке под передними
долями гигантского черепа купола. Он открыл записную книжку и уставился на
страничку. Он медленно написал: 1900-1914. Потом снова уставился на
страницу.
Его ранняя книга стремилась сфокусироваться на роскошных эксцессах
предвоенного европейского правящего класса, как весьма остро указал в
"Гардиан" молодой и явно левый обозреватель. Ковыряясь в причинах Великой
войны, он до определенной степени придерживался обычной теории, что она
явилась результатом растущего национализма, дипломатической политики
балансирования на грани войны, и нескольких обманчивых прецедентах в
предыдущие две декады. Испано-американская война, русско-японская война и
две балканские войны все оставались локализованными и не катастрофическими;
и было еще несколько "инцидентов", марокканский и ему подобные, которые
приводили два великих альянса на грань, однако не опрокидывая их. Поэтому
когда после убийства Фердинанда Австро-Венгрия выставила невозможные
требования к Сербии, никто не знал, что ситуация, как падающие костяшки
домино, дойдет до военных траншей и массовой резни.
История, как случайность. Что ж, несомненно, в этом масса правды. Но
сейчас он обнаружил, что думает о толпах на улицах всех больших городов,
ликующих от новостей о внезапном начале войны; о мгновенном исчезновении
пацифизма, который казался такой могучей силой; короче, о по-видимому
единогласной поддержке войны преуспевающими гражданами европейских держав.
Поддержке войны, у которой не было реальной причины быть!
В этом было нечто невероятно таинственное, и на сей раз он решил, что
признает это и обсудит. Что потребует рассмотрения предшествующего столетия,
Pax Europeana, который фактически был веком кровавого покорения, высшей
точкой империализма, когда большая часть мира попала под власть великих
держав. Эти державы процветали за счет своих колоний, страдавших от жалкой
нищеты. Потом держав истратили свои доходы на производство оружия, и
воспользовались этим оружием, чтобы разрушить сами себя. Было что-то жуткое
в именно таком развитии событий, словно массовый убийца в конце концов
обращает свое оружие против себя. Наказание, конец вины, конец боли. Может
ли это реально что-то объяснить? Будучи в Вашингтону у своего умирающего
отца, Фрэнк посетил Мемориал Линкольна, и там по правую руку на стене была
Вторая инаугурационная речь Линкольна, вырезанная большими буквами без
знаков препинания - странность, которая почему-то придавала речи библейскую
массивность, когда президент говорил об идущей тогда войне: "ОДНАКО ЕСЛИ
ГОСПОДЬ ЖЕЛАЕТ ЧТОБЫ ОНА ПРОДОЛЖАЛАСЬ ДО ТЕХ ПОР ПОКА БОГАТСТВО НАКОПЛЕННОЕ
ЗА ДВЕСТИ ПЯТЬДЕСЯТ ЛЕТ НЕВОЗНАГРАЖДЕННОГО ТЯЖКОГО ТРУДА ДОЛЖНО КАНУТЬ И
ПОКА КАЖДАЯ КАПЛЯ КРОВИ ОТ ПЛЕТЕЙ ДОЛЖНА БЫТЬ ОПЛАЧЕНА ДРУГОЙ КАПЛЕЙ ОТ
МЕЧЕЙ КАК БЫЛО СКАЗАНО ТРИ ТЫСЯЧИ ЛЕТ НАЗАД ТАК ДОЛЖНО СКАЗАТЬ И СЕГОДНЯ СУД
ГОСПОДА ИСТИННЫЙ И ВСЕЦЕЛО ПРАВЫЙ".
Устрашающая мысль, от той темной половины Линкольна, которая всегда
была очень близка к поверхности. Но как теория происхождения Великой войны,
она все-таки поражает своей неадекватностью. Возможно, в нее верили те
короли и президенты, те генералы и дипломаты, служители империй по всему
миру; они знали, что делают, и, возможно, бессознательная вина влекла их к
массовому самоубийству. Однако, обычные граждане, впавшие в экстаз на улицах
при внезапном начале всеобщей войны? Это гораздо более похоже на еще одну
манифестацию ненависти к другому. Все мои проблемы - это твоя вина! С Андреа
они вечно твердили это друг другу. Все так говорят.
И все же... ему все еще кажется, что причины ускользают от него, как
ускользают от любого другого. Может, это примитивное удовольствие от
разрушения? Каков первобытный отклик на любое сооружение? Снести его. Каков
первобытный отклик на незнакомца? Напасть на него.
Но он теряет нить, уклоняясь в метафизику "человеческой натуры". В эссе
подобного размера такое может стать постоянной проблемой. И какие бы ни были
настоящие причины, в истории стоит 1914 год, неотвратимый, необъяснимый,
неотменяемый. "И ЭТА ВОЙНА НАСТУПИЛА."
В своих предыдущих книгах он никогда не писал о войнах. Он был среди
тех, кто верил, что реальная история происходит в мирное время, и что в
войне можно с таким же успехом бросать кости или просто перепрыгнуть к
мирному договору. Для любого человека, кроме военного историка,
представляющее интерес начинается снова тогда, когда война заканчивается.
Теперь он не был столь уверен. Текущие точки зрения на Belle Epoque
были искажены, потому что все видели ее лишь сквозь линзы той войны, которая
ее завершила; это означало, что Великая война была каким-то образом более
мощной, чем Belle Epoque, или, по крайней мере, более мощной, чем считал он.
Похоже, ему надо бы написать об этом на сей раз, чтобы извлечь смысл
столетия. И поэтому, ему это надо исследовать.
Он пошел к стойкам центрального каталога. Когда солнце зашло за тучи, в
помещении потемнело, и он почувствовал озноб.
Долгое время одни только числа подавляли его. Чтобы преодолеть
траншейную оборону, применяли артиллерийскую бомбардировку самого
ошеломительного размера: на Сомме британцы поставили по орудию на каждые
двадцать ярдов вдоль всего четырнадцатимильного фронта и выпустили полтора
миллиона снарядов. В апреле 1917 французы выпустили шесть миллионов.
Германская Большая Берта выстреливала снаряды на высоту в семьдесят пять
миль, по существу в космос. Верден был "битвой", которая продолжалась десять
месяцев, и которая убила почти миллион человек.
Британская секция фронта была длинной в девяносто миль. Каждый день
войны около семи тысяч человек вдоль этого фронта были убиты или ранены - не
в какой-то отдельной битве, но просто как результат случайных бомбардировок
или снайперского огня. Это называлось "убыль".
Фрэнк перестал читать, его мысли вдруг наполнились образом Вьетнамского
Мемориала. Он посетил его сразу после Мемориала Линкольна, и вид всех этих
имен, вырезанных на черном граните, сильно подействовал на него. На
мгновение показалось возможным вообразить всех этих людей, по маленькой
строчке на каждого.
У британцев выходил полный Вьетнамский Мемориал мертвецов в конце
каждого одного-двух месяцев Великой войны. В конце каждого одного-двух
месяцев - пятьдесят один месяц подряд.
Он заполнил квиточки заказов и отдал библиотекарям в центральном кольце
столов, потом забрал книги, запрошенные днем раньше, и отнес их в свою
клетушку. Он пролистывал книги и делал заметки, по большей части записывая
числа и статистику. Британские заводы произвели двести пятьдесят миллионов
снарядов. Во всех главных сражениях погибало по полмиллиона человек и более.
Около десяти миллионов человек полегло на поле боя, еще десять миллионов от
революции, болезней и голода.
Временами он останавливал чтение и пытался писать, но ни разу не зашел
далеко. Однажды он исписал несколько страниц по экономике войны. Организация
сельского хозяйства и бизнеса, особенно в Германии при Ратенау и в Англии
при Лойд-Джордже, очень сильно напоминала то, как работает сегодня
постмодерновая экономика. Можно проследить корни позднего капитализма в
инновациях Великой войны, введенных Ратенау в его Kriegsrohstoffabteilung
(министерстве военного сырья), или в его Zentral Einkaufs-Gesellschaft. Весь
бизнес был организован для борьбы с врагом, но когда война завершилась и
враг был покорен, организация осталась. Люди продолжали жертвовать плодами
своего труда, но теперь они делали это ради корпораций, которые в системе
заняли позиции правительств военного времени.
Тем хуже для двадцатого века, что это было уже в Великую войну. А потом
было подписано Перемирие, в одиннадцать дня 11 ноября 1918 года. Этим утром
на фронте обе стороны обменивались бомбардировками как обычно, так что к
одиннадцати часам погибло много людей.
Тем вечером Фрэнк поспешил домой, едва обогнав грозу с ливнем. Воздух
был темным, словно дымчатое стекло.
И эта война так никогда и не кончилась.
Мысль, что две мировые войны фактически были одной войной, принадлежала
не ему. В свое время это говорили как Уинстон Черчилль, так и нацист Альфред
Розенберг. Они смотрели на двадцатые и тридцатые годы, как на междуцарствие,
как на паузу для перегруппировки в середине двучастного конфликта. Как на
глаз тайфуна.
Девять утра, а Фрэнк еще у Доулендов медлит над хлопьями и пролистывает
"Гардиан", а потом свои записные книжки. Каждое утро он, похоже, начинает
все позднее, и хотя сейчас стоит май, дни, как ему кажется, не становятся
дольше. Скорее, наоборот.
Есть аргументы против точки зрения, что это была одна война. Двадцатые
не казались очень зловещими, по крайней мере после Локарнского соглашения
1925 года: Германия пережила свой финансовый коллапс и повсюду экономическое
возрождение казалось сильным. Однако, тридцатые показали реальное состояние
вещей: депрессия; новые демократии, упавшие под натиском фашизма; жестокая
гражданская война в Испании; кулаки, вымирающие от голода; ужасное ощущение
фатальности, разлитое в воздухе. Ощущение скольжения по склону, беспомощного
падения обратно в войну.
Но на сей раз все было иначе. Тотальная война. Эту фразу придумали
германские военные стратеги в 1890-х, анализируя компанию Шермана в
Джорджии. И они думали, что развязали тотальную войну, когда в 1915
торпедировали нейтральные суда. Но они ошибались - Великая война не была
тотальной. В 1914 слуха о том, что германские солдаты убили восемь
бельгийских монахинь оказалось достаточным, чтобы потрясти всю цивилизацию,
а позднее, когда затонула "Лузитания", возражения были настолько яростными,
что германцы согласились оставить пассажирские суда в покое. Такое могло
произойти лишь в мире, где люди все еще придерживаются мнения, что в войне
армии воюют против армий, а солдаты должны убивать только солдат, в то время
как гражданские страдают от лишений и, возможно, умирают по случайности, но
никогда не являются сознательной целью. Именно так войны в Европе велись
целыми столетиями: это была просто дипломатия другими средствами.
В 1939 все это изменилось. Наверное, только потому, что возможности для
тотальной войны возникли из технологической базы в форме массовых дальних
воздушных бомбардировок. С другой стороны, возможно это было усвоением
уроков Великой войны, перевариванием подразумеваемого ею. Убийство Сталиным
кулаков, например: пять миллионов украинских крестьян, убитых потому, что
Сталин захотел коллективизировать сельское хозяйство. Продовольствие
сознательно вывозилось из этого хлебопроизводящего района, срочная помощь
задерживалась, спрятанные запасы разрушались, несколько тысяч деревень
исчезло, когда все их жители вымерли с голоду. Вот это и была тотальная
война.
Каждое утро Фрэнк перелистывал большие тома каталога, словно пытался
найти какой-то другой двадцатый век. Он заполнял свои квиточки, забирал
книги, запрошенные днем раньше, относил в свою клетушку. Он гораздо больше
тратил время на чтение, чем на писание. Дни стояли облачные, и под большим
куполом зала держался полумрак. Его заметки становились все более
неразборчивыми. Он перестал работать в хронологическом порядке, и постоянно
вынуждал себя возвращаться к Великой войне, хотя передовой фронт его чтения
далеко углубился во Вторую Мировую.
В первой войне погибло двадцать миллионов, во второй - пятьдесят. И
главную часть этой разницы составила гибель гражданских. Почто до самого
конца войны тысячи бомб сбрасывались на города, в надежде запалить огненные
штормы, в которых фактически поджигалась сама атмосфера, как в Дрездене,
Берлине, Токио. Теперь целью стали именно гражданские лица, и стратегические
бомбардировщики сделали их легкой целью. Хиросима и Нагасаки были в этом
смысле некими восклицательными знаками в конце длинного предложения, в котом
война высказалась до конца: мы будем убивать ваши семьи у вас дома. Война -
это война; как сказал Шерман: если хотите мира - сдавайтесь. И они сдались.
После двух бомб. Нагасаки разбомбили через три дня после Хиросимы, еще
до того, как у японцев нашлось время понять масштаб разрушения и
отреагировать. Бомбардировка Хиросимы бесконечно дебатировалась в
литературе, однако Фрэнк нашел лишь весьма немногих, кто сделал попытку
защитить разрушение Нагасаки. Трумэн и его советники сделали это, говорили
люди, чтобы: а) показать Сталину, что у них в наличии не одна бомба, и б)
показать Сталину, что они воспользуются бомбой даже с целью угрозы или
предупреждения, как это продемонстрировал город Нагасаки. Целый Вьетнамский
Мемориал гражданских, исчезнувших в мгновенной вспышке просто для того,
чтобы Сталин отнесся к Трумэну серьезно. Что он и сделал.
Когда команда "Энолы Гей" приземлилась, они отметили событие шашлыком.
По вечерам Фрэнк сидел в квартире Доулендов в тишине. Он не читал, а
смотрел, как свет летнего вечера сочится с неба на севере. Дни становились
короче. Он нуждался в лечении, он чувствовал это. Больше света! Кто-то
сказал это на своем смертном ложе - Ньютон, Галилей, Спиноза, кто-то из
великих. Несомненно, что в это время у них была депрессия.
Он скучал по Чарльзу и Рие. Он уверен, что чувствовал бы себя лучше,
если б они были здесь, чтобы поговорить. Вот зачем, в конечном счете, нужны
друзья: они остаются надолго и вы можете выговориться. Это и есть
определение дружбы.
Но Чарльз и Рия было во Флориде. И в сумерках он видел, что стены из
книг в квартире действуют, как свинцовая облицовка в радиоактивном
окружении, все эти записанные мысли образуют нечто вроде щита против
отравленного внешнего мира. Наверное, это лучший из доступных щитов. Но
сейчас он не спасает, не спасает по крайней мере его; казалось, что книги
стали просто своими корешками.
А как-то вечеров в одном преждевременном синем закате показалось, что
вся квартира стала прозрачной, и что он сидит в своем кресле, подвешенный
над громадным сумрачным городом.
У Холокоста, как и у Хиросимы с Нагасаки, имелись свои предшественники.
Русские так поступили с украинцами, турки с армянами, белые поселенцы с
американскими индейцами. Однако, механизированная действенность убийства
немцами евреев была чем-то новым и чудовищным. В его стопке есть книга о
проектировщиках лагерей смерти, об архитекторах, инженерах, строителях. Были
ли эти функционеры менее или более непристойны, чем безумные врачи и
садисты-охранники? Он не мог решить.
И потом само это число - шесть миллионов. Его тяжело было постичь. Он
читал, что в Иерусалиме есть некая библиотека, где они заняты задачей записи
всего, что только смогут найти о каждом из шести миллионов. Шагая по
Черинг-Кросс, он подумал об этом и мертво встал. Все эти имена в одной
библиотеке, еще одна призрачная прозрачная комната, еще один мемориал. На
секунду он ухватил, как это много людей, почти целый Лондон. Потом все
погасло, и он остался на углу улицы, глядя в обе стороны, чтобы убедиться,
что его не переедут.
Продолжая шагать, он попытался вычислить, сколько Вьетнамских
Мемориалов заняло бы перечислить все шесть миллионов. Грубо, два на сто
тысяч, значит двадцать на миллион. Поэтому, сто двадцать. Сосчитать их по
одному, шаг за шагом.
Вечера он продолжал просиживать в пабах. "Веллингтон" был хорош, как
любой другой, и его часто посещали знакомые, которых он встречал у Чарльза и
Рии. Он сидел с ними и слушал их разговоры, но часто он был в смятении от
дневного чтения. Поэтому разговоры, спотыкаясь, брели без него, а бриты,
заметно более терпимые к эксцентричности, чем американцы, не заставляли его
чувствовать себя неуютно.
Пабы были шумные и наполнены светом. Десятки людей двигались в них,
говорили, курили, пили. Другая разновидность облицованной свинцом комнаты.
Он не пил пива, и поначалу оставался трезвым, но потом обнаружил, что в
пабах подают крепкий сидр. Он полюбил его и, пока другие дружно попивали
свое пиво, здорово напивался. После этого он иногда становился
разговорчивым, пересказывая о двадцатом столетии то, что они уже знали, а
они кивали и жертвовали еще крупицей информации ради вежливости, потом снова
меняли тему на то, о чем дискутировали раньше, делая это мягко и не обижая
его.
Но большую часть времени когда он пил, он становился еще более далеким
от их разговора, который перескакивал с темы на тему быстрее, чем он мог
уловить. И каждым следующий утром он вставал все позднее и медленнее, с
раскалывающейся головой, а день уже наступил и прорва утреннего времени
пропущена во сне. Депрессивным вообще не полагается пить. Поэтому он в конце
концов перестал ходить в "Веллингтон", а вместо этого ел в пабах ближе к
Доулендам. Один назывался "Дом на полпути", другой "Конец света", бедноватый
выбор, что касается имен, но он все равно ел в "Конце света", а потом сидел
за угловым столиком с маленькой стопкой виски, разглядывая страницу за
страницей свои заметки и разгрызая кончик ручки в пластиковую шрапнель.
"Сражения никогда не прекращаются" гласил заголовок одной из книг.
Однако, атомная бомба означала, что вторая половина столетия выглядела
иначе, чем первая. Кое-кто, по большей части американцы, называли ее Pax
Americana. Но большинство звали ее Холодной войной 1945-1989. И совсем не
такой уж холодной. Под зонтиком пата супердержав повсюду расцвели локальные
конфликты, войны, которые по сравнению с двумя большими казались малыми; но
ведь их было больше сотни, погибало по 350000 людей в год, всего около
пятнадцати миллионов, некоторые говорят все двадцать, их вообще-то трудно
сосчитать. Большинстве смертей произошли во большой десятке: две вьетнамские
войны, две индо-пакистанские войны, корейская война, алжирская война,
гражданская война в Судане, резня в Индонезии в 1965, война в Биафре и
ирано-иракская война. Еще десять миллионов гражданских погибли с голоду от
сознательных военных акций; так что сумма за весь период примерно равна
самой Великой войне. Хотя, чтобы накопить такую сумму, потребовалось в
десять раз больше времени. Своего рода улучшение.
И отсюда, вероятно, возрастание зверства войны, как если бы ужасы
индивидуализированных убийств могли компенсировать нехватку чистого
количества. И, наверное, компенсировала, потому что теперь его исследование
содержало целую серию описаний и цветных фотографий насилий, расчленения,
пыток - тела индивидуальных людей в собственных одеждах, рассыпанные по
земле в лужах крови. Вьетнамские деревни, взорвавшиеся напалмом. Камбоджа,
Уганда, Тибет - Тибет опять-таки был геноцидом, избежавшим пристального
внимания мира своим медленным темпом, по нескольку деревень в год
разрушалось в процессе, называемом тамцинь, или переобучение: деревни
захватывались китайцами, а все жители убивались разнообразными методами,
"погребением живьем, повешеньем, обезглавливанием, разрезанием животов,
забиванием палками, обвариванием, распятием, четвертованием, забиванием
камнями, маленьких детей вынуждали стрелять в своих родителей, беременным
женщинам насильно делали аборты, зародыши складывали аккуратными холмиками
на деревенских площадях".
Кроме того, сила на планете продолжала переходить во все меньшее
количество рук. Вторая мировая война оказалась единственно возможным
способом закончить Депрессию, этот факт лидеры держав запомнили; поэтому
экономическая консолидация, начавшаяся в Первой войне, продолжалась всю
Вторую и Холодную войны, поставив целый мир в ярмо экономики войны.
Поначалу 1989 год казался неким переломом, уходом от всего этого. Но
сегодня, всего семь лет спустя, все проигравшие в Холодной войне выглядят
вроде Германии 1922 года, их деньги обесценились, их полки пусты, их
демократии рассыпаются и превращаются в хунты. Если не считать, что на этот
раз хунты имеют корпоративных спонсоров; что мультинациональные банки силком
проводят в старом советском блоке в точности то же самое, что они вытворяли
в Третьем мире, то есть "суровые меры" во имя "свободного рынка",
означающего, что половина мира каждую ночь ложится спать голодной, оплачивая
свои долги миллионерам. Хотя температура все поднимается, рост населения
зашкаливает, "локальные конфликты" все еще пылают в двадцати различных
местах.
Как-то утром Фрэнк медлил над хлопьями, не желая покидать квартиру. Он
развернул "Гардиан" и прочитал, что ежегодные оборонные бюджеты по миру в
целом превысили триллион долларов. "Больше света", сказал он, тяжело
глотнув. Был темный, дождливый день. Он чувствовал, как расширяются зрачки,
с трудом приспосабливаясь к сумраку. Дни явно становились короче, хотя был
еще май; и воздух становился темнее, словно вернулись плотные туманы
викторианского Лондона, угольный дым в ткани реальности.
Он перевернул страницу и начал читать статью о конфликте в Шри Ланке.
Сингальцы и тамильцы воюют теперь уже целое поколение, и где-то на прошлой
неделе муж и жена, выйдя утром из своего дома, обнаружили головы своих
шестерых сыновей, аккуратно разложенные на лужайке. Он швырнул газету в
сторону и сквозь сажу зашагал по улицам.
До Британского Музея он добрался на внутреннем автопилоте. Сверху стопы
его ожидала книга, содержащая оценку смертей целого века. Около сотни
миллионов человек.
Он снова нашел себя на темных улицах Лондона, обдумывающим эти цифры.
Весь день он бродил, неспособный собраться с мыслями. А когда тем вечером он
заснул, эти калькуляции вернулись во сне гипнотической силы: чтобы
перечислить всех погибших в войнах столетия, потребовалось бы две тысячи
Вьетнамских Мемориалов. Откуда-то с высоты он видел самого себя, бродящего
по Главной аллее в Вашингтоне, округ Колумбия, а весь парк от Капитолия до
Мемориала Линкольна усеян черными "V" Вьетнамских Мемориалов, словно стая
гигантских черных хитрых птиц приземлилась там. Всю ночь он прошагал мимо
черных стен-крыльев, двигаясь на запад в сторону белой гробницы у реки.
На следующий день первая книга в стопке касалась войны между Китаем и
Японией, 1931-1945. Как и большую часть азиатской истории, эту войну плохо
помнили на Западе, однако она была огромной. Фактически, вся корейская нация
стала концлагерем рабов, помогающих Японии в ее военных усилиях, а в
японских концлагерях в Маньчжурии убито столько же китайцев, сколько немцы
убили евреев. В эти смерти входили тысячи в стиле Менгеле и нацистских
врачей, вызванных "научными" медицинскими пытками. Японские
экспериментаторы, для примера, производили переливания, в которых выкачивали
всю кровь у пленных китайцев, заменяя ее лошадиной кровью, чтобы посмотреть,
как долго проживут заключенные. Время выживания варьировалось от двадцати
минут до шести часов, причем испытуемые все это время находились в агонии.
Фрэнк закрыл книгу и отложил ее. Он взял из мрака следующую и уставился
на заглавие. Тяжеленная старая штука, переплетенная в темно-зеленую кожу с
тусклым золотым тиснением на переплете и корешке. "История XIX века, с
иллюстрациями" - последние уже были тоновыми фотографиями-даггерротипами, их
цвет поблек и потускнел. Опубликована в 1902 году издательством "Джордж
Ньюнс, Лтд."; очевидно, эквивалент из прошлого века его собственного
проекта. Любопытстве заставило его запросить эту махину. Он открыл книгу и
пролистал ее всю, и на поледеней станице его взгляд упал на следующий текст:
"Я верю, что Человек добр. Я верю, что мы стоим на заре столетия, которое
будет более мирным и процветающим, чем любое другое столетие в истории."
Он отложил книгу и покинул Британский Музей. В красной телефонной будке
он узнал, где расположено ближайшее агентство аренды автомобилей, некий
филиал фирмы "Эйвис" вблизи Вестминстера. Он доехал на метро, а потом
дошагал до агентства, где арендовал синий универсал Форд-Сьерру. Руль,
разумеется, был справа. Фрэнк никогда раньше не ездил в Великобритании, и
уселся за руль, пытаясь скрыть свое беспокойство от агента. Слава богу, хоть
сцепление, тормоза и педали располагались как обычно слева-направо. И рычаг
скоростей тоже был на обычном месте и его приходилось переключать левой
рукой.
Он неуклюже сунул рычаг на первую скорость и выехал из гаража, потом
повернул направо и покатил по левой стороне улицы. Это было жутко. Однако,
странность сидеть справа гарантировала, что он не забудет необходимости
двигаться слева. Он становился на обочине и внимательно просмотрел карту
дорог Лондона от фирмы "Эйвис", компьютерная распечатка, конечно, вернулся в
поток уличного движения и поехал на Кемден-Хай-стрит. Он запарковался у дома
Доулендов, поднялся наверх, собрался и снес рюкзак в машину. Вернулся, чтобы
оставить записку: Уехал в страну полуночного солнца. Потом сошел в машину и
поехал на север, выехал на хайвей и помчался прочь от Лондона.
Был влажный день, низкие полные тучи подметали землю, бросая там черную
метлу дождя, здесь - блейковское древко солнечного света. Холмы стояли
зелеными, поля - желтыми, бурыми и светло-зелеными. Поначалу была пропасть
холмов и тьма полей. Потом хайвей повернул к Бирмингему и Манчестеру, и он
покатил целыми полями двухэтажек, ряды, ряды и ряды, на узких, лишенных
деревьев улицах - все упорядоченно и чистенько, и однако один из самых
безотрадных человеческих пейзажей, что он когда-либо видел. Улицы, словно
траншеи. Конечно, мир слишком кишит людьми. Плотность популяции, должно
быть, близка к уровню, установленному в экспериментах на крысах, которая
приводила этих крыс к сумасшествию. Такое же хорошее объяснение, как и любое
другое. В обоих случаях больше всего поражаются мужские особи:
территориальные охотники, рожденные убивать добычу для пропитания, ныне
заперты в маленькие коробочки. Они просто должны сходить с ума. "Я верю, что
Человек таков, или таков", писал тот эдвардианский автор, и почему нет,
нельзя же отрицать, что все это в основном деяния человека: планирование,
дипломатия, борьба, насилие, убийство.
Очевидная вещь - передать управление миром женщинам. Правда, Тэтчер на
Фолклендах и Индира Ганди в Бангладеш, но все-таки, стоило бы попробовать,
едва ли будет хуже! А принимая во внимание материнский инстинкт, то,
вероятно, будет заметно лучше. Отдайте каждое первой леди работу ее мужа.
Возможно, даже, любой женщине работу ее мужа. Пусть мужчины заботятся о
детях пять тысяч лет или пятьдесят тысяч лет, по году за каждый год
убивающего патриархата.
К северу от Манчестера он миновал гигантские радио-башни и что-то
похожее на трубы ядерного реактора. Над головой зудели реактивные
истребители. Двадцатый век. Почему этот эдвардианский автор не смог увидеть
его прихода? Наверное, будущее попросту невообразимо, тогда и всегда. Или,
наверное, вещи не казались такими уж плохими в 1902. Эдвардианец, глядя
вперед во времена процветания, видел в основном то же самое; вместо этого
последовало столетие ужасов. Теперь глядят вперед во времена ужасов; значит,
по аналогии, будущее столетие будет жестоким вне всякой меры. А с новыми
технологиями разрушения, практически все возможно: химическая война, ядерный
терроризм, биологический холокост; жертвы, убитые нано-убийцами, летящими
сквозь них, или вирусами из водопровода, или каким-нибудь особым звонком
телефона, или доведенные до состояния зомби наркотиками и мозговыми
имплантами, пытками или нервными газами, или просто убитые пулями или
голодом; хай-тек, лоу-тек, методы бесконечны. И мотивация будет еще сильнее,
чем раньше; с растущей популяцией, исчерпанием ресурсов люди будут воевать
не по правилам, а ради выживания. Какая-нибудь маленькая страна под угрозой
поражения может развязать против противника эпидемию и случайно убить весь
континент, или даже вообще всех до одного, и все это совершенно возможно.
Двадцать первый век может заставить двадцатый казаться совсем чепуховым.
Он очнулся от своих размышлений и понял, что двадцать, тридцать, а то и
все шестьдесят миль пронеслись так, что он не видел ничего из окружающего
мира. Автопилот на дороге с левостороннем движением! Он попытался
сосредоточиться.
Он находился где-то выше Карлайла. Карта показывала два возможных
маршрута в Эдинбург: один оставлял хайвей чуть ниже Глазго, вторая меньшая
дорога оставляла его скорее и была гораздо прямее. Он выбрал прямой маршрут,
выехал на разворот, а оттуда на А702, двухрядку, ведущую на северо-восток.
Ее черный асфальт был влажным после дождя, а тучи, бегущие над головой, были
темны. Через несколько миль он проехал знак "Дорога с Видами", который
приводил к выводу, что он выбрал неверный путь, но ему не хотелось
возвращаться. Наверное, по скорости теперь это было то же самое, просто
больше труда: частые развязки, населенные пункты со светофорами, узкие
участки, где дорогу зажимали изгороди или стены. Закат был уже близок, он
уже проехал несколько часов, он устал, и когда черный грузовик помчался на
него из мороси и теней, казалось, что они столкнутся лоб в лоб. Он сделал
попытку остаться на левой стороне вместо того, чтобы свернуть на правую, как
пронзительно вопили ему инстинкты. На этом уровне инстинктов правое и левое
поменялись местами, но оставались все теми же на уровне ног - перемены
касались того, какой рукой хвататься за рычаг, но перемещения рычага
оставались все теми же - все вокруг начало расплываться и смешиваться, пока
наконец гигантский грузовик не помчался прямо на него, а он свернул влево,
но ударил по газам, вместо того, чтобы тормозить. От неожиданного рывка
вперед он для безопасности свернул еще левее, и, съехав левыми колесами с
асфальта, попал в илистую канаву, отчего машина прыгнула назад на дорогу. Он
резко нажал по тормозам, и грузовик прогрохотал в его ушах. Машина юзом
пошла по мокрому асфальту и остановилась.
Он вылез наружу и включил аварийный блинкер. Выбравшись, он увидел, что
зеркальце со стороны водителя пропало. Осталась лишь прямоугольная вмятина в
металле, четыре отверстия от заклепок, и дырка чуть побольше от механизма
поворота зеркальца, тоже отсутствующего.
Он обошел машину, чтобы напомнить себе, на что походят боковые зеркала
Сьерры. Солидные металлические и пластмассовые крепления. Он прошел примерно
сотню ярдов обратно по дороге, в густых сумерках разыскивая пропажу, но
ничего не нашел. Зеркальце исчезло.
Подъезжая к Эдинбургу он остановился и позвонил Алеку, давнему другу.
"Что? Фрэнк Черчилль? Привет! Ты здесь? Тогда заворачивай!"
Следуя его указаниям, Фрэнк доехал до городского центра и мимо
трамвайной станции в район узких улочек. Парковаться с правосторонним рулем
было для него уже чересчур, чтобы встать правильно потребовалось четыре
попытки. Сьерра стукнулась о бордюр мостовой и встала. Он выключил двигатель
и выбрался из машины, однако все его тело продолжало вибрировать, словно
большой камертон, звучащий в сумерках. Магазины бросали свою иллюминацию на
проходящие мимо машины. Мясник, пекарь, индийское дели.
Алек жил на третьем этаже. "Заходи, мужик, заходи!" Он казался
встревоженным. "Я думал, ты в Америке! Какими судьбами сюда?"
"Я сам не знаю."
Алек остро взглянул на него, потом провел в жилую и кухонную зону
квартиры. Вид из окна выходил на замок, возвышавшийся над крышами. Алек
стоял в кухне, нехарактерно для него молчаливый. Фрэнк положил свой рюкзак и
подошел к окну, чтобы выглянуть на замок, чувствуя какую-то неловкость. В
стародавние дни они с Андреа несколько раз ездили на поезде, чтобы навестить
Алека и Сьюзен, приматолога. В то время они вдвоем жили в громадной
трехэтажной квартире в новом городе, а когда приезжали Фрэнк и Андреа, все
четверо могли засиживаться заполночь, попивая бренди и разговаривая в
георгианской гостиной с высоченными потолками. Во время одного визита они
даже ездили в шотландские горы, а как-то раз Фрэнк и Андреа оставались на
всю фестивальную неделю и все четверо побывали на всех спектаклях, на
которые только смогли попасть. Но теперь Сьюзен и Алек пошли разными
дорогами, а Фрэнк и Андреа разошлись, и Алек жил в другой квартире, и вся та
жизнь безвозвратно исчезла.
"Может, я приехал в плохое время?"
"Да, нет, на самом-то деле." Стучали тарелки, которые Алек мыл в
раковине. "Я ухожу пообедать с друзьями, ты присоединишься к нам, ты ведь не
ел?"
"Не ел. Но я не хочу..."
"Нет. Мне кажется, ты прежде встречался с Пег и Рогом. И уверен, мы
сможем отвлечься. Мы все этим утром побывали на похоронах. Умер ребенок
наших друзей. Ну, знаешь, смерть в колыбели."
"Боже. Ты хочешь сказать, он просто..."
"Синдром внезапной младенческой смерти. Они оставили его в детском
центре, а он умер во время сна. Пять месяцев."
"Боже."
"Ага." Алек прошел на кухню и наполнил бокал из бутылки. "Хочешь
виски?"
"Да, пожалуйста."
Алек налил еще бокал, пригубил свой. "Похоже, в наши дни считают, что
достойные похороны помогают родителям справиться с горем. Поэтому Том и
Элиза пришли, неся гробик, и он был примерно вот такого размера." Он развел
руками примерно на фут.
"Нет."
"Ага. Никогда не видел ничего подобного."
Они пили в молчании.
Ресторан оказался модным местечком с дарами моря и располагался над
пабом. Там Фрэнк и Алек присоединились к Пег и Рогу, к еще одной паре и к
женщине по имени Карен. Все специалисты по поведению животных, и все через
пару недель направлялись в Африку - Рог и Пег в Танзанию, остальные в
Руанду. Несмотря на утреннее событие, разговор велся живой, воодушевленный,
на многие темы: Фрэнк пил вино и слушал, как они обсуждали африканскую
политику, проблемы киносъемки приматов, рок-музыку. Только раз возникла тема
похорон, и все только покачали головами - что тут скажешь. Надо держаться.
Фрэнк сказал: "Думаю, лучше, если это случилось сейчас, чем когда
ребенку было бы три или четыре года."
Все уставились на него. "О, нет", сказала Пег, "я так не думаю."
Остро ощущая, что сморозил глупость, Фрэнк попытался исправить ситуацию
: "Понимаете, я имел в виду, что у них больше времени, чтобы..." Он замотал
головой, сбившись с мысли.
"Это совершенно несравнимые вещи, не так ли?", мягко сказал Рог.
"Верно", согласился он. "Так и есть." И он допил свое вино. Ему
хотелось продолжить: Верно, хотелось ему сказать, любая смерть это
абсолютная катастрофа, даже если этот младенец слишком молод, чтобы понять,
что случилось; но что, если вы потратили жизнь, чтобы воспитать шестерых
таких детей, а потом вышли как-то утром и нашли их головы на своей лужайке?
Разве такое не еще более абсолютно? Он был пьян, сердце ныло, тело еще
вибрировало от дневной езды и от шока почти столкновения с грузовиком, и
казалось, что дислексия изнеможения вторглась во все его мысли, включая
моральное чувство, поставив все вверх ногами. Поэтому он стиснул зубы и
сосредоточился на вине, вилка дрожала в его руке, зубы стучали о бокал. В
комнате было темно.
Потом Алек остановился у дверей в свой дом и покачал головой. "Я еще не
набрался", сказал он. "Давай заглянем в еще один паб, там в среду вечером
твоего сорта штуки - традиционный джаз."
Фрэнк и Андреа были фанатами традиционного джаза. "Хороший?"
"Для вечера сойдет."
Паб находился на расстоянии пешей прогулки по мощеному камнем променаду
под названием Сенной рынок, потом выше по Виктория-стрит. У дверей в паб они
остановились - висело объявление, что обычный концерт заменен шведским
столом и концертом нескольких разных оркестров. Доход пойдет в пользу семьи
музыканта из Глазго, недавно погибшего в автокатастрофе. "Боже мой",
воскликнул Фрэнк, ощущая какое-то проклятье. Он повернулся уходить.
"Может, все-таки зайдем?", сказал Алек, доставая бумажник. "Я плачу."
"Да ведь мы уже поели."
Алек не обратил на это внимание и сунул билетеру двадцать фунтов.
"Пошли."
Внутри очень большой паб был набит людьми, огромные столы ломились от
закусок, хлеба, салатов, тарелок с морскими дарами. Они взяли в баре напитки
и сели в конце заполненного людьми стола. Было шумно, шотландский акцент был
настолько силен, что Фрэнк понимал меньше половины услышанного. На сцене
менялись выступающие: обычно игравший оркестр традиционного джаза, юморист,
певец, что пел песенки мюзик-холлов сороковых годов, группа исполнителей в
стиле кантри. Алек и Фрэнк по очереди сходили в бар за добавкой. Фрэнк
разглядывал толпу и музыкантов. Были представлены все возрасты и типы.
Каждая труппа что-то говорила о погибшем музыканте, которого очевидно хорошо
знали, о молодом рокере, том еще хулигане. Погиб, когда пьяным ехал домой с
выступления, и, похоже, этому никто не удивлялся.
Около полуночи тучный молодой человек, сидевший за их столом и умявший
всю еду с тарелок вокруг, поднялся, словно кит, и устремился к сцене. Люди
зашумели, когда он присоединился к расположившимся на сцене музыкантам. Он
взял гитару, наклонился к микрофону и начал лабать подборку рок-энд-блюз и
раннего рок-энд-ролла. Он со своей группой были лучшими из всех, и зал впал
в экстаз. Рядом с Фрэнком молодой человек наклонился через стол, чтобы
ответить на вопрос седовласой леди, как ему удается держать волосы торчком.
Кельтские поминки, подумал Фрэнк, докончил свой сидр и заревел со всеми
остальными, когда толстяк затянул песню Чака Берри "Музыка рок-энд-ролла."
Поэтому он не чувствовал боли, когда группа закончила свой последний
бис, и они с Алеком нетвердо зашагали в ночь, добираясь домой. Но стало
гораздо холоднее, чем когда они входили, на улицах было темно и пустынно.
Паб стоял всего лишь маленьким деревянным ящичком света, погребенным в
холодном каменном городе. Фрэнк оглянулся на него и увидел, что уличный свет
отражается от черной брусчатки Сенного рынка так, что как будто тысячи
коротких белых черточек извиваются под ногами, похожие на имена,
выгравированные на черном граните, словно всю поверхность земли устилает
один громадный мемориал.
На следующий день он снова поехал на север через Форт-Бридж, а потом на
запад вдоль берега фьорда-лоха в Форт-Уильям, а оттуда еще дальше на север в
горы. Над Юллапулом крутые хребты торчали из заболоченных лишенных деревьев
склонов гор, как плавники рыб. Повсюду стояла вода, от луж до фьордов, и с
большинства возвышенных мест виднелась сама Атлантика. На море хорошо
рисовались высокие острова Внутренних Гебридов.
Он продолжал ехать на север. У него с собой спальный мешок и матрасик
из пенорезины, поэтому он остановился в месте с роскошным видом, приготовил
суп на походной плитке Блюэт, и уснул на заднем сидении. Он проснулся на
рассвете и снова поехал на север. Он ни с кем не разговаривал.
В конце концов он достиг северо-западного конца Шотландии и был
вынужден повернуть на восток, по дороге вдоль Северного моря. Тем же ранним
вечером он появился в Скрабстере, на северо-восточной оконечности Шотландии.
Он поехал к докам и нашел, что паром по расписанию уходит к Оркнейским
островам в полдень на следующий день. Он решил поплыть на нем.
Не нашлось изолированного места, где запарковаться, поэтому он взял
номер в гостинице. Он поел в ресторане рядом с отелем, свежие креветки с
майонезом и чипсами, пошел в свой номер и заснул. На следующее утро в шесть
древняя карга-хозяйка гостиницы постучалась в его дверь и сказала, что паром
вне расписания отправляется через сорок минут: не хочет ли он поехать? Он
сказал, что хочет. Он вскочил и оделся, но почувствовал себя слишком
измученным, чтобы продолжать. В конце концов он решил плыть регулярным, снял
одежду и вернулся в постель. Потом понял, что, замучен или нет, заснуть
снова не сможет. Проклиная все на свете, почти плача, он поднялся и оделся
снова. Внизу старуха жарила бекон м сделала ему пару толстых сэндвичей с
беконом, так как он пропустил ее обычный завтрак. Он ел эти сэндвичи, сидя в
Сьерре и ожидая погрузки машины на паром. Оказавшись там, он запер машину и
поднялся в теплую душную пассажирскую каюту, улегся на мягкие виниловые
сидения и снова заснул.
Он проснулся, когда они уже швартовались в Стромнессе. На какое-то
мгновение он не мог вспомнить, как оказался на пароме, и не мог понять,
почему он не в постели своего номера гостиницы с Скрабстере. Сквозь стекло в
соленых пятнах он в остолбенении уставился на рыбацкие суда, а потом до него
дошло. Он был на Оркнеях.
Поехав вдоль южного берега главного острова, он обнаружил, что его
ментальный образ Оркнеев был совершенно неверен. Он ожидал продолжения
высокогорья, вместо этого острова были похожи на восточную Шотландию,
низкие, закругленные и зеленые. Большая часть земли была распахана или
использовалась под пастбища. Зеленые поля, изгороди, фермерские дома. Он был
слегка разочарован.
Потом в самом большом на острове городе Киркуоллл он проехал мимо
готического собора - очень маленького готического собора, можно сказать,
карманного. Фрэнк никогда не видел ничего похожего. Он остановился и вылез,
чтобы рассмотреть получше. Собор св. Магнуса, начат в 1137 году. Так давно и
так далеко на севере! Не удивительно, что он такой маленький. Его
строительство, наверное, потребовало мастеров с континента, доставленных
сюда в грубые рыбацкие поселения с домами из плавника с торфяными крышами;
какой странный наплыв это, наверное, был, некая разновидность культурной
революции. Наверное, законченное здание стояло здесь, как нечто с другой
планеты.
Но когда он обошел палаты епископа рядом, а потом маленький музей, то
узнал, что, возможно, это совсем не было таким уж шоком для Киркуолла. В те
дни Оркнеи были чем-то вроде перекрестка, где встречались норвежцы, скотты,
англичане и ирландцы, вливаясь в местную культуру, которая восходила прямо к
каменному веку. Поля и пастбища, мимо которых он ехал, работали, по крайней
мере некоторые, по пять тысяч лет!
А какие лица ходят по улицам, такие целеустремленные и живые. Его образ
местной культуры такой же неправильный, как и образ земли. Он думал, что
найдет дряхлые рыбацкие поселения, истощающиеся в ничто, когда народ
перемещается на юг в города. Но совсем не так было в Киркуолле, где
тинейджеры слонялись группами самопоглощенные в разговорах, а рестораны,
выходящие на улицу, были забиты любителями ленча. В книжных магазинах он
нашел большую секцию на местные темы: путеводители по природе островов,
археологические путеводители, книги по местной истории, морские повести,
романы. Несколько писателей, явно популярных, всей своей темой сделали
острова. Для местных жителей, понял он, Оркнеи являлись центром мира.
Он купил путеводитель и покатил на север, вплоть до восточного берега
главного острова к Брох-оф-Гурнесс, разрушенный форт и поселок, в котором
жили со времени Христа вплоть до эры норвежцев-викингов. Сама сторожевая
башня-брох была круглым каменным сооружением примерно двадцати футов
высотой. Стена по меньшей мере в десять футов толщиной была сделана из
плоских плит, уложенных так тщательно, что в щели не засунешь и монеты. В
окружающем поселке стены были гораздо тоньше; во время нападений поселяне,
наверное, укрывались в брохе. Фрэнк кивнул на объясняющее предложение в
путеводителе, напоминавшее, что двадцатый век не обладает монополией на
жестокость. Некоторые из них, несомненно, происходили прямо здесь. Пока брох
действовал, как оборонительное сооружение.
Гурнесс выходил на узкий пролив между главным островом и островом
поменьше Рауси. Глядя на пролив, Фрэнк заметил белые барашки на синей воде;
мимо влеклись волны и пена. Очевидно, это было приливное течение, и в тот
момент все содержимое пролива неслось на север быстрее любой виденной им
реки.
Следуя указаниям путеводителя, он покатил через остров к неолитическим
стоянкам Бродгар, Стеннес и Маэс Хоув. Бродгар и Стеннес были двумя кольцами
стоящих камней; Маэс Хоув - расположенная рядом гробница.
Кольцо Бродгара было большим, триста сорок футов в поперечнике. Больше
половины первоначальных шестидесяти камней еще стояли, каждый был блоком
грубо отесанного песчаника, выветрившихся за тысячелетие в формы большой
индивидуальности и харизмы, наподобие фигур Родена. Следуя их арке, он
следил, как играет на них солнечный свет. Это было прекрасно.
Стеннес был менее выразительным; осталось только четыре камня, но
каждый до ужаса огромный. Они вызывали более любопытство, чем благоговение:
как же таких монстров поставили на попа? Никто с уверенностью этого не знал.
С дороги Маэс Хоув был просто коническим курганом, поросшим травой.
Чтобы заглянуть внутрь, следовало дождаться сопровождаемых экскурсий,
которая по счастью начиналась через пятнадцать минут.
Он был все еще единственным ожидающим, когда на пикапчике подъехала
коренастая низенькая женщина. Ей было около двадцати пяти лет, в ливайсах и
красной ветровке. Она приветствовала его и отперла ворота в изгороди,
окружавшей курган, потом повела вверх по дорожке из гравия ко входу к на
юго-западном склоне. Там пришлось опуститься на колени и ползти по туннелю в
три фута высотой и около тридцати футов длинной. Женщина через плечо
оглянулась и сказала ему: Закат середины зимы светит прямо в этот вход.
Ливайсы у нее были новенькие.
Главная камера гробницы оказалась высокой. "Вау", сказал он, вставая и
оглядываясь.
"Верно, большая", сказала гид. Она говорила привычным тоном. Стены
сделаны из обычных здесь плит песчаника, монстры-монолиты, как скобки, стоят
у входа. И нечто неожиданное: группа моряков-норвежцев проломилась в камеру
в двенадцатом столетии (через четыре тысячи лет после постройки гробницы!) и
укрывалась здесь во время трехдневного шторма. Это доподлинно известно,
потому что они проводили время, вырезая на станах руны, которыми и
рассказали свою историю. Женщина показала на строки и перевела: "Счастлив
тот, кто нашел великое сокровище". А над этим: "Ингрид - самая красивая
женщина в мире."
"Вы шутите."
"Так написано. И посмотрите вон туда. Видите, они и нарисовали
кое-что."
Они показала на три начертанные грациозные фигуры, вырубленные, скорее
всего, лезвиями боевых топоров: морж, нарвал и дракон. Всех трех он видел в
лавках Киркуолла, повторенных в серебре в виде серег и подвесок. "Красиво",
сказал он.
"Классный был взгляд у этих викингов."
Он смотрел на них долгое время, потом подошел, чтобы еще раз поглядеть
на руны. Резкий алфавит, угловатый и жесткий. Гид, похоже, не торопилась,
обстоятельно отвечая на его вопросы. Летом она работает гидом, зимой вяжет
свитеры и одеяла. Да, зимы темные. Но не очень холодные. Средняя температура
около тридцати по Фаренгейту.
"Так тепло?"
"Да ведь Гольфстрим, понимаете? Вот почему в Британии так тепло, да и в
Норвегии, раз уж говорим об этом."
В Британии так тепло. "Понятно", медленно сказал он.
Оказавшись снаружи, он стоял и щурился в ярком свете дня. Он только что
вышел из пятитысячелетней гробницы. Ниже по фьорду-лоху виднелись стоячие
камни, оба кольца. Ингрид - самая красивая женщина в мире. Он смотрел на
Бродгар, кружок черных точек рядом с серебряной простынью воды. Это тоже был
мемориал, хотя о чем он должен был напоминать своим зрителям больше не было
ясно. Великий вождь, уход одного года, рождение нового, планеты, луна и
солнце на своих орбитах. Или о чем-то другом, гораздо проще. Здесь мы стоим.
Судя по солнцу был еще разгар дня, и он удивился при взгляде на часы -
уже шесть. Забавно. Как это сильно похоже на его терапию! Только лучше,
потому что не под крышей, а на солнечном свете и на ветру. Проводить лето на
Оркнеях, а зиму на Фолклендах, где, говорят, очень похоже... Он поехал назад
в Киркуолл и пообедал в ресторане гостиницы. Официантка была высокая,
привлекательная, лет сорока. Она спросила, откуда он, а он спросил, когда
здесь сезон (в июле), сколько жителей в Киркуолле (тысяч десять, ей
кажется), и что она делает зимой (бухгалтер). Он взял вареные морские
гребешки и бокал белого вина. Потом уселся в Сьерру и разглядывал карту. Он
хотел поспать в машине, но не увидел хорошего места, где можно запарковаться
на ночь.
Северо-запад главного острова выглядел обещающе, поэтому он снова
пересек центр острова, еще раз миновав Стеннес и Бродгар. Камни Бродгара
стояли силуэтами на западном небе в полосах оранжевого, розового, белого и
красного цветов.
На самом северо-западном кончике острова Пойнт-Бакквой была маленькая
автостоянка, так поздно вечером опустевшая. Великолепно. Дальше к западу от
мыса простиралась приливная отмель, сейчас покрытая водой, а в нескольких
сотнях ярдов небольшой островок под названием Бру-оф-Бирси, плоский ломоть
песчаника, чуть приподнятый к западу, так что можно было видеть всю его
заросшую травой верхушку. На ближнем конце располагались руины и музей, на
западном мыске небольшой маяк. Очевидно, завтра стоит посмотреть.
К югу от мыса западный берег острова загибался, образуя широкий,
открытый залив. Чуть дальше от его берега стояли хорошо сохранившиеся руины
палат шестнадцатого века. Залив заканчивался высоким морским утесом под
названием Марвик-Хед, на верхушке которого стояла башня, казавшаяся еще
одним брохом, но которая была, как он обнаружил в путеводителе Мемориалом
Китченера. Неподалеку отсюда в 1916 году корабль его величеств "Хемпшир"
подорвался на мине и затонул, погибли шестьсот человек, включая Китченера.
Страшно это видеть. Пару недель назад (ощущалось, как годы) он читал,
что когда германские передовые линии получили известие о смерти Китченера,
они начали звонить в колокола и стучать в кастрюли и сковородки, отмечая это
событие, и шум по германским траншеям распространился от бельгийского
побережья до швейцарской границы.
Он разложил спальный мешок и пенорезиновый коврик на заднем сидении и
улегся. Для чтения у него был фонарик, но читать не хотелось. Громко звучали
волны. В воздухе все еще было немного света, северные летние сумерки
по-настоящему длинны. Казалось, что солнце вместо того, чтобы заходить,
просто скользит вправо, и он внезапно понял, что это похоже на то, как оно
катится выше на севере - в Арктике - посреди лета: солнце скользит направо,
пока не коснется северного горизонта, а потом снова скользит дальше,
поднимаясь выше по небу. Ему надо бы жить в Ultima Thule.
Машина слегка покачивалась под порывами ветра. Ветрено было весь день;
очевидно, здесь ветрено все время, это главная причина, по которой на
островах нет деревьев. Он лег на спину и смотрел на крышу машины. Автомобиль
является хорошей палаткой: пол плоский, не протекает... Засыпая, он думал,
что у него вечеринка в милю шириной и в тысячу миль длинной.
Он проснулся на рассвете, который наступил чуть раньше, чем в пять
утра. Его тень и тень машины вытянулись в сторону броха, который снова
оказался на острове, ибо приливная отмель опять покрылась водой. Очевидно,
эта отмель видна только на пару часов в обе стороны от нижней точки прилива.
Он позавтракал в машине, а потом вместо того, чтобы дожидаться, когда
появится отмель, поехал на юг, огибая залив Бирси за Марвик-Хед, к заливу
Скайлл. Стояло тихое утро, на дороге-однорядке никого не было. Она прорезала
зеленые пастбища. Из каминов фермерских домиков поднимался дым и плоско
вытягивался на восток. Домики были белые с шиферными крышами и двумя белыми
каминными трубами, по одной на каждый конец дома. Развалины домиком,
построенных по тому же проекту, стояли и поблизости, и на дальних пастбищах.
Он подъехал к очередной стоянке, где парковалось пять-шесть машин.
Дорога прорезала высокую траву сразу за береговой чертой залива, и он
последовал ею на юг. Примерно с милю она бежала вдоль плавной кривой залива,
мимо большого здания поместья девятнадцатого века, очевидно еще обитаемого.
Вблизи южной оконечности залива простирался низкий бетонный мол, стояло
небольшое современное здание и виднелись какие-то нарушения в пласте торфа
над берегом. Выглядело, как ямы. Темп его поездки чуть ускорился. Несколько
человек сгрудились там возле одного в твидовой куртке. Тоже гид?
Да. Это место называется Скара-Бре.
Дыры в земле - это отсутствующие крыши домов каменного века,
погребенных в песке; их пол находится примерно в двенадцати футах под слоем
торфа. Внешние стены сделаны из тех же плит, что и все остальные на острове,
и сложены в стопки с той же тщательностью. Каменные очаги, каменные постели,
каменные шкафы: так как на острове не было дерева, говорила та женщина-гид,
и сколько хочешь плит, то большая часть фермерской мебели сделана из камня.
Поэтому она такая прочная.
Стопки плит поддерживают плиты подлиннее, образуя полки в стандартном
стиле студентов колледжа, который называется "кирпичи и доски". Шкафы - это
ниши в стенах. Там было что-то вроде каменного кухонного шкафчика, со
ступкой и пестиком внизу. Было мгновенно очевидно, для чего здесь все; все
выглядело глубоко знакомым.
Между домами проходили узкие тропинки. Они тоже были когда-то крытыми;
очевидно плавник или китовые ребра-балки поддерживали торфяные крыши по
всему поселку, чтобы во время жестоких штормов не было нужды выходит наружу.
Первый крытый пассаж в истории, подумал Фрэнк. Плавник включал в себя куски
канадской ели, которая происходила из Северной Америки. Снова Гольфстрим.
Фрэнк стоял в задних рядах группы из семи человек, слушая гида и глядя
вниз в дома. Гид был бородатым, коренастым, за пятьдесят. Как и гид на
Маэс-Хоув, он был хорош в своей работе, расхаживая вокруг без какого-либо
очевидного плана, делясь всем, что знал, не тарабаня заранее заученные речи.
Поселок был обитаем около шестисот лет, начиная примерно с 3000 года до
рождества Христова. Бродгар и Маэс-Хоув были построены в течении этих лет,
так что, вероятно, люди отсюда помогали при их возведении. Залив, похоже, в
то время был пресноводной лагуной, он моря его отделял песчаный пляж.
Население - пятьдесят-шестьдесят человек. Сильная зависимость от коров и
овец, с кучей морской еды. Когда поселок был заброшен, дома занесло песком,
поверх песка нарос торф. В 1850 большой шторм разорвал торфяной покров и
обнажил дома, стоящие в полном порядке, если не считать провалившихся
крыш...
Вода, просачиваясь, закруглила каждый острый край, так что каждая плита
выглядела скульптурной и охваченной светом. Каждый дом представлял собой
светлое произведение искусства. Пять тысяч лет, однако все так знакомо: те
же нужды, те же мысли, те же решения... Дрожь прошла по нему, и он заметил,
что стоит буквально с отвисшей челюстью. Он закрыл рот и чуть было не
расхохотался. Открывать рот в изумлении иногда так естественно, так
физически, так бессознательно искренне.
Когда другие туристы ушли, он продолжал бродить вокруг. Гид, почуяв
очередного энтузиаста, присоединился к нему.
"Вроде как в "Каменном веке"", сказал Фрэнк и расхохотался.
"Что?"
"Ждешь увидеть каменный телевизор и все такое."
"А, ага. Очень современно, правда?"
"До изумления."
Фрэнк бродил от дома к дому, гид следовал за ним и они разговаривали.
"Почему он называется домом вождя?"
"Фактически, это просто предположение. В нем все чуть больше и чуть
лучше, вот и все. В нашем мире он был бы у вождя."
Фрэнк кивнул. "Вы живете здесь?"
"Ага." Гид указал на аленькое здание за местом раскопок. Он был раньше
владельцем гостиницы в Киркуолле, но продал ее; там для него слишком
лихорадочная жизнь. Получил работу здесь, переехал и очень счастлив. У него
степень по археологии, полученная заочно. Чем больше он узнает, тем больше
радуется, что оказался здесь; кроме всего прочего, это одно из наиболее
важных археологических мест в мире. Лучшего поселка не существует. Нет
необходимости воображать себе мебель и утварь, "и так ясно видно, до какой
сильной степени они думали так же, как и мы".
Именно. "Почему же они тогда ушли?"
"Никто не знает."
"А-а."
Они шли дальше.
"Во всяком случае, никаких следов борьбы."
"Хорошо."
Гид спросил Фрэнка, где он остановился, и Фрэнк рассказал о Сьерре.
"Понятно!", ответил тот. "Ну, если вам потребуется искупаться, то на
задах здания есть ванна. Или побриться, например. Вы выглядите, словно у вас
пока такого шанса не было."
Фрэнк рукой поскреб щетину и покраснел. Фактически, он и не подумал о
бритье с того момента, как покинул Лондон. "Спасибо", сказал он. "Может
быть, я воспользуюсь."
Они еще немного поговорили о руинах, а потом гид ушел к морскому молу,
оставив Фрэнка побродить в одиночестве.
Он смотрел вниз на комнаты, все еще пылавшие. Светом, словно освещенные
изнутри. Шестьсот лет долгих летних дней, долгих зимних ночей. Наверное, они
доплывали и до Фолклендов. Пять тысяч лет назад.
Он крикнул до свидания гиду, который помахал в ответ. На обратном пути
к машине он остановился, чтобы оглянуться. Под ковром облаков ветер трепал
высокую береговую траву, каждый стебелек в отдельности, подбрюшье облаков
было явно иззубренным, как морская раковина, и все было тронуто слегка
серебристым светом.
Он съел ленч в Стромнессе возле доков, глядя как рыбацкие суда качаются
на якорях. На вид весьма практичный флот, весь металл, резина и яркие,
пластмассовые буи. В полдень он на Сьерре поехал вокруг Скапа-Флоу и по
мосту через восточный пролив, тот, что Уинстон велел заблокировать
затопленными судами. Меньший остров на юге был усеян зелеными полями и
белыми сельскими домиками.
Позднее днем он медленно поехал назад в Пойнт-Бакквой, остановившись
взглянуть на близлежащие руины дворца эрла шестнадцатого столетия. В главной
комнате, лишенной крыши, ребята играли в футбол.
Вода в отлив отступила, обнажив бетонную дорожку поверх трещиноватого
фундамента из мокрого коричневого песчаника. Он запарковался и зашагал
против дующего в лицо тупого ветра к Бру-оф-Бирси.
Руина времени викингов начались сразу, эрозия свалила часть старого
поселения в море. Он по ступеням забрался в тесную паутину стен высотой по
колено. По сравнению со Скара-Бре это был большой город. В середине всех
низких строений возвышались до плеч стены церкви. Двенадцатый век,
амбициозный романский стиль: и все же только пятнадцать футов в длину и
двенадцать в ширину! Теперь это был карманный обор. Тем не менее, при нем
имелся соединенный с ним монастырь, и некоторые из людей, что служили в нем
богу, путешествовали в Рим, в Москву и в Ньюфаундленд.
До того здесь жили пикты; некоторые их развалины лежат ниже развалин
норвежцев. Очевидно, они покинули это место до того, как появились норвежцы,
хотя записи не ясны. Очевидно лишь то, что люди здесь жили долгое, долгое
время.
Лениво поисследовав раскопки, Фрэнк пешком пошел на запад вверх по
склону острова. До маяка на скале было всего несколько сотен ярдов,
современное белое здание с короткой толстой башней.
За ней был край острова. Он зашагал к нему и вышел из-за укрытия,
которое остров обеспечивал от ветра: шквал порывов чуть не повалил его на
спину. Он добрел до края и посмотрел вниз.
Наконец-то хоть что-то, что выглядит так, как он думает! До воды был
долгий путь, футов, наверное, сто пятьдесят. Утес разбивался на большие
останцы, стоявшие отдельно и опасно кренившиеся, словно могут повалиться в
любой момент. Громадные каменные скалы, солнце просвечивает прямо сквозь
них, прибой вдребезги крушится о камни внизу: это был такой очевидный, такой
высокопарный Конец Европы, что он даже засмеялся. Место просто судьбой
предназначенное, чтобы с него бросаться. Конец боли и страха, сделайся
Хартом Крейном, бросившись вниз с кормы Европы... если не считать, что
фактически это место больше напоминает нос. Нос очень большого судна,
несущегося на запад, разметая волны; да, он чувствует их своими пятками. И
то, что судно тонет, он тоже чувствует, содрогание, покачивание, последний
медлительный крен. Поэтому прыгать за борт было бы, самое большее, просто
излишеством. Конец наступит все равно, такой или этакий. Наклоняясь против
ветра, чувствуя себя пиктом или викингом, он понял, что стоит в самом конце
- конец континента, конец столетия, конец культуры.
И все-таки, там было судно, идущее с юга, огибая Марвик-Хед, маленькая
рыбацкая лоханка из Стромнесса, чудовищно раскачиваясь на зыби. Направляясь
на северо-запад, ... собственно, куда? В той стороне больше нет островов,
вплоть до самой Исландии, или Гренландии, или Шпицбергена... куда они идут в
такое время дня, когда закат и когда западный ветер все раздирает в клочья?
Он смотрел на траулер долгое время, восхищенный зрелищем, пока не
осталось ничего, кроме черной точки вблизи горизонта. Барашки покрывали
море, ветер все набирал силу, в порывах по-настоящему свирепый. Носились
чайки, на порывах ветра замирая в воздухе, и приземляясь на нижележащие
скалы. Солнце стояло совсем низко к воде, скользя к северу, суденышко больше
не было видно на плаву: и тогда он наконец вспомнил про бетонную дорожку и
прилив.
Он побежал вниз по острову и сердце его подпрыгнуло, когда он увидел,
что бетонную дорожку заливают белые воды, надвигаясь справа. Остаться здесь,
силой вломиться в музей или съежиться в уголке церкви... но нет, бетон снова
стал виден. Если побежать...
Он запрыгал вниз по ступенькам и помчался по грубому бетону. Десятки
параллельных гребней песчаника еще виднелись слева, но правая сторона уже
полностью погрузилась, и, пока он бежал, прерывистая волна перекатилась
через дорожку и промочила его до колен, наполнив туфли морской водой и
напугав его гораздо больше разумного. Он побежал пуще, ругаясь на ходу.
На скалы и еще выше пять ступеней. У машины он остановился, совершенно
задохнувшись. Он сел на пассажирское сидение, снял туфли, носки и брюки.
Надел сухие брюки, носки и беговые кроссовки.
И снова выбрался из машины.
Ветер теперь превратился в настоящую бурю, терзая машину, мыс и весь
океан вокруг. Слишком резкий, чтобы готовить обед на походном очаге; машина
- плохое укрытие от ветра, он несется под машиной как раз на уровне очага.
Он достал пенорезиновый коврик и ногами вбил его с подветренной части
машины. Коврик и корпус машины давали ему достаточно укрытия, чтобы
маленькое газовое пламя очага Блюэта оставалось живым. Он сел на асфальт за
печкой, глядя на пламя и на море. Ветер разошелся ужасно, залив Бирси был
весь в барашках, скорее белых, чем синих. Машина раскачивалась на своих
амортизаторах. Солнце в конце концов боком соскользнуло в море, но,
очевидно, предстоят долгие синие сумерки.
Когда вода закипела, он добавил сухого супа Кнорр и помешал, не
несколько минут снова поставил его на огонь, и поел, ложкой зачерпывая
гороховый суп прямо из дымящейся кастрюльки. Суп, кусочек сыра, кусочек
салями, красное вино из оловянной крышечки, снова суп. Было до абсурда
приятно есть в таких условиях: как яростно хлестал ветер!
Поев, он открыл дверцу машины и убрал свое оборудование, потом вытащил
ветровку и непромокаемые брюки и надел. Он прошелся по автостоянке, потом
вверх и вниз по низкому скалистому краю мыса Буккой, глядя, как Северную
Атлантику рвет на части полная сила шторма. Люди делали это тысячи лет.
Казалось, что глубоки синие сумерки длятся вечно.
В конце концов он подошел к машине и достал свои записные книжки. Потом
вернулся на самый край мыса, чувствуя, как ветер просто бьет по уху. Он
уселся, свесив ноги вниз, океан был с трех сторон от него, ветер мощно дул
слева направо. Горизонт был линией, где чистейшая синева встречалась с
чистейшей чернотой. Он постукивал каблуками по скале. Он видел достаточно,
чтобы сказать, на какой странице записных книжек есть записи; он выдирал их
из спиральных держалок, скатывал в шарики и выбрасывал. Они летели направо и
немедленно исчезали в густо-синем мраке и в барашках. Избавившись от всех
исписанных страниц, он вытащил из спиралей длинные огрызки и выбросил их
вслед.
Становилось холоднее, а ветер все осуществлял свою непрерывную
кинетическую атаку. Он вернулся в машину и уселся на пассажирское место. Его
записные книжки лежали на сидении водителя. Западный горизонт был теперь
глубоко синим. Сейчас, наверное, часов одиннадцать.
Через какое-то время он зажег свечу и поставил ее на приборную панель.
Машину все еще раскачивало на ветру, пламя свечи танцевало и дрожало на
фитиле. Все черные тени в машине тоже дрожали, совершенно синхронно с
пламенем.
Он взял записную книжку и открыл ее. Между сырыми картонками обложки
осталось всего несколько страничек. В рюкзаке он нашел ручку. Он положил
руку на книжку, приготовившись писать, кончик ручки трепетал тенями в его
руке. Он написал: "Я верю, что Человек добр. Я верю, что мы стоим на заре
столетия, которое будет более мирным и процветающим, чем любое другое
столетие в истории." Снаружи было темно и завывал ветер.
Конец
Last-modified: Mon, 20 Feb 2006 09:12:08 GMT