Эдгар Аллан По. Трагическое положение. Коса времени
---------------------------------------------------------------
Перевод: З.Александрова
OCR: Alexander D. Jurinsson
---------------------------------------------------------------
Что так безмерно огорчило вас,
Прекраснейшая дама?
"Комус"
Был тихий и ясный вечер, когда я вышла пройтись по славному
городу Эдине. На улицах царил неописуемый шум и толкотня.
Мужчины разговаривали. Женщины кричали. Дети вопили. Свиньи
визжали. А повозки - те громыхали. Быки - те ревели. Коровы - те
мычали. Лошади - те ржали. Кошки - те мяукали. Собаки - те
танцевали. Танцевали! Возможно ли? Танцевали! Увы, подумала я,
для меня пора танцев миновала! Так бывает всегда. Целый сонм
печальных воспоминаний пробуждается порой в душе гения и
поэта-созерцателя, в особенности гения, осужденного на
непрестанное, постоянное и, можно сказать, длительное - да,
длительное и длящееся - горькое, мучительное, тревожащее - и да
позволено мне будет сказать - очень тревожащее воздействие
ясного, божественного, небесного, возвышенного, возвышающего и
очищающего влияния того, что по праву можно назвать самой
завидной, поистине завидной - нет! самой благотворно прекрасной,
самой сладостно неземной и, так сказать, самой миленькой (если
мне простят столь смелое слово) вещи в целом мире (прости,
любезный читатель!). Однако я позволила себе увлечься. Повторяю,
в такой душе сколько воспоминаний способен пробудить любой
пустяк! Собаки танцевали! А я - я не могла! Они резвились - я
плакала. Они прыгали - я горько рыдала. Волнующая картина!
Образованному читателю она несомненно напомнит прелестные строки
о всеобщем соответствии в начале третьего тома классического
китайского романа, великолепного Пью Чай-ли.
В моих одиноких скитаниях по городу у меня было два смиренных,
но верных спутника. Диана, милый мой пудель! Прелестное
создание! На ее единственный глаз свешивался клок шерсти, на шее
был изящно повязан голубой бант. Диана была не более пяти дюймов
росту, но голова ее была несколько больше туловища, а хвост,
отрубленный чрезвычайно коротко, делал ее общей любимицей и
придавал этому незаурядному животному вид оскорбленной
невинности.
А Помпей, мой негр! - милый Помпей! Как мне забыть тебя? Я
опиралась на руку Помпея. Его рост был три фута (я люблю
точность), возраст - семьдесят, а быть может, и восемьдесят лет.
Он был кривоног и тучен. Рот его, равно как и уши, нельзя было
назвать маленьким. Однако зубы его были подобны жемчугу, а
огромные выпуклые белки сверкали белизной. Природа не наделила
его шеей, а щиколотки (что обычно для представителей его расы)
поместила в середине верхней части стопы. Он был одет с
удивительной простотой. Весь его костюм состоял из шейного
платка в девять дюймов и почти нового суконного пальто,
принадлежавшего прежде высокому и статному знаменитому доктору
Денеггрошу. Это было отличное пальто. Хорошо скроенное. Хорошо
сшитое. Пальто было почти новым. Помпей придерживал его обеими
руками, чтобы оно не попало в грязь.
Нас было трое, и двоих я уже описала. Был еще и третий - этим
третьим была я сама. Я - синьора Психея Зенобия. А вовсе не
Сьюки Снобс. У меня очень импонирующая наружность. В тот
памятный день на мне было платье малинового атласа и
небесно-голубая арабская мантилья. Платье было отделано зелеными
аграфами и семью изящными оборками из оранжевых аурикул. Итак, я
была третьей. Был пудель. Был Помпей. И была я. Нас было трое.
Говорят, что и фурий было первоначально всего три - Мельти,
Нимми и Хетти - Размышление, Память и Пиликанье.
Опираясь на руку галантного Помпея и сопровождаемая па
почтительном расстоянии Дианой, я шла по одной из людных и
живописных улиц ныне опустелой Эдины. Внезапно моим глазам
предстала церковь - готический собор - огромный, старинный, с
высоким шпилем, уходившим в небо. Что за безумие овладело мною?
Зачем поспешила я навстречу року? Меня охватило неудержимое
желание подняться на головокружительную высоту и оттуда
взглянуть на огромный город. Дверь собора была открыта, словно
приглашая войти. Судьба моя решилась. Я вступила под мрачные
своды. Где был мой ангел-хранитель, если такие ангелы
существуют? Если! Короткое, но зловещее слово! Целый мир тайн,
значений, сомнений и неизвестности заключен в твоих четырех
буквах! Я вступила под мрачные своды! Я вошла; ничего не задев
своими оранжевыми оборками, я прошла под порталом и оказалась в
преддверии храма. Так, говорят, огромная река Альфред протекала
под морским дном, не портясь и не промокая.
Я думала, что лестнице не будет конца. Кругом! Да, ступени шли
кругом и вверх, кругом и вверх, кругом и вверх, пока мне и
догадливому Помпею, на которого я опиралась со всей
доверчивостью первой привязанности, не пришло в голову, что
верхний конец этой колоссальной винтовой лестницы был случайно,
а быть может и намеренно, снят. Я остановилась, чтобы
передохнуть; и тут произошло нечто слишком важное как в
моральном, так и в философском смысле, чтобы можно было обойти
это молчанием. Мне показалось - я даже была уверена и не могла
ошибиться, ведь я уже несколько минут внимательно и тревожно
наблюдала движения моей Дианы - повторяю, ошибиться я не могла -
Диана почуяла крысу! Я тотчас обратила на это внимание Помпея, и
он, он согласился со мной. Сомнений быть не могло. Крысу почуяли
- и почуяла ее Диана. Силы небесные! Как мне забыть глубокое
волнение этой минуты? Увы! Что такое хвалебный ум человека?
Крыса! Она была тут, то есть где-то поблизости. Диана почуяла
крысу. А я-я. не могла! Так, говорят, прусский Ирис обладает для
некоторых сладким и очень сильным ароматом, тогда как для других
он совершенно лишен запаха.
Наконец лестница кончилась; всего три-четыре ступеньки отделяли
нас от ее верхней площадки. Мы поднялись еще, и нам оставался
только один шаг. Один шаг! Один маленький шаг! Сколько людского
счастья или горя часто зависит от одного такого шага по великой
лестнице жизни! Я подумала о себе, потом о Помпее, а затем о
таинственной и необъяснимой судьбе, тяготевшей над нами. Я
подумала о Помпее, увы, я подумала о любви! Я подумала о многих
ложных шагах, которые сделаны и еще могут быть сделаны. Я решила
быть более сдержанной, более осторожной. Я отняла у Помпея свою
руку и сама, без его помощи, преодолела последнюю ступеньку и
взошла на колокольню. Мой пудель тотчас последовал за мной.
Помпей остался позади. Стоя на верху лестницы, я ободряла его.
Он протянул ко мне руку, но при этом, к несчастью, выпустил
пальто, которое придерживал. Ужели боги не устанут нас
преследовать? Пальто упало, и Помпей наступил на его длинные,
волочившиеся полы. Он споткнулся и упал - такое следствие было
неизбежно. Он упал вперед и своей проклятой головой ударился в
мою, в мою грудь; увлекая меня за собою, он свалился па твердый,
омерзительно грязный поп колокольни. Но моя месть была
решительной, немедленной и полной. Яростно вцепившись обеими
руками в его шерстистую голову, я выдрала большие клочья этой
жесткой, курчавой черной шерсти и с презрением отшвырнула их
прочь. Они упали среди колокольных веревок и там застряли.
Помпей поднялся и не произнес ни слова. Он лишь жалобно
посмотрел на меня своими большими глазами - и вздохнул. О боги,
что это был за вздох! Он проник в мое сердце, А эти волосы, эта
шерсть! Если бы я могла до нее дотянуться, я омочила бы ее
слезами раскаяния. Но увы! Она была теперь недосягаема. Качаясь
среди колокольных веревок, она казалась мне все еще живою. Мне
чудилось, что она встала дыбом от негодования. Так, говорят,
Хэппиденди Флос Аэрис с острова Ява очень красиво цветет и
продолжает жить, если его выдернуть с корнями. Туземцы
подвешивают его к потолку и наслаждаются его ароматом в течение
нескольких лет.
Мы помирились и оглянулись вокруг себя, ища отверстия, из
которого открывался бы вид на город Эдину. Окон там не было.
Свет проникал в мрачное помещение только через квадратный проем
диаметром около фута, находившийся футах в семи от пола. Но чего
не совершит энергия истинного гения! Я решила добраться до этого
отверстия. Под ним находилось множество колес, шестерен и других
таинственных частей часового механизма, а сквозь отверстие шел
от этого механизма железный стержень. Между колесами и стеной
едва можно было протиснуться - но я была исполнена отчаянной
решимости и упорствовала в своем намерении. Я подозвала Помпея.
- Видишь это отверстие, Помпей? Я хочу оттуда выглянуть. Стань
прямо под пим, вот здесь. Теперь вытяни руку, и я на нее встану,
вот так. А теперь другую руку, Помпей, и я влезу тебе па плечи.
Он сделал все, чего я хотела, и, когда я выпрямилась, оказалось,
что я легко могу просунуть в проем голову и шею. Вид открывался
дивный. Ничто не могло быть великолепнее. Я только велела Диане
вести себя смирно, а Помпея заверила, что буду его щадить и
постараюсь не слишком давить ему на плечи. Я сказала, что буду с
ним нежна- "осси тандр ке бифштекс" [Нежна, как бифштекс
(испорч. франц.)]. Проявив таким образом должное внимание к
моему верному другу, я с восторгом и упоением предалась
созерцанию пейзажа, столь услужливо представившегося моему
взору.
Впрочем, на эту тему я не буду распространяться. Я не стану
описывать город Эдинбург. Все побывали в Эдинбурге - древней
Эдине. Я ограничусь важнейшими подробностями собственных
злоключений. Удовлетворив отчасти свое любопытство относительно
размеров, расположения и общего вида города, я успела затем
оглядеть церковь, в которой находилась, и изящную архитектуру ее
колокольни. Я обнаружила, что отверстие, в которое я просунула
голову, находилось в циферблате гигантских часов и снизу должно
было казаться дырочкой для ключа, какие бывают у французских
карманных часов. Оно несомненно предназначалось для того, чтобы
часовой мастер мог просунуть руку и в случае надобности
перевести стрелку изнутри. Я с изумлением увидела также,
насколько велики эти стрелки, из которых более длинная имела в
длину не менее десяти футов, а в самом широком месте - около
девяти дюймов ширины. Стрелки были, как видно, из твердой стали,
и края их казались очень острыми. Заметив эти и некоторые другие
подробности, я снова обратила свой взор на великолепную
панораму, расстилавшуюся внизу, и погрузилась в ее созерцание.
Спустя несколько минут меня отвлек от этого голос Помпея,
который заявил, что дольше не может выдержать, и попросил, чтобы
я была так добра и слезла. Требование было неблагоразумным, и я
ему это высказала в довольно пространной речи. Он отвечал, но
явно не понимая моих мыслей по этому поводу. Тогда я
рассердилась и напрямик сказала ему, что он дурак, совершил
"игнорамус" и "клянчит"; что все его понятия - "инсоммари явис",
и слова не лучше - какие-то "аниманинаборы". Этим он,
по-видимому, удовлетворился, а я вернулась к созерцанию.
Через какие-нибудь полчаса после нашей словесной стычки, все еще
поглощенная божественным ландшафтом, расстилавшимся подо мною, я
вздрогнула от прикосновения чего-то очень холодного, слегка
нажавшего мне сзади на шею. Излишне говорить, как я
перепугалась. Я знала, что Помпей стоит у меня под ногами, а
Диана, по моему строгому приказу, сидит на задних лапках в
дальнем углу помещения. Что же это могло быть? Увы! Я слишком
скоро это узнала. Слегка повернув голову, я к своему величайшему
ужасу увидела, что огромная, блестящая минутная стрелка,
подобная мечу, обращаясь вокруг циферблата, достигла моей шеи. Я
поняла, что нельзя терять ни секунды. Я рванулась назад - но
было слишком поздно. Я уже не могла вынуть голову из страшной
западни, в которую она попала и которая продолжала смыкаться с
ужасающей быстротой. Ужас этого мгновения невозможно себе
представить. Я вскинула руки и изо всех сил принялась толкать
вверх массивную стальную полосу. С тем же успехом можно было
пытаться приподнять весь собор. Стрелка опускалась все ниже,
ниже и ниже и все ближе ко мне. Я позвала на помощь Помпея, но
оп сказал, что я его обидела, назвав старым дураком, который
клянчит. Я громко позвала Диану, но та ответила только "вау,
вау" и еще, что я "не велела ей ни в коем случае выходить из
угла". Итак, от моих спутников нечего было издать помощи.
Между тем массивная и страшная Коса Времени (ибо теперь я поняла
буквальное значение этой классической фразы) продолжала свое
безостановочное движение. Она опускалась все ниже. Ее острый
край уже на целый дюйм впился в мое тело, и мысли мои начали
мешаться. Я видела себя то в Филадельфии, в обществе статного
доктора Денеггроша, то в приемной мистера Блэквуда, где слушала
его драгоценные наставления. А потом вдруг нахлынули сладостные
воспоминания о прежних, лучших днях, и я перенеслась в то
счастливое время, когда мир не был для меня пустыней, а Помпей
был менее жестокосерд.
Тиканье механизма забавляло меня. Повторяю, забавляло, ибо
теперь мое состояние граничило с полным блаженством, и каждый
пустяк доставлял мне удовольствие. Неумолкающее тик-так,
тик-так, тик-так звучало в моих ушах дивной музыкой и порою даже
напоминало прекрасные проповеди доктора Оллапода. А крупные
цифры на циферблате - какой умный у них был вид! Они принялись
танцевать мазурку, и больше всего мне поправилось исполнение ее
цифрой V. Она, несомненно, получила отличное воспитание. В ней
не было ничего вульгарного, а в движениях - ни малейшей
нескромности. Она восхитительно делала пируэты, крутясь на своем
остром конце. Я попыталась было предложить ей стул, ибо она
казалась утомленной танцем - и только тут вполне поняла свое
безвыходное положение. Поистине безвыходное! Стрелка врезалась
мне в шею уже на два дюйма. Я ощущала нестерпимую боль. Я
призывала смерть и среди своих страданий невольно повторяла
прекрасные стихи поэта Мигеля де Сервантеса:
Ванни Бюрен, тан эскондида,
Квори но ти сенти венти
Полк на пляже делли мори
Номми, торни, дари види.
Но меня ожидало новое бедствие, невыносимое даже для самых
крепких нервов. Под давлением стрелки глаза мои начали вылезать
из орбит. Пока я раздумывала, как трудно будет без них обойтись,
один из них вывалился и, скатившись с крутой крыши колокольни,
упал в водосток, проложенный вдоль крыши главного здания. Не
столь обидна была потеря глаза, сколько нахальный, независимый и
презрительный вид, с которым он глядел на меня, после того как
выпал. Он лежал в водосточном желобе у меня под носом и напускал
на себя важность, которая была бы смешна, если бы не была
противна. Никогда еще ни один глаз так не хлопал и не
подмигивал. Подобное поведение моего глаза не только раздражало
меня своей явной дерзостью и гнусной неблагодарностью, но и
причиняло мне крайнее неудобство вследствие сродства, которое
всегда существует между двумя глазами одной и той же головы,
какое бы расстояние их ни разделяло. Поэтому я волей-неволей
моргала и подмигивала вместе с мерзавцем, лежавшим у меня перед
носом. Вскоре, однако, пришло облегчение, так как выпал и второй
глаз. Он упал туда же, куда его собрат (возможно, тут был
сговор). Они вместе выкатились из водостока, и я, признаться,
была рада от них избавиться.
Стрелка врезалась мне в шею уже на четыре с половиной дюйма, и
ей оставалось только перерезать последний лоскуток кожи. Я
испытывала полное счастье, ибо сознавала, что всего через
несколько минут придет конец моему неприятному положению. В этих
ожиданиях я не обманулась. Ровно в двадцать пять минут шестого
огромная минутная стрелка продвинулась на своем страшном пути
настолько, что перерезала оставшуюся часть моей шеи. Я без
сожаления увидела, как голова, причинившая мне столько хлопот,
окончательно отделилась от моего туловища. Она скатилась по
стене колокольни, па миг задержалась в водосточном желобе, а
затем, подпрыгнув, оказалась посреди улицы.
Должна откровенно признаться, что теперь мои ощущения приняли
чрезвычайно странный, нет, более того, таинственный и непонятный
характер. Мое сознание находилось одновременно и тут и там.
Головой я считала, что я, то есть голова, и есть настоящая
синьора Психея Зенобия, а спустя мгновение убеждалась, что моя
личность заключена именно в туловище. Желая прояснить свои мысли
на этот счет, я полезла в карман за табакеркой, но достав ее и
попытавшись обычным образом применить щепотку ее приятного
содержимого, я тотчас поняла свою несостоятельность и кинула
табакерку вниз, своей голове. Она с большим удовольствием
понюхала табаку и улыбнулась мне в знак признательности. Вскоре
после этого она обратилась ко мне с речью, которую я плохо
расслышала за неимением ушей. Однако я поняла, что она
удивляется моему желанию жить при таких обстоятельствах. В
заключение она привела благородные слова Ариосто:
Иль повер омо ке нон серри корти
И лихо бился тенти эрри мертви,
сравнивая меня таким образом с героем, который в пылу битвы не
заметил, что он мертв, и продолжал доблестно сражаться. Теперь
ничто уже не мешало мне сойти с моего возвышения, что я и
сделала. Но что уж такого особенно странного увидел во мне
Помпей, я и поныне не знаю. Он разинул рот до ушей, а глаза
зажмурил так крепко, точно собирался колоть орехи между век.
Затем, сбросив свое пальто, он мотнулся к лестнице и исчез. Я
бросила вслед негодяю страстные слова Демосфена:
Эндрью О'Флегетон, как можешь бросать меня? -
и повернулась к своей любимице, к одноглазой лохматой Диане.
Увы! Что за страшное зрелище предстало моим глазам! Неужели это
крыса юркнула только что в нору? А это - неужели это обглоданные
кости моего ангелочка, съеденного злобным чудовищем? О боги! Что
я вижу - не тень ли это, не призрак ли, не дух ли моей любимой
собачки сидит в углу с такой меланхолической грацией? Но чу! Она
заговорила, и о небо! на языке Шиллера:
Унт штабби дак, зо штабби дун
Дук зи! Дук зи!
Увы! Сколько правды в ее словах!
Пусть это смерть - я смерть вкусил
У ног, у ног, у милых ног твоих.
Нежное создание! Она тоже пожертвовала собою ради меня. Без
собаки, без негра, без головы, что еще остается несчастной
синьоре Психее Зенобии? Увы, ничего! Все кончено.
Last-modified: Wed, 03 Feb 1999 20:09:02 GMT