я к нему обращаюсь: не повредит ли? потому что опасалась, не будет ли это посягательством на жизнь нерожденного младенца, не пробьет ли ему череп разгулявшийся армянин? -- Исключено! -- отвечает мне доктор Флавицкий. -- Исключено, только будьте, деточка, поосторожней, случай ведь уникальный, хотя раньше говорил: никогда не рожу, и я, довольная-предовольная, улыбалась ему в ответ, только по ночам огорчалась немного, да Ксюша тоже сказала: -- Не хочу! -- а стоматолог ее заставляет который уже год, а Ксюша крутится На сковородке и удивляется: -- Ну, прямо как в Средней Азии! -- И тут не выдерживает мое сердце, взрывается: выхватываю апельсин из авоськи и кидаю! -- и пошла! пошла! -- полетели оранжевые плоды в японского подлеца и его английскую братию, в скрипачей и виолончелистов, одетых во фраки -- нате! вот вам! -- и стала я ими швыряться, и набросился на меня побелевший уже окончательно мой знаменитый и героический кавалер, но оттолкнула его старые мощи, так оттолкнула, что они отлетели не на шутку, и -- дальше! по Бриттену, по его безобразной симфонии! пока музыка не смолкла, и воцарилась тут загробная тишина, и в ложу ворвались, как три толстые собаки, капельмейстерши, что программки за пазухой носят и налево торгуют. Я по ним апельсином влепила, и сделалось мне смешно, а в зале тишина и почтенная публика, а в ложе от меня все отшатнулись, а я с капельмейстершами завязала потасовку, не рвите! кричу, своими грязными руками мое платье! как смеете! И бьюсь в директорской ложе, как красная тряпка, и японец с интересом обернулся в мою сторону, и все англичане за ним, да тут вбежали к нам в ложу еще какие-то сильные и отчаянные мужчины, простирают руки ко мне, чтобы я прекратила, однако на глазах англичан не желают насильничать, скорее даже на мировую, манят, пока не выйду, не зря же перед началом гимны играли, а я думаю: пропадай все пропадом, буду драться! Но они все-таки обходятся по-джентльменски, видят, я с самим Владимиром Сергеевичем рядом сижу, думают: а вдруг так положено? приказ поступил обкидать апельсинами английскую музыку? -- так Ксюша рассуждала, выслушивая историю и очень довольная замешательством. -- Вот видишь, сказала она, ты, солнышко, смелее меня оказалась! Я бы так не рискнула -- по англичанам. Красиво! Стоит ли, однако, добавлять, что Юра Федоров, прослышав про это, прекратил со мной знакомство на основании обиды за культуру, потому что решил, что это культурный терроризм и невежество, идущее от корней души, а я вам на это возражу: гоните его подальше! И вот, представьте себе, встречаю я этого Юру в компании моих новых друзей, и он начинает меня порочить, хотя на мне уже к тому времени лежит отблеск всеобщей известности, а на нем? -- Ты кто? -- говорю я ему. -- Ты, мразь, кто такой? -- И тогда ему стало совестно, потому что последнее слово осталось за мной, как за мученицей за идею, но в этот момент Владимир Сергеевич увидел, что мне руки выворачивают и поступают невежливо -- волокут в коридор, а там тоже толпа, готовая увидеть и растерзать, иные во фраках, но звери зверями! Вот тогда Владимир Сергеевич как мой кавалер говорит собравшейся администрации: -- Расступись! -- И все, надо сразу заметить, начинают расступаться, а Зинаида Васильевна утверждает, что она, видите ли, обо мне не знала! Все знали, а она не знала! Да ведь этот эпизод стал доступен любому человеку, никогда не надевавшему фрак, а Владимир Сергеевич, мой Леонардик, взмахнул своей небольшой ручкой и говорит: -- Расступись! Они расступились, несмотря на милицию и ажиотаж в дверях, я хотела было взять с собой апельсины, но кулек из рук вырвали, и они покатились, и их тут же стали давить неуклюжие ноги многих мужчин, и Владимир Сергеевич грубо схватил меня за запястье и -- на лестницу, откуда тоже свешивались разные любопытные люди, а в зале молчала музыка, и он сказал администратору, пожелавшему осудить его за спутницу: -- Вы бы лучше концерт продолжали! -- И администратор, догадавшись, что Владимир Сергеевич прав, побежал успокаивать японца, и японец быстро успокоился, во всяком случае, Бриттен опять витал над сводами, когда мы выходили через служебный вход, Бриттен был восстановлен, а у меня от шума голова разболелась, и я едва видела, так разболелась голова! 9 Мы медленно катимся. Мы подолгу молчим. Мы -- катафалк. Ну, думаю, убьет. Имеет право. Он держит на отдалении белый профиль, переживает. Что, своего добилась? -- Нет! -- отвечаю, боюсь его гнева и в восхищении, все-таки спаситель, а мог бы на растерзание, однако, вот едем. А дальше? -- спрашивает Ксюша. -- Что дальше? А дальше он говорит: ты, надеюсь, понимаешь, что это конец, что это, говорит, окончательно, а сам везет меня дальше, не выбрасывая на улицу. Молчу, слушаю, мигрень, апельсины в глазах пролетают, японца взгляд удивительный, косится на мое выступление, пораженный нравами иностранной державы, или почуял чего недоброе, защемление прав, но Бриттен снова витает над сводами, и все права мои при мне. Ты понимаешь, говорит, что это конец нашему договору! Я рот открыла. Ого! Ну, думаю, ловок! Ну, бестия! Не ожидала. Ни Ксюша, ни я. Тонкий мыслитель, отслоил одно от другого, а я, значит, у разбитого корыта, и пальцем тыкаю в пыльное трюмо: конец договору! Но всему остальному начало! Перехожу в иное качество, лишаюсь положения золотой рыбки, а становлюсь, выходит, дешевкой. Я рот разеваю: дивлюсь благородству и профилю, едем дальше, а он даже рад, будто камень свалился, и Зинаида Васильевна очень ликует, прослыша про весть. Ликуй, мародерка, ликуй! Только позже всплакнешь, как за гробом великого человека пойдешь не хоженной раньше дорожкой, и на холодной даче сцепишься из-за дележа с Антончиком, который мчится, мчится на похороны не то из Осло, не то из Мадрида, потому что пристроился мальчик, поклонник мой липовый, да я и сразу поняла: вшивота. А перед Владимиром Сергеевичем преклоняюсь -- великий муж! Но расстроилась, узрев облегчение на бледном лице. Выкрутился! Недорого купил, и довозит меня домой, руки пахнут автомобильной кожей, где дедуля/скоротав вечерок с телевизором, спит сном праведного стахановца и вернейшего ветерана, спит и в ус не дует, что его любимую внучку выбрасывают на панель, у самого дома, и напоследок желают доброй ночи! Ну, что же, отревела свое, отсуетилась, вхожу домой, апельсины по комнате катятся мне под ноги, люди во фраках жестикулируют и с ценой у рта кричат дурным голосом, а дирижер-японец дирижерскими палочками ест холодный, свалявшийся рис, да не рис, а рисовую кашу, как будто вчера кончилась война, лежит в постели косоглазый, смотрит хитро, и катятся под ноги апельсины, а Тимофей крутится между колен и нюхает юбку, почуя родственную душу, а я говорю Веронике: -- Не плачь обо мне! Не плачь! -- И она зарыдала, она зарыдала, хотя была ведьма и стерва, и себе на уме, потому что мужчин до себя не допускала, и только Тимофей был в фаворе, и говорит Тимофей: -- Да ладно... Чего уж там... -- Родственная все-таки душа, и крутится возле, нюхнул в юбку, смотрю: забалдел! -- Ну, говорю Веронике, кайфовщик он у тебя! -- Потрепала за ухом, взлохматила, а Тимофей скалит зубы, смеется. Только я к ней неспроста -- посоветоваться пришла, чтобы благословила, И сказала она слабым голосом: -- Отчего не попробовать?... Но Тимофея ты, Ира, не трожь... -- А Ксюша? -- выпытываю. -- А Ксюша? -- Молчит. Перерыв в разговоре, так и не выпытала, она не выдаст, и Ксюша тоже Ничего не промолвила, ни разу не проговорилась, невзирая на дружбу, и Тимофей глядел на нее властно, как на собственность, а меня, значит, и здесь надули подружки, Про себя отмечаю, хотя улик нет, однако мне намертво было отказано, и обидно стало нам с Тимофеем. Очень обидно. И пришла я ни с чем, с чем пришла, с тем и вышла, и Леонардик гордится размолвкой, толкуя ее в свою пользу, пожелав доброй ночи наедине с трюмо, и я бросилась к телефону, чтобы поставить на ноги всю честную компанию, да только поздно, поздно, и слышу в трубке гудки да злые разбуженные голоса извинений, что поздно, ну ладно, и осталась наедине с трюмо, тоже, в общем-то, дело, потому как лежала я маленькой девочкой и стонала, выводя вензеля и узоры, возвращаясь обратно в свой город одна-одинешенька, только я обожала Москву, поедом ела, и стонала, ища утешения в малом, но зато дорогом и единственном, но не вышло забыться, как очнулась и петь перестала, смотрю: ночь, и в небе тревожный ветер, облака сбились в тучи, тени месяца на покрывале, а в трюмо торчат мои ноги, мои ноги и мои руки, а между Ними витает оставленное лицо, и тогда я решилась, в ту ночь, затаилась и все поняла, потому что не бросит меня, а лишь скрутит и подчинит, чтобы дальше по его воле шло, на даче и здесь, в распрекрасной квартире, хозяйкой которой я вдруг увидела себя, прильнув щекой к карельской березе. Ликуй, Зинаида Васильевна! Сегодня в ночь ты можешь спокойно спать, а весть разнеслась, и на утро -- да в самом ли деле? Апельсины катились, катились и докатились, только слишком долго ждать не пришлось, и пока раздавала кругом фальшивые опровержения, сохраняя всеобщую тайну, раздается звонок, и дедуля, как дрессированный попка, подбегает, кричит: на проводе! -- и мне, ладонью трубку задушив: -- Дома ты или нет? -- Дома! дома! -- Я из ванной бегу, забывая захлопнуть халат, и дедуля похож на о. Венедикта, он конфузится, скрывая глаза, пока старая нянька льет за резинку струи, потоки святой воды, да только я себя не берегла в те две недели, что растянулись на полгода, только не больно-то я себя защищала, я русалочьей жизнью жила, из ванны в ванну переплывая, смущая лемуров с отменными мордами, вспомнить жутко, главарь автосервиса по утрам из постели распекал подчиненных, а Ксюша далеко, и Риту ля лечила болезнь, понимая, что фирмач заподозрил недоброе, гной на трусах, смага на губах -- отлетел на родину, и всю землю заполонили японцы, так что Ксюша клялась и божилась, живя в Париже и называя его японским городом, а я к телефону подступаю смиренно: -- Это, мол, кто? Алле! -- Слышу: Леонардик подает неуверенный голос, не любил покойник телефона, подозревал за ним бесчисленные недостатки, зарывая под подушку, а я ему в пику, в укор -- ну, скажи, что любишь меня! что сгораешь от страсти! Расскажи, как будешь носить на руках, и голубить, и холить! Он как уж мельтешил: погоди, не сейчас, не называй меня по имени, ничего не слышу, из автомата звоню, по стеклу барабанят копейкой -- будто напрасно я апельсины раскидала на глазах у изумленной публики, преодолев кордоны милиции, оцепление, оцепление -- все! -- закончилось наше подполье. Преступление против образа. Он за жизнь, слава Богу, набегался, приобрел ценный опыт бега на цыпочках по углам и мраморным лестницам, и в глубине лица застряла растерянность: хозяин не давал быть хозяевами, хозяева не давали быть хозяйчиками, хозяйчики пороли казачков. Хозяин одеяло натянул на себя -- остальным мерзнуть и околевать, и поселилась растерянность в расщелинах лиц, и тихо-мирно проходит славная жизнь его, но нелюбовь к телефону на сегодня была исключена, да и я не то, чтобы соскучилась, -- истомилась, вынашивая мечты и удивляясь, что выкрутился, отплатил мелким спасением за униженную мольбу, за мое неповторимое искусство, только я в этот раз не спешила крутить динаму, не торопилась отмалчиваться: стою, слушаю, вода с меня капает, дедуля в комнату отошел небритый, в недоумении. Сообщает мне, что хотел бы... и что Зинаида Васильевна удалилась лечить свой пузырь, Что скучает и куда я пропала? Отвечаю: никуда не пропала, жизнь влачу в одиночестве, с книжкой, полюбила я Блока... -- Кого? -- Ну, Блока! Поэта. На память выучила стихи. Он молчит, уже тем провинившийся перед собой, что набрал номер и начал мириться, да я-то знала, что так выйдет, а Ксюша не верила: -- Неужели сам позвонил? -- Она без меня тоже не могла, приезжала нетерпеливая, да И я, хоть с Риту лей дружила, однако Ритуля смущала меня Практицизмом, любила предметы, особенно дорогие, особенно драгоценности, камешки обожала, караты, и, вернись японец, она бы ко мне не пришла, я бы к ней не приехала, и куда тогда деться, и пусть мы остались довольны успехами дружбы, но Ксюша есть Ксюша, есть Ксюша! Ее не пугали изгибы умного разговора, но к мыслящим женщинам она относилась неважно, и помню, как быстро исчезла Наташа, погнавшаяся было за радостью общего дела, но неизбежно разоблаченная. Она, кивнула Ксюша на мыслящую женщину, холодна, как ноги таймырского дистрофика, должно быть, здесь заключался намек на сестренку, только Наташа вскоре исчезла вместе со своим громоздким клитором, посмешищем искренних дам, променяв нас на умные разговоры, и, встретившись с ней среди избранной публики на балетах Бежара, усладой ее мозгов, я равнодушно здоровалась и проходила мимо, я оставалась суха. Но Ксюша была иная, не мыслящая -- немыслимая! и я ей верила и подражала до срока, покуда она не развела руками: -- Ну, ты даешь!.. Ну, даешь. Чтобы сам позвонил! После всех этих апельсинов... -- Да ты не понимаешь! -- Тут я улыбнулась застенчиво. -- Он должен был позвонить. Ведь тогда он пришел к заключению, что я сдалась и сокрушаюсь. -- Хорошо, -- не спеша согласилась я, и он сказал: -- Ну, стало быть, прекрасно! Мы условились встретиться у него, нет, я была далека от решений, я хотела посмотреть, что будет, и когда мы с ним встретились на квартире, свободной от почек и пузыря, он мне показался несколько расстроенным и беспокойным, что было не в его стиле, он пожаловался на пошатнувшееся здоровье, он кряхтел: передо мной сидел старик со следами былой роскоши, но не больше того! Ира! -- сказал он и провел меня в лоно карельской березы, окна которой глядели в сквер, двери сверкали бронзовыми ручками, а входная дверь была как баррикада. -- Ира! -- промолвил он грустно, жалуясь на недомогание. -- Почему ты мне не звонила? -- Он был одет в тот самый выходной костюм, в котором его похоронили, это был его любимый выходной костюм, это была его любовная выходка: дома в костюме, для меня! исключительно для меня! Я призналась ему, что не верила в продолжение, что считала размолвку за полный конец, что смирилась с решением. Он сидел напряженно в кресле, как будто кресло было чужое, я знала, ему не нравится, что я смирилась. Ира, сказал он, я не могу. Я ответила вроде того, что я тоже, и он слабо улыбнулся, он даже стал преображаться, его оживило то, что я тоже, и он просиял! Только я не спешила радоваться, я понимала замысел его предложения, чтобы оба мы сдались, и все снова-здорово, но с какой стати мне было сдаваться? Чего я у него потеряла? Нужны ли мне были его судорожные объятия? Его пигментные пятна величиной с горох? Подумаешь, тоже мне, джентльмен! Я промолчала. Я только сказала, что я тоже, так как мне захотелось сказать, что я тоже, и я сказала, что я тоже, и он просиял! Тогда, посмеиваясь, Владимир Сергеевич рассказал продолжение истории с апельсинами, как он все потушил, помочившись в этот костер, и все уладилось, только мне не хотелось, чтобы что-то уладилось! Только мне не хотелось! И я сказала: -- Женись на мне. Так и сказала, отбросив лишнее, без предисловия и намека, женись, и все. Я, сказала, устала, ты пойми, сидеть в девках, но он всегда боялся, что я его опозорю, пальцами будут показывать, на что я сказала, что если люблю, то люблю беззаветно, ты любишь меня? -- спросил он, вцепившись в кресло, как клоп, он весь сомневался, томился, страдал и боялся, он был мне противен в тот час, я ответила, да, мол, конечно, как смеет он мне задавать или я недостаточно приходила в отчаянье, взять хотя бы те же апельсины? Такое вот выходило затянувшееся объяснение в чувствах, в его последних чувствах, в подергиваниях его мяса, я ответила: да, мол, люблю. Не хитрила, ответила: да! -- он мне: да! -- Я сказала: женись ты на мне! засиделась я в девках! 10 Даже мыслящие женщины с лошадиным нечутким клитором плачут, глядя в старение лиц, сухость кожи пугает их ретивое воображение, даже они ищут руку и голос команды, а пустившись в разгул и вразнос, все равно слышат щелканье счетчика, и потому так лихорадочны их глаза, и слова, подвыпив, похожи на причитания, будто в соседней комнате поселился покойник, будто тесно душе и она отлетает по-совиному в ночь, не выдержав жалобы. Даже мыслящие женщины с лошадиным, в палец, клитором впадают в отчаяние и в чужих постелях, накричавшись, тоскуют. Я живу. Посещаю Станислава Альбертовича и почти не курю, избегая мужчин, и мне в пузо стучится мой будущий мститель, я иначе не смогла и обиды простить -- не простила, хотя по-христиански живу, потому что боюсь. Но не тебя, Леонардик! Я знаю: ты снова придешь, если не растворишься, не сгинешь, лишившись себя, в туманах посмертия, я готова, а что Виктор Харитоныч меня вчера навестил, то ведь это дело мое, житейское, об этом даже не упоминаю, но взять своего не забыл, а потом стал расспрашивать, мол, какие намерения, с коньяком приходил и с духами, и опять в трюмо отразилось его безобразие, я смотрела и думала: что такое мужчина? что главное в нем? Подруги мои не скупились на ругань. Собравшись, мы спорили. Особенно злобствовала Вероника. Разоблачала нас с Ксюшей: ругаете, а даете! Что делать, если хочется? -- улыбнулась Ксюша, занимая примиренческую позу. Вероника не любит мужчину как расу: ни тела его волосатого, ни душу, изъеденную порчей мужчинского чванства. Насчет души я согласна, но мне нравилось, когда они волосаты, как медвежата. Там была и Наташа, полная всяких идей и теорий. Наташа нам авторитетно сказала, что мы мужчине нужны меньше, чем он нам, но природа устроила так, что мы делаем вид, будто он нам не очень нужен, а он делает вид, будто мы ему очень нужны. На этой лжи расцветает любовь. Ерунда, холодно отвергла Вероника. Тимофей -- он тоже мужчина, в скобках заметила Ксюша. Тимофей, слава Богу, другой породы, огрызнулась Вероника. Девочки, сказала я, в мужчине не хватает тепла! Он как дом, где батареи чуть греют, не согреешься. Смотря у кого, сказала Наташа. У моего мужа так греют, что тошно становится. Хотя нельзя не признать, рассуждала она, что теперь, когда женщины стали открыто охотиться на мужчину, мужская теплоотдача в целом заметно снизилась. Ксюша принялась ее щекотать, чтобы из нее теории вышли сквозь смех. Мы рассмотрели Наташу -- шерсть колючая, груди жидкие, как дачный стул, -- рассмотрели и снова одели: спасибо большое! А как Виктор Харитоныч отразился в зеркале, напомнила я ему про его подлость и разбирательство, про его издевательство и солдафонство, нам было что вместе вспомнить, запить коньячком, а сама я осталась, будто нетронутая, так мне все это положительно не понравилось, если судить по зеркалу, а в нем отражалось разное: и Карлос, посол латиноамериканский, сын президента, и старый друг мой и б. любовник Витасик Мерзляков, который ушел, как страус, в кусты, и даже этот кретин Степан, что сбил меня на перекрестке, врезавшись в бедро со всего размаха: я как грохнусь на тротуар в смертельном испуге, смотрю -- он надо мной стоит, перепуганный тоже насмерть, и качается, в нарушение всем правилам уличного движения, так что новые друзья уверяли, что Степан сбил обдуманно, а пьяным -- прикинулся. Не убить хотел -- покалечить. Потому что сила моя в красоте -- так писали в газетах и так же считал Леонардик, называя меня в этом отношении гением, я не спорила, но обозлилась: было частичное сотрясение мозга, он умолял простить, с дня рождения ехал, а на бедре отпечатался синяк величиною с Черное море и похожих очертаний -- такой удар! он и скулил, и деньги предлагал, и даже, вглядевшись в меня среди ночи, влюбился. То ли прикинулся влюбленным, то ли влюбился в задание, кто его знает? Хотя новые друзья были уверены, разные истории по этому поводу припоминали. Борис Давыдович привел классический случай с еврейским актером и грузовиком и еще привел случай, как одному деятелю дали бутылкой по голове, все им мерещилось, что их обижают, а Ксюша сказала так: -- Напрасно стараются. Все равно без чуда не обойтись.љ А я запомнила. И, когда решилась, сказала им, что имею, кажется, способность всасывать в себя разлившуюся нечисть, такую в себе неясную силу ощущаю, и Вероника, со своей стороны, задает вопрос о насильнике и слышит в ответ. что буквально из месяца в месяц повторяется это бегство по улице, этот грязный подъезд, шаги вверх по лестнице, я забилась в темную нишу, и он наконец настигает: чудовищный и великолепный! -- Ну, попробуй тогда! -- говорит Вероника, но, впрочем, безо всякого энтузиазма. Ее не волновали общественные проблемы, хотя тоже мне! -- будто Тимофей лучше всех! Нашла себе кожзаменитель, вонища да мерзость, чего только не встретить в столице! я не одобряла, а если помогала ей, людей Приглашала, чтобы весело было, так это бескорыстно, хотя Вероника вроде бы подругой считалась, готовила вкусно, с особым чувством вспоминаю лимонный пирог, и Тимофей всегда получал лучший кусок и урчал под столом, ноль внимания, будто не был полчаса назад участником представления. Я, во всяком случае, поражалась его сноровке, да и гости приходили в смущенное состояние духа: начинали друг друга подбивать и тревожить, хозяйка же демонстрировала искусство, а вместо зеркала, которое ее не устраивало, мы были зеркалом, она собирала по четвертаку, то есть с пары, а утром, на скорую руку позавтракав и пригрозив Тимофею: не вой! -- отправлялась на службу, в лабораторию, а Тимофей, паразит, как хозяин ходил, нога за ногу, по квартире, принимал душ, висел на телефоне и не слишком нас всех удостаивал, кроме разве меня, потому что привык и брал пищу: я его поглажу, похлопаю по бокам: умница! -- а Вероника, смотрю, смотрит с несмолкаемым подозрением, ревнует, -- и ничего, -- все ей сходило с рук, даже никто не стукнул, а я, можно сказать, почем зря страдаю из-за невинной любви к Леонардику. Леонардик в день примирения получил вознаграждение за храбрость, да мне было не жалко, потому что соскучилась я по нему и ожидала брачного предложения, но, насытившись и решив, что достал меня окончательно, В. С. вновь приосанился и даже несколько раз непроизвольно сравнил себя с Тютчевым. Только он, дескать, берется описать роковую любовь не хореем, а в прозаической аллегории. Дело, как водится, происходит на фронте, а я, разумеется, санитарка. В общем, объясняет В. С., что готовится меня увековечить, собирает материал и даже с прищуром подолгу смотрит, запоминая полюбившиеся черты: глаза цвета морской волны, не то зеленые, не то серые, загадочные, санитарка бедовая, влюбчивая, а он, пожилой контуженый полковник, наблюдает и тоже влюбляется, глядя, как она с лейтенантиками смеется, полная сил. Как начитанной женщине с уклоном в поэзию мне было известно, что Тютчев, несмотря на стихи, с женой не развелся, а Леонардик намекает на параллели: пишу, дескать, на фоне мировых событий последней войны, делится он лебединой песнью в интервью одной литературной газете, и санитарку наделяю твоими миндалевидными глазами. Я притворяюсь, будто обрадована, а сама притихла, потому что вижу в этом конечный отказ, и сказала ему, что больше не могу с ним встречаться, раз он меня обманул, а насчет апельсинов, так это истерика, есть такое женское дело: ИСТЕРИКА!!! -- и, пожалуйста, не надо, лапуля, меня уговаривать и целовать руку, я хочу замуж, рожать детей, и тогда неожиданно он отвечает: ну хорошо, будь по-твоему, больше мы никогда не увидимся, а я тебя опишу и буду страдать, словно ты умерла, поеду странствовать, на конгресс в Женеву и дальше, на гору Монблан, и вспоминать, удручаться, а теперь, дорогая моя, прощай, только вот, перед скорой разлукой, на посошок, отдадимся любви, как тот одинокий полковник, выписываясь из госпиталя, а там не то бомбы посыпались, не то еще какие события, только гибнет бедовая санитарка, он ее сам пристреливает из дымящегося нагана, потому что иначе она снова будет с лейтенантиками, а ему это невмоготу, вот он ее и пристрелит и спишет все на военные действия, таков, мол, замысел книги, над которой расплачется вся страна, только боюсь, сладостно замирал он, что запретят (иной раз, после ужина, он мечтал создать что-нибудь запрещенное), и уже либретто для оперы заказано, и в кино началась возня, кто напишет сценарий: он стоит над ней, расставив ноги, с дымящимся наганом, невдалеке догорает товарный состав, а по небу летят на запад легкокрылые истребители: помесь Тютчева с вихрастым полковником, а потом он уезжает себе брать Варшаву, или Прагу, или Копенгаген, но морально остается незапятнанный, а есть у него и жена, вылитая Зинаида Васильевна, вот уже действительно истеричка, его домашний крест, четыре предвоенных года проходившая мрачная, как в воду опущенная, а почему -- секрет. Зинаида Васильевна Сырцова-Ломинадзе.љ Ты -- моя последняя муза! Из-за тебя я снова тянусь к перу, а сам не к перу, а ко мне, и волнуется, и просит, чтобы я была с ним предельно откровенна, чтобы он по полу ползал и в ногах валялся, а я отпихивала ногой и не уступала вплоть до драки, и сам сует мне в руку ремень и покрепче запер входную дверь, на всякий случай. В общем, вижу: прощальная драма. Я и до этого, не скрою, стегала его по бокам и даже находила в том утешение, потому что большой человек, реликвия. Я, кричит, редкая дрянь, хуже меня днем с огнем не сыскать! Я не растерялась от его криков и как съезжу ему по роже со всего удовольствия, и кричу: плевать мне на то, что ты сволочь и дрянь, что ты там кого-то морил и позорил, что весь изговнялся, плевать! Ты МЕНЯ обманул, НАШ! с тобой договор растоптал, ты жениться на мне не посмел, лакей сраный! Он визжит и в восторге от моих неподдельных слов, ему очень нравится, а я думаю: не к добру ты развеселился. Я что, думаешь, в прятки с тобой собралась, тоже мне Тютчев! Голый и старый, он ползает и воспевает мою красоту, ты прекрасна, Ирина, ты совершенство, я тебя недостоин! Я -- старый неискренний трус!љ Отвечаю: молчи, педераст! В ногах валяется, трясется, ты моя богиня и так далее, а я его -- по спине! по спине! -- и не больно ему доверяю: сама, бывало, склоняла его к дикому крику. Накричись, уговаривала, выблюй ты из себя все свое величие, и Лазарь оживет, и тот ожил, и теперь, смотрю, потихоньку оживает, и мутная капелька дрожит у засранца. Я, истошно кричит, тебя предал, я недостоин, но сделай прощальную милость -- дай тебя облизать от ногтей до волос, языком моим скверным и лживым, дай, Ирина, тебя облизать! -- и захлебывается слюной, строит хоботом губы, на губах пена, ну, думаю, я тебя доведу! врешь, не выкрутишься! И давай его царапать, молотить, стегать, лупить -- пока он лижет, весь пунцовый, задыхается и шепчет: в последний раз, прости, Ира! В этом было когда-то наше содружество: он себе позволял, я -- себе, то есть мне тоже было не скучно, и, по трезвому размышлению, куда бы он от меня делся? -- на животе бы вернулся назад или убил бы, потому что со мной распоясался. Он мне и после об этом сказал, потому что, сказал, как пришел, напугав, я в тебе сразу близкую душу почувствовал, мы с тобой как жених и невеста. Ты невеста моя неземная! На земле прозевал я свое счастье. Одаренный по традиции талантом, я отдал его весь на службу устоям и собственному спокойствию, думал, так проживу, откуплюсь, но на закате жизни увидел тебя, мою невесту, снял поспешно перчатки, плюнул на все и заорал, что подлец! А другие люди, Ириша, до самых печенок считают себя молодцами -- вот, говорит, маленькая разница в мое оправдание, потому что этими самыми глазами -- тут он ткнул себе уродливым ногтем в глаз так, что глаз еле-еле не вытек, -- вот этими самыми глазами видел я многое, слишком многое, но не стал прикасаться к язвам, потому что люблю мой народ, это правда, народ негневливый и незлопамятный, и не нужно! не нужно его теребить и тревожить! Я не все запомнила и не переспрашивала: не шпионка и не охотница за признаниями, для этого бы Наташу снарядить, та бы выведала, только бы он ей не раскрылся, на порог не пустил, а когда однажды пожелал Ритулю увидеть, тоже в самую последнюю секунду отказался, а я ему все описала, как мы выступим перед ним, он балдел, он требовал, он кричал и -- отказался -- не надо Ритули, и Ритуля осталась дома с напудренным носом. Он орет и лижет, лижет и пердит, а сам пунцовый и дышит неровно, я ему говорю: ну-ка, дай-ка я тоже. И давай его сосать! Он затрепетал, а я думаю: трепещи! трепещи, вероломщик! -- и он весь трепещет, и извивается, и умоляет меня допустить до себя по-старомодному, морда в крови и на спине ссадины, я его хорошенько отдубасила, а, истомив, допустила. Стал он, как молодой, во мне ходить, я даже подивилась. Давай, кричу, поспешай! Не ленись, старый таракан! Он -- быстрее! -- а я кричу: вперед! ура! давай! не могууууу! -- у него подбородок отпал, глаза из орбит, будто его самосвал переехал, щеки ходуном, и скачет! и скачет! -- и что-то шумит неразборчивое, а потом горячее горькое стариковское семя как пустит в меня! как рухнет! как завопит от восторга! и я -- вместе с ним, что случалось не часто, а если по правде, то первый раз так случилось, а то все больше притворялась, и когда он лизал, бывала на грани -- вот-вот! -- но волна спадала, оставалась ни с чем и злилась: ну тебя! дурак! не умеешь, не лезь! -- но он лез, он умел, только я подзапаздывала, заботясь скорее о нем, чтобы поверил в свои силенки, которых и так кот наплакал, и он рухнул, и захрипел, и пузыри пустил изо рта и из носа, только я не вдруг сообразила -- забалдела немного, а Ксюша слушает и посматривает На меня своим рыжим востреньким глазком, посматривает и молчит, и я тоже в ответ молчу -- доказательств нет, так, одни фантазии. Как очухалась, говорю: -- Леонардик! Что это с тобой? -- а он хрипит жутким хрипом, будто в нем внутренность порвалась, пора врача вызывать, хочу высвободиться, да он, чувствую, отяжелел, но все по инерции жить продолжает, я высвободиться хочу и нечаянно встречаюсь с ним глазами. Смотрит он на меня, как на чужую, и поняла я тут: не желает со мной умирать, потому что, крути не крути, не со мной жил, так мне показалось, то есть не знаю, хотел бы он Зинаиду Васильевну видеть, может быть, тоже не хотел, или Антончика? только смотрит он на меня даже с некоторой ненавистью и помирает, вижу -- кончается. Я его по щекам стала легонечко шлепать, где, кричу, у тебя таблетки сердечные, нитроглицерин или как их там, он не хочет отвечать, я вскочила, куда бежать, гад, ответь! -- он рукой шевельнул, мол, не нужно, то есть: поздно! Я -- к телефону, у него был такой телефон оригинальный, вместо диска на кнопки нажимаешь, он учил меня нажимать, и я звонила, слышала, сколько времени по 100, а время позднее, около часу ночи, и на дворе весна, лунная, помнится, ночь, он рукой шевельнул, хрипит, мол, не нужно звонить, и меня осенило: не хочет скорую звать, до последнего вздоха печется о репутации. Лежит неприкрытый и с разбитым лицом. Я говорю: где таблетки? и что нужно звонить. А он смотрит на меня нелюбящим взором и ничего не отвечает, никак последних слов не произносит, после того, как кончил, а кончил, как юноша -- властно и горячо, да только надорвался и все в нем окончательно лопнуло, и смотрю -- глаза мутнеют, как у воробышка, который, знаете ли, подыхает. Я бегу звонить по 03, объясняю нескладно, толком объяснить не могу: адреса не знаю, писем ему никогда не писала, какой, говорю ему, у тебя адрес, а ему не до адреса, у него уже нет адреса, он уже, как воробышек, глазки мутные... Никому не пожелаешь такого, а меня еще поволокли выяснять: что да как? Народу понаехало! А из родственников: Зинаида Васильевна в Трускавце пузырь лечит, Антошка в командировке. Только я объяснилась по телефону, бросаюсь к нему, смотрю: умер! Скорее одеваться к приходу врачей, одежда рваная, он избитый. Звонок. Я -- к двери, новая загвоздка -- не отпирается, дрянь! Не могу открыть, замок мудреный, как шлагбаум, длинный, длинный, на пять оборотов, таких отродясь не видела, кричу через дверь: открыть не могу! -- они с той стороны ругаются, куда-то бегают, видят, что дело серьезное, стали дверь вышибать, да она тоже не стандартная, короче, пока вышибали, кое-как привела себя в порядок, а его уж не трогаю, он лежит и на мою суету смотрит. А как вломились, подбежали к нему, крутят-вертят и всего его йодом начинают зачем-то намазывать, и ко мне сразу с претензией: если бы вовремя отперла!.. А что я могу поделать, если в замках не разбираюсь, вон, говорю, видите, какой замок, а они говорят: отчего это вы оба такие ободранные, как кошки, вы что, дрались? Я, естественно, говорю, что, позвольте, какое там дрались? о чем вы говорите! Господи, пишу и опять разволновалась! Сегодня на улице холодный порывистый ветер. Как не хочется вылезать в магазин за жратвой!.. Я врачам сказала: вы мне лучше тоже дайте что-нибудь успокоительное, укол, что ли, а вы, врачи спрашивают, собственно, кто такая? да это уже и не врачи. Будто я воровка фамильного серебра, и как им все объяснишь? Люблю я его! Любила! А они за свое: почему кровоподтеки? Ну, хорошо, стесняюсь, мы баловались... игры такие... -- Интересные, говорят, у вас игры, и паспорт листают внимательно, и сидят в плащах до самого рассвета, не верят, а утром все-таки отпускают, мол, вызовем, потому что Зинаида Васильевна на подлете к Москве, на дежурном мчится бомбардировщике, скоро явится, экспертиза установит, в голове каша, однако отпустили, я думала: не отпустят. А как добралась до дому с лицом, исцарапанным моим Леонардиком, снова требуют: не вы ли бросались апельсинами? Я обрадовалась: я! я! Вся Москва музыкальная в курсе, а они говорят: вы чего от него домогались? Чины высокие, по вальяжности видно, смотрят на меня душераздирающе, я любила его, твержу, отстаньте от меня, у меня трагедия, я любила, он на мне жениться обещал, ненавидел он эту старую дуру Зинаиду Васильевну, он меня два года любил, собирался фильм про меня создать, у меня от него следующие подарки: два золотых кольца с фиговенькими сапфирчиками, знак ДЕВЫ на золотой цепочке, бесчисленные духи, пустые коробки конфет, две пары туфель, не трогайте меня, не обижайте женщину, вот бы вам самим такое выпало, чтобы на вас кто-нибудь умер в неподходящий момент! Пришлось рассказать порочащие его подробности, а что оставалось? Садиться за его фантасмагории? А Антон, подлец, тоже от меня отрекся, мол, не знает меня, а я говорю: как же он не знает! Я на даче в его присутствии бывала. И тут вспоминаю, на счастье, об Егоре-стороже, так они и Егора терзали, думали, может быть, что мы заодно, и его жену Люсю, прислугу и пьяницу, любительницу портвейна, а их за то, что сказали, будто знают меня, немедленно с дачи выгнала Зинаида Васильевна, да тут окончательно выяснилось про апельсины, они мне на руку сыграли, нашлись свидетели, если любовь не подтвердили, то, по крайней мере, что мы с ним вместе в директорской ложе сидели на Бриттене -- и как будто отстали, а дедуля с лопатой, вскопав огород, возвращается и -- с порога: ты знаешь, кто умер? 11 И газету протягивает. А в газете уже черный лес подписей, черный лес и портрет в черной рамке, нарядный и строгий, будто специально фотографировался, но в глубине лица немного растерянный и извиняющийся, и я села с ним в теплую воду, чтобы подавить волнение, и гудел надо мной газоаппарат, обещая поминутно взорваться, и читала я, перечитывала, и прямо скажу: восхищалась! Нет, я и раньше, конечно, знала, но чтобы так знаменит, чтобы так во всем, не верила, не представляла, я тебя еще больше полюбила за твой некролог, за то, что ты был и воин, и сеятель, и пахарь, и знаменосец, как никто не будет впоследствии, и все это мы потеряли, но наследие твое навсегда останется стальным штыком из арсенала надежнейшего оружия дальнего прицела, я сидела и плакала, и на ум приходили твои выражения, которыми ты меня удостаивал, называя золотой рыбкой, разговоры об искусстве, увлекательные поездки на дачу, приходили на ум твои ласки и твоя любовь. Ты гигант был, не зря называла тебя я своим Леонардиком, и как тебе это нравилось! как верно я угадала! потому что интуиция, и мне радостно было считать, что ты умер, распростершись надо мной, что ты криком последним приветствовал нашу любовь, и что я первая побреду за гробом, во всяком случае, мысленно, и первая брошу на гроб ком земли с фешенебельного кладбища, где каждая могила отзывается громким гулом земного пути и прорыты траншеи для тесного общения между собой, и покойники телефонизированы, только жаль, что нет кипарисов, и ворота на вечном замке стерегут их беседу. Но не получу я пропуска в эту долину скорби, не выдадут мне мандат на право посещения дорогого тебя, заваленного подотчетной гвоздикой и ведомственными венками, не пропустят меня в тот зал, где среди медалей и почетного караула ты в своем выходном костюме, скрывая ссадины и бури любви, будешь выставлен перед толпой общественности, школьников и солдат (было много солдат), где, кручинясь, утрутся именитые ветераны и секретари кульуры, где от живых цветов и речей закружится голова, нет, туда меня не допустят... В убогом черном платье, простоватая, без макияжа, будто совсем тебе посторонняя, я приду попрощаться с тобой наряду с остальными. В руках букетик белых калл. Возложу букетик под шорох негодования, незаметно перекрещу тебя, не похожего на себя, нехорошо раздобревшего умершим лицом, бедная жертва неудачной реанимации, и какой-нибудь пошлый остряк прошипит мне вслед, что не каллы, а пять кило апельсинов мне бы нужно тебе принести, но выловит меня своим метким незаплаканным глазом мадридский гастролер Антончик, что кричал про меня как про гения чистой любви и махал яйцами перед моими усталыми веками с робкой надеждой на взаимность -- жалкий человек! -- и какие-то люди неслышно подойдут ко мне и задержат, и будут их лица свирепы, будто я не тебя провожаю, родного мне человека, а посягнула на фамильное серебро, и подхватят меня под руки, как вдову, и опять выведут с позором, а Антошка-шпион донесет своей пиковой маме, и она поклянется мне отомстить, будто не я, а она слышала его предсмертные вопли, будто не меня, а ее он любил, и водил на концерты, и угощал в подмосковных укромных кабаках, будто я не имею на это право, и начну я сердиться в волосатых ручищах охраны, а они меня под руки выведут и отправят домой, пока вся эта чужая публика не отдаст ему последнего долга. А я-то думала: хватит у нее великодушия, что заплачем мы с ней на могиле общего мужа, потому что не деньги хотела делить, не имущество, но единственно душевное чувство, потому что любила его, а он меня, и предлагал жениться, только свято охранял свой семейный очаг, жалел Зинаиду, будучи человеком не только гениальным, но и отзывчивым, он себя всего раздарил, выходя из сиреневого марева телевизора, а в себе носил тоску, страх за будущее, потому и скрывал свои чувства, потому и писал, и выступал, и доказывал, что нельзя прикасаться к ранам, потому что они гнойники, потому не права мелкота, мелко плавающая братия, что всегда недовольна, потому что воля истории пересилит ум молодой и неразвитый. И как Егор, с дачи выгнанный, от вина распоясавшийся, стал рассказывать про него анекдотцы, что не прочь был и похамить, если кто от него зависел, и ногами потопать, и перед Люсей, покорной прислугой, предстать в виде неожиданном и даже игривом, чем смущал до стыда молодую девицу, да только Люсю не больно смутишь! -- ей бы только портвейну нал