Оцените этот текст:




                          Часть первая



  Если  бы  нашелся  парень,  сумевший  меня  убедить,  что   он
выполнял работу более омерзительную, чем та, которой я занимаюсь
в  течение  недели,  он  получил бы право на  воинские  почести,
спасение души и сидячее место на железных дорогах.
  Надо  иметь  крепкое сердце и хорошие нервы,  чтобы  выдержать
этот  шок.  Я его выдерживаю, потому что моя работа состоит  как
раз в том, чтобы не привередничать.
  Я  целую неделю разъезжаю по моргам Франции, ища труп... Не труп
пропавшего  без  вести,  которого мне поручено  найти,  а  труп,
которым намеревается завладеть наша Служба.
  Это  самая что ни на есть чистая работа, какой бы ошеломляющей
она  ни  казалась. Мы хотим заполучить мертвеца, и мне  поручено
подобрать идеального жмурика, а это очень непросто.
  Непросто  потому,  что  покойничек,  необходимый  нам,  должен
отвечать  очень строгим требованиям. Во-первых, это должен  быть
мужчина.  Во-вторых,  он  должен  иметь  рост  метр  восемьдесят
четыре, возраст около тридцати, быть блондином и иметь все зубы,
кроме  малого  коренного, который должен  быть  серебряным...  Как
видите, задача достаточно сложная.
  Она  настолько сложна, что до сих пор, осмотрев морги  Парижа,
Руана, Лилля, Реймса и Страсбура, откуда нам приходили сообщения
о  наличии жмуриков, подходящих под описание нашего идеала, я не
смог найти эту редкую птицу.
  В  Лилле у меня появилась довольно серьезная надежда... Там  был
блондин  в  метр восемьдесят два, но у него не хватало  половины
зубов и были обрублены два пальца... Непруха! Самая малость, и мне
бы повезло.
  Так  что  дверь  орлеанского  Института  судебной  медицины  я
открываю, уже почти ни на что не надеясь.
  "Зачем  ехать  в  Орлеан  в десять вечера?"  --  говорила  жена
одного крестьянина, хотевшего купить машину.
  Сейчас как раз десять часов, но утра, а не вечера! Если  бы  я
сказал  людям,  видевшим, как я вхожу в  здание,  о  цели  моего
визита, у них, наверное, были бы такие рожи!
  Немного  близорукий тип, затянутый в слишком тесную  для  него
форму, идет мне навстречу по выложенному плиткой коридору.
  -- Что вам угодно? -- спрашивает он.
  --  Я по поводу моего пропавшего кузена... В полиции мне сказали,
что  среди  ваших постояльцев есть мужчина, похожий на  него.  Я
могу его опознать?
  Он не возражает.
  -- Пойдемте...
  В  здании витает отвратительный запах смерти и дезинфицирующих
средств.
  Мы  проходим по лабиринту коридоров и спускаемся в  подвал  на
лифте, вытянутом в длину намного больше, чем в высоту.
  Внизу  запах  смерти усугубляется сыростью. У меня  начинаются
покалывания в спине...
  --  Входите!  --  приглашает  хозяин  этого  царства  мертвых  и
толкает  толстую  дверь,  непробиваемую,  как  дурость  клиентки
гадалок.
  Помещение,  в  которое  я вхожу, похоже  на  все  остальные  в
подобных местах. Оно голое, ледяное, белое, и вам не надо думать
о грустном, чтобы сохранить серьезный вид.
  --  Как  выглядит ваш кузен? -- спрашивает парень. Я даю краткое
описание.
  --  Понятно, -- отвечает он. -- Наверняка бедняга, поступивший  в
прошлый четверг...
  -- Что с ним случилось?
  -- Самоубийство. Отравление газом.
  Согласитесь,  что  надо  быть полным кретином,  чтобы  убивать
себя газом при нынешних ценах на него!
  Тип   в   форме   тянет   за  ручку,   слышится   шум   шаров,
перекатывающихся в металлической трубе, и ящик открывается.
  Внутри  лежит самый лучший экземпляр из всех виденных мною  до
того.  На  первый  взгляд это как раз то,  что  нужно...  Ему  лет
тридцать, он блондин, и, если мой глазомер не разладился, в  нем
есть метр восемьдесят четыре.
  Я  подхожу  и  поднимаю его губы, чтобы осмотреть  клыки.  Все
налицо. По-моему, я таки нашел свою редкую птицу...
  -- Вы его узнаете? -- спрашивает меня служащий.
  --  Да,  --  отвечаю,  --  это  он... --  И  спрашиваю:  --  Как  это
произошло?
  --  Кажется,  Он некоторое время жил в маленькой  меблирашке  и
там покончил с собой...
  -- Из-за женщины?
  Он  пожимает  плечами, показывая, что этого он  не  знает,  но
нисколько не удивится, если все окажется именно так.
  -- Почему не известили семью? -- восклицаю я.
  --  Откуда  мне  знать... Обратитесь в полицию... Я благодарю  его,
стираю воображаемую слезу в углу глаза и сматываюсь, сказав, что
приму  необходимые  меры, чтобы забрать тело своего  несчастного
родственника,  которое  собираюсь предать  погребению  достойным
образом.
  Из  морга  я  еду  в Сюртэ и спрашиваю дивизионного  комиссара
Рибо.  Это мой старый корешок, с которым я сдружился, еще  когда
мы  оба работали в Париже. Он разожрался как боров, и его  глаза
растворяются среди толстых щек, как таблетки сахарина в  стакане
горячей воды.
  -- Привет, Толстяк! -- говорю я.
  Он хмурит брови, отчего его глазки исчезают совершенно.
  -- Да это ж Сан-Антонио! -- наконец выговаривает он.
  --  Во  плоти и в костях, но с меньшим грузом жира, чем  ты!  --
отвечаю.
  Он мрачнеет. Все толстяки мрачнеют, когда их поддразнивают.
  -- Ну-ка встань, я хочу увидеть твой дирижабль во всей красе!
  -- Месье все так же остроумен, -- ворчит он.
  --  Совершенно верно, -- отвечаю. -- Это помогает убить время... Мы
убиваем  так  много  людей, что надо как-то  разнообразить  себе
жизнь...
  Я  пожимаю  пять савойских сосисок, воткнутых в головку  сыра,
что вместе составляет его руку.
  -- Ну, чего новенького? -- спрашивает он.
  -- Я хочу пить...
  --  Пошли  в  бистро, тут совсем рядом. У меня  есть  бутылочка
анисового ликера.
  --  А  в  провинции умеют неплохо организовать жизнь! -- замечаю
я. Он хмурится.
  --  Не  смейся  над провинцией, в ней есть много  хорошего.  Мы
спускаемся  в  его  бистро, и он начинает расспрашивать  о  моей
личной жизни: ~ Как поживает Люлю?
  -- Какая Люлю? -- уточняю я.
  -- Но... Киска, с которой ты был, когда я уезжал из Парижа!
  Я разражаюсь громким хохотом.
  --  Что стало с твоей зеленой рубашкой в полосочку? -- спрашиваю
я.
  -- С какой рубашкой? -- хмуро ворчит Рибо.
  --  С той, которая была на тебе, когда ты уезжал из Парижа... Мой
бедный толстячок! Да я даже не знаю, о какой Люлю ты говоришь!
  -- Короче, -- замечает он, -- ты не меняешься!
  --  Да,  я  привык менять девочек и меняю их до  сих  пор...  Это
скорее  вопрос  гигиены, нежели чувств, но  я  приехал  сюда  не
затем,  чтобы рассказывать о своих победах, и даже  не  измерять
объем твоей талии.
  -- Работа?
  -- В общем, да.
  -- Идешь по следу?
  -- Можно сказать и так.
  -- Охотишься за кем-то опасным?
  --  Он  совершенно  безопасен! Менее опасен, чем  новорожденный
младенец... Речь идет о мертвеце.
  -- О мертвеце?
  -- Да.
  -- Кто это?
  --  Я  его  не  знаю... Впрочем, его личность меня не интересует...
вернее,  интересует  очень  мало! Мне  нужен  покойник,  и  этот
подходит.
  Рибо находится в двух шагах от апоплексии.
  -- Тебе понадобился покойник?
  -- Я тебе это только что сказал.
  -- Зачем он тебе? -- выблеивает он.
  --  Не затем, чтобы перекинуться с ним в картишки, естественно.
От  жмурика  нельзя требовать многого. От этого я прошу  одного:
оставаться  мертвым.  Не могу сказать тебе больше.  Как  говорит
Старик, служебная тайна. Я и так наговорил слишком много.
  Рибо,  может,  и обидчив, но к работе относится  с  уважением.
Когда  коллега  говорит,  что не может распространяться,  он  не
настаивает.
  -- Ладно... И чем я могу помочь?
  --  Я  нашел в орлеанском морге подходящего типа. Но прежде чем
забрать его, я хочу убедиться, что этот жмурик свободен, то есть
что  никто  не  придет его требовать. Ты сообщишь мне  некоторые
подробности о личности и жизни этого малого.
  Я  говорю  ему,  какого типа имею в виду, и он берет  курс  на
телефонную кабину.
  --  Ну  вот,  --  сообщает он по возвращении, -- я  поручил  моим
ребятам  заняться  твоей историей. Через  полчаса  получишь  все
der`kh.  Может,  пока поедим сырку? В этом заведении  он  просто
чудо...
  --  Ты роешь себе могилу зубами, -- мрачно говорю я. Он пожимает
плечами:
  --  Возможно, но, принимая во внимание мои габариты, работы еще
непочатый край.

  Дверь  в питейное заведение открывается, и входит тип,  тощий,
как  государственная казна Франции. Он подходит к нашему столику
и здоровается.
  --  Это  Дюбуа, -- говорит мне мой коллега так, словно  вся  моя
предшествующая  жизнь  была  лишь подготовкой  к  дню,  когда  я
познакомлюсь с Дюбуа.
  Рибо обращается к своему подчиненному:
  --  Садись и расскажи комиссару Сан-Антонио все, что знаешь,  а
за это время тебе приготовят сандвич.
  Жратва  для Рибо -- это забота номер один. Он думает  только  о
ней  --  Наверное, у него в брюхе живет солитер  длиной  с  рулон
обоев.
  Дюбуа  принадлежит к типу незаметных трудяг. Он  из  тех,  кто
покупает себе один костюм на десять лет, дома мелет кофе и  моет
посуду,  при  этом  регулярно делая детишек  своей  благоверной.
Должно  быть,  когда ему приносят пособие на  детей,  почтальону
приходится  укладывать деньги в чемодан... В общем,  представляете
себе, да?
  -- Ну что? -- очень доброжелательно спрашиваю я.
  --  Значит, так, -- приступает он к делу, -- фамилия умершего,  о
котором идет речь, Пантовяк...
  -- Поляк?
  --  Да.  В  Орлеане  прожил пару недель. Ни к  кому  не  ходил,
гостей  не  принимал. Если у него есть семья, то  она,  полагаю,
осталась   в   Польше...  Мотивы  его  жеста   отчаяния   остаются
неизвестными...
  В  ораторском  стиле Дюбуа я узнаю влияние Рибо. Мой  приятель
научил   своих  парней  говорить  газетным  стилем:  с   большим
количеством готовых образных выражений и фраз, какие можно найти
в любом разговорнике для иностранцев.
  Он продолжает:
  --  Это  был  человек, мрачный по характеру. Коллеги по  работе
думали, что он приехал в наш город после любовной неудачи... Он  с
тоской смотрел на девушек, а иногда плакал...
  -- О'кей, -- бормочу я.
  Только  что  услышанные сведения укрепляют мою  уверенность  в
том, что я нашел идеального мертвеца.
  --  Твой пшек мне подходит, -- говорю я Рибо, -- я его усыновляю...
За  ним  приедет катафалк с нашим шофером. Подготовь бумаги  для
транспортировки.   Парень  уезжает  в   Париж;   официально   по
требованию кузена. Понял?
  -- Ладно.
  Рибо смотрит на меня туманным взглядом.
  -- Ты когда уезжаешь? -- спрашивает он меня.
  -- Немедленно.
  -- А не можешь задержаться на часок?
  -- Зачем?
  --  Я  знаю  одно  местечко, где готовят печеного  цыпленка  по
беррийскому  рецепту.  Это  --  шедевр  французского  кулинарного
искусства.
  -- Вперед, на цыпленка! -- кричу я со смехом...

  В  конце  дня  труп прибыл по назначению и лежит  в  маленьком
jnmtepemv-зале  здания, где располагается  Секретная  служба,  в
которой я работаю в звании комиссара.
  Шеф наклоняется над покойником.
  --  Вы  его  измерили?  -- спрашивает он парня  из  лаборатории,
присутствующего при сеансе.
  -- Метр восемьдесят три, шеф!
  -- Подойдет... Теперь вопрос зубов... Вернее, зуба...
  --  Мы ждем хирурга-дантиста. Он удалит нужный малый коренной и
заменит его другим.
  -- Наверное, на трупе это будет непросто. -- замечаю я.
  --  Ему за это платят, -- отрезает шеф, который терпеть не может
массу вещей, включая замечания.
  -- Значит, можно действовать?
  -- Давайте...
  Парень  из  лаборатории уходит и возвращается несколько  минут
спустя  в  сопровождении  коллеги с чемоданом.  Тот  достает  из
кармана резиновые перчатки, надевает их и открывает чемоданчик.
  Внутри  лежит  мужская одежда: почти неношенный  серый  костюм
хорошего  покроя,  белая  нейлоновая  рубашка,  черный  галстук,
черные носки, черные кожаные ботинки.
  Парни   раздевают  поляка  и  начинают  обряжать   в   шмотки,
принесенные с собой, не забыв начать с трусов...
  Шеф присутствует при этом стриптизе наоборот.
  -- Может подойти, -- говорит он.
  --  Все  подходит,  -- отвечает сотрудник лаборатории,  --  кроме
ботинок.  Они  слишком узкие. У этого парня здоровенные  копыта!
Носки  еще сойдут, но колеса на него не натянуть. Он закостенел,
как правосудие... Это тоже усложняет дело.
  Шеф ласково поглаживает рукой свою элегантную лысину.
  --  Это  неприятно,  --  шепчет он. -- Очень  неприятно...  Скажите
Блашену,  чтобы он принес нам все ботинки, которые  в  последнее
время  привез  из  Германии. Он настолько  кокетлив,  что  можно
предположить  без риска ошибиться, что он притащит  дюжину  пар!
Поскольку у него сорок шестой размер, черт нас возьми,  если  мы
не найдем ботинки по ноге этого мертвеца...

  Что  хорошо  со Стариком -- он думает обо всем. У него,  как  у
брюггских  кружевниц, работа делается без сучка  без  задоринки.
Его идея о колесах Блашена -- просто чудо.
  И как он знает своих людей!
  Блашен,  говоря  совершенно беспристрастно,  самый  некрасивый
тип  на  всей  планете: высокий, жирный, красная  толстая  морда
усеяна  бородавками  с  волосами и  без.  Прибавьте  в  качестве
последнего  штриха совершенно глупый вид, какой можно  встретить
только  у постоянных жильцов дурдома! Его главное достоинство  --
ум. Тайный порок -- кокетство.
  Он  кокетлив,  как  смазливая бабенка! Плюс  ко  всему  Блашен
убежден, что если Мисс Вселенной одновременно представить его  и
Мастроянни,  девочка  без  малейшего колебания  выберет  себе  в
партнеры для траха именно его.
  Все  его  жалованье  уходит  на костюмы  и  тонкое  белье.  Он
чемпион  по твиду, трикотину и фланели. Король шелковых рубашек,
император   галстуков  и  Зевс  ботинок.  Из  каждой   служебной
командировки  он  привозит шмотки одна  лучше  другой,  которыми
забивает гардероб с восторгом Гарпагона.
  Эта  мания  имеет и положительные стороны, поскольку благодаря
ей мы можем обуть нашего покойника в колеса мейд ин Джермани[1].
  Через  два  дня  поляк,  получивший  вставной  зуб,  готов   к
выполнению своей миссии.
  Шеф вызывает меня.
  --  Сан-Антонио, я думаю, что теперь операция вступает если  не
в  самую  важную,  то  по крайней мере в самую  деликатную  свою
часть. Ваш черед играть...
  -- О'кей, я уже давно жду.
  --  Сегодня  вечером военный самолет доставит  вас  в  Страсбур
вместе с вашим одеревенелым другом...
  Я разражаюсь хохотом.
  -- Одеревенелый! Отличная кликуха для него! -- фыркаю я.
  Шеф  не  изволит  разделить  мое  веселье  или  показать,  что
польщен тем, что его вызвал.
  --  В  Страсбуре  вас  обоих будет ждать  машина.  Шофер  знает
способ  попасть в Германию, минуя таможенные посты. В  километре
от места назначения он вас оставит, и вы будете действовать так,
как сочтете нужным. Понятно?
  -- Понятно.
  -- Вы хорошо усвоили, что должны делать?
  -- Да, босс.
  --  Тогда  не будем к этому возвращаться. Вот различные мелочи,
которые  вы  должны вложить в карманы Одеревенелому:  зажигалку,
начатую пачку американских сигарет -- в левый карман пиджака, как
и связку ключей. Я подчеркиваю: в левый. Не забудьте эту деталь.
Наш  покойник должен быть левшой... Коробок немецких  спичек  --  в
маленький  кармашек пиджака. Бумажник со всем необходимым  --  во
внутренний  правый пиджака. Именно правый, по  той  же  причине...
Карандаш,  платок  и  перочинный нож -- в левый  карман  брюк.  В
правый ничего не кладите. Я предпочитаю, чтобы вы разложили  все
эти предметы в последний момент. Боюсь, если их положить сейчас,
они могут выпасть во время различных манипуляций.
  Он  складывает  перечисленные предметы в маленький  мешочек  и
перевязывает его красной лентой.
  -- Вот берите...
  Я сую мешочек под мышку.
  -- Пойдем дальше, -- продолжает он.
  Он  открывает  ящик  своего стола и  вынимает  пушку  крупного
калибра.  Эта  штуковина заслуживает почетного места  в  витрине
Музея  вооруженных  сил...  Она  выплевывает  маслины  размером  с
сигару. Композицию утонченно завершает глушитель.
  --   Возьмите,  --  говорит  Старик.  --  Это  самый  совершенный
револьвер, какой когда-либо производили немцы. Барабан на  шесть
патронов, пули разрывные... При стрельбе с близкого расстояния они
производят   большие  разрушения...  Слишком  большие.   Вы   меня
понимаете?
  -- Я вас прекрасно понимаю, шеф!



  Машина  -- старый "опель", покрашенный в черный цвет,  шофер  --
эльзасец средних лет, разговорчивый, как нормандский шкаф.
  В  этом  районе Германии стоит чернильно-черная  ночь.  Дорога
вьется по лесу, описывая широкие дуги.
  Рядом  со  мной на сиденье находится Одеревенелый. Он вытянут,
тверд,  как телеграфный столб, каблуки лежат на полу,  черепушка
упирается в потолок, остальное тело висит в пустоте. Путешествие
с таким попутчиком вызывает странные чувства. Клянусь, что в эти
минуты   скорее  вспоминаются  готические  романы,  чем   поэзия
Бодлера!
  Некоторое  время мы едем вдоль реки, пена которой поблескивает
в  темноте.  Я изучил маршрут по карте и поэтому знаю,  что  это
Кипциг, приток Рейна.
  Из этого я заключаю, что Фрейденштадт уже недалеко.
  Закуриваю  сигарету и начинаю обдумывать ситуацию. В общем-то,
в  моем задании нет ничего сложного, оно просто деликатное...  Это
ювелирная работа, а я -- между нами и улицей Риволи, -- я в  своем
роде ювелир, почему босс и поручил ее исполнение мне...
  Тачка   въезжает   на  окраину  деревни.  Водитель   аккуратно
останавливает ее на обочине.
  --  Я  сойду  здесь,  -- говорит он и протягивает  мне  слюдяной
чехол: -- Бумаги на машину.
  -- Спасибо.
  Он  выходит из машины, я делаю то же самое, чтобы занять место
за  рулем.  Он прощается кивком, на мой вкус слишком деревянным,
слишком германским, потом затягивает пояс своего зеленого пальто
и  уходит  в  сторону деревни не оборачиваясь. Я даю  ему  время
отойти подальше, сажусь за руль и включаю мотор... Я еду медленно.
Ночь по-прежнему очень черная, но в ней есть что-то бархатное  и
волнующее.  Она  хорошо пахнет свежей землей  и  влагой...  Я  без
проблем  пересекаю спящую деревню. На другом ее конце  находится
французский  военный пост. Проезжая мимо него,  я  вижу  четырех
солдат,  играющих в карты. Пятый в одиночестве пьет вино,  зажав
между ног винтовку.
  Потом дорога начинает извиваться.
  Справа  от  нее  холм,  увенчанный  развалинами  замка,  какие
рисуют  на афишах туристических агентств, приглашающих  посетить
Шварцвальд.
  Шеф  сказал:  "Когда увидите справа, после выезда из  деревни,
руины,  езжайте дальше, пока не найдете у дороги полуразрушенную
стену.  Вы  можете остановиться возле нее, потому  что  поместье
Бунксов  всего  в  сотне метров... Вы не можете  ошибиться  --  оно
находится  за  занавесом  деревьев. Крыша  дома  украшена  двумя
металлическими стрелками".
  Я  подъезжаю  к  полуразрушенной стене, выключаю  двигатель  и
выхожу, чтобы ознакомиться с местом моих будущих подвигов.
  Несколько  шагов  по  дороге  приводят  меня  к  занавесу   из
деревьев;  за  ним действительно виднеется темная масса  дома  с
двумя  стрелками. Я возвращаюсь к "опелю", снова завожу мотор  и
на первой скорости подъезжаю к деревьям.
  Машина  раскачивается,  и мой малоподвижный  пассажир  падает.
Его  черепок стукается о стекло. Звук точь-в-точь как  от  удара
молотком,  но  ему не грозит заработать шишку. Мертвые  --  народ
выносливый... Колоти сколько, влезет -- им хоть бы хны! Как  сказал
кто-то  умный, знал бы он, куда я его повезу, то  дрожал  бы  от
страха!  Но  покойники имеют перед живыми то  преимущество,  что
ничего не знают и никогда не дрожат.
  Поскольку у меня глазомер, как у акробата, я въезжаю  на  моей
тачке  в  большую  брешь в заборе и попадаю на  заросший  травой
лужок,  на котором колеса начинают буксовать. Не останавливаясь,
я описываю круг, чтобы капот находился напротив бреши на случай,
если  придется  срочно  рвать когти... Потом  отламываю  несколько
веток  и  сую часть их под колеса, чтобы сорваться с  места  без
опасения,  что  колеса увязнут. Остальные ветки служат  мне  для
того,   чтобы   замаскировать  переднюю   часть   моей   машины,
никелированные   детали  которой  могли  бы  привлечь   внимание
прохожего.
  Закончив  работу по камуфляжу, достаю из машины Одеревенелого.
Хватаю  его за середину туловища и взваливаю себе на плечи,  как
ствол  дерева.  Чертовски неприятное занятие,  потому  что  пшек
начинает  разлагаться и от него жутко воняет.  В  машине  я  это
чувствовал  не  так  сильно. Может,  из-за  дыма,  которым  себя
окуривал? Но на свежем воздухе он становится чемпионом по  вони.
Xet  счел,  что  для  успеха  дела  нужно,  чтобы  жмурик  начал
загнивать. Сразу видно, что он не планировал отправляться в  это
путешествие  сам!  Конечно,  ему  легко  разрабатывать  операции
такого рода на бумаге, а осуществлять -- милости просим вас!
  Я  пересекаю  луг и выхожу на границу поместья.  Оно  обнесено
крепким решетчатым забором с крупными ячейками. Я прислоняю  мой
груз  к металлической решетке и поднимаю вверх, взяв за лодыжки.
Когда  половина тела поднялась над забором, я толкаю его, и  оно
падает  по  ту  сторону. Звук, как при падении  мешка  гипса  со
второго  этажа...  Уф! Кажется, я еще никогда  не  выполнял  такую
отвратную работу. Я по-обезьяньи влезаю по решетке и забираюсь в
поместье.
  Снова  взвалив  своего вонючего спутника на спину,  я,  прежде
чем  опять  тронуться  в путь, ориентируюсь.  Дом  передо  мной,
дорога  слева...  Иду  влево...  Пройдя сотню  метров  под  вековыми
деревьями, выхожу к дороге. Меня от нее отделяет только  решетка
забора. Я прислоняю Одеревенелого к стволу дерева и перевожу дух
после стольких усилий...
  Транспортировка  прошла на пять баллов. Теперь  главное  --  не
допустить  промашку.  Все  тихо.  Я  боялся,  что  мне  испортит
праздник  брех собаки, но ничего такого не произошло.  В  общем,
мне повезло!
  Беру  маленький мешочек, привязанный к моей руке,  вынимаю  из
него лежащие там мелочи. Зажигалку, сигареты и ключи сую в левый
карман  пиджака...  Так, готово... Спичечный коробок  во  внутренний
кармашек...  Бумажник в правый внутренний... Отлично!  Оставшееся  --
платок, карандаш и ножик -- в левый карман штанов... Все в ажуре.
  Засовывая  последние  мелочи в штаны  поляка,  я  через  ткань
касаюсь  пальцами  его ляжки. Я всегда испытывал  отвращение  от
прикосновения  к мужским ляжкам, что доказывает ортодоксальность
моих  нравов,  но то, что я испытываю от прикосновения  к  ляжке
мертвого мужчины, не опишешь никакими словами!
  Еле справляюсь с сильным желанием блевануть...
  Два-три   глубоких   вдоха   на   некотором   расстоянии    от
благоухающего покойничка позволяют мне прийти в себя.
  Я  вызываю себя для маленькой проповеди, подходящей  к  данным
обстоятельствам. "Сан-Антонио, сокровище мое, если у тебя  бабья
натура, бросай службу и занимайся вышиванием..."
  А  вообще  было  бы забавно виртуозу обращения с  автоматом  и
"кольтом"  с подпиленным стволом закончить жизнь за пяльцами!  Я
критическим взглядом окидываю моего жмурика.
  Прислоненный  к  дереву,  он  напоминает  негритянский  тотем.
Ладно, все готово... Черт!
  Мой  взгляд  упал  на колеса Блашена... Великолепно  начищенные,
они  блестят  в  лунном свете! Я испытываю  маленькое  злорадное
удовлетворение от мысли, что большой босс, думающий обо всем, не
сообразил, что ботинки человека, прошедшего по траве и земле, не
могут  так блестеть... Я отхожу немного подальше, беру комок земли
и  пачкаю  его колеса. Я мажу подошвы, набиваю немного  земли  в
дырочки  для шнурков... Таким образом мой Одеревенелый  становится
похожим на большого ходока!
  Теперь   я   могу  действовать...  Отступаю  шагов  на   десять,
вытаскиваю  пушку  с глушителем, тщательно целюсь  поляку  между
глаз и спускаю курок. Шума не больше, чем от пука зайца. Подхожу
оценить работу. В темноте никогда нельзя быть уверенным, что все
сделал  хорошо,  но  я доволен своим талантом  стрелка...  Маслина
вошла  как  раз  в  то место, куда я целился, и снесла  половину
котелка...   Так   что  мой  пшек  стал  неузнаваемым...   Абсолютно
неузнаваемым.
  Довольный,  я  награждаю себя комплиментом... Разумеется,  кровь
hg  него  не  идет,  но я хочу, чтобы все выглядело  так,  будто
смерть  наступила несколько дней назад, а поскольку в  последнее
время шло много дождей, никто не удивится отсутствию крови.
  Я  толкаю  Одеревенелого на траву... Еще секунду  прислушиваюсь.
Вокруг полная тишина. Все хорошо...
  Проделываю  тот  же  путь  в обратном  направлении,  перелезаю
через забор в том же месте и медленно иду к "опелю". Он спокойно
стоит,  прикрытый ветками. Я их снимаю, влезаю в  тачку  и  тихо
уезжаю.
  Десять минут спустя я еду в сторону деревни...
  Проезжая  мимо  французского  поста,  замечаю  картежников   и
любителя вина. Все занимаются тем же.
  Если  бы  не  стойкий запах дохлятины, я мог бы подумать,  что
ничего не было...
  Ночь  безмятежная, как на Рождество. Затягивавшие небо  облака
разлетелись, и поблескивают звезды.
  Я  останавливаюсь перед постом. Тот, кто не  играет  в  карты,
подходит к машине. У него на рукаве сержантские нашивки.
  Принимаю свой самый сладкий вид.
  --  Видите  ли, -- объясняю я, -- я еду из Штутгарта во Фрайбург.
Между  Фрейденштадтом  и  этой деревней есть  большое  поместье,
обнесенное толстой решетчатой загородкой...
  Сержанту хочется спать, и он часто моргает глазами.
  -- Ну и что? -- ворчит он.
  --  Я остановился возле этого поместья справить малую нужду,  и
мне показалось... Я...
  Мое  смятение  сыграно превосходно, раз в  глазах  собеседника
появляются интерес и нетерпение.
  -- Да говорите! -- ворчит он. Я понижаю голос:
  -- Я думаю, там...
  -- Что?
  -- Поту сторону решетки лежит труп...
  -- Труп?
  --  Да... Я... Там так отвратительно пахло... Запах тления! Я чиркнул
спичкой, и мне показалось, что на траве в поместье, возле одного
из деревьев, лежит труп...
  Сержант скребет голову.
  -- Вам это показалось? -- настаивает он.
  --  Я  просто  неудачно  выразился. Я в  этом  уверен...  Высокий
мужчина... часть головы у него снесена. Сержант начинает свистеть
  --  Эй,  вы!  -- кричит он оставшимся в караульном помещении.  --
Слышали, что случилось? Тут один тип утверждает, что видел  труп
в поместье Бунксов.
  Он  возвращается в домик, кивком приглашая меня  следовать  за
ним.  Я  прищуриваю  глаза от света. В помещении  сильно  пахнет
табаком,  а еще сильнее -- красным вином, запах которого является
как бы символом Франции.
  Четыре   солдата  смотрят  на  меня,  сжимая  в  руках  карты,
колеблясь между интересом и беспокойством, которое им доставляет
мое появление.
  --  Надо  известить  лейтенанта,  --  говорит  из  них.  Сержант
соглашается и приказывает:
  -- Жиру, сбегай за ним!
  Потом смотрит на меня с осуждающим видом.
  --  Если  вы  ошиблись, я вам не завидую. Лейтенант  не  любит,
когда его беспокоят из-за ерунды.
  -- Я не ошибся.
  Приходит  лейтенант.  Это  вовсе  не  тот  молодой  элегантный
офицер, какого вы себе представляете при слове "лейтенант". Нет,
этот  уже  не  юноша. Низенький, толстый, из ушей  торчат  пучки
bnknq.
  -- Что тут случилось? -- рявкает он.
  У сержанта от волнения перехватывает дыхание.
  -- Этот человек утверждает, что нашел труп...
  --  Ну  да,  --  фыркает лейтенант. Он меряет  меня  придирчивым
взглядом,  чтобы понять, не бухой ли я. Еще немного, и  попросит
дохнуть.
  -- Чей труп? -- спрашивает он.
  -- Мужчины, -- отвечаю.
  -- Француза или немца?
  Мною   овладевает  злость,  но  я  с  ней  справляюсь...  Нельзя
забывать,  что  я  должен  играть роль,  а  для  этого  надо  не
поддаваться эмоциям.
  --  Мне  это  неизвестно, -- говорю. -- Если  у  убитого  снесено
полчерепа,  то определить его национальность очень трудно,  если
только он не негр и не китаец.
  -- Вы немец? -- спрашивает офицер.
  -- Нет, чему очень рад.
  Кажется, мои слова доставили ему невыразимое удовольствие.  Он
улыбается, что, должно быть, происходит с ним не очень часто.
  -- Француз?
  -- Нет, швейцарец.
  Он немного насупливается.
  -- Но у меня много друзей во Франции, -- торопливо добавляю я.
  -- Как вас зовут?
  -- Жан Нико.
  -- У вас есть документы?
  -- Разумеется.
  Я   протягиваю  ему  липовые  бумаги,  которые  мне   дали   в
Страсбуре, и он их внимательно изучает. ~ Вы торговый  агент?  --
спрашивает он.
  -- Да.
  -- И где вы нашли тот труп?
  -- В поместье Бунксов, -- отвечает за меня сержант.
  -- Что вы делали в это время в поместье Бунксов?
  --  Я  был не в, а перед поместьем! Справлял нужду, потому  что
дольше терпеть не мог.
  Повторяю  то,  что  рассказал сержанту.  Лейтенант  слушает  и
ерошит волосы.
  --  Странно, странно, -- бормочет он. -- Что труп может делать  у
Бунксов?
  --  Этого я не знаю, -- уверяю я. -- И кто такие Бунксы -- тоже не
знаю.
  -- Вы не знаете, кто такие Бунксы?
  -- Понятия не имею.
  Он смотрит на меня с недоверчивым видом.
  --  Бунксы,  --  объясняет  он сочувствующим  тоном,  --  крупные
промышленники в угледобывающей области... Неужели не слышали?
  Поскольку  врать  мне  не  привыкать,  я  совершенно  серьезно
отвечаю:
  -- Нет!



  После  нескольких  новых глупых вопросов  и  таких  же  глупых
замечаний  лейтенант решает связаться с капитаном,  который  без
колебаний звонит майору. Поскольку майор собирается поставить  в
известность  полковника,  я говорю себе,  что  успею  хорошенько
выспаться,  пока  дойдут  до генерала, и  прощаюсь  с  военными,
заверив,  что  отправляюсь в местную гостиницу, куда  они  могут
ophirh утром и взять у меня свидетельские показания.
  Хозяин собирается закрывать свою лавочку, когда являюсь я.
  Это  толстяк  с тройным подбородком и взглядом, выразительным,
как дюжина устриц.
  --  Комнату,  -- прошу я, -- но сначала плотный ужин с надлежащим
орошением.
  Он  суетится. Прямо трактирщик из оперетты. Не хватает  только
вязаного колпака в полосочку.
  Он открывает дверь на кухню и начинает орать:
  -- Фрида!.. Фрида!
  Появляется    служанка.   Симпатичная   фарфоровая    куколка,
пухленькая,  как  перина, с пышными грудями, светлыми  глазками,
белобрысая и глупая как огурец.
  Я  заигрывающе  подмигиваю  ей, и она  отвечает  мне  коровьей
улыбкой.
  Хорошее  начало.  Я  никогда не упускаю мимолетную  любовь.  Я
горячий  сторонник сближения с массами и сейчас  только  и  хочу
сблизить свою массу с ее.
  Вы  слышали об усталости бойца? Тип, придумавший этот  термин,
знал психологию отдыхающего воина как свои пять пальцев.
  Мои  похождения  вызвали у меня голод и  натянули  нервы,  как
струны.   А  ничто  так  не  снимает  нервное  напряжение,   как
хорошенькая куколка. Не верите -- обратитесь к своему врачу.
  Фрида приносит мне тарелку ветчины шириной с щит гладиатора.
  Я  глажу  ее  по  крупу, потому что это обычное  обхождение  с
кобылами и служанками. Хотя оно не совсем соответствует правилам
хорошего тона, зато всегда дает хорошие результаты
  Фрида награждает меня новой улыбкой, еще шире, чем первая.
  -- Францюз? -- спрашивает она.
  --  Да,  --  отвечаю я по-немецки. Все гретхен  питают  к  нашим
парням  особую  склонность,  а  наши  парни,  даже  исповедующие
интернационализм,  имеют в трусах достаточно патриотизма,  чтобы
быть на высоте своей репутации.
  Назначить этой куколке свидание в моей комнате -- детская  игра
для  человека,  завалившего  в жизни  столько  девок,  что  надо
нанимать   бухгалтера  и  дюжину  секретарш,   чтобы   их   всех
пересчитать!
  Я  проглатываю ветчину, осушаю бутылку и дружески  прощаюсь  с
хозяином.
  Через  пять  минут  Фрида скребется в мою дверь.  У  нее  явно
свербит.  Когда  у  девчонки свербит, она  всегда  чешет  дверь.
Причем дверь мужчины...
  Я не заставляю ее ждать.
  Сказать,  что дело идет успешно, -- значит сильно преувеличить.
Фрида  напоминает  телку даже в любви.  Пока  вы  ведете  с  ней
большую  игру,  она  остается статичной,  как  увесистый  брикет
масла.

  Я   просыпаюсь   около  десяти  часов  утра.   Между   шторами
пробивается  луч  солнца,  с первого этажа  поднимаются  вкусные
запахи.
  Моя  дверь  приоткрывается, и появляется  пухленькая  мордашка
Фриды, блестящая, как кусок туалетного мыла.
  --  Господа францюзски официрен спрашивают вас! -- сообщает  мне
она.
  Она подходит к моей кровати и подставляет губы. Я ее чмокаю  и
встаю.
  Через  несколько  минут в обеденном зале  гостиницы  я  нахожу
целый штаб. Мой вчерашний лейтенант, полковник и офицер немецкой
f`md`plephh потягивают из большой бутылки "Трамье".
  Заметив меня, лейтенант встает.
  --   Вот   Нико,   который  заметил  убитого,  --  сообщает   он
полковнику.
  У   полковника   седеющие  волосы  и   маленькие   усики.   Он
приветствует меня кивком.
  -- Очень запутанное дело, -- говорит он.
  -- Правда? -- переспрашиваю я.
  --  Да...  Мы навестили Бунксов вместе с представителями немецкой
полиции. Труп принадлежит сыну хозяина дома, Карлу.
  -- Вы поймали убийцу? Он пожимает плечами.
  --  Я  офицер, а не легавый, -- ворчит он. По слову "легавый"  и
тону,  каким  оно  произнесено, сразу  становится  понятно,  что
представители  данной профессии не пользуются его уважением.  Он
продолжает:
  --  По  всей  очевидности, это месть. Бунксы являются активными
сторонниками франко-германского сближения... Карл Бункс был атташе
германского  посольства в Париже. Примерно две недели  назад  он
исчез...  Сегодня  утром  я разговаривал по  телефону  с  Парижем.
Очевидно,  он  приехал  домой. Кто-то  из  местных  жителей,  не
приемлющих  сотрудничество между нашими странами, встретил  его,
узнал  и  свел  счеты... Случаев такого рода масса... По  заключению
экспертизы,  смерть  этого парня действительно  наступила  около
двух недель назад.
  Я  слушаю его объяснения с вниманием глухого, старающегося  не
пропустить ни одного движения губ собеседника.
  --  Наверное,  семья  потрясена, -- шепчу я. Он  опять  пожимает
плечами.
  --  Немцы всегда готовы к катастрофам, поэтому всегда нормально
воспринимают, когда им на голову падает крыша.
  Я  с  беспокойством  смотрю на сопровождающего  его  жандарма.
Полковник перехватывает мой взгляд и сообщает:
  --  Он  не  понимает  по-французски. Мне  хочется  задать  один
вопрос, но я не решаюсь из боязни показаться слишком любопытным.
  --  Как  так вышло, что никто не обнаружил его раньше?  --  все-
таки спрашиваю я. -- Странно, да?
  Полковник  как  будто только и ждал эту фразу.  Углы  его  губ
кривятся в гримасе.
  --   Это   даже   очень  странно...  --  шепчет   он.   Неожиданно
повернувшись, он хватает меня за лацканы пиджака.
  --  Но  еще  более  странно, месье... э-э... хм... Нико...  то  что  вы
смогли заметить его с дороги.
  Мой чайник окутывает теплый туман.
  -- Как так? -- бормочу я.
  --  Да, -- повторяет офицер, -- как? Как вы смогли его заметить с
дороги,  в то время как он лежал в сотне метров от нее  и  между
ним и дорогой находится теннисный корт?
  Я  чувствую  укол в мозгах. А еще лег с чувством  выполненного
долга!  Кретин! Надо же было принять ограду теннисного корта  за
забор, идущий вдоль дороги.
  Бесконечная  минута  полного молчания, в котором  слышно,  как
булькает серое вещество каждого присутствующего.
  -- Забавно, -- выговариваю я.
  --  Нет,  --  поправляет  полковник, --  странно,  не  более...  Он
наливает себе стаканчик белого, выпивает, ставит его и говорит:
  --  Хоть  я  и не полицейский, все же хочу раскрыть эту  тайну.
Человек,  способный увидеть среди ночи труп, находящийся  в  ста
метрах   от   него,  за  препятствием,  должен  обладать   даром
ясновидения,  месье... э-э... Нико. Или иметь особые  способности  к
нахождению трупов... В обоих случаях он вызывает к себе интерес.
  Я  понимаю,  что  попал  в жуткий тупик.  Придется  раскрывать
карты.
  --   Господин   полковник,  я  могу  поговорить  с   вами   без
свидетелей?
  Он  колеблется,  но,  мой настойчивый  взгляд  заставляет  его
решиться.
  Я  увожу  его в глубь зала, в амбразуру окна. Здесь по крайней
мере  можно быть уверенным, что находишься вне досягаемости  для
любопытных глаз и ушей.
  Я  расстегиваю  пиджак, разрываю в одном  месте  шов,  который
здесь специально сделан не очень крепким, достаю мой специальный
жетон и показываю его полковнику.
  Он широко раскрывает глаза и возвращает жетон мне.
  -- Вам следовало сказать мне это сразу.
  --  Моя  миссия должна остаться в секрете, -- говорю. --  Я  буду
вам  признателен, если вы немедленно забудете, кто  я  такой,  и
продолжите  свое  расследование так, словно этого  инцидента  не
было.  Вы  будете так любезны, что представите меня Бунксам  как
свидетеля... Допустим, что я интересуюсь ими... Допустим также,  что
у  меня  кошачьи  глаза  и я способен разглядеть  труп  ночью  с
расстояния  в сто метров. А лучше договоримся, что мое  внимание
привлек  только  запах  тления. Он вызвал  у  меня  предчувствие
драмы, и я полюбопытствовал... Уверен, что вы отлично уладите это,
господин полковник...
  Он утвердительно кивает.
  -- Можете на меня положиться.
  -- Мы возвращаемся к столу.
  Лейтенант кажется жутко обиженным, что его оставили в  стороне
и не пригласили на эту маленькую конференцию. Жандарм косится на
бутылку и на свой пустой стакан.
  --  Месье...  э...  Нико дал мне удовлетворительное  объяснение,  --
заявляет полковник. -- Его поразил запах... Да, запах... Он... позволил
себе  перелезть  через забор, чтобы посмотреть  и...  он...  Короче,
вопросов больше нет...
  Он встает.
  -- Могу я просить вас сопровождать нас на место
  драмы, месье... э... Нико?
  -- Ну разумеется, полковник!
  Я  бешусь  в  душе. Этот лопух с его внезапной почтительностью
может все испортить.



  Когда  вы  входите  в избушку Бунксов, возникает  впечатление,
что вы попали в мечеть или в буддистский храм.
  Ощущение  чего-то  смутного и векового  давит  вам  на  мозги.
Стиль    готический.   Огромные   комнаты    вызывают    желание
промаршировать по ним церемониальным шагом.
  Дворецкий,   более  одеревенелый,  чем  мой  ночной   спутник,
приветствует  нас, сгибаясь пополам. У меня такое  чувство,  что
при  этом  движении его корсет издает скрип нового  ботинка.  На
очень  приблизительном французском он объявляет, что  доложит  о
нашем визите герру Бунксу.
  Я  с  любопытством жду появления герра Бункса, уже представляя
его  себе:  типичный тевтонец, с моноклем и залысиной, усиленной
бритвой...  Но  никогда  не  надо  торопиться.  Бункс  оказывается
бледным шестидесятилетним мужичком с острым лицом. У него густая
седая  шевелюра, разделенная пробором, тонкие губы, сине-зеленые
глаза,  взгляд  которых одновременно горящий и бегающий.  Стекла
маленьких очков в серебряной оправе придают его глазам  странный
akeqj.
  Он совершенно спокоен.
  Войдя  в  комнату, он коротким кивком приветствует полковника,
которого   уже   видел   утром,   и   с   вопросительным   видом
поворачивается ко мне.
  --  Это  месье Нико. Это он нашел тело вашего несчастного сына,
-- говорит полковник.
  Я кланяюсь. Он высокомерно кивает.
  В  эту  секунду в салон входит куколка. Ой, мама! Только чтобы
взглянуть  на  нее,  стоит появиться на этот свет!  Когда  такая
шлюшка появляется в вашем поле зрения, вам остается только сесть
и смотреть на нее, разинув рот.
  Позвольте, я вам ее опишу.
  Представьте  себе обложку "Лайф", получившую на конкурсе  приз
за лучшую иллюстрацию!
  Очевидно,  она  вернулась с занятий зимним  спортом  в  горах,
потому  что загорела, как инструктор из Антиба. Среднего  роста,
великолепно  сложена,  грудь  и  задница  затмят  любую  Венеру.
Длинные,  очень светлые волосы -- волосы Вероники Лейк -- окружают
лицо  Мадонны с зелеными глазами... На ней черный костюм  и  белая
блузка, подчеркивающая загар лица...
  --   Моя  дочь,  --  представляет  Бункс.  Мы,  полковник  и  я,
приветствуем ее. Мое горло пересохло от восхищения.
  Бункс обращается к дочери:
  --  Кристия,  это человек, обнаруживший тело Карла.  Она  сразу
начинает  испытывать к моей особе живейший интерес.  Ее  зеленые
глаза тигрицы охватывают меня целиком.
  --  Правда?  --  шепчет она и добавляет: -- Вы можете  объяснить,
что делали среди ночи в нашем поместье?
  Мне представляется невозможным сказать ей, что я обнаружил  ее
братца  благодаря  желанию пописать. -- Я коммивояжер,  фрейлейн.
Этой ночью я почувствовал, что засыпаю за рулем, и решил немного
размять  ноги.  Я  прошелся вдоль ограды вашего  поместья...  Было
тепло  и  тихо... И тогда я ощутил -- прошу прощения,  фрейлейн,  --
отвратительный  запах...  Я  был  убежден,  что  это  человеческое
существо.  Сначала я хотел поднять тревогу, но была  ночь,  и  я
боялся  ошибиться. Тогда я позволил себе перелезть через  забор,
чтобы  убедиться, что не ошибся, и увидел, что мой нюх  меня  не
обманул.  Что  делать?  Об  этом  поместье  я  ничего  не  знал...
Поскольку  здесь  лежал труп, мне показалось не совсем  разумным
предупреждать его владельцев. Поэтому я известил власти...
  Я  замолкаю, восхищенный своей находкой. Честное слово, я  был
так  убедителен, что почти что поверил сам, что все было  именно
так! Вот что значит сила искусства!
  Она продолжает на меня смотреть.
  --  Странно,  --  говорит  она, -- что гуляющий  почувствовал  от
дороги  запах, о котором вы говорите, тогда как вчера днем  трое
моих  друзей  и  я сама играли в теннис на корте, возле  решетки
которого лежало тело моего брата...
  Новый  гол  в  мои  ворота... В следующий раз стану  внимательно
смотреть  по сторонам, когда буду устраивать инсценировку...  Этот
теннисный корт, который я принял за дорогу, будет одним из самых
неприятных воспоминаний в моей жизни.
  Я пожимаю плечами с самым что ни на есть невинным видом.
  --  Это  действительно очень странно, -- соглашаюсь я.  --  Может
быть, ветер дул в другую сторону?
  Жалкое объяснение! Сам сознаю это лучше всех остальных.
  Бункс разрезает беседу, как пудинг.
  -- Полиция это выяснит, -- говорит он.
  Это  означает: собирайте манатки, вы меня достали...  Полковник,
b котором действительно ничего не было от полицейского, особенно
его апломба, сгибается в новом поклоне.
  --  Поверьте, я очень сочувствую вашему горю, герр Бункс... Лично
я сделаю все, чтобы виновный был изобличен и наказан.
  Я кланяюсь в свою очередь.
  --  Очень сожалею, что стал вестником этой ужасной трагедии...  Я
оставил  мой  адрес  властям  на случай,  если  потребуется  мое
свидетельство...
  Мы уходим. Я чувствую спиной взгляды Бункса и его дочери.
  Выйдя  из  дома,  я спрашиваю полковника, где  находится  тело
жертвы.
  --  Но...  у  них... -- отвечает он. -- Знаю, мне следовало отправить
труп в морг, но, принимая во внимание личность Бункса, я не смог
навязать  ему  это новое испытание... Я вам уже говорил,  что  эта
семья  --  известные франкофилы, поэтому к ним следует относиться
бережно.
  -- Разумеется.
  Я  прощаюсь  с  офицером. Чувствую, он сгорает от любопытства.
Он  отдал  бы  свой  Почетный легион, лишь бы узнать,  за  каким
чертом  я сюда приперся и что точно тут делал. Но я безжалостен:
если он любит тайны, пусть читает детективы.
  -- До свидания, полковник.
  Я  расстаюсь  с  ним на деревенской площади  и  направляюсь  в
гостиницу.  Теперь  моя миссия завершена и я  могу  вернуться  в
Париж.  Я даже должен это сделать, потому что имею предчувствие,
что там для меня готовят крупное дело.
  Прежде   чем   отправиться   в  путь,   я   решаю   хорошенько
подкрепиться. Повар отельчика знает свое дело, и его стряпня мне
нравится.
  Фрида  ждет  меня.  Она  розовеет от волнения,  увидев  своего
"францюза".  Она надолго сохранит обо мне приятные воспоминания,
скажу  вам  без  ложной  скромности. Она  накрывает  на  стол  и
суетится, обслуживая меня.
  -- Вы уезжать? -- меланхолично спрашивает она.
  --  Да, моя красавица, я уезжать... Ласточки тоже улетают, но они
возвращаются.
  Это  обещание  ее не очень успокаивает. Ей явно слишком  много
рассказывали о французской забывчивости.
  Я съедаю обед.
  В  тот  момент, когда я оплачиваю счет, она наклоняет  ко  мне
свою пышную грудь, едва не рвущую ткань блузки.
  -- Вы любить вишневая водка?
  -- Очень...
  --  Тогда я ходить ложить бутылька старый вишневый водка в  ваш
автомобиль.
  Она грустно улыбается мне и шепчет:
  -- На память. Я растроган.
  --  Ты  милая девочка... Хорошо, положи мне в тачку бутылек.  Это
даст мне повод вспомнить о тебе в дороге.
  Я  понимаю,  что  эта  фраза далеко не  комплимент,  поскольку
подразумевает, что я про нее забуду по приезде.
  -- И даже когда бутылка закончится, я тебя не забуду.
  Зря  волновался: утонченность чувств для Фриды не  характерна.
Рожденная   в  семье  крестьянина,  она  не  понимает   искусных
мадригалов.
  Она исчезает.
  По  ее таинственному взгляду догадываюсь, что бутылка вишневой
водки будет ей стоить не очень дорого. Несомненно, моя красавица
просто сопрет ее из хозяйского погребка.
  Но,  как говорит моя славная матушка Фелиси, дареному  коню  в
gsa{ не глядят.
  Давая   Фриде   время  осуществить  ее  маневр,  я   закуриваю
сигарету.   Хозяин   гостиницы  на  полунемецком-полуфранцузском
выражает  мне свое удовольствие от того, что под его крышей  был
человек таких достоинств.
  Как  раз  в  тот момент, когда он переводит дыхание, раздается
оглушительный взрыв.
  -- Что это такое? -- спрашиваю я.
  Он выглядит таким же ошеломленным, как я Сам.
  -- Кажется, это у сарая, -- сообщает он.
  Он  бежит  к  задней двери гостиницы. Я следую за ним.  Острые
зубы нехорошего предчувствия сжимают мои шары.
  Когда  я  это чувствую, можно смело снимать трубку и  вызывать
полицию  или  "скорую":  в  девяти  случаях  из  десяти   что-то
обязательно происходит.
  То, что произошло в этот раз, очень неприятно.
  Мой  славный "опель", ждавший меня во дворе, похож на подбитый
танк  на  поле  боя. Половины нет вообще, остальное представляет
собой весело горящую груду искореженного металла.
  Из  этой груды торчат две ноги и одна задница... Посреди  двора,
между  других обломков, лежит оторванная женская рука, сжимающая
горлышко  бутылки  вишневой  водки.  Не  надо  быть  лиценциатом
филологии, чтобы понять, что рука принадлежала Фриде.
  Я  говорю себе, что белокурый мальчуган с крылышками на спине,
сопровождающий   меня  во  всех  приключениях,   опять   отлично
справился со своей работой.
  Если  бы  он  не шепнул на ушко Фриде, что бутылочка  вишневой
водки доставит мне удовольствие, это я получил бы бомбу, которую
подложили  в  мою  драндулетку. Возможно, в этот  час  я  бы  не
разговаривал с вами, а гулял по яблоневым садам на небесах.



  А  я-то  думал, что больше не увижу полковника! Все регулярные
и вспомогательные части оккупационных сил собираются посмотреть,
что произошло.
  Картина настолько красноречива, что комментарии не требуются.
  --  Вас раскрыли? -- спрашивает меня полковник. ~ Кажется, да... Я
в дерьме по уши.
  --  Скажите,  -- обращаюсь я к владельцу гостиницы, -- кто-нибудь
заходил в ваш двор сегодня утром? Он пожимает плечами.
  --  Я никого не видел, но я ведь не наблюдал... В Германии, как в
Фуйи-лез-Уа: когда что случается, все помалкивают. Такие истории
наводят людей на размышления.
  --  Во всяком случае, -- говорю я полковнику, -- я не могу терять
здесь  время.  У  вас  есть какая-нибудь тачка?  Мне  совершенно
необходимо как можно скорее попасть в Страсбур.
  -- Не волнуйтесь, я прикажу вас отвезти.
  -- Спасибо, вы очень любезны. Он подзывает капрала.
  --  Немедленно выделите джип с шофером, чтобы отвезти  месье  в
Страсбур. Пусть заправит полный бак...

  Полчаса  спустя я сижу рядом с парнем, ведущим новенький  джип
с редкой ловкостью.
  Я  хотел  немного подумать над тем, что произошло, но с  таким
болтуном  это  невозможно!  Полковник  как  назло  подсунул  мне
малого,  у  которого язык мелет, как мельница! Мог бы ведь  дать
хмурого бретонца или безграмотного овернца. Так нет, господа  из
оккупационной армии выделили мне парижанина. Парень рассказывает
мне  свою  жизнь...  Все, от средней школы, где  он  начал  лапать
debnwej, до военной службы, пройдя по пути через гулянки,  трахи
в  Вернейском лесу, поступление на завод "Ситроен" на набережной
Жавель,  не  забывая о попойках своего папочки, выкидышах  своей
сестрички и своей драке в одном из баров На улице Аббесс в  ночь
на Четырнадцатое июля.
  Через  десять минут мой котелок удваивается в объеме и я  могу
рассказать  его  биографию от начала до конца  или  наоборот,  в
зависимости от пожеланий слушателей.
  Погода  хорошая. Теплое бледное солнце прочерчивает золотые  и
серебряные дорожки между пихтами. Чувствуете, насколько поэтична
и буколична моя натура?
  Пока  я  восхищаюсь пейзажем -- по пути сюда  я  не  мог  этого
сделать, поскольку была ночь, -- мой шофер заявляет:
  -- Эта такая унылая дыра!
  Поверьте мне, если что и может лишить его аппетита, то  только
не поэзия. Его мир заканчивается в Сен-Ном-ля-Бреш или в Марли.
  -- Здесь не так уж плохо, -- замечаю я.
  --  Ага, -- соглашается он, -- если приезжаешь сюда на пару  дней
с  клевой  телкой.  А  торчать тут в форме  --  просто  жуть...  От
нескольких месяцев в лесу свихнуться можно, честное слово!
  Его физию Гавроша освещает радостная улыбка.
  --  Ничего,  скоро  дембель... Вернусь на "Ситроен"  и  к  киске,
которую трахал до армии.
  Поскольку он философ, то добавляет:
  --  Или  найду  себе  другую...  Будет  странно,  если  она  меня
дождется: у этой раскладушки прямо огонь горел в трусах, честное
слово!
  В  этом  месте  разговора мы замечаем  на  обочине  дороги,  в
двухстах метрах впереди, фигуру женщины.
  Насколько  можно  разобрать на таком расстоянии,  она  молода...
Заметив нашу машину, она поднимает руку.
  -- Автостопщица, -- говорит водитель.
  Он  прошептал  это  слово с тоской. Для него  это  неожиданная
удача. Сразу видно, что будь он один, то подсадил бы девочку, но
сейчас он подчинен мне и не может принимать такие решения.
  Фигура  становится  четче.  Да, это  девушка  лет  двадцати  с
мелочью.
  Брюнетка,  хорошо сложенная. Лакомый кусочек, который  приятно
встретить на дороге посреди Шварцвальда.
  Она одета в непромокаемый плащ голубого цвета. Рядом с ней  на
траве стоит чемодан из свиной кожи.
  Шофер  дрожит,  как  молодой  пес,  сдерживающийся,  чтобы  не
описаться.
  --  Что будем делать, патрон? -- шепчет он, когда мы поравнялись
с милашкой.
  --   А  что,  --  спрашиваю  я  его,  --  может  делать  француз,
встретивший красивую девочку, потерявшуюся в лесу?  Если  мы  не
возьмем  ее  с собой, ее может съесть злой волк. Так что  лучше,
если ею воспользуемся мы.
  Он  тормозит  в облаке пыли. Малышка подходит. Хорошенькая,  с
веселым взглядом.
  -- Вы едете в Оппенау? -- спрашивает она.
  По-французски  она  говорит довольно медленно,  но  совершенно
правильно.
  --  Да,  фрейлейн,  -- отвечает мой водитель. -- Садитесь,  прошу
вас.
  Я  выхожу  из джипа, открываю девушке дверцу и гружу в  машину
ее чемодан.
  -- А вам надо в Оппенау? -- спрашивает солдат.
  -- Нет, -- отвечает она, -- в Страсбур.
  -- Нам тоже.
  -- Это превосходно!
  Последнее слово она выговаривает с некоторым трудом.
  --  Когда я говорю, что еду в Страсбур, -- продолжает она, -- это
тоже не совсем точно, потому что там я сяду на поезд до Парижа.
  --  А!  --  разочарованно  тянет  парень,  надеявшийся  остаться
наедине  с  цыпочкой  после  того, как  отделается  от  меня.  |
Поскольку болтовня -- его вторая натура, он добавляет:
  -- Вы едете к знакомым?
  --  Нет,  --  отвечает  девушка, --  искать  работу.  Я  получила
паспорт   и  въездную  визу...  Я  знаю  французский,  английский,
дактилографию. Надеюсь, благодаря этому я получу хорошее место.
  Парижанин смеется.
  --  Да,  --  говорит он, -- с такими знаниями и с такими внешними
данными вы должны преуспеть в Париже.
  До  сих  пор  я молчал. Я немного пощупал пассажирку  и  вынес
очень  благоприятное  суждение. Оно у меня всегда  такое,  когда
речь идет о красивой девочке.
  --  Я  тоже  еду в Париж, -- говорю, -- и, если вы не против,  мы
могли  бы  проделать этот путь вместе. За разговором время  идет
быстрее.  А  кроме  того,  как знать,  может  быть,  мои  советы
окажутся вам полезными.
  --  Я  не только не против, а, наоборот, в восторге, -- мурлычет
милашка.
  Слово  "восторг" она произносит по меньшей мере с дюжиной  "о"
после "в".
  Шофер  бросает на меня взгляд, полный восхищения и зависти.  Я
для него становлюсь большим авторитетом.
  --  Надо же, в две минуты! -- ворчит он сквозь зубы. Разозленный
моим  блиц-кадрежем,  он  начинает ругать  американские  войска,
которые просто набиты марками, а
  французам  приходится  рассчитывать  только  на  свои   личные
достоинства.
  --  Согласен,  --  заключает  он, -- местные  девчонки  питают  к
французским военным слабость, но марки они любят еще больше.
  И он в ярости резко нажимает на газ.



  Очень  приятная  поездка.  В этой девушке,  отправляющейся  на
поиски  приключений, что-то есть. Она совсем не глупа,  что  уже
хорошо, поскольку мозги обычно не являются у баб сильным местом.
  В  Страсбуре я сую в руку шоферу две "косые" и советую сходить
в  местный бордель, а затем тащу мою путешественницу к  перрону,
от которого через минуту должен отойти скорый на Париж.
  --  Но у меня нет билета, -- возражает она. Опять это тевтонское
законопослушание, забота о выполнении всех правил.
  --  Мы  купим их в поезде, -- говорю я ей. К счастью,  я  нахожу
купе,  в  котором сидит одна монахиня. Чтобы избавиться от  нее,
начинаю  рассказывать похабные анекдоты. Результат не заставляет
себя  ждать.  Монашка хватает свою котомку и делает  ноги.  Я  и
маленькая    немочка   остаемся   вдвоем.   Странное    все-таки
путешествие.  Я  уехал  со жмуриком, а  возвращаюсь  с  красивой
девочкой. В жизни есть и хорошие моменты.
  --  Извините  меня за пошлости, -- говорю я ей, -- но  мне  очень
хотелось обратить в бегство ту монашку.
  Она  раскрывает  свои  лазурные  глазки,  в  которых  читается
непонимание,  такое же фальшивое, как бриллианты в  колье  вашей
тещи.
  -- Зачем? -- спрашивает она.
  -- Как зачем, моя прелесть? Чтобы остаться с вами тет-а-тет...
  Она краснеет до корней волос, что ей очень идет.
  --  Поскольку  людей,  с которыми вы только что  познакомились,
надо как-то называть, я мысленно окрестил вас Мисс Автостоп,  но
уверен,  что  имя,  стоящее в вашем паспорте, идет  вам  гораздо
больше.
  -- Меня зовут Рашель, -- отвечает она. -- Рашель Дитрих.
  --  А  я  Жан  Мартен... -- И добавляю: -- Вы позволите  мне  сесть
рядом  с вами? А то вдруг мне понадобится вам что-нибудь шепнуть
на ушко...

  На Восточный вокзал мы приезжаем около восьми часов вечера.
  На  Париж  опускается  светлая ночь. Я с  наслаждением  вдыхаю
запах  метро,  толпы и весь букет запахов, которыми  так  богата
столица.
  Рашель растерянна.
  --  Конечно, здесь немного шумнее, чем в Шварцвальде, --  говорю
я ей, -- но к этому быстро привыкаешь, вот увидите!
  Я  не  решаюсь везти ее к себе. Я прекрасно знаю,  что  Фелиси
дома  нет,  но  все-таки не хочу терять свою добрую  привычку  к
независимости.
  --   Послушайте,   Рашель,  я  знаю  одну   старушку,   сдающую
меблированные комнаты. Я отвезу вас к ней, хотите?
  -- Вы очень милый, Жан...
  Вы  можете сказать, что для полицейского это не здорово, но  я
никак  не  могу привыкнуть называться другими именами.  Мне  все
время кажется, что обращаются к кому-то другому.
  Не  помню, рассказывал я вам уже о мамаше Бордельер  или  нет.
Она  держит  на  улице  Курсель номера,  в  которые  нелегальные
парочки  приезжают  заняться любовью. Она шлюха  на  пенсии.  До
войны  работала путаной, теперь, став для этого слишком  старой,
сдает помещения другим.
  Это  коровища, весящая пару тонн. В жизни у нее одна забота  --
обжираться сладостями...
  Она  встречает  меня доброй улыбкой. Она меня  очень  любит  с
того дня, когда я помог ей выйти чистой из одного грязного дела.
  Она  мне  заявляет, что будет бесконечно рада  приютить  такую
миленькую  девушку и даже даст ей комнату с ибисами, потому  что
она у нее самая лучшая.
  Пока  Рашель разбирает свой багаж, я беру мамашу Бордельер  за
руку.
  -- Это малышка знает меня как Жана Мартена. Ясно?
  -- Ясно.
  Я  иду засвидетельствовать мое почтение малышке и говорю,  что
она  может  принять ванну, а я тем временем должен  съездить  по
одному срочному делу, но пусть она не волнуется, я вернусь через
пару часов и проведу ее по ночному Парижу.
  Затем я бегу на бульвар Османн ловить такси.

  Шеф  выслушивает мой отчет так же, как обычно выслушивает  все
отчеты, то есть прислонившись к батарее центрального отопления и
поглаживая свой голый, как пустыня Гоби, череп.
  Он  меня  слушает не злясь и не перебивая. Когда я заканчиваю,
он  подтягивает  свои шелковые манжеты, садится  во  вращающееся
кресло и спрашивает меня:
  -- Как думаете, Бунксы клюнули? Я пожимаю плечами:
  --  Трудно  сказать, шеф. Бомба в моей машине  показывает,  что
они  догадались, кто я на самом деле. Но думаю, главная часть  --
убедить  их  в смерти Карла -- нам удалась. От этой бомбы  так  и
o`umer  местью. Они считают меня убийцей сына и брата. Их первая
реакция вполне естественна -- смерть убийце!
  Шеф кивает:
  --  Да, это весьма вероятно. Нам остается подождать, пока  дело
немного  уляжется,  и через несколько дней мы предпримем  важный
ход...
  Большой босс улыбается мне.
  -- Если вам не удастся разговорить Карла... Я качаю головой:
  -- Не думаю, что он сдастся.
  --  Мне  бы хотелось, чтобы вы предприняли новую попытку,  Сан-
Антонио.  Надо  попробовать психологическую атаку.  Может  быть,
известие, что официально он мертв, его сломит? Как вы думаете?
  Я   знаю   патрона.   Когда  он  делает   такое   подчеркнутое
предложение, можно считать это выражением его желания. А  он  из
тех людей, чьи желания являются приказами. Понимаете, что я хочу
сказать?
  -- Хорошо, босс, пойду поздороваться с ним.
  Я  осторожно  пожимаю его аристократическую руку  и  сажусь  в
гидравлический  лифт. Двигается он медленно, но это  к  лучшему,
поскольку есть время подумать.
  На  первом  этаже  я  открываю железную дверь  и  спускаюсь  в
подвал.
  Там  находятся залы для тренировочных стрельб. Вижу, несколько
моих коллег упражняются на мишенях.
  Я  дружески машу им рукой и продолжаю путь до конца  коридора.
Там находится массивная решетка. Я нажимаю на кнопку, спрятанную
в  неровности  стены,  и решетчатая дверь  открывается.  За  ней
коридор  продолжается,  но  становится  уже.  Еще  одна   дверь,
деревянная,  толщиной  с руку. Стучу. Мне открывает  здоровенный
детина с газетой в руке.
  --  Здорово,  Годран, -- говорю я ему. -- Ты прям как в  отпуске!
Он злится.
  --  Хорош  отпуск...  Полно свежего воздуха, а  вид  моря  просто
чудесный.
  Он  обходит побеленную известью комнату, в которой стоит всего
лишь одно кресло.
  --  Четыре шага в длину, три в ширину... с утра я измерил ее  сто
двадцать  раз... Подумать только, я выбрал эту работу потому,  что
люблю действовать.
  --  Не  расстраивайся, -- говорю я, хлопая его  по  спине.  --  В
каждой  работе  есть свои неудобства, приятель.  Как  жилец?  Он
пожимает плечами.
  --  Неплохо... Молчит и продолжает мечтать... Мне кажется,  он  или
йог, или поэт... Руки под голову, взгляд в потолок и жует щепочку...
  -- Ясно... Открывай!
  Он  достает  из кармана ключ и отпирает низкую дверь.  За  ней
находится  секретная камера нашей конторы, не  указанная  ни  на
одном   официальном  плане  здания,  служащая  нам   для   особо
деликатных дел.
  Мне в нос бьет запах хлева.
  Жилец   занимает  камеру  уже  довольно  давно,  а   поскольку
вентиляция  в  ней  не  ахти  какая,  то  запашок  стоит   более
омерзительный,  чем  у  хозяйки борделя,  специализирующейся  на
девочках-малолетках.
  Дощатые  нары  занимают  всю длину  одной  из  стен.  На  этом
жестком ложе лежит Карл Бункс.
  За  несколько дней он сильно похудел. Заключение выбелило его,
как  солнце  кости...  Глаза  запали,  щеки  ввалились,  как  бока
больного  животного. Весь его облик претерпел сильные изменения.
Даже ритм дыхания и тот стал другим...
  В  стену вделано железное кольцо. Такое же надето на его ногу;
их соединяет цепь.
  Я  закрываю  дверь, давая себе время привыкнуть к  обстановке,
потому  что  вид прикованного молодого человека меня смущает.  Я
человек действия и люблю, чтобы мои противники стояли на ногах.
  Подхожу к нему.
  -- Привет, Бункс.
  Он бросает на меня холодный взгляд, лишенный всяких эмоций.
  Я разглядываю его.
  --  А  вы  очень  похожи на свою сестру, мой милый...  Только  не
такой загорелый...
  Новый взгляд, такой же равнодушный.
  --  Вас  не  удивляет, что я говорю с вами о вашей  сестре?  Он
слабо  пожимает  плечами, что означает:  "Нужно  большее,  чтобы
удивить меня". Этот парень совсем не трус.
  --  Я познакомился с ней вчера, как и с вашим отцом... Ваша семья
живет в очень красивом доме... Правда, он скорее напоминает собор,
но все равно впечатляет!
  Его  взгляд  приобрел  выражение. Я  знаю,  в  эту  минуту  он
"видит" поместье, парк, дорогу, пихты...
  Я безжалостно продолжаю:
  --  Да, там чистый воздух... Пахнут пихты... -- И усмехаюсь: -- Здесь
тоже пахнет пихтой, правда, Бункс? В виде гроба...
  Его абсолютное равнодушие меня раздражает.
  --  Кстати,  о  запахе дерева, -- говорю. --  Хочу  сообщить  вам
маленькую новость.
  На  этот  раз он не удержался и бросил на меня беглый  взгляд,
выдающий наигранность его равнодушия.
  Ему тут же становится стыдно за это, как за непристойность,  и
он снова неподвижно замирает.
  --   Странную  новость,  Бункс,  которая  касается  вас   самым
непосредственным образом: ваши похороны состоятся завтра!
  Он улыбается.
  --  Не  заблуждайтесь. Мы не собираемся вас убивать. По крайней
мере  так скоро. Но раз уж мы изъяли вас из обращения, то хотим,
чтобы все было по правилам. Теперь все нормально... Вас обнаружили
с  размозженным пулей чайником в поместье вашего отца. По мнению
властей, это -- месть нацистов. Когда являешься таким откровенным
франкофилом,  как  Бунксы, надо быть готовым к  подобным  вещам.
Кстати, ваша семья очень стойко переносит горе...
  Я  понимаю, что сегодня его тоже не разговорить. Думаю,  будет
правильно  вообще не задавать ему вопросов. Люди -- это  мыслящие
мулы:  чем  больше  вы  стараетесь победить  их  упрямство,  тем
сильнее они упираются.
  Я закуриваю сигарету.
  --   Простите,  что  истощаю  ваш  и  без  того  скудный  запас
кислорода.
  Протягиваю  ему  пачку, и он с совершенно  естественным  видом
угощается из нее.
  -- Спасибо, -- говорит он.
  Это его первое слово на сегодня. Я смотрю на часы.
  --  Ну  что же, рад был увидеть вас в добром здравии, --  говорю
я,  -- но вынужден откланяться... У меня галантное свидание с одной
вашей  соотечественницей, очаровательной юной  особой  по  имени
Рашель... Может, вы ее даже знаете. Я подцепил ее в вашей деревне.
Возможно, вы ходили с ней в одну школу? Может, даже лапали ее?
  Он не реагирует.
  --  Как  бы  то  ни  было,  я научу ее любви  по-французски,  --
продолжаю  я.  --  Вы  себе  не представляете,  какой  я  хороший
учитель.
  Вдруг  он  вскакивает  на  своих нарах,  встает  на  колени  и
хватает меня за плечи.
  -- Я вам запрещаю...
  Он замолкает и отпускает меня.
  -- Простите, -- бормочет он. Я секунду смотрю на него и выхожу.



  Выйдя  из  этой темницы, я чувствую такое сильное раздражение,
что решаю пропустить стаканчик, чтобы разрядиться.
  Кафе  напротив -- где мы завсегдатаи -- прекрасно  подходит  для
удовлетворения этой потребности.
  Это  заведение является как бы филиалом префектуры полиции,  в
которой  я  имею честь и несчастье работать. Его хозяин  так  же
подвижен, как больная полиомиелитом черепаха, а официантка зовет
нас  по именам. В этот час ресторанчик почти пуст. Четыре  парня
режутся  в  белот за дальним столиком, потягивая  винцо.  Хозяин
читает последний выпуск "Франс суар", помешивая свой кофе.
  --  Чего  желаете,  месье  Тонио?  --  спрашивает  меня  роковая
женщина буфетной стойки.
  Она  миленькая, возможно излишне пухленькая. Года  через  три-
четыре   она   достаточно  раздобреет,  чтобы   стать   хозяйкой
заведения.  Она  будет завлекать клиентов, питающих  слабость  к
довоенной эстетике. Сейчас она принимает себя за Урсулу  Андрес.
На  ней прозрачная блузка, позволяющая видеть розовую комбинацию
и черный лифчик. Она выпячивает губы при разговоре и задницу при
ходьбе.  Если вы имели несчастье положить руку ей на  круп,  она
начинает   звать  на  помощь,  и  хозяин,  который  небось   сам
потихоньку  массирует ей это место, клянется, что  мусора  самые
худшие мерзавцы на всем белом свете.
  В  этот  милый мирок людей, не обремененных интеллектом,  я  и
заявился.
  -- Дюбонне, -- отвечаю я на профессиональный вопрос официантки.
  Она наливает мне щедрую порцию.
  Потягивая  свою  микстуру, я думаю, что жизнь некоторых  людей
совершенно сумасшедшая.
  Вот  Карл  Бункс.  Маринуется в секретной тюрьме  и  не  может
надеяться ни на что, кроме пули в башку.
  Отметьте, что он сам на это напросился. Сидел бы тихо,  ничего
бы  с  ним  не  случилось. Но нет, месье и  его  семейка  служат
высоким идеалам. Великая Германия и все такое... Знакомая песенка.
  Так  вот,  эти  богачи,  вместо того  чтобы  жить  не  тужить,
наслаждаясь  своими бабками, организуют гигантскую пронацистскую
шпионскую  сеть, прикрываясь своей афишируемой любовью  к  Новой
Европе.
  Они  путают дипломатические карты, которые, в данный момент  в
этом совершенно не нуждаются.
  Вы,  должно  быть, немало размышляли над тем, что я проделывал
со жмуриком. Пора вас просветить.
  Строго  между  нами,  уже  некоторое время  между  русскими  и
американцами идут переговоры по поводу Германии.
  Они  наконец  поняли,  что  в  их  общих  интересах  совместно
зажарить яйца, а потом разделить омлет. Это не нравится  фруктам
вроде  Бунксов, боящихся, что из-за этого все их хрусты  в  один
прекрасный день сделают им ручкой и испарятся.
  Вышеназванные фрукты финансируют всех уцелевших после  прошлой
войны психов, которые хотят снова поиграть в поджигателей.  Карл
Бункс возглавил парижскую группу. Мы уже некоторое время следили
за  ней.  И  вдруг  однажды  ночью  эти  козлы  похитили  атташе
советского  посольства, перевозившего портфель,  битком  набитый
dnjslemr`lh.  Бумаги  были второстепенной важности,  а  вот  сам
похищенный,  надо  думать, имеет большую  ценность,  раз  Москва
подняла  такой  страшный шум. Они хотят  получить  назад  своего
атташе  живым или мертвым до начала следующего месяца.  Не  могу
вам  сказать, почему именно к этому сроку, поскольку  и  сам  не
понимаю.  Посол  СССР направил жесткую ноту в наше  Министерство
иностранных  дел;  оттуда  ее  переправили  в  министерство  дел
внутренних,  а  оттуда -- большому боссу. В общем,  когда  бумага
дошла  до  комиссара Сан-Антонио, то есть до меня, то  была  так
исписана  конфиденциальными и требовательными  резолюциями,  что
разобрать текст можно было только с лупой.
  Тогда  босс  и  я серьезно рассмотрели проблему.  Единственным
способом  вернуть  русского  атташе  или  труп  оного,  раз  его
начальство  готово удовлетвориться и этим, было захватить  Карла
Бункса, который, как нам известно, был организатором акции.  Что
и было незаметно сделано моими трудами. Я доставил мальчика сами
знаете  куда и доверил нашим лучшим спецам по ведению  допросов,
но он оказался крайне неразговорчивым.
  Тогда  шеф рассудил следующим образом: "Мертвеца найти  легче,
чем живого, потому что от трупа надо избавляться. Если мы убедим
Бункса-старшего,  что  его  сын  убит,  он  подумает,  что   это
репрессии,  и  есть  большая вероятность, что последствия  этого
шага  падут  на  атташе, если он еще жив. А мы  будем  подбирать
трупы..."
  Как  видите, сентиментальность и рядом не лежала с этим делом.
Только  запомните,  кретины, контрразведка и  сантименты  --  две
несовместимые вещи.
  Вот  почему  я  проделал пантомиму с трупом  в  Германии.  Все
потому,  что,  не имея других возможностей, мы решили  атаковать
своим способом...
  -- Повтори, девочка...
  Она преданно улыбается мне.
  Славная  малышка. Надо будет предложить ей в один из ближайших
дней прогуляться со мной за город... Такую телку надо обрабатывать
на берегу реки, на травке, как в фильмах про любовь.
  Когда  она проходит мимо, неся новую порцию выпивки игрокам  в
белот, я обнимаю ее за талию и сюсюкаю:
  --  Ты  девушка моей мечты! В самое ближайшее время  Я  объясню
тебе это во всю длину!
  --  Эй!  Эй!  --  кричит  патрон из-за своей  брехаловки.  --  Не
заигрывайте с моим персоналом, господин комиссар!
  --  Толстяк,  -- отвечаю я, -- смотри свои объявления  о  продаже
недвижимости и ищи домик, куда сможешь увезти свои жиры.  Мы  на
тебя достаточно насмотрелись, Пухлый!
  Он  швыряет "Франс суар" в бачок с водой и начинает орать.  Он
объясняет,  что в тот день, когда купил тошниловку в двух  шагах
от   мусорки,  ему  надо  было  уйти  в  монастырь;  что   такие
невоспитанные люди, как я, позор столицы и, пока у Франции будут
подобные представители, в стране будут царить хаос и анархия!
  --  Ну  ты,  патриот!  Вставай, тебе сыграют  "Марсельезу"!  Он
смотрит  на  меня и, как и всякий раз после криков,  разражается
хохотом.
  -- Выпьем беленького? -- предлагает он.
  Беленькое  -- это его любимое лекарство в любой час и  от  всех
болезней.
  --  Выпьем, -- соглашаюсь, -- но быстро, а то меня заждалась одна
киска...
  Он протягивает руку через стойку и шлепает меня по плечу.
  -- Старый потаскун! -- говорит он. Но тут же жутко кривится.
  Он  смотрит на свою толстую ладонь, на которой выступает капля
jpnbh.
  --  Твою мать! -- воет он. -- Теперь у легавых торчат иголки, как
у дикобразов?
  -- Чего ты несешь?
  Он обсасывает свою ладонь.
  --  У  вас из плеча торчит иголка, и я напоролся на нее  рукой!
Не полицейские, а бордельное дерьмо!
  -- Иголка?!
  Я  ощупываю левое плечо пиджака и в свою очередь натыкаюсь  на
острую точку.
  -- Что это за шутка! -- восклицаю я.
  Снимаю  пиджак,  осматриваю выпуклость и действительно  нахожу
воткнутую в прокладку золотую булавку Это не просто булавка,  не
просто  выглядящая золотой, ее головка не просто больше обычной,
но еще и представляет насекомое... похоже, пчела. Настоящий шедевр
ювелирного дела...
  Я в недоумении.
  -- Какая прелесть! -- восклицает официантка. -- Это золото?
  Я смотрю внимательнее.
  -- Похоже на то... но я не уверен.
  Один  из  игроков  в  белот,  заинтересовавшись,  встает.   Он
представляется: владелец ювелирного магазина с соседней улицы.
  Он берет булавку.
  -- Да, это золото, -- говорит он. -- Тонкая работа!
  Взяв булавку, я аккуратно прикалываю ее к лацкану пиджака.
  Я  погружаюсь в такие глубокие размышления, что от них у  меня
начинает кружиться голова.
  Где я мог подцепить эту золотую булавку?
  Прежде  всего, и это бесспорно, я ее не подцепил, а  в  пиджак
мне ее воткнули.
  Кто? Зачем?
  Я  заново  прокручиваю мои жесты и действия, мои  контакты  за
последние дни...
  Я  должен  узнать.  Я  чувствую, что это важно,  очень  важно.
Просто  ради удовольствия булавку в одежду человека не  втыкают...
Ради шутки не расстаются с таким ценным предметом...
  Может,  это  бедняжка  Фрида решила  сделать  мне  подарок  на
память?  Может  быть... только она бы дала мне  ее  открыто,  даже
привлекла  бы  мое  внимание, как в  случае  со  своей  бутылкой
вишневой водки... вернее, с бутылкой своего патрона.
  Тогда кто? Девушка, подобранная на дороге? Но мы с Рашель  еще
не перемахнулись, и у нее еще не было случая остаться наедине  с
моим пиджаком. -- Ваше здоровье! -- говорит хозяин бистро.
  Я  обнаруживаю  на стойке перед собой стаканчик  белого,  беру
его, как робот, и подношу к губам.
  -- Это анжуйское, -- замечает хозяин.
  Догадка  вспыхивает  в  моем  мозгу  в  тот  момент,  когда  я
собираюсь  выпить... Я знаю, кто воткнул эту булавку в мой  клифт.
Карл Бункс!
  Да,  это он. Конвульсивное движение, которым он вцепился в мои
плечи, не имело другой цели, кроме этой. А я, тупица, думал, что
это взрыв возмущения!
  Как  же, жди! Люди склада Бункса не ведут себя, как истеричные
барышни.
  Я осушаю стакан.
  -- Спасибо, -- говорю хозяину. -- Завтра угощаю я.

  Выйдя  на  улицу,  замечаю, что небо затянулось  тучами  Жара,
сильная,  как перед грозой, действует мне на нервы. Я смотрю  на
серый   фасад  Большого  дома  напротив  и  механическим   шагом
m`op`bk~q| к нему.
  Поднявшись  на  наш  этаж, велю дежурному доложить  Старику  о
моем приходе.
  --  Пусть  войдет!  --  отвечает  голос  босса  из  динамика.  Я
открываю  двойную  дверь в его царство. Он сидит  перед  листком
белой   бумаги.  Под  рукой  у  него  стоит  коробка  с  мятными
пастилками.
  Он вытягивает манжеты и спрашивает:
  -- Есть новости?
  --  Не  знаю,  --  отвечаю  я,  садясь на  подлокотник  клубного
кресла. -- Не знаете? -- удивляется шеф.
  -- Увы!
  -- Он заговорил?
  --  Нет  .Впрочем,  я  ни о чем его не спрашивал.  Я  предпочел
устроить  ему сеанс бесплатной деморализации. Не знаю, правильно
ли поступил...
  Босс колеблется, взвешивая ситуацию.
  --  Несомненно,  --  произносит он наконец Видя мой  озабоченный
вид, он спрашивает:
  -- Вас что-то беспокоит?
  Я вынимаю булавку из лацкана.
  -- Вот это.
  Он берет булавку, осматривает ее,
  -- Что это такое?
  --  До  доказательства противного -- булавка... золотая.  Скажите,
патрон,  когда  вы  велели отобрать у Карла  Бункса  шмотки,  вы
велели взять абсолютно все, что при нем было?
  -- Да, я даже подчеркнул этот момент,
  -- Я так и думал... Кто собирал урожай одежды?
  -- Равье.
  -- Можно с ним переговорить?
  -- Да, если он все еще здесь.
  Он нажимает эбонитовый рычажок.
  -- Слушаю, -- произносит голос.
  -- Равье! Немедленно!
  -- Ясно, шеф.
  Через  четыре минуты Равье, добродушный толстяк, не страдающий
избытком интеллекта, входит в кабинет.
  Он кланяется.
  -- Вы меня вызывали, патрон?
  -- Сан-Антонио хочет вам задать один-два вопроса.
  Я обращаюсь к Равье:
  -- Это ты раздевал жильца из подвала?
  -- Да, господин комиссар.
  -- Как это происходило? Он широко раскрывает глаза.
  --  Ну...  очень просто. Я велел ему полностью раздеть и передать
мне всю одежду, что была на нем...
  -- Ты присутствовал при операции?
  -- Ну да.
  -- Ты был в камере?
  -- Это... ну... почти.
  Я начинаю злиться.
  --  Не  изображай из себя деревенского дурачка, Равье!  Я  тебе
скажу,  как  ты это сделал. Ты велел ему раздеться,  а  пока  он
снимал  с себя шмотки, ты вместе с дежурным охранником  курил  в
сторонке и рассказывал ему о своем геморрое и об опущении  матки
у твоей жены, но не смотрел!
  Равье краснеет.
  --  Патрон  мне  не  приказывал глазеть, как он  стриптизит,  --
aspwhr он. -- Правда, шеф? Вы мне приказали забрать одежду и все,
что при нем было, и больше ничего.
  Я смягчаюсь.
  -- Я тебя не ругаю. Вспомни, как все было точно.
  --  Я ему приказал раздеться догола. Перед этим я сам вытащил у
него  из карманов все их содержимое... Когда он оголился, я забрал
его тряпки, оставил его охране и ушел.
  Я беру его за руку.
  --  Ладно,  хорошо.  Ты  все вытащил из  его  карманов,  а  швы
ощупал?
  -- Еще бы! -- восклицает Равье, пожимая плечами.
  --  Слушай  меня внимательно, Равье. Ты посмотрел  под  лацканы
пиджака  перед  тем, как оставить его одного? Подумай  и  ответь
откровенно.
  Он   хмурит  брови.  Его  добрая  толстая  физия  из   красной
становится белой.
  --  Нет,  --  честно  отвечает он, -- об этом  я  не  подумал.  Я
вздыхаю.
  --  Прекрасно.  Значит, эта булавка должна была находиться  под
лацканом. Это практически единственное место, куда мужчина может
ее  приколоть... Так, Равье, а после того как он отдал  тебе  свою
одежду, ты обыскал камеру?
  --  Я  быстро  посмотрел по сторонам и под нары,  проверяя,  не
забыл ли чего.
  -- Рукой по нарам ты не водил?
  -- Нет.
  --  Так  что,  если бы он воткнул вот эту булавку в дерево,  ты
мог ее не заметить?
  Шеф не перестает молча теребить свои манжеты.
  -- Верно...
  Ладно,  --  говорю  я  Равье,  -- ты  нам  больше  не  нужен.  В
следующий  раз ничего не оставляй на авось. Он снова краснеет  и
выходит пятясь.
  -- Значит, булавка от Карла Бункса.
  -- Да, и он хотел, чтобы я вынес ее из камеры...
  -- Как это? Я рассказываю об инциденте в бистро.
  -- Вы уверены, что именно он воткнул ее в ваш пиджак?
  -- Теперь -- да.
  --  И  предполагаете  мотив этого на первый  взгляд  абсурдного
поступка?
  Я в нерешительности. Встаю и иду к двери.
  -- Да, -- отвечаю я и выхожу.



  Когда  я  возвращаюсь  в  номера мамаши  Бордельер,  атмосфера
становится еще более тяжелой.
  Надвигающаяся гроза давит на мозги и легкие. Терпеть  не  могу
такую погоду. Кажется, что планета сейчас разорвется, а это одно
из самых неприятных ощущений.
  Прежде  Чем  подняться  по лестнице дома,  я  вынимаю  золотую
булавку  из лацкана пиджака, куда воткнул ее, выйдя из  кабинета
Старика,  и  втыкаю  в плечо, точно в то место,  куда  ее  сунул
Бункс.
  Поднявшись на четвертый этаж, где обретается старуха, звоню
  Она открывает мне, держа в руке рахат-лукум.
  --  Наконец-то  вы вернулись! -- восклицает она с  набитым  этой
жуткой замазкой ртом. -- Милая девочка начала отчаиваться...
  Я усмехаюсь.
  --  Я,  мамаша, как крупный выигрыш: заставляю себя  ждать,  но
bqecd` прихожу к тем, кто умеет это делать.
  Старуха  вытирает дряблые губы, на которых помада смешалась  с
сахаром.
  --  Я угостила ее шоколадкой... Это дитя просто восхитительно.  --
Она  заговорщицки толкает меня локтем в живот: --  Вы  не  будете
скучать, шутник!
  Будь  это кто другой, я бы не потерпел подобной фамильярности,
но  к  мамаше  Бордельер питаю слабость. Она такой яркий  типаж,
настолько невероятна, что на нее невозможно сердиться.
  Стучу в дверь комнаты.
  --  Входите!  -- отвечает Рашель. Она сидит в кресле,  одетая  в
белый домашний халат, окружающий ее нимбом нереального света.
  -- Было так жарко... -- объясняет она.
  --  Ну конечно. -- И добавляю, гладя ее по затылку: -- Я не очень
задержался?
  Она взмахивает ресницами.
  -- Я начала думать, что вы меня бросили...
  -- И какое чувство это у вас вызвало?
  -- Боль, -- шепчет она, отводя глаза.
  Такого рода признания автоматически влекут за собой поцелуй.
  Я  беру  ее чуть повыше локтя, буквально поднимаю с  кресла  и
прижимаюсь  своими  губами  к  ее. Прикосновение  к  девочке,  у
которой  под  халатом ровным счетом ничего нет, вызывает  у  вас
желания,    мягко   говоря,   весьма   далекие   от   стремления
проштудировать последние статьи о косвенных налогах.  Я  увлекаю
ее на постель, бормоча бессвязные слова, разжигающие ей кровь.
  Когда  мы достаточно наигрались в зверя с двумя спинами,  я  в
последний  раз целую ее. Как видите, любовь всегда начинается  и
заканчивается одним манером...
  --  Если ты позволишь, милая, я немного побреюсь, -- говорю я. --
Чтобы  вывести тебя в свет, это просто необходимо, а то  у  меня
рожа, как у итальянского бродяги.
  -- У тебя есть бритва?
  --  Нет,  но  у хозяйка должна быть. С ее-то бородой!  Я  кладу
пиджак  и  выхожу из комнаты. Как и предполагал, содержательница
номеров   крутится  поблизости  с  фальшиво-невинным  видом.   Я
подбегаю к ней и шепчу на ухо:
  -- Говорите со мной, говорите, что в голову взбредет!
  Я  снимаю  ботинки и по-кошачьи подкрадываюсь к двери комнаты.
Замочная скважина как раз на уровне моих глаз, когда я  стою  на
коленях.
  Мне   открывается   великолепный  вид  на   комнату...   Как   с
центральной  трибуны  стадиона.  А  в  глубине  коридора  мамаша
Бордельер трещит как заведенный попугай.
  Вижу,  Рашель выходит из туалета, где была, когда я уходил  из
комнаты.
  Она  подходит  к двери и запирает ее на задвижку.  К  счастью,
мамаша  Бордельер любит подсматривать за тем,  как  резвятся  ее
постояльцы,  и  потому  снабдила  комнаты  задвижками,  а  ключи
спрятала...
  Рашель,  думая,  что  теперь находится  в  безопасности,  идет
прямиком к моему пиджачку и ощупывает карманы. Первое,  что  она
достает, -- пистолет. Она вытаскивает обойму, вынимает из нее все
патроны  и  ссыпает их в китайскую вазочку, после чего вставляет
обойму  в  рукоятку и сует пистолет обратно в мой карман.  Затем
берется за мой лопатник и изучает мои бумаги на имя швейцарского
подданного Жана Нико... Пожав плечами, кладет бумажник  на  место.
Для  девушки, претендующей на место секретарши, у нее редкостная
ловкость. Очень скоро она находит под подкладкой мой специальной
жетон, смотрит на него, и на ее губах появляется улыбка.
  Красавица  продолжает свои поиски. Теперь она ощупывает  плечи
и тут же находит булавку.
  Ее  удивление  просто неописуемо. Она разевает рот,  округляет
глаза.  Радостно  щелкнув пальцами, она  вытаскивает  булавку  и
кладет ее в свою сумочку.
  Я   покидаю  наблюдательный  пост  и  возвращаюсь   к   мамаше
Бордельер.
  -- У вас есть бритва? -- спрашиваю я ее.
  -- Хотите побриться?
  Я пожимаю плечами:
  --  Ну  уж не перерезать же кому-нибудь горло. За кого вы  меня
принимаете?
  --  Да,  есть...  --  И  кокетливо добавляет: -- Некоторые  господа
забывают свои.
  --  Ну  конечно,  --  соглашаюсь я.  --  А  сами  вы  никогда  не
бреетесь... чаще двух раз в сутки.
  Она задыхается от возмущения, но решает засмеяться
  -- Какой же вы шутник!
  Она  не  задает  мне вопросов по поводу моего  заглядывания  в
замочную скважину. Возможно, думает, что я маньяк...
  Она  ведет  меня в свою личную ванную. С точки зрения  техники
для   удаления  растительности  у  нее  все  в  порядке.  Бритва
электрическая.  Я  к таким не очень привык, а потому  справляюсь
неважно,  но  я  не претендую, особенно сегодня,  на  то,  чтобы
строить из себя красавца Бруммеля...
  Я  освежаю  себе морду, поправляю узел галстука  и,  налив  на
котелок полфлакона одеколона, возвращаюсь к малышке Рашель.  Она
открыла задвижку и спокойно одевается.
  Когда я вхожу, она встречает меня ослепительной улыбкой.
  -- Ну, -- спрашиваю, -- как я тебе в парадном виде?
  -- Великолепен! -- шепчет она. -- О, мой милый...
  Я сажусь в кресло.
  --  Сдохнуть можно, -- говорю. -- Никогда не видел такой  тяжелой
ночи... Ты себя нормально чувствуешь?
  -- Да.
  Она открывает окно.
  --  Как  красив  Париж,  -- произносит она,  задержавшись  возле
него.
  Я  не  отвечаю.  Продолжаю думать... Передо мной стоит  дилемма:
вмешаться сейчас или подождать?
  Своим  поведением  Рашель мне доказала,  что  тоже  состоит  в
банде.  Значит, через нее я могу пройти по всей цепочке. Но  это
слабое звено. Если я ее отпущу, она предупредит сообщников,  что
Бункс  жив.  Эта булавка дала ей доказательство...  Что  я  должен
делать? Господи, как неприятно принимать такие решения! Я  готов
отдать десять "штук", чтобы узнать мнение шефа... Но позвонить ему
невозможно. Я должен решать сам и быстро. Я смеюсь.
  --  Что  с  тобой? -- спрашивает она меня. Я смеюсь, потому  что
Бунксу  пришла великолепная идея. Когда я сказал, что встречаюсь
с  Рашель,  он захотел дать ей знать, что жив. Догадываясь,  что
киска  станет внимательно изучать мои действия и слова, копаться
в моих шмотках и тому подобное, он решил послать сообщение через
меня.  Выбрал  посланником  тюремщика...  Признаемся,  что  работа
великолепная!
  Она  подходит  ко  мне,  ласкаясь, с влажным  взглядом,  какой
бывает у всех девок, которым вы только что доказали, что кое-что
можете.
  -- Что с тобой? -- повторяет она.
  Возможно, именно это ее обольщающее поведение заставляет  меня
принять  решение.  Я встаю, надеваю пиджак, достаю  пушку,  беру
b`gs,  опрокидываю ее на кровать, собираю маслины и  неторопливо
вставляю их в обойму, нежно глядя на Рашель. Надо признать,  она
немного побледнела. Но не шевелится.
  Я  открываю  ее  сумочку, беру булавку, прикалываю  к  лацкану
пиджака и поворачиваюсь к милашке.
  -- Ну и?.. -- спрашиваю.
  Она  стоит  неподвижно. Щеки ввалились,  ноздри  поджались,  в
глазах тревожные огоньки.
  Я  подхожу  к  ней, влепляю оплеуху, от которой она  летит  на
ковер, и повторяю:
  -- Ну и?..
  Тон приглашает к разговору. Рашель встает. Ее щека пылает.
  -- Вы хам! -- скрежещет она.
  --  Откровенность  за  откровенность,  красотка;  ты  маленькая
шлюшка!  -- И я добавляю: -- Но шлюхи не только занимаются любовью
и  шарят  по  карманам. Они еще и разговаривают...  И  ты  у  меня
заговоришь тоже!
  Она подходит ко мне.
  -- Мне нечего вам сказать, господин комиссар!
  --  Да  что ты говоришь! Никогда не поверю, что женщине  бывает
совсем нечего сказать! Я хватаю ее за руку.
  -- Например, скажи, что вы сделали с русским?
  -- Я ничего не знаю!
  -- Так уж прямо и ничего?
  -- Да.
  --  Даже  как  можно связаться с молодчиками Карла? Она  встает
передо мной, глаза горят диким гневом.
  --  Слушайте  внимательно, комиссар. Я ничего не скажу.  У  нас
нет... как вы это называете?.. хлюпиков! Мы умеем молчать. Вы меня
поймали?  Отлично. Но предупреждаю вас сразу: вы из меня  ничего
не вытянете.
  Она  говорит  не столько под влиянием вспышки ярости,  сколько
резюмируя  ситуацию.  И  я  понимаю,  что  это  правда.  Она  не
заговорит, и я получу еще одного секретного узника.
  Тогда в моих мозгах появляется дьявольская идея, одна из  тех,
что,  по  счастью, возникают у меня редко и которыми  совсем  не
хочется гордиться.
  Я  надвигаюсь на нее с недобрым видом. Чувствую,  моя  печенка
вырабатывает синильную кислоту.
  Должно  быть,  моя  морда по-настоящему  страшна,  потому  что
Рашель начинает в ужасе пятиться.
  -- Ах, ты ничего не скажешь! -- рычу я сквозь зубы.
  -- Нет...
  -- Ах, не скажешь!
  Теперь она стоит, прислонившись к подоконнику.
  Я  быстро  нагибаюсь,  хватаю ее за лодыжки  и  выбрасываю  из
открытого окна.
  Из  темных глубин звучит жуткий крик... Мисс Автостоп не доживет
в Париже до старости!

  Открываю дверь в коридор.
  Мамаши Бордельер не видать. Мне нравится, что свидетелей  нет,
даже  боязливой  свидетельницы,  подглядывающей  через  замочную
скважину, как лакеи в шикарных отелях.
  Она  варит себе какао, а в ожидании, пока бурда будет  готова,
мажет  кусочки хлеба маслом и конфитюром, от которых  сблеванула
бы даже живущая на помойке крыса
  --  Мамаша,  --  говорю я ей, -- у меня для вас  плохая  новость;
одна из ваших постоялиц то ли случайно, то ли вследствие нервной
депрессии выбросилась из окна.
  -- Господи! -- вскрикивает она. -- Кто это?
  -- Малышка, что была со мной.
  Она недоверчиво смотрит на меня.
  -- Вы опять шутите?
  Мое лицо убеждает ее в обратном.
  --  Я  совершенно  серьезен. Малышка  выпала  из  окна.  Теперь
слушайте  меня внимательно: вы меня не видели; она пришла  одна,
сказала, что ждет мужчину, который так и не появился... Вы  ничего
не  знаете. За остальное не волнуйтесь. Неприятностей у  вас  не
будет. Я все улажу. Договорились?
  Она утвердительно кивает.
  -- Я из-за вас поседею, -- говорит она.
  -- Ничего страшного, -- отвечаю, -- вы все равно краситесь!



  --  Вот, -- говорю я боссу, -- я это сделал, патрон, хотя  это  и
некрасиво.  На мой взгляд, у нас нет другого способа подтолкнуть
этих  мерзавцев  к действиям и заставить выйти  из  тени.  Срок,
назначенный нам русскими, истекает через четыре дня. Это мало!
  Он гладит свой голый, как задница, череп.
  --  А  почему  смерть  этой девушки должна  заставить  нацистов
выйти  из тени? -- спрашивает он тоном, в котором слышится  намек
на неодобрение.
  --   Следите  за  моей  мыслью,  шеф!  Когда  во  Фрейденштадте
взорвалась моя тачка, Бунксы сразу узнали, что я цел и невредим.
Наверняка рядом с гостиницей были их люди. Может, это сам хозяин
гостиницы, кто знает? |
  Итак,  они  узнали  не  только  об  этом,  но  и  о  том,  что
оккупационные  силы  предоставляют в  мое  распоряжение  машину.
Полковник  так орал об этом во дворе, что не услышать мог  разве
что глухой.
  У  них  появляется  возможность организовать новое  покушение,
но,   поскольку  машину  ведет  французский  солдат,   нападение
приобретает  слишком серьезный масштаб. Оно станет международным
преступлением.   Они  предпочли  поставить  на  дороге   девицу,
работающую  на  них,  чтобы убрать меня  потихоньку.  Заодно  ей
приказано  разузнать  обо  мне как можно  больше...  Полагаю,  моя
личность их заинтриговала.
  -- Продолжайте, -- говорит шеф.
  Он  смотрит  на  меня,  как  в  цирке  смотрят  на  воздушного
гимнаста,  работающего без страховки. Только моя  гимнастика  не
воздушная, а мозговая.
  --  Итак,  они подсунули мне ту девчонку. Совершенно  очевидно,
что  она  должна была связаться с ними как можно скорее,  но  не
смогла этого сделать, потому что я не отходил от нее ни на  шаг,
а от мамаши Бордельер она не выходила и не звонила...
  -- И что из этого?
  --  А  то,  --  говорю, -- что, не получая от нее  известий,  они
постараются  выяснить,  что с ней стало...  Когда  они  прочтут  в
завтрашних  газетах,  что  из  окна выпала  неизвестная  молодая
женщина,   то  пошлют  кого-нибудь  в  морг,  чтобы   проверить,
действительно  ли  речь идет о Рашель. Я дал  строгие  указания,
чтобы не было опубликовано ни одной ее фотографии.
  --  Я начинаю понимать, куда вы клоните, -- шепчет босс. -- Очень
сильный ход, признаю... Мы установим постоянное дежурство в морге,
и  всех,  кто  придет  посмотреть на ее труп,  будем  брать  под
наблюдение.
  -- Вот именно! -- торжествую я.
  --  Сан-Антонио, скажите, эта мысль пришла вам до... до того, как
b{ ее выбросили?
  -- Да, -- отвечаю я, немного побледнев. Патрон встает.
  -- Снимаю шляпу, -- восхищенно шепчет он.
  -- Это очень подходит к данным обстоятельствам, босс!

  Я  лежу в своей постели и задаю храпака. Мне снится, что  меня
взяли  на  работу в "Фоли-Бержер" делать вместе со  звездой  шоу
пантомиму...  Мы  стоим за экраном из матового  стекла,  прожектор
светит  нам  прямо  в  морду.  Я  поднимаю  страусиное  перышко,
составляющее  ее  одежду, и начинаю номер, как  вдруг  раздается
звонок.  Это означает: пора на сцену. Но, черт возьми, я  же  на
сцене!
  Пронзительный  звонок  не  прекращается.  Что  там   режиссер,
чокнулся,  что  ли? Чтоб он сдох! В этот момент я  просыпаюсь  и
понимаю, что настойчивые звонки издает телефон.
  Я   в  бешенстве  тянусь  к  аппарату,  еще  окончательно   не
проснувшись.
  Голос я узнаю сразу: шеф.
  -- Рад, что дозвонился до вас, -- говорит он.
  -- Который час, патрон? -- перебиваю я его.
  -- Что-то около двух.
  -- Можно задать вам один вопрос?
  -- Только быстро!
  -- Вы когда-нибудь спите?
  --  Нет,  и  не  понимаю,  о  чем вы говорите,  --  заявляет  он
совершенно  серьезно. Почти тотчас он мне сообщает: --  Утром  вы
выезжаете восьмичасовым скорым в Страсбур...
  -- Что-то случилось?
  -- Странная вещь...
  -- Она связана с интересующим нас делом?
  --  Чтобы  узнать  это, я вас туда и засылаю. Внешне  ничто  не
позволяет делать такие предположения.
  -- Тогда почему?
  Пауза.
  --  Вы  никогда  не  замечали, что у  меня  хороший  нюх,  Сан-
Антонио?
  --  Мы  теперь  работаем,  основываясь  на  одной  интуиции?  --
спрашиваю я.
  Вопрос  несколько рискован. Шеф сейчас не в настроении слушать
насмешки.
  --   Да,  когда  не  дают  результата  логические  рассуждения!
Зайдите ко мне до отъезда, я дам вам разъяснения.
  -- Во сколько?
  -- Скажем, в шесть.
  -- Хорошо. А дежурство в морге?
  --   Положитесь  на  меня.  Я  пошлю  туда  серьезных   парней.
Спокойной ночи.
  И кладет трубку.
  Щелчок гулом отдается у меня в ухе. Я кладу трубку.
  По-моему,  в  тот  день, когда я поступил в Секретную  службу,
мне следовало отправиться ловить китов на Новую Землю!


                          Часть вторая



  Маленький  старичок с физиономией лакея на пенсии  заканчивает
свой  йогурт, жеманничая, как стареющая поэтесса, затем вытирает
тонкие губы, приглаживает прилипшие к бледному черепу оставшиеся
wer{pm`dv`r| волосков и спрашивает:
  --  А  вы  знаете анекдот про человека, купившего  своим  детям
хамелеона?
  Поскольку  я  не  знаю, то отвечаю "нет", а  поскольку  хорошо
воспитан,  то не добавляю, что не имею ни малейшего желания  его
узнать...
  Мне  надо  подумать,  а он может идти со  своим  хамелеоном  к
чертовой бабушке.
  Мы  проехали только Бар-де-Дюк, и старикашка хочет  как  можно
дольше  посидеть  в  вагоне-ресторане и  окончательно  затрахать
своего визави.
  --  Так вот, -- начинает он, -- один человек покупает своим детям
хамелеона, чтобы показать, как это животное меняет свой цвет.
  -- Очень интересно, -- говорю я, погружаясь в океан мыслей...
  --   Он  кладет  хамелеона  на  красную  тряпку,  --  продолжает
старикан.
  -- Кто? -- рассеянно спрашиваю я.
  Старикашка  с  четырнадцатью волосками  ошарашенно  выпучивает
глаза.
  -- Ну... тот человек, -- бормочет он.
  -- Какой человек? -- продолжаю я, думая совсем о другом.
  -- Ну тот, что купил своим детям хамелеона...
  Я  возвращаюсь на землю, если так можно выразиться,  поскольку
нахожусь  в скором поезде/несущемся по лотарингским равнинам  со
скоростью сто сорок километров в час.
  -- Ах да...
  Старичок приглаживает свою шевелюру... Я смотрю на его чайник  и
спрашиваю  себя, действительно ли это волосы или он каждое  утро
рисует себе эти линии тушью.
  --   Он   кладет  хамелеона  на  красную  тряпку,  и   хамелеон
становится  красным,  -- продолжает он.  --  Кладет  на  черную  --
хамелеон  становится черным... Кладет на кусок шотландской  ткани,
и... хамелеон взрывается.
  При этом старичок начинает хохотать.
  -- А дальше? -- спрашиваю я.
  Он становится унылым, как фильм Бунюеля.
  --  Вы  не поняли?.. Хамелеон взорвался... Взорвался потому,  что
его положили на шотландку -- ткань в разноцветную клетку.
  Он снова смеется, надеясь заразить меня своим весельем.
  -- Очень смешно, -- мрачно говорю я.
  Это  его обескураживает. Он насупливается, а я пользуюсь этим,
чтобы обдумать свои дела.
  Смотрю  на  котлы:  одиннадцать часов. В Страсбур  мы  приедем
сразу  после  полудня... Только бы успеть! Обидно проделать  такой
путь за просто так...
  Я  знаю,  что дорога каждая минута. Так сказал большому  боссу
врач. Наш клиент не доживет до конца дня. Если к моему приезду в
нем  останется хоть атом жизни, я должен буду во что  бы  то  ни
стало вырвать у него его секреты...

  Дело началось бестолково, как и всегда...
  Один  тип, живший в гостинице в Страсбуре, попал в больницу  с
острым  приступом  полиомиелита. Его сразу  сунули  в  "стальное
легкое". Случилось это вчера вечером. Спасти его уже невозможно,
тип вот-вот загнется, если это уже не произошло.
  Дирекция  отеля собрала его багаж, чтобы отправить в больницу.
Среди  персонала  гостиницы  оказался  любопытный.  Он  полез  в
чемодан больного и нашел там... Угадайте что?
  Бомбу,  всего-навсего... Не какую-нибудь примитивную  самоделку,
`  клевую штуковину с часовым механизмом, отличным детонатором и
прочими удобствами, разве что без центрального отопления, ванной
комнаты и туалета.
  Естественно,  обнаружив  такое,  парень  завопил   от   ужаса.
Явились  полицейские, просмотрели бумаги больного,  но  при  нем
оказалось  только удостоверение личности на фамилию  Клюни;  как
выяснилось,  фальшивое. Поскольку в Страсбуре в самое  ближайшее
время  должны  начаться  международные переговоры  о  подписании
торгового договора с Германией, полицейские сказали себе, что  у
парня  были  недобрые намерения насчет переговоров, и  известили
Секретную службу.
  Шеф,  у  которого  нюх, как у охотничьей собаки,  отправил  на
место меня, сказав, что дело настолько темное, что прояснить его
может только мастер.
  Я  начал с телефонного разговора с главврачом больницы  ранним
утром.
  -- Этот тип обречен, -- сказал он мне. -- Он скоро умрет.
  -- С ним можно разговаривать?
  -- Нет, он в "стальном легком".
  --  Установите  в аппарате микрофон, чтобы был слышен  малейший
шепот.
  -- Он уже не способен даже шептать.
  -- Его можно "подстегнуть"?
  -- Возможно, но надо спешить...
  --  Приготовьте все, я выезжаю, -- сказал я. И вскочил в  скорый
поезд.
  Теперь   вы   понимаете,   что  старикашка   с   четырнадцатью
волосенками и допотопными анекдотами действует мне на нервы.
  Служащий  вагона-ресторана как раз принимает оплату счетов.  Я
бросаю  ему  две  "косых" и говорю, что сдачу он может  оставить
себе, чтобы его мамочка имела обеспеченную старость, и отваливаю
в  тот  момент, когда отставной лакей предлагает мне  рассказать
анекдот  о  двух педиках, которые не ладили между собой,  но  не
хотели разойтись, потому что оба были католиками!



  Над   Страсбуром,  когда  я  туда  приезжаю,  светит  ласковое
солнце. Смотрю на крыши, но аистов там не больше, чем интеллекта
в глазах постового полицейского.
  Воспользуюсь  случаем,  чтобы  сделать  вам  одно   признание:
сколько  раз я ни приезжал в Страсбур, я не видел там ни  одного
аиста.
  На  площади  перед вокзалом стоит черная машина с  полицейским
за  рулем. Тип в шляпе и непромокаемом плаще стоит перед тачкой.
Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться, что это бравый
парень из Секретной службы.
  Направляюсь к нему.
  --  Спорю,  --  спрашиваю,  --  что вы  ждете  меня?  Он  смотрит
настороженно.
  -- Комиссар Сан-Антонио?
  -- Он самый.
  Агент  подносит  два пальца с коротко остриженными  ногтями  к
полям своей шляпы.
  --  Я  действительно ждал вас, господин комиссар.  И  открывает
мне дверцу.
  -- Как Клюни? -- спрашиваю.
  Он пожимает плечами.
  --  Когда  я  уезжал четверть часа назад, он еще  жил,  но  был
очень   плох...  Честно  говоря,  сомневаюсь,  чтобы  вам  удалось
b{rmsr| из него хоть слово.
  -- Посмотрим.
  Он  угощает меня сигаретой, но я отказываюсь: за время пути  я
и так выкурил две пачки.
  Больница  находится недалеко. Это унылое серое здание,  как  и
все больницы Франции.
  Мой  спутник  ведет  меня  по лабиринту  коридоров,  пропахших
эфиром  и  агонией. Он останавливается перед дверью с  надписью:
"Вход  строго воспрещен" и тихо дважды стучит. Никто не отвечает
"войдите",  но  миленькая медсестра открывает  дверь.  Маленькая
пухленькая блондиночка из тех лакомых кусочков, что так  приятно
встречать в путешествии.
  У  нее серьезный вид, причиной которого является присутствие в
палате  двух мужчин в белых халатах. Если судить по  их  строгой
манере держаться, это медицинские светила местного значения.
  Один из них лысый, в очках с тонкой золотой оправой, другой  --
тощий,  с  острым носом. У обоих благородная внешность  и  умные
глаза.
  Они  смотрят на меня с интересом. Им обо мне рассказали, и они
знают,  что  в  Секретной  службе  моя  должность  соответствует
директору клиники, так что они идут ко мне, протягивая  руку,  с
явным почтением...
  -- Мюллер, -- представляется первый.
  -- Розенталь, -- говорит второй.
  --  Сан-Антонио,  --  называюсь я и  поворачиваюсь  к  странному
аппарату, занимающему центр комнаты.
  Не знаю, видели ли вы "стальное легкое". Занятная машина.
  Разглядывать  пациента в этом железном ящике  неудобно.  Самое
впечатляющее то, что он лежит горизонтально.
  Наклоняюсь  над стеклянным окошком. Смотрю. Моя первая  мысль:
никогда раньше я этого человека не видел. Вторая: это не  какая-
нибудь  дешевка. У него умное лицо с правильными чертами, тонкие
светлые усы, светлые волосы с проседью.
  Вижу, озвучивающая аппаратура на месте.
  -- Он жив? -- спрашиваю.
  Это трудно понять, потому что малый абсолютно неподвижен.
  -- Да, -- отвечают эскулапы.
  -- Что-нибудь говорил?
  -- Нет...
  -- Вы можете дать ему стимулятор, чтобы привести в сознание?
  --  Все  готово, -- отвечает второй врач, чья фамилия  Розенталь
Он   считает  нужным  объяснить  мне:  --  Это  средство  еще  не
отработано  до  конца. Я видел; как в Швеции благодаря  ему  мои
коллеги  добились заметного улучшения в состоянии  больного,  но
эффект очень кратковременный.
  -- Это все, что мне нужно, -- цинично уверяю я. -- Начинайте.
  И отхожу в глубь зала.
  Оба  эскулапа  склоняются над маленьким  столиком  и  начинают
возиться с пузырьками, ампулами и шприцами
  Затем они подходят к жутковатого вида аппарату, открывают  люк
сбоку и делают пациенту инъекцию, после чего закрывают люк.
  -- Остается только ждать, -- заявляет врач в очках.
  -- И скоро начнет действовать ваш наркотик?
  Они  хмурят  брови.  Мне  кажется, они представляли  себе  аса
секретной службы совсем не таким.
  --  Если  этот  препарат еще может подействовать,  --  объясняют
они, -- мы получим результат в течение часа.
  Медсестра  сходила  за  стульями  для  всей  компании,  и   мы
рассаживаемся вокруг адской машины, ловя через стекло  возможные
реакции малого.
  Я пользуюсь этим, чтобы спросить моего местного коллегу
  --  Вы отправили фотографию и отпечатки этого человека в службу
идентификации?
  -- Да, но на него ничего нет.
  -- Вы нашли какой-нибудь его след до приезда в отель?
  --   Никакого.   Он   приехал  на  частной   машине.   Водитель
остановился  на  некотором расстоянии от отеля.  Машина  черного
цвета  Но  все  было настолько обыденно, что  швейцар  не  может
припомнить ее марку.
  -- А за время проживания в гостинице его никто не навещал?
  -- Нет.
  -- И никто не звонил?
  -- Никто.
  -- Короче, он словно с луны упал?
  -- Примерно так.
  --  Вот  только  он не упал с луны. Вы сообщили газетчикам  его
заглавие?
  Он смотрит на меня совершенно ошеломленный.
  -- Его... что? -- переспрашивает он.
  -- Его фамилию! А фото?
  --   Нет,  мы  сохранили  все  в  строжайшей  тайне.  Когда  мы
обнаружили эту бомбу, то поняли, что дело серьезное.
  Естественно,  они  побоялись рисковать. Меня даже  устраивает,
что они оставили дело нетронутым.
  --  Внимание,  --  говорит мне один из врачей. -- Он  приходит  в
себя.



  Тип действительно открыл глаза.
  Он   моргает,   и   его  взгляд  останавливается   на   лицах,
склонившихся над ним.
  Он  открывает рот, но оттуда не выходит ни единого  звука.  Он
хочет что-то сказать, но не может.
  Думаю,  мне  предстоит  непростая  работа.  Смотрю  на  лысого
врача.
  -- Он проявляет все реакции, на которые вы надеялись?
  -- Да, -- отвечает он мне.
  -- Он может проявлять их лучше?
  -- Не знаю... Надеюсь, что да...
  Я  размышляю и говорю себе, что если субъект находится в своем
уме, то на мои вопросы может отвечать глазами -- моргая.
  Беру микрофон и подношу к губам.
  -- Вы меня слышите? -- спрашиваю я.
  Больной  не  шевелится.  Его  взгляд  останавливается.  Должно
быть,  обдумывает вопрос. Ему требуется время, чтобы понять  его
смысл и осознать, что обращаются к нему.
  Я секунду жду.
  --  Если  вы  меня понимаете, -- продолжаю я, -- просто  опустите
веки
  Мы  ждем,  не сводя глаз с ящика, сохраняющего жизнь человека,
как лампа сохраняет жизнь пламени.
  Вдруг псевдо-Клюни слабо моргает.
  -- Понял, -- констатирую я.
  Я  стараюсь  формулировать вопросы так, чтобы он мог  отвечать
"да" или "нет".
  --  У вас был приступ полиомиелита, -- говорю, -- вы находитесь в
"стальном легком" понимаете?
  Новый взмах ресниц.
  Странный  допрос.  У меня такое ощущение,  что  я  участвую  в
thk|le ужасов.
  --  Вам  стало  немного  лучше, но,  возможно,  это  ненадолго.
Короче, мы не можем быть уверены в вашем выздоровлении. Поэтому,
если  вы хотите кому-нибудь сообщить, что с вами случилось...  Вам
есть кого предупредить?
  Он   остается  неподвижным.  Светло-голубые  глаза  ничего  не
выражают;  видят  они  меня или уже нет? Судя  по  их  странному
блеску, это весьма сомнительно.
  Думает ли он? Доходит ли до него смысл слов?
  Я   поставил  успех  всей  партии  на  этот  вопрос...  В  таком
состоянии  он вряд ли понимает, что я полицейский, а доносящиеся
до него слова являются официальным допросом.
  -- Кого надо предупредить?
  Если  умирающий сумеет ответить на этот вопрос, я смогу начать
расследование, дойти до истока...
  Это самое главное. -- Кого надо предупредить?
  Тут  я  замечаю,  что он физически не может ответить  на  этот
вопрос, поскольку не в состоянии говорить,
  Он может отвечать только "да" и "нет".
  Надо найти систему...
  -- Вам есть кого предупредить? Он моргает.
  -- Женщину?
  "Да", -- отвечает он, опуская веки.
  -- Она живет в Страсбуре? Неподвижность.
  -- В Париже?
  Неподвижность.
  Черт, не могу же я перебирать все города мира!
  -- Она живет во Франции?
  Это слишком обще, но что делать?
  Он отвечает утвердительно.
  -- Хорошо... В большом городе?
  "Да".
  Мне  все  больше и больше кажется, что я играю в "города".  Но
эта не игра, а трагедия.
  Врачи,  медсестра  и  полицейский следят за  перипетиями  этой
реальной  драмы  с двумя персонажами, из которых говорит  только
один.
  Все  напряжены и нервничают больше, чем если бы присутствовали
при сложной хирургической операции.
  -- В большом городе на востоке? Неподвижность.
  -- На юго-востоке? Неподвижность.
  -- На юге? Взмах ресниц.
  -- В Марселе? Неподвижность.
  -- В Ницце? Неподвижность.
  -- В Канне?
  Он моргает.
  Наконец   появился  хоть  какой-то  результат...  У  него   есть
женщина, которую он хочет предупредить, и живет она в Канне.
  -- Эта дама живет в квартире?
  "Да", -- говорят мне его опущенные веки.
  -- В центре города?
  Я вздрагиваю...
  -- Ее фамилия Клюни? Неподвижность.
  Рано обрадовался, комиссар Сан-Антонио! Я решаю брать быка  за
рога, что в данном случае означает обратиться к алфавиту.
  -- Вы меня хорошо понимаете?
  "Да", -- отвечает он.
  --  Я  буду медленно называть буквы в алфавитном порядке  Когда
дойду до первой буквы фамилии этой женщины, вы дадите мне знак.
  Я начинаю: "А .. Б..."
  Он делает знак.
  -- Ее фамилия начинается на "Б"? -- спрашиваю я.
  Утвердительный знак.
  -- Прекрасно. Теперь вторая буква.
  Я  продолжаю  медленно перечислять буквы, и на "Л"  он  делает
мне знак.
  -- Вторая буква "Л"?
  "Да".  Третья буква обязательно должна быть гласной.  Тут  мне
везет сразу. Ею оказывается "А". Я считаю нужным уточнить:
  -- Значит, ее фамилия начинается с "Бла"? Утвердительный знак.
  -- Продолжаем.
  Я  начинаю  снова  перебирать алфавит. Глаза  типа  неподвижно
смотрят  в одну точку. Я уже дошел до "Т", а он так и  не  подал
мне знак.
  Один из врачей касается моей руки.
  -- Можете остановиться. Он умер.



  Полный финиш!
  Ваш   друг   Сан-Антонио  прокатился  из  Парижа  в   Страсбур
исключительно затем, чтобы узнать от умирающего, что  у  того  в
Канне есть баба, чье заглавие начинается с Бла. Согласитесь, что
это не фонтан...
  Мрак,   как  в  пузырьке  с  черными  чернилами,  да   еще   с
загустевшими!
  Первое:   найден  тип  с  прекрасно  изготовленной  бомбой   в
чемодане, но нет ни малейшего представления, как он собирался ее
использовать.
  Второе:  этот  малый  перед  тем,  как  протянуть  ноги,  дает
согласие, чтобы мы связались с женщиной, чтобы сказать ей, что с
ним  произошло. Достаточно ли ясно соображал псевдо-Клюни, чтобы
понимать,  что  мы  нашли  или вот-вот  найдем  его  бомбочку  в
чемодане?  Да, конечно, он соображал, раз мог вести утомительную
(для   умирающего)  игру  в  алфавит.  А  если  соображал,   что
становится жарко, зачем сунул свою жену -- или мать, или кого еще
-- в пекло?
  Ни фига не понятно!
  Я  поднимаю шляпу, потому как жмурик есть жмурик и к нему надо
относиться с уважением.
  Поворачиваюсь к коллеге из страсбурской полиции.
  -- Пошли?
  Он  утвердительно  кивает, не спрашивая  меня,  куда  идти.  Я
непринужденным  жестом  прощаюсь  с  эскулапами  и   следую   за
коллегой.
  -- Странное дело, а? -- спрашивает он.
  --  Да.  Чувствую, мне придется попотеть, чтобы размотать  этот
клубок.
  Я сажусь в машину, предоставленную в мое распоряжение.
  -- Куда хотите ехать? -- спрашивает он.
  --  В  отель,  где он остановился. Он дает указания шоферу.  По
дороге я говорю ему:
  --   Прикажите  сфотографировать  этого  бандита  с   открытыми
глазами. Мне нужен хороший снимок, как для отдела идентификации.
  -- Хорошо.
  Машина останавливается. Я выхожу из нее один.
  --  Займитесь фотографиями. Они нужны мне срочно. Встречаемся в
полицейском  управлении. Я хочу осмотреть вещи умершего  А  пока
забронируйте мне спальное место в поезде на Лазурный берег. Есть
такие?
  -- Конечно.
  -- Хорошо.
  -- Вам прислать машину?
  -- Не надо, обойдусь своими силами.
  Он  смущен тем, что должен прощаться со мной сидя, в то  время
как  я  стою, и проделывает целый ряд ужимок, являющихся  в  его
представлении поклонами.
  Я его успокаиваю кивком.
  Затем я толкаю вращающуюся дверь отеля.
  Маленький   грум  в  синей  ливрее  бросается  мне  навстречу,
осматривает  мои  руки, надеясь найти в них  пару  чемоданов,  а
увидев, что они пусты, смотрит за меня. Поняв наконец, что я без
багажа, а следовательно, не нуждаюсь в его услугах, он теряет  к
моей персоне всякий интерес.
  Подхожу к огромной стойке отдела приема и регистрации.
  Тип,  похожий на Эриха фон Строхейма[2], только без его  шика,
поворачивает ко мне свою гладкую, как секретер красного  дерева,
голову
  -- Что угодно месье?
  Я показываю удостоверение.
  Он сгибается пополам.
  -- К вашим услугам, господин комиссар
  -- Я пришел по поводу вчерашнего типа, -- говорю я ему.
  -- Я так и думал, -- шепчет он почтительным тоном
  --  Я  бы хотел узнать поподробнее, чем он занимался, когда жил
у вас
  -- Я все рассказал вашим коллегам
  --  Моим  коллегам  -- может быть, -- говорю я, намекая,  что  на
моих коллег мне плевать, как на отрезанный ноготь. Я перехожу  в
атаку:
  -- Он приехал вчера, не так ли?
  -- Да, вчера утром.
  -- В котором часу?
  -- В десять.
  -- Сколько нужно времени, чтобы доехать сюда от вокзала?
  -- Минут пять, не больше.
  -- Есть поезда, прибывающие без десяти десять? Он размышляет.
  --  Нет, ни одного. Последний -- скорый из Брюсселя -- приходит в
десять минут девятого.
  Я  размышляю. Значит, мой парень не приехал на поезде,  потому
что маловероятно, чтобы он около двух часов болтался по улицам с
чемоданами  в руках в поисках отеля... Если только он не  зашел  к
кому-нибудь.
  -- Кажется, швейцар видел, как он выходил из машины?
  -- Не швейцар, а грум.
  Я указываю на паренька в синей ливрее
  -- Этот?
  -- Да.
  Я делаю мальчишке знак подойти.
  -- Иди сюда, сокровище.
  Он  идет  с  недовольным видом, такой насупленный,  что  лысый
начинает  ему что-то говорить на эльзасском диалекте. Это  "что-
то" делает парня любезнее.
  -- Вы хотите со мной поговорить, месье?
  --  Нет, хочу, чтобы ты мне кое-что рассказал. Мне сказали, что
ты видел, как вчера приехал тип, с которым случился приступ.
  -- Это правда, месье.
  -- Он приехал на машине?
  -- Да.
  -- Какой она была?
  --  Черной... Я ее не рассмотрел. Надо вам сказать, месье, что  я
не  подумал,  что это клиент, потому что автомобиль  остановился
дальше отеля. Только когда я увидел, что он идет с чемоданами...
  --  Сколько народу было в машине кроме него? -- Один мужчина... Но
я на него не смотрел...
  -- Тот, кто приехал, колебался, прежде чем войти сюда?
  -- Нет.
  Я протягиваю ему пятисотфранковую бумажку[3].
  -- Спасибо, можешь идти.
  Поворачиваюсь к Эриху фон Строхейму.
  -- Он попросил у вас отдельный номер?
  -- Да.
  -- Сказал на сколько?
  -- Всего на одну ночь.
  -- Хорошо.
  Наконец-то  хоть один интересный элемент. Клюни  не  собирался
задерживаться  в  Страсбуре. Он должен  был  уехать  сегодня,  а
переговоры  начнутся через три дня. Думаю,  страхи  моих  коллег
малообоснованны. Кому же в таком случае предназначал Клюни  свою
бомбочку?
  -- Он поднялся в номер сразу?
  -- Да.
  -- А потом?
  --  Он  оставался там до своего приступа. В полдень ему  подали
туда обед.
  -- Вызовите гарсона, обслуживавшего его.
  Он  утвердительно кивает, сует штекер в одну из ячеек мини-АТС
и отдает приказ.
  -- Он сейчас придет.
  --  Спасибо.  Ваш  клиент  звонил  или  ему  звонили  во  время
пребывания в отеле?
  -- Нет.
  -- К нему приходили?
  -- Тоже нет.
  -- Он колебался, когда заполнял регистрационную карточку?
  -- Нисколько.
  Является  болезненно-худой длинный тип с мешками под  глазами,
одетый в белую куртку.
  Это гарсон, обслуживавший Клюни в его номере.
  -- Что он делал, когда вы вошли?
  -- Читал.
  -- Что?
  -- Книгу.
  -- Как он был одет?
  -- В рубашку и пижамную куртку.
  Я  это запоминаю. Тип в рубашке и пижамной куртке и с книгой в
руке явно не собирался уходить и никого не ждал.
  Однако  Клюни  ждал. Не человека, а своего  часа.  Ждал,  пока
наступит  время выйти из гостиницы вместе с бомбой. Но  если  он
приехал только затем, чтобы подложить бомбу и уехать, зачем  ему
понадобился такой громоздкий багаж?
  -- Его чемоданы были разобраны? -- спрашиваю я гарсона.
  -- Только один.
  -- А второй?
  -- Второй стоял в глубине комнаты.
  -- Он вам что-нибудь сказал?
  -- Ничего особенного...
  Я в очередной раз возвращаюсь к Эриху фон Строхейму:
  -- Как обнаружили, что он болен?
  --  Это  горничная. Пришла убирать номер, постучала в дверь  и,
поскольку  никто не ответил, вошла... Он полулежал  на  полу,  без
сознания, тело опиралось на кресло... Она закричала...
  -- Понимаю...
  -- Мы вызвали "скорую", и клиента увезли в больницу.
  -- Давайте поговорим о... находке, сделанной в его чемодане.
  Эрих  фон Строхейм краснеет, что, принимая во внимание  полное
отсутствие  ботвы на его голове, становится довольно  масштабным
явлением.
  ~  Произошел  очень неприятный инцидент, -- говорит  он.  --  Мы
освободили  его  номер и хотели отправить багаж  в  больницу  на
случай, если бы ему понадобилось сменное белье.
  -- И дальше?
  --  Один  из двух чемоданов стягивается ремнем, заканчивающимся
замком.  Этот ремень был продет через ручку открытого  чемодана,
таким  образом оба были соединены. Согласитесь, что это не очень
удобно для перевозки.
  -- Конечно.
  -- Тогда я себе позволил...
  -- Взломать замок?
  --  Нет,  не  взломать... У меня есть связки из забытых клиентами
ключей  от  чемоданов. Один подошел. Когда  мы  подняли  ремень,
чемодан  раскрылся  и  мы  увидели на стопке  белья...  ту  штуку...
Сначала  мы  не.  сообразили, что это такое, а  потом  поняли  и
позвонили в полицию...
  Я киваю.
  -- Ясно. Вы говорите "мы". Кто еще был с вами?
  -- Грум, дежурный по этажу и горничная...
  -- Ладно, спасибо.



  Я  мчусь  в  полицию,  где  нахожу моего  сопровождающего.  Он
выкладывает на стол чемоданы и шмотки покойничка. На одежде  нет
никаких  бирок...  Что касается чемоданов, если не  считать  бомбы
(обезвреженной   местными   саперами),   в   них   нет    ничего
подозрительного: нательное белье без меток, предметы туалета...
  Все   это   говорит  мне  только  об  одном:  Клюни  предвидел
возможность  ареста  и потому снял с одежды все,  что  позволяло
установить его личность.
  Но  если  он  так старался очертить вокруг себя кольцо  тайны,
почему  дал  мне  начало  фамилии своей  знакомой?  Разве  может
человек,  спарывающий  метки  с рубашек,  дать  полиции  фамилию
женщины, которую знает?
  Это  кажется  мне нелогичным, а я, несмотря на свою  поэтичную
натуру, обожаю логику.
  Мне  не  терпится  попасть  в  Канн,  чтобы  попытаться  найти
живущую в квартире женщину, чья фамилия начинается на "Бла". Это
будет непросто, но мне удавались и более лихие подвиги.
  Страсбурский   полицейский  уверяет   меня,   что   фотографии
мертвеца печатают и я получу их через четверть часа.
  -- А пока, -- говорю, -- я бы хотел позвонить в Париж.
  Я  устраиваюсь в маленьком кабинете, полном пожелтевших  бумаг
и  дохлых мух, в этаком монументе бюрократии во всем ее ужасе  и
пыли!  Закуриваю сигарету и требую без всякой очереди  соединить
меня с Парижем. Трубку снимает сам Старик.
  -- Это Сан-Антонио, -- говорю я.
  --  А!  Я  с нетерпением ждал от вас известий... Ну что? Даю  ему
сжатый отчет о поездке.
  --  Совершенно  точно,  --  говорю я в заключение,  --  что  дело
m`qrnk|jn  таинственное, насколько можно себе  представить:  тип
отдает  концы в городе, где его никто не знает, оставив в багаже
супербомбу. Он как с неба упал... Но, честно говоря, я  не  думаю,
что  этот  интересный случай связан с делом пропавшего  русского
атташе.
  Босс молчит.
  -- Алло! -- кричу я, боясь, что нас разъединили.
  -- Алло, -- отвечает он.
  Новая пауза, потом он спрашивает:
  -- Что собираетесь делать?
  -- Ехать в Канн! Поезд скоро...
  --  Езжайте,  --  соглашается он. -- Приехав  туда,  позвоните  в
центральное управление полиции. Если в промежутке я узнаю что-то
новое, то оставлю для вас сообщение.
  -- Дежурство в морге что-нибудь дало?
  -- Ничего... пока.
  Я ему благодарен за это "пока".
  --  Босс,  может быть, вы поделитесь со мной своими мыслями,  а
то я теперь не могу гоняться за двумя зайцами.
  -- Возможно, Сан-Антонио, вы гонитесь за одним зайцем,
  -- Это вам сообщил ваш нос, патрон?
  --  Допустим,  -- отвечает он. -- Во всяком случае,  я  могу  вам
сказать одну вещь.
  -- Какую?
  --  По фотографии бомбы, присланной сюда фототелеграфом по моей
просьбе,    наши   эксперты   определили,   что   она   русского
производства!
  Поскольку   я  обалдело  молчу,  не  зная,  что  сказать,   он
добавляет:
  -- Счастливого пути.
  Щелчок.
  Замечаю, что моя сигарета погасла, снова прикуриваю ее,  кладу
на заляпанный чернилами стол ноги и с наслаждением затягиваюсь.
  С  одной  стороны,  я  ищу пропавшего  русского  дипломата,  с
другой -- нахожу свалившуюся с неба русскую бомбу... Надо признать,
нюх у Старика действительно неплохой?
  Я  перебираю в памяти мою коллекцию трупов: Одеревенелый  (ему
я  разнес морду пулей уже мертвому); малышку Фриду разорвало  на
куски из-за ее благосклонности ко мне; Рашель выпала из окна...  с
моей помощью; лже-Клюни помер, когда я его допрашивал.
  Трупы,  и опять трупы! И все в большей или меньшей степени  на
счету некоего Сан-Антонио.
  Это в конце концов надоедает. И зачем?
  А  я знаю? Ведь не ради конверта, что правительство дает мне в
конце каждого месяца.
  Может,   ради   куска  трехцветной  тряпки,  болтающейся   над
госучреждениями? Но я не ура-патриот.
  В  жизни  есть страховые агенты, виноторговцы, рабочие заводов
"Рено",  полотеры... А есть те, кто может жить  только  на  грани.
Необязательно  на  грани закона, главное  --  на  грани  жизни  и
смерти.
  Я из их числа.
  Это   как  цвет  кожи:  если  родился  негром,  то  негром   и
останешься, нравится тебе это или нет.
  Это не выбирают...

  --  Вот  фотографии,  господин  комиссар,  --  говорит  вошедший
полицейский.
  Я шумно вздыхаю и гашу сигарету о каблук.



  Старшего комиссара каннской полиции я знаю потому, что мы  уже
встречались во время одного расследования, что я вел на юге.
  Это  коренастый  брюнет с падающими на широкий  лоб  вьющимися
волосами, смутно напоминающий быка.
  У него быстрые глаза и сильный южный акцент.
  -- Зачем приехали? -- спрашивает он.
  -- Играть в угадайку, -- отвечаю.
  -- А! Могу я вам помочь, коллега?
  --  Может  быть, -- соглашаюсь я. -- Цель моего приезда  --  найти
женщину  с фамилией, начинающейся на "Бла", которая знает  этого
человека.
  Достаю фото Клюни.
  Пеллегрини   --  это  фамилия  моего  приятеля  --  смотрит   на
изображение.
  фотография  безупречна.  Ребята из  лаборатории  придали  лицу
мертвеца  живое  выражение, и ошибиться может любой.  Любой,  но
только не такой опытный человек, как Пеллегрини.
  --  Э,  --  бормочет  он,  -- да ваш малый  кажется  мне  немного
мертвым.
  --  Да  не  немного, а целиком... Его физиономия  вам  ничего  не
напоминает?
  --  Совершенно  ничего.  Этот  никогда  не  был  в  числе  моих
клиентов.
  Первое  разочарование! Не то чтобы я верил в чудеса,  но  все-
таки  смутно  надеялся, что мой типчик окажется давним  знакомым
каннской полиции.
  Профессиональная    деформация!    Всегда    надеешься,    что
подозреваемый уже имел с нами дело.
  -- Для меня нет сообщений?
  -- Ни единого.
  --   Ладно.  Мне  остается  только  начать  поиски  той   дамы.
Пеллегрини подмигивает.
  -- А мы не можем перед началом осушить по стаканчику анисовой?
  --  Гм,  --  начинаю  я,  --  я  ведь  приехал  не  затем,  чтобы
надираться...
  --  В  моем  бистро, -- продолжает Пеллегрини, -- есть телефонная
книга...
  Я  смотрю на него. Я так увяз в своих неприятностях, что  даже
не подумал об этом простом и в то же время безотказном способе.
  -- Хорошо! Пошли...

  Блан,  Бланше,  Бланшон,  Блаве,  Блаветт.  И  все!  Не   надо
пугаться  заранее.  До  того  как открыть  телефонную  книгу,  я
воображал,  что фамилий на "Бла" пруд пруди. Как видите,  ничего
подобного... Пять! Всего пять, не больше...
  Меня наполняет волна радости.
  Если  дело  и  дальше пойдет так, я, может быть,  разберусь  в
этой истории.
  -- Над чем вы работаете? -- спрашивает мой коллега.
  --   Над  одной  запутанной  чертовщиной!  Я  впервые  в  жизни
сталкиваюсь  с делом, в котором знаю виновного с самого  начала,
но  все  равно  не  могу его раскрыть. А дело -- международное  и
крайне  важное!  К тому же выделенное мне время лимитировано,  и
этот  лимит  скоро истекает... Вот, старина, над  чем  я  работаю!
Добавлю,  что  у  меня начинают сдавать нервы  и  я  мечтаю  все
бросить и посвятить себя петанку[4]... Меня заколебали жмурики,  и
я хочу немного побыть с живыми. Вполне законное желание, а?
  Пеллегрини  из  тех парней, что никогда не ломают  себе  мозги
над философскими вопросами. Он смотрит на меня.
  --  Вы,  -- говорит он, -- просто созданы для драки и без нее  не
проживете...  Выпейте-ка лучше еще стаканчик...  А  потом  сходим  в
порт. Очень успокаивает нервы.
  Хороший совет.
  --  Сначала я навещу компанию Бла, -- отвечаю, а потом мы  могли
бы встретиться за буйабесом[5].
  -- Я слышу голос мудрости, -- уверяет Пеллегрини.
  Пункт  первый  --  Блан. Меня принимает сам  Блан  --  старичок,
одетый  в  синий комбинезон, рубашку в клеточку и  с  кепкой  на
голове.  У  него на носу сидят очки в железной оправе,  одна  из
дужек  которых прикреплена проволокой. Он смотрит на фотографию,
которую я ему показываю.
  -- Нет, никогда не видел этого типа!
  -- Ваша жена здесь? Он пожимает плечами.
  --  Если  его не знаю я, она не знает тоже, -- утверждает  он  с
изумительной уверенностью, характерной для чистых душ.
  -- Можно все-таки показать ей снимок?
  -- Мели! -- орет он.
  Является  Мели  --  бабища  в  стиле  рыночной  торговки.   Она
выслушивает мою басню и смотрит на карточку.
  -- Нет, я его не знаю, милок...
  Ей очень жаль. Кажется, Мели обожает детективы
  Я убираю фотографию в карман.
  -- Простите за беспокойство.
  Бланше  --  адвокат.  Он  совсем молод, серьезен,  как  римский
папа, имеет такой вид, словно только что проиграл процесс года.
  -- Я его не знаю, комиссар, -- заявляет он.
  -- А мадам Бланше?
  -- Мадам Бланше не существует. Моя мать умерла, а я не женат.
  Ничего  удивительного.  Какую девчонку  прельстит  его  унылая
физиономия?
  Я оставляю его, чтобы навестить кого-то по фамилии Бланшон.
  На  этот раз не существует месье Бланшона. Дверь мне открывает
старая грустная дама.
  -- Мадам Бланшон?
  -- Да, месье.
  --   Полиция.   Мы  занимаемся  установлением  личности   этого
человека... Вы его знаете? Она смотрит на снимок.
  -- Нет, впервые вижу!
  Как  и все остальные, она спрашивает меня, по какой причине  я
спрашиваю  это  именно у нее. Я объясняю, что нам известно,  что
указанный человек имеет знакомых в Канне, чья фамилия начинается
с "Бла" ...
  -- Он убийца? -- спрашивает она.
  -- Не знаю, мадам... Простите за беспокойство...
  Я  вычеркиваю  ее фамилию из своего короткого списка.  Поганая
работенка!  Я  выполняю  то,  что  должен  делать  инспектор  из
районного комиссариата.
  Остались две фамилии.
  Когда  я  прихожу к Блаве, они сидят за столом.  Они  живут  в
скромной  квартирке в бедном доме, провонявшем горячим оливковым
маслом.
  Оба  супруга толстые, грязные и окружены целой стаей  мальцов.
Фото  не производит на них никакого впечатления, скорее тревожит
то, что я из полиции.
  Я  спешу  отвалить.  Горло  щекочет  неприятное  предчувствие.
Остается  навестить всего одного "Бла". Если  и  это  ничего  не
даст, я прокатался на юг за просто так...
  Мое  сердце  замирает,  когда я подъезжаю  к  комфортабельному
dnls с лифтом и видом на море.
  Читаю  фамилии  на  почтовых ящиках.  На  одной  спотыкаюсь  --
Моника  Блаветт!  Имя выгравировано красивым шрифтом  на  медной
табличке. Женщина! Одинокая женщина!
  Сверившись  со  списком жильцов на стене, узнаю,  что  милашка
обретается в квартирке, построенной на крыше.
  Я  поднимаюсь на лифте на восьмой -- и последний -- этаж. Оттуда
на крышу ведет короткая каменная лестница.
  Жилище  малышки  Блаветт  просто  прелесть.  Представьте  себе
маленький  домик  в  стиле бунгало, с круглой  беседкой,  увитой
цветами.  Зонтик  от  солнца  в  оранжевую  и  зеленую  полоску.
Плетеная  садовая  мебель. Или эта киска дочь короля  сыра,  или
краля короля шоу-бизнеса. Чтобы оплачивать такую фантазию, нужна
уйма деньжищ.
  Подхожу  к  двери из лакированного дерева, тянусь указательным
пальцем  к кнопке звонка... и вздрагиваю. Посередине дверь пробита
массой  маленьких дырочек. Я прекрасно знаю, что  такие  круглые
дырочки  проделывают  не древесные черви. Если  это  сделала  не
очередь из "Томпсона", то я -- ваша бабушка.
  Дырочки  совсем новые! Осколки дерева еще блестят и  запачканы
порохом.
  Звоню
  Никто  не  отвечает  В этой домушке стоит полная  тишина.  Для
очистки совести звоню снова.
  Поскольку   терпение   никогда  не  входило   в   число   моих
достоинств,  я зову на помощь свою отмычку. Этот очень  полезный
инструмент,  подаренный мне одним вором, которого я  избавил  от
крупных    неприятностей,   обладает    чудесной    способностью
договариваться  со всеми замками. Я в два счета справляюсь  и  с
этим,  но,  хотя  язычок  отошел, дверь не  открывается.  Может,
закрыта на задвижку? Нет, она все-таки немного сдвинулась.
  С  силой  толкаю дверь плечом. Она открывается сантиметров  на
пятьдесят,  и  я пролезаю в щель. И тут же замечаю нечто  крайне
неприятное!
  В  прихожей  лежит  девушка.  Это  ее  труп  блокировал  дверь
изнутри.
  Она  получила  автоматную очередь в грудь,  отчего  в  грудной
клетке  образовалась  дырка размером с  суповую  тарелку,  через
которую  вытекла вся ее кровь. Одна из пуль угодила ей  в  левый
глаз, и он жалко висит у нее на щеке, как волчок на веревочке...
  Я   справляюсь  с  сильнейшим  желанием  блевануть.  Каким  бы
закаленным  вы  ни  были, а подобное зрелище  потрясает  всегда.
Делаю  широкий  шаг через красную лужу и иду в  квартиру  искать
телефон. По-моему, помощь Пеллегрини будет мне очень кстати.



  Пеллегрини морщится, глядя на труп.
  -- Как они ее! -- шепчет он. -- Милашка и охнуть не успела!
  Он   вдыхает   приятный   запах   этого   кукольного   домика,
построенного между небом и землей. Да, он создавался для любви и
радостей жизни, а не как декорация для убийства.
  --  Почему  вы попросили меня приехать одного? -- с любопытством
спрашивает он.
  --  Потому,  --  отвечаю,  --  что мне кажется  разумным  принять
некоторые меры.
  -- Какие?
  Вместо ответа я задаю ему вопрос:
  --  Почему девушку убивают, не входя в ее квартиру? Потому  что
хотят  только  ее  смерти!  Ее  не  собирались  ни  грабить,  ни
m`qhknb`r|. А почему кто-то может хотеть смерти девушки?
  -- Месть? -- предполагает мой коллега.
  --  Возможно. Но кто может ей мстить? Отвергнутый поклонник или
ревнивая   соперница?   Сомневаюсь,   чтобы   тот   или   другая
воспользовались  автоматом. Такие игрушки, к  счастью,  не  всем
доступны.  Значит,  остается  другой,  более  вероятный   мотив:
девушку убили, чтобы не дать ей заговорить!
  -- Кто-то знал, что вы ее ищете?
  --  Получается так. Но я обдумаю это позже, а пока у  нас  есть
более интересное занятие Пеллегрини выходит на крышу.
  --  Этот труп переворачивает мне всю душу, -- признается  он.  --
Что вы придумали, Сан-Антонио?
  --  Нет никакого трупа, Пеллегрини. Слышите? Трупа нет. Женщина
тяжело ранена. Он разевает свои моргалы.
  --  Может, я тупой, но чтоб черт меня взял, если я понимаю, что
это вам дает! Я кладу ему на плечо руку.
  --  Эти  ублюдки убили девушку, чтобы заставить ее молчать,  но
поскольку стреляли через дверь, то не могли проверить, насколько
хорошо  выполнили работу Они считают, что прикончили ее,  потому
что  это  очень  вероятно, но уверенными в этом быть  не  могут.
Поэтому  я  решил, что девушка чудом осталась в живых.  Если  не
возражаете, версия будет такой: малышку нашли истекающей кровью,
с  несколькими  пулями в груди, но по счастливой случайности  ни
один жизненно важный орган не задет. Она очень слаба, потому что
потеряла  много крови. Ей сделали переливание, и  есть  надежда,
что завтра она будет в состоянии говорить...
  --  Понимаю... -- одобряет Пеллегрини. -- Вы надеетесь, что  убийцы
постараются ее добить?
  --  Совершенно  верно. Если люди идут на риск  убрать  девушку,
значит,  твердо решили заткнуть ей рот навсегда. Мы  устроим  им
мышеловку.  Вот  почему  я  позвал вас  одного.  Мне  необходимы
надежная больница и надежные люди, чтобы доставить ее труп. Я не
хочу,  чтобы  прошел слух, что моя история --  туфта.  Пеллегрини
размышляет.
  --  Один  мой  друг  руководит  клиникой.  С  ним  будет  легко
договориться,  но  нельзя быть уверенным в  молчании  санитаров,
шофера "скорой" и сиделок. Я хочу вам предложить другую вещь...
  -- Какую?
  -- Мою жену.
  Я не сразу въезжаю.
  -- Вашу жену?
  --  Ну да... Я велю ей приехать сюда. Она сыграет раненую. Ожидая
ее,  мы  спрячем  труп. Таким образом в тайну  кроме  нас  будет
посвящен  только врач, а за него я отвечаю. Он парень  надежный.
Мы с ним вместе были в партизанах.
  Не  дожидаясь  моего  мнения, он  снимает  трубку  телефона  и
сообщает  своей благоверной о роли, исполнения которой  ждет  от
нее.
  Он кладет трубку и поворачивается ко мне, весь светясь.
  --  Она  у  меня романтик. Согласилась с восторгом. Так  что  у
меня  будет  свободная ночь -- нет худа без добра! Ладно,  еду  к
моему  приятелю, чтобы ввести его в курс дела.  Как  только  моя
женушка будет тут, позвоните по этому номеру.
  Он   уходит,   и   я  остаюсь  наедине  с  мертвой   девушкой.
Воспользовавшись  этим тет-а-тет, я обыскиваю квартиру,  но  это
ничего   не  дает.  Меня  охватывает  нервозность.  Я  закуриваю
сигарету, но тут же бросаю ее. "С меня хватит!" -- говорю я себе.
За  те  две недели, что я занимаюсь этим говЕнным делом, все,  к
чему я прикасаюсь, разваливается, как карточные домики.
  Я  мотаюсь  из одного конца Франции в другой, таскаю  на  себе
rpso{,  отправляю  людей  на тот свет,  допрашиваю...  И  все  без
малейшего результата.
  Приманка в парижском морге, кажется, рыбку не привлекла...  Если
бы  было что-то новое, шеф бы меня предупредил. Кстати! Надо ему
звякнуть.
  Сев  в  кресло  на плоской крыше, я осматриваю пейзаж,  совсем
близкое  море,  пальмы... Не хватает только стаканчика  виски.  Не
знаю,  заметили  вы это или как, но за последнее  время  я  стал
почти  трезвенником.  Если трезвость  годится  для  верблюдов  и
воздушных  акробатов,  то  мне это не подходит.  Даже  наоборот.
Чтобы мои мозги фурычили на должном уровне, им нужно горючее.
  Иду  порыться  в  баре  и нахожу как  раз  то,  что  хотел,  --
нераспечатанную бутылочку виски. Вот что значит постараться  как
следует.
  Я   в  два  счета  отвинчиваю  крышку,  смотрю  на  просвет  и
приставляю горлышко к месту, которое добрый боженька дал мне для
этой  цели, ко рту то есть. Раз бутылка полна, мне не приходится
особо запрокидывать голову...
  Посасывая виски, прищуриваюсь. Солнечный луч бьет мне прямо  в
зенки. Это тем более странно, что стою я не только в тени, но  и
повернувшись спиной к тому, что поэты называют дневным светилом!
  Солнечный луч пляшет по крыше.
  Такое  впечатление, что какой-то ребенок развлекается,  пуская
солнечные  зайчики мне в глаза. Мне это не нравится.  Совсем  не
нравится...
  Смотрю в сторону, откуда идет луч... Это окно современного  дома
на противоположной стороне улицы. Угол шторы на том окне немного
приподнят.
  Солнце  отражается  не от чего-нибудь, а  от  линзы  подзорной
трубы.
  Кто-то  наблюдает за мной, прячась за шторой, и не знает,  что
солнце  выдало  его присутствие. Я вижу в этом счастливый  знак.
Если  солнце встало на мою сторону, можно рассчитывать на полный
успех!



  Шаги   на   крыше  заставляют  меня  обернуться.  Приближается
симпатичная  невысокая женщина. Сейчас она  выйдет  на  открытое
место и попадет в поле зрения наблюдателя.
  -- Стойте! -- кричу я.
  Она останавливается.
  -- Вы мадам Пеллегрини?
  -- Да...
  --  Не  ходите сюда: кто-то следит за домом в подзорную  трубу.
Оставайтесь где стоите!
  Я закуриваю сигарету и небрежным шагом направляюсь к ней.
  --  Не  двигайтесь. Если приедут санитары, скажите,  чтобы  они
тоже не выходили на крышу. Пусть ждут меня. Я сейчас вернусь...
  Спускаюсь по каменной лестнице, прыгаю в лифт, и вот я уже  на
улице.
  Я  заметил  серьезные  ориентиры... Окно, из  которого  за  мной
следили, находится на верхнем этаже соседнего дома, между  окном
со шторой оранжевого цвета и другим, с красной шторой. Ошибиться
невозможно.
  Я  спрашиваю  себя,  кто может быть наблюдателем.  Может,  это
просто  маньяк,  любящий подглядывать за соседками?  Но  я  хочу
удостовериться,  так ли это. Перехожу улицу.  Интересующий  меня
дом  похож  как родной брат на тот, откуда я только  что  вышел.
Молодая  и вполне пригодная к употреблению консьержка  трет  пол
yerjni, защитив руки резиновыми перчатками.
  --  Простите,  мадам,  --  обращаюсь я  к  ней  со  своей  самой
неотразимой  улыбкой,  --  вы  можете  мне  перечислить   жильцов
восьмого этажа?
  -- А вам зачем? -- беспокоится она.
  --  Допустим,  единственная цель моего вопроса -- удовлетворение
естественного  чувства любопытства, -- отвечаю я,  доставая  свое
удостоверение.
  Оно  не  производит  на нее особого впечатления.  В  наши  дни
полицейское  удостоверение не имеет  в  глазах  молодежи  былого
веса.
  --  На  восьмом, -- отвечает она, -- живут: учитель плавания  (он
сейчас  на пляже), учительница -- она уехала на каникулы, и  одна
квартира сдается.
  --  Повторите! -- кричу. -- Сдается квартира? Я лет сто не слышал
от консьержки эту фразу!
  Она пожимает плечами.
  --  Это  я неправильно выразилась. На самом деле ее пока  сдать
нельзя. Владелец помер, а наследнички не чешутся.
  Я размышляю.
  -- Это та, что посередине?
  -- Да...
  -- У вас есть ключ?
  -- Нет.
  -- Ничего страшного... Там сейчас кто-нибудь есть?
  -- Да нет, я же вам сказала...
  --  Все  сходится, спасибо. Я иду по коридору. -- Э, вы куда?  --
кричит милашка.
  Я  пока  не  могу  ей  ответить,  что  интересуюсь  незанятыми
квартирами, используемыми в качестве наблюдательных пунктов.
  --  На  небо, -- отвечаю. -- Поднимусь на восьмой, чтобы  быть  к
нему поближе!
  Она забывает закрыть рот.

  Подойдя к двери, навостряю уши. Ни единого звука!
  Меня наполняет сомнение.
  А  если  я  ошибся?  Если  это просто забытый  на  подоконнике
блестящий предмет? Хотя сейчас это не так уж важно.
  Нажимаю на звонок.
  Опять тишина.
  Я  без  тени  сомнений второй раз за день  прибегаю  к  помощи
отмычки.
  Этот  замок  не  упрямее предыдущего. Захожу в  прихожую,  где
стоит затхлый запах.
  Быстрый  расчет  позволяет  мне определить,  в  какой  комнате
находился наблюдатель.
  Поворачиваю  ручку  и  отскакиваю в сторону,  ожидая  получить
порцию маслин.
  Ничего  такого не происходит. Опять-таки тишина, густая,  хоть
ножом режь...
  Осторожно  заглядываю в комнату. Она пуста... Я  захожу,  иду  к
окну,  поднимаю угол шторы и ясно вижу крышу с хижиной  покойной
малышки Блаветт.
  Смотрю  по  сторонам.  Ничто  не позволяет  предполагать,  что
недавно здесь кто-то находился... Хотя нет -- запах..
  Довольно резкий запах, который я уже где-то вдыхал. В  этом  я
абсолютно уверен. Видите ли, в числе прочих моих достоинств есть
и  отличная память на запахи... Да, этот резкий запах туберозы уже
где-то щекотал мой хобот... Но где? И когда?
  Я вспоминаю.
  Я  глубоко вдыхаю, чтобы хорошо запомнить ассоциации,  которые
он   у  меня  вызывает,  потом  осматриваю  остальные  помещения
квартиры. На кухне есть незапертая дверь, ведущая на черный ход.
Это  через  нее  слинял  наблюдатель,  услышав  мой  звонок.   Я
действовал  как  последний идиот. Зря я подчинился  условностям...
Сейчас мне только не хватало заделаться в джентльмены.
  Выскакиваю  на  площадку,  к  лифту.  Если  немного   повезет,
консьержка может увидеть таинственного наблюдателя... Кроме  того,
ему  придется  сбегать вниз восемь этажей, и у  меня  есть  шанс
догнать  его  на  лифте. Однако меня ждет  новое  разочарование.
Молодая  консьержка здесь. Стоит и с любопытством заглядывает  в
квартиру...
  Раз   она   здесь,   то  не  могла  видеть  выход   на   сцену
интересующего меня человека.
  -- Куда выходит черный ход? -- спрашиваю.
  -- В тупик, рядом...
  Я бросаюсь в лифт, не обращая внимания на ее вопли.
  На  улице  я  быстро  нахожу тупик,  о  котором  мне  говорила
церберша. Естественно, там никого нет.
  Как меня надрючили!
  Я  издаю  такое мощное ругательство, что оборачиваются человек
двенадцать.
  Все, можно возвращаться к моим жмурам, настоящим и фальшивым!



  В   больнице   все   дрыхнут.  Палата,  куда   положили   бабу
Пеллегрини, находится в глубине коридора, на втором этаже.
  Палата  двухместная, кровати отгорожены раздвижным  занавесом.
Я  его  задернул  и  устроился во второй части  комнаты,  ожидая
дальнейших событий с пушкой в руке.
  Тереза Пеллегрини, таким образом, занимает первую кровать.  Ее
голову  обмотали марлей для большего правдоподобия... Я  слышу  ее
ровное  дыхание  и  через дырку, проделанную в  занавеске,  вижу
маленькую часть лица. Ночник заливает палату болезненным голубым
светом,  как  раз  достаточным, чтобы я мог прочитать  статью  в
только  что  вышедшем  номере  одной  ниццкой  брехаловки.   Она
озаглавлена:
  ТАИНСТВЕННАЯ ДРАМА В КАННЕ
  Подзаголовок:
  Молодая  женщина  расстреляна из автомата  через  дверь  своей
квартиры
  Написавший статью журналист постарался от души, используя  уже
готовые штампы.
  В   каждом   абзаце   есть  "чикагские  методы",   "несчастная
девушка", "таинственные гангстеры" и тому подобное. Но  в  целом
все  представлено отлично. В заключение сказано, что  девушка  в
клинике  Рондо в тяжелом состоянии. У нее многочисленные пулевые
ранения,  две  пули прошли в двух сантиметрах от  сердца  и  так
далее.  К  счастью, не поврежден ни один жизненно важный  орган.
Крайняя слабость раненой не позволила полиции допросить  ее,  но
после  хирургического вмешательства и многочисленных переливаний
крови, возможно, завтра она подвергнется первому допросу.
  Это   именно  то,  что  я  хотел.  Может,  даже  с   некоторым
перехлестом!
  Если  парни,  замочившие девчонку, хотят навсегда  закрыть  ей
пасть,  эта статья должна их встревожить. Или логика  вообще  ни
гроша не стоит, а мозги лучше сразу положить на дальнюю полку
  Я   откладываю  брехаловку,  чтобы  погрузиться   в   глубокие
размышления.
  Бледный свет способствует эффективности работы моего чайника.
  Запах,  витавший в пустой комнате, терзает меня,  как  приступ
крапивной лихорадки... Поэтому я интенсивно эксплуатирую мое серое
вещество.
  Где я уже вдыхал этот запах?
  Ну-ка, какие ассоциации он у меня вызывает?
  Он ассоциируется с зеленью и смертью... Зелень и смерть!
  Я подскакиваю. Готово! Нашел!
  Это запах духов дочери Бункса.
  Так от нее пахло в то утро, когда она появилась передо мной  в
готическом холле ее усадьбы в Шварцвальде.
  В  тот  момент  я  не обратил на это внимания.  Она  была  так
красива,  что  я  не  мог  отделить  запах  духов  от  всего  ее
очаровательного существа.
  Именно  так..  Зелень..  Темная  зелень  леса...  Смерть  --   ее
лжебратца, Фриды, Рашели.
  Я  щелкаю пальцами. Наконец у меня есть уверенность,  что  оба
дела  связаны между собой, что интуиция шефа его не  подвела.  У
меня есть доказательство этому... Для жюри присяжных оно, конечно,
не  годится,  но  зато дает мне внутреннюю уверенность  в  своей
правоте, а именно это самое главное.
  Мой радостный жест заставил вздрогнуть малышку Пеллегрини.
  -- Что с вами? -- шепчет она дрожащим голосом.
  -- Ничего... -- отвечаю я.
  Я  знаю,  кто следил за мной из окна дома напротив...  Это  была
дочка Бункса -- прекрасная белокурая Кристия.
  --  Ничего,  --  шепотом  повторяю я.  --  Ничего  страшного,  не
волнуйтесь, моя милая!
  Значит,  в  деле участвует банда нацистов... Человек  с  русской
бомбой  был  одним  из  них... Они узнали, что  перед  смертью  он
заговорил  и я отправился в Канн на поиски женщины, чья  фамилия
начинается с "Бла".
  Как   они   могли  это  узнать?  Загадка.  Но  я  знаю,   что,
внимательно присмотревшись к ней, смогу ее разгадать...  В  общем,
начинается копошение... Как червяков на трупе.
  А я люблю, когда дело двигается!
  Жену Пеллегрини, видно, охватило беспокойство.
  -- Мне страшно, -- признается она.
  Да,  эта  череда часов в тишине, прерываемой время от  времени
далеким звонком или стоном, давит на нервную систему...
  --  Ну  что  вы,  -- говорю я, подходя к ее кровати  --  Чего  вы
боитесь, моя милая дама? Я же тут.
  Я взмахиваю пистолетом.
  -- И он со мной!
  --  Мне  страшно,  --  повторяет она и добавляет:  --  Останьтесь
рядом со мной ..
  Официально  я  обычный врач малышки Блаветт и  потому  провожу
ночь  у  ее постели Это версия для персонала клиники Поэтому  не
будет  ничего  неприличного, если я останусь  возле  нее,  но  я
предпочитаю прятаться за занавеской.
  --  Нет,  нет,  -- едва слышно шепчет она, словно  прочитав  мои
мысли, -- не уходите!
  Она хватает меня за руку. Ее ладони мокрые.
  Она  привлекает  меня  к  себе... Что  себе  воображает  милашка
Пеллегрини? Что я скакну к ней под одеяло и стану успокаивать?
  Делать мне больше нечего, что ли?
  Нет,   все-таки  все  бабы  одинаковы!  Несколько   душноватая
атмосфера,  приглушенный  свет, тет-а-тет  с  неплохо  сложенным
парнем -- и любая заводится!
  Я  чувствую  на  своем лице ее дыхание. Ей было бы  спокойнее,
eqkh бы я лежал рядом с ней... Отметьте, что она стоит того, чтобы
ею  заняться, но я здесь не за этим. А кроме того, если  коллеги
станут делать друг другу подлости, что станет с моралью?
  --  Послушайте,  как сильно бьется мое сердце, -- вздыхает  она,
кладя мою руку под свою левую грудь, которую я немного щупаю. Не
экстра-класс, но еще упругая.
  У  меня  начинает кружиться голова. Чувствую, что  меньше  чем
через  четверть  часа  у Пеллегрини появится  такое  развесистое
украшение  на  голове, что он не сможет пройти под  Триумфальной
аркой, когда приедет в Париж.
  Но  мой  ангел-хранитель не дремлет. В  тот  момент,  когда  я
собираюсь начать сеанс, в дверь стучат.



  Я сую руку в карман, где лежит моя пушка.
  -- Войдите!
  Дверь открывается Это медсестра и одна из ее коллег.
  -- Я пришла сделать укол, -- говорит она.
  Почему у меня сразу возникает ощущение, что что-то не так?
  С  врачом  было  условлено,  что за Терезой  Пеллегрини  будут
ухаживать, как за настоящей раненой, но колоть будут воду.
  -- Доктор сказал, что это вас укрепит..
  Нет  ничего  странного  в  том, что медсестра,  отвечающая  за
восьмую  палату (в которой находимся мы), входит  со  шприцем  в
руке. Странно то, что ее сопровождает коллега.
  -- Кто эта мадемуазель? -- спрашиваю я.
  --  Моя  сменщица, она скоро заступит на дежурство, --  отвечает
медсестра.   --  Поскольку  она  новенькая,  я  ей  объясняю   ее
обязанности ..
  Ничего не скажешь, все нормально!
  Так  почему  у  меня появляется неприятная  щекотка  в  груди?
Может, из-за голоса девушки? В нем звучит старательно скрываемая
тревога...  Это практически незаметно, но я обладаю таким козырем,
как интуиция, и она мне подсказывает, что тут что-то нечисто.
  Девушка  взяла руку Терезы, засучила ей рукав и водит по  коже
пропитанной спиртом ваткой... Тем временем новенькая стоит немного
в  стороне и внимательно смотрит. Малышка полна сострадания, это
видно  по  ее  глазам... Но какого дьявола она  все  время  держит
правую руку в кармане своего белого халата?
  Я, зевая, обхожу кровать.
  --  Мне кажется, ей стало немного лучше, -- говорю я. Оказавшись
рядом  с  новенькой,  я  внезапно хватаю  ее  правую  руку.  Она
пытается  вырваться, но уж если я в кого вцепляюсь, то намертво,
как бульдог.
  Я  заламываю ей руку, и она вскрикивает от боли. Сунув руку  в
ее карман, я извлекаю из него миленький шпалерок.
  -- Странный рабочий инструмент для медсестры, -- усмехаюсь я.
  Вторая  девушка  положила шприц на ночной столик  и  упала  на
кровать вся в поту и жутко бледная.
  --  Господи,  --  икает  она,  -- как я испугалась...  Эта  женщина
пришла  ко  мне со шприцем в руке и сказала: "Доктор просит  вас
сделать этот укол пациентке из восьмой палаты". Я ее не знала  и
ответила, что должна спросить у доктора, потому что он  дал  мне
четкие  инструкции.  Тогда она наставила  на  меня  револьвер  и
сказала, что если я откажусь подчиниться...
  Девица с пушкой чувствует себя очень плохо.
  Тереза в своей постели не лучше.
  --  Смотри,  --  говорю я лжемедсестре, -- как я  вас  облапошил.
История  с  раненой  --  туфта, западня, в которую  ты  попалась...
Nqr`b|re  нас,  --  приказываю  я настоящей  медсестре  и  Терезе
Пеллегрини, -- Мне надо очень серьезно поговорить с этой дамой!
  Обе выходят из палаты. Я небрежно поигрываю двумя пушками.
  -- Ты работаешь на Бунксов, так? -- спрашиваю я ее.
  Молчок.
  Хотел  бы  я  знать, какое лекарство от трепа пьют члены  этой
банды! Из них не вытянешь ни единого слова...
  Тем  хуже  для  них.  После случая с малышкой  Рашель  я  стал
приверженцем жестких методов.
  --  Ладно, продолжим чистку, моя милая, -- решаю я. -- Это займет
некоторое время, но я уничтожу вас всех!
  Я  валю  ее  на  кровать двумя сильными  пощечинами  и  крепко
привязываю простынями.
  Сделав это, беру шприц.
  -- Укольчик достанется тебе, солнышко ты мое...
  Она  вся  напрягается;  ее  лицо  становится  грязно-серым.  Я
задираю  ее  юбки.  У нее очень красивые точеные  ноги,  ягодицы
крепкие, в форме яблока.
  Втыкаю иголку ей в мясо. Она вздрагивает.
  --  Ладно,  --  говорю, -- теперь можно побеседовать. Или  будешь
говорить,  или  я  нажму  на поршень шприца.  Надеюсь,  ты  меня
понимаешь, а?
  -- Да, -- едва слышно выдыхает она.
  -- Ты француженка?
  Я  предпочитаю начинать с невинных вопросов, чтобы  постепенно
продвигаться к более сложным вещам.
  -- Да.
  -- Ты состоишь в организации Бунксов?
  -- Да.
  -- Ты знаешь, где прячут русского атташе?
  -- Я не в курсе...
  -- Не советую упрямиться!
  -- Клянусь, я не знаю!
  Она это почти выкрикнула.
  Что-то  заставляет  меня  поверить,  что  она  не  врет.   Эта
девчонка  сходит  с ума от ужаса и уже не может  сопротивляться.
Она полностью в моей власти.
  -- Значит, ты не в курсе?
  -- Да.
  -- А насчет типа, умершего в Страсбуре?
  -- Он был моим мужем.
  Я чешу клюв.
  -- Твоим мужем?
  -- Да.
  -- Его роль в банде?
  -- Я не знаю...
  -- Не знаешь?
  -- Да! Я его больше не видела... Он меня бросил ради этой девки!
  Для меня это луч света.
  -- Ради Блаветт?
  -- Да.
  -- И ты продолжаешь оставаться в организации?
  -- Да.
  -- Ты знаешь Бунксов?
  -- Только дочь...
  Я  резюмирую  ее  историю.  Мне кажется,  эта  девчонка  почти
ничего  не  знает. Она пятое колесо в телеге. Ее выбрали  добить
раненую потому, что знали о ее ненависти к той.
  -- Чем обычно ты занимаешься?
  -- Я связная.
  -- Где ваша штаб-квартира?
  Она   молчит.  Догадываюсь,  что  на  этот  раз   она   просто
колеблется. Чтобы помочь ей решиться, я снова беру шприц.
  -- Нет! Нет! -- кричит она.
  -- Тогда отвечай!
  --  Штаб-квартиры нет... Организация как таковая  не  существует...
Время от времени приходят приказы...
  --   Есть   же  место,  где  ты  можешь  связаться  со   своими
руководителями в случае неприятностей?
  -- Нет!
  Все   ясно!   Они  не  дураки.  Их  главарь  Бункс   установил
одностороннюю  связь. Он может сколько угодно  строить  из  себя
франкофила, возглавлять лиги по сближению между нашими странами,
поддерживать   боннское  правительство...  У   нас   против   него
фактически  ничего нет -- лишь одни предположения,  и  он  всегда
останется  чистым благодаря своим деньгам и связям.  Союзники  и
даже  наше  правительство за него. Бороться с ним все равно  что
срывать гору -- результата не дождешься
  -- Как ты добралась сюда?
  -- Меня привезли на машине.
  -- Кто заговорил в Страсбуре?
  Она не понимает.
  -- Как вы узнали, что я еду допрашивать эту Блаветт?
  Врубилась...
  --  А...  Кто-то следит за вами несколько дней... Он видел, как  вы
уехали в Страсбур, а потом в Канн, и руководство поняло, что  вы
допросили Леопольда и он рассказал о своей любовнице...
  -- Она в деле?
  -- Нет. Видно, они боялись, что он ей что-то рассказал...
  В  общем,  все это дало мне очень мало. Моя цель --  похищенный
русский -- все еще вне пределов досягаемости.
  -- Тебя ждут на улице? -- спрашиваю я вдруг.
  -- Да...
  -- Кто?
  --  Двое  мужчин в машине. На углу улицы. Я подхожу  к  окну  и
выглядываю наружу. В сотне метров дальше стоит машина. Я  снимаю
трубку  телефона и звоню Пеллегрини. Только бы  он  не  смотался
погулять  под  предлогом, что сегодня ночью  он  холостяк!  Нет,
снимает трубку.
  Он узнает мой голос еще до того, как я назвал свое заглавие.
  -- Получается? -- спрашивает он.
  --  Все  отлично.  Но мне нужна помощь. Перед  больницей  стоит
машина  с двумя парнями. Они ждут лжемедсестру, которую я  держу
тут.  Возьмите побольше людей и захватите этих урок. У меня есть
все основания полагать, что это злые мальчики, так что берите  с
собой пушки и не стесняйтесь ими пользоваться, ясно?
  -- Понял!
  -- Действуйте быстро!
  -- Считайте, что я уже там. Он кладет трубку.
  --  Вот  видишь, -- говорю я девочке, -- твоя история  подошла  к
концу. Скажи мне, милая, дочка Бункса здесь, так?
  -- Да.
  -- Знаешь, где она прячется?
  -- Нет...
  -- Ничего страшного!
  Я проверяю, насколько крепко она связана.
  --  Я  ненадолго уйду. Только не пытайся удрать. Все, что  тебе
удастся,   --   получить  содержимое  этого  шприца  в   задницу,
понимаешь?
  Она все прекрасно понимает.
  -- Пока, красавица!
  Я выхожу.
  В коридоре стоят медсестра и мадам Пеллегрини.
  --  Дежурная хотела поднять тревогу, -- сообщает мне верная жена
моего коллеги, -- но я ей помешала.
  --   Правильно  сделали.  Не  волнуйтесь,  я  сейчас   вернусь.
Остановившись  под  козырьком  подъезда  больницы,  я  смотрю  в
сторону   машины.  Надеюсь,  парни  не  потеряют   терпение,   а
Пеллегрини не задержится.
  Я   уже   слышу  рокот  мотора.  Машина  на  большой  скорости
выскакивает  из-за  поворота, резко тормозит  и  останавливается
перед тачкой сообщников "медсестры".
  --  Выходите  с  поднятыми руками! -- орет  Пеллегрини.  На  это
предложение  отвечает  сноп искр. В машине полицейских  слышится
крик. Автомобиль бандитов катит задним ходом. Полицейская машина
преграждает  ему  путь. У сидящих в ней нет выхода...  Полицейские
открывают  огонь, но бандитская машина продолжает  катить.  Тип,
сидящий   в   ней   за   рулем,  знает   вождение.   Он   быстро
разворачивается посреди шоссе. Машина поворачивается передом  ко
мне,  и  луч фар выхватывает меня из темноты. Рой пуль пролетает
над моей головой, потому что я предусмотрительно упал на колени.
  Поднимаю  мой  шпалер и выпускаю две маслины,  чтобы  ослепить
машину. Поскольку она поравнялась со мной, я прижимаюсь к  стене
и  делаю  еще два выстрела. Слышу крик. Машина идет зигзагами  и
врезается   в   металлический  занавес   магазина   велосипедов.
Раздается жуткий грохот. Верх иронии в том, что как раз напротив
пострадавшего магазина находится табличка: "Больница.  Соблюдать
тишину!".
  Я бросаюсь вперед.
  Думаю,  можно  вызывать катафалк. Один из  двух  типов  прошиб
башкой  лобовое  стекло,  и  из его разрезанной  сонной  артерии
хлещет, как вода из открытого крана, кровища. А второму одна  из
моих последних пуль снесла верх черепушки и вышибла мозги.
  Подбегает Пеллегрини.
  --   Падлы!  Суки!  --  орет  он.  --  Они  убили  Жереми,  моего
заместителя!
  -- Им конец, -- сообщаю я.
  Начинаю  обыск  мертвецов.  При них  нет  ни  клочка  бумажки.
Бунксовская    тактика   выжженной   земли    доказывает    свою
эффективность.
  Я сильно разозлен.
  --  А  пошло  все... -- говорю. -- Я возвращаюсь в Париж. Займитесь
трупами:  отпечатки, фото... Заберите девушку,  лежащую  в  палате
наверху,  найдите  владельца машины... По  мере  получения  данных
пересылайте их мне в Париж, хорошо?
  -- Договорились.
  --  Заодно прочешите все гостиницы и семейные пансионы  города.
Ищите  некую  Кристию  Бункс.  Она  очаровательная  девушка  лет
двадцати,   блондинка,  загорелая...  Настоящая   красотка.   Если
случайно найдете, приставьте к ней толкового человека и  следите
за всеми ее действиями.
  Я протягиваю ему руку.
  --  Мне очень жаль, что так получилось с вашим замом. Но с  ним
бы ничего не было, не выбери он такую говЕнную работу, как наша!


                          Часть третья



  Когда  я вхожу в кабинет босса, часы показывают десять.  Стоит
unpnx`  погода,  и хочется делать что угодно, только  не  ловить
этих чертовых шпионов.
  В  большой  кабинет босса я вхожу не очень гордый собой.  Даже
наоборот:  я чувствую, что между моей головой и тыквой  в  плане
наличия мозгов разницы практически никакой.
  Кроме  всего  прочего, шеф, кажется, не в духе. Сидит,  уперев
подбородок  в  свою изящную руку, губы чуть кривятся  в  горькой
гримасе.
  --  Привет, патрон! -- говорю я так весело, как только могу.  Но
веселья во мне столько же, сколько в камикадзе.
  --  Садитесь! -- приказывает босс. -- И рассказывайте,  как  наши
дела.
  -- Черная дыра! -- отвечаю.
  -- Я вас слушаю.
  Именно это и вгоняет меня в тоску!
  Ну ладно...
  Рассказываю  все  по порядку: о моем приезде в  Канн,  поисках
"Бла",  обнаружении  убитой девушки, о наблюдателе  с  подзорной
трубой в соседнем доме, о замене трупа лжераненой, вмешательстве
жены Леопольда, уничтожении людей в машине...
  --  Вот,  -- говорю я в заключение, -- моя ловушка сработала,  но
результат неполный. Девица, по всей вероятности, почти ничего не
знает. А мужики мертвые!
  -- Почему вы вернулись? -- спрашивает босс
  --  Потому  что  меня  все  достало.  Мне  нужно  было  сменить
обстановку.
  -- Вы были неправы.
  Он  протягивает  мне  телеграмму,  длинную,  как  шея  жирафа.
Подписана  она  Пеллегрини.  Читаю  и  сильно  вздрагиваю.   Мой
каннский  коллега  сообщает,  что  милашка,  которую  я  оставил
привязанной  к  кровати,  сделала ноги. Когда  началась  пальба,
настоящая   медсестра  и  жена  Пеллегрини  подбежали   к   окну
посмотреть  на  фейерверк.  В  палату  вошла  сиделка,   увидела
скрученную  медсестру, она ее развязала, а той  только  этого  и
было   надо...   Воспользовавшись  суматохой,   она   слиняла   со
сверхзвуковой скоростью.
  Двое  убитых оказались профессиональными убийцами из  Марселя,
машину они угнали.
  По-прежнему  осторожно  действует банда  Бункса.  Для  силовых
акций  они  вербуют  уголовников, чтобы не  пачкаться  самим,  и
убирают тех своих, кто, как они чувствуют, провалился.
  -- Мы на мертвой точке, -- бормочу я.
  --  Даже  хуже,  -- добавляет шеф. -- Они теперь знают,  чего  мы
хотим, раз женщина, у которой вы спрашивали о русском, удрала.
  -- Да, паршиво.
  Шеф встает.
  --  Сан-Антонио, -- говорит он, -- я не хочу читать лекции такому
человеку, как вы. Вы лучший сотрудник нашей Службы. Вы  приучили
нас  к  своим  головокружительным  трюкам...  Человеческая  натура
привыкает  ко  всему, даже к чудесам. Чем больше  вы  играете  в
супермена, тем больших подвигов от вас ждут.
  Если Старик не хочет читать лекции, то как называется это?!
  --  Короче, -- продолжает он, -- Сан-Антонио, решение этого  дела
должно быть найдено к завтрашнему дню...
  Он  говорит  мне  это, тщательно подбирая слова,  но  суть  не
меняется. Я незаметно пожимаю плечами.
  --  Если  хотите, чтобы творились чудеса, -- тихо  говорю  я,  --
надо брать в Службу Господа Бога! В морге ничего нового?
  -- Ничего!
  Я выхожу, ничего не добавив к этому прочувствованному ответу.
  Как  и  всегда,  когда что-то не клеится,  я  иду  в  соседнюю
тошниловку.
  Хозяин жует кусок ветчины шириной с тракторный мотор.
  --  А  вы  не грустите, -- бросаю я с горечью, которой  наполнен
под завязку. Он пожимает плечами.
  -- Не с чего, -- заявляет он.
  --  Как  подумаю,  --  вздыхаю я, --  что  тоже  мог  бы  держать
забегаловку, вместо того чтобы рисковать своей шкурой, аж сердце
кровью  обливается! Нагуливал бы жирок за стойкой,  играл  бы  в
белот, жрал бы от пуза, лапал официантку да подсчитывал в  конце
дня выручку! Вот она, красивая жизнь!
  Толстяк  смеется и говорит, что не его вина, если у  некоторых
в  жизни  одно  занятие  -- портить нервы согражданам...  Потом  он
предлагает мне вечный стаканчик беленького.
  --  Ага,  точно,  беленького... Только не  стаканчик,  а  лоханку
побольше. Мне надо забыться.
  -- Может, чего-нибудь поедите?
  Поскольку я не отвечаю, он говорит:
  -- Загляните в холодильник...
  Я с силой шлепаю ладонью по стойке.
  --  Бог ты мой! Да твоими толстыми губами говорит голос разума,
-- кричу я. -- Холодильник! Мне только это и остается.
  Я выбегаю, даже не подумав извиниться.
  -- Такси! В морг, пожалуйста.
  Почему в морг?
  Признаюсь,  я  и сам толком не знаю. Вернее,  не  знал  в  тот
момент, когда решил туда поехать.
  Принять  решение  меня  заставило  брошенное  хозяином  бистро
слово "холодильник". Я подчинился какому-то. рефлексу... Но теперь
я  знаю,  зачем  еду в морг... И восхищаюсь своим  старым  чутьем,
работающим быстрее мозгов.
  С  самого  начала этого цирка я бегаю туда-сюда, натыкаясь  на
стены, как муха под стаканом. Я слушаю, говорю, убиваю, ору,  но
не   управляю  событиями.  Я  действую,  не  ища  строгой,   все
освещающей логики.
  Когда  лжемедсестра  мне  сказала,  что  банда  в  курсе  моих
действий потому, что за мной кто-то следит, я не среагировал...  А
ведь  было от чего подскочить до потолка. Не понимаете?  Значит,
вы дурее стада гусей.
  Если  за  мной  кто-то  следит  и  узнает  о  моей  поездке  в
Страсбур,  а потом в Канн, этим "кем-то" не могут быть  покойная
Рашель,  вылетевшая  из окошка мамаши Бордельер.  Выходит,  клан
Бунксов посадил мне на хвост не Рашель, а кого-то другого!
  Этого  другого  я не смог обнаружить... Но кто  в  таком  случае
Рашель?
  Вдоль  моего  хребта начинает течь холодный  пот.  А  вдруг  я
замочил невинную девчонку?
  Если  это  так, я швырну на стол Старику заявление об отставке
и буду бродить в рубище по дорогам.
  Однако, если Рашель не причастна к делу, зачем ей было  рыться
в  моих  шмотках?  Почему  она  взяла  золотую  булавку?  Почему
отказалась давать мне какие-либо объяснения?
  Я должен ее увидеть...
  Мне кажется, мертвая она расскажет мне больше, чем живая.

  В  сторожке  морга  я  нахожу одного  моего  коллегу,  который
режется со сторожем в белот, посмеиваясь и потягивая винцо.
  -- Хорошо живете! -- бросаю я.
  Монжен  -- маленького роста полицейский вскакивает и поправляет
галстук.
  -- Господин комиссар... -- бормочет он.
  -- Вы, кажется, не скучаете.
  --  Я  жду  уже  три  дня, господин комиссар,  надо  же  как-то
убивать время...
  --  Убивать время! -- усмехаюсь я. -- Здесь действительно  больше
убивать некого. Кто-нибудь приходил опознать труп?
  -- Никто.
  -- Кто-нибудь спрашивал, есть ли у вас тело молодой женщины? --
  -- Абсолютно никто...
  -- Прекрасно.
  Я поворачиваюсь к сторожу.
  --  Можно  мне,  используя стандартную формулу, повидать  ее  в
последний раз?
  -- Следуйте за мной...
  Очередная   прогулка  по  некрополю,  пропахшему  смертью.   Я
начинаю  чувствовать  себя здесь как  дома.  Как  в  собственном
ледяном дворце!
  Парень  вытягивает  ящик с останками Рашель,  над  которыми  я
склоняюсь.
  Я  еще не видел ее мертвой. Последний взгляд я бросил на нее в
комнате,  где  мы перемахнулись... Тогда, бледная от  страха,  она
пятилась  к окну. При ударе о землю у нее смялась верхняя  часть
головы  и сломалась шея... Руки, ноги у нее переломаны... Неприятное
зрелище...  Подумать только, я держал этот мешок  костей  в  своих
объятиях!
  Я  долго,  очень  долго не свожу глаз  с  ее  лица...  И  вдруг,
странная   вещь   для   подобного  места,  разражаюсь   громким,
бесконечным хохотом...
  -- Что... -- бормочет обалдевший сторож.
  -- А что?
  -- Я... Ничего!
  По-моему, он считает, что я совсем свихнулся.
  Я  ржу как ненормальный, хотя никогда не видел, чтобы так ржал
даже псих.
  Я  сгибаюсь  пополам  от  смеха. Это радость...  Удовлетворение...
Гордость... Самое сильное, самое будоражащее ощущение.
  --  Ладно,  -- говорю я наконец сторожу, который обалдевает  все
сильнее, -- можете закрыть ваш ящик...
  Я поднимаюсь из подвала на первый этаж, где меня ждет Монжен.
  Он  надел  пиджак, застегнул манжеты, убрал  карты  и  спрятал
литровую бутылку вина.
  -- Где бутылек? -- спрашиваю.
  -- Господин комиссар...
  -- А ну, -- рявкаю, -- живо! Он подчиняется.
  Я хватаю бутылку и отправляю внутрь себя солидную порцию.
  Монжен и сторож ошеломленно смотрят на меня.
  --  Да,  --  говорю,  --  обмывать надо все, а  особенно  большие
удачи.
  --  Вы  довольны,  господин комиссар?  --  бормочет  этот  лопух
Монжен.
  -- А что, незаметно?
  -- Рад за вас... Вы...
  Он  хочет  меня о чем-то спросить, но не решается и  закрывает
рот.
  --  Можешь быть свободен, -- говорю я ему. -- Иди играй в белот в
своем бистро. Труп куколки никто опознать не придет.
  -- Да?
  -- Да.
  -- Вы... вы в этом уверены?
  -- Допустим, что я в этом убежден...
  Я  ухожу  из  морга,  не  заботясь о трупе,  и  возвращаюсь  в
контору.
  Это  место,  где  не приходится самому платить  за  телефонные
переговоры, а мне как раз надо позвонить.



  Если  заказать  с  Германией срочный  разговор,  то  соединяют
очень  быстро.  В  страну сосисок с капустой  позвонить  так  же
легко, как в Сен-Ном-ла-Бретеш.
  Меня   соединяют   со  штабом  французских  войск   в   районе
Фрейденштадта, и я прошу к телефону полковника Лербье.
  Это  тот  самый  полковник,  с которым  я  имел  дело  в  ходе
"трупной" миссии.
  -- Кто говорит? -- спрашивает он.
  --  Комиссар Сан-Антонио из Секретной службы. Вы меня  помните,
полковник?
  -- Да, прекрасно помню... Чем могу вам помочь?
  --  Очень многим. Я бы хотел, чтобы вы съездили к Бунксам.  Его
сына похоронили?
  -- Сегодня утром...
  --  Скажите ему, что газета, издаваемая оккупационными  силами,
хочет опубликовать статью, посвященную его сыну, и попросите его
фотографию,  чтобы проиллюстрировать статью. У него нет  никаких
причин  вам отказывать... Как только получите карточку,  прикажите
немедленно  привезти ее в Страсбур, откуда мне  ее  перешлют  по
фототелеграфу. Хорошо?
  -- Договорились.
  -- Благодарю вас, полковник.
  --  Вам  что-нибудь еще нужно, господин комиссар? --  спрашивает
телефонист.
  --  Нет,  спасибо... Если для меня будет сообщение  или  посылка,
отложите ее.
  -- Вывернетесь?
  --  Да,  к  концу  дня. Я иду в кино. Можете  мне  посоветовать
какой-нибудь хороший фильм?

  Посоветовал,  козел! Фильмец называется "Пламенеющие  сердца".
Я должен был насторожиться по одному только названию!
  Это  история одного мужика -- хирурга, творящего чудеса  только
так.  Однажды  он  втюрился в кошку, которая вертит  задницей  в
"Фоли-Бержер". Красотка вытянула у него все бабки и бросила, как
изношенный  лифчик. Оставшись с хреном, эскулап  превращается  в
клошара.  Но однажды любительницу хрустов сбивает автобус  линии
Шарантон-Эколь. Девочке так жутко поломало ручку,  что  починить
ее  сможет только кудесник, а во всей Франции такой только один.
Как вы догадываетесь, это эскулап-клошар.
  Узнав  об  этом из газет, он прямо в прикиде мейд  ин  помойка
идет  оперировать танцовщицу. Она выздоравливает,  раскаивается,
они  целуются, и фильм заканчивается как раз в тот момент, когда
у меня начинается головная боль.
  Я  встаю,  ругаюсь на идиота, посоветовавшего мне эту  мутату.
Когда видишь подобные шедевры, хочется узнать адрес режиссера  и
сходить разбить ему морду в качестве выражения чувств зрителей.
  Смотрю на котлы: шесть.
  Как  раз успеваю высосать стаканчик дюбонне в соседнем  бистро
и вернуться в контору.
  -- Есть для меня что? -- спрашиваю я телефониста.
  --  Есть,  -- отвечает он. -- Фотография, переданная из Страсбура
on фототелеграфу.
  -- Давайте.
  Пока я распечатываю конверт, он спрашивает:
  -- Как вам фильм?
  -- Потрясающий! Того уже понесло:
  --  Видели,  как  он  кусает губы, когда смотрит  на  снимок  в
газете?
  -- Бесподобно.
  -- Какой актер, а?
  -- Да, а какая роль!
  -- О, это...
  --  Надеюсь,  после подобного фильма он больше не  найдет  себе
работу.
  Мой собеседник замирает с карточкой в руке.
  Я не теряю времени на его обращение в истинную веру.
  Фото, что я достал из конверта, наполняет меня радостью.
  -- Соедините меня с лабораторией!
  Мне отвечает Гриньяр.
  --  Так,  малыш,  дуй  в спецкамеру и сделай  фото  парня,  что
маринуется  там. В темпе! Оно мне нужно максимум через  четверть
часа. Принесешь мне его в бистро напротив.
  -- Хорошо.
  Я обращаюсь к телефонисту:
  --   Позвоните  Старику.  Мне  неохота  к  нему  подниматься  и
звонить.   Скажите,  что  я  просил  сообщить  о  моем   приезде
советскому послу. Я буду там через часок.
  Я  быстро отваливаю. Если бы я пошел к боссу, он стал бы  меня
спрашивать,  как  и  почему, начал бы  взвешивать  необходимость
визита к Советам, короче -- вставлять мне палки в колеса, в чем я
в данный момент совершенно не нуждаюсь.
  Я  предпочитаю вернуться к толстяку из бара напротив, который,
наверно, недоволен моим утренним бегством.
  Когда я являюсь, он орет на официантку.
  --  Не надо поднимать такой шухер! -- кричу я. -- Месье принимает
себя за Цезаря?
  -- Ха! Удравший! -- восклицает толстяк.
  --  Я  знаю, что утром смылся немного невежливо, но я  внезапно
вспомнил об одном важном деле.
  --   Вежливость   и  легавый  --  две  несовместимые   вещи,   --
высказывается кабатчик.
  -- Точно так же, как ты и интеллект.
  -- Нет, каков! Он оскорбляет людей у них же дома!
  -- Слушай, протяни руку и налей-ка мне выпить!
  На четвертом стакане белого является Гриньяр в белом халате.
  -- Вот, комиссар.
  -- Выпьешь стаканчик?
  Я  предлагаю  ему  выпить исключительно из вежливости,  потому
что Гриньяр полный трезвенник. Его тошнит от одного вида стакана
вина.
  -- Нет, спасибо, нет времени...
  Я  бросаю взгляд на еще мокрый снимок и аккуратно убираю его в
мой бумажник.

  Мой  палец,  а  он  малый  хитрый и подсказывает  много  умных
вещей,  на этот раз нашептывает мне, что я иду по верному следу.
А  когда  я  выхожу на верный след, то любой,  кто  меня  знает,
скажет вам, что я с него не собьюсь, -- это моя главная черта.
  В  советском  посольстве  меня  встречает  любезный  маленький
человек.  Он  в курсе моего визита и ждет меня. Он  говорит  по-
французски  без  акцента, у него тихий голос и мягкие  движения.
Nder он в плохо сшитый костюм серого цвета, совершенно безликий.
  --   Вы,   кажется,  хотели  получить  некоторые  сведения?   --
спрашивает он.
  --  Да,  --  отвечаю.  -- Это я веду дело об исчезновении  вашего
сотрудника. Он кланяется.
  --  Я  знаю... И поверьте, мы очень благодарны вам за ваши усилия
и надеемся, что они увенчаются успехом. Я смотрю на него, потом,
не сдержавшись, срываюсь:
  --  Послушайте,  милостивый  государь,  я  вижу,  вы  прекрасно
говорите  по-французски, так что мне будет легче высказать  свои
мысли. Прежде всего я хочу вам сказать одну вещь: я полицейский,
и  полицейский  добросовестный. Моя работа --  выполнять  приказы
начальства, а об остальном не задумываться. Мне приказали  найти
живым  или  мертвым  человека,  и  я  сделаю  все  возможное   и
невозможное,  чтобы  найти его. Но меня с самого  начала  удивил
один  момент. Я не заострил на нем внимание сразу,  но  по  мере
того,  как мое расследование продвигалось, он удивлял  меня  все
больше...
  Он  достает из жилетного кармана очки в железной оправе, дышит
на стекла и вытирает их платком.
  --  Правда?  --  шепчет  он  своим по-прежнему  доброжелательным
голосом.
  -- Правда, месье... э-э...
  -- Бразин, -- тихо представляется он.
  --  Меня удивляет, во-первых, то, что вы посвящаете французские
спецслужбы в свои домашние проблемы, -- это на вас не похоже. Во-
вторых,  что  вы  просите меня найти человека, не  дав  мне  его
фотографии.
  Он  пытается вставить слово, но я ему не даю этого  сделать  и
повышаю тон:
  --   Что  касается  первого  пункта,  он  относится  скорее   к
компетенции  МИДа, чем простого полицейского. Охотно соглашаюсь,
что  это не мое дело... Но вот пункт второй -- самое что ни на есть
мое.  Почему  вы  не  приложили фотографию  пропавшего  к  вашей
просьбе о розыске, месье... э-э... Бразин?
  Его глаза сужаются.
  -- У нас ее нет, -- отвечает он.
  --  Странно! Но допустим, это так. Тогда почему вы не  сообщили
точный  словесный портрет этого человека, а?.. Хотите,  я  скажу
почему? Потому что он не существует!
  Он указывает мне на стул и садится сам.
  -- Вы говорите очень странные вещи, господин комиссар.
  --   Не   надо  хитрить.  Я  получил  требование  найти  атташе
советского   посольства,   по   всей   вероятности   похищенного
неонацистской  группой,  возглавляемой  неким  Бунксом.  Но  мне
неизвестно  об  этом  атташе  ровным  счетом  ничего,  даже  его
фамилия.  Мне показали на собаку и сказали: "Она украла окорок",
а  о  самом  окороке  ничего не сказали...  Так  вот,  после  ряда
кровавых  приключений  я спросил себя,  а  существовал  ли  этот
окорок вообще...
  Он встает.
  -- Вы позволите? -- спрашивает он, направляясь к двери.
  Он  выходит,  а  я  вытираю лоб. Сложная  партия.  Надо  иметь
большое нахальство, чтобы явиться в посольство и говорить  такие
вещи.  Теперь понимаете, почему я не сказал Старику о цели моего
визита?  Я  не мог просить у него разрешения пойти к  русским  и
назвать их врунами в их собственном доме!
  Еще  я  себе  говорю, что эта игра может быть опасной...  Ладно,
дальше  будет  видно. Я говорил откровенно и  надеюсь,  что  мне
ответят тем же.
  Проходит    десять   минут.   Любезный   маленький   человечек
возвращается.
  -- Вы можете пройти со мной? -- спрашивает он.
  -- Пожалуйста!
  Он  ведет  меня в маленький кабинет, обставленный как  кабинет
директора  завода:  мебель  из  светлого  дерева,  голые  стены,
картотеки...
  Сидящий  перед окном за столом для стенографиста тип перестает
печатать на машинке.
  Это  худой  мужчина  со слишком широким  лбом  и  ввалившимися
Щеками.  У  него  тусклый  взгляд,  тусклый  голос,  даже  жесты
тусклые.
  --   Вы   комиссар  Сан-Антонио?  --  спрашивает   он   меня   и
представляется: -- Анастасьев, личный секретарь посла.
  Мы  пожимаем  друг другу руку с видом боксеров на ринге  перед
началом молотиловки.
  Он  смотрит  на  меня с какой-то спокойной  наглостью,  ничуть
меня не раздражающей.
  Все по-честному. Он меня "измеряет".
  --  Говорите, -- произносит он наконец, -- я вас слушаю. Кажется,
вы настроены против нас?
  --  "Против вас" я ничего не имею, месье Анастасьев...  Я  просто
пришел обменяться с вами некоторыми соображениями так, чтобы мое
начальство не знало о точной цели этого визита.
  Я  специально подчеркиваю, что мой демарш неофициален, и, если
он  вам не понравился, вы заявите протест моему правительству  и
мне  дадут по рукам. Но, зная это, я все-таки пришел, потому что
добросовестно  отношусь к своей работе и потому  что  я  человек
честный...
  Он  не  двигается.  Бразин прислоняется к  стене  и  о  чем-то
мечтает. В этом кабинете стоит странная атмосфера.
  --  Понимаете,  -- говорю я, -- я впервые гоняюсь, за  ветром...  Я
это чувствую, потому что люблю свою работу... Мне это надоело, и я
говорю вам как мужчина мужчине:
  давайте  не  будем  юлить. Если вы от меня чего-нибудь  ждете,
скажите  чего.  Если вы считаете меня слишком  любопытным,  тоже
скажите,  и  я  откажусь отдела. Кажется, я  веду  себя  с  вами
абсолютно честно!



  Анастасьев вдруг становится озабоченным.
  --  Как  вы  пришли к тем выводам, которые только что  изложили
нам? -- спрашивает он. -- Полагаю, вы опираетесь на факты, а не на
голые предположения?
  --  У меня довольно своеобразная манера работать, но до сих пор
она    приносила   отличные   результаты.   Я   доверяю    своим
предположениям, почему и нахожу потом факты, подтверждающие их...
  -- В этот раз ваши предположения тоже подтвердились?
  -- Почти...
  -- И каковы они, эти предположения?
  Я  смотрю на него, потом на Бразина... Снимаю перед ними  шляпу.
Чтобы  оставаться такими бесстрастными и далекими, надо обладать
потрясающим хладнокровием.
  Настал момент выложить все.
  --  Мои  предположения? -- переспрашиваю я. --  Вот  они:  Бунксы
действуют с вами заодно, мы арестовали не их сына и никакой  ваш
атташе  не был похищен. Я только что получил подтверждение,  что
человек,  содержащийся  у нас, не имеет к  этой  семье  никакого
отношения.  Вот  его  фотография, а вот фото  сына  Бункса...  Как
bhdhre, несмотря на смутное сходство, вызванное общим для  обоих
светлым цветом волос, это два совершенно разных человека.
  Они ничего не отвечают, даже не смотрят на снимки.
  --  Мое  начальство  держало  вас в  курсе  наших  действий,  --
продолжаю  я. -- Вы знаете, что с целью заставить Бунксов  выдать
себя  мы  решили убедить их в смерти Карла. Бунксы сразу поняли,
что  это  туфта,  потому  что их сын в добром  здравии.  Однако,
поскольку  я  сунул  нос в их дела, они решили  меня  убрать.  К
счастью  для  моего здоровья, у них ничего не вышло.  Но  в  мое
жизненное пространство вошла одна милая девочка, которую я  счел
подосланной Бунксами. Я должен был понять, что это невозможно. Я
уехал   через   двадцать   минут  после  неудачного   покушения,
устроенного  на  меня Бунксами. Они физически  не  могли  успеть
узнать  о  своей  неудаче, придумать запасной план  и  поставить
девушку  в нескольких километрах дальше на шоссе в надежде,  что
она  сумеет установить за мной слежку. Кроме того, такой  резкий
поворот   не   состыкуется   с  их  желанием   устранить   меня.
Впоследствии  я  узнал,  что  она  не  имела  к  банде  никакого
отношения...
  --  Как  вы  это  узнали? -- спрашивает Анастасьев.  Впервые  он
проявил какой-то интерес.
  --  Она,  -- отвечаю, -- сестра того человека, которого мы держим
под  именем Карла Бункса. После моего возвращения из Германии  я
был  поражен  сходством  Карла с  его  сестрой.  В  моей  голове
произошла  путаница.  Я видел Бунксов, считал  арестованного  их
сыном  и братом, а потом нашел у него сходство с дочерью Бункса.
Но потом в моей голове все встало на свои места: я вспомнил, что
лже-Карл  удивительно похож на эту девушку. Я съездил в  морг  и
убедился,  что  не  ошибся.  Кроме внешнего  сходства,  у  обоих
одинаково деформирована носовая перегородка... Так сказать, дефект
производства на одной фабрике...
  -- Ну и что? -- шепчет мой собеседник.
  --   То,  что  эта  девушка  умерла...  Я  продолжил  работу  над
страсбурским делом. Полагаю, вы в курсе. Или мне рассказать?
  -- Не имеет смысла. Ваш шеф держал нас в курсе...
  --  Превосходно.  После этого мое расследование приняло  совсем
другое направление... А Бунксы знали обо всех моих действиях. Одна
девица,  работающая на них, сказала мне, что они  установили  за
мной  слежку. Это неправда. Я не считаю себя умнее  всех,  но  у
меня  очень  развито шестое чувство на такие вещи. Если  бы  кто
начал меня пасти, я бы это сразу почуял... Что вы хотите, таков  я
есть!  Я  не  верю, что кто-то мог так долго сидеть  у  меня  на
хвосте... Поэтому я пришел к следующему выводу: если Бунксы  знают
обо  всех моих действиях и даже о намерениях, значит, их  кто-то
информирует.  Так  полно  их  информировать  может  только  один
человек,  мой  шеф,  а я ему, представьте себе,  доверяю.  Тогда
малыш  Сан-Антонио  кой-чего  быстренько  прикинул.  Утечка  шла
сверху  -- утечки всегда идут сверху! Большой босс держал  вас  в
курсе   всего,  а  если  вы  передавали  им  сведения,   значит,
действуете  с ними заодно. Вот в общих чертах мои предположения.
Теперь,  чтобы  показать,  что у  меня  в  голове  мозги,  а  не
застывший  цемент, я сообщу вам свою точку зрения.  По  причине,
которая  меня не касается, которую я не хочу знать и на  которую
мне плевать, вы вступили в союз с Бунксами. Опять-таки по той же
причине  вы поместили в немецкое посольство какого-то  типа  под
именем  Карла Бункса. По другой, но тоже касающейся  только  вас
причине  тот  тип  вас  предал  в  пользу  Бунксов.  Вы   решили
остановить его деятельность, но не хотели пачкаться сами,  чтобы
не  портить  отношения с кланом Бунксов. Тогда вы подсунули  эту
работенку  французской Секретной службе. Вам было  нужно  только
ndmn: чтобы вас избавили от человека, которого мы держим у себя...
Это вы придумали историю с подменой трупа. Так мы были вынуждены
подставить  себя  чуть  ли не официально,  что  доказывало  вашу
невиновность.
  Когда  я замолкаю, мое лицо залито потом. Я говорю себе,  что,
пожалуй, перестарался и зашел слишком далеко.
  За моей речью следует тяжелая тишина.
  Наконец Анастасьев потягивается.
  -- У вас богатое воображение, комиссар, -- тихо говорит он.
  У  меня  перехватывает горло. Половина моей речи  основывалась
на блефе. А если я ошибся?
  --  Возможно,  --  отвечаю,  --  но  я  не  могу  продолжать  мое
расследование  на  ощупь.  В конце концов,  раз  мое  начальство
заставляет меня фактически работать на вас, мне надо знать, чего
вы от меня ждете...
  Он  смотрит  на  меня, поигрывая карандашом.  Бразин  вытирает
стекла очков... Пауза затягивается. Наконец Анастасьев встает.
  --  Я очень счастлив познакомиться с вами, господин комиссар, --
говорит  он.  -- Надеюсь, вы найдете нашего атташе к назначенному
нами сроку, то есть до завтрашнего вечера.
  Он кланяется и ждет, пока я отвалю.
  Я не могу дышать.
  --  Прекрасно,  господа! До встречи! -- бормочу я.  И  кланяюсь,
спрашивая себя, правильно ли поступил или вел себя, как  чемпион
среди дебилов.



  Да,   возможно,   я  ошибся.  Возможно,  типы  из   советского
посольства не управляли ситуацией именно так, как я предположил,
но  я  знаю,  что основа моих рассуждений верна. Подумав,  я  не
испытываю  недовольства своим визитом. По крайней  мере  русские
поймут, что я не деревенский дурачок, и прекратят свои действия,
если история с их похищенным атташе все-таки туфта!
  А теперь я гоню на полной скорости.
  Я  возвращаюсь в Большой дом. Но не подумайте,  что  я  еду  к
Старику.  Он раздразнил мое самолюбие, и теперь я приду  к  нему
только с решением загадки или с заявлением об отставке!
  Я  в  каком-то долбанутом состоянии. Не знаю, знакомо  ли  вам
это.  Такое ощущение, что крепко набрался... Мне на все наплевать.
Мчу,  не  замечая преград, и тем хуже для того,  кто  не  успеет
вовремя вскочить на тротуар.
  --  Есть  свободные  люди?  --  спрашиваю  я,  войдя  в  комнату
инспекторов, где сидят несколько парней.
  Все  лица поворачиваются ко мне. Я замечаю Плюме. Этот  полный
рвения мальчишка как раз из тех, кто не теряет времени зря  и  с
первых шагов уверенно идет к повышениям и Почетному легиону.
  Эти  парни напрочь лишены чувства юмора, зато в драке  на  них
можно полностью положиться.
  -- Ты свободен? -- спрашиваю его.
  -- Да, господин комиссар.
  -- Тогда слушай...
  Я отвожу его в угол комнаты.
  -- Ты знаешь, что в подвале у нас есть жилец?
  -- Да, патрон, знаю...
  -- Я хочу, чтобы он убежал.
  -- Чтобы он...
  Плюме  проглатывает удивление, потому что вышколен лучше лакея
из богатого дома.
  --  Да, чтобы он удрал, и рассчитываю в этом на твою помощь. Ты
bng|lex|  его  из  камеры. Будь циничным, дай  ему  понять,  что
работаешь  в  конторе "исполнителем" и увозишь его на  небольшую
загородную прогулку.
  Возьмешь  машину, посадишь его рядом с собой  и  скажешь,  что
при малейшем движении шлепнешь его.
  Он  будет думать, что ты один, потому что грязную работу лучше
выполнять  без  свидетелей. Главное -- будь злым,  настороженным,
грубым...
  Я  поеду  за  тобой  на некотором расстоянии...  Улучив  удобный
момент,  ты  врежешься в зад другой машины...  Насчет  поломок  не
беспокойся,   фирма  все  оплатит.  Неизбежно  наступит   момент
замешательства, которым арестант обязательно воспользуется, если
он не последний лопух. Сечешь?
  -- Я все отлично понимаю, господин комиссар.
  -- Как раз начинает темнеть. Все О'кей...
  --  Скажите,  --  спрашивает он, -- а авария должна  произойти  в
городе или в предместье?
  --  Только не в центре. Мне так и видится авеню Гранд-Арме. Или
даже лучше Пон де НЕйи...
  -- Понятно...
  --  Я ухожу. Буду вас ждать на углу улицы. Притормози, чтобы  я
успел  тронуться с места и сесть тебе на хвост. Главное  --  будь
естественным... Да, и еще: когда тип будет рвать когти, пальни ему
вслед.  Абсолютно  необходимо, чтобы он  поверил  в  подлинность
происходящего...  Только не подстрели пару-тройку прохожих,  а  то
пресса тебя линчует!
  -- Не беспокойтесь!
  --  Ладно,  я  пойду  дать распоряжение,  чтобы  тебе  передали
заключенного.

  Я  сижу  вместе с Берюрье в его старом "мэтфорде".  Берюрье  --
это   не  слишком  башковитый  толстяк,  специалист  по  массажу
солнечного сплетения гангстеров. Я взял его с собой, потому  что
партия будет крупной, как атомный гриб, и, если я ее проиграю, в
конторе начнется большой шухер.
  За рулем сижу я. У меня больше доверия к моим реакциям, чем  к
его.
  Когда  Плюме проезжает мимо, он дает короткий сигнал клаксоном
и притормаживает. Я замечаю тонкую фигуру арестанта, его бледное
лицо... Моя шляпа надвинута на глаза, чтобы он не мог меня узнать,
если  посмотрит в мою сторону. Но мои опасения напрасны! Поездка
начинается.  Сначала  медленно, но потом, когда  мы  выехали  на
Елисейские Поля, быстрее.
  На  Рон-Пуэн  между  нами  и машиной, которую  мы  преследуем,
образуется пробка. Какой-то козел на "веспе" поцеловал грузовик,
чем  парализовал  движение. У меня от волнения  сжимаются  шары.
Если  я  потеряю из виду Плюме и тому гаду, которого  он  везет,
удастся  смыться,  я  больше  не  посмею  показаться  на   глаза
коллегам.  Надо  мной  будут потешаться лет  сто,  даже  тысячу,
пересказывая  историю этого кретина Сан-Антонио,  который  хотел
поиграть  в  кошки-мышки и остался в дураках, как старый  слепой
котяра!
  Я  жму  на клаксон, подавая тем самым пример другим водителям.
Через  три  секунды  начинается такой рев,  что  если  бы  Париж
подвергся сейчас бомбардировке, этого никто бы не заметил.
  Полицейский-регулировщик злится, оттягивает  "веспа-сианца"  в
сторону и делает машинам знак проезжать.
  Я  несусь к арке... Проспект пуст... Замечаю вдали, у авеню Георга
Пятого, "404-ку" Плюме и прибавляю скорость, чтобы догнать ее. К
счастью, малыш заметил инцидент и сбросил газ...
  Объезжаем  Триумфальную арку... Вокруг монумента стоят  автобусы
туристов, которые, наверное, никогда раньше не видели, как горит
газ.  Стада  американцев, скандинавов и швейцарцев фотографируют
священную  плиту. Эта толчея вызывает новую задержку,  но  Плюме
держится  начеку  и  едет  медленно.  И  тут  происходит   нечто
непредвиденное, от чего я подпрыгиваю на сиденье.  Я  вижу,  как
открывается дверца "404-ки" со стороны водителя, из нее вылетает
Плюме  и  остается неподвижным на шоссе; машина идет  зигзагами,
пока  лже-Бункс  не хватается за руль... Потом  она  делает  рывок
вперед и начинает быстро удаляться.
  Да,  я  не  предусмотрел такой вариант  развития  событий;  не
подумал,  что  арестант может удрать по-настоящему,  да  еще  на
машине!
  На  машине, которой выжать сто пятьдесят в час, как вам выпить
стакан вина! А тачка Берюрье тащится еле-еле и начинает дрожать,
как девка, которую вы лапаете, едва вы пытаетесь ее убедить, что
восемьдесят километров в час -- не предел ее возможностей!
  Я выкрикиваю ругательства! Дрожу! Брызгаю слюной!
  -- Надо остановиться, -- замечает Берюрье. -- Плюме ранен.
  --  Да  чтоб  он  сдох! -- ору я. -- Такой идиот не  имеет  права
дольше портить жизнь своим согражданам!
  --  Парень  крепко саданул его в челюсть, мне отсюда  видно,  --
уверяет  толстяк,  не  смущаясь.  --  Это  японский  трюк,  сразу
перекрывает дыхание. Мне один раз это сделали! В рожу как  будто
влетает  футбольный  мяч! Ему не оставалось  ничего,  кроме  как
вывалиться из тачки...
  Я  не  отвечаю...  Все  мое внимание приковано  к  "404-ке",  на
полной скорости удаляющейся в сторону Булонского леса.



  Я  в  десятую долю секунды придумываю номер высшего класса.  Я
могу все потерять, а могу и выиграть. Именно это заставляет меня
решиться...
  Мой  тип  гонит  по  шоссе. Чтобы доехать до перекрестка,  ему
потребуется несколько минут. Поскольку он едет быстро, возможно,
поворачивать не станет, чтобы не сбавлять скорость на повороте.
  Я останавливаю машину.
  --  Гони  следом  за  ним, -- приказываю я  Берюрье.  --  Жми  на
полную, не бойся, что твой локомотив развалится. Я выскакиваю из
машины,  и  он срывается с места. А я выхватываю пушку  и  встаю
посреди  шоссе.  Проезжают две "дофины", их я  пропускаю.  Затем
возникает новенькая "ланчия". Я поднимаю шпалер и соединяю  руки
крестом. Водитель останавливается. Бегу к нему. Он зеленый,  как
сливовое варенье.
  --  Не  бойтесь, -- говорю, -- я из полиции... Я преследую человека
на машине и должен во что бы то ни стало его взять.
  Он  ошарашен.  Это  старичок, явно набитый хрустами,  который,
очевидно, едет в пригородный ресторанчик к своей милашке. Я  его
сдвигаю толчком и занимаю его место.
  Как  чудесно  чувствовать мощь лошадиных  сил,  собранных  под
капотом.
  Едва  я  успел  досчитать  до десяти, как  стрелка  спидометра
аккуратно  останавливается на сотне. Снова считаю  до  десяти  и
догоняю  Берюрье...  Я  обгоняю его, но,  выехав  на  перекресток,
машины лже-Бункса не вижу.
  Ледяная рука сжимает мое горло.
  Поколебавшись  тысячную долю секунды, решаю ехать  прямо,  как
собирался  раньше. Я молюсь, чтобы не попасть  пальцем  в  небо,
потому  что  тогда  мне  останется Только  ехать  покупать  себе
sdnwjh, потому что с работы меня вышибут.
  Через   пятьдесят  метров  после  перекрестка  --   вилка.   На
разветвлении я ничего не вижу.
  "Так,  --  говорю  я себе, -- какое направление  легче  выбрать,
если ехать на большой скорости?" Я выбираю левую дорогу. На этот
раз  я выжимаю сто тридцать... Увидев мое приближение, молоденькие
няньки с колясками и их ухажеры удирают на газоны. Старый  гриб,
сидящий  рядом со мной, поправляет языком свою вставную челюсть.
Он дрожит как лист и вот-вот хлопнется в обморок, но мне на это,
выражаясь ярким образным языком путан, положить!
  Стрелка подбирается к ста сорока.
  -- Мы разобьемся насмерть, -- стонет старичок.
  -- Это не имеет значения, -- отвечаю я, чтобы его успокоить.
  -- Это безумие, -- завывает он, чтобы меня остановить.
  Я  издаю радостный вопль. Передо мной машина Плюме, а за рулем
Карл Бункс!
  Я  заметно  сбрасываю  скорость... Теперь  мне  остается  только
следовать  за  ним.  Я  поздравляю себя с тем,  что  принял  это
дерзкое  решение. На такой тачке, как "ланчия",  я  не  дам  ему
оторваться.  Кроме  того,  она  не  может  возбудить  подозрения
беглеца...  Как этот парень знает Париж! Он уверенно  доезжает  до
заставы Отей, там сворачивает вправо и въезжает в Булонский лес...
Мы  проезжаем  пятьсот  метров, и он  сворачивает  на  маленькую
улицу, обсаженную акациями.
  Здесь    полно   богатых   домов.   Я   вижу,   что   "404-ка"
останавливается чуть дальше. Чтобы не насторожить его, я опускаю
поля шляпы, обгоняю его, сворачиваю на первую же боковую улицу и
останавливаюсь.
  --   Вот,   --  говорю  я  старикашке,  --  мне  остается  только
извиниться и поблагодарить вас.
  Достаю удостоверение.
  --  Это  чтобы доказать, что я на самом деле полицейский. Будет
вполне  естественно,  если вы сурово осудите  мое  поведение.  Я
знаю,  что  действовал  весьма бесцеремонно,  но  меня  вынудили
обстоятельства. Хотите -- можете подать на меня жалобу. Это  ваше
право, и я на вас нисколько не обижусь.
  После  этой  пылкой речи я его покидаю. Бункс  --  я  продолжаю
называть его этим именем, потому что не знаю настоящего, -- вошел
в  коттедж с закрытыми ставнями. С угла улицы я слышал,  как  он
позвонил  в дверь условным сигналом. Я бесшумно подхожу  к  этой
двери.
  Навостряю  уши, но ничего не слышно. Однако есть же  кто-то  в
доме, раз этот малый позвонил и ему открыли!
  Достаю отмычку. Этот мой дружок не остается без работы.
  Я  бесшумно открываю дверь. По крайней мере отпираю  замок,  а
открывание  двери занимает больше времени. Открывая, я  вынужден
приподнимать ее, чтобы она не заскрипела... Когда щель оказывается
достаточно широкой, чтобы пролезть в нее, я захожу.
  В  доме  хорошо  пахнет.  Это  тот  запах,  что  я  вдыхал  во
Фрейденштадте  и  Канне. Волнующий и тревожащий запах  туберозы,
запах духов малышки Бункс!
  Иду  по  узкому коридору и подхожу к открытой двери. Лже-Бункс
и его лжесестра там.
  Едва  я  их  увидел, у меня сразу исчезают последние  сомнения
насчет того, что парень не тот, за кого мы его принимали, потому
что они занимаются спортом, который обычно не практикуется между
родственниками!

  Я  не  хочу  прерывать  подобный  спектакль.  Любовь  --  штука
священная, не знает ни границ, ни законов...
  Сеанс   длится   еще   добрую   четверть   часа,   потом   они
останавливаются, тяжело дыша... Светлые волосы Кристии свешиваются
до пола.
  Чтобы  нарушить блаженство этого момента, я начинаю  что  есть
сил хлопать в ладоши.
  Видели  бы  вы, как они подскочили! Видели бы, какими  глазами
смотрели  на  меня  эти  влюбленные! Согласен,  человека  трудно
простить  за то, что он подсмотрел зрелище такого рода.  Эти  не
простят меня никогда.
  -- Поднимите руки, и как можно выше! -- прошу я их.
  Они  не  подчиняются. Кристия предпочла бы  получить  дырку  в
шкуре, чем выполнить этот приказ. А он бледнее, чем обычно.
  -- Вы поняли? -- спрашиваю.
  Он понял, но с сердитым видом скрещивает руки на груди.
  Чувствую, если смолчу, мой престиж сильно пострадает.
  --   Ладно,   можете  скрестить  руки,  раз  вам  так  хочется...
Поднимать  их  слишком утомительно для мужчины, израсходовавшего
столько сил!
  -- Какой вы мерзкий тип, -- бормочет он.
  -- Пожалуй, -- усмехаюсь я.
  Он с решительным видом делает шаг в мою сторону.
  -- Стойте! Или я буду стрелять!
  Думаете,  он подчиняется? Хренушки! Продолжает надвигаться  на
меня, как человек, собравшийся раздавить паука...
  -- Не подходите! -- кричу я.
  Я  хочу заставить его поверить, что выстрелю. Все его существо
сжимается от предчувствия, но самолюбие заставляет идти вперед.
  Я  даю  ему сделать еще шаг и вытягиваю руку, делая  вид,  что
сейчас  нажму  на  спусковой крючок.  Он  останавливается,  и  я
влепляю ему мощный удар в челюсть. Это самый красивый хук  левой
за  всю  мою поганую жизнь. Он, не охнув, валится на пол, словно
сраженный молнией... Я добавляю удар каблуком моего колеса по  его
затылку,  чтобы он вел себя тихо, и подхожу к столу, на  котором
сидит Кристия.
  --  Ну,  девочка,  -- обращаюсь я к ней, -- что нового  произошло
после Канна?
  -- После Канна... -- бормочет она.
  --  Не  надо косить под дурочку, детка. Я все понял... Ты  первая
девка,  которой удалось меня одурачить макияжем.  Признаюсь,  до
сих пор я не очень верил в задницу, но сейчас мое мнение об этой
части тела изменилось.
  -- Что вы хотите сказать?
  --  Это ты была лжемедсестрой в каннской клинике. Браво!  Я  не
устану  тебе  аплодировать... Твой номер -- настоящее  произведение
искусства!  Я  попался еще и потому, что ты изменила  не  только
внешность,  но и внутренний облик. Ты превратилась из прекрасной
златовласой авантюристки в заурядную девушку из народа, втянутую
в грязное дело и не видящую дальше своего носа.
  Прочитав статью в газете, ты решила вмешаться. Чтобы пойти  на
такое  дело,  надо  иметь большую смелость,  даже  дерзость.  Ты
покрасила  волосы, уложила их вокруг головы, потом  смыла  крем,
делающий  тебя  загорелой, надела контактные  линзы,  изменившие
цвет  твоих  глаз...  Жвачка на деснах изменила форму  рта...  Белый
халат, немного эфира, чтобы сбить запах духов, -- и подавайте  на
стол  в  горячем  виде. Готова оскорбленная  дамочка,  мечтающая
отомстить девке, которая отбила у нее мужа!
  Но,  любовь моя, в ту ночь, в клинике, я увидел твою  задницу,
а  у  меня  на них хорошая память, особенно на такие,  с  темным
пушком.  Глядя  на тебя сейчас, я рассматривал  твою  задницу  и
говорил себе, что она мне кого-то напоминает... А потом я заметил,
wrn для блондинки у тебя слишком темный пушок. Вуаль упала, и  я
все понял.
  -- Вы умнее, чем кажетесь, -- говорит она.
  --  Обманывать  всех  --  это  часть  работы  полицейского,  моя
красавица.
  -- Я знаю.
  -- Так, значит, это ты самая главная?
  Она пожимает плечами.
  В  ее глазах я меньше чем ничто. Мне не нравится, когда девка,
так наколовшая меня, еще и держит меня за лопоухого фраера.
  Я  подхожу  к ней и влепляю пощечину, но она, кажется,  только
этого и ждала.
  Когда  моя рука обрушивается на ее щеку, она подставляет свою,
в  которой  держит  длинную булавку,  и  я  напарываюсь  на  нее
ладонью.  Я взвываю от боли. Кристия ловко пользуется полученным
преимуществом. Быстрая, как пантера, она бросается на другую мою
руку, ту, в которой я держу пистолет, и вырывает его прежде, чем
я успеваю понять, что происходит.
  Я  даже  не  пытаюсь вернуть себе оружие. Уже слишком  поздно.
Она  начеку...  Я  ограничиваюсь тем,  что  вытаскиваю  из  ладони
булавку и нажимаю на ранку, из которой выступает капля крови.
  --  Не  беспокойтесь  из-за этой маленькой дырочки,  --  говорит
девица.   --  Я  проделаю  в  вас  другие,  побольше,  наберитесь
терпения... Только я хочу знать...
  -- Что, моя красавица?
  -- Что известно русским?
  Тут  мне  хочется  засмеяться, потому что именно  этот  вопрос
задал  бы  я  сам, если бы разговор начинал я.  Смотрю  на  нее,
ожидая продолжения.
  -- О чем? -- спрашиваю.
  Она  указывает на мужчину, работавшего на ней несколько  минут
назад.
  -- О Дмитрии! Они знают, что он жив?
  Дмитрий! Этого малого зовут Дмитрием! Значит, он русский!  Он...
Я улыбаюсь.
  -- Вы смеетесь из бравады? -- спрашивает она.
  Нет,  не  из  бравады. Я смеюсь потому, что,  даже  когда  вас
держат  на мушке с явным намерением нашпиговать свинцом,  вы  не
можете  удержаться  от улыбки, если у вас на  глазах  замыкается
круг.  А круг замкнулся герметически. Кусочки головоломки встали
на свои места. Я ошибся, когда сказал в посольстве, что никто из
их людей не был похищен. Нет, их атташе похитили. Мы!
  Это  настолько  забавно, что я не могу  удержаться,  чтобы  не
объяснить  все  Кристии. Было бы слишком глупо сдохнуть  с  этой
потрясной историей в чайнике.
  Я  ей  объясняю, как по просьбе русских начал поиски их  якобы
похищенного атташе, как по их наводке похитил того, кого  считал
сыном  Бункса, чтобы заставить его выдать секрет... Как, опять  же
по  их совету, мы проделали трюк с трупом... "Признаюсь, что  я  в
этом ничего не понимаю", -- говорю в заключение.
  Она прищуривает глаза... Кажется, ее посетили глубокие мысли.
  -- Зато я понимаю, -- еле слышно говорит она.
  -- Вам нетрудно просветить меня?
  Даже  если  бы  я  не  просил, она бы  рассказала.  Она  будет
говорить   по   той   же  причине,  что  и   я:   подталкиваемая
непреодолимым желанием высказать свои мысли, думать вслух.
  --  Они похитили моего брата около месяца назад, -- говорит она,
-- но не могли в этом признаться из-за...
  -- Из-за ваших отношений с ними?
  --  Вот именно! Они действовали как чемпионы в дипломатии...  Как
h  всегда!  Заставив вас привезти труп моего брата, они  обеляли
себя...
  --  Подождите,  --  останавливаю я ее, -- я запутался...  Если  они
похитили вашего брата, значит, знали, что мы арестуем не его,  а
какого-то другого Бункса?
  --  Как  бы  то ни было, они не ожидали, что это будет Дмитрий.
Он  был  одним из них... до знакомства со мной. Ее лицо освещается
торжествующей улыбкой.
  --   Он  бросил  их  ради  меня.  А  я,  чтобы  обеспечить  его
безопасность,  сумела  устроить его в  немецкое  посольство  под
видом  моего  кузена, тоже Бункса... Дмитрия арестовали  вы,  а  я
думала -- Советы. А они думали, что мы.
  Я  никогда  не  видел такой серии рикошетов. Жюль  думал,  что
Поль  спер  часы Луи, а Луи считал, что Жюль стырил велик  Поля...
Это  могло продолжаться долго. А Сан-Антонио играл роль собачки,
приносящей  брошенную  палку.  С одной  стороны,  он  прикрывает
похищение,  с  другой -- ищет дичь... Никогда еще такое  количество
народу  не  принимало меня за вытертый половик. Никогда  еще  ни
одного  сотрудника  Секретной  службы  не  выставляли  на  такое
посмешище!
  -- А кто был парень, загнувшийся в Страсбуре от полиомиелита?
  --  Наш  человек. Он перевозил бомбу, советского  производства,
собранную нами...
  Новый луч света для меня.
  Я  и  забыл, что папаша Бункс промышленный магнат! У него есть
исследовательские  лаборатории... Он  заключил  союз  с  русскими,
чтобы  производить новое оружие... Только это было  сотрудничество
на ножах, где один компаньон норовит подставить ножку другому.
  -- Почему вы думали, что вашего брата захватили Советы?
  --  Карл  был  противником этого сотрудничества  и  в  довольно
резких выражениях упрекал за него отца... Они это знали и...
  -- Понятно.
  Кристия подходит к Дмитрию и ласково гладит его по голове.  Но
она  не слюнтяйка и обходится без обычных бабьих всхлипываний  и
причитаний.  Она  очень  спокойна, полностью  владеет  собой.  Я
смотрю  на  ее  белые шелковые трусики, валяющиеся  на  полу,  и
вспоминаю увиденную здесь сцену.
  При этом воспоминании я невольно краснею.
  -- Вы знаете его сестру? -- спрашиваю я, указывая на Дмитрия.
  --  Рашель? -- отвечает она. -- Да, видела во Фрейденштадте.  Она
приезжала туда, думая, что нам известно, что стало с ее братом...
  Я вздыхаю.
  --  Что-то не так? -- спрашивает Кристия. Я думаю, что  жизнь  --
омерзительная  штука.  Она  омерзительна  потому,   что   Рашель
голосовала на дороге совершенно случайно... Только из любопытства,
из-за  этого  проклятого женского любопытства она  обыскала  мой
бумажник  и  шмотки  у мамаши Бордельер. Я  ее  интриговал,  она
догадывалась, что я не такой человек, как все... и случайно  нашла
булавку своего брата... А я...
  А  я  ее  подло  убил,  потому что все эти  сволочи  стараются
перехитрить  друг друга, а меня держат за шута. Я  убил  простую
девушку, искавшую своего брата; девушку, которая мне нравилась...
  --  Вы  выглядите очень меланхоличным, -- говорит Кристия Бункс.
--  Это  жизнь  наводит на вас грусть? Успокойтесь,  ей  осталось
недолго досаждать вам.
  Я смотрю на нее, на мой шпалер в ее руке.
  --  Ах  да, -- говорю, -- с этими взаимными откровениями я совсем
забыл о ситуации. Я должен был догадаться, что вы оставили  себе
эту  машинку  не  затем, чтобы положить ее под стекло  вместе  с
букетиком цветов.
  -- Все острите?
  --  Приходится,  --  вздыхаю  я.  -- Это  единственное  утешение,
которое мне осталось.
  -- Вас пугает смерть?
  -- Совсем немного. Мы с ней давние приятели.
  --  В  таком случае она, надеюсь, будет рада встрече с вами,  --
замечает она.
  Я  вижу, как ее рука поднимается, ствол оружия останавливается
на   уровне   моего  лица.  Она  закрывает  левый   глаз.   Лицо
напрягается...
  Палец  медленно нажимает на спусковой крючок. А я его  знаю  --
он   более  чувствителен,  чем  артист.  Достаточно  его  только
коснуться, и полетит ливень маслин.
  Я  вдруг  понимаю, что разницы между мной и трупом практически
не существует.
  Я пристально смотрю на нее.
  --  Подождите  секунду,  Кристия, -- прошу  я  как  можно  более
чистым голосом, а в подобных случаях говорить чистым голосом  ой
как непросто!
  Она открывает зажмуренный глаз.
  -- Хотите мне еще что-то сказать?
  -- Вернее, задать последний вопрос.
  -- Слушаю.
  --  Так ли уж необходимо меня убивать? Могу вам признаться, что
лично  я  устал  от всего этого и если бы был по другую  сторону
пистолета, то оставил бы вас в живых.
  --  Ну  разумеется, -- усмехается она. -- У легавых нежная  душа,
это всем известно. -- Она усмехается снова. -- Но я не легавая.
  --  Да,  Кристия,  и  ваша  душа так же  нежна,  как  бордюрный
камень. Впрочем, вы уже доказали это в Канне, приказав убить  ту
девушку   и   преследуя  ее  даже  в  клинике,  где  она   якобы
агонизировала...  Кстати, а почему вы так  хотели  ее  убить?  Что
такого опасного для вас она знала?
  Красотка усмехается.
  --  Что  она  знала?.. Что знала? То, что я не  Кристия  Бункс,
всего-навсего!



  Я  совершенно  обалдел, как мешком по голове  шарахнутый;  для
полного  одурения  не  хватает  порции  рома.  Хотя  я  могу  ее
попросить в качестве приговоренного к смерти.
  Девочка,   кажется,   совершенно  не  расположена   продолжать
беседу.  На  этот  раз я таки получу право на  похоронный  марш,
венки  и  деревянный макинтош... Может, еще на медаль (посмертно)...
Моя славная матушка Фелиси положит мою фотографию под стекло...
  До  свидания,  дамы  и господа! Тушите свет...  Скоро  я  получу
особое  освещение:  четыре  свечки,  по  одной  на  каждом  углу
надгробной плиты.
  Она  спускает  курок,  и  в  то же мгновение  я  отскакиваю  в
сторону. Пуля бьет меня в лоб по касательной и улетает в  дверцу
гардероба.  Я  оглушен ударом... Ничего не  вижу...  По  моей  спине
пробегает  дрожь.  Я  больше не могу  реагировать...  В  черепушке
противно звонят колокольчики... Глаза застилает туман. Мне  полная
хана!
  Свистит новая пуля. Услышав этот звук, я говорю себе: на  этот
раз, малыш, ты точно перейдешь в разряд холодного мяса.
  Я  удивляюсь, что ничего не чувствую... Открываю зенки  и  вижу:
малышка  Кристия  держится обеими руками за  грудь  и  шатается...
Выпучивает глаза... На ее губах выступает розовая пена. Она делает
x`c, второй и валится на паркет, лицом в свои белые трусы!
  В  дверях  я  вижу  толстяка Берюрье. Его рубашка  вылезла  из
штанов, шляпа набекрень, галстук развязан, на щеках пот, в  руке
дымящийся револьвер...
  -- Кажется, я появился, как солнышко, -- говорит он.
  --  Даже  лучше, -- отвечаю. -- Как Господь Бог! Он дует в  ствол
своего   не  перестающего  дымить  шпалера,  словно  ковбой   из
"Нападения на форт Хендерсон".
  --  Я думал, что потерял тебя, -- рассказывает он. -- Я все время
спрашивал  у  прохожих. Хорошо еще, что я узнал  тебя  за  рулем
"ланчии"! Еще хорошо, что такая машина не остается незамеченной,
особенно  если чешет по Парижу на ста тридцати в час! Я  приехал
сюда  и  увидел  перед дверью тачку Плюме... А  кто  эти  люди?  --
спрашивает он. -- Я хоть правильно сделал, что шлепнул девку?
  --  Ты  сделал  правильно! Очень правильно... Я предпочитаю/чтобы
на  тот  свет  отправилась  она, а  не  я.  Вполне  естественное
желание, а?
  -- Точно! -- соглашается он, подтягивая привычным жестом штаны.
  --  А  потом,  девицам  в этой истории  со  мной  не  везет,  --
добавляю я.
  -- Похоже на то...
  Он указывает на Дмитрия, лежащего по-прежнему без сознания.
  --  А с этим что случилось? Поскользнулся на апельсиновой корке
или испугался волка-оборотня?
  --  Хук левой плюс примочка парижским ботинком, -- отвечаю. -- Он
скоро очухается.
  -- А кто этот малый? Я пожимаю плечами:
  -- Жертва любви!
  -- И чЕ мне с ним делать?
  -- Набери в кувшин воды и вылей ему на морду!

  Дмитрий  приходит в себя... Берюрье выплескивает на  него  новую
порцию воды, от чего он фыркает.
  -- Ну что, лучше? -- спрашиваю я.
  Он утвердительно кивает.
  --  Веди себя спокойно, Дмитрий, а то с тобой произойдет то же,
что с твоей телкой. Посмотри, на что она похожа...
  Он  смотрит...  Происходящая в нем перемена поражает  меня.  Его
лицо искажается, краснеет, потом зеленеет; глаз закатываются, и,
наконец,  он  разражается бесконечным громким взрывом  безумного
хохота.
  --  Чокнулся!  -- замечает Берюрье, с которым такое  никогда  не
случится.
  Я смотрю на парня и соглашаюсь с ним.
  -- Пожалуй.
  Я в нерешительности.
  -- Дмитрий, -- зову я, тряся его за руку.
  Он   не  реагирует.  Точно  свихнулся.  Одиночное  заключение,
любовный   вихрь,  удар  ботинком  по  чайнику  и  вид   мертвой
возлюбленной подействовали на его рассудок.
  --  Слушай,  парень,  -- говорю я, -- я сделаю  тебе  подарок...  в
память  одной девушки, которую мы оба знали. Ее звали Рашель.  Я
оставлю  тебя  здесь,  из первого же бистро  позвоню  патрону  и
скажу,  где  ты.  Это  займет минут двадцать.  Если  захочешь  --
смоешься.  Нет  -- пеняй на себя, вернешься туда,  откуда  вышел.
Уходим, -- говорю я Берюрье.
  Он стоит, уставившись на меня.
  -- Ты это серьезно?
  -- Серьезней некуда... Тебе не понять...
  Минут  пять мы ищем тошниловку, наконец находим ее на  главной
skhve.   Патрон  поднимает  полотняный  навес  рычажком...  Погода
хорошая, жизнь прекрасна...
  -- Два рома, хозяин! Он послушно повторяет:
  -- Два рома.
  -- У вас есть телефон?
  -- В глубине зала, справа...
  Полчаса  спустя,  когда  мы  садимся  в  тачку  Берюрье,  мимо
проезжает черная машина, в которой сидят четверо мужчин.
  Красный свет заставляет ее остановиться рядом с нами.
  На  заднем  сиденье  я  узнаю два  знакомых  лица:  Дмитрий  и
Анастасьев.
  Дмитрий  по-прежнему  мрачен  и потерян.  Анастасьев  замечает
меня и машет рукой...


                           Заключение
  Эта    история,   полная   недоразумений,   неверных    шагов,
неизвестности и трупов, вконец расшатала мои нервы.
  Меня  так  все достало, что я попросил у Старика отпуск,  а  у
него не хватило смелости отказать мне.
  Я  решил  отдохнуть на природе. У Фелиси как раз  есть  родня,
живущая в департаменте Йонны. Йонна -- река, полная рыбы, а я  не
знаю лучшего лекарства от нервов, чем рыбалка...
  И   вот  неделю  спустя  я  сижу  на  складном  стульчике,   в
соломенной шляпе на кумполе, с удочкой в руке, и смотрю на ярко-
красный поплавок.
  Время  от  времени  поплавок вздрагивает,  словно  не  решаясь
нырнуть, потом замирает... Если червяка обхаживает не карп, то я --
архиепископ Кентерберийский. Я этого гада не упущу...
  Все мое внимание сосредоточено на красном поплавке, который  в
моих  глазах  сухопутного млекопитающего  представляет  волнение
глубин.
  --  Это  карп, -- шепчет голос за моей спиной. Я бросаю  быстрый
взгляд  через  плечо.  Позади меня  стоит  рыбак  в  брезентовой
куртке, с ведерком в руке и удочкой в другой.
  -- Точно! -- соглашаюсь я.
  И  высоко  подскакиваю, потому что узнал этого  типа.  Я  вмиг
забываю про своего карпа.
  --  Не  может  быть,  месье Бразин! Разве  советские  дипломаты
ловят рыбу?
  Он смеется.
  --  Месье Сан-Антонио, а разве комиссары Секретной службы ловят
рыбу?
  Он садится рядом со мной.
  --  Я прихожу в себя после волнений, милейший месье Бразин...  Вы
с вашими комбинациями вымотали мне все нервы.
  Он пожимает плечами.
  --  Не  говорите  так,  мой  дорогой друг.  Мы  оба  занимаемся
работой,  при которой надо подчиняться, не пытаясь  понять.  Вы,
французы, слишком много думаете... Это плохо.
  --  Ну  знаете! -- взрываюсь я. -- Вы что, не могли  свести  свои
счеты  с Бунксами напрямую? И вообще, как такой капиталист,  как
Бункс,  стал  сотрудничать  с  коммунистической  страной?  Из-за
денег?
  -- Да, и из-за любви...
  --   Ну  рассказывайте,  разве  не  видно,  что  я  подыхаю  от
любопытства. Он улыбается.
  --  Красивые  девушки -- идеальные шпионки. Они умеют  оказывать
влияние на мужчин, даже на самых богатых. Я все понял.
  -- Кристия не была дочерью Бункса, да?
  --   Если   бы   вы   провели  в  Германии   более   тщательное
расследование,  то  узнали бы, что Бункс  совсем  недавно  купил
имение во Фрейденштадте. Еще вы узнали бы, что у него никогда не
было  дочери... Но он человек с принципами... стыдливый человек...  Он
выдавал Кристию за свою дочь, чтобы сохранить внешние приличия.
  -- А сын?
  --  Ах, сын... Его было необходимо... нейтрализовать, потому что он
осуждал связь отца и его отношения с нами!
  -- А что с ним стало? Бразин улыбается.
  -- Он покоится в фамильном склепе.
  -- Не понял.
  --  Все очень просто: вы вернули его семье... они его похоронили,
что обычно делают с мертвыми...
  -- Все равно не понимаю, -- говорю я.
  --  Тогда  зачем вы столько думаете? Послушайте, комиссар,  это
нашими стараниями вы узнали, что в Орлеане есть труп, подходящий
под ваши требования. Это был труп Карла Бункса.
  От   изумления   я  чуть  не  начинаю  пускать   пузыри,   как
новорожденный.
  Так,  значит,  я притащил к старику Бунксу его сына,  которого
мы так старались сделать похожим на Дмитрия!
  -- Ну вы сильны! -- говорю. -- А я -- идиот, юродивый...
  --  Не  надо  самокритики...  Вы  действовали  хорошо,  комиссар.
Доказательство  тому  то, что вы единственный,  кто  понял,  что
происходит.
  --  Зачем  столько  сложностей, если Кристия  играла  на  вашей
стороне?
  -- Она начала свою игру. Она была слишком честолюбивой.
  -- Если бы я знал...
  --  Мы тоже, комиссар, если бы мы знали... Если бы мы знали,  что
Кристия  и  Дмитрий любовники; что Дмитрий ведет  двойную  игру,
выдавая себя за Бункса в немецком посольстве... Если бы мы  знали,
что он у вас... что... Но мы всего этого не знали. И вы, и я -- люди,
ищущие правду... Частичку правды.
  Он берет меня за руку.
  -- Где ваш поплавок?
  Я  смотрю  на гладкую поверхность Йонны... Тяну удочку.  Она  Не
поддается.
  --   Должно  быть,  отличный  экземпляр,  --  шепчет  Бразин,  у
которого горят глаза.
  Я   вытягиваю  леску.  На  крючке  висит  грязный  сапог.   Мы
разражаемся хохотом.
  --  Вот  видите,  Бразин,  если день несчастливый,  то  как  ни
старайся, а все равно ничего не получится.

  [1]  Сделано  в  Германии (англ.). Здесь  и  далее  примечания
переводчика.
  [2]  Эрих-Ханс фон Строхейм (1885-1957) -- американский режисер
и актер австрийского происхождения.
  [3]  По  старому  курсу  соотношение старых  франков  к  новым
1:100.
  [4] Распространенная на юге Франции игра в шары.
  [5]  Рыбная  похлебка  с  чесноком и  пряностями  --  блюдо  из
южнофранцузской кухни.


Last-modified: Mon, 22 Jul 2002 08:55:38 GMT

Оцените этот текст: