Стенли Эллин. Самая лучшая бутылка
---------------------------------------------------------------
Перевод Р. Шидфара
---------------------------------------------------------------
Я давно не испытывал такого потрясения. Это кафе на рю де Риволи чем-то
приглянулось мне, я занял один из столиков на улице и, машинально оглядев
сидевших напротив, поймал взгляд молодой дамы, которая ошеломленно смотрела
на меня, как будто внезапно увидела старого знакомого. Мадам София Кассулас.
Прошлое сразу возникло перед глазами, словно гигантский джинн, вырвавшийся
из бутылки. Шок был так силен, что в тот момент я ощутил, как кровь
отхлынула от лица.
Мадам Кассулас немедленно проявила участие.
- Мсье Драммонд, что случилось? Вы так плохо выглядите. Я могу помочь?
- Нет, нет. Просто выпить что-нибудь. Коньяк, если можно.
Она заказала коньяк и, присев рядом, с озабоченным видом расстегнула
мне пиджак.
- Ах, мужчины, мужчины. Как можно так одеваться летом, в самую жару.
При других обстоятельствах ее внимание было бы приятно, но теперь я
ощутил лишь неловкость, отчетливо сознавая, какую картину мы представляем
сейчас в глазах остальных посетителей: седоволосый беспомощный старичок и
сердобольная внучка, заботливо ухаживающая за ним.
- Мадам, уверяю вас...
Она прижала палец к моим губам.
- Нет, нет. Пожалуйста, ни слова больше, пока не выпьете свой коньяк и
не придете в себя. Ни словечка!
Я молча повиновался. Кроме всего прочего, такую перемену ролей можно
было считать справедливой. Когда мы виделись в последний раз, во время той
кошмарной сцены полгода назад, именно она проявила слабость, а я играл роль
утешителя. Увидев меня сейчас, эта женщина наверняка не меньше, чем я, была
потрясена внезапно нахлынувшими мучительными воспоминаниями. Я невольно
восхитился ее способностью переносить такие удары, сохраняя выдержку.
Наконец подали коньяк; даже в подобной ситуации, как говорится in
extremis[*Экстремальных условиях (лат.)], я машинально поднес рюмку к
глазам, чтобы проверить цвет напитка. Губы мадам Кассулас дрогнули в слабой
улыбке.
- Милый мсье Драммонд, - шепнула она. - Наш несравненный знаток.
Что ж, это правда: я действительно знал толк в винах. И с этого, мрачно
подумал я, мысленно окидывая взглядом прошлое, год назад в Париже, в один
прекрасный солнечный день вроде сегодняшнего, все и началось...
В тот день некий Макс де Марешаль обратился ко мне с просьбой принять
его в одном из офисов моей компании "Бруле и Драммонд, виноторговцы", на рю
де Берри. Имя было мне знакомо. Он издавал небольшой, изысканно оформленный
журнал "Ла кав", предназначенный исключительно для просвещения ценителей
вин. Некоммерческое издание, что-то вроде печатного органа "Сосьете де ла
кав" - избранного круга знатоков-непрофессионалов. Поскольку в большинстве
случаев я разделял мнение журнала, мне было приятно встретиться с его
главным редактором.
Однако, увидев его во плоти, я обнаружил, что он вызывает во мне резкую
неприязнь. Де Марешалю было за сорок - это был один из тех вертлявых
вульгарных типов, что напоминают отставных конферансье. Я считаю себя
человеком сдержанным и даже флегматичным. С людьми, которыми постоянно
играют эмоции, словно струя бьющей воды шариком от пинг-понга, я чувствую
себя весьма неуютно.
Цель его визита, заявил он, заключается в том, чтобы взять у меня
интервью. Он готовит серию статей для своего журнала и с этой целью проводит
опрос знатоков относительно лучших марочных вин, которые им приходилось
пробовать. Таким образом, возможно, удастся прийти к общему согласию и
соответственно отметить это в статье. Если только...
- Если только, - прервал я его, - вы когда-нибудь услышите два
одинаковых отзыва о том, какой сорт лучше. Дюжина экспертов выдаст вам
дюжину разных мнений.
- Вначале и мне так казалось. К настоящему времени, однако, многие
отдали предпочтение двум сортам вин.
- Каким же?
- И то и другое - бургундское. "Ришбур" урожая 1923 года и
"Романи-Конти", 1934-го. Оба, несомненно, стоят в ряду наиболее благородных
сортов.
- Несомненно.
- А вы сами на каком из них остановили бы свой выбор?
- Я отказываюсь делать какой-либо выбор, мсье де Марешаль. Когда речь
заходит о подобных сортах, сравнение будет не просто одиозным, оно
невозможно.
- Следовательно, вы считаете, что не существует сорта, который можно
выделить как не имеющий себе равных?
- Нет, такой сорт, возможно, существует. Я сам никогда не пробовал, но
есть описания, где его вкус превозносят сверх всякой меры. Разумеется,
бургундское, из имения, которое никогда больше не производило ничего
подобного. Небольшое имение. Догадываетесь, о каком сорте я говорю?
- Думаю, да. - Глаза де Марешаля лихорадочно блеснули. - Несравненное
"Нюи Сент-Оэн", 1929. Я не ошибся?
- Не ошиблись.
Он беспомощно пожал плечами.
- Но к чему это знать, если я ни разу не встретил человека, который бы
не только знал, но и пробовал его? Я хочу, чтобы мои статьи основывались на
мнении современных знатоков. Все, кого я ни спрашивал, знают о легендарном
"Сент-Оэне", но никто даже не видел бутылку с этим вином. Просто катастрофа,
что от этого сорта - возможно, самого замечательного из всех, какие только
появлялись на свет, - осталась только легенда. Если бы на Земле сейчас
существовала хотя бы одна несчастная бутылка...
- А почему вы так уверены, что ни одной не осталось?
- Почему? - Де Марешаль одарил меня соболезнующей улыбкой. - Да потому,
мой дорогой Драммонд, что это невозможно. Я сам недавно побывал в Сент-Оэне.
В записях винодела говорится, что в 1929 году было изготовлено всего сорок
дюжин ящиков этого вина. Считайте сами. Жалкие сорок дюжин ящиков, которые
разошлись по свету за все это время с 1929-го по наши дни! Тысячи знатоков
жаждали получить хотя бы одну бутылку. Уверяю вас, последнюю из них отведали
давным-давно!
У меня не было намерения откровенничать, но эта снисходительная улыбка
вывела меня из себя.
- Боюсь, вы немного ошиблись в своих расчетах, мой дорогой де Марешаль.
- С каким удовольствием я сейчас поставлю его на место! - Дело в том, что в
настоящий момент бутылка "Нюи Сент-Оэна" находится в подвалах моей компании.
Как я и ожидал, это заявление потрясло его. Челюсть у него отвисла. Он
в немом изумлении уставился на меня. Потом подозрительно нахмурился.
- Вы шутите, - произнес он. - Конечно же, шутите. Вы только что
сказали, что никогда не пробовали это вино. А теперь говорите...
- Чистую правду. После смерти моего компаньона в прошлом году я нашел
эту бутылку среди его личных вещей.
- И у вас не возникало искушения открыть ее?
- Возникало, но я ему не поддался, искушению. Вино слишком старое.
Каким невыносимым разочарованием будет открыть его и увидеть, что вино уже
погибло.
- О нет! - Де Марешаль хлопнул по лбу ладонью. - Вы американец, мсье, в
этом вся ваша беда. Так может говорить только американец, унаследовавший
извращенное удовольствие от пуританского самоограничения. Должно же было
случиться, чтобы единственная в мире бутылка "Нюи Сент-Оэна" 1929 года
попала в руки такому человеку! Это недопустимо. Совершенно недопустимо. Мсье
Драммонд, мы должны договориться. Сколько вы хотите за ваш "Сент-Оэн"?
- Нисколько. Эта бутылка не продается.
- Но вы просто должны ее продать! - почти выкрикнул де Марешаль. Сделав
усилие, он взял себя в руки. - Послушайте, я буду с вами откровенен. Я
небогат. Вы можете получить тысячу франков - может быть, даже две тысячи -
за эту бутылку; я не в состоянии выложить столько. Но я близко знаком с
человеком, который может принять любые ваши условия. Мсье Кирос Кассулас.
Может быть, слышали о нем?
Поскольку Кирос Кассулас был одним из самых богатых людей в Европе,
перед которым снимали шляпу прочие магнаты, трудно было не знать этого
человека, несмотря на широко освещенные в прессе его усилия вести замкнутый
образ жизни.
- Конечно, - сказал я.
- И знаете, что составляет главный интерес в его жизни?
- Боюсь, не знаю. Судя по газетам, это довольно загадочная личность.
- Это фраза, придуманная журналистами специально для описания очень
богатого человека, не желающего выставлять напоказ свою личную жизнь. Не то
чтобы в ней было что-нибудь скандальное. Видите ли, мсье Кассулас -
фанатичный любитель вин. - Де Марешаль многозначительно подмигнул. - Именно
поэтому я смог убедить его основать наше общество "Сосьете де ла кав" и
приступить к изданию журнала.
- И назначить вас его редактором.
- Да, он это сделал, - спокойно произнес де Марешаль. - Естественно, я
благодарен ему за это. Он же в свою очередь благодарен мне за
квалифицированные советы относительно лучших сортов вин. Строго между нами,
когда мы впервые встретились, на него было просто грустно смотреть. Это был
человек, не имеющий каких-либо слабостей или пристрастий, неспособный
наслаждаться литературой, музыкой, искусством вообще. Ему необходимо было
заполнить чем-то пустоту в жизни. И я сделал это в тот день, когда
посоветовал ему развивать прирожденное умение определять на вкус лучшие
сорта вин. С тех пор поиски самых благородных вин стали для него
путешествием в страну чудес. Сейчас, как я уже говорил, он стал фанатичным
ценителем. Он сразу поймет, что ваша бутылка "Нюи Сент-Оэна" по сравнению с
другими винами - то же, что "Мона Лиза" по сравнению с картинами заурядных
живописцев. Вы понимаете, что это значит для вас как для делового человека?
С ним трудно торговаться, но в конце концов он заплатит за эту бутылку две
тысячи франков. Можете поверить мне на слово.
Я покачал головой.
- Я могу только повторить, мсье де Марешаль, - это вино не продается.
Ни за какую цену.
- А я настаиваю на том, чтобы вы его оценили. Это было уже слишком.
- Хорошо, - сказал я. - Тогда цена бутылки сто тысяч франков. И никаких
гарантий, что вино еще не погибло. Ровно сто тысяч франков.
- Ах так, - злобно процедил де Марешаль. - Значит, вы действительно не
хотите ее продать. Но быть собакой на сене...
Внезапно де Марешаль застыл. Лицо его исказилось, руки судорожно сжали
грудь. Еще секунду назад он был багровым от гнева, теперь же кровь отлила от
щек и они приобрели мертвенный оттенок. Плечи обвисли.
- Сердце, - с трудом выдохнул он. - Это ничего. У меня есть таблетки...
Таблетка, которую он положил под язык, - нитроглицерин, в этом я был
уверен. Я однажды видел, как у моего покойного компаньона Бруле был такой же
приступ.
- Я вызову врача, - сказал я. Но когда я направился к телефону, де
Марешаль протестующим жестом остановил меня.
- Нет, нет, не беспокойтесь. Я к этому привык. Это у меня давно.
И действительно, он уже выглядел лучше.
- Если это у вас давно, вы должны быть осторожнее, - сказал я ему. -
Сердечник не может позволять себе настолько поддаваться эмоциям.
- Это так заметно? А что бы почувствовали вы, друг мой, если бы прямо
перед глазами неожиданно появилось вино, ставшее легендой, а потом
оказалось, что оно так же недоступно, как если бы не существовало вообще? Но
простите меня. Вы имеете полное право не продавать свой товар, если не
хотите.
- Имею.
- Но окажите мне одну небольшую любезность. По крайней мере покажите
мне эту бутылку. Я, разумеется, не сомневаюсь в том, что она существует. Но
удовольствие посмотреть на нее, подержать в руках...
Такую небольшую любезность я мог ему оказать. Подвалы компании "Бруле и
Драммонд" находились неподалеку, в нескольких минутах езды от офиса. Потом я
провел его по каменному лабиринту подвала, где ощущалась прохлада
протекающей рядом Сены, и подвел к полкам "Нюи Сент-Оэна", где в стороне от
бутылок более позднего урожая в гордом одиночестве стояла единственная
оставшаяся бутылка разлива 1929 года. Я осторожно снял бутылку и передал де
Марешалю, принявшему ее с глубоким почтением.
Де Марешаль окинул этикетку взглядом знатока, осторожно провел
кончиками пальцев по горлышку бутылки.
- Пробка в хорошем состоянии.
- Ну и что? Это не спасет вино, если ему суждено погибнуть.
- Естественно. Но все же это хороший знак. - Он поднял бутылку,
рассматривая ее на свет. - Осадок вроде бы нормальный. Имейте в виду, мсье
Драммонд, многие знаменитые бургундские вина сохранялись по пятьдесят лет, а
то и больше.
Де Марешаль неохотно вернул мне бутылку. Он так упорно смотрел на нее,
даже когда поставил на полку, что, казалось, был под гипнозом. Мне пришлось
легонько подтолкнуть его, чтобы вывести из транса. Затем я проводил его
наверх, на свет божий.
На улице мы простились.
- Буду держать с вами связь, - сказал он, пожимая мне руку. - Может,
нам удастся пообедать вместе на этой неделе.
- Я сожалею, - сказал я, вовсе не чувствуя сожаления, - но на этой
неделе я улетаю в Нью-Йорк, надо разобраться с делами моего тамошнего
филиала.
- Какая жалость. Но вы, конечно, дадите мне знать, когда вернетесь в
Париж?
- Конечно, - соврал я.
Однако не так-то легко было отвязаться от Макса де Марешаля, когда у
него перед глазами неотступно стояло видение "Нюи Сент-Оэна" 1929 года.
Похоже, он подкупил кого-то из служащих моего парижского филиала, попросив
его дать знать, когда я вернусь из Штатов, потому что позвонил он мне именно
в тот момент, когда я снова расположился за своим столом на рю де Берри. Он
пылко меня приветствовал. Какое счастье, что он позвонил мне как раз
вовремя. И мне тоже повезло не меньше. Почему? Да потому, что "Сосьете де ла
кав" на следующий уикенд устраивает обед, настоящую оргию для гурманов, и
председатель общества Кирос Кассулас пригласил меня присутствовать на этом
обеде.
Первым моим побуждением было отказаться. Прежде всего, я знал истинную
его причину. Кассуласу рассказали о "Нюи Сент-Оэне" 1929 года, и он желал
лично поторговаться со мной, не теряя лица. Кроме того, подобные дегустации
в обществах знатоков были не для меня. Дегустировать вина редчайших сортов -
величайшее удовольствие, но по какой-то необъяснимой причине это занятие в
компании людей, разделяющих то же пристрастие, обнаруживает всю фальшь,
которая таится в душе даже самого добропорядочного члена общества. Поэтому
для меня всегда было мукой сидеть с ними, наблюдая, как вполне разумные
люди, держа в руке стаканы с вином, состязаются друг с другом, кто
правдоподобнее изобразит экстаз. Они закатывают глаза, раздувают ноздри и
стараются найти самые напыщенные и нелепые эпитеты для описания содержимого
стаканов.
Но с этим чувством боролось любопытство. Кирос Кассулас был недоступно
далекой и таинственной фигурой, а тут представлялся случай встретиться с ним
с глазу на глаз. В конце концов любопытство одержало верх. Я принял
приглашение и сразу же с облегчением понял, что мы с Кассуласом поладим.
Нетрудно понять почему. Как сказал де Марешаль, Кассулас был фанатичным
ценителем вин, интересовавшимся всем, что было с ними связано - их история,
предания, легенды, - а я мог предоставить ему информации на эту тему больше,
чем кто-либо, в том числе и всезнающий де Марешаль.
Во время обеда я заметил, что все слушали только Кассуласа, в том числе
и де Марешаль, который ему бессовестно льстил. Но сам Кассулас прислушивался
только к моим словам. Вскоре я понял, что он мне не только импонирует, но и
вообще нравится.
Да, он, конечно, был личностью незаурядной. Мужчина лет пятидесяти,
высокий и коренастый, со смуглым лицом и большими обезьяньими ушами, он
отличался тем типом уродства, которое опытные женщины находят неотразимым.
Он напоминал древнего идола, грубо высеченного из черного дерева. Его
безучастное, словно окаменевшее лицо иногда оживлялось заинтересованным
блеском внимательных глаз. Этот блеск стал особенно заметен, когда речь
зашла о моей бутылке "Сент-Оэна".
Он сказал, что ему известно, во сколько я ее оценил, но сто тысяч
франков - двадцать тысяч долларов - это дороговато. Вот если бы я согласился
на две тысячи франков...
Я с улыбкой покачал головой.
- Это хорошее предложение, - сказал Кассулас. - Больше, чем я платил за
дюжину бутылок для моего подвала.
- Не спорю, мсье Кассулас.
- Но и не продаете? А есть шанс, что это вино еще можно пить?
- Кто знает? Урожай в "Сент-Оэне" 1929 года созрел поздно, поэтому это
вино может прожить дольше, чем другие. Но не исключено, что вино погибло.
Поэтому я сам не открывал бутылку и никому не продавал права ее открыть. В
таком виде это сокровище. Если же тайна будет открыта, она может оказаться
еще одной бутылкой скисшего вина.
К чести Кассуласа, он понял это. И, приглашая меня провести следующий
уикенд в его имении неподалеку от Сен-Клу, он искренне уверял, что его
привлекает общение со мной, а не возможность еще поторговаться насчет
бутылки. И вообще, добавил он, на эту тему больше не будет разговоров. Он
хочет только одного: если я когда-нибудь решу продать бутылку, я должен
обещать, что первым претендовать на нее будет он. На это я с удовольствием
согласился.
Уикенд в его имении, первый из проведенных мной там, оставил самые
приятные воспоминания. Это было огромное поместье, где трудилась армия слуг
под руководством дородного седого Жозефа. Жозеф был рабски предан Кассуласу,
и я не удивился, узнав, что тот был сержантом в Иностранном легионе. Жозеф
выполнял приказы так, словно хозяин был командир его полка.
Но по-настоящему меня поразила София Кассулас. Не помню точно, как я до
этого представлял себе супругу Кассуласа, но, во всяком случае, не
молоденькой женщиной, которая годилась ему в дочери, не робким, нежным
созданием, чей голос был словно шепот. По современным стандартам, требующим,
чтобы женщина была костлявой вешалкой с жидкими прямыми волосами, она была,
может быть, слишком пышной, с роскошно округленными формами, но я человек
старомодный и убежден, что женщина должна иметь округлые формы. А если это
белокожая, черноглазая, легко краснеющая красавица, какой была София
Кассулас, - тем более.
Позднее, по мере того как я начал приобретать статус друга семьи, я
смог выведать историю ее замужества, которое близилось уже к пятой
годовщине. София Кассулас была дальней родственницей своего мужа. Она
родилась в бедной деревенской семье в горах Греции, воспитывалась в
монастыре, впервые встретила Кассуласа на семейном вечере в Афинах и скоро
после этого, совсем еще девочкой, вышла за него замуж. Она может считать
себя самой счастливой женщиной в мире, заверила меня София Кассулас своим
тихим голосом. Да, став избранницей такого человека, как Кирос...
Несомненно, можно считать себя счастливой...
Но она произносила это так, словно изо всех сил старалась убедить в
этом себя. По правде говоря, казалось, что она до смерти боится Кассуласа.
Когда он обращался к ней с самыми обычными словами, она в панике
отшатывалась. Я так часто наблюдал это, что подобные сцены стали для меня
привычными, как и холодное вежливое пренебрежение, с которым он третировал
жену, что внушало ей еще большую робость.
Это создавало в доме нездоровую обстановку, потому что, как я заметил,
любезный и обаятельный Макс де Марешаль оказывался всегда под рукой,
успокаивая мадам. Через некоторое время я был поражен, когда осознал, как
часто мы с Кассуласом проводили вечера в Сен-Клу, обсуждая что-нибудь за
стаканом бренди в одном конце комнаты, в то время как в другом мадам
Кассулас и Макс де Марешаль вели доверительную беседу, усевшись рядышком. В
их тет-а-тет вроде бы не было ничего неприличного, но мне не нравилось, как
они держались. Молодая женщина смотрела на него большими невинными глазами
лани, а он по всем признакам был матерым хищником.
Кассулас или не замечал этого, или же это было ему совершенно
безразлично. Конечно, он очень ценил де Марешаля. Он не раз говорил мне об
этом, а однажды, когда тот слишком уж разгорячился, споря со мною
относительно достоинств разных сортов вина, Кассулас сказал ему искренне
обеспокоенным тоном:
- Спокойно, Макс, спокойно. Помни о своем сердце. Сколько раз доктор
предупреждал тебя, чтобы ты не волновался.
Для Кассуласа такое проявление чувствительности было совершенно
нехарактерным. Обычно, как многие люди его типа, он казался совершенно
неспособным испытывать сколь-либо глубокие эмоции.
По правде говоря, он лишь единственный раз выразил свои подлинные
чувства по отношению к своему не вполне удачному браку, когда мы осматривали
его винный подвал и я отметил, что дюжина бутылок "Вольней-Кайера" 1955
года, которые он только что приобрел, скорее всего, не оправдывают ожиданий.
Он сделал ошибку, купив их. В данном случае, откупоривая пробку, нужно быть
готовым к тому, что вино прокисло.
Кассулас покачал головой.
- Я не ошибся, а сознательно пошел на риск, мсье Драммонд. Я не
ошибаюсь. - Он еле заметно пожал плечами. - Ну, может быть, только однажды.
Когда берешь в жены ребенка...
Больше он ничего не сказал. Это был первый и последний раз, когда он
затронул эту тему. Со мной он желал говорить о вине, хотя иногда, уступая
моим просьбам и потому, что я внимательный слушатель, он рассказывал разные
истории из своего прошлого. Моя жизнь всегда была однообразной. И мне
доставляло истинное удовольствие постепенно, по частям, узнавать о том,
какой жизненный путь прошел Кирос Кассулас, который в детстве был воришкой,
в юности - контрабандистом, а к тридцати годам мультимиллионером. Это
волновало меня так же, как Кассуласа мои истории о знаменитых сортах,
которые, как "Нюи Сент-Оэн", были капризными, обладали неопределенным
вкусом, созревая в бочонках, и вдруг каким-то чудом преображались в
великолепные вина.
Все это время Макс де Марешаль был в ударе. Видя, в какое волнение
приходит он во время наших бесед, я еле сдерживал улыбку, вспомнив, как он
когда-то назвал Кассуласа фанатиком. Это определение больше подходило к де
Марешалю. Если что-то в нем и было фальшивым, то, во всяком случае, не его
страсть к знаменитым винам.
В течение последующих месяцев Кассулас держал свое слово. Он пообещал,
что не будет больше торговаться со мной относительно драгоценной бутылки
"Сент-Оэна", и ни разу не упомянул о ней. Мы довольно часто обсуждали этот
сорт, и де Марешаль был просто помешан на нем. Но, как ни велико было для
Кассуласа искушение предпринять новую попытку, он не нарушил обещания.
Затем в один мрачный, холодный и дождливый день в начале декабря мой
секретарь приоткрыл дверь офиса и, словно охваченный священным ужасом,
объявил, что прибыл мсье Кирос Кассулас, который желает поговорить со мной.
Это было неожиданностью. Хотя Софию Кассулас, у которой, кажется, не было на
целом свете ни одного друга, кроме де Марешаля и меня, несколько раз
удавалось убедить пообедать со мной, когда она приезжала в Париж за
покупками, ее супруг никогда раньше не удостаивал меня чести принять его в
моих владениях, и сейчас я никак не ожидал его.
Он вошел в сопровождении нарядного, как всегда, де Марешаля, который,
как я заметил, был в лихорадочном возбуждении. Мое удивление возрастало.
Мы едва успели поздороваться, как де Марешаль перешел прямо к делу.
- Бутылка "Нюи Сент-Оэна" 1929 года, мсье Драммонд, - сказал он. - Вы,
наверное, помните, что когда-то оценили ее в сто тысяч франков.
- Только потому, что никто не купит ее за такую цену.
- Может быть, продадите ее дешевле?
- Я уже ясно сказал: не продам.
- Немыслимые условия, мсье Драммонд. Но вам, наверное, будет приятно
узнать, что мсье Кассулас теперь готов заплатить вашу цену.
Я недоверчиво повернулся к Кассуласу. Прежде чем ко мне возвратился дар
речи, он вынул из кармана чек и бесстрастно, как всегда, вручил его мне. Я
невольно взглянул на него. Чек был выписан на сто тысяч франков. По
нынешнему курсу это равнялось двадцати тысячам долларов.
- Но это просто смешно, - выдавил я наконец. - Я не могу его принять!
- Но вы должны! - встревоженно сказал де Марешаль.
- Мне очень жаль. Все же ни одна бутылка вина не стоит и части той
суммы. Особенно вино, которое, может быть, уже погибло.
- Ах, - небрежно сказал Кассулас, - очевидно, именно за возможность
выяснить это я и плачу вам.
- Если это единственная причина... - возразил я, но Кассулас покачал
головой.
- Нет. По правде говоря, друг мой, это вино решает для меня трудную
проблему. Скоро настанет торжественный день, пятая годовщина моей свадьбы, и
я думал, как нам лучше ее отпраздновать. Потом меня озарило. Лучше всего
открыть бутылку "Сент-Оэна" и узнать, сохранило ли оно свои качества, так ли
оно безупречно, как во время своей зрелости? Что может глубже тронуть
женщину в подобных случаях?
- Тем хуже, если вино погибло, - возразил я. Моя рука так сжимала чек,
что он нагрелся. Мне хотелось разорвать его, но я не мог заставить себя это
сделать.
- Неважно. Беру на себя весь риск, - сказал Кассулас. - Конечно, вы
должны присутствовать и сами оценить вино. Я на этом настаиваю. Это событие
запомнится надолго, чем бы оно ни кончилось. Небольшая компания, за столом
нас будет только четверо - и "Сент-Оэн" в придачу.
- Украшением стола должен быть антрекот, - вздохнул де Марешаль. -
Конечно, телячий. Он прекрасно подойдет к вину.
Они добились своего: назад пути не было. Я медленно сложил чек на сто
тысяч франков и положил его в бумажник. В конце концов, я занимался
виноторговлей ради заработка.
- Когда вы устроите этот обед? - спросил я. - Помните, бутылка должна
несколько дней находиться в стоячем положении, прежде чем вы нальете вино в
графин.
- Естественно, я это предусмотрел, - ответил Кассулас. - Сегодня
понедельник; обед состоится в субботу. Более чем достаточно времени для
того, чтобы прекрасно подготовить все до мелочей. В среду я распоряжусь,
чтобы в столовой поддерживалась соответствующая температура и был
приготовлен специальный столик, где будет стоять бутылка "Сент-Оэна", пока
не уляжется осадок. Потом комната на всякий случай будет заперта. К субботе
осадок полностью уляжется. Но я не собираюсь переливать вино в графин. Его
будут наливать прямо из бутылки.
- Рискованно, - заметил я.
- Ничуть, если наливать твердой рукой. Вот так. - Кассулас вытянул
вперед сильную короткопалую руку, которая вряд ли могла дрогнуть. - Да, это
замечательное вино заслуживает, чтобы его наливали прямо из бутылки. Думаю,
мсье Драммонд, теперь у вас есть основания считать, что я готов в случае
необходимости рискнуть.
Когда через несколько дней я встретился с Софией Кассулас, у меня
появилась веская причина вспомнить его слова. Она позвонила мне рано утром и
спросила, не смогу ли я позавтракать с ней в ресторане и поговорить наедине.
Полагая, что это приглашение связано с ее собственными планами насчет обеда,
я охотно согласился. Но все мое удовольствие испарилось, когда я увидел ее
за столиком тускло освещенного полупустого зала. У нее был явно испуганный
вид.
- Что-то случилось? - спросил я. - Что именно?
- Все очень скверно, - жалобно ответила она. - И вы единственный, к
кому я могу обратиться за помощью, мсье Драммонд. Вы всегда были так добры.
Вы мне поможете?
- С удовольствием. Если вы объясните мне, что случилось и что я могу
сделать.
- Увы, без этого не обойтись. Вы должны услышать всю правду. - Мадам
Кассулас судорожно вздохнула. - Все очень просто. У меня была связь с Максом
де Марешалем. И Кирос узнал об этом.
Сердце у меня упало. Меньше всего на свете мне хотелось бы вмешиваться
в подобные дела.
- Мадам, - беспомощно сказал я, - вы должны сами все уладить с вашим
супругом. Поймите, я не могу этого касаться.
- О, пожалуйста! Если бы вы только поняли...
- Не вижу, что здесь можно еще понять.
- Очень многое. Понять Кироса, меня, наш брак. Я не хотела выходить
замуж за Кироса, я вообще не хотела выходить замуж. Но мои выдали меня за
него, что я могла сделать? С самого начала это было ужасно. Для Кироса я
только красивая безделушка, он совсем меня не любит. Для него эта бутылка
вина, которую он купил у вас, дороже, чем я. Со мной он как каменный. А
Макс...
- Понимаю, - утомленно сказал я. - Макс показался вам совсем другим. Вы
ему очень дороги. Или по крайней мере он так вам говорит.
- Да, он говорил мне это, - вызывающе сказала мадам Кассулас. - Не
знаю, искренним он был тогда или нет, но я нуждалась в таких словах. У
женщины должен быть мужчина, который говорил бы, что она дорога ему, иначе у
нее вообще ничего нет. Но с моей стороны было эгоизмом подвергать Макса
опасности. Теперь же, когда Кирос все знает, Максу угрожает страшная беда.
- Почему вы так думаете? Ваш супруг высказывал какие-нибудь угрозы?
- Нет, он даже не сказал, что знает о нашем романе. Но он все знает.
Могу поклясться, что знает. Я это чувствую по тому, как он обращается со
мной в последние дни, какие замечания делает: как будто наслаждается шуткой,
которую понимает только он. И мне кажется, это связано с бутылкой
"Сент-Оэна", которая заперта в столовой. Поэтому я попросила вас помочь. Вы
знаете толк в таких вещах.
- Мадам, я знаю только то, что "Сент-Оэн" приготовлен к вашему
праздничному обеду, который состоится в субботу.
- Да, так говорит Кирос. Но каким тоном он говорит... - Мадам Кассулас
наклонилась ко мне, внимательно глядя в лицо. - Скажите мне вот что. Можно
ли отравить вино прямо в бутылке, не вынимая пробки? Существует какой-нибудь
способ сделать это?
- Ох, перестаньте! Неужели вы могли серьезно подумать хоть на минуту,
что ваш муж хочет отравить Макса?
- Вы не знаете Кироса так, как я. Вы не знаете, на что он способен.
- Даже на убийство?
- Даже на убийство, если он будет уверен, что это сойдет ему с рук. У
нас в семье рассказывали, как он в молодости убил человека, который обманул
его, из-за какой-то мелкой суммы. Но он сделал это так умело, что полиция не
разгадала, кто убийца.
Тогда-то я и вспомнил слова Кассуласа о том, что он может пойти на
любой риск, если считает его оправданным, и почувствовал, как мороз пробежал
по коже. Я очень живо представил себе, как игла прокалывает пробку в бутылке
"Сент-Оэна" и как падают в вино капли смертельного яда. И тут же понял,
насколько нелепа эта картина.
- Мадам, - сказал я, - вот как бы я ответил на ваш вопрос. У вашего
супруга нет намерения кого-нибудь отравить на этом обеде, разве что он хочет
отравить нас всех, а это весьма сомнительно. Вспомните, что я тоже приглашен
насладиться своей долей "Сент-Оэна".
- А что, если яд будет только в стакане Макса?
- Этого не может быть. Ваш супруг слишком уважает дегустаторские
способности Макса, чтобы пойти на такой дешевый трюк. Если вино погибло,
Макс это сразу поймет и не станет его пить. Если оно не испортилось, он с
первого же глотка поймет, что в него что-то подмешано, и больше не
притронется к вину. Во всяком случае, почему бы вам не обсудить вопрос с
Максом, ведь в первую очередь это затрагивает именно его.
- Я пыталась говорить, но он только смеется надо мной. Он твердит, что
во всем виновато мое воображение. Я знаю почему. Он так безумно хочет
попробовать это вино, что никому не даст удержать его.
- Могу его понять. - Даже вернув себе самообладание, я стремился
держаться подальше от этой неприятной темы. - И Макс прав, что во всем
виновато ваше воображение. Если вы действительно хотите послушать моего
совета, то мне кажется, что лучше всего вести себя с вашим мужем, как будто
ничего не случилось, и в дальнейшем держаться подальше от мсье де Марешаля.
Это был единственный совет, который я мог ей дать при подобных
обстоятельствах. Я надеялся, что она не настолько напугана, чтобы поступить
иначе. И не слишком потеряла голову из-за де Марешаля.
Я слишком много знал, чтобы хранить спокойствие, и чувствовал себя
неважно в тот вечер. Но, встретившись с участниками обеда, вздохнул с
облегчением, убедившись, что мадам Кассулас прекрасно владеет собой. Что же
касается самого Кассуласа, я не смог уловить никакой перемены в его
обращении с женой или де Марешалем. Это как нельзя лучше убеждало, что
угрызения совести возбудили воображение Софии и Кассулас ничего не знал о ее
романе. Вряд ли он был тем человеком, который мог хранить спокойствие, когда
ему наставляли рога, а в тот вечер он был абсолютно спокоен. Когда мы сели
за стол, было ясно, что он думает только о меню, а главное - о бутылке "Нюи
Сент-Оэна", стоящей перед ним.
Бутылка простояла три дня, и было сделано все, чтобы ее содержимое не
пострадало. В помещении поддерживалась умеренная температура, с того
момента, когда бутылка была внесена, ее не разрешалось изменять. Де Марешаль
уверял, что он лично проверял показания термометра. Я не сомневался, что он
оставался в комнате на несколько минут, в восторженном трансе созерцая
бутылку и считая часы до момента, когда ее откупорят.
Стол, за которым разместилась наша маленькая компания, был рассчитан на
восемнадцать-двадцать персон, мы сидели далеко друг от друга, и бутылка
пребывала в гордом одиночестве, так, чтобы неосторожная рука не могла ее
задеть. Интересно, что слуги, подававшие на стол, далеко обходили ее. Должно
быть, широкоплечий мрачный Жозеф, наблюдавший за прислугой с угрожающим
блеском в глазах, пригрозил им жестокой карой, если они осмелятся
дотронуться до бутылки.
Теперь Кассуласу надо было проделать две рискованные процедуры -
необходимую прелюдию к ритуалу дегустации вина.
Столь ценное вино, как "Сент-Оэн" урожая 1929 года, должно находиться в
вертикальном положении, пока осадок не останется на дне бутылки. Только
после этого можно наливать его в графин. Это не только позволяет оставить
осадок и крошки от пробки в бутылке, но и дает возможность вину
проветриться. Чем старше вино, тем нужнее ему свежий воздух, изгоняющий
затхлость, что накапливается за долгие годы в бутылке.
Но Кассулас, вознамерившись оказать честь "Сент-Оэну", наливая его в
бокалы прямо из бутылки, должен был проявить немалое искусство. Во-первых,
надо было не раскрошить пробку. Во-вторых, после того как вино немного
постоит, до подачи закуски, ему нужно было налить его в бокалы так, чтобы не
всколыхнуть со дна бутылки осадок. Малейшая неосторожность при откупоривании
бутылки или разливе вина по бокалам - и понадобится по меньшей мере еще три
дня, прежде чем вино можно будет пить.
Все уселись, и Кассулас приступил к первой процедуре. Затаив дыхание,
мы смотрели, как он крепко ухватил одной рукой горлышко бутылки, а другой
точно всадил штопор в самую середину пробки. Затем, сосредоточившись, словно
сапер, обезвреживающий мину, он стал медленно, очень медленно ввинчивать
штопор, почти не надавливая на него, заставляя инструмент двигаться как бы
собственным ходом. Нужно было ввести штопор достаточно глубоко, чтобы он как
следует укрепился в пробке - и в то же время не проткнуть ее насквозь -
иначе крошки неминуемо попадут в вино.
Вытащить пробку - не пронзив ее при этом насквозь! - из бутылки,
которую она закупоривала в течение десятилетий, может лишь человек,
обладающий большой физической силой. Бутылка же должна находиться в строго
вертикальном положении и быть абсолютно неподвижной, тянуть надо плавно и ни
в коем случае не поворачивать штопор в пробке. Штопор старой конструкции, не
имеющий искусственного рычага опоры, - идеальный инструмент для этой цели,
ибо дает возможность осязать движение пробки в горле бутылки.
Кассулас стиснул горлышко бутылки так сильно, что костяшки пальцев
побелели. Он чуть сгорбил плечи, на шее натянулись мускулы. Несмотря на всю
его физическую силу, ему сначала не удавалось сдвинуть с места прочно
засевшую пробку. Но он не сдавался, и в конце концов сдалась пробка.
Медленно и плавно он вытащил ее из горлышка, и в первый раз за много лет, с
тех пор, как вино покинуло свою бочку, ему позволили вдохнуть свежий воздух.
Кассулас несколько раз провел пробкой перед носом, вдыхая букет вина.
Передав мне пробку, он пожал плечами.
- Пока трудно что-нибудь сказать, - заметил он, и, конечно, был прав.
Аромат тонкого бургундского, оставшийся на пробке, ни о чем не говорил,
потому что даже погибшее вино могло сохранить свой букет.
Де Марешаль даже не потрудился взглянуть на пробку.
- Только вино. И через час мы узнаем его тайну, на счастье иди на горе.
Боюсь, что этот час покажется нам долгим.
Сначала я не согласился с ним. Обед, который нам подали, отвлек меня от
мыслей о вине больше, чем я предполагал. Меню, дань "Нюи Сент-Оэну" 1929
года, было составлено, словно короткая программа легкой музыки перед
исполнением одного из шедевров Бетховена. Артишоки в масляном соусе, омар с
грибами и, чтобы очистить нёбо, очень кислое лимонное мороженое. Простые
блюда, но приготовленные безупречно.
И вина, которые выбрал Кассулас к этим блюдам, были словно оправа к его
бриллианту - "Сент-Оэну". Хорошее шабли, респектабельный мускатель. Отличные
вина, но ни одно из них не было рассчитано на большее, чем одобрительный
кивок знатока вин. Так Кассулас намекал нам, что ничем не даст заглушить
ожидание великого чуда - бутылки "Нюи Сент-Оэ-на", стоящей открытой перед
нами.
Наконец мои нервы сдали. Хотя я отнюдь не новичок в этих вещах, но
почувствовал, что мной все больше и больше овладевает напряжение, и, когда
обед подходил к концу, бутылка "Сент-Оэна" притягивала мои глаза как магнит.
Мучительно было ожидать, когда же наконец подадут главное блюдо и нальют
"Сент-Оэн".
Я раздумывал, кому достанется честь попробовать первые капли? Она
пристала Кассуласу как хозяину дома, но он может уступить ее кому-нибудь
другому по своему выбору, в знак уважения. Я не был уверен, что желаю быть
удостоенным этой чести. Я взял себя в руки, готовясь к худшему, ибо знал,
что первым обнаружить, что вино погибло, все равно что спрыгнуть без
парашюта с самолета, летящего над облаками. Но быть первым, кто откроет, что
это величайшее из вин осталось живым в течение долгих лет!.. Глядя на Макса
де Марешаля, побагровевшего от все нарастающего возбуждения, потеющего так,
что он должен был не переставая вытирать лоб платком, я подозревал, что он
разделяет мои мысли.
Наконец внесли главное блюдо, телячьи антрекоты, как и предлагал
Марешаль. Его сопровождал лишь поднос с зеленым горошком. Антрекоты с
горошком подали на стол. Потом Кассулас сделал знак мажордому, и тот отослал
прислугу. Нельзя было допустить ни малейшей возможности беспорядка, ничто не
должно было отвлекать в тот момент, когда вино разливалось в бокалы.
Когда все слуги ушли и массивная дверь столовой закрылась за ними,
Жозеф вернулся к столу и замер на посту рядом с Кассуласом, готовый
выполнить все, что тот потребует.
Настало время разливать вино.
Кассулас взялся за бутылку "Сент-Оэна" 1929 года. Он поднял ее,
медленно, с бесконечной осторожностью, чтобы быть уверенным, что не
потревожит предательский осадок. Она замерцала рубиновым светом, когда он,
держа ее на расстоянии вытянутой руки, нежно смотрел на нее.
- Вы были правы, мсье Драммонд, - сказал он вдруг.
- Был прав? - удивленно спросил я. - Относительно чего?
- Вы были правы, когда отказались открыть секрет этой бутылки. Вы
сказали когда-то, что, пока бутылка хранит свою тайну, она остается
единственным в своем роде сокровищем, но, когда ее откроют, она может
оказаться еще одной бутылкой скисшего вина. Катастрофа, хуже, посмешище. Это
было правдой. И перед лицом этой правды я вижу, что у меня не хватает
смелости узнать, что я держу в руке - сокровище или нечто смехотворное.
Де Марешаль дрожал от нетерпения.
- Уже слишком поздно для таких размышлений! - страстно возразил он. -
Бутылка открыта!
- Но у этой дилеммы есть решение, - сказал ему Кассулас. - А теперь
смотрите, какое. Смотрите очень внимательно.
Он отвел руку, так что бутылка повисла над краем стола. Она медленно
наклонилась. Оцепенев, я смотрел, как струйка вина полилась на блестящий
паркет. Капли его брызнули на ботинки Кассуласа, на отвороты брюк, оставляя
на них пятна. Лужа на полу становилась все больше. Тонкие красные струйки
потекли по паркету.
Из столбняка меня вывел странный задыхающийся звук с той стороны, где
сидел де Марешаль. И отчаянный вопль Софии Кассулас.
- Макс! - крикнула она. - Кирос, перестань! Ради бога, перестань! Разве
ты не видишь, что ты с ним делаешь?
У нее была причина быть испуганной. Я сам испугался, увидев, в каком
состоянии находится де Марешаль. Его лицо стало серым, как пепел, рот широко
раскрылся, глаза, вылезшие из орбит, в ужасе остановились на струе вина, не
переставая льющейся из бутыли, которую Кассулас держал недрогнувшей рукой.
София Кассулас подбежала к Марешалю, но он слабо отстранил ее и
попытался встать. Его руки умоляющим жестом протянулись к быстро пустеющей
бутылке "Нюи Сент-Оэна" 1929 года.
- Жозеф, - бесстрастно сказал Кассулас, - помогите мсье де Марешалю.
Доктор сказал, что он не должен двигаться во время этих приступов.
Железная хватка Жозефа, схватившего де Марешаля за плечи, лишала его
возможности подняться, но я увидел, как его рука шарила в поисках кармана, и
наконец пришел в себя.
- У него в кармане, - прошептал я умоляюще, - там лекарство!
Но было уже поздно. Де Марешаль вдруг схватился за грудь знакомым
жестом нестерпимой боли, потом все его тело обмякло, голова откинулась на
спинку стула, и глаза, закатившись, невидяще уставились в потолок. Должно
быть, последним, что они увидели, была струя "Нюи Сент-Оэна" 1929 года,
которая постепенно становилась все тоньше, превратившись в сочащиеся капли
осадка, сгустившиеся на полу посреди большой красной лужи.
Де Марешалю уже ничем нельзя было помочь, однако София Кассулас
продолжала стоять, покачиваясь, словно сейчас упадет в обморок. Чувствуя
слабость в коленях, я помог ей пройти к ее стулу и заставил выпить остаток
шабли из ее стакана.
Вино вывело ее из транса. Она сидела, тяжело дыша, глядя на своего
мужа, пока наконец нашла силы говорить.
- Ты знал, что это убьет его, - прошептала она. - Поэтому ты и купил
вино. Поэтому ты вылил его.
- Достаточно, мадам, - холодно сказал Кассулас. - Сами не ведаете, что
говорите. И ставите в неловкое положение нашего гостя своей несдержанностью.
- Он повернулся ко мне. - Очень грустно, мсье, что наш маленький праздник
кончился подобным образом, но такие вещи случаются. Бедный Макс. Он своим
темпераментом словно напрашивался на несчастье. А сейчас, я думаю, вам лучше
уйти. Нужно будет позвать врача, чтобы освидетельствовать его и заполнить
необходимые бумаги, присутствовать при медицинских формальностях не очень
приятно. Вам не стоит лишний раз расстраиваться из-за этого. Я провожу вас
до дверей.
Не помню, как я ушел оттуда. Я знал только, что был свидетелем
убийства, но ничего не мог сделать. Абсолютно ничего. Даже объявить во
всеуслышание, что случившееся у меня на глазах было убийством, было бы
достаточным, чтобы любой суд приговорил меня за злостную клевету. Кирос
Кассулас задумал и исполнил свою месть безупречно, и я с горечью подумал,
что все это будет ему стоить всего сто тысяч франков и утраты неверной жены.
Вряд ли София Кассулас согласится провести еще одну ночь в этом доме, даже
если бы ей пришлось покинуть его, имея только то, что на ней надето.
После этого вечера я больше никогда не слышал о Кассуласе. По крайней
мере за это я был благодарен судьбе...
И сейчас, через шесть месяцев после этого, я сидел за столом в кафе на
рю де Риволи с Софией Кассулас, вторым свидетелем убийства, так же, как я,
вынужденной хранить молчание. Вспомнив, как я был потрясен нашей встречей, я
восхитился ее хладнокровием: она заботливо хлопотала вокруг меня, заставила
выпить рюмку коньяку, потом еще одну, весело щебетала о всяких пустяках,
словно желая изгнать у нас из памяти все воспоминания о прошлом.
Она изменилась с тех пор, как я видел ее в последний раз. Изменилась к
лучшему. Робкая девочка превратилась в красивую, уверенную в себе женщину.
Эти изменения объяснялись очень просто. Я был уверен, что она нашла где-то
своего мужчину, на этот раз не такого зверя, как Кассулас, и не
псевдо-Казанову типа Макса де Марешаля.
После второй рюмки коньяку я почти пришел в себя и, увидев, что моя
добрая самаритянка бросает взгляд на свои усыпанные бриллиантами маленькие
ручные часы, извинился, что задерживаю ее, и поблагодарил за любезность.
- Не очень уж большая любезность по отношению к такому другу, как вы, -
с упреком сказала она. Она поднялась и взяла сумочку и перчатки. - Но я
сказала Киросу, что встречусь с ним в...
- Киросу?
- Конечно, Киросу. Моему мужу. - Мадам Кассулас удивленно посмотрела на
меня.
- Значит, вы все еще живете с ним?
- И очень счастливо. - С ее лица исчезло удивленное выражение. -
Простите, что я так медленно соображаю. Я не сразу поняла, почему вы задали
этот вопрос.
- Мадам, это мне надо просить у вас прощения. В конце концов...
- Нет, нет, у вас есть полное право спрашивать. - Мадам Кассулас с
улыбкой посмотрела на меня. - Но мне даже трудно вспомнить, что я когда-то
была несчастлива с Киросом, ведь после того вечера для меня все так
изменилось. Но вы были там, мсье Драммовд. Вы видели своими глазами, как
Кирос вылил на пол всю бутылку "Сент-Оэна", и все из-за меня. Это было
настоящим откровением! Я словно проснулась! И когда я поняла, что он ценит
меня даже больше, чем последнюю в мире бутылку "Нюи Сент-Оэна" 1929 года,
то, набравшись смелости, вошла в ту же ночь к нему в комнату и сказала, что
я чувствую, теперь... о, мой дорогой мсье Драммонд, с тех пор мы с ним живем
как в раю!
Last-modified: Sat, 06 Feb 1999 07:30:53 GMT