Хорхе Луис Борхес. Коллекция (Сборник рассказов)
-----------------------------------------------------------
Перевод: В.Кулагина-Ярцева
Изд: Х.Л.Борхес, "Коллекция", СПб, "Северо-Запад", 1992
Spellcheck: Боровик Дмитрий
Spellcheck: Евгений
-----------------------------------------------------------
Everything and Nothing.
Хаким из Мерва, красильщик в маске.
Пурпур.
Бык.
Леопард.
Пророк Под Покрывалом.
Жуткие зеркала.
Лицо.
Вавилонская библиотека.
Бессмертный.
Лотерея в Вавилоне.
Круги руин.
Книга песка
Синие тигры
25 августа 1983 года
Роза Парацельса
Медаль
Другой
Чернильное зеркало
Письмена бога
Желтая роза
Утопия усталого человека
Тлен, Укбар, Orbis tertius
Дом Астерия.
Притча о Сервантесе и Дон Кихоте
Превращения
Четыре цикла
Нить сюжета
Абрамович
Argumentum ornitologium
Делатель
Отражение
Предисловие к книге "Похвала тени"
Легенда
Фрагмент апокрифического евангелия.
Гаучо
Молитва
Буэнос-Айрес
Этнограф
Кафка и его предшественники
Сон Педро Энрикеса Уреньи
Сам по себе он был Никто; за лицом (не схожим с другими даже на
скверных портретах эпохи) и несчетными, призрачными, бессвязными словами
крылся лишь холод, сон, снящийся никому.
Сначала ему казалось, будто все другие люди такие же, но замешательство
приятеля, с которым он попробовал заговорить о своей пустоте, убедило его в
ошибке и раз навсегда заставило уяснить себе, что нельзя отличаться от
прочих. Он думал найти исцеление в книгах, для чего - по свидетельству
современника - слегка подучился латыни и еще меньше - греческому; поздней он
решил, что достигнет цели, исполнив простейший обряд человеческого
общежития, и в долгий июньский день принял посвящение в объятиях Анны
Хэтуэй.
Двадцати с чем-то лет он прибыл в Лондон. Помимо воли он уже наловчился
представлять из себя кого-то, дабы не выдать, что он - Никто; в Лондоне ему
встретилось ремесло, для которого он был создан, ремесло актера, выходящего
на подмостки изображать другого перед собранием людей, готовых изображать,
словно они и впрямь считают его другим. Труд гистриона принес ему ни с чем
не сравнимую радость, может быть первую в жизни; но звучал последний стих,
убирали со сцены последний труп - и его снова переполнял отвратительный вкус
нереальности. Он переставал быть Феррексом или Тамерланом и опять делался
никем.
От скуки он взялся выдумывать других героев и другие страшные истории.
И вот, пока его тело исполняло в кабаках и борделях Лондона то, что положено
телу, обитавшая в нем душа была Цезарем, глухим к предостережениям авгуров,
Джульеттой, проклинающей жаворонка в нем душа и Макбетом, беседующим на
пустыре с ведьмами. Никто на свете не бывал столькими людьми, как этот
человек, сумевший, подобно египетскому Протею, исчерпать все образы
реальности. Порой, в закоулках того или иного сюжета, он оставлял роковое
признание, уверенный, что его не обнаружат; так, Ричард проговаривается, что
он актер, играющий множество ролей, Яго роняет странные слова "я - это не
я". Глубинное тождество жизни, сна и представления вдохновило его на тирады,
позднее ставшие знаменитыми.
Двадцать лет он провел, управляя своими сновидениями, но однажды утром
почувствовал отвращение и ужас быть всеми этими королями, погибающими от
мечей, и несчастными влюбленными, которые встречаются, расстаются и умирают
с благозвучными репликами. В тот же день он продал театр, а через неделю был
в родном городке, где снова нашел реку и деревья своего детства и
уже не сравнивал их с теми, другими, в украшеньях мифологических
намеков и латинских имен, которые славила его муза. Но здесь тоже
требовалось кем-то быть, и он стал Удалившимся От Дел Предпринимателем,
имеющим некоторое состояние и занятым теперь лишь ссудами, тяжбами и
скромными процентами с оборота. В этом амплуа он продиктовал известное нам
сухое завещание, из которого обдуманно вытравлены всякие следы пафоса и
литературности. Лондонские друзья изредка навещали его уединение, и перед
ними он играл прежнюю роль поэта.
История добавляет, что накануне или после смерти он предстал перед
Господом и обратился к нему со словами: - Я, бывший всуе столькими людьми,
хочу стать одним - Собой.
И глаз Творца ответил ему из бури: - Я тоже не я: я выдумал этот мир,
как ты свои созданья, Шекспир мой, и один из признаков моего сна - ты,
подобный мне, который суть Все и Ничего.
Посвящается Анхелике Окампо
Если не ошибаюсь, первоисточники сведений об Аль Моканне, Пророке Под
Покрывалом (или, точнее, В Маске) из Хорасана, сводятся к четырем:
а) краткое изложение "Истории Халифов", сохраненной в таком виде,
Балазури;
б) "Учебник Гиганта, или Книга Точности и обозрения" официального
историографа Аббасидов, Ибн Аби Тахира Тайфура;
в) арабская рукопись, озаглавленная "Уничтожение Розы", где
опровергаются чудовищные еретические положения "Темной Розы", или
"Сокровенной Розы", которая была канонической книгой Пророка;
г) несколько монет без всяких изображений, найденных инженером
Андрусовым при прокладке Транскаспийской железной дороги. Монеты были
переданы в нумизматический кабинет в Тегеране, на них начертаны персидские
двустишия, резюмирующие или исправляющие некоторые пассажи из "Уничтожения".
Оригинал "Розы" утерян, поскольку рукопись, обнаруженная в 1899 году и
довольно легкомысленно опубликованная в "Morgen lndisches Archiv", была
объявлена апокрифической сперва Хорном, затем сэром Перси Сайксом.
Слава Пророка на Западе создана многословной поэмой Мура, полной
томлений и вздохов ирландского заговорщика.
Хаким из Мерва, красильщик в маске
Хаким, которому люди того времени и того пространства дадут в
последствии прозвище Пророк Под Покрывалом, появился на свет в Туркестане в
120 году Хиджры и 736 году Креста. Родиной его был древний город Мерв, чьи
сады и виноградники и луга уныло глядят на пустыню. Полдни там белесые и
слепящие, если только их не омрачают тучи пыли, от которых люди задыхаются,
а на черные гроздья винограда ложится беловатый налет.
Хаким рос в этом угасавшем городе. Нам известно, что брат
его отца обучил его ремеслу красильщика, искусству нечестивцев, и оно
вдохновило первые проклятия его еретического пути. "Лицо мое из золота
(заявляет он на одной знаменитой странице "Уничтожения"), но я размачивал
пурпур и на вторую ночь окунал в него нечесаную шерсть и на третью ночь
пропитывал им шерсть расчесанную, и повелители островов до сих пор спорят
из-за этих кровавых одежд. Так я грешил в годы юности и извращал подлинные
цвета тварей. Ангел говорил мне, что бараны отличаются цветом от тигров, но
Сатана говорил мне, что Владыке угодно, чтобы бараны стали подобны тиграм, и
он пользовался моей хитростью и моим пурпуром. Ныне я знаю, что и Ангел и
Сатана заблуждались и что всякий цвет отвратителен".
В 146 году Хиджры Хаким исчез из родного города, В его доме нашли
разбитые котлы и красильные чаны, а также ширазский ятаган и бронзовое
зеркало.
В конце месяца шаабана 158 года воздух пустыни был чист и прозрачен, и
люди глядели на запад, высматривая луну рамадана, оповещающую о начале
умерщвления плоти и поста. То были рабы, нищие, барышники, похитители
верблюдов и мясники. Чинно сидя на земле у ворот караван-сарая на дороге в
Мерв, они ждали знака небес. Они глядели на запад, и цвет неба в той стороне
был подобен цвету песка.
И они увидели, как из умопомрачительных недр пустыни (чье солнце
вызывает лихорадку, а луна - судороги) появились три фигуры, показавшиеся им
необычно высокого роста. Все три были фигурами человеческими, но у шедшей
посредине была голова быка.
Когда фигуры приблизились, те, кто остановился в караван-сарае,
разглядели, что на лице у среднего маска, а двое других - слепые.
Некто (как в сказках 1001-й ночи) спросил о причине этого странного
явления. "Они слепые, - отвечал человек в маске, - потому что увидели мое
лицо".
Хронист Аббасидов сообщает, что человек, появившийся в пустыне (голос
которого был необычно нежен или показался таким по контрасту с грубой маской
скота), сказал - они здесь ждут, мол, знака для начала одного месяца
покаяния, но он принес им лучшую весть: вся их жизнь будет покаянием, и
умрут они позорной смертью. Он сказал, что он Хаким, сын Османа, и что в
146 году Переселения в его дом вошел человек, который, совершив
омовение и помолясь, отсек ему голову ятаганом и унес ее на небо. Покоясь на
правой ладони того человека (а им был архангел Гавриил), голова его была
явлена Господу, который дал ей наказ пророчествовать, и вложил в нее слова
столь древние, что они сжигали повторявшие их уста, и наделил ее райским
сиянием, непереносимым для смертных глаз. Таково было объяснение Маски.
Когда все люди на земле признают новое учение, Лик будет им открыт, и
они смогут поклоняться ему, не опасаясь ослепнуть, как ему уже поклонялись
ангелы. Возвестив о своем посланничестве, Хаким призвал их к священной войне
- "джихаду" - и к мученической гибели.
Рабы, попрошайки, барышники, похитители верблюдов и мясники отказались
ему верить; кто-то крикнул: "Колдун!", другой - "Обманщик!"
Один из постояльцев вез с собою леопарда - возможно, из той поджарой,
кровожадной породы, которую выращивают персидские охотники. Достоверно
известно, что леопард вырвался из клетки.
Кроме пророка в маске и двух его спутников, все прочие кинулись бежать.
Когда вернулись, оказалось, что зверь ослеп. Видя блестящие, мертвые глаза
хищника, люди упали к ногам Хакима и признали его сверхъестественную силу.
Официальный историограф Аббасидов без большого энтузиазма повествует об
успехах Хакима Под Покрывалом в Хорасане. Эта провинция - находившаяся в
сильном волнении из-за неудач и гибели на кресте ее самого прославленного
вождя - с пылкостью отчаяния признала учение Сияющего Лика и не пожалела для
него своей крови и своего золота. (Уже тогда Хаким сменил бычью маску на
четырехслойное покрывало белого шелка, расшитое драгоценными камнями.
Эмблематичным цветом владык из дома Бану Аббаса был черный. Хаким избрал
себе белый - как раз противоположный - для Защитного Покрывала, знамен и
тюрбанов.)
Кампания началась успешно. Правда, в "Книге Точности" знамена Халифа
всегда и везде побеждают, но, так как наиболее частым следствием этих побед
бывали смещения генералов и уход из неприступных крепостей, разумный
читатель знает, как это надо понимать. В конце месяца раджаба 161 года
славный город Нишапур открыл свои железные ворота Пророку В Маске; в начале
162 года так же поступил город Астрабад. Участие Хакима в сражениях (как и
другого, более удачливого Пророка) сводилось к пению тенором молитв,
возносимых к Божеству с хребта рыжего верблюда в самой гуще схватки. Вокруг
него свистели стрелы, но ни одна не поранила. Казалось, он ищет опасности -
как-то ночью, когда возле его дворца бродило несколько отвратительных
прокаженных, он приказал ввести их, расцеловал и одарил серебром и золотом.
Труды правления он препоручал шести-семи своим приверженцам. Сам же
питал склонность к размышлениям и покою; гарем из 114 слепых женщин
предназначался для удовлетворения нужд его божественного тела.
Ислам всегда относился терпимо к появлению доверенных избранников Бога,
как бы ни были они нескромны или свирепы, только бы их слова не задевали
ортодоксальную веру. Наш пророк, возможно, не отказался бы от выгод,
связанных с таким пренебрежительным отношением, однако его приверженцы, его
победы и открытый гнев Халифа - им тогда был Мухаммед аль Махди - вынудили
его к явной ереси. Инакомыслие его погубило, но он все же успел изложить
основы своей особой религии, хотя и с очевидными заимствованиями из
гностической предыстории.
В начале космогонии Хакима стоит некий призрачный Бог. Его божественная
сущность величественно обходится без родословной, а также без имени и
облика. Это Бог неизменный, однако от него произошли девять теней, которые,
уже снизойдя до действия, населили и возглавили первое небо. Из этого
первого демиургического венца произошел второй, тоже с ангелами, силами и
престолами, и те в свою очередь основали другое небо, находящееся ниже,
симметрическое подобие изначального. Это второе святое сборище было отражено
в третьем, а то - в находящемся еще ниже, и так до 999. Управляет ими
владыка изначального неба - тень теней других теней, - и дробь его
божественности тяготеет к нулю.
Земля, на которой мы живем, - это просто ошибка, неумелая пародия.
Зеркала и деторождение отвратительны, ибо умножают и укрепляют эту ошибку.
Основная добродетель - отвращение. К
нему нас могут привести два пути (тут пророк предоставлял свободный
выбор): воздержание или разнузданность, ублажение плоти или целомудрие.
Рай и ад у Хакима были не менее безотрадны. "Тем, кто отвергает Слово,
тем, кто отвергает Драгоценное Покрывало и Лик (гласит сохранившееся
проклятие из "Сокровенной Розы"), тем обещаю я дивный Ад, ибо каждый из них
будет царствовать над 999 царствами огня, и в каждом царстве 999 огненных
гор, и на каждой горе 999 огненных башен, и в каждой башне 999 огненных
покоев, и в каждом покое 999 огненных лож, и на каждом ложе будет
возлежать он, и 999 огненных фигур (с его лицом и его голосом) будут его
мучить вечно". В другом месте он это
подтверждает: "В этой жизни вы терпите муки одного тела; но в духе и в
воздаянии - в бесчисленных телах". Рай описан менее конкретно. "Там всегда
темно и повсюду каменные чаши со святой водой, и блаженство этого рая - это
особое блаженство расставаний, отречения и тех, кто спит".
В 163 году Переселения и пятом году Сияющего Лика Хаким был осажден в
Санаме войском Халифа. В провизии и в мучениках недостатка не было, вдобавок
ожидалась скорая подмога сонма ангелов света. Внезапно по осажденной
крепости пронесся страшный слух. Говорили, что, когда одну из женщин гарема
евнухи должны были удушить петлею за прелюбодеяние, она закричала, будто на
правой руке пророка нет безымянного пальца, а на остальных пальцах нет
ногтей. Слух быстро распространился среди верных. На высокой террасе, при
ярком солнце Хаким просил свое божество о победе или о знамении. Пригнув
головы - словно бежали против дождевых струй, - к нему угодливо приблизились
два его военачальника - и сорвали с него расшитое драгоценными камнями
покрывало.
Сперва все содрогнулись. Пресловутый лик Апостола, лик, который побывал
на небесах, действительно поражал белизною - особой белизною пятнистой
проказы. Он был настолько одутловат и неправдоподобен, что казался маской.
Бровей не было, нижнее веко правого глаза отвисало на старчески дряблую
щеку, тяжелая бугорчатая гроздь изъела губы, нос был нечеловечески разбухший
и приплюснутый, как у льва.
Последней попыткой обмана был вопль Хакима: "Ваши мерзкие грехи не дают
вам узреть мое сияние..." - начал он.
Его не стали слушать и пронзили копьями.
By this art you may contemplate
the variation of the 23
letters...
The Anatomy of Melancholy,
part 2, sect. II, mem IV[*1]
Вселенная - некоторые называют ее Библиотекой - состоит из огромного,
возможно, бесконечного числа шестигранных галерей, с широкими
вентиляционными колодцами, огражденными невысокими перилами. Из каждого
шестигранника видно два верхних и два нижних этажа - до бесконечности.
Устройство галерей неизменно: двадцать полок, по пять длинных полок на
каждой стене; кроме двух: их высота, равная высоте этажа, едва превышает
средний рост библиотекаря. К одной из свободных сторон примыкает узкий
коридор, ведущий в другую галерею, такую же, как первая и как все другие.
Налево и направо от коридора два крохотных помещения. В одном можно
спать стоя, в другом - удовлетворять естественные потребности. Рядом
винтовая лестница уходит вверх и вниз и теряется вдали. В коридоре зеркало,
достоверно удваивающее видимое. Зеркала наводят людей на мысль, что
Библиотека не бесконечна (если она бесконечна на самом деле, зачем это
иллюзорное удвоение?); я же предпочитаю думать, что гладкие поверхности
выражают и обещают бесконечность... Свет дают округлые стеклянные плоды,
которые носят название ламп. В каждом шестиграннике их две, по одной на
противоположных стенах. Неяркий свет, который они излучают, никогда не
гаснет.
Вселенная - некоторые называют ее Библиотекой - состоит из огромного,
возможно, бесконечного числа шестигранных галерей, с широкими
вентиляционными колодцами, огражденными невысокими перилами. Из каждого
шестигранника видно два верхних и два нижних этажа - до бесконечности.
Устройство галерей неизменно: двадцать полок, по пять длинных полок на
каждой стене; кроме двух: их высота, равная высоте этажа, едва превышает
средний рост библиотекаря. К одной из свободных сторон примыкает узкий
коридор, ведущий в другую галерею, такую же, как первая и как все другие.
Налево и направо от коридора два крохотных помещения. В одном можно спать
стоя, в другом - удовлетворять естественные потребности. Рядом винтовая
лестница уходит вверх и вниз и теряется вдали. В коридоре зеркало,
достоверно удваивающее видимое. Зеркала наводят людей на мысль, что
Библиотека не бесконечна (если она бесконечна на самом деле, зачем это
иллюзорное удвоение?); я же предпочитаю думать, что гладкие поверхности
выражают и обещают бесконечность...
Свет дают округлые стеклянные плоды, которые носят название ламп. В
каждом шестиграннике их две, по одной на противоположных стенах. Неяркий
свет, который они излучают,
никогда не гаснет.
Как все люди Библиотеки, в юности я путешествовал. Это было
паломничество в поисках книги, возможно каталога каталогов; теперь, когда
глаза мои еле разбирают то, что я пишу, я готов окончить жизнь в нескольких
милях от шестигранника, в котором появился на свет. Когда я умру, чьи-нибудь
милосердные руки перебросят меня через перила, могилой мне станет бездонный
воздух; мое тело будет медленно падать, разлагаясь и исчезая в ветре,
который вызывает не имеющее конца падение. Я утверждаю, что Библиотека
беспредельна. Идеалисты приводят доказательства того, что шестигранные
помещения - это необходимая форма абсолютного пространства или, во всяком
случае, нашего ощущения пространства. Они полагают, что треугольная или
пятиугольная комната непостижимы. (Мистики уверяют, что в экстазе им
является шарообразная зала с огромной круглой книгой, бесконечный корешок
которой проходит по стенам; свидетельства сомнительны, речи неясны. Эта
сферическая книга есть Бог).
Пока можно ограничиться классическим определением:
Библиотека - это шар, точный центр которого находится в одном из
шестигранников, а поверхность - недосягаема. На каждой из стен каждого
шестигранника находится пять полок, на каждой полке - тридцать две книги
одного формата, в каждой книге четыреста страниц, на каждой странице сорок
строчек, в каждой строке около восьмидесяти букв черного цвета. Буквы есть и
на корешке книги, но они не определяют и не предвещают того, что скажут
страницы. Это несоответствие, я знаю, когда-то казалось таинственным.
Прежде чем сделать вывод (что, несмотря на трагические последствия,
возможно, и есть самое главное в этой истории), я хотел бы напомнить
некоторые аксиомы.
Во-первых: Библиотека существует ab aeterno[*2]. В этой истине, прямое
следствие которой - грядущая вечность мира, не может усомниться ни один
здравый ум. Человек, несовершенный
библиотекарь, мог появиться в результате случая или действия злых
гениев, но вселенная, оснащенная изящными полками, загадочными томами,
нескончаемыми лестницами для странника и уборными для оседлого библиотекаря,
может быть только творением Бога. Чтобы осознать, какая пропасть разделяет
божественное и человеческое, достаточно сравнить каракули, нацарапанные моей
неверной рукой на обложке книги, с полными гармонии буквами внутри: четкими,
изысканными, очень черными, неподражаемо симметричными.
Во-вторых: число знаков для письма равно двадцати пяти[*3]. Эта аксиома
позволила триста лет назад сформулировать общую теорию Библиотеки и
удовлетворительно разрешить до тех пор неразрешимую проблему неясной и
хаотической природы почти каждой книги. Одна книга, которую мой отец видел в
шестиграннике пятнадцать девяносто четыре, состояла лишь из букв MCV,
повторяющихся в разном порядке от первой строчки до последней. Другая, в
которую любили заглядывать в этих краях, представляет собой настоящий
лабиринт букв, но на предпоследней странице стоит: "О время, твои пирамиды".
Известно, что на одну осмысленную строчку или истинное сообщение приходятся
тысячи бессмыслиц, груды словесного хлама и абракадабры. (Мне известен дикий
край, где библиотекари отказались от суеверной и напрасной привычки искать в
книгах смысл, считая, что это все равно, что искать его в снах или в
беспорядочных линиях руки...
Они признают, что те, кто изобрел письмо, имитировали двадцать пять
природных знаков, но утверждают, что их применение случайно и что сами по
себе книги ничего не означают. Это
мнение, как мы увидим, не лишено оснований.)
Долгое время считалось, что не поддающиеся прочтению книги написаны на
древних или экзотических языках. Действительно, древние люди, первые
библиотекари, пользовались языком, сильно отличающимся от теперешнего,
действительно, несколькими милями правей говорят на диалекте, а девяноста
этажами выше употребляют язык совершенно непонятный. Все это, я повторяю,
правда, но четыреста десять страниц неизменных MCV не могут соответствовать
никакому языку, даже диалектному, даже примитивному. Одни полагали, что
буква может воздействовать на стоящую рядом и что значение букв MCV в
третьей строчке страницы 71 не совпадает со значением тех же букв в другом
порядке и на другой странице, но это туманное утверждение не имело успеха.
Другие считали написанное криптограммой, эта догадка была всюду принята,
хотя и не в том смысле, который имели в виду те, кто ее выдвинул.
Лет пятьсот назад начальник одного из высших шестигранников[*4]
обнаружил книгу, такую же путаную, как и все другие, но в ней было почти два
листа однородных строчек. Он показал находку бродячему расшифровщику,
который сказал, что текст написан по-португальски, другие считали, что на
идиш. Не прошло и века, как язык был определен: самоедско-литовский диалект
гуарани с окончаниями арабского классического. Удалось понять и содержание:
заметки по комбинаторному анализу, иллюстрированные примерами вариантов с
неограниченным повторением. Эти примеры позволили одному гениальному
библиотекарю открыть основной закон Библиотеки. Этот мыслитель заметил, что
все книги, как бы различны они ни были, состоят из одних и тех же элементов:
расстояния между строками и буквами, точки, запятой, двадцати двух букв
алфавита. Он же обосновал явление, отмечавшееся всеми странниками: во всей
огромной Библиотеке нет двух одинаковых книг. Исходя из этих неоспоримых
предпосылок, я делаю вывод, что Библиотека всеобъемлюща и что на ее полках
можно обнаружить все возможные комбинации двадцати с чем-то орфографических
знаков (число их, хотя и огромно, не бесконечно) или все, что поддается
выражению - на всех языках.
Все: подробнейшую историю будущего, автобиографии архангелов, верный
каталог Библиотеки, тысячи и тысячи фальшивых каталогов, доказательство
фальшивости верного каталога, гностическое Евангелие Василида, комментарий к
этому Евангелию, комментарий к комментарию этого Евангелия, правдивый
рассказ о твоей собственной смерти, перевод каждой книги на все языки,
интерполяции каждой книги во все книги, трактат, который мог бы быть написан
(но не был) Бэдой по мифологии саксов, пропавшие труды Тацита.
Когда было провозглашено, что Библиотека объемлет все книги, первым
ощущением была безудержная радость. Каждый чувствовал себя владельцем
тайного и нетронутого сокровища. Не было проблемы - личной или мировой, для
которой не нашлось бы убедительного решения в каком-либо из шестигранников.
Вселенная обрела смысл, вселенная стала внезапно огромной, как надежда. В
это время много говорилось об Оправданиях: книгах апологии и пророчеств,
которые навсегда оправдывали деяния каждого человека во вселенной и хранили
чудесные тайны его будущего.
Тысячи жаждущих покинули родные шестигранники и устремились вверх по
лестницам, гонимые напрасным желанием найти свое оправдание. Эти пилигримы
до хрипоты спорили в узких галереях, изрыгали черные проклятия, душили друг
друга на изумительных лестницах, швыряли в глубину туннелей обманувшие их
книги, умирали, сброшенные с высоты жителями отдаленных областей.
Некоторые сходили с ума... Действительно, Оправдания существуют (мне
довелось увидеть два, относившихся к людям будущего, возможно не
вымышленным), но те, кто пустился на поиски, забыли, что для человека
вероятность найти свое Оправдание или какой-то его искаженный вариант равна
нулю.
Еще в то же время все ждали раскрытия главных тайн человечества:
происхождения Библиотеки и времени. Возможно, эти тайны могут быть объяснены
так: если недостаточно будет языка философов, многообразная Библиотека
создаст необходимый, ранее не существовавший язык, словари и грамматики
этого языка.
Вот уже четыреста лет, как люди рыщут по шестигранникам... Существуют
искатели официальные, инквизиторы. Мне приходилось видеть их при исполнении
обязанностей: они приходят, всегда усталые, говорят о лестнице без ступенек,
на которой чуть не расшиблись, толкуют с библиотекарем о галереях и
лестницах, иногда берут и перелистывают ближайшую книгу в поисках нечестивых
слов. Видно, что никто не надеется найти что-нибудь.
На смену надеждам, естественно, пришло безысходное отчаяние. Мысль, что
на какой-то полке в каком-то шестиграннике скрываются драгоценные книги и
что эти книги недосягаемы,
оказалась почти невыносимой. Одна богохульная секта призывала всех
бросить поиски и заняться перетасовкой букв и знаков, пока не создадутся
благодаря невероятной случайности канонические книги. Власти сочли нужным
принять суровые меры. Секта перестала существовать, но в детстве мне
приходилось встречать стариков, которые подолгу засиживались в уборных с
металлическими кубиками в запрещенном стакане, тщетно имитируя божественный
произвол.
Другие, напротив, полагали, что прежде всего следует уничтожить
бесполезные книги. Они врывались в шестигранники, показывали свои документы,
не всегда фальшивые, с отвращением
листали книги и обрекали на уничтожение целые полки. Их гигиеническому,
аскетическому пылу мы обязаны бессмысленной потерей миллионов книг. Имена их
преданы проклятью, но те, кто оплакивает "сокровища", погубленные их
безумием, забывают о двух известных вещах. Во-первых: Библиотека огромна, и
поэтому любой ущерб, причиненный ей человеком, будет ничтожно мал.
Во-вторых: каждая книга уникальна, незаменима, но (поскольку Библиотека
всеобъемлюща) существуют сотни тысяч несовершенных копий: книги,
отличающиеся одна от другой буквою или запятой.
Вопреки общепринятому мнению я считаю, что последствия деятельности
Чистильщиков преувеличены страхом, который вызвали эти фанатики. Их вело
безумное желание захватить книги Пурпурного Шестигранника: книги меньшего,
чем обычно, формата, всемогущие, иллюстрированные, магические.
Известно и другое суеверие того времени: Человек Книги. На некоей полке
в некоем шестиграннике (полагали люди) стоит книга, содержащая суть и
краткое изложение всех остальных: некий библиотекарь прочел ее и стал
подобен Богу. В языке этих мест можно заметить следы культа этого работника
отдаленных времен. Многие предпринимали паломничество с целью найти Его. В
течение века шли безрезультатные поиски. Как определить таинственный
священный шестигранник, в котором Он обитает?
Кем-то был предложен регрессивный метод: чтобы обнаружить книгу А,
следует предварительно обратиться к книге В, которая укажет место А; чтобы
разыскать книгу В, следует предварительно справиться в книге С, и так до
бесконечности. В таких вот похождениях я растратил и извел свои годы. Мне не
кажется невероятным, что на какой-то книжной полке вселенной стоит
всеобъемлющая книга[*5]; молю неведомых богов, чтобы человеку - хотя бы
одному, хоть через тысячи лет! - удалось найти и прочесть ее. Если почести,
и мудрость, и счастье не для меня, пусть они достанутся другим. Пусть
существует небо, даже если мое место в аду. Пусть я буду попран и уничтожен,
но хотя бы на миг, хотя бы в одном существе твоя огромная Библиотека будет
оправдана.
Безбожники утверждают, что для Библиотеки бессмыслица обычна, а
осмысленность (или хотя бы всего-навсего связность) - это почти чудесное
исключение. Ходят разговоры (я слышал) о горячечной Библиотеке, в которой
случайные тома в беспрерывном пасьянсе превращаются в другие, смешивая и
отрицая все, что утверждалось, как обезумевшее божество.
Слова эти, которые не только разоблачают беспорядок, но и служат его
примером, явно обнаруживают дурной вкус и безнадежное невежество. На самом
деле Библиотека включает все
языковые структуры, все варианты, которые допускают двадцать пять
орфографических символов, но отнюдь не совершенную бессмыслицу, Наверное, не
стоит говорить, что лучшая книга многих шестигранников, которыми я ведал,
носит титул "Причесанный гром", другая называется "Гипсовая судорога" и
третья - "Аксаксаксас мле". Эти названия, на первый взгляд несвязанные, без
сомнения, содержат потаенный или иносказательный смысл, он записан и
существует в Библиотеке.
Какое бы сочетание букв, например: дхцмрлчдй - я ни написал, в
божественной Библиотеке на одном из ее таинственных языков они будут
содержать некий грозный смысл. А любой произнесенный слог будет исполнен
сладости и трепета и на одном из этих языков означать могущественное имя
Бога. Говорить - это погрязнуть в тавтологиях. Это мое сочинение -
многословное и бесполезное - уже существует в одном из тридцати томов одной
из пяти полок одного из бесчисленных шестигранников - так же, как и его
опровержение. (Число n возможных языков использует один и тот же запас слов,
в некоторых слово "библиотека" допускает верное определение: "всеобъемлющая
и постоянная система шестигранных галерей", но при этом "библиотека"
обозначает "хлеб", или "пирамиду", или какой-нибудь другой предмет, и шесть
слов, определяющих ее, имеют другое значение. Ты, читающий эти строчки,
уверен ли ты, что понимаешь мой язык?)
Привычка писать отвлекает меня от теперешнего положения людей.
Уверенность, что все уже написано, уничтожает нас или обращает в призраки. Я
знаю места, где молодежь поклоняется книгам и с пылом язычников целует
страницы, не умея прочесть при этом ни буквы. Эпидемии, еретические раздоры,
паломничества, неизбежно вырождающиеся в разбойничьи набеги, уменьшили
население раз в десять. Кажется, я уже говорил о самоубийствах, с каждым
годом все более частых. Возможно, страх и старость обманывают меня, но я
думаю, что человеческий род единственный - близок к угасанию, а Библиотека
сохранится: освещенная, необитаемая, бесконечная, абсолютно неподвижная,
наполненная драгоценными томами, бесполезная, нетленная, таинственная.
Я только что написал бесконечная. Это слово я поставил не из любви к
риторике; думаю, вполне логично считать, что мир бесконечен. Те же, кто
считает его ограниченным, допускают, что где-нибудь в отдалении коридоры, и
лестницы, и шестигранники могут по неизвестной причине кончиться - такое
предположение абсурдно. Те, кто воображает его без границ, забывают, что
ограничено число возможных книг. Я осмеливаюсь предложить такое решение этой
вековой проблемы: Библиотека безгранична и периодична. Если бы вечный
странник пустился в путь в каком-либо направлении, он смог бы убедиться по
прошествии веков, что те же книги повторяются в том же беспорядке (который,
будучи повторенным, становится порядком: Порядком).
Эта изящная надежда скрашивает мое одиночество[*6].
Solomon saith: There is nо new thing upon the earth. Sо
that as Plato had an imagination, that all knowledge was but
remembrance; so Solomon giveth his sentence, that all novelty
is but oblivion.
Francis Bacon.
Essays LVIII [1]
В Лондоне, в июне месяце 1929 года, антиквар Жозеф
Картафил из Смирны предложил княгине Люсенж шесть томов
"Илиады" Попа (1715-1720) форматом в малую четверть. Княгиня
приобрела книги и, забирая их, обменялась с антикваром
несколькими словами. Это был, рассказывает она, изможденный,
иссохший точно земля, человек с серыми глазами и серой бородой
и на редкость незапоминающимися чертами лица. Столь же легко,
сколь и неправильно он говорил на нескольких языках; с
английского довольно скоро он перешел на французский, потом -
на испанский, каким пользуются в Салониках, а с него - на
португальский язык Макао. В октябре княгиня узнала от одного
приезжего с "Зевса", что Картафил умер во время плавания, когда
возвращался в Смирну, и его погребли на острове Иос. В
последнем томе "Илиады" находилась эта рукопись.
Оригинал написан на английском и изобилует латинизмами. Мы
предлагаем дословный его перевод.
Насколько мне помнится, все началось в одном из садов
Гекатомфилоса, Стовратых Фивах, в дни, когда императором был
Диоклетиан. К тому времени я успел бесславно повоевать в только
что закончившихся египетских войнах и был трибуном в легионе,
расквартированном в Беренике, у самого Красного моря; многие из
тех, кто горели желанием дать разгуляться клинку, пали жертвой
лихорадки и злого колдовства. Мавританцы были повержены; земли,
ранее занятые мятежными городами, навечно стали владением
Плутона; и тщетно поверженная Александрия молила цезаря о
милосердии; меньше года понадобилось легионам, чтобы добиться
победы, я же едва успел глянуть в лицо Марсу. Бог войны обошел
меня, не дал удачи, и, я, должно быть с горя, отправился через
страшные, безбрежные пустыни на поиски потаенного Города
Бессмертных.
Все началось, как я уже сказал, в Фивах, в саду. Я не спал
- всю ночь что- то стучалось мне в сердце. Перед самой зарей я
поднялся; рабы мои спали, луна стояла того же цвета, что и
бескрайние пески вокруг. С востока приближался изнуренный, весь
в крови всадник. Не доскакав до меня нескольких шагов, он
рухнул с коня на землю. Слабым алчущим голосом спросил он на
латыни, как зовется река, чьи воды омывают стены города. Я
ответил, что река эта - Египет и питается она дождями. Другую
реку ищу я, печально отозвался он, потаенную реку, что смывает
с людей смерть. Темная кровь струилась у него из груди. Всадник
сказал, что родом он с гор, которые высятся по ту сторону
Ганга, и в тех горах верят: если дойти до самого запада, где
кончается земля, то выйдешь к реке, чьи воды дают бессмертие. И
добавил, что там, на краю земли, стоит Город Бессмертных, весь
из башен, амфитеатров и храмов. Заря еще не занялась, как он
умер, а я решил отыскать тот город и ту реку. Нашлись пленные
мавританцы, под допросом палача подтвердившие рассказ того
скитальца; кто-то припомнил елисейскую долину на краю света,
где люди живут бесконечно долго; кто-то - вершины, на которых
рождается река Пактол и обитатели которых живут сто лет. В Риме
я беседовал с философами, полагавшими, что продлевать жизнь
человеческую означает продлевать агонию и заставлять человека
умирать множество раз. Не знаю, поверил ли я хоть на минуту в
Город Бессмертных, думаю, тогда меня занимала сама идея
отыскать его. Флавий, проконсул Гетулии, дал мне для этой цели
две сотни солдат, Взял я с собой и наемников, которые
утверждали, что знают дорогу, но сбежали, едва начались
трудности.
Последующие события совершенно запутали воспоминания о
первых днях нашего похода. Мы вышли из Арсиное и ступили на
раскаленные пески. Прошли через страну троглодитов, которые
питаются змеями и не научились еще пользоваться словом; страну
гарамантов, у которых женщины общие, а пища - львятина; земли
Авгилы, которые почитают только Тартар. Мы одолели и другие
пустыни, где песок черен и путнику приходится урывать ночные
часы, ибо дневной зной там нестерпим. Издали я видел гору, что
дала имя море-океану, на ее склонах растет молочай, отнимающий
силу у ядов, а наверху живут сатиры, свирепые, грубые мужчины,
приверженные к сладострастию. Невероятным казалось нам, чтобы
эта земля, ставшая матерью подобных чудовищ, могла приютить
замечательный город. Мы продолжали свой путь - отступать было
позорно. Некоторые безрассудно спали, обративши лицо к луне -
лихорадка сожгла их; другие вместе с загнившей в сосудах водой
испили безумие и смерть. Начались побеги, а немного спустя -
бунты. Усмиряя взбунтовавшихся, я не останавливался перед
самыми суровыми мерами. И без колебания продолжал путь, пока
один центурион не донес, что мятежники, мстя за распятого
товарища, замышляют убить меня. И тогда я бежал из лагеря
вместе с несколькими верными мне солдатами. В пустыне, среди
песков и бескрайней ночи я растерял их. Стрела одного критянина
нанесла мне увечье. Несколько дней я брел, не встречая воды, а
может, то был всего один день, показавшийся многими из-за
яростного зноя, жажды и страха перед жаждой. Я предоставил коню
самому выбирать путь. А на рассвете горизонт ощетинился
пирамидами и башнями. Мне мучительно грезился чистый, невысокий
лабиринт: в самом его центре стоял кувшин; мои руки почти
касались его, глаза его видели, но коридоры лабиринта были так
запутанны и коварны, что было ясно: я умру, не добравшись до
кувшина.
Когда я наконец выбрался из этого кошмара, то увидел, что
лежу со связанными руками в продолговатой каменной нише,
размерами не более обычной могилы, выбитой в неровном склоне
горы. Края ниши были влажны и отшлифованы скорее временем,
нежели рукою человека. Я почувствовал, что сердце больно
колотится в груди, а жажда сжигает меня. Я выглянул наружу и
издал слабый крик. У подножия горы беззвучно катился мутный
поток, пробиваясь через наносы мусора и песка; а на другом его
берегу в лучах заходящего или восходящего солнца сверкал то
было совершенно очевидно - Город Бессмертных. Я увидел стены,
арки, фронтисписы и площади: город, как на фундаменте, покоился
на каменном плато. Сотня ниш неправильной формы, подобных моей,
дырявили склон горы и долину. На песке виднелись неглубокие
колодцы; из этих жалких дыр и ниш выныривали нагие люди с серой
кожей и неопрятными бородами. Мне показалось, я узнал их: они
принадлежали к дикому и жестокому племени троглодитов,
совершавших опустошительные набеги на побережье Арабского
залива и пещерные жилища эфиопов; я бы не удивился, узнав, что
они не умеют говорить и питаются змеями.
Жажда так терзала меня, что я осмелел. Я прикинул:
песчаный берег был футах в тридцати от меня, и я со связанными
за спиною руками, зажмурившись, бросился вниз по склону.
Погрузил окровавленное лицо в мутную воду. И пил, как пьют на
водопое дикие звери. Прежде чем снова забыться в бреду и
затеряться в сновидениях, я почему-то стал повторять
по-гречески: "Богатые жители Зелы, пьющие воды Эзепа..."
Не знаю, сколько ночей и дней прокатились надо мной. Не в
силах вернуться в пещеру, несчастный и нагой, лежал я на
неведомом песчаном берегу, не противясь тому, что луна и солнце
безжалостно играли моей судьбой. А троглодиты, в своей дикости
наивные как дети, не помогали мне ни выжить, ни умереть.
Напрасно молил я их умертвить меня. В один прекрасный день об
острый край скалы я разорвал путы. А на другой день поднялся и
смог выклянчить или украсть - это я-то, Марк Фламиний Руф,
военный трибун римского легиона, - свой первый кусок мерзкого
змеиного мяса.
Страстное желание увидеть Бессмертных, прикоснуться к
камням Города сверхчеловеков, почти лишило меня сна. И будто
проникнув в мои намерения, дикари тоже не спали: сперва я
заметил, что они следят за мной; потом увидел, что они
заразились моим беспокойством, как бывает с собаками. Уйти из
дикарского поселения я решил в самый оживленный час, перед
закатом, когда все вылезали из нор и щелей и невидящими глазами
смотрели на заходящее солнце. Я стал молиться во весь голос -
не столько в надежде на 6ожествеиную милость, сколько
рассчитывая напугать людское стадо громкой речью. Потом перешел
ручей, перегороженный наносами, и направился к Городу. Двое или
трое мужчин, таясь, последовали за мной. Они (как и все
остальное племя) были низкорослы и внушали не страх, но
отвращение. Мне пришлось обойти несколько неправильной формы
котлованов, которые я принял за каменоломни; ослепленный
огромностью Города, я посчитал, что он находится ближе, чем
оказалось. Около полуночи я ступил на черную тень его стен,
взрезавшую желтый песок причудливыми и восхитительными
остриями. И остановился в священном ужасе. Явившийся мне город
и сама пустыня так были чужды человеку, что я даже обрадовался,
заметив дикаря, все еще следовавшего за мной. Я закрыл глаза и,
не засыпая, стал ждать, когда займется день.
Я уже говорил, что город стоял на огромной каменной скале.
И ее крутые склоны были так же неприступны, как и стены города.
Я валился с ног от усталости, но не мог найти в черной скале
выступов, а в гладких стенах, похоже, не было ни одной двери.
Дневной зной был так жесток, что я укрылся в пещере; внутри
пещеры оказался колодец, в темень его пропасти низвергалась
лестница. Я спустился по ней; пройдя путаницей грязных
переходов, очутился в сводчатом помещении; в потемках стены
были едва различимы. Девять дверей было в том подземелье;
восемь из них вели в лабиринт и обманно возвращали в то же
самое подземелье; девятая через другой лабиринт выводила в
другое подземелье, такой же округлой формы, как и первое. Не
знаю, сколько их было, этих склепов, - от тревоги и неудач,
преследовавших меня, их казалось больше, чем на самом деле.
Стояла враждебная и почти полная тишина, никаких звуков в этой
путанице глубоких каменных коридоров, только шорох подземного
ветра, непонятно откуда взявшегося; беззвучно уходили в
расщелины ржавые струи воды. К ужасу своему, я начал свыкаться
с этим странным миром; и не верил уже, что может существовать
на свете что-нибудь, кроме склепов с девятью дверями и
бесконечных разветвляющихся ходов. Не знаю, как долго я блуждал
под землей, помню только: был момент, когда, мечась в подземных
тупиках, я в отчаянии уже не помнил, о чем тоскую - о городе
ли, где родился, или об отвратительном поселении дикарей.
В глубине какого-то коридора, в стене, неожиданно открылся
ход, и луч света сверху издалека упал на меня. Я поднял
уставшие от потемок глаза и в головокружительной выси увидел
кружочек неба, такого синего, что оно показалось мне чуть ли не
пурпурным. По стене уходили вверх железные ступени. От
усталости я совсем ослаб, но принялся карабкаться по ним,
останавливаясь лишь иногда, чтобы глупо всхлипнуть от счастья.
И вот я различал капители и астрагалы, треугольные и округлые
фронтоны, неясное великолепие из гранита и мрамора. И оказался
вознесенным из слепого владычества черных лабиринтов в
ослепительное сияние Города.
Я увидел себя на маленькой площади, вернее сказать, во
внутреннем дворе. Двор окружало одно-единственное здание
неправильной формы и различной в разных своих частях высоты, с
разномастными куполами и колоннами. Прежде всего бросалось в
глаза, что это невероятное сооружение сработано в незапамятные
времена. Мне показалось даже, что оно древнее людей, древнее
самой земли. И подумалось, что такая старина (хотя и есть в ней
что-то устрашающее для людских глаз) не иначе как дело рук
Бессмертных. Сперва осторожно, потом равнодушно и под конец с
отчаянием бродил я по лестницам и переходам этого путаного
дворца. (Позже, заметив, что ступени были разной высоты и
ширины, я понял причину необычайной навалившейся на меня
усталости.) Этот дворец - творение богов, подумал я сначала.
Но, оглядев необитаемые покои, поправился: Боги, построившие
его, умерли. А заметив, сколь он необычен, сказал: Построившие
его боги были безумны. И сказал - это я твердо знаю - с
непонятным осуждением, чуть ли не терзаясь совестью, не столько
испытывая страх, сколько умом понимая, как это ужасно. К
впечаТлению от глубокой древности сооружения добавились новые:
ощущение его безграничности, безобразности и полной
бессмысленности. Я только что выбрался из темного лабиринта, но
светлый Город Бессмертных внушил мне ужас и отвращение.
Лабиринт делается для того, чтобы запутать человека; его
архитектура, перенасыщенная симметрией, подчинена этой цели. А
в архитектуре дворца, который я осмотрел как мог, цели не было.
Куда ни глянь, коридоры-тупики, окна, до которых не дотянуться,
роскошные двери, ведущие в крошечную каморку или в глухой
подземный лаз, невероятные лестницы с вывернутыми наружу
ступенями и перилами. А были и такие, что лепились в воздухе к
монументальной стене и умирали через несколько витков, никуда
не приведя в навалившемся на купола мраке. Не знаю, точно ли
все было так, как я описал; помню только, что много лет потом
эти видения отравляли мои сны, и теперь не дознаться, что из
того было в действительности, а что родило безумие ночных
кошмаров. Этот Город, подумал я, ужасен; одно то, что он есть и
продолжает быть, даже затерянный в потаенном сердце пустыни,
заражает и губит прошлое и будущее и бросает тень на звезды.
Пока он есть, никто я мире не познает счастья и смысла
существования. Я не хочу открывать этот город; хаос разноязыких
слов, тигриная или воловья туша, кишащая чудовищным образом
сплетающимися и ненавидящими друг друга клыками, головами и
кишками, - вот что такое этот город.
Не помню, как я пробирался назад через сырые и пыльные
подземные склепы. Помню лишь, что меня не покидал страх: как
бы, пройдя последний лабиринт, не очутиться снова в
омерзительном Городе Бессмертных. Больше я ничего не помню.
Теперь, как бы ни силился, я не могу извлечь из прошлого
ничего, но забыл я все, должно быть, по собственной воле -
так, наверное, тяжко было бегство назад, что в один прекрасный
день, не менее прочно забытый, я поклялся выбросить его из
памяти раз и навсегда.
Те, кто внимательно читал рассказ о моих деяниях,
вспомнят, что один человек из дикарского племени следовал за
мною, точно собака, до самой зубчатой тени городских стен.
Когда же я прошел последний склеп, то у выхода из подземелья
снова увидел его. Он лежал и тупо чертил на песке, а потом
стирал цепочку из знаков, похожих на буквы, которые снятся во
сне, и кажется, вот-вот разберешь их во сне, но они сливаются.
Сперва я решил, что это их дикарские письмена, а потом понял:
нелепо думать, будто люди, не дошедшие еще и до языка, имеют
письменность. Кроме того, все знаки были разные, а это
исключало или уменьшало вероятность, что они могут быть
символами. Человек чертил их, разглядывал, подправлял. А потом
вдруг, словно ему опротивела игра, стер все ладонью и локтем.
Посмотрел на меня и как будто не узнал. Но мною овладело
великое облегчение (а может, так велико и страшно было мое
одиночество), и я допустил мысль, что этот первобытный дикарь,
глядевший с пола пещеры, ждал тут меня. Солнце свирепо палило,
и, когда мы при свете первых звезд тронулись в обратный путь к
селению троглодитов, песок под ногами был раскален. Дикарь шел
впереди; этой ночью у меня зародилось намерение научить его
распознавать, а может, даже и повторять отдельные слова. Собака
и лошадь, размышлял я, способны на первое; многие птицы, к
примеру соловей цезарей, умели и второе. Как бы ни был груб и
неотесан разум человека, он все же превышает способности
существ неразумных.
Дикарь был так жалок и так ничтожен, что мне на память
пришел Аргус, старый умирающий пес из "Одиссеи", и я нарек его
Аргусом и захотел научить его понимать свое имя. Но, как ни
старался, снова и снова терпел поражение. Все было напрасно -
и принуждение, и строгость, и настойчивость. Неподвижный, с
остановившимся взглядом, похоже, он не слышал звуков, которые я
старался ему вдолбить. Он был рядом, но казалось - очень
далеко. Словно маленький, разрушающийся сфинкс из лавы, он
лежал на песке и позволял небесам совершать над ним оборот от
предрассветных сумерек к вечерним. Я был уверен; не может он не
понимать моих намерений. И вспомнил: эфиопы считают, что
обезьяны не разговаривают нарочно, только потому, чтобы их не
заставляли работать, и приписал молчание Аргуса недоверию и
страху. Потом мне пришли на ум мысли еще более необычайные.
Может, мы с Аргусом принадлежим к разным мирам и восприятия у
нас одинаковые, но Аргус ассоциирует все иначе и с другими
предметами; и может, для него даже не существует предметов, а
вместо них головокружительная и непрерывная игра кратких
впечатлений. Я подумал, что это должен быть мир без памяти, без
времени, и представил себе язык без существительных, из одних
глагольных форм и несклоняемых эпитетов. Так умирал день за
днем, а с ними - годы, и однажды утром произошло нечто похожее
на счастье. Пошел дождь, неторопливый и сильный.
Ночи в пустыне могут быть холодными, но та была жаркой как
огонь. Мне приснилось, что из Фессалии ко мне текла река (водам
которой я некогда возвратил золотую рыбку), а что бы освободить
меня; лежа на желтом песке и черном камне, я слушал, как она
приближается; я проснулся от свежести и густого шума дождя.
Нагим я выскочил наружу. Ночь шла к концу; под желтыми тучами
все племя, не менее счастливое, чем я, в восторге, исступленно
подставляло тела животворным струям. Подобно жрецам Кибелы, на
которых снизошла божественная благодать, Аргус стонал вперив
взор в небеса; потоки струились по его лицу, и то был не только
дождь, но (как я потом узнал) и слезы. Аргус, крикнул я ему,
Аргус.
И тогда, с кротким восторгом, словно открывая давно
утраченное и позабытое, Аргус сложил такие слова: Аргус, пес
Улисса. И затем, все так же, не глядя на меня: пес, выброшенный
на свалку.
Мы легко принимаем действительность, может быть, потому,
что интуитивно чувствуем: ничто реально не существует. Я
спросил его что он знает из "Одиссеи". Говорить по-гречески ему
было трудно, и я вынужден был повторить вопрос.
Очень мало, ответил он. Меньше самого захудалого рапсода.
Тысяча сто лет прошло, должно быть, с тех пор, как я ее сложил.
Все разъяснилось в тот день. Троглодиты оказались
Бессмертными; мутный песчаный поток - той самой Рекой, что
искал всадник. А город, чья слава прокатилась до самого Ганга,
веков девять тому назад был разрушен. И из его обломков и
развалин на том же самом месте воздвигли бессмысленное
сооружение, в котором я побывал: не город, а пародия, нечто
перевернутое с ног на голову, и одновременно храм неразумным
богам, которые правят миром, но о которых мы знаем только одно:
они не похожи на людей. Это строение было последним символом,
до которого снизошли Бессмертные; после него начался новый
этап: придя к выводу, что всякое деяние напрасно, Бессмертные
решили жить только мыслью, ограничиться созерцанием. Они
воздвигли сооружение и забыли о нем - ушли в пещеры. А там,
погрузившись в размышления, перестали воспринимать окружающий
мир.
Все это Гомер рассказал мне так, как рассказывают ребенку.
Рассказал и о своей жизни в старости, и об этом своем последнем
странствии, в которое отправился, движимый, подобно Улиссу,
желанием найти людей, что не знают моря, не приправляют мяса
солью и не представляют, что такое весло. Целое столетие прожил
он в городе Бессмертных. А когда город разрушили, именно он
подал мысль построить тот, другой. Ничего удивительного: всем
известно, что сначала он воспел Троянскую войну, а затем -
войну мышей и лягушек. Подобно богу, который сотворил сперва
Вселенную, а потом Хаос.
Жизнь Бессмертного пуста; кроме человека, все живые
существа бессмертны, ибо не знают о смерти; а чувствовать себя
Бессмертным - божественно, ужасно, непостижимо уму. Я заметил,
что при всем множестве и разнообразии религий это убеждение
встречается чрезвычайно редко. Иудеи, христиане и мусульмане
исповедуют бессмертие, но то, как они почитают свое первое,
земное существование, доказывает, что верят они только в него,
а все остальные бесчисленные предназначены лишь для того, чтобы
награждать или наказывать за то, первое. Куда более разумным
представляется мне круговорот, исповедуемый некоторыми
религиями Индостана; круговорот, в котором нет начала и нет
конца, где каждая жизнь является следствием предыдущей и несет
в себе зародыш следующей, и ни одна из них не определяет
целого... Наученная опытом веков, республика Бессмертных
достигла совершенства в терпимости и почти презрении ко всему.
Они знали, что на их безграничном веку с каждым случится все. В
силу своих прошлых или будущих добродетелей каждый способен на
благостыню, но каждый способен совершить и любое предательство
из-за своей мерзопакостности в прошлом или в будущем. Точно так
же как в азартных играх чет и нечет, выпадая почти поровну,
уравновешиваются, талант и бездарность у Бессмертных взаимно
уничтожаются, подправляя друг друга; и может статься,
безыскусно сложенная "Песнь о моем Сиде" - необходимый
противовес для одного-единственного эпитета из "Эклог" или
какой-нибудь сентенции Гераклита. Самая мимолетная мысль может
быть рождена невидимым глазу рисунком и венчать или, напротив,
зачинать скрытую для понимания форму. Я знаю таких, кто творил
зло, что в грядущие века оборачивалось добром или когда-то было
им во времена прошедшие... А если взглянуть на вещи таким
образом, то все наши дела справедливы, но в то же время они -
совершенно никакие. А значит, нет и критериев, ни нравственных,
ни рациональных. Гомер сочинил "Одиссею"; но в бескрайних
просторах времени, где бесчисленны и безграничны комбинации
обстоятельств, не может быть, чтобы еще хоть однажды не
сочинили "Одиссею". Каждый человек здесь никто, и каждый
бессмертный - сразу все люди на свете. Как Корнелий Агриппа: я
- бог, я - герой, я - философ, я - демон, я - весь мир, на
деле же это утомительный способ сказать, что меня как такового
- нет.
Этот взгляд на мир как на систему, где все обязательно
компенсируется, повлиял на Бессмертных всемерно. Прежде всего,
они потеряли способность к состраданию. Я упоминал заброшенные
каменоломни по ту сторону реки; один из Бессмертных свалился в
самую глубокую - он не мог разбиться и не мог умереть, но
жажда терзала его; однако прошло семьдесят лет, прежде чем ему
бросили веревку. Не интересовала их и собственная судьба. Тело
уподобилось покорному домашнему животному и обходилось раз в
месяц подачкою из нескольких часов сна, глотка воды и жалкого
куска мяса. Но не вздумайте низвести нас в аскеты. Нет
удовольствия более полновластного, чем мыслить, и именно ему мы
отдались целиком. Иногда что-нибудь чрезвычайное возвращало нас
в окружающий мир. Как, например, в то утро - древнее,
простейшее наслаждение: дождь. Но подобные сбои были
чрезвычайно редки; все Бессмертные способны сохранять полнейшее
спокойствие; один, помню, никогда не поднимался даже на ноги:
птица свила гнездо у него на груди.
Одно из следствий этой доктрины, утверждающей, что нет на
свете ничего, что не уравновешивалось бы противоположностью,
имеет незначительную теоретическую ценность, однако именно оно
привело нас к тому, что в начале, а может, в конце X века мы
расселились по лицу Земли. Вывод, к которому мы пришли,
заключается в следующем: Есть реки, чьи воды дают бессмертие; а
следовательно, есть на земле и другая река, чьи воды бессмертие
смывают. Число рек на земле не безгранично; Бессмертный,
странствуя по миру, в конце концов отведает воды всех рек. Мы
вознамерились найти эту реку.
Смерть (или память о смерти) наполняет людей возвышенными
чувствами и делает жизнь ценной. Ощущая себя существами
недолговечными, люди и ведут себя, соответственно; каждое
совершаемое деяние может оказаться последним; нет лица, чьи
черты не сотрутся, подобно лицам, являющимся во сне. Все у
смертных имеет ценность - невозвратимую и роковую. У
Бессмертных же, напротив, всякий поступок (и всякая мысль) -
лишь отголосок других, которые уже случались в затерявшемся
далеке прошлого, или точное предвестие тех, что в будущем
станут повторяться и повторяться до умопомрачения. Нет ничего,
что бы не казалось отражением, блуждающим меж никогда не
устающих зеркал. Ничто не случается однажды, ничто не ценно
своей невозвратностью. Печаль, грусть, освященная обычаями
скорбь не властны над Бессмертными. Мы расстались с Гомером у
ворот Танжера; кажется, мы даже не простились.
И я обошел новые царства и новые империи. Осенью 1066 года
я сражался на Стэмфордском мосту, не помню, на чьей стороне -
не то Гарольда, который там и нашел свой конец, не то Харальда
Хардрада, в этой битве завоевавшего себе шесть или чуть более
футов английской земли. В седьмом веке Хиджры, по
мусульманскому летосчислению, в предместье Булак я записал
четкими красивыми буквами на языке, который забыл, и алфавитом,
которого не знаю, семь путешествий Синдбада и историю
Бронзового города. В Самарканде, в тюремном дворике, я много
играл в шахматы. В Биканере я занимался астрологией, и тем же я
занимался в Богемии. В 1638 году я был в Коложваре, потом - в
Лейпциге. В Абердине в 1714 году я выписал "Илиаду" Попа в
шести томах; помню, частенько читал ее и наслаждался. Году в
1729-м мы спорили о происхождении этой поэмы с одним
профессором риторики по имени, кажется, Джамбаттиста; его
доводы показались мне неопровержимыми. Четвертого октября 1921
года "Патна", который вез меня в Бомбей, должен был встать в
порту у эритрейского побережья [1]. Я сошел на берег; мне
вспомнились другие утра, утра давних времен, тоже на Красном
море, когда я был римским трибуном, а лихорадка, злые чары и
бездействие косили солдат. Неподалеку от города я увидел
прозрачный ручей; повинуясь привычке, я испил воды из того
ручья. Когда же выбирался на берег, колючая ветка царапнула по
ладони. Неожиданно боль показалась мне непривычно живой. Не
веря своим глазам, счастливый, я молча наблюдал за бесценным
чудом: капля крови медленно выступала на ладони. Я снова
смертен, повторял я, снова похож на других людей. Ту ночь я
спал до самого рассвета.
Год спустя я просмотрел эти страницы. Все, казалось бы,
правда, однако в первой главе и в некоторых абзацах других глав
мне почудилась фальшь. Возможно, виною тому - злоупотребление
подробностями; такое, я заметил, случается с поэтами, и ложь
отравляет все, ибо подробностями могут изобиловать дела, но не
память... Однако полагаю, что я раскрыл и причину более
глубокую. Изложу ее, пусть меня даже сочтут фантазером.
История, которую я рассказал, кажется нереальной оттого,
что в ней перемешиваются события, происходившие с двумя
различными людьми. В первой главе всадник хочет знать название
реки, что омывает стены Фив; Фламиний Руф, ранее назвавший
город Гекатомфилосом, говорит, что имя реки - Египет; ни одно
из этих высказываний не принадлежит ему, они принадлежат
Гомеру, который в "Илиаде" называет Фивы Гекатомфилосом, а в
"Одиссее", устами Протея и Улисса, неизменно именует Нил
Египтом. Во второй главе римлянин, отведав воды бессмертия,
произносит несколько слов по-гречески; слова эти - также из
Гомера, их можно отыскать в конце знаменитого перечня морских
судов. Затем, в головоломном дворце, он говорит об осуждении,
чуть ли не о "терзаниях совести", эти слова также принадлежат
Гомеру, который некогда изобразил подобный ужас. Эти
разночтения меня обеспокоили; другие же, эстетического
характера, позволили мне раскрыть истину. Они содержатся в
последней главе; там написано, что я сражался на Стэмфордском
мосту, что в Булаке изложил путешествия Синбада-Морехода и в
Абердине выписал английскую "Илиаду" Попа. Там говорится inter
alea [1]: "В Биканере я занимался астрологией, и тем же я
занимался в Богемии". Ни одно из этих свидетельств не ложно;
однако знаменательно, что именно выделяется. Первое
свидетельство, похоже, принадлежит человеку военному, но затем
оказывается, что рассказчика занимают не воинские дела, а
людские судьбы. Свидетельства, следующие за этим, еще более
любопытны. Неясная, но простая причина вынудила меня
остановиться на них; я это сделал, потому что знал: они полны
смысла. Они не таковы в устах римлянина Фламиния Руфа. Но
таковы в устах Гомера; удивительно, что Гомер в тринадцатом
веке записывает приключения Синдбада, другого Улисса, и
находит, по прошествии многих столетий, в северном царстве, где
говорят на варварском языке, то, что изложено в его "Илиаде".
Что касается фразы, содержащей название Биканер, то видно, что
она сложена человеком, иным в литературе, жаждущим (как и автор
перечня морских судов) блеснуть ярким словом [1].
Когда близится конец, от воспоминания не остается образа,
остаются только слова. Нет ничего странного в том, что время
перепутало слова, некогда значившие для меня что-то, со
словами, бывшими не более чем символами судьбы того, кто
сопровождал меня на протяжении стольких веков. Я был Гомером;
скоро стану Никем, как Улисс; скоро стану всеми людьми - умру.
P. S. Год 1950-й. Среди комментариев, вызванных к жизни
вышеупомянутой публикацией, самый любопытный, хотя и не самый
вежливый, библейски озаглавлен "А coat of many colours"[2]
(Манчестер, 1948) и написан ядовитым пером доктора Наума
Кордоверо. Труд насчитывает около ста страниц. И в нем
говорится о центонах из греческих авторов и из текстов на
вульгарной латыни; поминается Вен Джонсон, который определял
своих соотечественников фразами из Сенеки, сочинение "Virgilius
evangelizаns" Александра Росса, приемы Джорджа Мура и Элиота и,
наконец, "повествование, приписываемое антиквару Жозефу
Картафилу". В первой же его главе автор обнаруживает
заимствования из Плиния (Historia naturalis, V, 8); во второй
- из Томаса Де Куинси ("Сочинения", III,439); в третьей - из
письма Декарта послу Пьеру Шану; в четвертой - из Бернарда Шоу
("Back to Methuselah", V). И на основании этих заимствований,
или краж, делает вывод: весь документ не что иное, как апокриф.
На мой взгляд, вывод этот неприемлем. Когда близится
конец, пишет Картафил, от воспоминания не остается образа,
остаются только слова. Слова, слова, выскочившие из своих
гнезд, изувеченные чужие слова, вот она, жалкая милостыня,
брошенная ему ушедшими мгновениями и веками.
Как все мужчины в Вавилоне, я побывал проконсулом; как все
- рабом; изведал я и всемогущество, и позор, и темницу.
Глядите, на правой руке у меня нет указательного пальца.
Глядите, сквозь дыру в плаще видна красная татуировка на животе
- это вторая буква, "бет". В ночи полнолуния она дает мне
власть над людьми, чей знак буква "гимель", но подчиняет меня
людям с "алефом", которые в безлунные ночи должны покоряться
людям с "гимелем". В предрассветных сумерках, в подземелье, я
убивал перед черным камнем священных быков. В течение лунного
года я был объявлен невидимым: я кричал, и мне не отвечали,
воровал хлеб, и меня не карали. Я познал то, чего не знают
греки, - неуверенность. В медной камере, в виду платка
безмолвного душителя, меня не покидал надежда; в потоке
наслаждений - панический страх. Как сообщает с восхищением
Гераклит Понтийский, Пифагор вспоминал, что он был Пирром, а
прежде Эвфорбием, а еще прежде каким-то другим смертным; мне,
чтобы припомнить подобные превратности, вовсе не требуется
призывать на помощь смерть или хотя бы обман.
Жестокой этой изменчивостью моей судьбы я обязан одному
заведению, которое в других государствах неизвестно либо же
действует скрыто и несовершенно: лотерее. Ее историей я не
занимался; знаю, что маги не могут прийти к согласию, знаю, что
о ее грандиозных целях мне известно столько же, сколько
человеку, не сведущему в астрологии, известно о луне. Я
уроженец умопомрачительной страны, где над жизнью всех
господствует лотерея; до нынешнего дня я думал о ней не больше,
чем о непостижимом поведении богов или своего сердца. Теперь
же, вдали от Вавилона и его милых нравов, я с некоторым
удивлением размышляю о лотерее и кощунственных догадках, о
которых бормочут в сумерках люди в масках.
Отец мой рассказывал, что в древности - речь идет о веках
или о годах? - лотерея была в Вавилоне игрою плебеев. Он
говорил (правда ли это, не знаю), будто цирюльники в обмен на
новые монеты давали квадратики из кости или пергамента с
начертанными на них знаками. Разыгрывали их при полном свете
дня: счастливцы получали, по чистому произволу случая, чеканные
серебряные монеты. Как видите, процедура была самая простая.
Естественно, что подобные "лотереи" потерпели неудачу. У
них не было никакой моральной силы. Они не были обращены ко
всем чувствам человека, только к надежде. Из-за общественного
равнодушия дельцы, учредившие эти торгашеские лотереи, стали
терпеть убытки. Кто-то попробовал внести новшество: включить в
список счастливых жребиев несколько несчастливых. Благодаря
этой реформе покупатели нумерованных квадратиков получали
двойной шанс - либо выиграть некую сумму, либо уплатить штраф,
иногда немалый. Эта небольшая опасность (на каждые тридцать
счастливых номеров приходился один проигрышный), как и
следовало ожидать, оживила интерес публики. Вавилоняне
увлеклись игрой. Того, кто не приобретал квадратиков, считали
трусом, малодушным. Со временем это вполне оправданное
презрение пошло по двум путям. Презирали того, кто не играл, но
также презирали проигравших, которые платили проигранное.
Компании (так ее стали тогда называть) приходилось защищать
интересы выигравших, ибо те не могли получить свои выигрыши,
если в кассе не было денег почти на всю сумму проигрышей. Стали
подавать на проигравших в суд: судья присуждал их к выплате
основного штрафа плюс судебные расходы или к нескольким дням
тюрьмы. Чтобы надуть Компанию, все выбирали тюрьму. Бравада
немногих стала причиною всемогущества Компании, ее религиозной,
метафизической власти.
Прошло немного времени, и в сообщениях о жеребьевках уже
не содержалось списка денежных проигрышей, а только указывалось
количество дней тюрьмы на каждый несчастливый номер. Эта
лаконичность, в свое время почти не замеченная, имела важность
необыкновенную. Так в лотерее впервые появились элементы, не
связанные с деньгами. Успех был огромный. Под давлением тех,
кто играл, Компании пришлось увеличить количество несчастливых
номеров.
Всем известно, что народ Вавилона весьма привержен логике
и даже симметрии. То, что счастливые номера получали выражение
в кругленьких монетах, а несчастливые - в днях и ночах
тюремного заточения, представлялось несообразностью. Некоторые
моралисты выразили мнение, что обладание монетами не всегда
обеспечивает блаженство и что другие формы удачи, возможно,
дают более прямой эффект.
В плебейских кварталах ширилась тревога иного рода. Члены
жреческой коллегии умножали ставки и наслаждались всеми
превратностями страха и надежды; бедняки (с понятной и
неизбежной завистью) понимали, что они исключены из этих
бурных, столь восхитительных переживаний. Справедливое
стремление к тому, чтобы все - и бедные, и богатые равно
участвовали в лотерее, привело к волнениям, память о коих не
изгладили годы. Некоторые упрямцы не понимали (или
притворялись, будто не понимают), что речь идет о новом
порядке, о необходимом историческом этапе... Как-то один раб
украл красный билетик, и при розыгрыше ему выпало, что у него
должны выжечь язык. Такое же наказание определял кодекс законов
за кражу билета. Одни вавилоняне утверждали, что он заслужил
кару раскаленным железом как вор; другие великодушно полагали,
что палач должен покарать его по велению судьбы... Начались
беспорядки, произошло прискорбное кровопролитие, но в конце
концов вавилонский народ настоял на своем вопреки сопротивлению
богачей. Народ достиг полного осуществления своих благородных
целей. Прежде всего он добился того, чтобы Компания взяла на
себя всю полноту власти. (Эта централизация была необходима
ввиду сложности нового способа действий.) Во-вторых, он
добился, чтобы лотерея была тайной, бесплатной и всеобщей.
Продажа жребиев за деньги была упразднена. Всякий свободный
человек, пройдя посвящение в таинства Бела, автоматически
становился участником священных жеребьевок, которые совершались
в лабиринтах этого Бога каждые шестьдесят ночей и определяли
судьбу человека до следующей жеребьевки. Последствия были
непредсказуемы. Счастливый розыгрыш мог возвысить его до Совета
магов, или дать ему власть посадить в темницу своего врага
(явного или тайного), или даровать свидание в уютной полутьме
опочивальни с женщиной, которая начала его тревожить или
которую он уже не надеялся увидеть снова; неудачная жеребьевка
могла принести увечье, всевозможные виды позора, смерть. Иногда
один и тот же факт - убийство в кабаке некоего А, таинственное
возвышение некоего Б - был остроумным соединением тридцати или
сорока жребиев. Подобное комбинирование - дело нелегкое, но
надо напомнить, что члены Компании были (и продолжают быть)
всемогущи и хитроумны. Во многих случаях сознание того, что
дарованные тебе блага - это простая игра случая, умалило бы их
власть; дабы устранить эту нежелательную возможность, агенты
Компании пользовались внушением и магией. Их действия, их
маневры держались в тайне. Чтобы выведать заветные надежды и
заветные страхи каждого, пользовались услугами астрологов и
шпионов. Имелись некие каменные изваяния львов, имелось
священное отхожее место, именовавшееся "Кафека", имелись
трещины в заброшенном, пыльном водопроводе, которые, по
всеобщему убеждению, сообщались с Компанией: злобные или
благорасположенные люди приносили в эти места свои доносы. Эти
сведения, неравноценные по своей правдивости, хранились в
архиве, распределенные в алфавитном порядке.
Трудно поверить, но некоторые роптали. Компания, с
присущей ей сдержанностью, не отвечала прямо. Ее деятели
предпочли набросать на отходах мастерской по изготовлению масок
краткую отповедь, которая ныне фигурирует среди священных
текстов. Сей догматический фрагмент гласил, что лотерея есть
интерполяция случая в миропорядок и что наличие ошибок не
противоречит случаю, но, напротив, укрепляет его. Также там
говорилось, что и львы, и священная клоака, хотя и не
дезавуируются Компанией (которая не отказывается от права
обращаться к ним), однако функционируют без официальной
гарантии.
Это заявление успокоило тревогу общества. Кроме того, оно
имело и другие последствия, авторами, возможно, не
предвиденные. Оно глубоко изменило дух и операции Компании. Я
очень спешу - нас предупредили, что корабль готовится сняться
с якоря, - однако попытаюсь это объяснить.
Как ни покажется невероятным, но до той поры никто не
пытался создать общую теорию игр. Вавилонянин не склонен к
умозрительным операциям. Он чтит приговоры случая, препоручает
им свою жизнь, свою надежду, свой панический страх, однако ему
в голову не приходит исследовать ни запутанные закономерности
случая, ни движение вращающихся шаров, которые нам его
открывают. И все же вышеупомянутое официальное заявление
возбудило много споров юридически-математического характера. В
одном из них возникло следующее предположение: если лотерея
является интенсификацией случая, периодическим введением хаоса
в космос, то есть в миропорядок, не лучше ли, чтобы случай
участвовал во всех этапах розыгрыша, а не только в одном? Разве
не смехотворно, что случай присуждает кому-либо смерть, а
обстоятельства этой смерти - секретность или гласность, срок
ожидания в один час или в один год неподвластны случаю? Эти
столь справедливые сомнения вызвали в конце концов значительную
реформу, сложности которой (усугубленные вековым опытом);
доступны лишь немногим специалистам, но я все же попробую их
изложить вкратце, хотя бы схематически.
Вообразим первую жеребьевку, при которой кому-то выпала
смерть. Для исполнения приговора прибегают ко второй
жеребьевке, в которой предлагается (к примеру) участие девяти
возможных исполнителей. Из этих исполнителей четверо могут
затеять третью жеребьевку, которая укажет имя палача, у двоих
прежнее неблагоприятное решение может смениться счастливым
(нахождением клада, к примеру), еще один должен будет сделать
смерть более мучительной (то есть прибавить к ней позор или
украсить ее пытками), другие могут отказаться свершить казнь...
Но это только схема. В действительности число жеребьевок
бесконечно, ни одно решение не является окончательным, все они
разветвляются, порождая другие. Невежды предположат, что
бесконечные жеребьевки требуют бесконечного времени; на самом
же деле достаточно того, чтобы время поддавалось бы
бесконечному делению, как учит знаменитая задача о состязании с
черепахой. Эта бесконечность изумительно согласуется с
причудливым чередованием чисел Случая и Небесным Архетипом
лотереи, которому поклоняются платоники... Искаженное эхо наших
ритуалов, кажется, отозвалось на берегах Тибра: Элий Лампридий
в "Жизнеописании Антонина Гелиогабала" сообщает, что этот
император писал на раковинах участь, которую он предназначал
своим гостям, так что один получал десять фунтов золота, а
другой - десять мух, десять сурков, десять медведей. Следует
напомнить, что Гелиогабал воспитывался в Малой Азии, среди
жрецов Бога-эпонима.
Бывают также жеребьевки безличные, по целям
неопределенные: по одной требуется бросить в воды Евфрата
сапфир из Тапробаны; по другой - стоя на башне, отпустить на
волю птицу; по третьей - убирать (или прибавлять) каждые сто
лет песчинку в бесчисленном их количестве на морском берегу.
Последствия порой бывают ужасными.
При благодетельном воздействии Компании наша жизнь полна
случайностей. Купивший дюжину амфор дамасского вина не
удивится, если в одной из них окажется талисман или гадюка;
писец, записывающий контракт, не преминет вставить неверную
дату; я сам, в этом поспешном сообщении кое-где подбавил
блеску, кое-где - жестокости. А может быть, некоего
таинственного колорита... Наши историки, самые проницательные в
мире, придумали способ исправлять влияние случая; ходят слухи,
что их действия по этому методу достойны доверия (в общем),
хотя, разумеется, разглашаются они не без толики лжи. Впрочем,
нет ничего более зараженного вымыслом, чем история Компании...
Палеографический документ, откопанный в храме, может оказаться
продуктом вчерашней жеребьевки или жеребьевки столетней
давности. Ни одна книга не издается без разночтений в каждом из
экземпляров. Переписчики приносят тайную клятву пропускать,
интерполировать, искажать. Применяется также прямой обман.
Сама Компания, соблюдая скрытность божества, избегает
всякой рекламы. Вполне понятно, что ее агенты - все тайные:
приказы, издаваемые ею постоянно (а может быть, и беспрерывно),
не отличаются от тех, которые распространяются обманщиками. Да
и кто может похвалиться, что он просто обманщик ? Пьяница,
вдруг сочинивший нелепый указ, человек, внезапно проснувшийся и
душащий своими руками спящую рядом с ним женщину, - не
исполняют ли они часом тайное решение Компании? Эта бесшумная
деятельность, сопоставимая с действиями Бога, возбуждает
всевозможные догадки. Одна из них внушает чудовищную мысль,
будто уже много веков Компания не существует и будто священный
беспорядок в нашей жизни - чисто наследственный, традиционный;
согласно другой, Компания вечна и будет существовать до
последней ночи, когда последний Бог уничтожит мир. Еще одна
версия гласит, что Компания всемогуща, но влияет только на
ничтожные явления: на крик птицы, на оттенки ржавчины и пыли,
на утреннюю дремоту. Другая, высказываемая устами маскирующихся
ересиархов, состоит в том, что Компания никогда не существовала
и не будет существовать. Еще одна, не менее гнусная, убеждает
нас, что совершенно безразлично, подтверждаем мы или отрицаем
реальность этой таинственной корпорации, ибо весь Вавилон - не
что иное, как бесконечная игра случайностей.
And if he left off dreaming about уоu...
Through the Looking-Glass, VI[1]
Никто не знал, как он причалил к берегу беззвездной ночью,
никто не видел челн бамбуковый, тонущий в топях тех священных
мест, но через трое суток все узнали, что мрачный человек
явился с Юга и родиной его была одна из многих деревушек,
которые разбросаны по склонам гор вверх по течению, там, где
язык зенд не испорчен греческим и где не буйствует проказа. Еще
известно, что седой пришелец губами прикоснулся к грязи и
выбрался на берег, не раздвигая камни возможно, их не
чувствуя), хотя они впивались в тело, и дотащился - весь в
крови, качаясь, до круглого пространства, увенчанного каменной
фигурой - тигром или лошадью когда-то огненного цвета, а ныне
цвета пепла. Этот круг был раньше храмом, но его выжгли давние
пожары, его сгубила гнилостная сельва, а бог его не почитается
людьми. И чужеземец лег у пьедестала. Его подняло утреннее
солнце. Не удивляясь, он заметил, что раны без следа
зарубцевались, сомкнул бесцветные глаза и снова погрузился в
сон, но не от слабости, а усыпив себя усилием воли. Он знал,
что этот храм был местом, куда его вело необоримое желание; он
знал, что алчные деревья еще не удушили - там, ниже, по
течению реки - развалины другого храма, который тоже влек его,
с сожженными и мертвыми богами; он знал свою первейшую
обязанность - предаться сну. Но в полночь он проснулся от
криков какой-то безутешной птицы. Следы разутых ног,
разбросанные финики, кувшин с водой ему поведали, что жители
окрестных мест смотрели на него, не нарушая его сна и, может
быть, просили о защите или боялись его чар. Он сам похолодел от
страха и отыскал в развалинах стены большую нишу-усыпальницу и
в ней укрылся, завесив вход листвой неведомых деревьев.
Желание, приведшее его сюда, при всей своей необычайности
невыполнимым не было. Он вознамерился во сне увидеть человека,
увидеть целиком, во всех подробностях, чтобы ввести его затем в
реальный мир. Волшебный замысел заполнил его ум и душу. Когда
бы кто-нибудь спросил, как он зовется, чем занимался раньше, он
не нашелся бы с ответом. Ему понравился необитаемый разбитый
храм, ибо казался самой малой частью видимого мира; помехой не
были и лесорубы - они удовлетворяли его скромнейшие
потребности. Их приношений риса и плодов хватало, чтобы
насытить его тело, отданное единственной заботе - спать,
видеть сны.
Вначале в сновидениях царил хаос, Чуть позже в них
обрелись и смысл, и логика. Пришелец видел, что стоит он в
центре круглого амфитеатра, ему казавшегося храмом, еще не
преданным огню. Лавины сумрачных учащихся заполоняли скамьи;
лица дальних смотрели на него из глубины веков и с высоты
небесных звезд, но были четко различимы. Человек читал им
лекции по анатомии, по космографии и магии. Все с напряжением
слушали, стараясь отвечать разумно, словно понимали серьезность
испытания, которое позволит одному из них покончить со своей
никчемной призрачностью и войти в реальный мир. Человек в снах
и наяву оценивал ответы своих видений и не давал себя сбить с
толку ложью, угадывал в смущении иных развитие ума. Искал он
душу, стоящую ввода в мир.
Прошло не более десяти ночей, как с огорчением он понял,
что нечего рассчитывать на тех учащихся, которые приемлют
рабски все его теории, но можно уповать на тех, которые порой
решаются на обоснованное возражение. Первые, конечно же
достойные любви и благодарности, не смогут никогда возвыситься
до личности; последние же подают какую-то надежду.
Однажды вечером (теперь и вечера ему дарили сновидения, и
бдел он лишь два-три часа перед восходом солнца) он распустил
своих несметных призрачных учеников, оставив только одного. То
был унылый, мрачный, а порой строптивый юноша, который тонким и
худым лицом напоминал того, кто его создал в снах. Недолго он
скорбел о своих вдруг исчезнувших товарищах. Его успехи после
нескольких занятий с ним могли бы поразить учителей. А
катастрофа тем не менее приближалась.
0днажды после сна, тяжелого и липкого, как топь, он
посмотрел на сумерки, гонимые рассветом, и понял, что ему не
удалось заснуть. Всю эту ночь и следующий день он мучился от
нестерпимой ясности бессонницы. Скитался в дикой сельве и
изнурял себя усталостью, но, лишь глотнув отвара из цикуты,
смог впасть в дремоту, полную обрывков скучных и ненужных
сновидений. 0н пожелал было опять созвать своих учеников, но не
сказал и нескольких слов наставления как слушатели вдруг
расплылись и растаяли. Неодолимая бессонница слезами ярости
жгла старые глаза.
Он понял: сотворять что-либо из призрачной, зыбкой
материи, из которой сотканы сны, - мучительнейший труд, даже
если постигнуть тайны высшего и низшего порядка; труд более
тяжкий, чем вить веревку из песка или чеканить лик на ветре. Он
понял, что его первый замысел был обречен. Поклялся выбросить
из памяти гигантскую галлюцинацию, вначале сбившую его с пути,
и обратился к новому, иному методу творения. Перед тем как
приступить к работе, он более месяца копил энергию, потраченную
на иллюзии. Он перестал звать сон и потому тотчас уснул и спал
положенное время. Те сны, которые порою видел, старался не
запоминать. Ждал полную луну, чтобы опять приняться за благое
дело.
Как-то вечером, совершив омовение в реке, он украсил
небесных богов, произнес и ритуальные слоги всесильного имени и
задремал. Почти сразу ему привиделось сердце, которое билось.
Он увидел сердце трепещущим, теплым, таинственным,
величиною с кулак, гранатного цвета в сумраке тела, безликого и
бесполого. С усердием и любовью он грезил им четырнадцать
светлых ночей. И с каждой ночью сердце виделось четче, яснее.
Он не трогал его, а пока лишь смотрел, наблюдал, корректировал
взглядом. Он ощупал это сердце, жил его жизнью - то очень
близко, то издали. К пятнадцатой ночи наметил пальцем артерию в
легких, очертил в целом все сердце - внутри и снаружи. И
остался доволен. Намеренно не заснул следующей ночью. Потом
снова вернулся к сердцу, твердя имя одной из планет, и принялся
воображать во сне все остальные главные органы. К концу первого
года он дошел до скелета, до самых век. Наверное, самым
хлопотным делом было создание массы волос. Он сотворил во сне
целого человека, юношу, но тот не вставал, не говорил, не мог
открыть глаз. Ночь за ночью видел он во сне юношу спящим.
Гностическая космогония говорит, что Демиург вылепил
красного Адама, которому не удалось встать на ноги. Таким же
неуклюжим, грубым и примитивным, как тот Адам из глины, был и
этот Адам из сновидений, созданный ночами мага. Однажды маг
чуть было не сломал свое творение, но вовремя одумался. (Уж
лучше бы сломал.) Когда мольбы к земле и водам о ниспослании
вдохновения остались без ответа, он пал к стопам - кто знает,
тигра или лошади, - и стал взывать о помощи, не ведая какой. А
вечером во сне ему явилась статуя. Она была живой и трепетной,
но не казалась страшным отпрыском коня и тигра, а представилась
тем и этим огненным созданием вместе, еще - быком, грозой и
розой. Многообразный бог открыл ему свое земное имя - Огонь;
сказал, что в этом круглом храме (как и в других таких же)
поклонялись и приносили жертвы ему, Огню, и что привидевшийся в
сновидениях призрак волшебным образом им будет оживлен и все,
за исключением Огня и созидателя-сновидца, станут призрак
считать обычным человеком. Еще был дан такой наказ: как только
юноша познает все обряды, пусть отправляется в другой сожженный
храм, развалины которого лежат там, ниже по течению, и
прославляет огненное божество в том одиноком месте. И вот во
сне сновидца призрак пробудился и стал существовать.
Маг выполнил наказ. Он посвятил немало времени (почти два
полных года), чтобы открыть ему законы мироздания и научить
служить Огню. Он юношу уже любил и не хотел с ним расставаться.
Ссылаясь на пробел в его познаниях, он ежедневно сам стал
просыпаться позже. И переделал правое плечо, которое кривилось.
Порой его одолевало чувство, что все это же когда-то было... А
в общем он переживал счастливые часы. Прикроет веки и мечтает:
"Теперь всегда я буду с сыном". Или еще того забавнее: "Сын,
мною порожденный, всечасно ждет меня, а если не приду, он
перестанет быть".
И постепенно приучал его к действительному миру. Однажды
приказал ему поставить флаг на кручах дальних гор. Назавтра
флаг уж плескал под небом. Он поручал ему и многое другое,
давая все более смелые приказы. И понял с затаенной болью, что
сын его готов явиться в мир - наверное, пришла пора. Той ночью
он поцеловал его впервые и отослал к другому храму, развалины
которого белели ниже по течению, за темной сельвой и болотом.
Ранее (с тем чтобы он не знал о своей призрачной природе и
верил, что он обычный человек) маг побудил его забыть о времени
учения.
Победа и покой создателя были окрашены печалью. В вечерние
часы и на рассвете он падал ниц у каменной фигуры и
представлял, наверное, себе, как его выдуманный сын совершает
схожие обряды в другом кругу руин, там, ниже по течению. Ночами
он не спал - или спал так же, как все люди. Краски и звучанья
мира воспринимал теперь он много хуже: ушедший сын брал силы у
него и душу истощал. Цель своей жизни он достиг и жил в
каком-то радостном забытьи. К концу поры, которую одни
рассказчики его истории предпочитают исчислять годами, другие
- пятилетиями, он был разбужен как-то в полночь гребцами,
прибывшими в лодке. Их лиц не разглядел, но весть от них
услышал о чудо-человеке, живущем в Северных руинах храма,
способном пламень попирать ногами, не обжигаясь. Маг сразу
вспомнил слово бога. Он вспомнил, что из всех земных созданий
лишь одному Огню известно, что сын его не более как призрак.
Эта мысль его утешила вначале, но вскоре стала мучить. Маг
боялся, что сына удивит такая необычная способность и тот в
конце концов поймет, что он - всего лишь призрак. Не человек,
а порождение сна неведомого человека... Какое унижение, какая
жалкая судьба. Ведь каждому отцу милы и любы дети, рожденные
(допущенные к жизни) им в смятении чувств или в угаре счастья.
Естественно, что маг боялся за будущее сына, придуманного им
штрих за штрихом от головы до пят за тысяча одну таинственную
ночь.
Внезапно размышлениям его пришел конец - тому
предшествовало несколько знамений. Вначале (после долгой
засухи) вдруг всплыло облако над дальними горами, такое легкое,
как птица; потом и небо с Юга заалело подобно деснам леопарда;
потом распространился дым, покрывший ржавчиной металл ночей;
потом - паническое бегство птиц и тварей. И повторилось то,
что было сотни лет назад. Храм божества Огня огнем в руины
превращался. Однажды на заре, лишенной птиц, увидел маг, как
надвигается на стены пламень, круг за кругом. Была минута,
когда ему хотелось в водах искать спасения, но он раздумал,
поняв, что смерть явилась увенчать его преклонный возраст,
освободить от всех забот. И он шагнул в пожар. Но языки огня не
впились в тело, а облизали ласково, обмыли, не обожгли, и, не
превратили в пепел. И с облегчением, с болью унижения, с ужасом
он понял, что он сам тоже только призрак, который видится во
сне кому-то.
...thy rope of sands...
George Herbert[1]
Линия состоит из множества точек; плоскость - из бесконечного множества
линий; книга - из бесконечного множества плоскостей; сверхкнига - из
бесконечного множества книг. Нет, решительно не так. Не таким more
geometrico должен начинаться рассказ. Сейчас любой вымысел сопровождается
заверениями в его истинности, но мой рассказ и в самом деле - чистая правда.
Я живу один на четвертом этаже на улице Бельгарно. Несколько месяцев
назад, в сумерках, в дверь постучали. Я открыл, и в дверь вошел незнакомец.
Это был высокий человек с бесцветными чертами, что, возможно, объяснялось
моей близорукостью. Облик его выражал пристойную бедность. Он сам был серый,
и саквояж в его руке тоже был серый. В нем чувствовался иностранец. Сначала
он показался мне старым, потом я понял, что его светлые, почти белые - как у
северян - волосы сбили меня с толку. За время нашего разговора,
продолжавшегося не более часа, я узнал, что он с Оркнейских островов.
Я указал ему стул. Незнакомец не торопился начать. Он был печален, как
теперь я.
- Я продаю библии, - сказал он.
С некоторым самодовольством я отвечал: - в этом доме несколько
английских библий, в том числе первая - Джона Уиклифа. Есть также библия
Сиприано де Валеры и Лютерова, в литературном отношении она хуже других, и
экземпляр Вульгаты. Как видите, библий хватает.
Он помолчал и ответил:
- У меня есть не только библии. Я покажу Вам одну священную книгу,
которая может заинтересовать Вас. Я приобрел ее в Биканере.
Он открыл саквояж и положил книгу на стол. Это был небольшой том в
полотняном переплете. Видно было, что он побывал во многих руках. Я взял
книгу. Ее тяжесть была поразительна. На корешке стояло: "Holy Writ"[2] и
ниже: "Bombay".
- Должно быть, девятнадцатый век, - заметил я.
- Не знаю. Этого никогда не знаешь, - был ответ.
Я наугад раскрыл страницу. Очертания букв были незнакомы.
Страницы показались мне истрепанными, печать была бледная, текст шел в
два столбца, как в Библии. Шрифт убористый, текст разбит на абзацы. Я
обратил внимание, что на четной странице
стояло число, скажем, 40 514, а на следующей, нечетной - 999. Я
перевернул ее - число было восьмизначным. На этой странице была маленькая,
как в словарях, картинка: якорь, нарисованный пером, словно неловкой детской
рукою.
И тогда незнакомец сказал:
- Рассмотрите хорошенько, Вам больше ее никогда не увидеть.
В словах, а не в тоне звучало предупреждение. Я заметил страницу и
захлопнул книгу. И тут же открыл ее. Напрасно я искал, страница за
страницей, изображение якоря.
Скрывая растерянность, я спросил:
- Это священные тексты на одном из языков Индостана, правда?
- Да, - ответил он. Потом понизив голос, будто доверяя тайну: - она
досталась мне в одном равнинном селении в обмен на несколько рупий и Библию.
Ее владелец не умел читать, и думаю, что эту Книгу Книг он считал
талисманом. Он принадлежал к самой низшей касте, из тех, кто не смеет
наступить на свою тень, дабы не оскорбить ее. Он объяснил мне, что его
книганазывается Книгой песка, потому что она, как и песок, без начала и
конца.
Он попросил меня найти первую страницу. Я положил левую руку на
титульный лист и плотно сомкнутыми пальцами попытался раскрыть книгу. Ничего
не выходило, между рукой и титульным листом всякий раз оказывалось несколько
страниц. Казалось, они вырастали из Книги.
- Теперь найдите конец.
Опять неудача; я едва смог пробормотать:
- Этого не может быть.
Обычным, тихим голосом продавец библий сказал:
- Не может быть, но так есть. Число страниц в этой книге бесконечно.
Первой страницы нет, нет и последней. Не знаю, почему они пронумерованы так
произвольно. Возможно, чтобы дать представление о том, что члены
бесконечного ряда могут иметь любой номер. - Потом мечтательно, высоким
голосом: - Если пространство бесконечно, мы пребываем в какой-то точке
пространства. Если время бесконечно, мы пребываем в какой-то точке времени.
Его попытки философствовать раздражали. Я спросил:
- Вы верующий?
- Да, я пресвитерианец. Совесть моя чиста. Я уверен, что не обманул
туземца, дав ему Слово Божие взамен этой дьявольской книги.
Я заверил его, что раскаиваться не в чем, и спросил, надолго ли он в
наших краях. Он ответил, что через несколько дней собирается возвращаться на
родину. Тогда-то я и узнал, что он шотландец с Оркнейских островов. Я
признался в своей любви к Шотландии - из-за Стивенсона и Юма.
- И Роба Бернса, - добавил он.
Пока мы разговаривали, я все рассматривал бесконечную книгу. И с
деланным безразличием задал вопрос:
- Собираетесь предложить эту диковинку Британскому музею?
- Нет, я предлагаю ее Вам, - ответил он и назвал довольно высокую цену.
В соответствии с истиной я ответил, что эта сумма для меня неприемлема,
и задумался. За несколько минут у меня сложился
план.
- Предлагаю Вам обмен, - сказал я ему. - Вы получили этот том за
несколько рупий и Священное Писание; предлагаю Вам пенсию, которую только
что получил, и Библию Уиклифа с
готическим шрифтом. Она досталась мне от родителей.
- Готическую Уиклифа! - прошептал он.
Я вынес из спальни и отдал ему деньги и книгу. Он принялся листать
страницы и ощупывать переплет с жаром библиофила.
- По рукам.
Странно было, что он не торговался. И только потом я понял, что он
появился у меня, намереваясь расстаться с Книгой.
Деньги он спрятал не считая. Мы поговорили об Индии, об Оркнейских
островах и о норвежских ярлах, которые когда-то правили ими. Когда он ушел,
был вечер. Я не узнал имени человека и больше не видел его.
Я собирался поставить Книгу песка на место уиклифовской Библии, потом
передумал и спрятал ее за разрозненными томами "Тысяча и одной ночи".
Я лег, но не заснул. Часа в четыре рассвело. Я взял мою невероятную
книгу и стал листать страницы. На одной была выгравирована маска. В верхнем
углу стояло число, не помню
какое, в девятой степени.
Я никому не показывал свое сокровище. К радости обладания Книгой
примешивался страх, что ее украдут, и опасение, что она все-таки не
бесконечна. Эти волнения усилили мою всегдашнюю мизантропию. У меня еще
оставались друзья - я перестал видеться с ними. Пленник Книги, я почти не
появлялся на улице. Я рассматривал в лупу потертый корешок и переплет и
отгонял мысли о возможной мистификации. Я заметил, что маленькие картинки
попадаются страниц через двести. Они никогда не повторялись. Я стал отмечать
их в записной книжке, и она тут же заполнилась. Ночью, в редкие часы, когда
не мучила бессонница, я засыпал с Книгой.
Лето шло к концу, и я понял, что Книга чудовищна. То, что я, не
отводивший от нее глаз и не выпускавший ее из рук, не менее чудовищен,
ничего не меняло. Я чувствовал, что эта Книга - порождение кошмара,
невыносимая вещь, которая бесчестит и отрицает действительность.
Явилась мысль о костре, но было страшно, что горение бесконечной книги
может длиться бесконечно и задушить дымом всю планету.
Вспомнилось прочитанное где-то: лист лучше всего прятать в лесу. До
ухода на пенсию я работал в Национальной библиотеке, в которой хранится
девятьсот тысяч книг. Я знал справа от вестибюля крутую лестницу в подвал,
где сложены газеты и карты; воспользовавшись невнимательностью сотрудников,
я оставил там Книгу песка и постарался забыть, как далеко от двери и на
какой высоте.
Стало немного легче, но о том, чтобы появиться на улице Мехико, не
хочется и думать.
В знаменитых строках Блейка тигр - это пылающий огонь и
непреходящий архетип Зла; я же скорее согласен с Честертоном,
который видит в нем символ изысканной мощи. И все же нет
абсолютно точных слов, которые дали бы представление о тигре,
этом образе, издавна волнующем воображение человека. Меня
всегда неодолимо влекло к тигру. В детстве я, помнится, часами
простаивал у одной-единственной клетки в зоопарке: остальных
для меня как бы не существовало. Критерием оценки энциклопедий
и книг о мире служили гравюры с изображением тигра. Когда я
открыл для себя "Jungle Books"[1], меня огорчило, что Шер Хан,
тигр, был врагом героя. Шли годы, а этой странной любви я
всегда оставался верен. Не в пример моим былым охотничьим
притязаниям и иным парадоксальным и недолговечным увлечениям.
До самого недавнего времени - совсем недавнего, хотя у
обманчивой памяти и другой счет, - она вполне уживалась с
моими служебными обязанностями в университете Лахора. Я
преподаю западную и восточную логику, а в выходные веду
семинар, посвященный творчеству Спинозы. Остается добавить, что
я шотландец; как видно, ничто иное, как любовь к тиграм, и
привело меня из Абердина в Пенджаб. Моя жизнь была ничем не
примечательна, однако во сне я всегда видел тигров (ныне они
уступили место другим образам).
Я столько раз об этом рассказывал, что утратил к
происшедшему всякий интерес. Оставляю же эти подробности только
потому, что моя история того требует.
В конце 1904 года я прочел, что в одном из районов в
дельте Ганга обнаружены тигры синей окраски. Новость
подтвердилась последующими сообщениями, неоднозначными и
противоречивыми, подогревавшими мой интерес. Во мне проснулась
старая любовь. Я тут же предположил ошибку, в которую столь
часто впадают, определяя цвета. Помнится, я читал, что
по-исландски Эфиопия - Blaland, то ли Синяя Земля, то ли Земля
Негров. Синий тигр вполне мог оказаться черной пантерой. Мало
чем помог и опубликованный в лондонской прессе эстамп, на
котором был изображен синий тигр с серебристыми полосами; не
могло быть никаких сомнений в его апокрифическом происхождении.
Синий цвет иллюстрации отдавал скорее геральдикой, чем
реальностью. Однажды во сне я видел тигров неизвестного мне
оттенка синего цвета, которому я не смог подобрать названия.
Без сомнения, он был почти черным, однако точнее определить его
цвет мне все же не удалось.
Несколько месяцев спустя один из моих сослуживцев сообщил
мне, что в некоем весьма удаленном от Ганга селении он слышал
разговоры о синих тиграх. Этот факт не мог меня не поразить,
ибо я знал, что в этом районе тигры - большая редкость. Мне
снова приснился синий тигр, который, передвигаясь, отбрасывал
на песок длинную тень. Воспользовавшись отпуском, я отправился
в эту деревню, названия которой - по причинам, о которых
вскоре пойдет речь, - мне не хотелось бы вспоминать.
Я приехал, когда кончился уже сезон дождей. Селение,
которое лепилось к подножию холма, показавшегося мне скорее
обширным, чем высоким, со всех сторон обступили неприветливые
джунгли темно-бурого цвета. Увиденную мной деревушку не
составит отыскать у Киплинга, который вместил в свои книги всю
Индию, если не весь мир. Скажу лишь, что ров с хрупкими
тростниковыми мостками служил слабым прикрытием для лачуг. На
юге, в заболоченных местах, были рисовые поля и ложбина, по дну
которой протекала илистая речушка с неведомым мне названием, а
за ними - опять-таки джунгли.
Жители исповедовали индуизм. Я это предвидел и был
огорчен. Мне всегда было проще найти общий язык с мусульманами,
хотя я и понимал, что ислам - наименее глубокая из всех
религий, восходящих к иудаизму.
Мы понимаем, что в Индии человек изобилует; в деревне я
понял, что на самом деле изобилует лес, проникающий даже в
жилища.
Дни были изнуряющими, а ночи не приносили прохлады.
Старейшины приветствовали меня, и мы обменялись первыми
учтиво-расплывчатыми фразами. Я уже говорил об убожестве этой
местности, однако, однако все же мы убеждены в исключительности
родных мест. Я одобрительно отозвался о сомнительных
достоинствах жилищ и не менее сомнительных достоинствах еды и
добавил, что слава об их краях достигла Лахора. В лицах моих
собеседников произошла перемена; мне тотчас стало ясно, что я
совершил ошибку и должен ее загладить. Кто знает, не
поклоняются ли они Синему Тигру, и не были ли мои опрометчивые
слова кощунственными по отношению к его культу.
Я отложил разговор до рассвета. Подкрепившись рисом и
выпив чаю, я вновь вернулся к теме. Вопреки ожиданию, я не
понял, не смог понять, что же произошло. Я вызывал изумление и
почти ужас. Однако, когда я сказал, что моя цель - поймать
хищника редкой масти, они с облегчением вздохнули. Кто-то
сказал, что видел его выходящим из джунглей.
Среди ночи меня разбудили. Мальчик мне сообщил, что, когда
из загона исчезла коза, он, отправившись на ее поиски, видел
синего тигра на другом берегу реки. Я подумал, что свете
молодой луны цвет определить практически невозможно, однако все
присутствующие подтвердили рассказ, а один из них, до сих пор
молчавший, сказал, что он также его видел. Мы вышли, прихватив
ружья, и я увидел или решил, что увидел, промельк кошачьего
силуэта в сумеречных джунглях. Козу найти не удалось, к тому же
сомнительно, чтобы утащивший ее хищник был моим синим тигром.
Мне многозначительно показывали какие-то следы, которые ровным
счетом ни о чем не говорили.
В одну из таких ночей я наконец понял, что эти ложные
тревоги были данью старой привычке. Подобно Даниэлю Дефо,
жители этих мест были мастера изобретать значимые детали. Тигра
могли заметить в любое время вблизи рисовых полей на юге или в
зарослях на севере, однако в свидетельствах очевидцев
просматривалась четкая регулярность. Тигр неизменно исчезал в
момент моего прибытия. Мне всегда демонстрировали его следы или
нанесенный им ущерб, но человек может без труда имитировать
отпечаток тигровой лапы. Время от времени я видел мертвых
собак. В одну из лунных ночей мы до рассвета подкарауливали
возле козы, взятой в качестве приманки. Поначалу я решил, что
за этими побасенками стоит желание продлить мое пребывание в
селении к выгоде его жителей, обеспечивавших меня едой и
выполнявших работы по дому. Чтобы проверить свою догадку, я
сообщил им о намерении отправиться на поиски тигра в другие
места, ниже по течению реки. К моему удивлению, все поддержали
мое решение. И все же меня не оставляла мысль, что от меня
что-то скрывают и я у всех вызываю опасения.
Я уже говорил, что лесистая гора, у подножия которой
лепилось селение, была невысокой; она плавно переходила в
плато. Ее западные и северные склоны были покрыты джунглями.
Поскольку скаты ее особой крутизной не отличались, я предложил
им на нее подняться. Столь скромное желание привело их в
замешательство. Один из них заявил, что склоны ее слишком
обрывисты. Веское слово, подчеркнув неосуществимость моего
намерения, произнес старейший из них. Вершина горы священна и
по магическим причинам для людей запретна. Смертный,
осмелившийся ступить туда ногой, рискует заглянуть в тайны
богов и потерять разум или зрение. Я не настаивал, однако в
первую же ночь, когда все уснули, бесшумно выскользнул из
хижины и стал подниматься во невысокому косогору. Я двигался
медленно, без дороги, сквозь кустарники и травы. Луна была на
горизонте. Я смотрел на все с обостренным вниманием, будто
предчувствуя, что этому дню суждено быть очень важным, если не
главным днем моей жизни. Мне запомнился темный, почти черный
цвет листвы. Лес был залит лунным светом, птицы
безмолвствовали.
Двадцать-тридцать минут подъема, и вот я уже на плато.
Нетрудно было предположить, что воздух тут живительный и
атмосфера не столь удушлива, как в оставшемся внизу селении. Я
удостоверился, что это была не вершина, а некая терраса, не
слишком обширная, и что джунгли простирались еще выше, по
откосу горы. Я почувствовал себя свободным, как будто деревня
была для меня тюрьмой. Что с того, что ее жители пытались меня
обмануть; я осознавал, что они во многом подобны детям.
Что же до тигра... Полоса разочарований подточила как мое
любопытство, так и мою веру, и все же почти машинально я
высматривал следы.
Почва была песчаной и вся в расщелинах, неглубоких и
переплетавшихся между собой. Цвет одной из них привлек мое
внимание. Вне всяких сомнений, это был синий цвет тигра моих
сновидений. Я присмотрелся. Расщелина была полна голышей,
абсолютно одинаковых, круглых, очень гладких и небольших. Их
идентичность, как если бы это были фишки, казалась чем-то
искусственным.
Наклонившись, я вытащил из расщелины несколько штук. Я
почувствовал легкий трепет. Горсть голышей я положил в правый
карман, где уже были ножнички и письмо из Аллахабада. Эти
случайные предметы сыграют в моей истории свою роль.
Вернувшись в хижину, я снял куртку, растянулся на кровати
и погрузился в сон с тигром. Во сне я отчетливо видел цвет:
один и тот же и тигра из сновидений и у голышей с плато. Я
проснулся от ярко светившего в лицо солнца. Я встал. Ножницы и
письмо мешали вытащить окатыши. Я вытащил первую пригоршню и
почувствовал, что два или три еще остались. Едва уловимая дрожь
прошла по моей руке, и я ощутил тепло. Разжав кулак, я увидел,
что окатышей было около тридцати или сорока. Я готов был
поклясться, что раньше их было не более десяти. Оставив их на
столе, я вытащил остальные. Не было особой нужды считать их,
чтобы убедиться, что их становилось все больше. Я сгреб их в
одну кучу и стал пересчитывать один за другим.
Этой простейшей операции я выполнить не смог.
Я впивался взглядом в один из них, сжимал его между
большим и указательным пальцами, но стоило взять еще один, как
их становилось несколько. Я проверил, нет ли у меня лихорадки,
и без конца повторял попытку. Несуразнейшее чудо повторялось. У
меня похолодели ноги и задрожали колени. Я потерял счет
времени.
Не глядя, я скреб окатыши в кучу и вышвырнул их в окно.
Необъяснимым образом почувствовал и обрадовался, что число их
уменьшилось. Я захлопнул дверь и бросился на кровать.
Затосковав по утраченной былой определенности, я пытался
убедить себя в том, что все это мне приснилось. Чтобы не думать
об окатышах, чтобы чем-то заполнить время, я повторил вслух,
медленно и отчетливо, восемь дефиниций и семь аксиом этики.
Помогло ли это, не знаю. Из подобных заклинаний меня вывел стук
в дверь. Инстинктивно забеспокоившись, что мои разговоры с
самим собой кто-то слышал, я открыл дверь.
На пороге стоял самый старый из жителей, Бхагван Дас.
Своим появлением он как будто вернул мне ощущение реальности.
Мы вышли. Я надеялся, что окатыши исчезли, но они были здесь.
Не берусь сказать, сколько их было.
Старик взглянул на них, затем на меня.
- Эти камни не отсюда. Они сверху, - произнес он
голосом, который ему не принадлежал.
- Верно, - ответил я. Затем не без вызова я добавил, что
нашел их на плато, и тут же устыдился своей словоохотливости.
Бхагван Дас, не обращая на меня внимания, зачарованно созерцал
камни. Я приказал ему собрать их. Он не шелохнулся.
Мне горько вспоминать, но я вытащил револьвер и, повысив
голос, повторил приказ.
Бхагван Дас пробормотал:
- Лучше получить пулю в сердце, чем взять в руки синий
камень.
- Ты трус, - сказал я ему.
По правде, мне тоже было жутко, но все же я взял, закрыв
глаза, горсть камней левой рукой. Убрав револьвер, я пересыпал
их из одной руки в другую. Их было уже значительно больше.
Мало-помалу я привыкал к этим переходам. Внезапно
раздавшиеся крики Бхагвана Даса были для меня большой
неожиданностью.
- Это самозарождающиеся камни! - вскричал он. - Их
только что было много, и вдруг число их меняется. Они похожи на
диск луны, а их синий цвет мы видим только во сне. Родители
моих родителей не лгали, когда рассказывали об их могуществе.
Вокруг нас собралась вся деревня.
Я почувствовал себя чудесным обладателем этих диковин. Ко
всеобщему удивлению, я собирал окатыши, понимал, бросал,
рассыпал, наблюдал, как чудесным образом их становилось то
больше, то меньше.
Люди теснились, охваченные изумлением и ужасом. Мужчины
заставляли своих жен смотреть на чудо. Одна из них закрывала
лицо рукой, другая зажмуривала глаза. Никто не осмеливался
дотронуться до окатышей, не считая ребенка, блажено игравшего с
ними. Тут я почувствовал, что эта сумятица опошляет чудо. Тогда
я собрал столько окатышей, сколько сумел, и ушел в хижину.
Пытался ли я забыть, как закончился этот день, первый в
бесконечной череде злосчастий, - не знаю. Во всяком случае, я
ничего не помню. Когда стемнело, я с тоской вспоминал минувший
вечер, пусть даже не особенно счастливый, ибо, как и во все
предыдущие, я был одержим идеей тигра. Я пытался найти защиту у
этого образа, столь могущественного недавно и столь ничтожного
ныне. Синий тигр также поблек в моих глазах, как черный лебедь
римлянина, позднее обнаруженный в Австралии.
Перечитывая ранее сделанные записи, я обнаружил грубейшую
ошибку. Сбитый с толку приемами литературы, не важно, хорошей
или плохой, почему-то называемой психологической, я по
необъяснимой причине увлекся воссозданием последовательности
событий, связанных с моим открытием. Неизмеримо важнее было бы
сосредоточиться на жуткой природе окатышей.
Если бы мне сообщили, что на луне водятся носороги, я
согласился бы с этим утверждением, или отверг его, или
воздержался от суждения, однако я смог бы их себе представить.
Напротив, если бы мне сказали, что на луне шесть или семь
носорогов могут быть тремя, я, не раздумывая, сказал бы, что
это невозможно. Тот, кто усвоил, что три плюс один будет
четыре, не станет проверять это на монетах, игральных костях,
шахматных фигурах или карандашах. Он это знает, и все тут. Он
не может себе представить иной цифры. Некоторые математики
утверждают, что три плюс один - это тавтология четырех, те же
четыре, только выраженные иным способом. Мне, Александру
Крейгу, единственному выпал жребий обнаружить предметы,
противоречащие этому коренному закону человеческого разума.
Вначале меня охватил страх перед безумием; спустя какое-то
время я и сам предпочел бы сойти с ума, ибо помрачнение моего
рассудка значит неизмеримо меньше, чем свидетельство
беспорядка, вполне допускаемого мирозданием. Если три плюс один
равняется и двум, и четырем, то разум безумен.
Со временем у меня вошло в привычку видеть во сне камни.
То обстоятельство, что сон преследовал меня не каждую ночь,
вселяло в меня слабую надежду, что кромешный ужас недалек. В
сущности, сон был один и тот же. Уже самое начало предвещало
траурный финал. Балюстрада и спирально спускавшиеся ступени,
затем подвал или система подвалов, от которых отвесно шли новые
лестницы, и наконец - кузницы, слесарни, застенки, резервуары
с водой. На самом дне, расщелине неизменно камни, они же -
Бегемот и Левиафан, животные, свидетельствующие в Священном
Писании, что Господь иррационален. Содрогаясь, я просыпался, а
камни лежали в ящике, готовые к превращениям.
Отношение ко мне было двойственным. В какой-то мере меня
коснулась божественная природа окатышей, которые они окрестили
синими тиграми, но вместе с тем я был повинен в надругательстве
над вершиной. В любое время дня и ночи меня могли покарать
боги. Они не смели напасть на меня или осудить мой поступок,
однако мне было ясно, что их раболепие таило опасность. Я не
встречал больше ребенка, игравшего окатышами. В любую минуту я
ожидал яда или ножа в спину. Однажды рано утром я сбежал из
деревни. Я понимал, что все жители следят за мной и мой побег
для них большое облегчение. Никто с самого первого утра ни разу
не пожелал взглянуть на меня.
Я вернулся в Лахор. В кармане у меня была горсть голышей.
Привычная книжная среда не принесла мне желанного покоя. Я
сознавал, что на земле есть унылое селение, и джунгли, и
косогор, усеянный колючками и ведущий к плато, и узкие
расщелине на плато, и камни в расщелинах. Во мне эти несхожие
вещи переплетались, и число их росло. Селение становилось
камнями, джунгли - болотом, а болото - джунглями.
Я стал сторониться друзей. Я боялся, что не устою перед
соблазном сделать их свидетелями нестерпимого чуда,
опрокидывающего научные знания.
Я провел несколько опытов. На одном из окатышей я
нацарапал крест. Смешав его с остальными, я уже после двух
трансформаций не смог его отыскать, хотя шел лишь процесс
приращения. Сходный опыт я провел с другим окатышем, на котором
вырезал напильником дугу. Его также не удалось отыскать. Еще в
одном окатыше я проделал шилом отверстие и повторил опыт.
Результат был тот же. Неожиданно обнаружился обитавший в
небытии окатыш с крестом. Что за таинственное пространство
поглощало камни, а затем со временем возвращало их, повинуясь
непостижимым законам или внечеловеческой воле?
Неодолимая потребность в порядке, породившая математику,
вынудила меня искать порядок в этих отклонениях от законов
математики, в этих нелепых самозарождающихся камнях. Я надеялся
понять закономерность их непредсказуемых комбинаций. Дни и ночи
напролет я составлял статистику превращений. С той поры у меня
хранятся тетради, испещренные бесконечными цифрами. Мой метод
состоял в следующем. Сначала я вел счет глазами и записывал
результат. Затем, взяв окатыши обеими руками, я вновь вываливал
их двумя кучками на стол. Я пересчитывал их уже отдельно, снова
записывал и повторял операцию. Поиск некоего порядка, скрытого
плана этих чередований был тщетным. Максимальное полученное
мной число было четыреста девятнадцать, минимальное - три.
Как-то мне с надеждой, а может, с ужасом почудилось, что они
вот-вот исчезнут. Мне удалось выяснить, что стоило отделить
один окатыш от остальных, как он не мог уже порождать другие,
равно как и исчезнуть. Стоит ли говорить, что сложение,
вычитание, умножение и деление были невозможны. Камни
противились математике и теории вероятности. Разделив сорок
окатышей, я получал девять, в свою очередь, деление девяти
давало триста. Я не знаю, сколько они весили. Я их не
взвешивал, однако уверен, что вес их был неизменен и невелик.
Цвет их был всегда синим.
Эти расчеты спасли меня от безумия. Манипулируя камнями,
опровергающими математическую науку, я нередко вспоминал грека
и его камни, которые явились первыми числами и которые одарили
многочисленные языки самим словом "счет". Истоки математики,
сказал я себе, и в них же ее конечная цель. Имей Пифагор под
рукой эти...
Спустя месяц я понял, что хаос безысходен. Строптивые
окатыши были под рукой, и неистребимым было желание дотронуться
до них, вновь ощутить их трепет, швырнуть их, наблюдать, как
они растут или уменьшаются в числе, переводить взгляд с парных
на непарные. Какое-то время я самовнушением заставлял себя
непрестанно думать о камнях, ибо знал, что забвение
недолговечно, а возобновившись, мои мучения станут еще
нестерпимее.
В ночь на десятое февраля я не сомкнул глаз. После долгих
блужданий я на заре вступил в портики мечети Вазир-Хан. В едва
забрезжившем свете были еще неразличимы цвета. Во дворе не было
ни души. Сам не зная зачем, я погрузил руки в воду фонтана. Уже
в помещении я подумал, что Господь и Аллах суть два имени Того,
бытие которого недоступно нашему разумению, и громко попросил
его избавить меня от моего бремени. Затаив дыхание, я ждал
ответа.
Шагов я не слышал, но вдруг рядом кто-то сказал:
- Я здесь.
Рядом с собой я увидел нищего. В полумраке я различил
тюрбан, потухший взгляд, желтоватую кожу и седую бороду. Он был
невысокого роста.
Он протянул руку и сказал очень тихо:
- Подайте, ради Создателя.
Порывшись в карманах, я сказал:
- У меня нет ни одной монеты.
- У тебя их много, - ответил он.
В правом моем кармане были камни. Я вытащил один из них и
опустил в его пустую ладонь. Меня поразило, насколько бесшумно
он упал.
- Ты должен дать все, - произнес он. - Не дав все, ты
не даешь ничего.
Я понял его и сказал:
- Ты должен знать, что моя милостыня может быть ужасной.
Он ответил:
-Быть может, это та единственная милостыня, которой я
стою. Я грешил.
Я переложил все камни в его вогнутую ладонь. Они падали,
будто в морские глубины, без единого звука.
Он медленно произнес:
- Твоей милостыни я не знаю, но моя будет ужасна. Ты
останешься с днями и ночами, со здравым смыслом, с обычаями и
привычками, с окружающим миром.
Я не слышал шагов слепого нищего и не видел, как он
растворился в темноте.
Часы на маленькой станции показывали одиннадцать вчерашней ночи. Я
направился к гостинице. Как бывало не раз, я ощущал здесь умиротворение и
покой, чувства, которые испытываешь, оказавшись в давно знакомых местах.
Широкие ворота были распахнуты, усадьба утонула в сумерках. Я вошел в холл,
где туманные зеркала зыбко отражали цветы и детали интерьера.
Удивительно, но хозяин не узнал меня. Он протянул регистрационную
книгу. Я взял ручку, обмакнул перо в бронзовую чернильницу и, склонившись
над раскрытыми страницами, столкнулся с первой из множества неожиданностей,
которые подстерегали меня этой ночью. Мое имя, Хорхе Луис Борхес, было
начертано в книге, и чернила еще не успели высохнуть. Хозяин сказал мне:
- Мне казалось, вы уже поднялись... - но присмотревшись внимательнее,
извинился: - Простите, сеньор. Тот, другой, очень на вас похож, но вы
моложе.
- Какой у него номер? - спросил я.
- Он попросил девятнадцатый, - был ответ. Этого я и боялся.
Я бросил ручку на конторку и бегом поднялся по ступенькам.
Девятнадцатый номер находился на втором этаже, с окнами на внутренний
дворик, жалкий и заброшенный, обнесенный балюстрадой; где, как помнилось
мне, стояла пляжная скамейка.
Это была самая большая комната в гостинице. Я толкнул дверь, она
поддалась. Под потолком горела люстра. В ее безжалостном свете я узнал себя.
На узкой железной кровати лежал я, постаревший и обрюзгший, и разглядывал
лепнину на потолке. Я услышал голос. Не совсем мой - без обертонов,
неприятный, похожий на магнитофонную запись.
- Удивительно, - сказал он, - нас двое и мы одно.
Впрочем, во сне ничто не способно вызвать удивление.
Я робко спросил:
- Значит, все это сон?
- Причем последний сон. - Жестом он показал на пустой пузырек, стоявший
на мраморной крышке ночного столика. - Тебе придется, наверное, увидеть
множество снов, прежде чем доберешься до этой ночи. Какое сегодня число по
твоему календарю?
- Точно не знаю, - ошеломленно ответил я. - Но вчера мне исполнился
шестьдесят один год.
- Когда бессонница приведет тебя к этой ночи, тебе исполнится
восемьдесят четыре. Сегодня двадцать пятое августа 1983 года.
- Как долго ждать... - прошептал я.
- А мне не осталось почти ничего, - сказал он резко. -
Смерть может наступить в любой момент, и я затеряюсь в неведомом, где
ждут иные сны. Неотвязная мысль, навеянная зеркалами и Стивенсоном.
Упоминание о Стивенсоне прозвучало для меня прощанием, а не призывом к
беседе. Я был человеком, лежащим на кровати, и понимал его. Чтобы стать
Шекспиром и написать незабываемые строки, недостаточно одних трагических
моментов. Чтобы отвлечь его, я сказал:
- Я знал, что с тобой это случится. Как раз здесь, много лет назад, в
одной из комнат первого этажа мы набросали черновик истории подобного
самоубийства.
- Да, - подтвердил он задумчиво, как бы погрузившись в воспоминания. -
Но я не вижу связи. В том наброске я брал билет до Адроге и в гостинице "Лас
Делисьяс" поднимался в девятнадцатый номер, самый дальний. И там кончал
счеты с жизнью.
- Поэтому я здесь, - сказал я.
- Здесь? Мы всегда здесь. Здесь я вижу тебя во сне в доме на улице
Манну. Здесь я хожу по комнате, которая принадлежала матери.
- В комнате, которая принадлежала матери, - повторил я, не стараясь
понять. - Я вижу тебя во сне в девятнадцатом номере, расположенном над
внутренним двориком.
- Кто кому снится? Я знаю, что ты снишься мне, но не знаю, снюсь ли я
тебе. Гостиницу в Адроге давно сломали. То ли двадцать, то ли тридцать лет
назад.
- Это я вижу сон, - произнес я с вызовом.
- Ты не представляешь, как это важно выяснить - один ли человек видит
сон или двое снятся друг другу.
- Я - Борхес, который увидел твое имя в книге постояльцев и поднялся
сюда.
- Борхес я, и я убил себя на улице Манну. - Помолчав, тот, другой,
добавил: - Давай проверим. Что было самое ужасное в нашей жизни?
Я склонился к нему, и мы начали говорить одновременно. Я знал, что мы
оба лжем.
Легкая улыбка осветила постаревшее лицо. Я чувствовал, что его улыбка -
отражение моей.
- Мы лжем, - заметил он, - потому что чувствуем себя двумя разными
людьми, а не одним. На самом деле мы - и один человек, и двое.
Мне наскучила беседа, и я откровенно сознался в этом. И добавил:
- Неужели тебе в 1983 году нечего рассказать о тех годах, которые
предстоит прожить мне?
- Что же сказать тебе, бедняга Борхес? На тебя будут продолжать
сыпаться беды, к чему ты уже привык. Ты останешься один в доме. Будешь
перебирать книги без букв и касаться барельефа с профилем Сведенборга и
деревянного блюдца, на
котором лежит орден Креста. Слепота - это не тьма, это род одиночества.
Ты вновь окажешься в Исландии.
- В Исландии! В Исландии среди морей!
- В Риме ты станешь твердить строки Китса, чье имя, как и все прочие
имена, недолговечно.
- Я никогда не был в Риме.
- Еще многое случится. Ты напишешь наше лучшее стихотворение, элегию.
- На смерть... - не окончил я фразы, боясь назвать имя.
- Нет-нет, она переживет тебя.
Мы помолчали. Он продолжал.
- Ты напишешь книгу, о которой мы столько мечтали. А году в 1979 ты
поймешь, что твое так называемое произведение - не что иное, как ряд
набросков, разнородных набросков, и откажешься от тщеславного заблуждения -
написать Великую Книгу. Заблуждения, внушенного нам "Фаустом" Гете,
"Саламбо", "Улиссом". Я написал невероятно много.
- И в конце концов понял, что потерпел неудачу.
- Хуже. Я понял, что это мастерская работа в самом тягостном смысле
слова. Мои благие намерения не шли дальше первых страниц, затем появлялись
лабиринты, ножи, человек, считавший себя отражением, отражение, полагавшее
себя реальным, тигры ночи, сражения, которые остаются в крови, Хуан Муранья,
неумолимый и слепой, голос Маседонио, корабль из ногтей
мертвецов, занятия староанглийским по вечерам.
- Эта кунсткамера мне знакома, - заметил я с улыбкой.
- Кроме того, ложные воспоминания, двойная игра символов, долгие
перечисления, легкость в восприятии действительности, неполные симметрии,
что с радостью обнаружили критики, ссылки, не всегда апокрифические.
- Ты опубликовал книгу?
- Меня посещала мелодраматическая мысль - уничтожить ее, возможно,
предать огню. В конце концов я издал ее в Мадриде под псевдонимом. Книгу
сочли бездарным подражанием, а автора обвинили в том, что он лишь пародирует
известного писателя.
- Ничего удивительного, - вставил я. - Каждый писатель кончает тем, что
превращается в собственного бесталанного ученика.
- Эта книга в числе прочего, и привела меня сюда. А прочее - старческие
немощи, убежденность, что отмеренный тебе срок прожит...
- Я не стану писать эту книгу, - заверил я.
- Станешь. Мои слова останутся в твоей памяти лишь как воспоминание о
сне.
Меня раздражал его менторский тон, без сомнения, тот самый, каким я
говорил на лекциях. Меня раздражало, что мы так схожи и что он открыто
пользуется безнаказанностью, которую ему
дает близость смерти. Чтобы отплатить ему, я спросил:
- Ты так уверен, что умираешь?
- Да, - ответил он. - Я чувствую облегчение и умиротворение, каких
никогда не испытывал. Нет слов, чтобы передать тебе мои ощущения. Можно
описывать только разделенный опыт. Отчего тебя так задевают мои слова?
- Потому что мы слишком похожи. Мне отвратительно твое лицо -
карикатура моего, отвратителен твой голос, жалкое подражание моему,
отвратительна твоя высокопарная манера выражаться, потому что она моя.
- Мне тоже, - ответил тот. - Поэтому я решил покончить с собой.
В саду коротко пропела птица.
- Последняя, - сказал он.
Жестом он подозвал меня к себе. Его рука искала мою. Я попятился,
опасаясь, что мы сольемся в единое целое. Он сказал:
- Стоики учат: не должно сетовать на жизнь, дверь тюрьмы открыта. Я
всегда чувствовал это, но лень и трусость останавливали меня. Недели две
назад я читал в Да Плата лекцию о шестой книге "Энеиды". Вдруг, произнося
вслух гекзаметры, я понял, что мне надобно сделать. Я принял решение. С
этого момента я почувствовал себя неуязвимым. Моя судьба станет твоей, ты
совершишь внезапное открытие благодаря латыни и Вергилию, полностью забыв об
этом любопытном провидческом диалоге, происходящем в двух разных местах и
двух разных временах. Когда ты вновь увидишь этот сон, ты станешь мною и
станешь моим сном.
- Я не забуду этот сон и завтра же запишу его.
- Он глубоко запечатлеется в твоей памяти под толщей других снов.
Записав его, ты захочешь превратить его в фантастический рассказ. Но
произойдет это не завтра, а через много лет.
Он перестал говорить, и я понял, что он мертв. Каким-то образом и я
умер вместе с ним; опечаленный, я склонился над подушкой, но на кровати уже
никого не было.
Я выбежал из комнаты. Там не оказалось ни внутреннего дворика, ни
мраморных лестниц, ни большой уснувшей усадьбы, ни эвкалиптов, ни статуй, ни
беседки, ни фонтанов, ни широких ворот в ограде усадьбы в поселке Адроге.
Там меня ожидали другие сны.
В лаборатории, расположенной в двух подвальных комнатах, Парацельс
молил своего Бога, Бога вообще, Бога все равно какого, чтобы тот послал ему
ученика. Смеркалось. Тусклый огонь
камина отбрасывал смутные тени. Сил, чтобы подняться и зажечь железный
светильник, не было. Парацельса сморила усталость, и он забыл о своей
мольбе. Ночь уже стерла очертания запыленных колб и сосуда для перегонки,
когда в дверь постучали.
Полусонный хозяин встал, поднялся по высокой винтовой лестнице и
отворил одну из створок. В дом вошел незнакомец. Он тоже был очень усталым.
Парацельс указал ему на скамью; вошедший сел и стал ждать. Некоторое время
они молчали.
Первым заговорил учитель.
- Мне знаком и восточный, и западный тип лица, - не без гордости сказал
он. - Но твой мне неизвестен. Кто ты и чего ждешь от меня?
- Мое имя не имеет значения, - ответил вошедший. - Три дня и три ночи я
был в пути, прежде чем достиг твоего дома. Я хочу быть твоим учеником. Я
взял с собой все, что у меня есть.
Он снял торбу и вытряхнул ее над столом. Монеты были золотые, и их было
очень много. Он сделал это правой рукой.
Парацельс отошел, чтобы зажечь светильник. Вернувшись, он увидел, что в
левой руке вошедшего была роза. Роза его взволновала.
Он сел поудобнее, скрестил кончики пальцев и произнес:
- Ты надеешься, что я могу создать камень, способный превращать в
золото все природные элементы, и предлагаешь мне золото. Но я ищу не золото,
и если тебя интересует золото, ты
никогда не будешь моим учеником.
- Золото меня не интересует, - ответил вошедший. - Эти монеты - всего
лишь доказательство моей готовности работать. Я хочу, чтобы ты обучил меня
Науке. Я хочу рядом с тобой пройти
путь, ведущий к Камню.
Парацельс медленно промолвил:
- Путь - это и есть Камень. Место, откуда идешь, - это и есть Камень.
Если ты не понимаешь этих слов, то ты ничего пока не понимаешь. Каждый шаг
является целью.
Вошедший смотрел на него с недоверием. Он отчетливо произнес:
- Значит, цель все-таки есть?
Парацельс засмеялся.
- Мои хулители, столь же многочисленные, сколь и недалекие, уверяют,
что нет, и называют меня лжецом. У меня на этот счет иное мнение, однако
допускаю, что я и в самом деле обольщаю себя иллюзиями. Мне известно лишь,
что есть Дорога.
Наступила тишина, затем вошедший сказал:
- Я готов пройти ее вместе с тобой; если понадобится - положить на это
годы. Позволь мне одолеть пустыню. Позволь мне хотя бы издали увидеть
обетованную землю, если даже мне несуждено на нее ступить. Но прежде чем
отправиться в путь, дай мне одно доказательство своего мастерства.
- Когда? - с тревогой произнес Парацельс.
- Немедленно, - с неожиданной решимостью ответил ученик.
Вначале они говорили на латыни, теперь по-немецки.
Юноша поднял перед собой розу.
- Говорят, что ты можешь, вооружившись своей наукой, сжечь розу и затем
возродить ее из пепла. Позволь мне быть свидетелем этого чуда. Вот о чем я
тебя прошу, и я отдам тебе мою жизнь без остатка.
- Ты слишком доверчив, - сказал учитель. - Я не нуждаюсь в
доверчивости. Мне нужна вера.
Вошедший стоял на своем.
- Именно потому, что я недоверчив, я и хочу увидеть воочию исчезновение
и возвращение розы к жизни.
Парацельс взял ее и, разговаривая, играл ею.
- Ты доверчив, - повторил он. - Ты утверждаешь, что я могу уничтожить
ее?
- Каждый может ее уничтожить, - сказал ученик.
- Ты заблуждаешься. Неужели ты думаешь, что возможен возврат к небытию?
Неужели ты думаешь, что Адам в Раю мог уничтожить хотя бы один цветок, хотя
бы одну былинку?
- Мы не в Раю, - настойчиво повторил юноша, - здесь, под луной, все
смертно.
Парацельс встал.
- А где же мы тогда? Неужели ты думаешь, что Всевышний мог создать
что-то, помимо Рая? Понимаешь ли ты, что Грехопадение - это неспособность
осознать, что мы в Раю?
- Роза может сгореть, - упорствовал ученик.
- Однако в камине останется огонь, - сказал Парацельс.
- Стоит тебе бросить эту розу в пламя, как ты убедишься, что она
исчезнет, а пепел будет настоящим.
- Я повторяю, что роза бессмертна и что только облик ее меняется.
Одного моего слова хватило бы чтобы ты ее вновь увидел.
- Одного слова? - с недоверием сказал ученик. - Сосуд для перегонки
стоит без дела, а колбы покрыты слоем пыли. Как же ты вернул бы ее к жизни?
Парацельс взглянул на него с сожалением.
- Сосуд для перегонки стоит без дела, - повторил он, - и колбы покрыты
слоем пыли. Чем я только не пользовался на моем долгом веку; сейчас я
обхожусь без них.
- Чем же ты пользуешься сейчас? - с напускным смирением спросил
вошедший.
- Тем же, чем пользовался Всевышний, создавший небеса, и землю, и
невидимый Рай, в котором мы обитаем и который сокрыт от нас первородным
грехом. Я имею в виду Слово, познать которое помогает нам Каббала.
Ученик сказал с полным безразличием:
- Я прошу, чтобы ты продемонстрировал мне исчезновение и появление
розы. К чему ты при этом прибегнешь - к сосуду для перегонки или к Слову, -
для меня не имеет значения.
Парацельс задумался. Затем он сказал:
- Если бы я это сделал, ты мог бы сказать, что все увиденное - всего
лишь обман зрения. Чудо не принесет тебе искомой веры. Поэтому положи розу.
Юноша смотрел на него с недоверием. Тогда учитель, повысив голос,
сказал:
- А кто дал тебе право входить в дом учителя и требовать чуда? Чем ты
заслужил подобную милость?
Вошедший, охваченный волнением, произнес:
- Я сознаю свое нынешнее ничтожество. Я заклинаю тебя во имя долгих лет
моего будущего послушничества у тебя позволить мне лицезреть пепел, а затем
розу. Я ни о чем больше не попрошу тебя. Увиденное собственными глазами и
будет для меня доказательством.
Резким движением он схватил алую розу, оставленную Парацельсом на
пюпитре, и швырнул ее в огонь. Цвет истаял и осталась горсточка пепла.
Некоторое время он ждал слов и чуда.
Парацельс был невозмутим. Он сказал с неожиданной прямотой:
- Все врачи и аптекари Базеля считают меня шарлатаном.
Как видно, они правы. Вот пепел, который был розой и который ею больше
не будет.
Юноше стало стыдно. Парацельс был лгуном или же фантазером, а он,
ворвавшись к нему, требовал, чтобы тот признал бессилие всей своей
колдовской науки.
Он преклонил колени и сказал:
- Я совершил проступок. Мне не хватило веры, без которой для Господа
нет благочестия. Так пусть же глаза мои видят пепел. Я вернусь, когда дух
мой окрепнет, стану твоим учеником, и в конце пути я увижу розу.
Он говорил с неподдельным чувством, однако это чувство было вызвано
состраданием к старому учителю, столь почитаемому, столь пострадавшему,
столь необыкновенному и поэтому-то столь ничтожному. Как смеет он, Иоганн
Гризебах, срывать своей нечестивой рукой маску, которая прикрывает пустоту?
Оставленные золотые монеты были бы милостыней. Уходя, он взял их.
Парацельс проводил его до лестницы и сказал ему, что в этом доме он всегда
будет желанным гостем. Оба прекрасно понимали, что встретиться им больше не
придется.
Парацельс остался один. Прежде чем погасить светильник и удобно
расположиться в кресле, он встряхнул щепотку пепла в горсти, тихо произнеся
Слово. И возникла роза.
Я - дровосек. Имя мое никому ничего не скажет. Хижина, где я родился и
где скоро умру, стоит на опушке леса. Лес, говорят, доходит до моря, которое
обступает всю сушу и по
которому плавают деревянные хижины вроде моей. Не знаю, правда, самому
видеть ее не доводилось. Не видел я и леса с другой стороны. Мой старший
брат заставил меня поклясться, когда мы были мальчишками, что мы с ним
вдвоем вырубим лес до последнего
дерева. Брат уже умер, а у меня теперь на уме другое: я ищу одну вещь и
не устану ее искать. В ту сторону, где садится солнце, течет небольшая
речка; я ухитряюсь вылавливать рыбу
руками. По лесу рыщут волки. Но волки меня не пугают; мой топор ни разу
меня не подвел. Лет своих не считаю. Знаю только, что их набралось немало.
Глаза мои еле видят. В деревне, куда я уже не хожу, потому что боюсь
заблудиться, меня называют скупцом, но много ли может скопить лесоруб?
Дверь своей хижины я подпираю камнем, чтоб не надуло снега. Как-то
вечером слышу тяжелую поступь, а потом и стук в дверь. Я открываю, входит
странник, мне не знакомый. Человек он был старый, высокий, закутанный в
клетчатый плащ. Лицо перерезано шрамом. Годы, казалось, его не согнули, а
только силы придали, но я заприметил, что без палки ему трудновато
ходить. Мы перекинулись словом, о чем - не припомню. Потом он сказал:
- У меня нет родимого дома, и я сплю где придется. Я обошел всю
Саксонию.
Это название было под стать его возрасту. Мой отец всегда говорил о
Саксонии, которую ныне народ называет Англией.
У меня были рыба и хлеб. За едой мы молчали. Хлынул дождь. Я из шкур
сделал ему постель на голой земле, в том самом месте, где умер мой брат. Как
наступила ночь, мы уснули.
День уже засветился, когда мы вышли из дома. Дождь перестал, и землю
покрыл свежий снег. Палка выскользнула у него из руки, и он велел мне ее
поднять.
- Почему ты командуешь мною? - спросил я его.
- Потому, - отвечал он, - что я пока еще - король.
Я счел его сумасшедшим. Поднял палку и дал ему.
Он заговорил изменившимся голосом:
- Да, я - король секгенов. Тысячу раз я приводил их к победам в тяжелых
сражениях, но час мой пришел, и я потерял королевство. Имя мое - Изерн, я из
рода Одина.
- Не знаю Одина, - сказал я,- и почитаю Христа.
Будто не слыша меня, он рассказывал дальше:
- Я брожу по дорогам изгнания, но пока еще я - король, ибо со мною
медаль. Хочешь ее увидеть?
Он раскрыл пальцы костлявой руки, но там ничего не лежало.
Ладонь оказалась пуста. Только тогда я припомнил, что его левый
кулак денно и нощно был сжат.
Он сказал, в упор посмотрев на меня:
- Ты можешь ее потрогать.
Я с опаской тронул пальцем его ладонь. И почувствовал что-то холодное,
увидел сверкание. Рука его быстро сжалась в кулак. Я молчал. Тогда он
медленно стал растолковывать мне,
будто ребенку:
- Это - медаль Одина. У нее лишь одна сторона. Но, кроме нее, нет
ничего на свете без оборотной стороны. И пока эта медаль у меня в руке я
остаюсь королем.
- Она из золота? - спросил я.
- Не знаю. Это - медаль Одина. С одной-единственной стороной.
Тут меня обуяло желание заполучить медаль. Если бы она стала моей, я
выручил бы за нее гору золота и стал королем.
Я предложил бродяге, которого до сих пор ненавижу:
- У меня в хижине спрятан сундук, набитый монетами. Они - золотые,
блестят, как топор. Если отдашь мне медаль Одина, я дам тебе сундук.
Он твердо сказал:
- Не желаю.
- Тогда, - сказал я, - иди-ка своею дорогой.
Он повернулся ко мне спиной. Удара топором по затылку хватило, даже с
избытком, чтобы он пошатнулся и тут же упал, но при этом кулак его разжался,
и я увидел в воздухе светлую
искру. Я сделал топором пометку на дерне и потащил труп к реке, которая
раньше была поглубже. Туда его и столкнул.
Возле дома я начал искать медаль. Но не нашел. Все эти годы ищу ее и
ищу.
Эта история произошла в феврале месяце 1969-го, на севере
Бостона, в Кембридже. Я не записал ее по горячим следам, ибо
моим первым желанием было забыть случившееся, дабы не лишиться
рассудка. Теперь же, в 1972-м, я полагаю, что если рассказать о
ней, читатели примут все это за выдумку, а истекшие годы,
возможно, и меня заставят относиться к ней так же.
Я многое пережил в те минуты, но еще тяжелее было потом, в
бессонные ночи. Это вовсе не означает, что рассказ о
случившемся взволнует других.
Было десять часов утра. Я сидел, откинувшись на спинку
скамьи, у реки Чарлз. Справа, шагах в пятистах от меня, стояла
высокая башня - я так и не знаю, как она называется. Серые
воды несли на себе угловатые льдины. Река, разумеется, навеяла
мысль о времени. Тысячелетний образ, созданный Гераклитом. Ночь
я проспал спокойно: моя вечерняя лекция, кажется, захватила
студентов.
Вокруг не было ни души.
Вдруг мне почудилось (психологи объясняют это общей
усталостью), что однажды я уже видел и чувствовал нечто
подобное. Рядом со мной на скамью кто-то сел. Я предпочел бы
побыть один, но не поднялся с места, боясь показаться невежей.
Другой принялся что-то насвистывать. Я испытал первое из
потрясений этого утра: он насвистывал или пытался насвистывать
(меня не отличает хороший слух) аргентинскую песенку "Старая
хижина" Элиаса Регулеса. Мотив перенес меня в патио, более не
существующий, и вызвал в памяти Альваро Мелиана Лафинура,
умершего очень давно. Потом послышались и слова, те, что пелись
в десятые годы. Тембр не был похож на тембр Альваро, но
исполнитель явно имитировал Альваро. Я со страхом узнал этот
голос.
Придвинувшись к соседу, сказал:
- Сеньор, вы уругваец или аргентинец?
- Я - аргентинец, но с четырнадцатого года проживаю в
Женеве, - ответил он.
И наступило длительное молчание. Я спросил его снова:
- В Маланьо, номер семнадцать, напротив русского храма?
Он кивнул в подтверждение.
- Ну тогда, - заявил я, - ваше имя - Хорхе Луис
Борхес. Мы находимся в городе Кембридже, в 1969-м.
- Нет, - ответил он моим собственным голосом, немного
далеким. И по прошествии двух-трех минут уверенно подтвердил:
- Нет, я нахожусь здесь, в Женеве, сижу на скамье, в
нескольких метрах от Роны. Самое странное то, что мы так
похожи, хотя вы намного старше и с седой головой.
Я ему отвечаю:
- Могу доказать тебе, что не лгу. Я расскажу о вещах, о
которых знают только домашние. У нас есть серебряный мате с
витой длинной ножкой, вывезенный из Перу нашим прадедом. Есть и
серебряная миска из тех, что привязывали к седлу. В книжном
шкафу твоей комнаты книги стоят в два ряда. Там три тома
"Тысячи и одной ночи" Лейна с гравюрами и комментариями мелким
шрифтом после каждой главы; латинский словарь Кишера,
"Германия" Тацита по-латыни и в переводе Гордона, "Дон Кихот"
издательства Гарнье, "Кровавый театр" Риверы Индарте с
посвящением автора, "Sartor Resartus" Карлейля, биография
Амьеля и, спрятанная за остальными фолиантами, потрепанная
книжка о сексуальных обычаях балканских народов. Не забыл я и
сумерки в бельэтаже, на Плас Дюбур.
- Дюфур, - поправил он.
- Хорошо. Пусть Дюфур, но ты убедился?
- Нет, - отвечал он. - Все это не доказательства. Если
я вас вижу во сне, вы, понятно, должны знать то же, что я.
Замечание было резонным. Я отвечал:
- Если и это утро, и эта встреча - лишь сон, каждый из
нас вправе думать, что именно он спит и грезит. Мы, быть может,
очнемся, а быть может, нет. Но я знаю одно - мы должны
принимать этот сон за реальность, как принимает вселенную и то,
что живем, смотрим и дышим.
- А вдруг сон затянется? - выговорил он с тревогой.
Чтобы успокоить и его и себя, я ответил с некоторым
апломбом:
- Ну и что? Мой сон тянется вот уже семьдесят лет. В
конечном итоге, если припомнить, нет человека, который не
свиделся бы с самим собой. Это и происходит с нами сейчас,
разве что нас здесь двое. Может быть, хочешь узнать кое-что из
моего прошлого, которое для тебя станет будущим?
Он молча кивнул. И я стал говорить обо всем, что приходило
мне в голову:
- Мать жива и здорова, хлопочет в своем доме близ улиц
Чаркас и Майлу в Буэнос-Айресе; отец умер лет тридцать назад,
от сердца. Но прежде его разбил паралич: отнялась вся левая
половина, и левая рука лежала на правой:, как рука малыша на
руке великана. От умер, торопя смерть, но без единого стона.
Бабушка наша скончалась в этом же доме. За несколько дней до
конца она призвала всех нас и сказала: "Я очень старая женщина,
которая очень медленно умирает. И не надо суеты и хлопот: это
совсем обычное дело". Нора, твоя сестра, вышла замуж, имеет
двух сыновей. Кстати, как они там все поживают?
- Прекрасно. Отец, по обычаю, издевается над религией.
Вчера вечером он сказал, что Иисус, подобно нашим гаучо, не
любил попадать впросак и поэтому предпочитал выражаться
иносказательно.
Поколебавшись, спросил меня:
- А вам как живется?
- Не знаю количества книг, которые ты напишешь, знаю
только, что их слишком много. Будешь писать стихи - они
доставят тебе неразделенную радость - и фантастические
рассказы. Станешь преподавать, как твой отец и многие из нашего
рода.
Я был доволен. Что он меня не спросил, удались или нет мои
книги. И продолжал другим тоном:
- Если же обратиться к истории... Была еще одна война, с
участием почти тех же противников. Франция быстро сдалась,
Англия и Америка дрались с немецким диктатором по имени Гитлер,
потом - повторение битвы под Ватерлоо. Буэнос-Айрес к тысяча
девятьсот сорок шестому породил Росаса номер два, весьма
схожего с нашим первенцем. В пятьдесят пятом провинция Кордова
нас спасла, как раньше спасла Энтре-Риос. Сейчас ситуация
сложная. Россия усиливает свое влияние на планете, Америка не
решается стать империей, суеверно боясь прослыть недругом
демократии. Наша родина с каждым днем все глубже погружается в
провинциализм. Провинциализм и самолюбование - словно шоры на
ее глазах. Меня не удивит, если преподавание латыни однажды
заменится лекциями на гуарани.
Я заметил, что он меня почти не слушает. Его сковал самый
обыкновенный страх перед непостижимым и тем не менее явным. Я
не был отцом, но ощутил прилив нежных чувств к этому бедному
мальчику, более близкому мне, чем кровный сын. Я увидел, что он
мнет в руках какую-то книгу. Спросил, что за вещь.
- "Одержимые" или, точнее, "Бесы" Федора Достоевского, -
ответил он не без гордости.
- Припоминаю с трудом. Тебе нравится?
Еще не договорив, я почувствовал кощунственность своего
вопроса.
- Русский классик, - отчеканил он, - как никто глубоко
проник в лабиринты славянской души.
Всплеск риторичности показался мне признаком того, что он
успокоился.
Я спросил, какие еще книги этого классика он успел
прочитать.
Он назвал две или три, в том числе и "Двойник".
Я спросил, так же ли ясно ему видятся персонажи при
чтении, как, скажем, у Джозефа Конрада, и думает ли он одолеть
полное собрание сочинений.
- По правде говоря, нет, - ответил он несколько
неожиданно.
Я спросил, что он пишет, и он сказал, что готовит
поэтический сборник, который будет называться "Красные псалмы".
Подумывает также о "Красных ритмах".
- Почему бы и не попробовать? - ответил я. - Можешь
опереться на славных предшественников. Вспомни голубые стихи
Рубена Дарио и серую песнь Верлена.
Пропустив мимо ушей мои слова, он пояснил, что в его книге
будет воспето братство людей земли. Поэт нашего времени не
может встать спиной к эпохе.
Я задумался, а потом спросил, действительно ли он считает
всех своими братьями. Например, всех официальных устроителей
пышных похорон, всех письмоносцев, всех платных ныряльщиков в
воду, всех, кто ночует на тротуарах у зданий с нечетными
номерами; всех, не имеющих голоса, и т.д. и т.п. Он сказал, что
его книга будет посвящена массам угнетенных и парий.
- Твои массы угнетенных и парий, - ответил я, - не
более чем абстрактное понятие. Существуют лишь отдельные
индивидуумы, если вообще кто-либо существует. "Ты сегодня уже
не ты вчерашний", - изрек какой-то грек. Мы оба на этой скамье
- в Женеве ли, в Кембридже ли, - наверное, служим тому
доказательством.
Все памятные факты, кроме тех, что запечатлены на
праведных скрижалях Истории, обходятся без памятных фраз.
Человеку перед смертью хочется вспомнить гравюру, мельком
увиденную в детстве; солдаты перед сражением толкуют о всякой
всячине или о своем сержанте. Наша встреча была единственной в
своем роде, и, откровенно говоря, мы не были к ней
подготовлены. Как на грех, толковали о литературе и языке -
боюсь, я не сказал ничего нового по сравнению с тем, о чем
обычно говорю с журналистами. Мой "alter ego" верил в
надобность создания или открытия новых метафор, я же - лишь в
точное соответствие слов, уже созданных нашей фантазией, моим
собственным образам или общеизвестным понятиям. Старение людей
и упадок, сновидения и жизнь, бег времени и вода. Я излагал ему
свои мысли, которые выразил в книге несколько лет спустя.
Он почти не слушал меня. Вдруг сказал:
- Если вы были мною, как объяснить ваше забвение встречи
с одним пожилым сеньором, который в 1918-м сказал вам, что он
тоже Борхес?
Я не подумал об этой опасности. И отвечал не очень
уверенно:
- Видимо, этот случай показался мне столь удивительным,
что я постарался его забыть.
Он решился на робкий вопрос:
- А ваша память не слабнет?
Я понял, что для мальчика, не достигшего двадцати, мужчина
за семьдесят кажется полутрупом. И ответил ему:
- В общем, она похожа на забывание, но еще в силах
выдержать то, чем ее нагружают. Я изучаю англосаксонский и не
считаюсь последним в классе.
Наш разговор длился уже слишком долго, чтобы происходить
во сне.
Внезапно меня осенила мысль.
- Сию минуту могу тебе доказать, - сказал я, - что ты
видишь меня наяву. Послушай эти стихи, которые ты никогда не
читал, но которые я смог вспомнить.
И медленно продекламировал чудесную строку:
- L'hydre-univers tordant son corps caill d'astres[1]*.
Я почувствовал его изумление, почти испуг. Он тихо
повторил, наслаждаясь каждым из дивных слов.
- Действительно, - пробормотал он. - Мне никогда не
сделать ничего подобного.
Гюго соединил нас.
А перед этим он с пылом читал наизусть, я теперь помню,
небольшой отрывок из Уолта Уитмена, где поэт воскрешает в
памяти ночь у моря, вдвоем, когда он был по-настоящему
счастлив.
- Если Уитмен ее воспевает, - заметил я в свою очередь,
- значит, он хотел эту ночь, но ее, увы, не было. Поэма
впечатляет тогда, когда мы улавливаем в ней страстное желание,
а не радость от пережитого.
Он молча взглянул на меня, потом воскликнул:
- Вы не знаете его, Уитмен не способен на ложь!
Полвека не проходит даром. Во время нашей беседы, беседы
двух человек, начитанных в неодинаковой степени и с разными
вкусами, я осознал, что нам не понять друг друга, а это всегда
осложняет диалог. Каждый из нас был пародийным пересмешником
другого. Ситуация была слишком искусственной, чтобы занимать
много времени. Спорить или советовать не было смысла, ибо его
неизбежным путем становился путь мой.
Мне вдруг пришла на ум одна из фантазий Колриджа. Кому-то
привиделось, будто он гуляет в раю, где ему в подтверждение
дарят цветок. Проснувшись, он рядом видит цветок.
И я захотел проделать такую же штуку.
- Послушай, - сказал я ему, - есть у тебя наличные
деньги?
- Да, - отозвался он. - Франков двадцать, Я пригласил
на сегодняшний вечер Симона Жиклинского в "Крокодил".
- Передай Симону, он будет штудировать медицину в Каруже
и сделает много добра... Ладно, дай мне одну твою денежку.
Он достал три серебряных франка и мелочь. В недоумении
протянул мне серебряную монету. Я дал ему одну из этих нелепых
американских бумажек, что бывают разного достоинства, но всегда
одинаковой формы. Он рассматривал ее с большим любопытством.
- Не может быть, - вскричал он. - Здесь проставлена
дата выпуска - 1964-й!
(Спустя несколько месяцев кто-то скажет мне, что на
банкнотах не ставится дата.)
- Все это просто чудо, - произнес он с трудом, - а
чудеса мне внушают страх. Свидетели воскрешения Лазаря пришли
бы здесь в ужас.
Мы не сдвинулись с места, подумалось мне. Опять пошли
книжные перепевы.
Он изорвал в клочья банкноту, а мне оставил монету. Я
решил ее бросить в реку. Серебряная дужка, летящая в воду,
должна была стать воплощением реального в этой моей истории, но
судьба распорядилась иначе.
Я ответил, что сверхъестественность, если она повторяется,
перестает устрашать. И предложил ему встретиться завтра на этой
же самой скамье, что находится в двух разных эпохах и в двух
разных местах.
Он тут же изъявил согласие и произнес, не посмотрев на
часы, что ему пора уходить. Мы оба лгали, и каждый знал, что
собеседник лжет. Ему я сказал, что за мною тоже вот-вот придут.
- За вами придут? - удивился он.
- Да. Когда ты будешь в моих летах, ты почти полностью
потеряешь зрение. Сможешь распознавать желтый цвет, тень и
солнце. Но не волнуйся. Постепенный приход слепоты - не
трагедия. Это как медленное сгущение летних сумерек.
Мы распростились не прикоснувшись друг к другу. На
следующий день я туда не пошел. Другой, наверное, тоже.
Я много размышлял об этом свидании, о котором никому не
рассказывал. Думаю, теперь наконец добрался до истины. Встреча
была реальностью, но другой беседовал со мною во сне, и потому
мог забыть обо мне. Я беседовал с ним наяву, и воспоминание
мучает меня до сих пор. Другой меня видел во сне, но
недостаточно четко и ясно. Яснее ему привиделась, теперь мне
понятно, несуществующая дата на долларе.
Сведущие в истории знают, что самым жестоким правителем Судана был Якуб
Болезный, предавший страну несправедливым поборам египтян и скончавшийся в
дворцовых покоях 14 дня месяца бармахат 1842 года. Некоторые полагают, что
волшебник Абдуррахман Эль Мапсуди (чье имя означает "Слуга Всемилостивого")
прикончил его кинжалом или отравил, хотя естественная смерть все же более
вероятна - ведь недаром его прозвали Болезным. Тем не менее капитан Рикардо
Франсиско Буртон в 1853 году разговаривал с этим волшебником и
рассказывает, что тот поведал ему следующее:
"В самом деле я был посажен в крепость Якубом Болезным из-за заговора,
который замыслил мой брат Ибрагим, бездумно доверившись вероломным черным
вождям: они же на него и донесли.
Голова моего брата скатилась на окровавленную плаху правосудия, а я
припал к ненавистным стопам Болезного и сказал ему, что я волшебник и что,
если он дарует мне жизнь, я покажу ему такие диковинные вещи, каких не
увидишь с волшебной лампой. Тиран потребовал немедленных доказательств. Я
попросил тростниковое перо, ножнички, большой лист венецианской бумаги, рог
чернил, жаровню, несколько семечек кориандра и унцию росного ладана, потом
разрезал лист на шесть полосок, на первых пяти написал заклинания, а на
оставшейся - слова из славного Корана: "Мы совлекли с тебя покровы и взор
твой пронзает нас". Затем я нарисовал на правой руке Якуба магический знак,
попросил его собрать пальцы в пригоршню и налил в нее чернил. Я спросил его,
хорошо ли он видит свое отражение в лунке, и он отвечал, что да. Я велел ему
не отрывать взгляда, воскурил кориандр и росный ладан и сжег на жаровне
заклинания, а потом попросил назвать то, что ему хотелось бы увидеть. Он
подумал и сказал мне, что хотел бы увидеть дикого жеребца, лучшего из всех
пасущихся на лугах у края пустыни. Посмотрев, он увидал привольный зеленый
луг, а потом - проворного, как леопард, жеребца с белой звездой на лбу. Он
попросил показать ему на горизонте большое пыльное облако, а за ним табун. Я
понял, что жизнь моя спасена.
Едва светало, двое солдат входили ко мне в тюрьму и отводили меня в
покои Болезного, где уже ждали ладан, жаровня и чернила. Он высказывал
пожелания, и я показывал ему все, что ни
есть в мире. В пригоршне ненавистного было собрано все, что довелось
повидать уже усопшим и что зрят ныне здравствующие: города, жаркие и
холодные страны, сокровища, скрытые в земных глубинах, бороздящие моря
корабли, орудия войны, инструменты врачевания и музыки, пленительных женщин,
неподвижные звезды и планеты, краски, которыми пользуются неверные, когда
пишут свои мерзкие картины, растения и минералы со всеми их сокровенными
замечательными свойствами, серебряных ангелов, чей хлеб - хвала и
превознесение Господа, раздачу наград в школах, фигуры птиц и царей,
хранящиеся в самом сердце пирамид, тень быка, на котором покоится земля, и
рыбы, на которой стоит бык, пустыни Всемилостивого Бога. Он увидел вещи
неописуемые, такие, как улицы, освещенные газовыми рожками, и кита, который
умирает при звуках человеческого голоса. Однажды он велел мне показать ему
город, который называется Европа. Я показал ему главную улицу и полагаю, что
именно тогда в этом многоводном потоке людей, одетых в черное, и нередко в
очках, он впервые увидал Закутанного.
С того времени эта фигура - иногда в костюме суданца, иногда в военной
форме, но всегда с лицом, закутанным тканью, - присутствовала в видениях. Он
бывал там всегда, но мы не догадывались, кто это. Со временем видения в
зеркале, поначалу мгновенные и неподвижные, стали более сложными: мои
требования исполнялись незамедлительно, и тиран это прекрасно видел. Под
конец мы оба очень уставали. Жестокость виденного утомляла. Это были
бесконечные расправы, виселицы, членосечения, услады лютого палача.
Так нас застало четырнадцатое утро месяца бармахат. На ладони начерчен
чернилами круг, ладан брошен на угли, заклинания сожжены. Мы были вдвоем.
Болезный велел мне показать ему настоящую казнь. Без помилования, потому что
душа его в то утро жаждала лицезреть смерть. Я показал ему солдат с
барабанами, расстеленную бычью шкуру, людей, алчущих зрелища, палача с мечом
правосудия. Он восхитился палачом и сказал мне:
"Это Абу Кир, казнивший твоего брата Ибрагима, это тот, кто пресечет
твой удел, когда мне будет дарована наука вызывать эти фигуры без твоей
помощи". Он попросил привести осужденного.
Когда его привели, он онемел, ибо это был тот самый загадочный человек,
закутанный в белое полотно. Он велел мне приказать, чтобы перед казнью с
него сняли покрывало. Я бросился ему в ноги со словами: "О царь времен и
всего сущего, о смысл дней, этот образ не таков, как остальные, ведь нам не
ведомо ни имя его, ни кто его родители, ни из каких он краев, и я не
осмеливаюсь снять с него покрывало, чтобы не совершить то, за что придется
держать ответ". Засмеялся Болезный и поклялся, что, если содеянное окажется
грехом, возьмет он грех на себя.
Он поклялся в этом на мече и Коране. Тогда я велел раздеть
приговоренного, бросить его на расстеленную бычью шкуру и сорвать покрывало.
Все так и сделали. Ошеломленному взору Якуба предстало наконец лицо, которое
было его собственным. Его охватил безумный страх. Я недрогнувшей рукой сжал
его дрожащую правую руку и повелел ему смотреть на свою смерть.
Он был целиком во власти зеркала и даже не попытался отвести взгляд или
вылить чернила. Когда меч в представшем ему видении обрушился на повинную
голову, он вскрикнул - голос этот не смягчил моего сердца - и замертво
рухнул на пол.
Слава Предвечному, тому, у кого в руках ключи безмерной Милости и
беспредельной Кары.
Jorge Luis Borges
Из книги "Алеф", 1949г
Перевод Ю. Стефанова
Каменная темница глубока; изнутри она схожа с почти правильным
полушарием; пол (тоже каменный) чуть меньше его наибольшей окружности, и
потому тюрьма кажется одновременно гнетущей и необъятной. Посередине
полусферу перерезает стена; очень высокая, она все же не достает
верхней части купола; с одной стороны нахожусь я, Тсинакан, маг пирамиды
Кахолома, которую сжег Педро де Альварадо; с другой - ягуар, мерящий ровными
и незримыми шагами пространство и время своей клетки. В центральной стене,
на уровне пола, пробито широкое зарешеченное окно. В час без тени (полдень)
вверху открывается люк, и тюремщик, ставший от времени безликим, спускает
нам на веревке кувшины с водой и куски мяса. Тогда в темноту проникает свет,
и я могу увидеть ягуара.
Я потерял счет годам, проведенным во мраке; когда-то я был молод и мог
расхаживать по камере, а теперь лежу в позе мертвеца, и мне остается только
ждать уготованной богами кончины. Когда-то длинным кремневым ножом я
вспарывал грудь людей, приносимых в жертву; теперь без помощи магии я не
сумел бы подняться с пыльного пола.
Накануне сожжения пирамиды сошедшие с высоких коней люди пытали меня
раскаленным железом, чтобы выведать, где находится сокровищница. У меня на
глазах была низвергнута статуя Бога, но Бог не оставил меня и помог
промолчать под пыткой. Меня бичевали, били, калечили, а потом я очнулся в
этой темнице, откуда мне уже не выйти живым.
Чувствуя необходимость что-то делать, как-то заполнить время, я, лежа
во тьме, принялся мысленно воскрешать все, что когда-то знал. Я проводил
целые ночи, припоминая расположение и число каменных змеев или свойства
лекарственных деревьев. Так мне удалось обратить в бегство годы и снова
стать властелином того, что мне принадлежало. Однажды ночью я почувствовал,
что приближаюсь к драгоценному воспоминанию: так путник, еще не увидевший
моря, уже ощущает его плеск в своей крови. Через несколько часов
воспоминание прояснилось: то было одно из преданий, связанных с Богом.
Предвидя, что в конце времен случится множество бед и несчастий, он в
первый же день творения начертал магическую формулу, способную отвратить все
эти беды. Он начертал ее таким образом, чтобы она дошла до самых отдаленных
поколений и чтобы никакая случайность не смогла ее исказить. Никому не
ведомо, где и какими письменами он ее начертал, но мы не сомневаемся, что
она тайно хранится где-то и что в свое время некий избранник сумеет ее
прочесть. Тогда я подумал, что мы, как всегда, находимся при конце времен и
что моя судьба - судьба последнего из служителей Бога - быть может, даст мне
возможность разобрать эту надпись. То обстоятельство, что я находился в
темнице, не лишало меня надежды; вполне вероятно, что я уже тысячи раз видел
эти письмена в Кахоломе, только не смог их понять.
Эта мысль ободрила меня, а затем довела до головокружения. По всей
земле разбросано множество древних образов, неизгладимых и вечных; любой из
них способен служить искомым символом. Словом Бога может оказаться гора, или
река, или империя, или сочетание звезд. Но горы с течением времени
рассыпаются в прах, реки меняют свои русла, на империи обрушиваются
превратности и катастрофы, да и рисунок звезд не всегда одинаков. Даже
небосводу ведомы перемены. Гора и звезда - те же личности, а личность
появляется и исчезает. Тогда я стал искать нечто более стойкое, менее
уязвимое. Размышлять о поколениях злаков, трав, птиц, людей. Быть может,
магическая формула начертана на моем собственном лице, и я сам являюсь целью
моих поисков. В этот миг я вспомнил, что одним из атрибутов Бога служил
ягуар.
И благоговейный восторг овладел моей душой. Я представил себе первое
утро времен, вообразил моего Бога, запечатлевающего свое послание на живой
шкуре ягуаров, которые без конца будут спариваться и приносить потомство в
пещерах, зарослях и на островах, чтобы послание дошло до последних
людей. Я представил себе эту кошачью цепь, этот лабиринт огромных кошек,
наводящих ужас на поля и стада во имя сохранности предначертания. Рядом со
мной
находился ягуар; в этом соседстве я усмотрел подтверждение моей догадки
и тайную милость Бога.
Долгие годы я провел, изучая форму и расположение пятен. Каждый слепой
день дарил мне мгновение света, и тогда я смог закрепить в памяти черные
письмена, начертанные на рыжей шкуре. Одни из них выделялись отдельными
точками, другие сливались в поперечные полосы, третьи, кольцевые, без конца
повторялись. Должно быть, то был один и тот же слог или даже слово. Многие
из них были обведены красноватой каймой.
Не буду говорить о тяготах моего труда. Не раз я кричал, обращаясь к
стенам, что разобрать эти письмена невозможно. И мало-помалу частная загадка
стала мучить меня меньше, чем загадка более общая: в чем же смысл изречения,
начертанного Богом?
"Что за изречение, - вопрошал я себя, - может содержать в себе
абсолютную истину?" И пришел к выводу, что даже в человеческих наречиях нет
предложения, которое не отражало бы всю вселенную целиком; сказать "тигр" -
значит вспомнить о тиграх, его породивших, об оленях, которых он пожирал, о
траве, которой питались олени, о земле, что была матерью травы, о небе,
произведшем на свет землю. И я осознал, что на божьем языке это бесконечную
перекличку отзвуков выражает любое слово, но только не скрытно, а явно, и не
поочередно, а разом. Постепенно само понятие о божьем изречении стало мне
казаться ребяческим и кощунственным. "Бог, -думал я, - должен был сказать
всего одно слово, вмещающее в себя всю полноту бытия. Не один из
произнесенных им звуком не может быть менее значительным, чем вся вселенная
или по крайней мере чем вся совокупность времен. Жалкие и хвастливые
человеческие слова - такие, как "все", "мир", "вселенная", - это всего
лишь тени и подобия единственного звука, равного целому наречию и всему, что
оно в себе содержит".
Однажды ночью (или днем) - какая может быть разница между моими днями и
ночами? - я увидел во сне, что на полу моей темницы появилась песчинка.
Не обратив на нее внимания, я снова погрузился в дрему. И мне
приснилось, будто я проснулся и увидел две песчинки. Я опять заснул, и мне
пригрезилось, что песчинок стало три. Так они множились без конца, пока не
заполнили всю камеру, и я начал задыхаться под этой горой песка. Я понял,
что продолжаю спать, и, сделав чудовищное усилие, пробудился. Но пробуждение
ни к чему не привело: песок по-прежнему давил на меня. И некто произнес: "Ты
пробудился не к бдению, а к предыдущему сну. А этот сон в свою очередь
заключен в другом, и так до бесконечности, равной числу песчинок. Путь, на
который ты вступил, нескончаем; ты умрешь, прежде чем проснешься на самом
деле".
Я почувствовал, что погибаю. Рот у меня был забит песком, но я сумел
прокричать: "Приснившийся песок не в силах меня убить, и не существует
сновидений, порождаемых сновидениями!" Меня разбудил отблеск. В мрачной
вышине вырисовывался светлый круг. Я увидел лицо и руки тюремщика, блок и
веревку, мясо и кувшины.
Человек мало-помалу принимает обличие своей судьбы, сливается воедино
со своими обстоятельствами. Я был отгадчиком, и мстителем, и жрецом Бога, но
прежде всего - узником. Из ненасытного лабиринта сновидений я вернулся в
тюрьму, как возвращаются домой. Я благословил сырую темницу,
благословил тигра, благословил световой люк, благословил свое дряхлое тело,
благословил мрак и камень.
Тогда произошло то, чего я никогда не забуду, но не смогу передать
словами. Свершилось мое слияние с божеством и со вселенной (если только два
этих слова не обозначают одного и того же понятия). Экстаз не выразишь с
помощью символов; один может узреть Бога в проблеске света, другой - в мече,
третий - в кольцевидных лепестках розы. Я увидел некое высочайшее Колесо;
оно было не передо мной, и не позади меня, и не рядом со мной, а повсюду
одновременно. Колесо было огненным и водяным и, хотя я видел его обод,
бесконечным. В нем сплелось все, что было, есть и будет; я был одной из
нитей этой ткани, а Педро де Альварадо, мой мучитель - другой. В нем
заключались все причины и следствия, и достаточно мне было взглянуть на
него, чтобы понять все, всю бесконечность. О радость познания, ты превыше
радости воображения и чувств! Я видел вселенную и постиг сокровенные помыслы
вселенной. Видел начало времен, о котором говорит Книга Совета. Видел горы,
восстающие из вод, видел первых людей, чья плоть была древесиной, видел
нападавшие на них каменные сосуды, видел псов, что пожирали их лица. Видел
безликого Бога, стоящего позади богов. Видел бесчисленные деяния,
слагавшиеся в единое блаженство, и, понимая все, постиг также и смысл
письмен на шкуре тигра.
То было изречение из четырнадцати бессвязных (или казавшихся мне
бессвязными) слов. Мне достаточно было произнести его, чтобы стать
всемогущим. Мне достаточно было произнести его, чтобы исчезла эта каменная
темница; чтобы день вошел в мою ночь, чтобы ко мне вернулась молодость,
чтобы тигр растерзал Альварадо, чтобы священный нож вонзился в грудь
испанцев, чтобы восстала из пепла пирамида, чтобы воскресла империя. Сорок
слогов, четырнадцать слов - и я, Тсинакан, буду властвовать над землями,
которыми некогда владел Моктесума. Но я знаю, что ни за что не произнесу
этих слов, ибо тогда забуду о Тсинакане.
И да умрет вместе со мной тайна, запечатленная на шкурах тигров. Кто
видел эту вселенную, кто постиг пламенные помыслы вселенной, не станет
думать о человеке, о жалких его радостях и горестях, даже если он и есть тот
самый человек. Вернее сказать - был им, но теперь это ему безразлично. Ему
безразличен тот, другой, безразлично, к какому племени тот принадлежит -
ведь он сам стал теперь никем. Вот почему я не произнесу изречения, вот
почему я коротаю дни, лежа в темноте.
Ни тем вечером, ни наутро не умер прославленный Джамбаттиста Марино,
которого многоустая Слава (вспомним этот его излюбленный образ)
провозгласила новым Гомером и новым Данте, однако тихий и неприметный случай
означил в ту пору конец его жизни. Увенчанный прожитым веком и общим
признанием, он гаснул под балдахином на испанской широкой кровати. Можно
представить себе рядом с нею затененный балкон, что взирает всегда на
закаты, а ниже - мрамор, и лавры, и сад, что множит ступени в зеркальном
квадрате бассейна.
Женщина ставила в воду желтую розу. Мужчина медленно двигал губами,
слагая обычные рифмы, которые, правду сказать, и ему самому надоели изрядно:
Царственность сада, чудо природы,
Гемма весенняя, око апреля...
И вдруг наступило прозрение. Марино увидел розу такою, какой ее видел,
наверно, Адам в райских кущах, и понял: она существует в собственной
вечности, а не в строках поэта. Мы в силах дать абрис, дать описание, но не
ее отражение. Стройные чванные книги, льющие золото в сумеречном зале, - не
зеркало мира (как тешил себя он тщеславно), а нечто такое, что придано
миру, и только.
Мысль эта озарила Марино в канун его смерти, быть может, она озарила и
Данте и Гомера тоже.
Называли это Утопией, греческим словом, что значило "нету такого
места". Кеведо Нету двух одинаковых гор, но равнина повсюду одна и та же.
Я шел по степной дороге. И вопрошал себя без особого интереса - в
Оклахоме ли я, в Техасе или в том месте, что литераторы называют пампой. Ни
справа, ни слева не видел огня. Как бывало
и раньше, нашептывал строки Эмилио Орибе: Среди панических равнин
безбрежных Неподалеку от Бразилии, - звучавшие все громче, все четче.
Дорога едва различалась. Стал накрапывать дождь. Метрах в двухстах или
трехстах я внезапно увидел свет и окно. Дом был низок, прямоуголен и скрыт
за деревьями. Дверь отворил человек
столь высокий, что я почти испугался. Одет он был во все темное. Я
подумал, что здесь ожидают кого-то. Дверь была отперта.
Мы вошли в длинную комнату с деревянными стенами. Лампа, бросавшая
желтоватые отблески, свешивалась с потолка. Стол меня несколько удивил. На
нем стояли водяные часы, которые я видел впервые, если не говорить о
старинных гравюрах. Человек указал мне на стул.
Я обращался к нему на всяческих языках, но он ничего не понял. Когда же
пришла его очередь, он заговорил по-латыни. Я напряг память, чтобы оживить
школьные знания, и приготовился к
разговору.
- По одежде твоей я вижу, - сказал он мне, - что пришел ты из другого
века. Разноязычие вызвано разноплеменностью, а также войнами. Но мир
возвратился к латыни. Кое-кто еще опасается, что она снова испортится и
вернется к французскому, лемозину[1] или папьямиенто[2], но эта беда не
скоро нагрянет.
Впрочем, ни то, что было, ни то, что грядет, меня не волнует. Я
промолчал, он добавил:
- Если тебе не противно смотреть, как другой ест, не разделишь ли со
мной трапезу?
Я понял, что он заметил мою растерянность, и ответил согласием.
Мы пересекли коридор с боковыми дверями и вошли в небольшую кухню, где
все было сделано из металла. Вернулись с ужином на подносе: вареная кукуруза
в чашах, кисть винограда, незнакомые фрукты, по вкусу напомнившие мне инжир,
и огромный кувшин с водой. Хлеб, кажется, отсутствовал. Черты лица моего
хозяина были острыми, выражение глаз непередаваемо странным. Я не забуду
этот суровый и бледный лик, который больше никогда не увижу. При разговоре
человек не жестикулировал.
Меня связывала этика латыни, но все же я решился спросить:
- Тебя не удивило мое внезапное появление?
- Нет, - отвечал он. - Такие визиты бывают из века в век. Они не длятся
долго: завтра - самое позднее - ты будешь дома.
Его уверенный голос меня успокоил. Я счел нужным представиться:
- Эдуардо Асеведо. Родился в 1897-м, в городе Буэнос-Айресе. Мне
исполнилось семьдесят лет. Преподаю английскую и американскую литературу,
пишу фантастические рассказы.
- Помню, я прочитал не без интереса два фантастических сочинения, -
ответил он. - Путешествия капитана Лемюэля Гулливера, которые многие считают
достоверными, и "Summa Teologica"[1]. Но не будем говорить о фактах. Факты
уже никого не трогают. Это просто отправные точки для вымысла и рассуждений.
В школах нас учат во всем сомневаться и уметь забывать.
Прежде всего забывать личное, или частное, Мы существуем во времени,
которое истекает, но стараемся жить sub specie aeternitatis[2]. От прошлого
нам остаются одиночные имена, но они исчезают из нашей речи. Мы обходим
ненужные уточнения. Нет ни хронологии, ни истории. Нет и статистики. Ты
сказал, что зовут тебя Эдуардо. Я не смогу сказать тебе свое имя, ибо меня
называют "некто".
- А как имя отца твоего? -
- У него не было имени. -
На стене я заметил полку. Открыл наугад одну книгу. Буквы были четкими,
незнакомыми, написанными от руки. Их угловатые формы напомнили мне
руническое письмо, которое, однако, использовалось только для культовых
надписей. Я подумал, что люди грядущего были не только более высокими, но и
более умелыми. Невольно взглянул на длинные тонкие пальцы мужчины.
И услышал:
- Сейчас ты увидишь то, чего никогда не видел. Он бережно подал мне
экземпляр "Утопии" Мора, изданный в Базеле в 1518 году, успевший лишиться
многих страниц и гравюр.
Я не без самодовольства заметил:
- Это - печатное издание. У меня дома их более двух тысяч, хотя не
столь древних и ценных. - И вслух прочитал название.
Тот рассмеялся.
- Никто не может прочесть две тысячи книг. За четыре столетия, которые
я прожил, мне не удалось одолеть и полдюжины.
Кроме того, не так важно читать, как вновь перечитывать. Печатание,
ныне давно упраздненное, было одним из страшнейших зол человечества, ибо
позволяло до безумия множить никому не нужные тексты.
- В моем любопытном прошлом, - откликнулся я, - господствовал дикий
предрассудок: считалось позором не знать о всех тех событиях, что каждый
день происходили, с утра и до вечера. Планета была заполнена призрачными
сообществами, такими, как Канада, Бразилия, Швейцарское Конго и Общий рынок.
Почти никто не знал предысторию этих платонических образований, но зато
был прекрасно, в мельчайших подробностях осведомлен о последнем конгрессе
учителей, о причинах разрыва дипломатических отношений и о президентских
посланиях, составленных секретарями секретарей с той мудрой расплывчатостью
формулировок, что была присуща этому жанру. Все читалось, чтобы кануть в
забвение, ибо через час-другой старое заслоняли новые трюизмы. Из всех
занятий политика была, несомненно, самой видной публичной деятельностью.
Послов и министров возили, словно калек, в длинных ревущих автомобилях,
окруженных мотоциклистами и церберами и подстерегаемых алчущими фотографами.
Словно им отрезали ноги, обычно говаривала моя мать. Изображения и печатное
слово были более реальны, чем вещи. Только опубликованное почиталось
истинным. Esse est percipi (быть - значит быть отображенным) - таковы были
принципы, средства и цели нашей своеобразной концепции жизни. В моем прошлом
люди были наивны, они верили, что товар замечателен, если так утверждает и о
том все время твердит его изготовитель. Надо сказать, что часто случались и
кражи, хотя все знали, что обладание деньгами не приносит ни высшего
счастья, ни глубокого успокоение.
- Деньги? - повторил он. - Теперь уже нет страдающих от такой бедности,
которая была бы невыносимой, или от такого богатства, которое было бы самой
раздражающей формой пошлости.
Каждый служит.
- Как раввин, - сказал я.
Он, казалось, не понял и продолжал:
- Уже нет городов. Судя по развалинам Баии-Бланки, которые я из
любопытства исследовал, потеряно немного.
Поскольку нет собственности, нет и наследования. Когда человек - к ста
годам - формируется, он готов вытерпеть и себя и свое одиночество, ибо тогда
уже вырастит единственного сына.
- Единственного? - переспросил я.
- Да. Одного-единственного. Не следует множить род человеческий.
Кое-кто думает, что человек есть божественное орудие познания вселенной, но
никто с уверенностью не может сказать, существует ли само божество. Я
полагаю, что сейчас обсуждаются выгоды и потери, которые может принести
частичное или общее и одновременное самоубийство людей всей земли. Однако
вернемся к теме.
Я кивнул.
- По достижении ста лет индивидуум может презреть и любовь и дружбу.
Отныне ему не грозят болезни и страх перед смертью. Он занимается одним из
искусств, философией, математикой или играет в шахматы сам с собою. Если
захочет - убьет себя. Человек - хозяин собственной жизни и собственной
смерти.
- Это - цитата? - спросил я его.
- Разумеется. Кроме цитат, нам уже ничего не осталось. Наш язык -
система цитат.
- А что скажешь о великом событии моей эпохи - полетах в пространстве?
- сказал я.
- Уже много столетий, как мы отказались от подобного рода перемещений,
которые, безусловно, были прекрасны. Но нам никогда не избавиться от понятий
"здесь" и "сейчас".
И с улыбкой он добавил:
- Кроме того, любое путешествие - это перемещение в пространстве. С
планеты ли на планету или в соседний поселок.
Когда вы вошли в этот дом, вы завершили одно из пространственных
путешествий.
- Конечно, - ответил я. - Много у нас говорилось также и о химических
продуктах и вымирающих животных.
Однако мужчина повернулся ко мне спиной и смотрел сквозь стекло.
Снаружи белела равнина под молчаливым снегом и под луной.
Я отважился на вопрос:
- А есть у вас музеи, библиотеки?
- Нет. Мы хотим забыть прошлое, пригодное разве что для сочинения
элегий. У нас не памятных дат, столетних юбилеев и изображений умерших.
Каждый должен по своему усмотрению
развивать те науки и искусства, в которых испытывает потребность.
- Значит, каждый сам для себя Бернард Шоу, сам для себя Иисус Христос,
сам для себя Архимед?
Он молча выразил согласие, я продолжал расспросы:
- А что произошло с правительствами?
- По традиции, они постепенно выходили из употребления.
Ими назначались выборы, объявлялись войны, собирались налоги,
конфисковалось имущество, предпринимались аресты и вводилась цензура, и
никто на земле их не чтил. Пресса перестала публиковать их декларации и
изображения. Политикам пришлось подыскивать себе достойные занятия: одни
стали хорошими комиками, другие - хорошими знахарями. В действительности все
было, конечно, намного сложнее, чем в этом моем рассказе.
Он продолжал другим тоном:
- Я соорудил свой дом, такой же, как все остальные.
Сделал мебель и всю эту утварь. Вспахал поле, которое новые люди, лиц
которых не вижу, вспашут лучше меня. Могу показать тебе кое-какие вещи.
Я последовал за ним в соседнюю комнату. Он зажег лампу, также свисавшую
с потолка. В углу я увидел арфу с немногими струнами. На стенах заметил
квадратные и прямоугольные холсты, где преобладала желтая цветовая гамма.
- Это мои произведения, - объявил он.
Я осмотрел холсты и задержался у самого маленького, который изображал
или напоминал заход солнца и заключал в себе какую-то бесконечность.
- Если нравится, можешь взять его в память о будущем друге, - сказал он
своим ровным голосом.
Я поблагодарил, но мое любопытство привлекли другие холсты. Я не сказал
бы, что они были белые, но казались белесыми.
- Они написаны красками, которые твои древние глаза не могут увидеть.
Руки мягко тронули струны арфы, а я едва различал отдельные звуки.
И тогда-то раздался стук в дверь.
Одна высокая женщина и трое или четверо мужчин вошли в дом. Можно было
подумать, что все они родственники или что всех их сделало схожими время.
Мой хозяин обратился сначала к женщине:
- Я знал, что сегодня ночью ты тоже придешь. Нильса случается видеть?
- По вечерам, иногда. Он все еще весь поглощен художеством.
- Будем надеяться, что сын успеет больше, чем его отец.
Рукописи, картины, мебель, посуду - мы все захватили из этого дома.
Женщина трудилась вместе с мужчинами. Я стыдился своего слабосилия,
почти не позволявшего мне им помогать. Никто не прикрыл дверь, и мы вышли,
нагруженные скарбом. Я заметил, что крыша была двускатной.
После четверти часа ходьбы свернули налево. Неподалеку я различил
что-то вроде башни, увенчанной куполом.
- Крематорий, - отозвался кто-то. - Внутри находится камера смерти.
Говорят, ее изобрел один "филантроп" по имени, кажется, Адольф Гитлер.
Страж, чей рост меня уже не удивлял, открыл перед нами решетку. Мой
хозяин шепнул несколько слов. Перед тем как войти внутрь, он попрощался,
махнув рукой.
- Опять пойдет снег, - промолвила женщина.
В моем кабинете на улице Мехико я храню холст, который кто-то
напишет... через тысячи лет... материалами, ныне разбросанными по планете.
Тлен, Укбар, Orbis tertius[1]
Открытием Укбара я обязан сочетанию зеркала и
энциклопедии. Зеркало тревожно мерцало в глубине коридора в
дачном доме на улице Гаона в Рамос-Мехиа; энциклопедия
обманчиво называется The Anglo-American Cyclopaedia[2]
(Нью-Йорк, 1917) и представляет собою буквальную, но запоздалую
перепечатку Encyclopaedia Britannica[3] 1902 года. Дело было
лет пять тому назад. В тот вечер у меня ужинал Биой Касарес, и
мы засиделись, увлеченные спором о том, как лучше написать
роман от первого лица, где рассказчик о каких-то событиях
умалчивал бы или искажал бы их и впадал во всяческие
противоречия, которые позволили бы некоторым - очень немногим
- читателям угадать жестокую или банальную подоплеку. Из
дальнего конца коридора за нами наблюдало зеркало. Мы
обнаружили (поздней ночью подобные открытия неизбежны), что в
зеркалах есть что-то жуткое. Тогда Биой Касарес вспомнил, что
один из ересиархов Укбара заявил: зеркала и совокупление
отвратительны, ибо умножают количество людей. Я спросил об
источнике этого достопамятного изречения, и он ответил, что оно
напечатано в The Anglo-American Cyclopaedia, в статье об
Укбаре. В нашем доме (который мы сняли с меблировкой) был
экземпляр этого издания. На последних страницах тома XXVI мы
нашли статью об Упсале; на первых страницах тома XXVII -
статью об "Урало-алтайских языках", но ни единого слова об
Укбаре. Биой, слегка смущенный, взял тома указателя. Напрасно
подбирал он все мыслимые транскрипции: Укбар, Угбар, Оокбар,
Оукбар... Перед уходом он мне сказал, что это какая-то область
в Ираке или в Малой Азии. Признаюсь, я кивнул утвердительно, с
чувством некоторой неловкости. Мне подумалось, что эта нигде не
значащаяся страна и этот безымянный ересиарх были
импровизированной выдумкой, которою Биой из скромности хотел
оправдать свою фразу. Бесплодное разглядывание одного из
атласов Юстуса Пертеса укрепило мои подозрения.
На другой день Биой позвонил мне из Буэнос-Айреса. Он
сказал, что у него перед глазами статья об Укбаре в XXVI томе
Энциклопедии. Имени ересиарха там нет, но есть изложение его
учения, сформулированное почти в тех же словах, какими он его
передал, хотя, возможно, с литературной точки зрения менее
удачное. Он сказал: "Copulation and mirrors are abominable"[4].
Текст Энциклопедии гласил: "Для одного из этих гностиков
видимый мир был иллюзией или (что точнее) неким софизмом.
Зеркала и деторождение ненавистны (mirrors and fatherhood are
hateful), ибо умножают и распространяют существующее". Я
совершенно искренне сказал, что хотел бы увидеть эту статью.
Через несколько дней Биой ее принес. Это меня удивило - ведь в
подробнейших картографических указателях "Erdkunde"[1] Риттера
не было и намека на название "Укбар".
Принесенный Биоем том был действительно томом XXVI
Anglo-American Cyclopaedia. На суперобпожке и на корешке
порядковые слова были те же (Тор - Уpc), что и в нашем
экземпляре, но вместо 917 страниц было 921. На этих-то
дополнительных четырех страницах и находилась статья об Укбаре,
не предусмотренная (как читатель наверняка понял) словником.
Впоследствии мы установили, что никаких других различий между
томами нет. Оба (как я, кажется, уже говорил) - перепечатка
десятого тома Encyclopaedia Britannica. Свой экземпляр Биой
приобрел на аукционе.
Мы внимательно прочли статью. Упомянутая Биоем фраза была,
пожалуй, единственным, что там поражало. Все прочее казалось
весьма достоверным, было по стилю вполне в духе этого издания и
(что естественно) скучновато. Перечитывая, мы обнаружили за
этой строгостью слога существенную неопределенность. Из
четырнадцати упомянутых в географической части названий мы
отыскали только три - Хорасан, Армения, Эрзерум, - как-то
двусмысленно включенные в текст. Из имен исторических - лишь
одно: обманщика и мага Смердиса, приведенное скорее в смысле
метафорическом. В статье как будто указывались границы Укбара,
но опорные пункты назывались какие-то неизвестные - реки да
кратеры да горные цепи этой же области. К примеру, мы
прочитали, что на южной границе расположены низменность
Цаи-Хальдун и дельта реки Акса и что на островах этой дельты
водятся дикие лошади. Это значилось на странице 918. Из
исторического раздела (страница 920) мы узнали, что вследствие
религиозных преследований в тринадцатом веке правоверные
скрывались на островах, где до сих пор сохранились их обелиски
и нередко попадаются их каменные зеркала. Раздел "Язык и
литература" был короткий. Одно привлекало внимание: там
говорилось, что литература Укбара имела фантастический характер
и что тамошние эпопеи и легенды никогда не отражали
действительность, но описывали воображаемые страны Млехнас и
Тлен... В библиографии перечислялись четыре книги, которых мы
до сих пор не отыскали, хотя третья из них - Сайлэс Хейзлем,
"History of the Land Called Uqbar"[2], 1874- значится в
каталогах книжной лавки Бернарда Куорича[3]. Первая в списке
"Lesbare und lesenwerthe Bemerkungen ьber das Land Ugbar in
Klein Asien"[4] имеет дату 1641 год и написана Иоганном
Валентином Андрее. Факт, не лишенный интереса: несколько лет
спустя я неожиданно встретил это имя у Де Куинси
("Writings"[1], том тринадцатый) и узнал, что оно принадлежит
немецкому богослову, который в начале XVII века описал
вымышленную общину розенкрейцеров - впоследствии основанную
другими по образцу, созданному его воображением.
В тот же вечер мы отправились в Национальную библиотеку.
Тщетно ворошили атласы, каталоги, ежегодники географических
обществ, мемуары путешественников и историков - никто никогда
не бывал в Укбаре. В общем указателе энциклопедии Бьоя это
название также не фигурировало. На следующий день Карлос
Мастронарди (которому я рассказал об этой истории) приметил в
книжной лавке Корриентеса и Талькауано черные, позолоченные
корешки "Anglo-American Cyclopaedia"... Он зашел в лавку и
спросил том XXVI. Разумеется, там не было и намека на Укбар.
Какое-то слабое, все более угасающее воспоминание о
Герберте Эше, инженере, служившем на Южной железной дороге, еще
сохраняется в гостинице в Адроге, среди буйной жимолости и в
мнимой глубине зеркал. При жизни он, как многие англичане, вел
существование почти призрачное; после смерти он уже не призрак
даже, которым был раньше. А был он высок, худощав, с редкой
прямоугольной, когда-то рыжей бородой и, как я понимаю,
бездетный вдовец. Через каждые несколько лет ездил в Англию
поглядеть там (сужу по фотографиям, которые он нам показывал)
на солнечные часы и группу дубов. Мой отец с ним подружился
(это, пожалуй, слишком сильно сказано), и дружба у них была
вполне английская - из тех, что начинаются с отказа от
доверительных признаний, а вскоре обходятся и без диалога. Они
обменивались книгами и газетами, часто сражались в шахматы, но
молча... Я вспоминаю его в коридоре отеля, с математической
книгой в руке, глядящим: на неповторимые краски неба. Как-то
под вечер мы заговорили о двенадцатеричной системе счисления (в
которой двенадцать обозначается через 10). Эш сказал, что он
как раз работает над перерасчетом каких-то двенадцатеричных
таблиц в шестидесятеричные (в которых шестьдесят обозначается
через 10). Он прибавил, что работу эту ему заказал один
норвежец в Риу-Гранди-ду-Сул. Восемь лет были мы знакомы, и он
ни разу не упомянул, что бывал в тех местах... Мы поговорили о
пастушеской жизни, о "капангах"[2], о бразильской этимологии
слова "гаучо", которое иные старики на востоке еще произносят
"гаучо", и-да простит меня Бог! - о двенадцатеричных функциях
не было больше ни слова. В сентябре 1937 года (нас тогда в
отеле не было) Герберт Эш скончался от разрыва аневризмы. За
несколько дней до смерти он получил из Бразилии запечатанный и
проштемпелеванный пакет. Это была книга ин-октаво. Эш оставил
ее в баре, где - много месяцев спустя - я ее обнаружил. Я
стал ее перелистывать и вдруг почувствовал легкое
головокружение - свое изумление я не стану описывать, ибо речь
идет не о моих чувствах, а об Укбаре и Тлене и Орбис Терциус.
Как учит ислам, в некую ночь, которая зовется Ночь Ночей,
распахиваются настежь тайные врата небес и вода в кувшинах
становится слаще; доведись мне увидеть эти распахнутые врата, я
бы не почувствовал того, что почувствовал в этот вечер. Книга
была на английском, 1001 страница. На желтом кожаном корешке я
прочел любопытную надпись, которая повторялась на суперобложке:
"A First Encyclopaedia of Tlцn, vol. XI. Hlaer to Jangr"[1].
Год и место издания не указаны. На первой странице и на листке
папиросной бумаги, прикрывавшем одну из цветных таблиц,
напечатан голубой овал со следующей надписью: "Orbis Tertius".
Прошло уже два года с тех пор, как в томе некоей пиратски
изданной энциклопедии я обнаружил краткое описание вымышленной
страны, - ныне случай подарил мне нечто более ценное и
трудоемкое. Ныне я держал в руках обширный, методически
составленный раздел со всей историей целой неведомой планеты, с
ее архитектурой и распрями, со страхами ее мифологии и звуками
ее языков, с ее властителями и морями, с ее минералами и
птицами и рыбами, с ее алгеброй и огнем, с ее богословскими и
метафизическими контроверсиями. Все изложено четко, связно, без
тени намерения поучать или пародийности.
В Одиннадцатом Томе, о котором я рассказываю, есть отсылка
к предыдущим и последующим томам. Нестор Ибарра в статье в "N.
R. F."[2], ставшей уже классической, отрицает существование
этих других томов; Эсекиель Мартинес Эстрада и Дрие ла Рошель
опровергли - и, вероятно, с полным успехом - его сомнения.
Однако факт, что покамест самые усердые розыски ничего не
дают. Напрасно мы перевернули библиотеки обеих Америк и Европы.
Альфонсо Рейес, устав от этих дополнительных трудов
детективного свойства, предлагает всем сообща приняться за дело
воссоздания многих недостающих пухлых томов: ex ungue
leonem[3]. Полушутя-полусерьезно он подсчитал, что тут хватит
одного поколения "тленистов". Этот смелый вывод возвращает нас
к основному вопросу: кто изобретатели Тлена? Множественное
число здесь необходимо, потому что гипотеза об одном
изобретателе - этаком бесконечном Лейбнице, трудившемся во
мраке неизвестности и скромности, - была единодушно
отвергнута. Вероятней всего, этот brave new world[4] -
создание тайного общества астрономов, биологов, инженеров,
метафизиков, поэтов, химиков, алгебраистов, моралистов,
художников, геометров... руководимых неизвестным гением. Людей,
сведущих в этих различных науках, есть множество, однако мало
есть способных к вымыслу и еще меньше способных подчинить
вымысел строгому систематическому плану. План этот так обширен,
что доля участия каждого бесконечно мала. Вначале полагали,
будто Тлен - это сплошной хаос, безответственный разгул
воображения; теперь известно, что это целый мир и что
сформулированы, хотя бы предварительно, управляющие им
внутренние законы. Кажущиеся противоречия Одиннадцатого Тома -
это, могу уверить, краеугольный камень доказательства
существования и других томов - такая явная, четкая
упорядоченность соблюдена в его изложении. Популярные журналы,
с извинительным для них увлечением, сделали общим достоянием
зоологию и топографию Тлена - думаю, что прозрачные тигры и
кровавые башни, пожалуй, не заслуживают постоянного внимания
всех людей. Попрошу лишь несколько минут, чтобы изложить
концепцию мира в Тлене.
Юм заметил - и это непреложно, - что аргументы Беркли не
допускают и тени возражения и не внушают и тени убежденности.
Это суждение целиком истинно применительно к нашей земле и
целиком ложно применительно к Тлену. Народы той планеты от
природы идеалисты. Их язык и производные от языка - религия,
литература, метафизика - предполагают исходный идеализм. Мир
для них-не собрание предметов в пространстве, но пестрый ряд
отдельных поступков. Для него характерна временная, а не
пространственная последовательность. В предполагаемом
Ursprache[1] Тлена, от которого происходят "современные" языки
и диалекты, нет существительных, в нем есть безличные глаголы с
определениями в виде односложных суффиксов (или префиксов) с
адвербиальным значением. Например: нет слова, соответствующего
слову "луна", но есть глагол, который можно было бы перевести
"лунить" или "лунарить". "Луна поднялась над рекой" звучит
"хлер у фанг аксаксаксас мле" или, переводя слово за словом,
"вверх над постоянным течь залунело".
Вышесказанное относится к языкам южного полушария. В
языках полушария северного (о праязыке которых в Одиннадцатом
Томе данных очень мало) первичной клеткой является не глагол, а
односложное прилагательное. Существительное образуется путем
накопления прилагательных. Не говорят "луна", но
"воздушное-светлое на темном-круглом" или "нежном-оранжевом"
вместо "неба" или берут любое другое сочетание. В избранном
нами примере сочетания прилагательных соответствуют реальному
объекту - но это совершенно не обязательно В литературе
данного полушария (как в реальности Мейнонга) царят предметы
идеальные, возникающие и исчезающие в единый миг по требованию
поэтического замысла. Иногда их определяет только
одновременность. Есть предметы, состоящие из двух качеств -
видимого и слышимого: цвет восхода и отдаленный крик птицы.
Есть состоящие из многих: солнце и вода против груди пловца;
смутное розовое свечение за закрытыми веками, ощущения
человека, отдающегося течению реки или объятиям сна. Эти
объекты второй степени могут сочетаться с другими; с помощью
некоторых аббревиатур весь процесс практически может быть
бесконечен. Существуют знаменитые поэмы из одного огромнейшего
слова. В этом слове интегрирован созданный автором "поэтический
объект". Тот факт, что никто не верит в реальность
существительных, парадоксальным образом приводит к тому, что их
число бесконечно. В языках северного полушария Тлена есть все
имена существительные индоевропейских языков - и еще много
сверх того.
Можно без преувеличения сказать, что классическая культура
Тлена состоит всего лишь из одной дисциплины-психологии. Все
прочие ей подчинены. Я уже говорил что обитатели этой планеты
понимают мир как ряд ментальных процессов, развертывающихся не
в пространстве, а во временной последовательности. Спиноза
приписывает своему беспредельному божеству атрибуты
протяженности и мышления; в Тлене никто бы не понял
противопоставления первого (характерного лишь для некоторых
состояний) и второго - являющегося идеальным синонимом
космоса. Иначе говоря: они не допускают, что нечто
пространственное может длиться во времени. Зрительное
восприятие дыма на горизонте, а затем выгоревшего поля, а затем
полупогасшей сигары, причинившей ожог, рассматривается как
пример ассоциации идей.
Этот тотальный монизм, или идеализм, делает всякую науку
неполноценной. Чтобы объяснить (или определить) некий факт,
надо связать его с другим; такая связь, по воззрениям жителей
Тлена, является последующим состоянием объекта, которое не
может изменить или пояснить состояние предшествующее. Всякое
состояние ума ни к чему не сводимо: даже простой факт называния
- id est[1] классификации - приводит к искажению. Отсюда
можно было бы заключить, что в Тлене невозможны науки и даже
просто рассуждение. Парадокс заключается в том, что науки
существуют, и в бесчисленном количестве. С философскими
учениями происходит то же, что с существительными в северном
полушарии. Тот факт, что всякая философия - это заведомо
диалектическая игра, некая Philosophie des Als Ob[2],
способствовал умножению систем. Там создана пропасть систем
самых невероятных, но с изящным построением или сенсационным
характером. Метафизики Тлена не стремятся к истине, ни даже к
правдоподобию - они ищут поражающего. По их мнению, мета
физика - это ветвь фантастической литературы. Они знают, что
всякая система есть не что иное, как подчинение всех аспектов
мироздания какому-либо одному.
Даже выражение "все аспекты" не годится, ибо предполагает
невозможное сочетание мига настоящего и мигов прошедших. Также
недопустимо и множественное число- "миги прошедшие", -ибо
этим как бы предполагается невозможность иного представления...
Одна из философских школ Тлена пришла к отрицанию времени: по
ее рассуждению, настоящее неопределенно, будущее же реально
лишь как мысль о нем в настоящем[1]. Другая школа заявляет, что
уже "все время" прошло и наша жизнь - это туманное
воспоминание или отражение - конечно, искаженное и изувеченное
- необратимого процесса. Еще одна школа находит, что история
мира - а в ней история наших жизней и мельчайших подробностей
наших жизней - записывается неким второстепенным богом в
сговоре с демоном. Еще одна - что мир можно сравнить с теми
криптограммами, в которых не все знаки наделены значением, и
истинно только то, что происходит через каждые триста ночей.
Еще одна - что, пока мы спим здесь, мы бодрствуем в ином мире,
и, таким образом, каждый человек - это два человека.
Среди учений Тлена ни одно не вызывало такого шума, как
материализм. Некоторые мыслители сформулировали и его - скорее
пылко, чем ясно, - в порядке некоего парадокса. Чтобы легче
было понять сие непостижимое воззрение, один ересиарх
одиннадцатого века[2] придумал софизм с девятью медными
монетами, скандальная слава которого в Тлене сравнима с
репутацией элеатских апорий. Есть много версий этого
"блестящего рассуждения", в которых указываются различные
количества монет и нахождений; привожу самую распространенную.
"Во вторник Х проходит по пустынной дороге и теряет девять
медных монет. В четверг Y находит на дороге четыре монеты,
слегка заржавевшие из-за случившегося в среду дождя. В пятницу
Z обнаруживает на дороге три монеты. В ту же пятницу утром Х
находит две монеты в коридоре своего дома". Ересиарх хотел из
этой истории сделать вывод о реальности - id est непрерывности
бытия - девяти найденных монет. Он утверждал: "Абсурдно было
бы думать, будто четыре из этих монет не существовали между
вторником и четвергом, три монеты - между вторником и вечером
пятницы и две - между вторником и утром пятницы. Логично же
думать, что они существовали - хотя бы каким-то потаенным
образом, для человека непостижимым, - во все моменты этих трех
отрезков времени".
Язык Тлена был не пригоден для формулирования этого
парадокса - большинство так и не поняло его. Защитники
здравого смысла сперва ограничились тем, что отказались верить
в правдоподобие анекдота. Они твердили, что это-де словесное
жульничество, основанное на необычном употреблении двух
неологизмов, не закрепленных обычаем и чуждых строгому
логическому рассуждению, а именно глаголов "находить" и
"терять", заключающих в себе предвосхищение основания, ибо они
предполагают тождество первых девяти монет и последующих. Они
напоминали, что всякое существительное (человек, монета,
четверг, среда, дождь) имеет только метафорическое значение.
Изобличалось коварное описание "слегка заржавевшие из-за
случившегося в среду дождя", где предполагается то, что надо
доказать: непрерывность существования четырех монет между
вторником и четвергом. Объяснилось, что одно дело "подобие" и
другое - "тождество", и было сформулировано некое reductio ad
absurdum[1] или гипотетический случай, когда девять человек
девять ночей подряд испытывают сильную боль. Разве не нелепо,
спрашивали, предполагать, что эта боль всегда одна и та же?[2]
Говорили, что у ересиарха была лишь одна побудительная причина
- кощунственное намерение приписать божественную категорию
"бытия" обычным монетам - и что он то отрицает
множественность, то признает ее. Приводился аргумент: если
подобие предполагает тождество, следовало бы также допустить,
что девять монет - это одна-единственная монета.
Невероятным образом эти опровержения были еще не
последними. Через сто лет после того, как проблема была
сформулирована, мыслитель, не менее блестящий, чем ересиарх, но
принадлежавший к ортодоксальной традиции, высказал чрезвычайно
смелую гипотезу. В его удачном предположении утверждается, что
существует один-единственный субъект, что неделимый этот
субъект есть каждое из существ вселенной и что все они суть
органы или маски божества. Х есть Y и Z. Z находит три монеты,
так как вспоминает, что они потерялись у X; Х обнаруживает две
монеты в коридоре, так как вспоминает что остальные уже
подобраны... Из Одиннадцатого Тома явствует, что полная победа
этого идеалистического пантеизма была обусловлена тремя
основными факторами: первый - отвращение к солипсизму; второй
- возможность сохранить психологию как основу наук; третий -
возможность сохранить культ богов. Шопенгауэр (страстный и
кристально ясный Шопенгауэр) формулирует весьма близкое учение
в первом томе "Parerga und Paralipomena"[3].
Геометрия Тлена состоит из двух слегка различающихся
дисциплин: зрительной и осязательной. Последняя соответствует
нашей геометрии и считается подчиненной по отношению к первой.
Основа зрительной геометрии - не точка, а поверхность. Эта
геометрия не знает параллельных линий и заявляет, что человек,
перемещаясь, изменяет окружающие его формы. Основой арифметики
Тлена является понятие бесконечных чисел. Особая важность
придается понятиям большего и меньшего, которые нашими
математиками обозначаются с помощью > и <. Математики Тлена
утверждают, что сам процесс счета изменяет количество и
превращает его из неопределенного в определенное. Тот факт, что
несколько индивидуумов, подсчитывая одно и то же количество,
приходят к одинаковому результату, представляет для психологов
пример ассоциации идей или хорошего упражнения памяти. Мы уже
знаем, что в Тлене объект познания единствен и вечен.
В литературных обычаях также царит идея единственного
объекта. Автор редко указывается. Нет понятия "плагиат": само
собой разумеется, что все произведения суть произведения одного
автора, вневременного и анонимного. Критика иногда выдумывает
авторов: выбираются два различных произведения - к примеру,
"Дао Дэ Цзин" и "Тысяча и одна ночь", - приписывают их одному
автору, а затем добросовестно определяют психологию этого
любопытного homme de lettres ...[1]
Отличаются от наших также их книги. Беллетристика
разрабатывает один-единственный сюжет со всеми мыслимыми
перестановками. Книги философского характера неизменно содержат
тезис и антитезис, строго соблюдаемые "про" и "контра" любого
учения. Книга, в которой нет ее антикниги, считается
незавершенной.
Многие века идеализма не преминули повлиять на реальность.
В самых древних областях Тлена нередки случаи удвоения
потерянных предметов. Два человека ищут карандаш; первый
находит и ничего не говорит; второй находит другой карандаш, не
менее реальный, но более соответствующий его ожиданиям. Эти
вторичные предметы называются "хренир", и они хотя несколько
менее изящны, зато более удобны. Еще до недавних пор "хрениры"
были случайными порождениями рассеянности и забывчивости.
Трудно поверить, что методическое их создание насчитывает едва
ли сто лет, но так утверждается в Одиннадцатом Томе. Первые
попытки были безрезультатны. Однако modus operandi заслуживает
упоминания. Комендант одной из государственных тюрем сообщил
узникам, что в старом русле реки имеются древние захоронения, и
посулил свободу тем, кто найдет что-нибудь стоящее. За
несколько месяцев до начала раскопок их познакомили с
фотоснимками того, что они должны найти. Эта первая попытка
показала, что надежда и жадность могут помешать: после недели
работы лопатой и киркой не удалось откопать никакого "хрена",
кроме ржавого колеса, из эпохи более поздней, чем время
эксперимента. Эксперимент держали в секрете, а затем повторили
в четырех колледжах. В трех была полная неудача, в четвертом же
(директор которого внезапно скончался в самом начале раскопок)
ученики откопали - или создали - золотую маску, древний меч,
две или три глиняные амфоры и зеленоватый, увечный торс царя с
надписью на груди, которую расшифровать не удалось. Так
обнаружилась непригодность свидетелей, знающих про
экспериментальный характер поисков... Изыскания в массовом
масштабе производят предметы с противоречивыми свойствами;
предпочтение ныне отдается раскопкам индивидуальным, даже
импровизированным. Методическая разработка "хрениров" (сказано
в Одиннадцатом Томе) сослужила археологам неоценимую службу:
она позволила скрашивать и даже изменять прошлое, которое
теперь не менее пластично и послушно, чем будущее. Любопытный
факт: в "хренирах" второй и третьей степени - то есть
"хренирах", производных от другого "хрена", и "хренирах",
производных от "хрена" "хрена", - отмечается усиление
искажений исходного "хрена"; "хрениры" пятой степени почти
подобны ему; "хрениры" девятой степени можно спутать со второй;
а в "хренирах" одиннадцатой степени наблюдается чистота линий,
которой нет у оригиналов. Процесс тут периодический: в "хрене"
двенадцатой степени уже начинается ухудшение. Более удивителен
и чист по форме, чем любой "хрен", иногда бывает "ур" -
предмет, произведенный внушением, объект, извлеченный из
небытия надеждой. Великолепная золотая маска, о которой я
говорил, - яркий тому пример.
Вещи в Тлене удваиваются, но у них также есть тенденция
меркнуть и утрачивать детали, когда люди про них забывают.
Классический пример - порог, существовавший, пока на него
ступал некий нищий, и исчезнувший из виду, когда тот умер.
Случалось, какие-нибудь птицы или лошадь спасали от
исчезновения развалины амфитеатра.
Сальто-Ориенталъ, 1940
Постскриптум, 1947. Я привожу вышеизложенную статью в том
виде, в каком она была напечатана в "Антологии фантастической
литературы" в 1940 году, без сокращений, кроме нескольких
метафор и своего рода шуточного заключения, которое теперь
звучит легкомысленно. Столько событий произошло с того
времени!.. Ограничусь кратким их перечнем.
В марте 1941-го в книге Хинтона, принадлежавшей Герберту
Эшу, было обнаружено написанное от руки письмо Гуннара
Эрфьорда. На конверте стоял почтовый штемпель Оуро-Прето; в
письме полностью разъяснялась тайна Тлена. Начало этой
блестящей истории было положено в некий вечер первой половины
XVII века не то в Люцерне, не то в Лондоне. Было основано
тайное благорасположенное общество (среди членов которого был
Дальгарно, а затем Джордж Беркли) с целью выдумать страну. В
туманной первоначальной программе фигурировали "герметические
штудии", благотворительность и каббала. К этому раннему периоду
относится любопытная книга Андрее. После нескольких лет
совещаний и предварительных обобщений члены общества осознали,
что для воспроизведения целой страны не хватит одного
поколения. Они решили, что каждый из входящих в общество должен
выбрать себе ученика для продолжения дела. Такая
"наследственная" система оказалась эффективной: после двух
веков гонений братство возродилось в Америке. В 1824 году в
Мемфисе (штат Теннесси) один из участников заводит разговор с
миллионером-аскетом Эзрой Бакли. Тот с некоторым презрением
дает ему высказаться - и высмеивает скромность их плана. Бакли
говорит, что в Америке нелепо выдумывать страну, и предложил
выдумать планету. К этой грандиозной идее он прибавил вторую,
плод своего нигилизма[1]: обязательно хранить гигантский
замысел в тайне. В то время как раз были выпущены двадцать
томов Encyclopaedia Britannica; Бакли предлагает создать
методическую энциклопедию вымышленной планеты. Пусть себе
описывают сколько хотят золотоносные горные хребты, судоходные
реки, луга с быками и бизонами, тамошних негров, публичные дома
и доллары, но с одним условием: "Это произведение не вступит в
союз с обманщиком Иисусом Христом". Бакли не верил в Бога, но
хотел доказать несуществующему Богу, что смертные люди способны
создать целый мир. Бакли умер от яда в Батон-Руж в 1828 году; в
1914 году общество вручает своим сотрудникам - а их было
триста - последний том Первой энциклопедии Тлена. Издание это
тайное: составляющие его сорок томов (самое грандиозное
сочинение, когда-либо затеянное людьми) должны были послужить
основой для другого, более подробного, написанного уже не на
английском языке, но на одном из языков Тлена. Этот обзор
иллюзорного мира предварительно и был назван Orbis Tertius, и
одним из его скромных демиургов был Герберт Эш - то ли как
агент Гуннара Эрфьорда, то ли как член общества. То, что он
получил экземпляр Одиннадцатого Тома, как будто подкрепляет
второе предположение. Ну а другие тома? В 1942 году события
разыгрались одно за другим. С особенной четкостью вспоминается
мне одно из первых, и, по-моему, я отчасти почувствовал его
пророческий характер. Произошло оно в особняке на улице Лаприда
напротив светлого, высокого, выходившего на запад балкона.
Княгиня де Фосиньи Люсенж получила из Пуатье свою серебряную
посуду. Из обширных недр ящика, испещренного иностранными
печатями, появлялись изящные неподвижные вещи: серебро из
Утрехта и Парижа угловатой геральдической фауной, самовар.
Среди всего этого живой, мелкой дрожью спящей птицы таинственно
трепетал компас. Княгиня не признала его своим. Синяя стрелка
устремлялась к магнитному полюсу, металлический корпус был
выпуклый, буквы на его округлости соответствовали одному из
алфавитов Тлена. Таково было первое вторжение фантастического
мира в мир реальный. Странно-тревожное совпадение сделало меня
свидетелем и второго случая. Он произошел несколько месяцев
спустя в харчевне одного бразильца в Кучилья-Негра. Аморим и я
возвращались из Санта-Аны. Разлив реки Такуарембо вынудил нас
испытать (и вытерпеть) тамошнее примитивное гостеприимство.
Хозяин поставил для нас скрипучие кровати в большой комнате,
загроможденной бочками и винными мехами. Мы улеглись, но до
самого рассвета не давал нам уснуть пьяный сосед за стенкой,
который то долго и вычурно ругался, то, завывая, распевал
милонги - вернее, одну милонгу. Мы, естественно, приписывали
эти нестихавшие вопли действию жгучей тростниковой водки нашего
хозяина... На заре соседа нашли в коридоре мертвым. Его хриплый
голос ввел нас в заблуждение - то был молодой парень. Из пояса
пьяницы выпало несколько монет и конус из блестящего металла
диаметром в игральную кость.
Напрасно какой-то мальчуган пытался подобрать этот конус.
Его с трудом поднял взрослый мужчина. Я несколько минут
подержал его на ладони; вспоминаю, что тяжесть была
невыносимая, и, когда конус забрали, ощущение ее еще длилось
какое-то время. Вспоминаю также четко очерченный кружок -
след, оставшийся на ладони. Маленький предмет такой невероятной
тяжести вызывал неприятное чувство отвращения и страха. Один из
местных предложил бросить его в их быструю реку. За несколько
песо Аморим его приобрел. О мертвом никто ничего не знал, кроме
того, что он "с границ". Эти маленькие, тяжеленные конусы (из
металла, на земле неизвестного) являются символами божества в
некоторых религиях Тлена.
Здесь я заканчиваю лично меня касающуюся часть
повествования. Остальное живет в памяти (если не в надеждах или
страхах) всех моих читателей. Достаточно лишь напомнить или
назвать следующие факты - в самых кратких словах, которые
емкая всеобщая память может дополнить и развить. В 1944 году
некто, изучавший газету "The American" (Нэшвилл, штат
Теннесси), обнаружил в библиотеке Мемфиса все сорок томов
Первой энциклопедии Тлена. До нынешнего дня продолжается спор,
было ли то открытие случайное или же с соизволения правителей
все еще туманного Orbis Ter-tius. Правдоподобнее второе.
Некоторые невероятные утверждения Одиннадцатого Тома (например,
размножение "хрениров") в мемфисском экземпляре опущены или
смягчены, можно предположить, что эти исправления внесены
согласно с планом изобразить мир, который бы не был слишком уж
несовместим с миром реальным. Рассеивание предметов из Тлена по
разным странам, видимо, должно было завершить этот план...[1]
Факт, что мировая печать подняла невероятный шум вокруг
"находки". Учебники, антологии, краткие изложения, точные
переводы, авторизованные и пиратские перепечатки Величайшего
Произведения Людей наводнили и продолжают наводнять земной шар.
Почти сразу же реальность стала уступать в разных пунктах.
Правда, она жаждала уступить. Десять лет тому назад достаточно
было любого симметричного построения с видимостью порядка -
диалектического материализма, антисемитизма, нацизма, - чтобы
заворожить людей. Как же не поддаться обаянию Тлена, подробной
и очевидной картине упорядоченной планеты? Бесполезно
возражать, что ведь реальность тоже упорядочена. Да, возможно,
но упорядочена-то она согласно законам божественным - даю
перевод: законам бесчеловечным, которые нам никогда не
постигнуть. Тлен - даже если это лабиринт, зато лабиринт,
придуманный людьми, лабиринт, созданный для того, чтобы в нем
разбирались люди.
Контакты с Тленом и привычка к нему разложили наш мир.
Очарованное стройностью, человечество все больше забывает, что
это стройность замысла шахматистов, а не ангелов. Уже проник в
школы "первоначальный язык" (гипотетический) Тлена, уже
преподавание гармоничной (и полной волнующих эпизодов) истории
Тлена заслонило ту историю, которая властвовала над моим
детством; уже в памяти людей фиктивное прошлое вытесняет
другое, о котором мы ничего с уверенностью не знаем - даже
того, что оно лживо. Произошли перемены в нумизматике, в
фармакологии и археологии. Думаю, что и биологию, и математику
также ожидают превращения... Рассеянная по земному шару
династия ученых одиночек изменила лик земли. Их дело
продолжается. Если наши предсказания сбудутся, то лет через сто
кто-нибудь обнаружит сто томов Второй энциклопедии Тлена.
Тогда исчезнут с нашей планеты английский, и французский,
и испанский языки. Мир станет Тленом. Мне это все равно. В
тихом убежище отеля в Адроге я занимаюсь обработкой переложения
в духе Кеведо (печатать его я не собираюсь) "Погребальной урны"
Брауна.
Марии Москера Истмен
И царица произвела на свет сына,
которого назвали Астерием.
Аполлодор. Библиотека, III. 1
Знаю, меня обвиняют в высокомерии, и, возможно, в ненависти к людям, и,
возможно, в безумии. Эти обвинения (за которые я в свое время рассчитаюсь)
смехотворны. Правда, что я
не выхожу из дома, но правда и то, что его двери (число которых
бесконечно)[1] открыты днем и ночью для людей и для зверей. Пусть входит кто
хочет. Здесь не найти ни изнеживающей роскоши, ни пышного великолепия
дворцов, но лишь покой и одиночество. И дом, равного которому нет на всей
земле. (Лгут те, кто утверждает, что похожий дом есть в Египте.) Даже мои
хулители должны признать, что в доме нет никакой мебели. Другая нелепость -
будто я, Астерий, узник. Повторить, что здесь нет ни одной закрытой двери,
ни одного запора? Кроме того, однажды, когда смеркалось, я вышел на улицу; и
если вернулся еще до наступления ночи, то потому, что меня испугали лица
простонародья - бесцветные и плоские, как ладонь. Солнце уже зашло, но
безутешный плач ребенка и молящие вопли толпы означали, что я был узнан.
Люди молились, убегали, падали на колени, некоторые карабкались к подножию
храма Двойной секиры, другие хватали камни. Кто-то, кажется, кинулся в море.
Недаром моя мать была царицей, я не могу смешаться с чернью, даже если бы по
скромности хотел этого.
Дело в том, что я неповторим. Мне не интересно, что один человек может
сообщить другим; как философ, я полагаю, что с помощью письма ничто не может
быть передано. Эти раздражающие и пошлые мелочи претят моему духу, который
предназначен для великого; я никогда не мог удержать в памяти отличий одной
буквы от другой. Некое благородное нетерпение мешает мне выучиться читать.
Иногда я жалею об этом - дни и ночи такие долгие.
Разумеется, развлечений у меня достаточно. Как баран, готовый биться, я
ношусь по каменным галереям, пока не упаду без сил на землю. Я прячусь в
тени у водоема или за поворотом
коридора и делаю вид, что меня ищут. С некоторых крыш я прыгал и
разбивался в кровь. Иногда я прикидываюсь спящим, лежа с закрытыми глазами и
глубоко дыша (порой я и в самом деле засыпаю, а когда открою глаза, то вижу,
как изменился цвет дня). Но больше всех игр мне нравится игра в другого
Астерия. Я делаю вид, что он пришел ко мне в гости, а я показываю ему дом.
Чрезвычайно почтительно я говорю ему: "Давай вернемся к тому углу",
или: "Теперь пойдем в другой двор", или: "Я так и думал, что тебе понравится
этот карниз", или: "Вот это чан,
наполненный песком", или: "Сейчас увидишь, как подземный ход
раздваивается". Временами я ошибаюсь, и тогда мы оба с радостью смеемся.
Я не только придумываю эти игры, я еще размышляю о доме. Все части дома
повторяются много раз, одна часть совсем как другая. Нет одного водоема,
двора, водопоя, кормушки, а есть
четырнадцать (бесконечное число) кормушек, водопоев, дворов, водоемов.
Дом подобен миру, вернее сказать, он и есть мир. Однако, когда надоедают
дворы с водоемом и пыльные галереи из серого камня, я выхожу на улицу и
смотрю на храм Двойной секиры и на море. Я не мог этого понять, пока однажды
ночью мне не привиделось, что существует четырнадцать (бесконечное число)
морей и храмов. Все повторяется много раз, четырнадцать раз, но две вещи в
мире неповторимы: наверху - непонятное солнце; внизу - я, Астерий. Возможно,
звезды, и солнце, и этот огромный дом созданы мной, но я не уверен в этом.
Каждые девять лет в доме появляются девять человек чтобы я избавил их
от зла. Я слышу их шаги или голоса в глубине каменных галерей и с радостью
бегу навстречу Вся процедура
занимает лишь несколько минут. Они падают один за другим, и я даже не
успеваю запачкаться кровью. Где они падают, там и остаются, и их тела
помогают мне отличить эту галерею от
других. Мне неизвестно, кто они, но один из них в свой смертный час
предсказал мне, что когда-нибудь придет и мой освободитель.
С тех пор меня не тяготит одиночество, я знаю, что мой избавитель
существует и в конце концов он ступит на пыльный пол. Если бы моего слуха
достигали все звуки на свете, я
различил бы его шаги. Хорошо бы он отвел меня куда-нибудь, где меньше
галерей и меньше дверей. Каков будет мой избавитель? - спрашиваю я себя.
Будет ли он быком или человеком? А может, быком с головой человека? Или
таким, как я?
Утреннее солнце играло на бронзовом мече. На нем уже не осталось крови.
- Поверишь ли, Ариадна? - сказал Тесей. - Минотавр почти не
сопротивлялся.
Притча о Сервантесе и Дон Кихоте
Наскучив своей Испанией, старый солдат короля тешился безмерными
пространствами Ариосто, лунной долиной, где пребывает время, растраченное в
пустых снах, и золотым
истуканом Магомета, который похитил Ринальд Монтальванский.
Беззлобно подшучивая над собой, он выдумал легковерного человека,
сбитого с толку чтением небылиц и пустившегося искать подвигов и чудес в
прозаических местах с названиями Монтьель и Тобосо.
Побежденный реальностью и Испанией, Дон Кихот скончался в родной
деревушке в 1614-м. Ненадолго пережил его и Мигель де Сервантес.
Для обоих, сновидца и его сна, вся суть сюжета была в
противопоставлении двух миров: вымышленного мира рыцарских романов и
повседневного, заурядного мира семнадцатого столетия.
Они не подозревали, что века сгладят в итоге это различие, не
подозревали, что и Ламанча, и Монтьель, и тощая фигура странствующего рыцаря
станут для будущих поколений такой же
поэзией, как плавания Синдбада или безмерные пространства Ариосто.
Ибо литература начинается мифом и заканчивается им.
Как-то в коридоре я увидел стрелку, показывавшую направление, и
подумал, что этот безобидный символ был некогда сделанным из стали,
неотвратимым м смертоносным оружием, которое входило в плоть людей и львов,
и затмевало солнце при Фермопилах, и навеки ниспослало Харальду
Сигурдарссону шесть футов английской земли.
Позже мне попала на глаза фотография венгерского всадника; грудь коня
затейливыми витками перехватывал аркан. Я понял, что аркан, который прежде
свистел в воздухе и усмирял пасущихся быков, стал всего лишь броским
украшением праздничной сбруи.
На европейском кладбище я увидел рунический крест красного мрамора;
плечи перекладин по кривой расширялись к концам и вписывались в круг. Этот
стиснутый со всех сторон ограниченный крест служил изображением другого, со
свободно развернутыми плечами, в свою очередь представлявшего виселицу -
проклятое Лукианом Самосатским "грязное приспособление", на котором
скончался Бог.
Крест, аркан и стрела, древние орудия человека, павшие или поднятые
теперь до символов; не знаю, чем они так зачаровывают меня, если нет на
земле ничего, что не стерло бы забвение и не
исказила память, если ни один из нас не ведает, во что его преобразит
грядущее.
Историй всего четыре. Одна, самая старая - об укрепленном городе,
который штурмуют и обороняют герои. Защитники знают, что город обречен мечу
и огню, а сопротивление бесполезно; самый прославленный из завоевателей,
Ахилл, знает, что обречен погибнуть, не дожив до победы. Века принесли в
сюжет элементы волшебства. Так, стали считать, что Елена, ради которой
погибали армии, была прекрасным облаком, виденьем; призраком был и громадный
пустотелый конь, укрывший ахейцев. Гомеру доведется пересказать эту легенду
не первым; от поэта четырнадцатого века останется строка, пришедшая мне на
память:
"The borgh brittened and brent to brondes and askes"[1] Данте Габриэль
Россетти, вероятно, представит, что судьба Трои решилась уже в тот миг,
когда Парис воспылал страстью к Елене;
Йитс предпочтет мгновение, когда Леда сплетается с Богом, принявшим
образ лебедя.
Вторая, связанная с первой, - о возвращении. Об Улиссе, после десяти
лет скитаний по грозным морям и остановок на зачарованных островах
приплывшем к родной Итаке, и о северных
богах, вслед за уничтожением земли видящих, как она, зеленея и лучась,
вновь восстает из моря, и находящих в траве шахматные фигуры, которыми
сражались накануне.
Третья история - о поиске. Можно считать ее вариантом предыдущей. Это
Ясон, плывущий за золотым руном, и тридцать персидских птиц, пересекающих
горы и моря, чтобы увидеть лик
своего бога - Симурга, который есть каждая из них и все они разом. В
прошлом любое начинание завершалось удачей. Один герой похищал в итоге
золотые яблоки, другому в итоге удавалось захватить Грааль. Теперь поиски
обречены на провал. Капитан Ахав попадает в кита, но кит его все-таки
уничтожает; героев Джеймса и Кафки может ждать только поражение. Мы так
бедны отвагой и верой, что видим в счастливом конце лишь грубо
сфабрикованное потворство массовым вкусам. Мы не способны верить в рай и еще
меньше - в ад.
Последняя история - о самоубийстве бога. Атис во Фригии калечит и
убивает себя; Один жертвует собой Одину, самому себе, девять дней вися на
дереве, пригвожденный копьем; Христа распинают римские легионеры.
Историй всего четыре. И сколько бы времени нам ни осталось, мы будем
пересказывать их - в том или ином виде.
Нить, которую Ариадна вложила в руку Тезея (в другой руке меч), чтобы
он проник в лабиринт и нашел там воина с головою быка, или, как того хочет
Данте, быка с головой человека, -
убил его и вернулся, сломав все преграды, мешавшие быть с любимой...
Все это было не так. Тезей не мог догадаться, что где-то рядом был
другой лабиринт, лабиринт времени, где его ожидала Медея. Нить отныне
потеряна. Пропал и сам лабиринт. Мы не
знаем, что нас окружает - кем-то построенный космос или случайный хаос.
Но наша обязанность думать, что есть лабиринт, а главное, что в нашей
руке - нить. Мы не владеем ею, мы находим ее случайно, и снова теряем,
поверив, заслушавшись или заснув. Мы
забудем о ней в философских беседах, и не вспомним про нить, если будем
когда-нибудь счастливы.
Этой ночью веселая греческая музыка заставила нас поверить, что смерть
еще неправдоподобней жизни, и некуда деться душе, потерявшей тело. А значит,
нас не трое - Мариа Кадама, Исабель Монет и я - нас четверо, ибо ты с нами,
Маурисье. Мы пьем вино за твое здоровье. И не затих твой голос, не снята
рука твоя с моего плеча. Ты здесь, и ты улыбаешься - как это радостно -
смерти нет. Ты здесь, и рядом толпы почивших, погибших задолго до Улисса, да
и сам Улисс, все, кто жили и даже те, кто лишь были придуманы. Все здесь. И
отец мой, и мать, и Геракл, и Йорик. Как умрет человек, переживший столько
весен, столько листьев и птиц, знавший такие книги, знавший столько ночей и
дней! Я могу плакать, плакать, ибо страх мой уйдет со слезами. Нет вещи, нет
ничего, что ушло бы и не оставило тень грядущим. Этой ночью ты сказал мне,
Абрамович, ты сказал мне без слов, что мы должны встретить смерть, как
другие встречают праздник.
Я закрываю глаза и вижу птиц, вижу их меньше секунды. Я никогда не могу
сосчитать их.
Определенное ли число птиц вижу я, закрыв глаза? Да, если есть Бог, ибо
Он его знает точно. И нет, - если Бога нет. Кто же может определить число,
не считая? Пусть так. Я вижу птиц.
Скажем меньше десятка. Несомненно больше одной. Если число не
определено - то это не девять, не восемь, не семь, не шесть и не пять. А
также не два, не три, не четыре. Но я вижу птиц.
Числом меньше десятка, точно больше одной. Их сколько-то есть!
Ergo, Бог существует.
До сих пор ему не приходилось жить радостями памяти.
Впечатления скользили над ним мгновенные, живые.
Киноварь гончара, небесный свод со звездами, которые были также богами,
луна, откуда упал лев, гладкость мрамора под кончиками пальцев, вкус
кабаньего мяса, которое он любил рвать
быстрыми укусами, финикийская речь, черная тень, отброшенная копьем на
желтый песок, близость моря или женщин, тяжелое терпкое вино, смягченное
медом, могли полностью вобрать пространство его души. Он знал страсть, но
также гнев и мужество, и однажды он первым взобрался на вражескую стену.
Жадный, любопытный, случайный, не знавший иного закона, кроме закона
наслаждения, мгновенно наступавшего равнодушия, он странствовал во многих
землях и глядел, с того и другого берега моря, на города людей и их дворцы.
На многолюдных рынках или у подножия горы, чья уходившая в облака вершина
скрывала сатиров, он слушал запутанные истории, принимая их, как принимал
реальность, и не спрашивал правдивы они или лживы.
Постепенно прекрасный мир стал покидать его; туман скрадывал линии
ладони, ночь лишилась звезд, земля колебалась под ногами. Все стало далеким
и смутным, когда он понял, что
слепнет, он закричал; стоическая доблесть еще не была изобретена и
Гектор мог бежать без стыда. "Я больше не увижу (чувствовал он) ни
мифического ужаса неба, ни этого лица,
преображаемого годами". Дни и ночи проходили в отчаянии, но однажды
утром он проснулся, поглядел (теперь уже без изумления) на туманные
очертания предметов вокруг, и ощутил, как узнают музыку или голос, что все
уже случилось, что он ответил страхом, но и радостью, надеждой и
любопытством, погружаясь в память, казавшуюся бесконечной, он выхватил в
головокружительном спуске забытое воспоминание, сиявшее теперь, словно
монета под дождем - потому, быть может, что он никогда не вспоминал об этом,
разве что во сне.
Воспоминание было таким. Мальчишка оскорбил его, он прибежал жаловаться
к отцу; тот позволил ему говорить, но, будто не слышал или не понимал его,
снял со стены бронзовый
кинжал, прекрасный и наполненный силой, тайное вожделение мальчика.
Теперь он держал его в руках и внезапность обладания стерла обиду, но голос
отца говорил ему: "Пусть они узнают, что ты мужчина", и в голосе был приказ.
Ночь скрыла тропы; сжимая кинжал, в котором он ощущал магическую силу, он
спускался по крутому склону холма, что обрывался у кромки моря, словно Аякс
или Персей, населяя соленую тьму ранами и битвами. Теперь он искал вкус
этого момента; остальное не имело значения - дуэльное бахвальство, неуклюжая
схватка, возвращение с окровавленным клинком. Проросло и иное воспоминание,
снова ночь и неизбежность приключений. Женщина, первая, дарованная ему
богами, ждала в тени склепа; он пробирался галереями, подобными каменным
сетям, переходами, погружавшимися во тьму. Почему
приходили эти воспоминания, отчего приходили они без горечи, словно
всего лишь предсказывали настоящее?
С мучительным изумлением он понял. В ночи смертных очей, куда он теперь
погружался, его ждали любовь и риск, Аякс и Афродита, ибо он уже предвидел
(ибо его уже окружил) гул
гекзаметров и славы, гомон людей, защищавших храм, что не пощадили
Боги, и черных кораблей, искавших по морям желанный остров, гул Одиссей и
Илиад, что судьба повелела ему спеть и оставить вечным эхом в чаще памяти
человечества. Мы знаем об этом, но не о том, что он чувствовал, погружаясь в
последний мрак.
В один из дней июля 1952-ого, он появился в Чако, в одном из мелких
селений. Он был высокого роста, худой, с неподвижным лицом. О нем говорили
по-разному, гадали откуда и кто он. Он выбрал ранчо у реки и с помощью двух
соседей прибил на ступени доску, а сверху поставил коробку с рыжеволосой
куклой. Потом, в высоких подсвечниках они зажгли по четыре свечи, а вокруг
посадили цветы.Вскоре пришло все селение. Нетерпеливые старухи, удивленные
дети, пеоны, смотревшие с уважением на желтый пробковый шлем, проходили
возле коробки, повторяя печально:
"Мои соболезнования, Генерал". А он удрученный, стоял опустив голову и
сцепив руки на животе, будто женщина перед родами, и отвечал: "Судьба. Было
сделано все возможное".
Кружка стояла рядом и все кидали туда по два песо, и опять подходили к
гробу.
Что же за человек (спросят меня) придумал и разыграл этот мрачный фарс?
Фанатик, безумец, циник? Он думал, что он - Перон, играя жуткую роль вдовца?
История эта невероятна, но и она была в этой жизни, и даже не раз, а во
многих местах, с разными декорациями и актерами. Это лучшее зеркало того
странного, нереального времени, это сон, виденный в забытьи, это драма в
трагедии, это вводная пьеса в "Гамлете". Он не был Пероном, как рыжая кукла
не была Евой Дуарте, но и Перон - не был Пероном, и Ева - совсем не Ева, они
все - неизвестные и забытые анонимы (чьи имена и лица даже и не важны)
игравшие на потеху легковерных людей окраин.
Предисловие к книге "Похвала тени"
Не возводя это в принцип, я посвятил свою (уже очень длинную) жизнь
буквам, текстам, безделью, спокойной беседе, филологии, мистерии
Буэнос-Айреса и тем странностям, которые, не без некой вычурности,
называются метафизикой. Была в моей жизни и дружба с теми немногими, что
были нужны мне, и не было в жизни врагов, а если такие и были, то мне об
этом не сообщалось. Истина в том, что никто нас не может обидеть, кроме
близких и нежно любимых. Сейчас, в мои семьдесят лет (цитата из Уитмена) я
выпускаю на свет пятую книгу стихов.
Карлос Фриас мне внушал, что я должен использовать этот пролог для
декларации новой эстетики. Все во мне восстает против такого совета. Я не
изобретатель эстетики. Время меня научило некоторым приемам: избегать
синонимов, испанизмов, аргентинизмов, архаизмов и неологизмов; любить
привычное слово; вставлять в свой рассказ узнаваемое; делать вид, что я
неуверен, ибо может быть жизнь обгоняет память и что-то уже не так; говорить
о поступках (это я понял читая Киплинга и исландские саги); помнить, что
старые формы совсем не всегда обязательны, ибо время и их уничтожит. Такие
приемы не создают эстетики. А кроме того, я вообще не верю в эстетическую
принципиальность. Она не способна к абстрактному существованию, изменяема
каждым писателем (в каждой новой работе), эстетика не более чем стимул или
просто найденный способ.
Это, как сказано, моя пятая книга стихов. Справедливости ради, замечу,
что она не хуже других, но, пожалуй, не лучше.
Кроме зеркал, лабиринтов и шпаг, к которым уже давно привык мой
читатель, здесь появились две новые темы: старость и этика. Последняя
никогда не переставала занимать моего друга в литературе Роберта Льюиса
Стивенсона. Вниманием к этике и морали вообще отличаются протестанские нации
от приверженцев католичества.
Мильтон в своей академии хотел учить детей математике, физике,
астрономии.
Доктор Джонсон в XVII веке писал:
"Благоразумие и справедливость - ценности всех эпох. В любое время, в
любом месте, мы - прежде всего моралисты, и лишь иногда - геометры".
На этих страницах рядом (надеюсь, не ссорясь) - стихи и рассказы. Я
могу указать на очевидные источники: книга "Тысячи и одной ночи" или
рассказы Чосера. Существующие противоречия,
кажутся мне случайными, и я бы хотел, чтобы эту книгу прочли как книгу
стихов. Том, сам по себе, не есть эстетический акт.
Это осязаемый предмет среди многих и многих других, эстетический акт
возникает, когда книгу читают. Кстати, многие думают, что стих до прочтения
лишь типографический отпечаток.
Нет. Напечатанный стих уже многое говорит нам. И не только о ритме. Мы
предупреждены, что нас ждет не информация, и не размышления, а сгусток
поэтической эмоции.
Я дышал и Уитменом, и простором псалмов, но на склоне лет убедился, что
мне доступны лишь некоторые из классических метров. В одной из милонг я
(глубоко уважая) подражал знаменитой смелости Акасуби и мотивам моих окраин.
Поэзия не менее странная штука, чем любая другая работа. Удачный стих
может вам не понравиться - это дело Случая или Духа (только промахи -
всецело наши), но я жду, что читатель
найдет здесь что-нибудь для себя, ведь красота в этом мире для всех
почти одинакова.
После смерти Авель увидел Каина. Они шли по пустыне высокие, и видно их
было издалека. Они сели на землю, развели костер и согрели себе еду.
Молчали, как всякий уставший после долгого трудного дня.
На небе зажглась одна, еще никем не названная звезда. Каин сказал
брату:
- Прости.
- Я не помню уже. Мы вместе опять. Кто кого убивал, брат?
- Вот теперь ты простил меня, Авель. Забыть - это значит простить. И я
постараюсь не помнить.
- Да, мой брат. Лишь пока вспоминаешь - виновен.
Фрагмент апокрифического евангелия.
3. Несчастны нищие духом, ибо под землей будет то, что над ней.
4. Несчастны плачущие, ибо жалкое это умение - плакать.
5. Блаженны знающие, что страдание не венец Славы.
6. Недостаточно быть последним, чтоб хоть раз оказаться первым.
7. Блаженны не алчущие правоты, ибо либо она у всех, либо ни у кого.
8. Блаженны - простивший всех и простивший самого себя.
9. Блаженны кроткие, ибо не опустятся до раздоров.
10. Блаженны не алчущие справедливости, ибо знают, что судьба,
горестная и радостная, наша судьба - неизменима.
11. Блаженны милостивые, ибо награда им в милосердии их, и другой
награды не ждут.
12. Блаженны изгнанные за правду, ибо она важнее судьбы.
13. Никто не соль земли, никто никогда ею не был.
14. Так да светит свет, даже если никто из людей не увидит его. Бог
увидит.
15. Нет закона, который нельзя нарушить. Таков и Мой Закон, и тот, что
пророки дали.
16. Блаженны чистые сердцем, ибо узрели Бога.
17. И тот, кто убил справедливо, или думая, что справедливо - не
повинен тот.
18. За дела свои люди не заслужили ни огня, ни небес.
19. Не ненавидь врага, ибо станешь его рабом. Злоба твоя не сильнее
любви твоей.
20. И если правая рука соблазняет тебя - прости ей. Ты сам - и душа и
тело твое, и нельзя разделить их.
24. Не делай из истины культа, ибо нет человека, чтобы много раз с
умыслом не солгал.
25. Не клянись, ибо клятва всего лишь слово.
26. Противься злому, но без гнева и возмущения. Ударившему тебя по
правой щеке, обрати и другую, если нет страха в сердце твоем.
27. Я не учу вас ни мести, ни прощению, ибо только забвение - месть, и
только оно прощение.
28. Делай добро врагу твоему, ибо это не сложно и справедливо.
Возлюбить его - дело ангелов.
29. Делай добро врагу твоему - это лучший способ смирить гордыню.
30. Не копи золото на земле, ибо золото порождает праздность, а
праздность - тоску и скуку.
31. Думай, что все правы. Или же будут правы. Если же будет не так, то
нет в том твоей вины.
32. Бог совершенней людей. Он будет мерить нас Божьей меркой.
33. Дай душу собакам, дай бисер свиньям, самое главное - дай.
34. Ищи, не дабы найти, а ради счастья искать.
35. Дверь может выбрать сама. Человек - нет.
40. Не суди дерево по плодам, а человека по труду его. И лучше они
могут быть, и хуже.
41. Нет ничего, что стояло бы на камнях, все стоит на песке. Но наш
долг строить на песке, как на камнях.
47. Счастлив бедный без скорби, и без гордыни - богатый.
48. Счастливы смелые примут они и победу и поражение.
49. Счастливы сохранившие в сердце своем слова Вергилия или Христа,
будет светло им в жизни.
50. Счастливы влюбленные и те, кто смогли обойтись без любви.
60. Счастливы те, кто счастливы.
Кто-то сказал им, что их предки пришли по морю; кто им сказал что такое
море.
Метисы белых кровей. Их врагами были метисы красной крови.
Миллионы людей не слышали слова "гаучо", или знали его как
ругательство.
Им было знакомо движение звезд, повадки птиц и законы ветров, они
помнили форму туч и знали луну в лицо.
Они пели тихо и медленно, до зари у них не было голоса вовсе.
В отличие от крестьян им была не чужда ирония.
Нищие и забитые, - как они были гостеприимны!
Когда-то их сбил с пути хмель сумасшедших суббот.
Они убивали и умирали спокойно.
Они не были набожны (что им глупые суеверия!), жизнь приучила их
уважать только силу и волю.
Приписываемый им диалект, их грубый, вульгарный стих - это дело людей
из города.
Они не искали себе приключений, это кони несли их вдаль.
Далеко-далеко, к войне.
У них нет одного вождя. Они были людьми Рамиреса, Лопеса, Артигаса,
Кироги, Бустоса, Педро Кампбеллы, Росаса, Пеналосы, Саравии, Уркезы, и того
Рикардо Лопеса Джордана, который убил Уркезу.
Они не за родину умирали, это только пустое слово, они умирали вслед за
своим случайным вождем, либо если опасность зазывала их в гости, либо просто
так получалось.
Их прах затерялся в разных краях Америки, на полях знаменитых сражений.
Хиларио Аскасуби видел их драки и слышал их песни.
Они прожили жизнь во сне, не зная кем или чем они были.
Когда-нибудь это случится и с нами.
Я повторяю и повторю, тысячу раз, Господи, на двух языках мне родных, я
прочту Тебе "Отче наш", и опять прочитаю, но вновь до конца не пойму.
Этим первым утром в июле 1969 года я прочту, наконец-то другую молитву,
свою, а не ту, что мы получаем в наследство.
Мне нужна будет сверхоткровенность, странная, не привычная людям. Ну не
просить же, чтоб не закрылись мои глаза.
Нелепость, они закроются даже у тех, кто видит, у миллионов людей, -
несчастных, неумных и злых. Ведь течение времени - цепь из следствий причин
и случайностей, - и просить у кого-то пощады - это просить, чтоб изъяли
звено из железной цепочки судьбы. Абсурд. Нет звена - развалилась цепочка.
Никто не вправе этого попросить. Я не поверю, что мне могут проститься
грехи.
Прощает кто-то другой, но я знаю, что спасать себя -только мне.
Избавить меня от лени и нерешительности? Но я тешу себя надеждой, что я сам
избавлюсь от них, если нужно. Я смогу проявить смелость, которой нет и в
помине, я смогу проявить терпение, которого во мне нет, даже заставить себя
выучить что-то такое, о чем знаю мало или только догадываюсь. Еще бы
хотелось, чтобы меня вспоминали как друга, чаще чем как поэта.
Чтобы кто-то другой, повторяя ритм Дунбара, Фроста, человека смотрящего
в полночь на кровоточащее дерево, Крест, вспомнил бы, что впервые услышал
его от меня. Остальное меня не волнует, я верю забвение не задержится. Мы не
знаем даже на чем держится наша Вселенная, - быть может на наших добрых
мыслях и на справедливых делах? - нам никогда не узнать.
Я хочу умереть весь, я хочу умереть вместе с ним - со своим телом.
Что такое Буэенос-Айрес?
Это Пласа де Майо, куда усталые и счастливые они вернулись, отвоевав
свое.
Это лабиринт огней, когда мы подлетаем к городу, а внутри: это улица,
поворот, этот последний дворик, эти спокойные вещи.
Это место, где был казнен один из моих предков.
Это большое дерево на улице Хунин, которое, не зная того, дает нам
прохладу и тень.
Это длинная улица хижин, где ломается и навсегда пропадет западный
ветер.
Это южный причал, за который держится Космос.
Это дверь под каким-то номером, где я провел десять дней и ночей,
неподвижен. Вспоминаю как целую вечность.
Это бронзовый всадник, что бросил на землю тень. Тень ползет по земле,
в день совершая круг.
Это тот же памятник под дождем.
Это угол улицы Перу, где Хулио Кесар Дабове говорил, что зачать
ребенка, дать ему выйти в жизнь, в страшную жизнь, - преступно.
Это Эльвира де Альвиар за своим бесконечным романом, что начат словами
с чистой тетради, а далее - неразборчиво.
Это шпага служившая раньше войнам, а сегодня не столько шпага, сколько
воспоминание.
Это день, когда мы покидаем женщину, и день, когда женщина покидает
нас.
Это арка на улице Боливара, за которой - Библиотека.
Это и полинялые деньги, и поблекший дагерротип, - собственность
времени.
Это вечная пьеса, где умер Пауль Гроссас.
Это последнее зеркало, отразившее лик моего отца.
Это лицо Христа, которое я увидел разбитым, в пыли, на одном из
кораблей Сострадания.
Это высокий дом, где я и моя жена переводили Уитмена, чье влияние
(дай-то Бог!) даже на этой странице.
Это Лугонес, смотрящий в окно купе, на то, как предметы теряют форму, и
думающий о том, что больше не надо их называть словами, ибо это последний
путь.
Это безлюдная ночь, запертое кафе в переулке Одиннадцати, где покойный
Македонии Фернандес говорил мне, что смерти нет.
Не хочу продолжать, это слишком мое, личное. Эти вещи слишком
самостоятельны, чтобы строить из них город.
Буэнос-Айрес - это другая улица, по которой никто не ходит, это та
сердцевина яблока, тот самый последний дворик, который закрыли здания, это
мой враг, если есть вообще таковой, я ему (впрочем, как и себе) посвящаю
стихи, это старая книжная лавка, которую снова находишь, это то, что исчезло
и то, что будет, это там, впереди - неизвестность. Это центр, окраина,
пригород, незамеченный и желанный, никогда не мой и не твой.
Мне рассказали об этом в Техасе, но эта история произошла в каком-то
другом штате. Главного героя, высокого, как все американцы, с неясным цветом
волос, звали кажется Фредом. Фред Мурдок. В нем не было ничего
оригинального, это-то и отличало его от пижонствующей молодежи. Он уважал
книги и верил тем, кто их писал. В его возрасте мало кто знает, чему себя
посвятить, так и Фред полагался на волю случая и готов был заняться
персидской мистикой, венгерскими диалектами, вступить на дорогу войны
или стать математиком. В университете ему подсказали заняться обычаями
индейцев, а пожилой профессор предложил Фреду ехать в прерию и там изучать
редкие, сохранившиеся еще племена.
Надо было пожить в шалаше и, наблюдая чужие обряды, разгадать их
глубокий смысл, секреты индейских магов. По возвращении Фред написал бы об
этом работу. Мурдок был, впрочем, не рад. Один из его предков погиб на
границе, и эта старая боль семьи почему-то его смущала. Не говоря уже о тех
трудностях, что ждали его на пути, ведь эти дикие красные люди должны были
принять его в клан, верить ему как себе. Однако Мурдок поехал.
Больше двух лет он прожил в пустыне, укрываясь то шкурой, то небом. Он
вставал раньше солнца, ложился глубокой ночью. Он видел сны на наречии,
которого не могли знать его мать и отец.
Он привык к грубой пище и странной одежде, он забыл и друзей, и город,
в котором знал каждый камень.
По истечении некоего срока, жрец племени стал давать Фреду задания,
упражнения для тела и духа. Жрец приказал ему вспомнить какой-нибудь
странный сон. Прошло время и в лунную ночь ученик увидел во сне бизонов.
Наутро он рассказал Учителю об увиденном. С тех пор маг начал открывать
ему тайну. Ранним утром, спустя два года, Фред оставил индейцев. Вернувшись
в город, он вдруг почувствовал ностальгию по прерии, по той самой степи, где
когда-то грустил о городе. Профессору он сказал, что решил не опубликовывать
добытую им информацию.
- Ты связан клятвой?
- Нет просто я не способен вам рассказать то, что я теперь знаю.
- Тебе мало английского языка? - усмехнулся профессор.
- Ничего подобного, сэр. Теперь, овладев секретом, я бы мог изложить
его тысячью разными способами. Дело в том, что наша наука, которой я должен
подарить это знание, кажется мне теперь совершенной глупостью.
И после паузы:
- Кроме того, Тайна - ничто, по сравнению с той дорогой, которую я
прошел.
Профессор стал прощаться:
- Я сообщу об этом Совету. Вы хотите вернуться к ним?
- Нет. Это не нужно. То, чему я обучен, пригодится везде.
Фред женился, потом развелся, и работает теперь в Йеле библиотекарем.
Кафка и его предшественники
Некогда я задумал написать исследование о предшественниках Кафки.
Вначале он виделся мне одиноким, словно риторический Феникс. Но, несколько
чаще раскрывая его страницы, я пришел к заключению, что смогу распознать его
голос, или его манеру, в текстах, относящихся к различным литературам и
временам. Я изложу некоторые из них здесь, в хронологическом порядке.
Текст первый - это апория Зенона, опровергающая движение. Движущийся
объект, находясь в точке А (заявляет Аристотель), не может достигнуть точки
Б, ибо должен сперва пройти половину расстояния между двумя точками, а до
этого половину половины, а перед этим половину половины половины, и так до
бесконечности.
Форма этого знаменитого парадокса в точности соответствует форме
"Замка", и движущийся объект, стрела и Ахиллес - первые кафкианские герои в
литературе.
Во втором тексте, развернутом предо мною случаем, сходство не в форме,
а в тоне. Это аполог Хан Ю, прозаика девятого века, который приводится в
превосходной "Критической антологии китайской литературы" Маргулиеса (1948).
Вот отмеченный мною отрывок, таинственный и спокойный: "Общепризнанно, что
единорог есть сверхестественное существо, являющееся добрым знамением, так
говорят все оды, анналы, биографии прославленных людей и другие тексты, чей
авторитет не подлежит сомнению. Даже детям и
крестьянкам известно, что единорог предвещает благо. Но это животное не
найдешь среди домашнего скота, его не всегда легко обнаружить, оно не
поддается определению. Оно не похоже на коня или буйвола, волка или оленя. В
таком случае, мы можем столкнуться лицом к лицу с единорогом, не зная, что
это такое.
Мы знаем, что животное с гривой есть конь, а животное с рогами -
буйвол. Но мы не знаем, как выглядит единорог".[1]
Источник третьего текста предсказать легче: это Кьеркегор. Духовная
близость двух писателей явственна любому:, но еще ни разу, насколько мне
известно, не отмечалось, что Кьеркегор сочинил немало религиозных притч,
касавшихся современной ему буржуазии. Лоури в своей книге "Кьеркегор"
(издание Оксфордского Университета, 1938) приводит две такие притчи, Первая
рассказывает о фальшивомонетчике, который под постоянным
присмотром пересчитывает банкноты в Британском банке: так Бог, не
доверяя Кьеркегору, подверг бы его испытанию, сознавая, что тот знаком со
злом. Предметом второй притчи являются путешествия к Северному полюсу.
Датские священники объявили, что участие в подобных экспедициях способствует
вечному блаженству души. Они признали, однако, что полюса достичь трудно,
почти невозможно, и что далеко не каждый может отважиться на такое
приключение. Наконец, они решили, что всякое путешествие - скажем, из Дании
в Лондон, на обычном пароходе по расписанию - является, если рассматривать
его в соответствующем свете, экспедицией к Северному полюсу.
Четвертый из прообразов я обнаружил в "Страхах и сомнениях" Броунинга,
опубликованных в 1476 году. У одного человека имеется (либо он верит, что
имеется) знаменитый покровитель. Герой никогда не видал этого покровителя и,
по правде говоря, тот никогда не оказывал ему помощи, хотя о благородных
чертах его характера ходят легенды и из рук в руки передаются подлинные его
письма. Затем некто подвергает сомнению благородство покровителя, а
эксперты-графологи объявляют письма поддельными. В последней строке герой
спрашивает: "А что, если друг мой ... Бог?"
В моих заметках фигурируют еще две истории. Первая относится к
"Нелестным рассказам" Леона Блуа и повествует о людях, которые окружают себя
всевозможными глобусами, атласами, железнодорожными справочниками и
чемоданами, но умирают, ни разу не покинув даже своего родного города.
Вторая называется "Каркассон" и принадлежит перу лорда Дунсани. Непобедимая
армия воинов покидает бесконечный замок, покоряет царства, встречает на
своем пути чудовищ и преодолевает горы и пустыни, но ни разу им не удается
попасть в Каркассон, лишь однажды они видят его издали. (Эта история, как
легко можно заметить, строго противоположна предыдущей - в первой, город
никогда не покидается:, во второй, в него никогда не удается попасть).
Если я не ошибаюсь, перечисленные мною разнородные отрывки напоминают
Кафку, если я не ошибаюсь, не все они напоминают друг друга. В каждом из
этих текстов, в той или иной степени, присутствуют характерные особенности
Кафки, но если бы Кафка никогда не написал бы ни строчки, мы не восприняли
бы этого их качества, иными словами, его бы не существовало. Броунинг
предвещает Кафку, но наше прочтение Броунинга преломляется благодаря
прочтению Кафки. Сам Броунинг прочитывал это иначе.
Слово "предшественник" незаменимо для словаря критика, но его
необходимо освободить от коннотаций полемики или соперничества.
Дело в том, что каждый писатель создает своих предшественников.
Произведения его изменяют наше понимание прошлого, как изменяют и
будущее[1]. В этой связи, личность или множественность причастных к нашему
предмету людей не имеют никакого значения. Ранний Кафка Betrachtnng в
меньшей степени является предшественником Кафки мрачных мифов и чудовищных
бюрократических учреждений, чем Броунинг или лорд Дунсани.
Сон Педро Энрикеса Уреньи
Сон, приснившийся Педро Энрикесу Уренье на рассвете одного из дней 1946
года состоял, как это ни странно, не из образов, но из медленной,
размеренной речи. Голос, говоривший слова, не был его голосом, но напоминал
его голос. Тон его, невзирая на патетику темы, оставался бесстрастным и
заурядным. Во время сна, который был недолог, Педро сознавал, что спит у
себя в комнате и что жена спит рядом. В темноте, сон сказал ему:
Несколько ночей назад, на углу Кордовы, ты обсуждал с Борхесом призыв
Севильского Анонима:
О Смерть, в молчании явись, как наступает стрелка.
Оба вы заподозрили, что в тексте звучит преднамеренное эхо некоего
латинского оригинала, тем более, что подобные переложения соответствовали
манерам эпохи, чуждой нашему пониманию плагиата, скорее коммерческому, чем
художественному.
Но ты не подозревал, не мог подозревать, что диалог был пророческим.
Через несколько часов, ты побежишь по последней платформе Конститусьон,
торопясь на свою лекцию в университете Ла-Платы. Ты успеешь на поезд,
забросишь портфель на багажную полку и устроишься на сиденье у окошка.
Некто, чьего имени не знаю, но чье лицо ясно вижу, обратится к тебе с
какими-то словами. Ты не ответишь, потому что ты будешь мертв. Ты успел
попрощаться, как обычно, с женой и детьми. Ты не вспомнишь этот сон,
ибо забвение необходимо для исполнения этих событий.
[*1] Это искусство позволит вам созерцать различные сочетания
из двадцати трех букв... "Анатомия Меланхолии", ч. 2, сект. II,
м. IV (англ.).
[*2] Вечно (лат.)
[*3] В рукописи отсутствуют цифры и заглавные буквы.
Пунктуация ограничивается запятой и точкой. Эти два знака,
расстояние между буквами и двадцать две буквы алфавита
составляют двадцать пять знаков, перечисленных неизвестным. -
Прим. издателя
[*4] Раньше на каждые три шестигранника приходился один
человек. Самоубийства и легочные заболевания нарушили это
соотношение. Невыразимо грустно вспомнить, как иногда я
странствовал много ночей подряд по коридорам и ажурным
лестницам, ни разу не встретив библиотекаря. - Прим. автора.
[*5] Повторяю, достаточно, что такая книга может
существовать. Я лишь отвергаю невозможность этого, Например: ни
одна книга не может быть в то же время лестницей, хотя, без
сомнения, есть книги, которые оспаривают, отрицают и доказывают
такую возможность, и другие, структура которых соответствует
структуре лестницы. - Прим. автора.
[*6] Летисия Альварес де Толедо заметила, что эта огромная
Библиотека избыточна: в самом деле, достаточно было бы одного
тома обычного формата, со шрифтом кегль 9 или 10 пунктов,
состоящего из бесконечного количества бесконечно тонких
страниц. (Кавальери в начале XVII в. говорил, что твердое тело
представляет собой бесконечное количество плоскостей.) Этот
шелковистый вадемекум был бы неудобен в обращении: каждая
страница как бы раздваивалась на другие такие же, а
непостижимая страница в середине не имела бы оборотной стороны.
1 Соломон рек: Ничто не ново на земле. А Платон домыслил:
Всякое знание есть не что иное, как воспоминание; так что
Соломону принадлежит мудрая мысль о том, что всякое новое есть
забытое старое.
Френсис Бэкон. Опыты LVIII (англ.)
1 В рукописи здесь вымарка, возможно, вычеркнуто название.
- Прим. автора.
1 Между прочим (лат.).
1 Эрнесто Сабато предполагает, что Джамбаттиста,
обсуждавший происхождение "Илиады" с антикваром Картафилом,
есть Джамбаттиста Вико; этот итальянец отстаивал мнение, будто
Гомер - персонаж мифологический, подобно Плутону или Ахиллу.
- Прим. автора.
2 Здесь: "Лоскутное покрывало" (англ.).
1 А если он перестанет вас видеть во сне... - "В
Зазеркалье", VI (англ.).
1 ...твой песчаный канат... - Джордж Херберт (англ.).
2 Священное писание (англ.).
1 Книги джунглей (англ.).
1 Змея-Вселенная, извивающая свое звездно-чешуйчатое тело
(франц.).
1 Провансальский язык.
2 Диалект острова Кюрасао, негро-португальское наречие с
элементами голландского и испанского.
1 Свод богословия (лат).
2 С точки зрения вечности.
1 Третий мир (лат.).
2 Англо-американская энциклопедия (англ.)
3 Британская энциклопедия (лат.)
4 "Совокупление и зеркала - отвратительны" (англ.).
1 "Землеведение" (нем.).
2 История страны, именуемой Укбар (англ.).
3 Хейзлем также опубликовал "A General History of
Labyrinths" ("Всеобщая история лабиринтов").
4 "Приятные и достойные прочтения сведения о стране Укбар
в Малой Азии" (нем.).
1 Сочинения (англ.).
2 Бандиты (порт.).
1 Первая энциклопедия Тлена. Том XI. Хлаер-Джангр (англ.).
2 "Nouvelle Rйvue Fran(aise" - "Новое французское
обозрение" (фр.).
3 По когтю воссоздать льва (лат.).
4 Прекрасный новый мир (англ.).
1 Праязык (нем.).
1 То есть (лат.).
2 Философия Как Если Бы (нем).
1 Рассел ("The Analysis of Mind" - "Анализ мышления",
1921, стр. 159) предполагает, что планета создана всего лишь
несколько минут назад и населена жителями, которые лишь
"вспоминают" иллюзорное прошлое.
2 В двенадцатеричной системе "век" - это период в сто
сорок четыре года.
1 Сведение к абсурду (лат.).
2 В настоящее время одна из церквей Тлена платонически
утверждает, что данная боль, данный зеленоватый оттенок
желтого, данная температура, данный звук суть единственная
реальность. Все люди в головокружительный момент совокупления
суть один человек. Все люди, повторяющие некую строку Шекспира,
суть Уильям Шекспир.
3 Афоризмы и максимы (греч., нем.).
1 Литератор (фр.).
1 Бакли был вольнодумец, фаталист и поборник братства.
1 Естественно, остается проблема "материальности"
некоторых предметов.
1 В оригинале - "четырнадцать", но более чем достаточно
оснований считать, что в устах Астерия это числительное
означает "бесконечность".
1 Эта строка на средневековом английском языке значит
приблизительно следующее: "Крепость, павшая и стертая до
пламени и пепла". Она - из замечательной аллитерационной поэмы
"Сэр Гавейн и Зеленый Рыцарь", которая сохраняет первобытную
музыку саксонской речи, хотя и создана через несколько веков
после завоевания Англии под предводительством Вильяльма
Незаконнорожденного.
1 Неузнавание священного животного и его позорная или
случайная гибель от руки людей - традиционные темы китайской
литературы. Смотри последнюю главу "Психологии и алхимии" Юнга
(Цюрих, 1944), где приводятся две любопытные иллюстрации (Прим.
авт.)
1 См. Т.С.Элиот, "Точки зрения" (1941), с. 25-26. (Прим.
авт.)
Last-modified: Tue, 11 Jun 2002 15:18:08 GMT