Хорхе Луис Борхес. Фрагменты Апокрифического Евангелия
Перевод В.Алексеева
3. Горе нищему духом, ибо под землей пребудет то, что ныне попирает ее.
4. Горе плачущему, ибо не отвыкнет уже от жалких стенаний своих.
5. Счастливы знающие, что страдание не венчает себя лавром.
6. Мало быть последним, чтобы стать когда-нибудь первым.
7. Счастливы не настаивающие на правоте своей, ибо никто не прав, либо
все правы.
8. Счастливы прощающие своих ближних, счастлив прощающий самого себя.
9. Благословенны кроткие, ибо не опускаются они до распрей и раздоров.
10. Благословенны не алчущие и не жаждущие правды, ибо ведают, что удел
человеческий, злосчастный или счастливый, сотворяется случаем, который
непостижим.
11. Благословенны сострадающие, ибо милосердием счастливы, а не
упованием, что зачтется им.
12. Благословенны чистые сердцем, ибо пряма их дорога к Господу.
13. Благословенны изгнанные за правду, ибо правда превыше для них, чем
собственный человеческий удел.
14. Ни один человек не есть соль земли. Никто ни одно мгновение жизни
своей не был ею и не будет.
15. Пусть догорит светильник и никто не увидит его. Бог увидит.
16. Нет нерушимых заветов, ни тех, что от меня, ни тех, что от
пророков.
17. Кто убивает во имя правды или хотя бы верит в свою правоту, не
знает вины.
18. Не заслуживает содеянное человеком ни адского пламени, ни благодати
небесной.
19. Не испытывай ненависти к врагу, ибо, возненавидев, станешь отчасти
уже и рабом его. Никогда твоя ненависть не будет лучше мира в душе твоей.
20. Если соблазняет тебя правая рука, прости ее: вот тело твое, вот
душа, и очень трудно, даже невозможно положить границу, которая их
разделяет...
24. Не преувеличивай праведность свою; нет человека, который в течение
дня несколько раз не солгал бы, ведая, что творит.
25. Не клянись, ибо всякая клятва высокопарна.
26. Противься злу, но без страха и гнева. Ударившему тебя по щеке
можешь подставить и другую, лишь бы при этом ты не испытывал страха.
27. Я не говорю ни о мести, ни о прощении. Забвение -- вот единственная
месть и единственное прощение.
28. Делать доброе врагу могут праведники, что не очень трудно; любить
его -- удел ангелов, не людей.
29. Делать доброе врагу есть лучший способ тешить свою гордыню.
30. Не собирай себе золота на земле, ибо золото порождает праздность, а
праздность есть источник печали и отвращения.
31. Думай, что другие правы или будут правы, а если правда не за тобой
-- себя не вини.
32. Господь превосходит милостью людей, мерит их иною мерою.
33. Дай святыню псам, кинь жемчуг свой перед свиньями. Всему воздай,
что положено.
34. Ищи ради счастья искать, но не находить...
39. Врата выбирают входящего. Не человек.
40. Не суди о дереве по плодам, а о человеке по делам, могут быть
лучшие и худшие.
41. Ничто не строится на камне, все на песке, но долг человеческий
строить, как если бы камнем был песок...
47. Счастлив независтливый бедняк, счастлив незаносчивый богач.
48. Счастливы сильные духом, без страха выбирающие путь, без страха
принимающие славу.
49. Счастливы запечатлевшие в памяти слова Вергилия и Христа, коих свет
озаряет их дни.
50. Счастливы любящие и любимые и те, кто может обойтись без любви.
51. Счастливы счастливые
Борхес Хорхе Луис. Молитва
Перевод Б. Дубина
Тысячи раз на двух с детства родных языках мои губы повторяли и еще
многократно повторят слова "Отче наш". Я не всегда понимал их. И сегодня,
утром первого июля 1969 года, хочу сложить свою собственную, никем не
подаренную молитву. Ясно, что тут нужна прямота, превосходящая человеческие
силы. Просьбы, насколько я понимаю, неуместны. Просить об исцелении от
слепоты нелепо: знаю множество зрячих, и это не прибавило им ни счастья, ни
справедливости, ни ума. Ход времени -- головокружительное переплетение
причин и следствий. Просить о любой, самой ничтожной, милости значит
просить, чтобы стальная хватка этих силков ослабла, просить, чтобы они
порвались. Такой милости не заслужил никто. Не хочу молить, чтобы мои грехи
простились: прощение -- дело других, а спасти себя могу только я сам.
Прощение обеляет жертву, но не виновника: его оно просто не касается.
Свобода воли -- иллюзия, я понимаю, но ее я могу обрести (или думать, что
обрел). Могу обрести смелость, которой никогда не имел, надежду, с которой
расстался, силу узнать то, о чем ничего не знаю или только Догадываюсь. Хочу
остаться в памяти не столько поэтом, сколько другом; пусть кто-то повторит
слова Данбара, Фроста или человека, видевшего в ночи кровоточащее древо
Распятья, и вспомнит, что впервые услышал их от меня. Остальное -- пустяк,
забвения ждать недолго. Пути мира неисповедимы, но важно не упускать одно:
ясной мыслью и праведным трудом мы помогаем мостить эти, непостижимые для
нас, пути.
Хочу умереть раз и навсегда, умереть вместе со своим всегдашним
спутником -- собственным телом
Борхес Хорхе Луис. Педро Сальвадорес
Перевод Б. Дубина
Я хотел бы -- видимо, первым -- описать один из самых странных и самых
печальных эпизодов нашей истории. Думаю, лучше всего сделать это без
картинных дополнений и рискованных догадок, по возможности не вмешиваясь в
рассказ.
Действующих лиц трое: мужчина, женщина и вездесущая тень диктатора.
Мужчину звали Педро Сальвадоресом; мой дед Асеведо видел его через несколько
дней или недель после сражения под Касерос. Пожалуй, Педро Сальвадорес мало
чем отличался от прочих, и лишь судьба и годы придали ему неповторимость. Он
был одним из многих небогатых хозяев того времени: владел (насколько можно
судить) деревенским поместьем и поддерживал унитариев. Жена его носила
фамилию Планес; они жили на улице Суипача, поблизости от ее пересечения с
Темпле. Ничем не выделялся и дом, где произошли описываемые события: обычные
ворота, подъезд, решетчатая дверь, жилые помещения, внутренние дворики.
Как-то вечером, году в 1842-м, хозяева услышали нарастающий, глуховатый на
грунтовой дороге, стук копыт и выкрики всадников. На этот раз масорка не
миновала их дома: за криками последовали удары в дверь. Пока отряд крушил
засовы, Сальвадорес успел сдвинуть обеденный стол, отогнуть ковер и
спуститься в погреб. Жена поставила стол на место. Тут ворвались бандиты,
явившиеся арестовать Сальвадоре-са. Жена сказала, что он бежал в Монтевидео.
Ей не поверили, избили ее, переколотили всю посуду голубого Фарфора,
обыскали дом, но поднять ковер не догадались. В полночь они ушли, пригрозив
вернуться.
Здесь-то и начинается подлинная история Педро Сальвадореса. Он прожил в
подвале девять лет. Сколько ни рассуждай, что годы состоят из дней, а дни --
из часов, что девять лет -- всего лишь абстрактное обозначение их нереальной
суммы, происшедшее чудовищно. Подозреваю, что в темноте, к которой в конце
концов привыкли его глаза, он не думал ни о чем -- даже о ненависти и
опасности. Он сидел в подвале. Снаружи Доходили звуки запретного для него
мира: привычные шаги жены, стук бадьи о колодец, ливень во дворе. И каждый
день грозил стать последним.
Слуги могли донести, и жена рассчитала их. Родным она сказала, что
Сальвадорес на Восточном берегу. Чтобы зарабатывать на жизнь себе и мужу,
она стала шить армейское обмундирование. Со временем у нее родились два
сына; приписав их любовнику, семья прокляла ее. После падения тирана они на
коленях просили за это прощения.
Кем стал, во что превратился Педро Сальвадорес? Что удерживало его
взаперти -- страх, любовь, незримое присутствие родного Буэнос-Айреса или,
наконец, просто привычка? Вероятно, жена, тяготясь одиночеством, передавала
ему смутные известия о заговорах и победах. Или он был трусом и она потому с
такой преданностью укрывала его, что знала об этом? Представляю, как он
сидел в подвале, может быть, даже без свечи, без книг. Наверное, темнота
клонила его ко сну. Может быть, сначала ему еще снился тот жуткий вечер,
когда клинки искали его горла, снились пустынные улицы, равнина. Через много
лет он уже не смог бы убежать и, верно, видел во сне только подвал. Сначала
он был беглецом, преследуемым, а потом -- кто знает? -- стал притихшим
зверем в норе или каким-то таинственным божеством.
Так продолжалось до летнего дня 1852 года, когда Росас бежал из страны.
Лишь после этого укрывавшийся вышел на свет; мой дед беседовал с ним. Рыхлый
и грузный, он был воскового цвета и говорил вполголоса. Ему так и не вернули
конфискованные земли; видимо, он умер в полной нищете.
Как во всем, в судьбе Педро Сальвадореса мне чудится символ, который
вот-вот разгадаешь
Борхес Хорхе Луис. Этнограф
Перевод Б. Дубина
Саму историю мне рассказали в Техасе, но произошла она в другом месте.
И хотя за века героями ее перебывали тысячи тысяч реальных и призрачных,
живых и умерших людей, герой в ней один. Звали его, насколько помню, Фред
Мердок. Он был по-американски рослый, ни темен, ни светловолос, скроен без
особых причуд и не любитель поговорить. Не выделялся ничем, даже той
наигранной непохожестью на других, что свойственна молодости. От природы
почтительный, Мердок боготворил книги и их создателей. Он еще не вышел из
возраста, когда толком не знаешь, кто ты, и без оглядки бросаешься во все,
что подвернется: мистику персов и загадочное происхождение венгров,
перипетии войны или алгебры, аскетизм или разгул. В университете ему
предложили специализироваться по индейским наречиям. У некоторых племен на
западе еще сохранились тайные обряды; научный руководитель Мердока, пожилой
профессор, рекомендовал ему поселиться среди индейцев, понаблюдать их обряды
и добраться до тайны, которую колдун открывает юношам, проходящим
посвящение. Потом он подготовит диссертацию, которую руководство обязуется
опубликовать. Фред охотно согласился. Кто-то из его предков погиб в стычках
на границе; теперь этот давний раздор становился, напротив, связующей нитью.
Он, разумеется, понимал, что будет непросто: нужно добиться, чтобы
краснокожие сочли его своим. И все же он взялся за этот нескорый труд.
Больше двух лет прожил в полной глуши, под кожаным сводом шатра, а то и под
открытым небом. Вставал затемно, засветло ложился, стал думать на чужом
языке. Приучил небо к простому вкусу, надевал Бог весть что, позабыл друзей
и город, привык к другому, отметающему логику, строю мысли. В первые месяцы
ученичества тайком вел записи, но потом бросил, то ли не желая привлекать
внимание, то ли уже не нуждаясь в них. Минул срок, отведенный для испытаний
ума и тела, и жрец приказал ему запомнить свой сон, а на
рассвете поделиться им. Мердок уже убедился, что в ночи полнолуния ему
снятся бизоны. Поутру он поведал наставнику повторяющийся сон, и тот наконец
открыл перед ним сокровища тайного знания. Однажды с рассветом, никого не
предупредив, Мердок исчез.
В городе он сначала затосковал по тем первым вечерам в глуши, когда --
много дней назад -- тосковал по городу. Он явился в кабинет профессора,
сказал, что знает тайну, но решил ее не публиковать.
-- Вы что, связаны клятвой? -- спросил собеседник.
-- Не в этом дело, -- отозвался Мердок. -- В тамошней дали я узнал
такое, о чем не расскажешь.
-- Может быть, виной английский язык? -- предположил профессор.
-- Нет-нет. Сегодня, владея тайной, я могу переложить ее на тысячу
разных и несхожих ладов. Не знаю только одного: как передать, что тайна
бесценна и наша наука, вся эта наша наука, рядом с ней выглядит пустяками.
-- Помолчав, он добавил: -- В конце концов, важней всего даже не тайна, а
пути к ней. Вот что надо пройти.
Профессор с холодком обронил:
-- Что ж, сообщите о своем решении Совету. Думаете вернуться к
индейцам? Мердок возразил:
-- Нет, вряд ли это возможно. Да и зачем? Эти люди научили меня тому,
без чего не обойтись в любом месте и во всякое время.
На этом, говоря коротко, беседа закончилась.
Фред женился, развелся и служит библиотекарем в Йельском университете
Борхес Хорхе Луис.HIS End And His Beginning. (Его конец и начало)
Перевод Б. Дубина
Агония кончилась, и вот, уже один, осиротевший, растоптанный и
отвергнутый, он погрузился в сон Наутро ждали привычные дела и предметы; он
сказал себе, что не стоит так сосредоточиваться на минувшей ночи, и,
приободренный решением, без спешки оделся. На службе он сносно исполнял
положенное, хотя и с неприятным, утомительным чувством, будто все это уже
было. Окружающие, заметил он, отводят глаза; может быть, о его смерти как-то
дознались? С темнотой начались кошмары: не запомнилось ничего, кроме страха,
что они могут повториться. Страх мало-помалу нарастал. Он закрадывался между
ним и страницей, которую собираешься написать, книгой, которую тянешься
перелистнуть. Буквы кишели и роились; лица, ненаглядные лица, затягивало
туманом; вещи и люди таяли на глазах. Сознание с цепкостью сумасшедшего
хваталось за ускользающие тени.
Как ни странно, он долго не подозревал, в чем дело. Озарение пришло
внезапно. Он понял, что не в силах вспомнить черты, звуки и краски снов,
поскольку ни черт, ни красок, ни звуков не существовало и это были не сны.
Перед ним была явь -- явь по ту сторону безмолвия и зренья, а стало быть --
по ту сторону памяти. Это поразило его даже больше самого факта, что после
смерти он все еще барахтается в круговороте бессвязных образов. Доносившиеся
голоса были отзвуками, лица -- масками, пальцы рук -- миражем, смутным и,
разумеется, бесплотным, но таким знакомым и дорогим.
Неизвестно как, он почувствовал, что должен вырваться за эти пределы:
там ему откроется иной мир, где нет ни прошедшего, ни настоящего, ни
будущего. Понемногу этот мир обступал его. Он прошел через долгий ряд
агоний, миновал края отчаяния и сиротства. Скитания были чудовищны,
превосходя все прежние чувства, воспоминания и надежды. Сам ужас разверзся
перед ним во всей небывалости и блеске. И тогда он понял, что удостоился
прощенья, а все это время был в раю
Last-modified: Tue, 22 Nov 2005 16:56:57 GMT