Хорхе Луис Борхес. Семь вечеров
Хорхе Луис Борхес. Божественныя комедия
Перевод В. Кулагиной-Ярцевой
Поль Клодель однажды написал фразу, которая недостойна его, о том, что
видения, ожидающие нас после смерти тела, несомненно, не похожи на
изображенные Данте Ад, Чистилище и Рай. Это любопытное наблюдение Клоделя в
статье, во всех остальных отношениях замечательной, может быть объяснено
двояко.
Во-первых, в этом замечании мы видим доказательство того, что, прочтя
поэму, читая ее, мы начинаем думать, что Данте представляет себе мир иной в
точности как изображает.
Мы неизбежно приходим к мысли, что после смерти Данте думал очутиться у
опрокинутой горы Ада, или на террасах Чистилища, или в концентрических
небесах Рая. Думал, что он встретится с тенями (тенями классической
античности) и некоторые из них станут разговаривать с ним итальянскими
терцинами.
Это явная бессмыслица. Клодель имеет в виду не то, что кажется
читателям (поскольку, обдумав, они понимают абсурдность замечания), а то,
что они чувствуют и что может помешать им получить удовольствие, подлинное
удовольствие от чтения.
Тому есть множество доказательств. Одно из них принадлежит сыну Данте.
Он говорит, что отец собирался изобразить жизнь грешников под видом Ада,
жизнь кающихся -- под видом Чистилища и жизнь праведников, рисуя Рай. Он
понимал это не буквально. Кроме того, существует свидетельство Данте в
письме к Кангранде делла Скала. Письмо считается апокрифом, но, как бы то ни
было, оно не могло быть написано много позже смерти Данте и является верным
свидетельством эпохи. В нем утверждается, что есть четыре способа прочтения
"Комедии". Один из них -- буквальный, другой -- аллегорический. В
соответствии с последним Данте -- это символ человека, Беатриче -- веры и
Вергилий -- разума.
Идея текста, дающего возможность множества прочтений, характерна для
средних веков, противоречивых и сложных, оставивших нам готическую
архитектуру, исландские саги и схоластическую философию, в которой все
служило предметом споров. Они, кроме того, дали нам "Комедию", которую мы не
перестаем читать и которая не перестает нас поражать; ее протяженность
больше нашей жизни, наших жизней, с каждым поколением читателей она
становится все богаче.
Здесь уместно вспомнить Иоанна Скота Эриугену, говорившего, что Писание
содержит в бесконечности множество смыслов и его можно сравнить с переливами
на развернутом павлиньем хвосте.
Еврейские каббалисты утверждали, что Писание создано для каждого из
правоверных; с этим можно согласиться, если вспомнить, что творец текста и
читателей один и тот же -- Бог. Данте не обязательно было полагать, что
изображенные им картины соответствуют реальному образу мира мертвых. Нет,
Данте не мог так думать.
Однако простодушная мысль, что мы читаем достоверный рассказ,
способствует тому, что чтение нас захватывает. Я знаю, меня считают
читателем-гедонистом; я никогда не читаю книг только потому, что они
древние. Читая книги, я получаю эстетическое удовольствие и не обращаю
большого внимания на комментарии и критику. Когда я впервые читал "Комедию",
меня захватило чтение. Я читал ее, как и другие, менее известные книги. Я
хочу рассказать вам, как своим друзьям (обращаюсь не ко всем вам, а к
каждому из вас), историю своего знакомства с "Комедией".
Это произошло незадолго перед диктатурой. Я работал в библиотеке в
квартале Альмагро, а жил на Лас Эрас и Пуэйрредон и должен был совершать
долгие поездки в медленных и пустых трамваях от этого северного квартала в
южный Альмагро, до библиотеки, расположенной на Авенида Ла Плата и Карлос
Кальво. Случайно (хотя, возможно, не случайно, возможно, то, что мы именуем
случаем, объясняется нашим незнанием действия механизма причинности) мне
попались три маленьких томика в книжном магазине Митчелла, теперь
исчезнувшего, о котором у меня сохранилось столько воспоминаний.
Эти три тома (мне следовало бы захватить сегодня один как талисман)
были книги Ада, Чистилища и Рая, переведенные на английский Карлейлем, но не
Томасом Карлейлем, о котором речь впереди. Книги, изданные Дентом, были
необыкновенно удобны. Томик умещался в моем кармане. На одной странице был
напечатан итальянский текст, на другой -- подстрочный английский перевод. Я
поступал следующим образом: сначала читал строфу, терцину, по-английски,
прозой, а затем читал строфу, терцину, по-итальянски. После этого я читал
всю песнь по-английски и затем по-итальянски. За это время я понял, что
переводы не могут заменить подлинника. Перевод может служить в лучшем случае
средством и стимулом, чтобы приблизить читателя к подлиннику; по крайней
мере если речь идет об испанском. Мне кажется, Сервантес в каком-то месте
"Дон Кихота" говорит, что по двум октавам тосканского можно понять Ариосто.
Эти две октавы тосканского наречия были мне даны родственной близостью
итальянского и испанского. Тогда же я понял, что стихи, особенно великие
стихи Данте, содержат не только смысл, а многое еще. Стихотворение -- это,
кроме всего прочего, интонация, выражение чего-либо, часто не поддающегося
переводу. Это я заметил с самого начала. Когда я добрался до безлюдного Рая,
до вершин Рая, где Вергилий покидает Данте, а тот, оставшись один, взывает к
нему, в тот самый момент я почувствовал, что могу читать итальянский текст,
лишь изредка заглядывая в английский. Так я читал эти три томика во время
медленных трамвайных путешествий. Потом я читал и другие издания.
Я много раз перечитывал "Комедию". На самом деле я не знаю
итальянского, другого итальянского, чем тот, которому научил меня Данте, а
потом Ариосто, когда я прочел "Роланда". А затем, разумеется, легкий язык
Кроче. Я прочел почти все книги Кроче -- и не во всем согласен с ним, хотя
ощущаю его очарование. Очарование, как говорил Стивенсон, -- одно из
основных качеств, которыми должен обладать писатель. Без очарования все
остальное бессмысленно. Я много раз перечитывал "Комедию" в разных изданиях
и мог наслаждаться комментариями, из которых мне особенно памятны работы
Момильяно и Грабера. Помню также комментарий Гуго Штайнера...
Я читал все издания, которые мне попадались, и получал удовольствие от
различных комментариев, многообразных интерпретаций этого сложного
произведения.
Я заметил, что в старинных изданиях преобладал теологический
комментарий, в книгах XIX века -- исторический, а сейчас -- эстетический,
который дает нам возможность заметить интонацию каждого стиха -- одно из
самых больших достоинств в Данте. Существует обыкновение сравнивать Мильтона
и Данте, но Мильтон знает лишь одну мелодию, так называемый "высокий стиль".
Эта мелодия всегда одна и та же, независимо от чувств его персонажей.
Напротив, у Данте, как и у Шекспира, мелодия следует за чувствами. Интонация
и эмфаза -- вот что самое главное, фразу за фразой нужно читать вслух.
Хорошее стихотворение не дает читать себя тихо или молча. Если стихотворение
можно так прочесть, оно многого не стоит: стих -- это чтение вслух.
Стихотворение всегда помнит, что, прежде чем стать искусством письменным,
оно было искусством устным, помнит, что оно было песней.
Эту мысль подтверждают две фразы. Одна принадлежит Гомеру, или тем
грекам, которых мы именуем Гомером: в "Одиссее" говорится: боги насылают
злоключения, чтобы людям было что воспевать для грядущих поколений. Другая,
гораздо более поздняя, принадлежит Малларме и повторяет то, что сказал
Гомер, хотя и не так красиво: "Tout aboutit en un livre" -- Книга "вмещает
все". Разница есть: греки говорят о поколениях, которые поют, а Малларме --
о предмете, о вещи среди вещей, о книге. Но мысль та же самая: мы созданы
для искусства, для памяти, для поэзии или, возможно, для забвения. Но что-то
остается, и это что-то -- история или поэзия, сходные друг с другом.
Карлейль и другие критики отмечали, что характерное свойство поэмы
Данте -- напряженность. И если мы вспомним о сотне песней поэмы, то
покажется чудом, что эта напряженность не снижается, хотя в некоторых местах
Рая то, что для поэта -- свет, для нас -- тень. Я не припомню подобного
примера у другого поэта, это, возможно, лишь трагедия "Макбет" Шекспира,
которая начинается явлением трех ведьм, или трех парок, или трех роковых
сестер, и напряженность ее ни на секунду не спадает.
Я хочу сказать о другой черте: о тонкости Данте. Мы всегда воображаем
сурового и нравоучительного поэта-флорентийца и забываем, что все
произведение исполнено очарования, неги, нежности. Эта нежность составляет
часть фабулы. Например, в одной из книг по геометрии Данте прочел, что куб
-- самое крепкое из тел. В таком обычном замечании нет ничего поэтического,
однако Данте пользуется им как метафорой человека, который должен претерпеть
удары судьбы: "Buon tetragono a i colpe di fortuna" -- "Человек -- это
добрый куб" -- действительно редкое определение.
Я вспоминаю также и любопытную метафору стрелы. Данте хочет дать нам
почувствовать скорость стрелы, пущенной из лука и летящей к цели. Он
говорит, что она вонзилась в цель и что она вылетела из лука и покинула
тетиву: он меняет местами начало и конец, чтобы показать, как быстро
происходит действие.
Одна строфа всегда у меня в памяти. Это стих из первой песни Чистилища,
относящийся к утру, невероятному утру на горе Чистилища, на Южном полюсе.
Данте, покинувший мерзость, печаль и ужас Ада, говорит: "dolce color
d'oriental zaffiro". Стих надо читать медленно. Следует произносить
oriental:
dolce color d'oriental zaffiro
che s'accoglieva nel sereno aspetto
del mezzo puro infino al primo giro. (Отрадный цвет восточного сапфира,
Накопленный в воздушной вышине, Прозрачной вплоть до первой тверди мира)
Мне хотелось бы остановиться на любопытной механике стиха, хотя слово
"механика" слишком тяжело для того, что я хочу сказать. Данте дает картину
восточной стороны неба, он описывает восход и сравнивает цвет зари с
сапфиром. Сравнивает с сапфиром, который называет восточным, сапфиром
Востока. "Dolce color d'oriental zaffiro" образует игру зеркал, поскольку
цвет восточного неба назван сапфиром, а сам сапфир -- восточным. То есть
сапфир, обогащенный многозначностью слова "восточный", наполненный, скажем,
историями "Тысячи и одной ночи", которые не были известны Данте, но уже
существовали.
Мне помнится также знаменитый заключительный стих пятой песни Ада: "е
caddi como corpo raorto cade"
(И я упал, как падает мертвец). Почему падение отзывается таким
грохотом? Из-за повтора слова "падать".
Подобными удачами полна "Комедия". Но держится она
повествовательностью. Когда я был юн, повествовательность была не в чести,
ее именовали "анекдотом" и забывали, что поэзия начинается с повествования,
что корни поэзии в эпосе, а эпос -- основной поэтический повествовательный
жанр. В эпосе существует время, в эпосе есть "прежде", "теперь" и "потом";
все это есть и в поэзии.
Я посоветовал бы читателю забыть о разногласиях гвельфов и гибеллинов,
о схоластике, оставить без внимания мифологические аллюзии и стихи Вергилия,
превосходные, как и на латыни, которые Данте повторяет, иногда улучшая их.
Сперва, во всяком случае, следует придерживаться повествования. Думаю, никто
не сможет от него оторваться.
Итак, мы оказываемся внутри повествования, и оказываемся почти
волшебным образом, потому что сейчас, когда рассказывают о
сверхъестественном, неверующему писателю приходится обращаться к неверующим
читателям и подготавливать их к этому сверхъестественному. Данте не
нуждается ни в чем подобном: "Nel mezzo del cammin di nostra vita mi
ritrovai per selva oscura". To есть тридцати пяти лет от роду, "земную жизнь
пройдя до половины, я очутился в сумрачном лесу", что может быть аллегорией,
но что мы воспринимаем буквально: в тридцать пять лет, поскольку Библия
определяет возраст праведников в семьдесят лет. Считается, что все
последующее -- пустыня, "Bleak" по-английски, -- печальная, унылая. Во
всяком случае, когда Данте пишет "nel mezzo del cammin di nostra vita" --
это не пустая риторика: он называет нам точную дату своих видений --
тридцать пять лет.
Я не думаю, что Данте был визионером. Видение кратко. Видение длиною в
"Комедию" невозможно. Видение прихотливо: мы должны поддаться ему и читать с
поэтической верою. Колридж считает, что поэтическая вера -- это добровольное
погружение в невероятное. Когда мы находимся на театральном представлении,
то знаем, что на сцене переодетые люди, повторяющие слова Шекспира, Ибсена
или Пиранделло. Но мы воспринимаем этих одетых в соответствующие костюмы
людей не как переодетых; в неторопливо рассуждающем человеке в средневековых
одеждах мы действительно видим Гамлета, принца датского. В кинематографе еще
более
любопытное явление, поскольку мы смотрим не на переодетых людей, а на
их изображение. Однако это не мешает нам верить в них, пока длится сеанс.
В случае с Данте все так живо, и мы начинаем полагать, что он верил в
другой мир, как мог верить в геоцентрическую географию или геоцентрическую
(а не какую другую) астрономию.
Мы хорошо знаем Данте благодаря явлению, отмеченному Полем Груссаком:
"Комедия" написана от первого лица. Это не чисто грамматическое явление, не
только употребление "вижу" вместо "видели". Это означает нечто большее, а
именно что Данте -- один из персонажей "Комедии". Груссак считает это новой
чертой. Мы знаем, что до Данте Святой Августин написал "Исповедь". Но эти
исповеди, отличающиеся великолепным красноречием, не так близки нам, как
произведение Данте, поскольку изумительное лексическое богатство африканца
встает между тем, что он хочет сказать, и тем, что мы слышим.
Красноречие, ставшее препятствием, к сожалению, нередко. Оно должно
представлять собой способ, ход, но порой превращается в помеху, в преграду.
Это заметно у таких разных писателей, как Сенека, Кеведо, Мильтон или
Лугонес. Слова разделяют их и нас.
Данте мы знаем ближе, чем его современники. Я чуть было не сказал, что
знаем его, как Вергилий, который ему снился. Без сомнения, лучше всех могла
знать Данте Беатриче Портинари. Данте вводит себя в повествование и
находится в центре событий. Он не только видит происходящее, но принимает в
нем участие. Это участие не всегда соответствует тому, что он описывает.
Мы видим Данте, испуганного Адом; он испуган не потому, что трус, а
потому, что его испуг необходим, чтобы мы поверили в Ад. Данте испуган, он в
страхе, он Рассказывает об увиденном. Мы узнаем об этом не по тому, что он
говорит, а по стихам, по интонации.
Вот другой персонаж. В "Комедии" три героя, сейчас я говорю о втором.
Это Вергилий. Данте достиг того, что У нас сложилось два образа Вергилия:
первый -- от "Энеиды" и "Георгик", второй, более близкий, -- создан поэзией,
благочестивой поэзией Данте. Одна из важных тем как литературы, так и жизни
-- дружба. Я бы сказал, что дружба -- наша аргентинская страсть. В
литературе встречается множество описаний дружбы, она персонажей
укладывается в несколько терцин, однако это вечная жизнь. Они живут в одном
слове, в одном действии; это часть песни, но она вечна. Они продолжают жить
и возникают вновь и вновь в памяти и воображении людей.
Карлейль считает, что существуют две характерные черты Данте. То есть,
разумеется, больше, но две основные -- нежность и суровость (только не
противостоящие, не противоречащие друг другу). С одной стороны, это
человеческая нежность Данте, то, что Шекспир называл "the milk of human
kindness" -- "млеко человеческой доброты". С другой стороны, знание, что все
мы обитатели сурового мира, что существует порядок. Этот порядок соотносится
с Иным, с третьим собеседником.
Возьмем два примера. Обратимся к наиболее известному эпизоду Ада, из
пятой главы, эпизоду с Паоло и Франческой. Я не собираюсь пересказывать
Данте -- было бы дерзостью с моей стороны излагать другими словами раз и
навсегда сказанное по-итальянски, -- я просто хочу напомнить обстоятельства.
Данте и Вергилий сходят в круг второй (если я помню верно) и видят
сутолоку душ, ощущают зловоние греха, зловоние кары. Окружение безрадостно.
Например, Минос, свертывающий спиралью хвост, чтобы показать, в какой круг
попадают обреченные. Это нарочито отвратительно, и становится ясно, что в
Аду не может быть ничего красивого. В том кругу, где несут кару
сладострастники, -- великие имена. Я говорю "великие имена", потому что
Данте, начав писать эту песнь, еще не достиг совершенства делать персонажи
чем-то большим, чем имена. Но мастерство Данте уже являет себя в эпизоде с
nobile castello. Мы видим великих поэтов античности. Среди них -- Гомер с
мечом в руке. Они обмениваются словами, которые не следует повторять. Здесь
подобает молчание, все соответствует этой жуткой скромности обреченных
находиться в Лимбе, которым никогда не суждено увидеть лицо Бога. В пятой
песни Данте приходит к своему великолепному открытию: возможности диалога
между душами умерших и им самим, он сочувствует им и по-своему судит их.
Нет, не судит: он знает, что судья не он, судья -- Иной, третий собеседник,
Божественность.
Итак, там находятся Гомер, Платон, другие великие люди. Но взор Данте
обращен на двух неизвестных ему, вся пронизана ими. Мы можем вспомнить
несколько. Как не назвать Дон Кихота и Санчо, вернее, Алонсо Кихано и Санчо,
поскольку для Санчо Алонсо Кихано лишь под конец становится Дон Кихотом. Как
не назвать Фьерро и Круса, двух наших гаучо, погибших на границе? Как не
вспомнить старого пастуха и Фабио Касереса? Дружба -- распространенная тема,
но чаще всего писатели стремятся подчеркнуть контраст между друзьями. Я
забыл -- вот еще два друга, представляющие собой противоположность, -- Ким и
лама.
У Данте происходит нечто более тонкое. Здесь нет прямого контраста,
сыновняя почтительность -- Данте мог бы быть сыном Вергилия, но в то же
время он выше Вергилия, так как считает себя спасенным. Он думает, что
заслужит прощение или уже заслужил, поскольку ему было послано видение.
Напротив, с самого начала "Ада" известно, что Вергилий -- заблудшая душа,
грешник; когда Вергилий говорит Данте, что не может сопровождать его за
пределы Чистилища, становится понятно, что римлянин навеки обречен
оставаться обитателем ужасного nobile castello (Благородный замок), где
собраны великие тени мужей античности, тех, кто не знает учения Христа. В
этот самый момент Данте говорит: "Tu, duca, tu, signore, tu maestro..."
(Учитель мой, мой господин..) Чтобы скрасить это мгновение, Данте
риветствует Вергилия высоким словом и говорит о своем долгом ученичестве и
огромной любви, которые дали ему возможность понять значение Вергилия, о
том, что эти отношения сохранятся между ними навсегда. Печален облик
Вергилия, сознающего, что он обречен вечно жить в nobile castello, где нет
Бога. Данте же, напротив, разрешено видеть Бога, разрешено понять вселенную.
Вот эти два героя. Кроме них существуют тысячи и сотни персонажей,
которые обычно называются эпизодическими. Я назвал бы их вечными.
Современный роман знакомит нас с действующими лицами на
пятнадцати-шестнадцати страницах, даже если это знакомство удается. Данте
достаточно для этого мгновения. В этот миг персонаж определяется навсегда.
Данте бессознательно выбирает главный момент. Я пробовал повторить то же во
многих рассказах и был поражен открытием, сделанным Данте в средние века,
умением представить момент как знак всей жизни. У Данте жизнь не очень
знаменитых, принадлежащих современному миру: на Паоло и Франческу. Он знает,
как погибли любовники, зовет их, и они появляются. Данте говорит нам: "Quali
colombe dal disio chiamate" (Как голуби на сладкий зов гнезда). Перед нами
два грешника, а Данте сравнивает их с двумя голубками, влекомыми желанием,
поскольку главное в этой сцене -- чувство. Они приближаются, и Франческа --
говорит только она (Паоло не может) -- благодарит Данте за то, что он позвал
их, и произносит такие трогательные слова: "Se fosse amigo il Re
dell'universo noi pregherem-mo lui per la tua pace" -- "Если бы я была
другом Царя вселенной (она говорит "Царь вселенной", потому что не может
сказать "Бог", это имя запрещено в Аду и Чистилище), мы попросили бы мира
тебе, потому что в тебе есть жалость к нашим страданиям".
Франческа рассказывает свою историю, рассказывает дважды. Первый раз --
сдержанно, но настаивает на том, что продолжает любить Паоло. Раскаяние
запрещено в Аду, она знает о своем грехе и остается верна греху, что придает
ей величие. Было бы ужасно, если бы она раскаялась, если бы предавалась
сожалениям о случившемся. Франческа знает, что кара справедлива, принимает
ее и продолжает любить Паоло...
Данте хочет узнать. Amor condusse noi ad una morte: Паоло и Франческа
были убиты вместе. Данте не интересует ни их связь, ни то, как они были
обнаружены или умерщвлены; его интересует более сокровенное -- как они
поняли, что полюбили, как они влюбились, как настало для них время нежных
вздохов. Он задает вопрос.
Хочу отвлечься и напомнить вам строфу Леопольде Лугонеса, возможно
лучшую и, без сомнения, навеянную пятой песнью "Ада". Это первое
четверостишие "Alma venturosa" (Счастливая душа), одного из сонетов сборника
"Золотое время" (1922):
Al promediar la tarde aquel dia Cuando iba mi habitual adios a darte
Fue una vaga congoja de dejarte Lo que me hizo saber gue te queria
(При расставании в тот вечер,
когда пришло время сказать привычное "прощай", смутная печаль разлуки
заставила меня понять, что я люблю тебя).
Поэты прежних времен говорили, что человек чувствует глубокую печаль,
прощаясь с женщиной, и писали о редких свиданиях. Напротив, здесь, "когда
пришло время сказать привычное "прощай"" -- строка неуклюжая, но это
неважно, так как "привычное "прощай"" означает, что они видятся часто, -- и
затем "смутная печаль разлуки заставила меня понять, что я люблю тебя".
Тема, в сущности, та же, что в песни пятой: двое открыли, что любят
друг друга, хотя прежде и не догадывались об этом. Именно это хочет узнать
Данте. Франческа рассказывает, как в тот день они читали о Ланселоте, о том,
как он страдал от любви. Они были одни и не подозревали ничего. Чего именно
не подозревали? Не подозревали, что влюблены. Они читали одну из книг,
придуманных британцами во Франции после саксонского нашествия, книг,
приведших к безумию Алонсо Ки-хано и пробудивших грешную страсть Паоло и
Франчески. Так вот: Франческа объясняет, что иногда они краснели, а в
какой-то момент, "quando leggemo il dislato riso", "когда мы прочли о
желанной улыбке, которую поцеловал любовник, тот, с кем я никогда не
разлучусь, поцеловал меня, tutto tremante (Весь трепеща)".
Существует нечто, о чем Данте умалчивает, но что ощущается на
протяжении всего эпизода и, возможно, придает ему ценность. С бесконечным
сочувствием Данте пересказывает нам судьбу двух любовников, и мы
догадываемся, что он завидует этой судьбе. Паоло и Франческа в Аду, а его
ждет спасение, но они любят друг друга, а он не сумел добиться любви
Беатриче. В их любви Данте видит вызов, и его ужасает, как он далек от
Беатриче. Эти же двое грешников неразлучны, немы, несутся в черном вихре без
малейшей надежды, и Данте не дает и нам надеяться, что их страдания
прекратятся, но они вместе. Они неразлучны навеки, они вместе в Аду, и для
Данте это райская судьба.
Мы понимаем, что он очень взволнован. Он падает замертво.
Каждый навеки определен одним-единственным мигом своей жизни -- мигом,
когда человек встречается навсегда с самим собой. Считается, что Данте
осуждает Франческу, жесток по отношению к ней. Думать так -- значит забыть о
Третьем герое. Те, кто не понимает "Комедии", считают, что Данте написал ее,
чтобы свести счеты с врагами и обласкать друзей. Нет ничего более ложного.
Ницше называл Данте гиеной, слагающей стихи среди могил. Гиена, слагающая
стихи, -- нелепый образ, к тому же Данте не наслаждается болью. Он знает,
что есть грехи смертные, неискупимые. Для каждого он выбирает одного
человека, совершившего этот грех, пусть даже во всех других отношениях
замечательного и славного. Франческо и Паоло -- сладострастники. У них нет
других грехов, но и одного достаточно, чтобы осудить их.
Мысль о непостижимом Боге мы находим в другой книге, одной из главных
книг человечества. В Книге Иова. Вы помните, как Иов проклинает Бога, как
друзья обличают его и как, наконец, Бог говорит из бури и опровергает тех,
кто защищает, и тех, кто обвиняет Иова.
Бог выше любого людского суда, и, чтобы помочь нам понять это, Он
приводит два необычных примера: кита и слона. Он выбирает их, чтобы
показать, что они не менее чудовищны для нас, чем Левиафан и Бегемот (чье
имя стоит во множественном числе и по-еврейски означает "много животных").
Бог выше людского суда. Он это доказывает в Книге Иова. И люди склоняют
перед Ним головы, потому что отважились судить Его, оправдывать Его. Это не
нужно. Бог, как говорил Ницше, по ту сторону добра и зла. Это другая
категория.
Если бы Данте всегда совпадал с воображаемым Богом, было бы понятно,
что это ложный Бог, просто копия Данте. Напротив, Данте должен принять этого
Бога, как и то, что Беатриче не любит его, что Флоренция бесчестна, что он
должен принять свое изгнание и смерть в Равенне. Он должен принять зло мира,
так же как и склониться перед Богом, которого не может постичь.
Есть герой, который отсутствует в "Комедии" и которого в ней не могло
быть, потому что он слишком человечен. Этот герой -- Иисус. Он не является в
"Комедии", как является в Евангелиях: человечный, евангельский Иисус не
может быть Вторым в Троице, существующей в "Комедии".
Мне хочется, наконец, перейти к другому эпизоду, который мне кажется
вершиной "Комедии". Он в двадцать шестой песни. Это эпизод с Улиссом.
Когда-то я написал статью "Загадка Улисса". Я опубликовал ее, затем потерял
и сейчас пытаюсь восстановить. Думаю,
что это самый загадочный эпизод в "Комедии" и, возможно, самый
напряженный, хотя, говоря о вершинах, трудно разобрать, какая превосходит
остальные, а "Комедия" полна вершин.
Я выбрал для первой лекции именно "Комедию", потому что я литератор и
полагаю, что венец литературы и литератур -- это "Комедия". Это не означает
ни совпадения с ее теологией, ни согласия с ее мифологией. У нас
христианская мифология и языческая неразбериха. Речь идет не об этом, а о
том, что ни одна книга не доставляла мне столь сильного эстетического
наслаждения. Повторяю -- я читатель-гедонист, в книгах я ищу удовольствие.
"Комедия" -- книга, которую все мы должны прочитать. Не сделать этого
-- значит отказаться от лучшего из даров литературы, пребывать в пугающем
аскетизме. Ради чего отказывать себе в счастье прочитать "Комедию"? К тому
же это легкое чтение. Трудно то, что следует за чтением: мнения, споры, но
книга сама по себе прозрачна как кристалл. Центральный герой ее -- Данте,
возможно, самый живой персонаж в литературе, есть и другие замечательные
образы. Но вернемся к эпизоду с Улиссом.
Данте и Вергилий подходят ко рву, кажется восьмому, где находятся
обманщики. Глава начинается с обличения Венеции, о которой Данте говорит,
что она бьет крылами на земле и в небе и ее имя славно в Аду. Затем они
видят сверху множество огней, а в огне, в пламени, скрыты души обманщиков,
скрыты, поскольку те действовали тайно. Пламя подвижно, и Данте чуть не
падает в ров. Его поддерживает Вергилий, слово Вергилия. Он говорит о тех,
кто в огне, и называет два славных имени, Улисса и Диомеда. Они здесь за то,
что придумали уловку с троянским конем, позволившую грекам взять осажденный
город.
Улисс и Диомед находятся здесь, и Данте хочет познакомиться с ними. Он
говорит Вергилию о своем желании поговорить с этими двумя великими тенями
древности, с чистыми и великими героями. Вергилий согласен на его просьбу с
условием, чтобы Данте предоставил ему вести разговор, поскольку речь идет о
двух надменных греках. Наверное, к лучшему -- что Данте не говорит. Это
объясняют двояко. Торквато Тассо считал, что Вергилий хотел выдать себя за
Гомера. Предположение совершенно нелепое и недостойное, поскольку Вергилий
воспел Улисса и Диомеда, и если Данте знал о них, то благодаря Вергилию. Мы
можем отвергнуть гипотезу о том, что Данте мог быть презираем греками за то,
что был потомком Энея, или за то, что был варваром. Вергилий, как и Диомед и
Улисс, -- вымысел Данте. Данте выдумал их, но с такой силой, настолько живо,
что мог думать -- эти вымышленные герои (у которых нет иного голоса, кроме
данного им Данте, у которых нет другого вида, чем тот, в котором он их
представил) могут относиться к нему с презрением, поскольку он ничего не
значит, он еще не написал своей "Комедии".
Данте, как и мы, включается в игру: он тоже заворожен "Комедией". Он
думает: это светлые герои древности, а я никто, изгнанник. Что может значить
для них моя просьба? Тогда Вергилий просит их рассказать о своей смерти, и
раздается голос невидимого Улисса. Улисс не показывается, он объят пламенем.
Здесь мы сталкиваемся с поразительной легендой, созданной Данте,
легендой, которая превосходит и те, что заключают "Одиссею" и "Энеиду", и
ту, что завершает другую книгу, в которой Улисс появляется под именем
Синдбада Морехода, -- "Тысячу и одну ночь".
Легенда создается Данте под влиянием различных обстоятельств. Здесь,
прежде всего, вера в то, что Лиссабон был заложен Улиссом, и вера в
существование Блаженных островов в Атлантическом океане. Кельты полагали,
что в Атлантическом океане находятся фантастические страны: остров,
многократно изборожденный рекой, наполненной рыбой, с кораблями, которые не
причаливают к земле; вращающийся огненный остров; остров, на котором
бронзовые борзые преследуют серебряных оленей. Это должно было привлечь
внимание Данте. Он придал этим легендам благородство.
Улисс оставляет Пенелопу, созывает друзей и говорит им, что они,
уставшие и прожившие немалый срок, преодолели тысячи опасностей. Он
предлагает им благородную задачу -- пройти Геркулесовы столпы и пересечь
море, исследовать Южное полушарие, которое, как тогда считали, состоит
только из воды: было неизвестно, есть ли там что-нибудь еще. Он называет их
мужами, говорит, что они рождены не для животной доли, а для храбрости, для
знания; что они рождены, чтобы
знать и чтобы понять. Они следуют за ним и "превращают весла в
крылатые".
Интересно, что эта метафора встречается и в "Одиссее", чего Данте знать
не мог. Они плывут и оставляют позади Сеуту и Севилью, выходят в открытое
море и поворачивают налево. Налево, в левую сторону означает в "Комедии"
зло. Чтобы попасть в Чистилище, нужно идти направо, чтобы очутиться в Аду --
налево. То есть слово "siniestro" имеет два значения. Затем говорится:
"Ночью я увидел все звезды другого полушария" -- нашего полушария, полного
звезд. Большой ирландский поэт Иейтс пишет о "starladen sky" -- "небе,
полном звезд". Это неверно в отношении Северного полушария, где по сравнению
с нашим звезд немного.
Они плывут пять месяцев и наконец видят землю. Вдалеке -- темная гора,
самая высокая из всех когда-либо виденных. Улисс говорит, что радость
сменилась плачем, поскольку налетела буря и разбила корабль. Это гора
Чистилища, как ясно из другой песни. Данте верит, что Чистилище (он делает
вид, что верит -- в поэтических целях) -- это антипод города Иерусалима. И
вот мы подходим к этому ужасному эпизоду и задаемся вопросом, за что несет
наказание Улисс. Очевидно, не за выдумку с конем, раз в важнейший момент
своей жизни он рассказывает Данте и нам о другом: за свое благородное и
отважное путешествие, за желание узнать запретное, невозможное. Мы
спрашиваем себя, почему эта песнь отличается такой силой. Прежде чем дать
ответ, я хочу вспомнить еще одно явление, которое до сих пор не было
отмечено, насколько мне известно. Существует еще одна великая книга, великая
поэма нашего времени, "Моби Дик" Германа Мелвилла, который, несомненно, знал
"Комедию" в переводе Лонгфелло. Это бессмысленная погоня искалеченного
капитана Ахава за белым китом, которому он хочет отомстить. Наконец они
встречаются, и кит топит его, и огромный роман кончается в точности как
песнь Данте: море их поглотило. Мелвилл должен был вспомнить "Комедию" в
этот момент, хотя мне больше нравится думать, что он читал ее и усвоил
настолько, что мог забыть буквально; "Комедия" должна была стать частью его,
а впоследствии он обнаружил, что читал ее много лет назад, но история одна и
та же. Хотя Ахава ведет не благородный порыв, а желание мести. Улисс же
поступает как
благороднейший из людей. Улисс, кроме того, называет истинную причину
своей кары, связанную с разумом.
В чем трагизм этого эпизода? Я думаю, этому имеется одно объяснение,
единственно стоящее, и оно в следующем: Данте чувствует, что Улисс каким-то
образом -- он сам. Я не знаю, сознавал он это или нет, да это и неважно. В
одной из терцин "Комедии" говорится, что никому не позволено знать суда
Провидения. Мы не можем опережать его, нельзя знать, кто будет спасен и кого
ждет кара. Данте дерзнул опередить (поэтическим образом) этот суд. Он должен
был знать, что это опасно, он не мог не знать, что предвосхищает
непостижимое суждение Бога.
Именно поэтому образ Улисса столь силен; Улисс -- отражение Данте,
Данте чувствовал, что почти заслужил такую кару. Он написал поэму, но так
или иначе нарушил таинственные законы мрака, Бога, Божественного.
Я заканчиваю. Хотелось бы только повторить, что никто не вправе лишать
себя этого счастья -- прочтения "Комедии". Потом пойдут комментарии, желание
узнать, что означает каждый мифологический намек, увидеть, как Данте
обращается к великим стихам Вергилия и, переводя, едва ли не улучшает их.
Прежде всего мы должны прочесть книгу с детской верой, предаться ей; потом
она не оставит нас до конца дней. Она сопровождает меня столько лет, но я
знаю, что, открыв ее завтра, обнаружу то, чего до сих пор не видел. Я знаю,
что эта книга больше моих наблюдений и больше нас
Хорхе Луис Борхес. Кошмар
Перевод В. Кулагиной-Ярцевой
Дамы и господа!
Сновидения -- это вид, кошмар -- разновидность. Сначала я стану
говорить о снах, затем о кошмарах.
На днях я перечитал несколько книг по психологии и почувствовал себя
сбитым с толку. Во всех книгах говорилось об инструментарии и тематике снов
(я могу в дальнейшем обосновать свое утверждение) и не было ни слова о том,
чего я ждал -- об удивительности, странности этого явления -- сновидений.
Так, например, в книге по психологии "The Mind of Man" (Человеческое
мышление) Густава Шпиллера, высоко мною ценимой, говорится, что сны
соответствуют низшему уровню умственной деятельности (это мнение кажется мне
ошибочным), и рассказывается о непоследовательности, о бессвязности фабулы
снов. Я хочу напомнить вам о замечательном очерке Груссака (если мне удастся
вспомнить и назвать его сейчас) -- "Среди снов". В конце этого очерка,
входящего в "Интеллектуальное путешествие", кажется, во второй том, Груссак
находит удивительным, что каждое утро мы просыпаемся в здравом рассудке --
или в относительно здравом -- после того, как преодолеваем область
сновидений, лабиринты снов.
При изучении снов мы сталкиваемся с трудностью особого рода. Их нельзя
изучать непосредственно. Можно говорить лишь об оставшихся в памяти снах.
Возможно, память о сновидениях не в полной мере соответствует им самим.
Великий писатель XVIII века сэр Томас Браун полагал, что наша память о снах
беднее их великолепной реальности. Существует и противоположное мнение: что
мы приукрашиваем сны; если считать сны порождением вымысла (а я думаю, так
оно и есть), то, возможно, мы продолжаем придумывать их и в момент
пробуждения, и позже, когда пересказываем. Я вспоминаю книгу Данна "An
Experiment with Time" (Опыт со временем). Я не приверженец его теории,
однако она настолько хороша, что ее стоит привести. Но прежде, для простоты
(я перехожу от книги к книге, память моя оказывается быстрее мысли), я хочу
обратиться к прекрасной книге Боэция "De consolatione philosophiae" (Об
утешении философией), которую, безусловно, читал и перечитывал Данте, как
читал и перечитывал всю средневековую литературу. Боэций, которого называли
"последним римлянином", сенатор Боэций представляет себе зрителя на бегах.
Зритель на ипподроме наблюдает с трибуны коней, начало бегов, их
превратности, приход одного из коней к финишу -- все последовательно. Но
Боэций воображает себе и другого зрителя. Этот другой зритель наблюдает и
первого зрителя, и бега: это, предположительно, Бог. Бог видит бега целиком,
он видит их в один вечный миг, в их мгновенной вечности: старт коней, ход
бегов, финиш. Все это он охватывает одним взглядом так же, как всю историю
Вселенной. Таким образом, Боэций сохраняет оба понятия: свободной воли и
Провидения. Так же как зритель на бегах видит весь их ход, но не оказывает
на него влияния (кроме того, что последовательно наблюдает за ним), Бог
видит все течение жизни, от колыбели до могилы. Он не влияет на наши
действия, мы свободны в своих поступках, но Богу ведом -- Богу уже ведом в
этот, скажем, момент -- конец нашей жизни. Подобным же образом Бог видит
историю Вселенной, все то, что произойдет в истории Вселенной; он видит это
в один-единственный блистательный, головокружительный миг, именуемый
вечностью.
Данн -- английский писатель нашего века. Я не знаю более интересного
названия книги, чем его "Опыт со временем". Он полагает, что каждый из нас
владеет чем-то вроде небольшой собственной вечности: эта вечность каждую
ночь в нашем распоряжении. Мы ложимся спать, и нам снится среда. Снится
среда и следующий за ней четверг, может быть, даже пятница или вторник...
эта возможность есть у любого -- собственная небольшая вечность, позволяющая
увидеть недавнее прошлое и близкое будущее.
Сновидец охватывает все это одним взглядом, подобно Богу, озирающему
Вселенную с высот своей незримой вечности. Что происходит при пробуждении?
По привычке к последовательному течению жизни, мы придаем своему сновидению
повествовательную форму, хотя оно многопланово и не имеет временной
протяженности.
Возьмем очень простой пример. Предположим, мне приснился человек,
просто человек (речь идет об очень несложном сне) и затем тут же -- дерево.
Пробудившись, я могу придать этому простому сну сложность, которой он не
обладает. Мне может показаться, что я видел во сне человека, обратившегося в
дерево, ставшего деревом. Я преображаю факты, я сочиняю.
Мы не знаем точно, что происходит во время сна: возможно, мы пребываем
на небесах, возможно -- в аду, может быть, мы бываем тем, что Шекспир назвал
"the thing I am" -- "то, что я есть", может быть -- сами собой, может быть
-- божеством. При пробуждении это забывается. И мы можем изучать сны,
обращаясь к памяти, к своей бедной памяти.
Я читал также книгу Фрэзера, писателя, безусловно, талантливого, но
слишком легковерного, верившего, очевидно, любым рассказам путешественников.
По мнению Фрэзера, дикари не отличают сны от яви. Для них сны -- часть яви.
Так, по мнению Фрэзера или тех путешественников, которых читал Фрэзер, когда
дикарю снится, что он идет в лес и убивает льва, проснувшись, он думает, что
его душа покидала тело и во сне убила льва. Или, если несколько усложнить,
можно считать, что она убила сон льва. Все это возможно, и, конечно, такое
суждение о дикарях совпадает с суждением о детях, которые слабо отличают сон
от яви.
Я вспоминаю, как мой племянник, когда ему было лет пять или шесть
(точно не помню), каждое утро пересказывал мне свои сны. Однажды (он сидел
на полу) я спросил, что ему снилось. Послушно, зная о моем hobby, он
рассказал: "Мне снилось, что я потерялся в лесу, я испугался, но тут же
оказался на поляне, а там стоял деревянный домик, белый, кругом шла
лестница, как галерея, и была дверь, а из двери вышел ты". Тут он вдруг
замолчал и спросил: "Скажи, а что ты делал в домике?"
Для него все происходило в одном плане -- явь и сон. Это приводит нас к
гипотезе -- к гипотезе мистиков, гипотезе метафизиков, противоположной
гипотезе, которая, однако, связана с предыдущей.
Для дикаря или ребенка сны -- часть яви, а поэтам и мистикам кажется
возможным считать явь сном. Это лаконично высказал Кальдерой: жизнь есть
сон. И то же самое, но в других образах выразил Шекспир -- мы из той же
материи, что наши сны; об этом же великолепно говорит австрийский поэт
Вальтер фон дер Фогельвейде, который задает вопрос (я сначала произнесу
фразу на своем дурном немецком, затем по-испански): "Ist es mein Leben
getraumt ober 1st es wahr" -- "Мне приснилась моя жизнь или я был сном?" Он
не может сказать с уверенностью. Это приводит нас, следовательно, к
солипсизму, к предположению, что существует лишь один сновидец и этот
сновидец -- любой из нас. Сновидец -- отнесем это ко мне -- в данный момент
видит во сне вас, этот зал и эту лекцию. Существует лишь один сновидец; ему
снится весь космический процесс, вся история Вселенной, снится собственное
детство и юность. Возможно, ничего этого не происходило: он начинает
существовать в тот момент, начинает видеть сны, и таков любой из нас, не мы,
но любой. В этот момент я вижу во сне, что читаю лекцию на улице Чаркас,
подыскиваю темы и, возможно, не справляюсь с ними, что вижу во сне вас, но
на самом деле это не так. Каждому из вас снюсь я и снятся все остальные.
И вот у нас две гипотезы: одна -- считать сны частью яви, другая,
великолепная, принадлежащая поэтам, -- считать явь сном. Между ними нет
разницы. Эта мысль восходит к очерку Груссака: в нашей умственной
деятельности нет различий -- бодрствуем мы или спим, она всегда одинакова.
Он приводит именно эту фразу Шекспира: "Мы из той же материи, что наши сны".
Существует еще одна тема, мимо которой нельзя пройти, -- пророческие
сны. Эта мысль характерна для разума, принявшего, что сны соответствуют
действительности, то есть различающего эти два плана.
Есть фрагмент в "Одиссее", в котором говорится о двух дверях -- из рога
и из слоновой кости. Сквозь двери из слоновой кости к людям входят обманные
сны, а сквозь роговые -- сны истинные или пророческие. И есть фрагмент в
"Энеиде" (вызвавший множество комментариев), он в девятой или в одиннадцатой
книге, не помню точно. Эней сходит на Елисейские поля за Геркулесовыми
столпами, разговаривает с великими тенями Ахилла, Тиресия, видит тень
матери, хочет обнять ее и не может -- она лишь тень; видит грядущее величие
города, который он заложит. Он видит Ромула, Рема, поле и на этом поле
прозревает будущий римский форум, грядущий расцвет Рима, величие Августа,
видит все имперское великолепие. И, увидев все это, поговорив со своими
современниками, которые для него люди будущего, Эней возвращается на землю.
Здесь происходит нечто любопытное, то, что обычно не поддается объяснению
комментатора, за исключением одного анонимного комментатора, понявшего, в
чем дело. Эней возвращается через дверь из слоновой кости, а не из рога.
Почему? Комментатор сообщает нам почему -- потому, что на самом деле мы не в
реальном мире. Для Вергилия истинный мир -- это, возможно, мир
платонический, мир архетипов. Эней проходит сквозь двери слоновой кости,
поскольку входит в мир снов, то есть в то, что мы называем явью. Что ж, все
это возможно.
Теперь перейдем к разновидности -- к кошмару. Здесь уместно вспомнить
названия кошмара. Испанское название "pesadilla" не слишком удачно,
уменьшительный суффикс "ilia" лишает его силы. На других языках название
звучит более мощно. По-гречески кошмар называется "efialtes". "Efialtes" --
это "демон, вызывающий кошмары". В немецком -- интересное слово "Alp", оно
обозначает и эльфа, и вызываемую им подавленность -- снова мысль о демоне,
насылающем кошмары. И существует картина, которую видел Де Куинси, один из
величайших сновидцев в литературе. Это картина Фюссли (Fussele, или Fussli,
-- таково его подлинное имя -- швейцарский художник XVII в.), которая
называется "The Nightmare" -- "Кошмар".
Спящая девушка в ужасе просыпается: она видит, что на животе у нее
сидит маленькое черное злое существо. Это чудовище -- кошмар. Когда Фюссли
писал картину, он думал о слове "Alp", о воздействии эльфа.
Мы добрались до слова более мудрого и многозначного, до английского
названия кошмара -- "the night mare", что означает "лошадь ночи". Шекспир
понимал это именно так. У него есть строка, которая звучит: "I met the night
mare" -- "Я встретил кобылу ночи". В другом стихотворении говорится еще
определеннее: "The night mare and her nine folds" -- "Кобыла ночи и девять
ее жеребят".
Но этимологи считают, что корень слова другой. Корень "niht mare" или
"niht maere" -- "демон ночи". Доктор Джонсон в своем знаменитом словаре
пишет, что считать кошмар воздействием эльфа принято в северной -- мы
скажем, саксонской -- мифологии; толкование
совпадает или представляет собой перевод, возможно, греческого efialtes
или латинского incubus.
Существует и другая этимология, которая тоже может подойти нам, ее
смысл в том, что английское слово "nightmare" связывается с немецким
Marchen. "Marchen" означает волшебную сказку, вымысел, тогда "nightmare" --
это "измышление ночи". Ну а истолкование "night mare" как "лошадь ночи" (в
этой лошади кроется что-то жуткое) оказалось находкой для Виктора Гюго. Он
владел английским и написал книгу о Шекспире, теперь практически забытую. В
одном из стихотворений сборника "Les contemplations", как мне помнится, он
говорит о "le cheval noir de la nuit" -- "черном коне ночи", кошмаре. Без
сомнения, ему вспомнилось английское слово "nightmare".
Мы уже обращались к различным этимологиям. Французское слово
"cauchemar", без сомнения, связано с английским -- nightmare. Во всех
этимологиях одна и та же мысль (я еще вернусь к этому), о демоне,
порождающем кошмар. Думаю, что речь идет не просто о предрассудке: мне
кажется, что в этой мысли -- я говорю совершенно чистосердечно и откровенно
-- есть нечто истинное.
Давайте окажемся внутри кошмара, среди кошмаров. У меня они всегда одни
и те же. Я уже говорил, что обычно мне видятся два кошмара, они могут
перемешиваться один с другим. Первый из них -- это сон о лабиринте, которым
я отчасти обязан гравюре, виденной в детстве во французской книге. На этой
гравюре были изображены семь чудес света и в их числе критский лабиринт.
Лабиринт представлял собой громадный амфитеатр, очень высокий (это можно
было понять по тому, насколько он возвышался над кипарисами и людьми,
изображенными рядом). В этом здании без дверей и окон были расщелины. В
детстве мне казалось (или сейчас кажется, что казалось тогда), что если
взять достаточно сильную лупу, то сквозь какую-нибудь из расщелин можно
увидеть Минотавра в жуткой сердцевине лабиринта.
Другой кошмар связан с зеркалом. Он не так уж отличается от первого,
ведь достаточно двух зеркал, поставленных одно против другого, чтобы создать
лабиринт. Помню, в доме Доры де Альвеар в Бельграно я видел круглую комнату,
стены и двери которой были
облицованы зеркалами, так что, войдя, человек оказывался в центре
действительно бесконечного лабиринта. Мне всегда снятся лабиринты и зеркала.
Во сне с зеркалом является иное видение, иной ужас моих ночей -- маски. Меня
всегда страшили маски. Я наверняка думал в детстве, что под маской пытаются
скрыть нечто ужасное. Иногда (это самые тяжкие кошмары) я вижу свое
отражение в зеркале, но это отражение в маске. И я не решаюсь сорвать маску,
боясь увидеть свое подлинное лицо, которое представляется мне чудовищным.
Это может оказаться проказа, или горе, или что-то настолько страшное, что
невозможно вообразить. Не знаю, покажется ли вам, как и мне, любопытным, что
у моих сновидений точная топография. Например, я вижу, всегда вижу во сне
определенные перекрестки Буэнос-Айреса. Угол улиц Лаприда и Ареналес или
Бал-карее и Чили. Я твердо знаю, где нахожусь, и знаю, что должен
отправиться куда-то далеко. Во сне эти места бывают точно известны, но
совершенно не похожи на себя. Они могут оказаться оврагами, трясинами,
непроходимыми зарослями -- неважно. Я уверен, что нахожусь на таком-то
перекрестке Буэнос-Айреса. И пытаюсь отыскать дорогу.
Как бы там ни было, в кошмарах важен не образ. Важно то, что открыл
Колридж -- сегодня все время ссылаюсь на поэтов, -- впечатление, которое
производят сны. Не так важны образы, как впечатления. Я уже говорил в начале
лекции, что пересмотрел множество трактатов по психологии и не обнаружил в
них поэтических текстов, которые необычайно иллюстративны.
Обратимся к Петронию, к строке, которую цитирует Аддисон. В ней
говорится, что душа, свободная от тяжести тела, играет. "Душа без тела
играет". А Гонгора в одном из сонетов совершенно определенно высказывает
мысль, что сны и кошмары -- вымыслы, литературные произведения.
Сон, автор представления,
и в своем открытом театре,
наряжая тени, превращает их
в прекрасные статуи.
Сон -- это представление. Эту идею развивал Аддисон в начале XIX века в
превосходной статье, опубликованной в журнале "The Spectator".
Приведу цитату из Томаса Брауна. Он считает, что благодаря снам мы
видим великолепие души, поскольку, освободясь от тела, она играет и мечтает.
Я думаю, душа наслаждается свободой. И Аддисон говорит, что, действительно,
душа, свободная от оков тела, предается мечтам и грезит, чего не может
наяву. Он добавляет, что в деятельности души (разума, сказали бы мы, сейчас
мы не употребляем слова "душа") самое трудное -- вымысел. Однако во сне мы
фантазируем настолько быстро, что наш разум запутывается в том, что мы
навообразили. Во сне видишь, что читаешь книгу, а на самом деле воображаешь
каждое написанное слово, но не осознаешь этого и не считаешь слова своими. Я
не раз замечал в снах эту предварительную, подготовительную работу.
Вспоминаю один из своих кошмаров. Дело происходило на улице Серрано,
думаю, что на перекрестке улиц Серрано и Солер, хотя место ничуть не
напоминало Серрано и Солер, имело совершенно другой вид, но я знал, что это
знакомая улица Серрано в Палермо. Я встретил друга, которого не мог узнать,
так он изменился. Лица его я никогда не видел, но знал, что оно не такое. Он
очень переменился, погрустнел. На лице его лежал отпечаток болезни, печали,
может быть, вины. Правая рука была засунута за борт куртки (это важно для
сна), мне не было ее видно, она покоилась там, где сердце. Я обнял его, было
понятно, что ему нужна помощь. "Мой бедный друг, что с тобой случилось? Ты
так изменился!" Он ответил: "Да, я изменился". И медленно вытащил руку. И я
увидел птичью лапу.
Удивительно здесь то, что у человека с самого начала рука была
спрятана. Неосознанно я подготовил этот вымысел: то, что у человека была
птичья лапа и что я видел, как сильно он переменился, как он страдает, и что
он превратился в птицу. Во сне бывает, что нас о чем-то спрашивают, а мы не
знаем, как ответить, и собственный ответ повергает нас в изумление. Ответ
может быть бессмысленным, но во сне он верен. Я прихожу к выводу, не знаю,
можно ли считать его научным, что сны -- наиболее древний вид эстетической
деятельности.
Известно, что животные видят сны. Существуют латинские стихи, в которых
говорится о борзой, лающей на зайца. Итак, в снах мы совершаем древнейшую
эстетическую деятельность, необычайно интересную, поскольку она носит
драматический характер. Мне хотелось бы добавить слова Аддисона (который,
сам того не ведая, подтвердил мысль Гонгоры) о сне, режиссере спектакля.
Аддисон замечает, что во сне мы являем собой театр, зрителей, актеров,
сюжет, реплики, которые слышим. Все это совершенно бессознательно, и все это
выглядит живее, чем наяву.
Вернемся к Колриджу. Он считает неважным то, что мы видим во сне,
полагает, что сон нуждается в объяснениях. Колридж приводит пример:
появляется лев, и мы все испытываем ужас -- страх перед ним. Или же: я сплю,
просыпаюсь и вижу перед собой сидящего зверя и ощущаю страх. Но во сне может
быть наоборот. Я чувствую страх, и это требует объяснений. И тогда я вижу во
сне сфинкса, придавившего меня. Сфинкс не порождает ужаса, его появление
объясняет гнетущее чувство. Колридж добавляет, что люди, которым
померещились призраки, сходят с ума. Напротив, если человеку грезится
призрак, проснувшись, он через несколько минут или секунд приходит в себя.
Мне снилось и снится множество кошмаров. Самый жуткий, тот, что мне кажется
самым ужасным, я использовал в одном из сонетов. Сон таков: я у себя дома,
светает (возможно, это мне снится на рассвете), у кровати стоит король,
очень древний король, и я во сне знаю, что это северный король, норвежец. Он
не смотрит на меня, его незрячий взгляд устремлен в небо. Я понимаю, что это
очень древний король, такое лицо сейчас немыслимо. Его присутствие повергает
меня в ужас. Я вижу короля, его меч, пса, сидящего рядом. В конце концов я
просыпаюсь, но еще некоторое время продолжаю видеть его. В пересказе сон не
кажется каким-то особенным, но, когда он снится, он страшен.
Мне хочется пересказать вам сон, который я на днях услышал от Сусаны
Бомбаль. Не знаю, произведет ли он на вас впечатление. Ей снился зал, своды
которого уходили в туман, из тумана падал черный занавес. В руках она
держала огромные неудобные ножницы, ей нужно было срезать торчавшие из
занавеса нити, которых было множество. Разглядеть можно было лишь небольшой
кусок занавеса, около метра в ширину и в высоту, остальное тонуло в тумане.
Она резала нити, понимая, что это занятие бесконечно. Ее охватил ужас,
ощущение ужаса прежде всего и есть кошмар.
Я пересказал два подлинных кошмара и теперь хочу рассказать два
описанных в литературе, но, возможно, тоже подлинных. В предыдущей лекции,
говоря о Данте, я упомянул nobile castello в "Аду". Данте повествует, как,
ведомый Вергилием, он входит в первый круг и замечает смертельную бледность
на лице Вергилия и думает: "Если Вергилий бледнеет, входя в Ад, свое вечное
жилище, как же мне не чувствовать страха?" Но Вергилий торопит: "Я иду
дальше". Они спускаются незамеченными, слыша со всех сторон стенания,
порожденные не физической болью, а чем-то более тяжким.
Они приходят к благородному замку, nobile castello. Он окружен семью
стенами, которые могут означать семь свободных искусств тривиума и
квадривиума или семь добродетелей -- это неважно. Возможно, Данте ощущал
магические свойства этого числа, которое, безусловно, можно толковать
различно. Здесь же говорится о роднике и о свежем луге, которые исчезают.
Когда Данте и Вергилий подходят, луг оказывается эмалью, не живым, а
мертвым. К ним приближаются четыре тени великих поэтов древности. Это Гомер
с мечом в руке, Овидий, Лукан, Гораций. Вергилий велит Данте приветствовать
Гомера, к которому Данте относится с величайшим почтением, но которого
никогда не читал. Слышится голос: "Почтите величайшего поэта". Гомер
приветствует Данте как шестого в этом собрании. Данте, который еще не
написал "Комедию" -- он пишет ее в этот момент, -- знает, что в состоянии
сделать это.
Тени говорят с Данте о чем-то, чего он не повторяет. Мы можем расценить
это как скромность флорентийца, но думаю, что существует более глубокая
причина. Он называет обитателей благородного замка: это доблестные тени
язычников и мусульман; речь их звучна и нетороплива, на лицах спокойствие и
достоинство, но они лишены Бога. Они знают, что обречены на этот вечный
замок, вечное, почетное, но ужасное пристанище.
Там Аристотель, "учитель тех, кто знает". Там философы-досократики, там
Платон, там, поодаль, в одиночестве великий султан Саладин. Там все великие
язычники, те, кто не крещен, кто не может быть спасен Христом, о котором
Вергилий говорит, но не упоминает в Аду его имени, называя Властителем.
Можно подумать, что Данте не проявил здесь своего драматического таланта, не
зная, о чем могут говорить персонажи его поэмы. Можно сожалеть, что Данте не
повторил нам слов, несомненно, достойных Гомера, с которыми великая тень
обратилась к нему. Но можно представить, что Данте предпочел молчание, что в
замке все было исполнено ужаса. Данте и Вергилий разговаривают с тенями
великих людей. Данте перечисляет их: Сенека, Платон, Аристотель, Саладин,
Аверроэс. Но до нас не доносится ни слова их беседы. И так лучше.
Я уже говорил, что, если вообразить себе Ад, он окажется не кошмаром, а
всего лишь камерой пыток. Там подвергают жестоким мучениям, но нет атмосферы
кошмара, которой окружен "благородный замок". Данте, возможно, описал это
впервые в литературе.
Есть и другой пример, которым восторгался Де Куинси. Его можно найти во
второй книге "Прелюдии" Вордсворта. Вордсворт пишет, что озабочен --
озабоченность редкая, если вспомнить о том, что он жил и писал в начале XIX
века, -- опасностью, которой подвергаются искусства и науки, ведь судьба их
зависит от возможного космического катаклизма. В те времена нечасто думали о
подобных катаклизмах; это сейчас мы знаем, что все созданное человеком, да и
само человечество, может быть уничтожено в любой момент. Итак, Вордсворт
рассказывает о своей беседе с другом. Он говорит: "Как страшно думать, что
судьба великих произведений человечества, науки, искусства зависит от
какой-нибудь космической катастрофы!" Друг отвечает, что испытывает подобный
же страх. И Вордсворт рассказывает ему: "Мне снилось..."
И следует сон, который представляется мне образцом кошмара, со всеми
характерными для него чертами: физические страдания, вызванные бегством, и
ужас при виде сверхъестественного. Вордсворт повествует, что в полдень в
пещере у моря читает "Дон Кихота", одну из любимых своих книг, похождения
странствующего рыцаря, изложенные Сервантесом. Он не называет книгу, но нам
понятно, о чем идет речь. Он рассказывает далее: "Я оставил книгу и
задумался. Я как раз думал о науках и искусствах, когда настал час".
Знойный, всесильный час полудня, и Вордсворт, сидя в пещере, на берегу моря,
вспоминает: "Сон одолел меня, и я погрузился в него".
Он засыпает в пещере неподалеку от моря, среди желтого песка. Во сне он
окружен песком, пустыней черного песка. Воды нет, моря нет. Очутившись
посреди пустыни (в пустыне всегда оказываешься посреди), он приходит в ужас,
пытается выбраться оттуда, как вдруг замечает рядом с собой человека. Это
араб, бедуин, верхом на верблюде с копьем в правой руке. Левым локтем он
прижимает к себе камень, а на ладони держит раковину. Араб объясняет свою
миссию -- спасти искусства и науки -- и подносит раковину к уху поэта;
раковина красива необычайно. Вордсворт говорит, что на языке, который был
ему незнаком, но понятен, он услышал пророчество, нечто вроде пламенной оды,
повествующей о том, что Земля с минуты на минуту должна быть уничтожена
потопом, вызванным гневом Господним. Араб подтверждает, что услышанное
правда, что потоп приближается, а ему предстоит спасти искусство и науки. Он
показывает камень. И камень загадочным образом оказывается "Геометрией"
Евклида, не переставая быть камнем. Затем он протягивает раковину, которая
тоже оказывается книгой, это она произносила страшное пророчество. Раковина
содержит всю поэзию мира, включая (почему бы и нет?!) и поэму Вордсворта.
Бедуин говорит ему: "Я должен сохранить обе книги, и камень, и раковину".
Бедуин оглядывается, и Вордсворт видит его искаженное ужасом лицо. Он тоже
оглядывается и видит, что необыкновенный свет заливает пустыню. Свет исходит
от вод потопа, который должен уничтожить Землю. Бедуин скачет прочь, и
Вордсворт понимает, что бедуин в то же время и Дон Кихот, а верблюд --
Росинант, так как камень и раковина -- книги. Бедуин оказывается Дон
Кихотом, сразу обоими, и никем по отдельности. Эта двойственность придает
сновидению ужас. Тут Вордсворт с криком пробуждается, потому что воды потопа
настигают его.
Я думаю, это один из самых красивых кошмаров в литературе.
Мы можем сделать выводы, во всяком случае сегодня вечером, пусть потом
наше мнение изменится. Во-первых, сны -- это эстетическая деятельность,
возможно, самая древняя. Она обладает драматической формой, поскольку, как
говорил Аддисон, мы сами -- театр: и зритель, и актеры, и действие.
Во-вторых, кошмару присущ ужас. Наша явь изобилует страшными моментами, всем
известно, что порою действительность подавляет нас. Смерть дорогого
человека, расставание с любимым--столько причин для грусти, для отчаяния...
Но эти причины не похожи на кошмар; в кошмаре присутствует страх особого
рода, и этот страх выражен в фабуле. Он же виден и в бедуине -- Дон Кихоте
Вордсворта, в ножницах и нитях, в моем сне о короле, в знаменитых кошмарах
По. Существует вкус кошмара. В книгах, к которым я обращался, о нем не
говорится. У нас есть возможность теологической интерпретации, которая
соответствует этимологии. Возьмем любое из слов: латинское incubus,
саксонское nightmare, немецкое Alp. Все они подразумевают нечто
сверхъестественное. Так неужели кошмары действительно сверхъестественны?
Неужели кошмары -- это щелка в ад? И в кошмарах мы буквально пребываем в
аду? Почему бы и нет? Ведь все так удивительно, что даже это кажется
возможно.
Хорхе Луис Борхес. Тысяча и одна ночь
Перевод В. Кулагиной-Ярцевой
Событием огромной важности в истории западных народов стало открытие
Востока. Вернее было бы говорить о познании Востока, длительном, наподобие
присутствия Персии в греческой истории. Кроме этого познания Востока
(огромного, неподвижного, непостижимого, великолепного) есть еще важные
моменты, я назову некоторые из них. Мне кажется правильным обратиться к
теме, которую я так люблю, люблю с детства, -- к теме "Книги тысячи и одной
ночи", или как она называется в английском варианте, первом, который я
прочел: "The Arabian Nights" -- "Арабские ночи". Название тоже звучит
таинственно, хотя и не столь красиво, как "Книга тысячи и одной ночи".
Мне хотелось бы упомянуть девять книг Геродота и в них -- открытие
Египта, далекого Египта. Я говорю "далекого", потому что пространство
измеряется временем, а путешествия были опасны. Для греков египетский мир
был огромен и полон тайн.
Затем рассмотрим слова "Восток" и "Запад", -- возможно ли дать им
определение, истинны ли они? К ним можно отнести сказанное Августином
Блаженным о времени: "Что -такое время? Когда меня не спрашивают об этом, я
знаю, когда спрашивают, я не знаю". Попробуем приблизиться к их пониманию.
Обратимся к сражениям, войнам и кампаниям Александра, Александра,
покорившего Персию, завоевавшего Индию и, насколько известно, скончавшегося
в Вавилоне. Это было первое столкновение с Востоком, которое оказало столь
сильное влияние на Александра, что он в какой-то мере обратился в перса.
Персы считают его частью своей истории -- Александра, даже на время сна не
расстававшегося с мечом и с "Илиадой". Мы вернемся к нему в дальнейшем, но,
раз имя его названо, мне хочется пересказать легенду, которая, я думаю,
будет вам интересна.
Александр не умирает в Вавилоне в тридцать три года. Он оставляет
войско и блуждает по пустыням и лесам. Наконец он видит свет, который
оказывается костром. Костер окружают желтолицые, с раскосыми глазами воины.
Александра они не знают, но принимают незнакомца. Солдат до мозга костей, он
сражается в совершенно неизвестной ему местности. Он солдат: ему нет дела до
причин войны, и он всегда готов расстаться с жизнью. Проходят годы, многое
стерлось в его памяти. В день выплаты денег войску одна из полученных им
монет привлекает его внимание. Он держит ее на ладони и говорит: "Ты старик,
а это вот одна из монет, которые я приказал отчеканить в честь победы при
Арбеле, когда был Александром Македонским". Только на один миг к нему
возвращается прошлое, а потом он вновь становится монгольским или китайским
наемником.
Этот запоминающийся вымысел принадлежит английскому поэту -- Роберту
Грейвсу. Александру была предсказана власть над Востоком и Западом. В
странах ислама он известен под именем Искандера Двурогого, а два его рога
означают Восток и Запад.
Возьмем еще один пример из долгого диалога между Востоком и Западом,
диалога во многих случаях трагического. Вспомним юного Вергилия, пробующего
на ощупь тисненый шелк из дальней страны. Это страна китайцев, про которую
известно лишь, что она далеко, у самых отдаленных границ Востока, а
население ее миролюбиво и чрезвычайно многочисленно. Вергилий вспоминает в
"Георгиках" этот шелк без швов с изображениями храмов, императоров, рек,
мостов, озер, непохожих на известные ему.
Другим открытием Востока стала великолепная книга -- "Естественная
история" Плиния. В ней рассказывается о китайцах и упоминаются Бактрия,
Персия, говорится об Индии, о царе Поре. У Ювенала есть стихотворение,
которое я прочел более сорока лет назад, и оно мгновенно всплывает у меня в
памяти. Чтобы определить отдаленное место, Ювенал говорит: "ultra Auroram et
Gangem" -- "за восходом и Гангом". В этих четырех словах для нас заключен
Восток. Как знать, ощущал ли Ювенал это так же, как мы. Думаю, что да.
Восток всегда был притягателен для людей Запада.
Следуя за ходом истории, мы обнаружим удивительный подарок, которого,
возможно, не было никогда. Гарун-аль-Рашид, Аарон Праведный, отправил своему
собрату Карлу Великому слона. Быть может, послать слона из Багдада во
Францию нельзя, но это неважно.
Поверить в этого слона нетрудно. Слон чудовищен... Он должен был
показаться удивительно странным франкам и Карлу Великому (грустно думать,
что Карл Великий не мог прочесть "Песнь о Роланде", так как говорил на
германском наречии).
Слон был послан Карлу в подарок, и слово "elefant" (слон) заставляет
нас вспомнить, что Роланд трубил в Олифан, горн из слоновой кости, который
назывался так именно потому, что сделан был из слонового бивня. И раз уж мы
начинали говорить об этимологии, можно вспомнить, что испанское слово,
означающее шахматную фигуру -- слона -- alfil, по-арабски значит "слон" и
имеет общий корень со словом "marfil" -- слоновая кость. Среди восточных
шахматных фигур мне доводилось видеть слона с башенкой и человечком. Это не
тура, как можно решить из-за башенки, а слон -- alfil.
Из крестовых походов воины возвращались с рассказами, например с
воспоминаниями о львах. Мы знаем известного крестоносца по имени Richard the
Lion-Hear-ted -- Ричард Львиное Сердце. Лев, вошедший в геральдику, --
восточный зверь. Перечень не может быть бесконечен, но надо вспомнить и о
Марко Поло, книга которого была открытием Востока (долгое время самым
большим открытием), та самая книга, которую он диктовал товарищу по
заключению после сражения, в котором венецианцев победили генуэзцы. В книге
рассказывается история Востока и говорится о хане Хубилае, который потом
появляется в известной поэме Колриджа.
В XV веке в Александрии, городе Александра Двурогого, был собран ряд
сказок. Как можно догадаться, у этих сказок удивительная история. Сначала их
рассказывали в Индии, затем в Персии, потом в Малой Азии, и, наконец, уже
написанные на арабском языке, они были собраны в Каире. Это и есть "Книга
тысячи и одной ночи".
Я хочу остановиться на названии. Оно кажется мне одним из самых
красивых в мире, столь же красивым, как другое, которое я уже называл --
"Опыт со временем", и столь на него непохожим.
В 1754 году был опубликован первый европейский перевод, первые шесть
томов французского ориенталиста Антуана Галлана. На волне романтизма Восток
как целое вошел в европейское сознание. Достаточно назвать здесь два имени,
два великих имени: Байрона,
который как личность превосходит свои произведения, и Гюго, великого во
всех отношениях. Появляются новые переводы, затем происходит новое открытие
Востока. Этот процесс идет до 1890-х годов, большую роль в нем сыграл
Киплинг: "Кто услышал зов Востока, вечно помнит этот зов".
Вернемся к моменту, когда впервые была переведена книга "Тысяча и одна
ночь". Это событие огромной важности для всех европейских культур. В 1754
году Франция -- это Франция Великого века, где законы литературы
продиктованы Буало, который в 1711 году умирает, не подозревая, что всей его
риторике грозит это великолепное восточное нашествие. Вспомним риторику
Буало, с ее предписаниями и запретами, вспомним культ разума, замечательную
фразу Фенелона: "Из всех проявлений духа самое редкое -- разум". Ну а Буало
хотел сделать разум основой поэзии.
Мы разговариваем на славном латинском наречии, называемом кастильским,
что тоже проявление этой ностальгии, этой привязанности, иногда
воинственной, Запада к Востоку, так как Америка была открыта благодаря
стремлению достичь Индии. Мы называем индейцами народ Монтесумы, Атауальпы,
Катриэля из-за ошибки, совершенной испанцами, полагавшими, что они попали в
Индию. И сегодняшняя лекция тоже часть этого диалога между Востоком и
Западом.
Происхождение слова "запад" известно и сейчас не имеет значения. О
западной культуре можно сказать, что она с примесью, так как она западная
только наполовину. Для нашей культуры основополагающими являются Греция (Рим
-- продолжение эллинизма) и Израиль, восточная страна. Они дали то, что мы
зовем западной культурой. Говоря об откровениях Востока, необходимо помнить
о непреходящем откровении -- Священном Писании. Воздействие обоюдно, так как
Запад тоже влияет на Восток. Существует книга французского автора под
названием "Открытие Европы китайцами", и это открытие -- тоже реальное
событие, которое не могло не произойти.
Восток -- это место, где восходит солнце. В немецком языке для
обозначения Востока существует красивое название, которое я хочу напомнить
вам: "Morgenland" -- "утренняя земля". Для обозначения Запада -- "Abendland"
-- "вечерняя земля"; вам знакома книга
Шпенглера "Der Untergang des Abendlandes", то есть "Путь назад вечерней
земли", или, как это переводится более прозаически, -- "Закат Европы". Я
думаю, стоит отметить, что слово "orient" (восток), прекрасное слово, по
счастливой случайности содержит в себе "ого" (золото). В слове "orient" мы
ощущаем слово "ого", потому что на восходе небо отливает золотом. Я снова
напомню вам известную строку Данте: "Dolce color d'oriental zaf-firo" --
"Отрадный цвет восточного сапфира".
В слове "oriental" сочетаются два значения: восточный сапфир из
восточных стран, и золото (ого) рассвета, золото первого утра в Чистилище.
Что такое Восток? При попытке определить его географически мы
обнаруживаем весьма любопытное явление: часть Востока -- это Запад, а то,
что для греков или римлян было Западом, как, например, воспринималась
Северная Африка, -- это Восток. Конечно, Восток -- это и Египет, и
израильские земли, Малая Азия, Бактрия, Персия, Индия. Все эти страны
простираются так широко и имеют так мало общего меж собою. Так же, как и
Татария, Китай, Япония -- все это для нас Восток. Я думаю, что, говоря о
Востоке, мы прежде всего имеем в виду исламский Восток, а географически --
север Индии.
Таково наше первое впечатление от книги "Тысяча и одна ночь".
Существует нечто, ощущаемое нами как восточное, чего мы не чувствуем в
Израиле, но чувствуем в Гранаде или Кордове. Я ощущаю там присутствие
Востока, но не могу определить его и не знаю, стоит ли давать определение
таким личным ощущениям. Ассоциациями, вызванными этим словом, мы обязаны
"Книге тысячи и одной ночи". Она -- первое, что приходит нам в голову; лишь
потом мы вспоминаем о Марко Поло, отце Иоанне, о реках песка с золотыми
рыбками. В первую очередь мы думаем об исламе.
Рассмотрим историю этой книги, затем ее переводы. Происхождение книги
неясно. На память приходят соборы, неудачно именуемые готическими,
возводившиеся трудами не одного поколения. Но есть существенное различие:
ремесленники, строители соборов, хорошо представляли себе, что делают.
"Тысяча и одна ночь", напротив, возникает таинственным образом. Это создание
тысячи авторов, ни один из которых не подозревал, что причастен к
прославленной книге, одной из самых знаменитых, более ценимых на Западе, чем
на Востоке, насколько мне известно.
Приведу любопытное замечание барона Хаммера-Пургшталля, ориенталиста,
которого с восторгом цитируют Лейн и Бертон, авторы двух самых известных
переводов книги "Тысяча и одна ночь". Он говорит о людях, именовавшихся
ночными сказителями, чьей профессией было рассказывать по ночам сказки. Он
приводит древний персидский текст, из которого следует, что первым, кто
завел обычай собирать людей, чтобы под ночные рассказы коротать бессонницу,
был Александр Македонский. Скорее всего это были сказки. Думаю, что прелесть
сказок не в морали. Эзопа и индусских сказочников привлекала возможность
представить животных как людей, с их комедиями и трагедиями. Мораль
добавлялась в конце, а главное было в том, что волк ведет разговор с
ягненком, вол -- с ослом или лев -- с соловьем.
Александр Македонский слушал этих безымянных сказочников. Такая
профессия существовала долго. Лейн в книге "Обычаи и манеры современных
египтян" считает, что вплоть до 1850 года в Каире сказочники были весьма
распространены. Их насчитывалось около пятидесяти, и они часто рассказывали
истории из "Тысячи и одной ночи".
Ряд историй из Индии, где создалось ядро книги, как полагают Бертон и
Кансинос-Ассенс, автор замечательного испанского перевода, попадают в
Персию, в Персии они изменяются, обогащаются и арабизируются; наконец они
доходят до Египта. Это происходит в конце XV века. Именно тогда составляется
первый сборник, за ним следует другой, персидский, кажется "Hazar afsana" --
"Тысяча историй".
Почему сначала тысяча, затем тысяча и одна? Думаю, что по двум
причинам. Одна из них -- суеверие (в подобных случаях суеверие имеет
значение), согласно которому четные числа считаются несчастливыми. Стали
искать нечетное число и удачно добавили "и одна". Если бы в заглавии стояло
девятьсот девяносто девять ночей, мы ощущали бы, что одной ночи не хватает,
а так, напротив, чувствуем, что нам дается нечто бесконечное, да еще с одной
ночью в придачу. Текст прочел и перевел французский ориенталист Галлан. Мы
видим,
каков текст и каков в нем Восток. Восток в тексте есть, потому что,
читая, мы ощущаем себя в далекой стране. Известно, что хронология, история
существуют, но прежде всего существуют восточные исследования. Нет истории
персидской литературы или истории индийской философии, нет и китайской
истории китайской литературы, поскольку этому народу неинтересна
последовательность событий. Считается, что литература и поэзия вечны. Я
думаю, что, в сущности, они правы. Мне кажется, название "Тысяча и одна
ночь" (или, как предпочитает Бертон, "Book of the Thousand Nights and a
Night" -- "Книга тысячи ночей и одной ночи") было бы прекрасным, если бы
было придумано сегодня утром. Если бы мы сделали это сейчас, то заглавие
казалось бы превосходным не только потому, что красиво (красиво, например,
заглавие "Сумерки сада" Лугонеса), но и потому, что вызывает желание
прочитать книгу.
Человеку хочется затеряться в "Тысяче и одной ночи", он знает, что,
погружаясь в эту книгу, может забыть о своей жалкой судьбе, может проникнуть
в мир, полный образов-архетипов, наделенных в то же время индивидуальностью.
В названии "Тысяча и одна ночь" содержится нечто очень важное -- намек
на то, что книга бесконечна. Вероятно, так оно и есть, арабы говорят, что
никто не может прочесть "Тысячу и одну ночь" до конца. Не оттого, что книга
скучная -- она кажется бесконечной.
У меня дома стоят семнадцать томиков перевода Бертона. Я знаю, что
никогда не прочитаю их все, но знаю, что в них заключены ночи, которые ждут
меня; что жизнь моя может оказаться несчастливой, но в ней есть семнадцать
томиков, в которых соединится суть вечности "Тысячи и одной ночи" Востока.
Как же определить Восток, не действительный Восток, которого не
существует? Я говорил, что понятия "Восток" и "Запад" -- обобщения, что ни
один человек не чувствует себя восточным. Я предполагаю, что человек ощущает
себя персом, индусом, малайцем, но не восточным. Точно так же никто не
чувствует себя латиноамериканцем: мы ощущаем себя аргентинцами, уругвайцами.
Тем не менее понятие существует. На чем же основана книга? Прежде всего на
идее мира крайностей, в котором персонажи либо очень счастливы, либо очень
несчастливы, очень богаты или очень бедны. Мира царей, которые не должны
объяснять, что они делают. Царей, которые, можно сказать, безответственны,
как боги.
Кроме того, на идее клада. Любой бедняк может найти его. И на идее
магии, чрезвычайно важной. Что такое магия? Магия -- это причинность иного
рода. Предположим, что кроме известной нам причинной связи существует
другая. Эта связь может зависеть от случайностей, от кольца, от лампы. Стоит
нам потереть кольцо или лампу, явится джинн. Джинн -- раб, и в то же время
он всемогущ, действуя по нашей воле. Он может появиться в любой момент.
Вспомним историю о рыбаке и джинне. У рыбака четверо детей, он беден.
Каждое утро он забрасывает сеть в море. То, что море не названо, переносит
нас в мир неопределенный. Рыбак подходит к морю и бросает сеть. Как-то утром
он бросает и вытягивает ее трижды: вытаскивает мертвого осла, черепки,
ненужные вещи. Он снова забрасывает сеть (каждый раз произнося
стихотворение), и она оказывается страшно тяжелой. Рыбак ждет, что она полна
рыбы, но вытаскивает лишь кувшин желтой меди, запечатанный печатью Сулеймана
(Соломона). Рыбак открывает кувшин, и из него начинает валить густой дым.
Рыбак думает, что кувшин можно будет продать, а тем временем дым достигает
неба и, сгущаясь, становится джинном.
Кто такие джинны? Это существа, созданные прежде Адама, они подчинены
человеку, хотя могут быть огромными. Мусульмане считают, что джиннами
заполнено все пространство, что они невидимы и вездесущи.
Джинн восклицает: "Хвала Аллаху и его пророку Соломону!" Рыбак
спрашивает джинна, почему он назвал Соломона, который так давно умер, теперь
пророк Аллаха -- Магомет. И спрашивает, почему он был заключен в кувшин. Тот
отвечает, что он один из джиннов, восставших против Сулеймана, и что за это
Сулейман заключил его в кувшин, наложил печать и бросил на дно моря. Прошло
четыреста лет, и джинн поклялся отдать все золото мира тому, кто его
освободит. Но освобождение не пришло. Он поклялся научить языку зверей и
птиц того, кто его освободит. Шли века, множились обещания. Наконец он
поклялся убить своего освободителя. "Пришло время выполнить клятву. Готовься
к смерти, о мой спаситель!" Этот гнев странным образом делает джинна похожим
на человека и, пожалуй, привлекательным.
Рыбак испуган, он делает вид, что не верит рассказу, и спрашивает: "Как
ты, чья голова касается неба, а ноги -- земли, мог уместиться в столь малом
сосуде?" Джинн отвечает: "Маловерный! Сейчас убедишься". Он уменьшается и
исчезает в кувшине, а рыбак затыкает кувшин и грозит ему.
История продолжается, и вот уже героем становится не рыбак, а царь,
затем повелитель Черных островов, и в конце сюжетные линии соединяются --
явление, характерное для "Тысячи и одной ночи". Здесь можно вспомнить
китайские шары один в другом или русских матрешек. В "Дон Кихоте" мы находим
нечто подобное, но не в такой степени, как в "Тысяче и одной ночи". Кроме
того, все повествование заключено в рамку пространной основной истории,
известной вам: истории султана, которому изменяла жена и который, чтобы
избежать повторения измен, решил каждую ночь брать новую жену и на следующее
утро лишать ее жизни. Так продолжалось до тех пор, пока Шахразада не решает
спасти остальных, удерживая султана историями, которые остаются
незаконченными. Так проходит тысяча и одна ночь, и она показывает султану
сына.
Истории внутри историй создают странное ощущение почти бесконечности,
сопровождаемое легким головокружением. Подобного эффекта добивались и
авторы, писавшие намного позже. Таковы книги "Алисы" Льюиса Кэрролла или его
роман "Сильви и Бруно", где сны внутри снов множатся и разветвляются.
Тема снов -- одна из излюбленных в "Тысяче и одной ночи". Изумительна
история двух сновидцев. Некий житель Каира однажды во сне услышал голос,
приказывающий ему идти в Исфахан, где зарыт клад. Он предпринимает
длительное и опасное путешествие и в Исфахане, усталый, ложится отдохнуть во
дворе мечети. Он оказывается среди воров, не подозревая об этом. Всех их
берут под стражу, и кади спрашивает, что привело его в этот город. Египтянин
рассказывает. Кади хохочет во всю глотку и говорит: "О безрассудный и
легковерный! Трижды мне снился дом в Каире с садом, в котором солнечные
часы, источник и смоковница, а вблизи источника зарыт клад. Я ни разу не
поверил ' обману. Возьми монету, уходи и больше не приходи в Исфахан". Тот
возвращается в Каир: в сновидении кади ! он узнал свой собственный дом. Он
начинает копать неподалеку от источника и находит клад.
В "Тысяче и одной ночи" слышатся отголоски Запада. Мы находим здесь
приключения Одиссея, только Одиссей зовется Синдбадом Мореходом. Некоторые
приключения совпадают (Полифем). Чтобы возвести чертог "Тысячи и одной
ночи", трудились поколения людей, и эти люди -- наши благодетели, оставившие
нам в наследство эту неисчерпаемую книгу, претерпевшую столько превращений.
Я говорю о превращениях, поскольку первый текст, опубликованный Галланом,
довольно прост и, возможно, наиболее привлекателен, он не требует от
читателя ни малейшего усилия; без этого первого текста, как справедливо
заметил капитан Бертон, невозможны были бы последующие варианты.
Галлан опубликовал первый том в 1754 году. Книга вызвала возмущение, но
вместе с тем очаровала рассудочную Францию Людовика XIV. Когда говорят о
романтизме, имеют в виду гораздо более позднее время. Мы можем сказать, что
романтическое течение берет начало в тот момент, когда кто-то в Нормандии
или в Париже прочитал "Тысячу и одну ночь". Он вырвался из мира предписаний
Буало и вошел в мир романтической свободы.
Затем происходят следующие события: открытие плутовского романа
французом Лесажем; публикация шотландских и английских баллад,
осуществленная Перси к 1750 году. А к 1798 году романтизм в Англии
начинается творчеством Колриджа, которому привиделся во сне хан Хубилай,
покровитель Марко Поло. Мы видим здесь, как удивителен мир и как
взаимосвязаны события.
Появились другие переводы. Перевод Лейна снабжен энциклопедией
мусульманских обычаев. Антропологический и непристойный перевод Бертона
выполнен с использованием лексики XIV века, странным английским языком,
изобилующим архаизмами и неологизмами, языком, не лишенным прелести, но
иногда трудным Для чтения. Затем появляются вольная в обоих значениях этого
слова версия доктора Мардрюса и немецкий перевод Литтмана, передающий
оригинал буквально, но лишенный его очарования. Сейчас, к счастью, у нас
есть и испанский вариант, созданный моим учителем Рафаэлем
Кансиносом-Ассенсом. Книга опубликована в I Мексике, возможно, этот перевод
-- лучший, он снабжен комментарием.
Самая известная сказка "Тысячи и одной ночи" не найдена в оригинальных
вариантах. Это "Аладдин и волшебная лампа". Она появляется у Галлана, и
Бертон безуспешно искал ее в арабских и персидских текстах. Он подозревал,
что Галлан фальсифицировал сказку. Слово "фальсифицировал" кажется мне
несправедливым и злым. У Галлана было такое же право придумать сказку, как и
у ночных сказителей. Почему не предположить, что, переводя столько сказок,
он захотел создать одну сам и осуществил это желание?
История не заканчивается сказкой Галлана. Де Куинси в своей
автобиографии пишет, что для него в "Тысяче и одной ночи" одна сказка
несравненно выше других, и это сказка об Аладдине. Он говорит о маге из
Магриба, который приходит в Китай, потому что знает, что там живет
единственный человек, способный достать волшебную лампу. Галлан говорит нам,
что маг -- астролог и что звезды повелевают ему идти в Китай в поисках
юноши. Де Куинси, у которого великолепная творческая память, помнит это
совсем по-другому. По его версии, маг прикладывает ухо к земле и слышит
бесчисленные шаги людей. И среди этих шагов он распознает шаги мальчика,
которому суждено выкопать лампу. Это, говорит Де Куинси, привело его к мысли
о том, что мир полон соответствий, магических зеркал, что малые события
несут в себе знак больших. Описания того, как магрибский маг приникает ухом
к земле и угадывает шаги Аладдина, нет ни в одном из текстов. Это вымысел,
подсказанный Де Куинси снами или памятью. Бесконечное время "Тысячи и одной
ночи" продолжает свой путь. В начале XIX или в конце XVIII века Де Куинси
вспоминает по-своему. "Ночи" обретают все новых переводчиков, и каждый
переводчик дает свой вариант. Мы, пожалуй, можем говорить о множестве книг
под названием "Тысяча и одна ночь". Две французские -- Галлана и Мардрюса;
три английские -- Бертона, Лейна и Пейна; три немецкие, написанные
Хеннингом, Литтманом и Вайлем; одна -- испанская, созданная
Кансиносом-Ассенсом. Все эти книги различны, поскольку "Тысяча и одна ночь"
разрастается или родится заново. У великолепного Стивенсона в его
великолепных "Новых тысяче и одной ночи" вновь возникает тема переодетого
принца, который осматривает город в сопровождении визиря и с которым
происходят различные приключения. Стивенсон придумал принца Флоризеля из
Богемии и его спутника полковника Джералдина, с которым тот путешествует по
Лондону.
Но это не реальный Лондон, а Лондон, похожий на Багдад, но не на
реальный, а на Багдад "Тысячи и одной ночи".
Есть еще один автор, чьи произведения радуют всех нас, -- это
Честертон, наследник Стивенсона. Фантастический Лондон, в котором происходят
приключения отца Брауна и Человека, который был четвергом, не мог бы
существовать, если бы Честертон не читал Стивенсона, а Стивенсон не написал
бы "Новых тысячи и одной ночи", если бы не читал "Тысячу и одну ночь". Эта
книга столь огромна, что нет нужды читать ее, она запечатлена в нашей памяти
и является частью и сегодняшнего дня
Хорхе Луис Борхес. Буддизм
Перевод В. Кулагиной-Ярцевой
Дамы и господа!
Тема сегодняшней лекции -- буддизм. Я не стану углубляться в его долгую
историю, начавшуюся две с половиной тысячи лет назад в Бенаресе, когда
непальский царевич Сиддхартха, или Гаутама, ставший Буддой, привел в
движение колесо дхармы, провозгласив четыре благородные истины и
восьмеричный путь. Я расскажу о главном в этой религии, самой
распространенной в мире. Элементы буддизма сохраняются с V века до Рождества
Христова, то есть со времен Гераклита, Пифагора, Зенона до наших дней, когда
его толкование дал доктор Судзуки в Японии. Эти элементы не изменились.
Сейчас религия пронизана мифологией, астрономией, удивительными верованиями,
магией, но, поскольку тема сложна, я ограничусь тем, что объединяет
различные секты. Оно может соответствовать хинаяне, или малой колеснице.
Отметим прежде всего долговечность буддизма.
Эта долговечность может быть объяснена исторически, хотя такие
обоснования случайны или, лучше сказать, сомнительны, ошибочны. Я думаю, что
существуют две основные причины. Первая -- терпимость буддизма. Эта
удивительная терпимость отличает не отдельные периоды, как в других
религиях, -- буддизм был терпим всегда.
Он никогда не прибегал к огню и мечу, не полагался на их способность
убеждать. Когда Ашока, индийский император, сделался буддистом, он никому не
навязывал свою новую религию. Праведный буддист может быть лютеранином,
методистом, пресвитерианцем, кальвинистом, синтоистом, даосом, католиком,
может быть последователем ислама или иудейской религии без всяких
ограничений. Напротив, ни христианину, ни иудею, ни мусульманину не
дозволяется быть буддистом.
Терпимость буддизма -- это не его слабость, а сама его сущность.
Буддизм -- это прежде всего то, что мы можем назвать йогой. Что означает
слово "йога"? Это то же самое слово, что "yugo" -- "ярмо", которое восходит
к латинскому "jugum". Ярмо, дисциплина, которой подчиняется человек. Затем,
если мы поймем, о чем говорит Будда в первой проповеди в Оленьей роще в
Бенаресе две с половиной тысячи лет назад, мы постигнем буддизм. К тому же
речь идет не о том, чтобы понять, а о том, чтобы почувствовать глубоко,
ощутить душой и телом, причем буддизм не признает реальности ни души, ни
тела. Я попробую доказать это.
Кроме того, есть и еще причина. Буддизм во многом существует за счет
нашей веры. Разумеется, каждая религия представляет собой акт веры. Так же,
как родина представляет собой акт веры. Что значит, не однажды спрашивал я
себя, быть аргентинцем? Быть аргентинцем -- значит чувствовать, что мы
аргентинцы. Что значит быть буддистом? Быть буддистом -- не значит понимать,
поскольку понимание может прийти в считанные минуты, а чувствовать четыре
благородные истины и восьмеричный путь. Не станем вверяться опасностям
восьмеричного пути, поскольку эта цифра объясняется привычкой индусов
разделять и подразделять, а обратимся к четырем благородным истинам.
Кроме того, существует легенда о Будде. Мы можем и не верить в эту
легенду. У меня есть друг японец, дзэн-буддист, с которым мы ведем долгие
дружеские споры. Я говорил ему, что верю в историческую истинность Будды.
Верю, что две с половиной тысячи лет назад жил непальский царевич по имени
Сиддхартха, или Гаутама, который стал Буддой, то есть Пробудившимся,
Просветленным, в отличие от нас, спящих или видящих долгий сон -- жизнь. Мне
вспоминается фраза Джойса: "История -- это кошмар, от которого я хочу
очнуться". Итак, Сиддхартха в возрасте тридцати лет пробудился и стал
Буддой.
Со своим другом буддистом (я не уверен в том, что я христианин, и
уверен, что не буддист) я веду спор и говорю ему: "Почему бы не верить в
царевича Сиддхартху, родившегося в Капиловасту за пятьсот лет до начала
христианской веры?" Он отвечает мне: "Потому что это совершенно неважно,
важно верить в Учение". Он добавляет, следуя скорее фантазии, нежели истине,
что верить в историческое существование Будды или интересоваться им было бы
чем-то наподобие смешения занятий математикой с биографией Пифагора или
Ньютона. Одна из тем для медитаций у монахов в монастырях Китая и Японии --
сомнение в существовании Будды.
Это одно из сомнений, которое они должны преодолеть, чтобы постичь
истину.
Другие религии в большей степени зависят от нашей способности верить.
Если мы христиане, то должны верить в то, что из Божественной Троицы один
снизошел на землю, чтобы стать человеком, и был распят в Иудее. Если мы
мусульмане, то должны верить в то, что нет Бога, кроме Аллаха, и что Магомет
пророк его. Мы можем быть праведными буддистами и отрицать, что Будда
существовал. Или, лучше сказать, мы можем думать, должны думать, что наша
вера в его историческое существование не важна, важна вера в Учение. Однако
легенда о Будде настолько хороша, что нельзя не попытаться пересказать ее.
Французы уделяют особое внимание изучению легенды о Будде. Они
руководствуются следующим: житие Будды -- это то, что произошло с одним
человеком за короткий промежуток времени. Жизнь его могла сложиться тем или
иным образом. А легенда о Будде просветила и просвещает миллионы людей. Эта
легенда послужила источником множества прекрасных картин, скульптур и поэм.
Буддизм представляет собой не только религию, но и мифологию, космологию,
метафизическую систему или, лучше сказать, ряд метафизических систем,
противоречащих одна другой.
Легенда о Будде просветляет, но вера в нее необязательна. В Японии
утверждают, что Будда не существовал. Но отстаивают Учение. Легенда
начинается на небе. На небе некто в течение веков, буквально в течение
неисчислимого множества веков, совершенствовался, пока не понял, что в
следующем воплощении станет Буддой. Он выбрал континент, на котором родится.
По буддийской космогонии, мир разделен на четыре треугольных континента, а в
центре его золотая гора, гора Меру. Он родится там, где находится Индия. Он
выбрал век, в котором родится, выбрал касту, выбрал мать. Теперь земная
часть легенды. Жила царица Майя. Майя означает "мечта". Царице приснился
сон, который может показаться странным для нас, но не для индусов.
Царица была замужем за царем Шуддходаной; однажды ей приснился белый
слон с шестью клыками, сошедший с золотых гор, который проник ей в левый
бок, не причинив боли. Она проснулась; царь созвал своих астрологов, и они
объявили, что царица произве-
дет на свет ребенка, который может стать либо властителем мира, либо
Буддой -- Просветленным, Пробужденным, которому предназначено спасти всех
людей. Предусмотрительный царь выбрал первое: ему хотелось, чтобы сын стал
властителем мира.
Обратимся к такой детали, как белый слон с шестью клыками. Ольденберг
отмечает, что слон в Индии -- животное домашнее, обычное. Белый цвет всегда
символизирует невинность. Почему клыков шесть? Следует помнить (прибегнем
снова к истории), что число шесть, для нас в какой-то мере непривычное и
взятое произвольно (мы предпочли бы три или семь), воспринимается по-другому
в Индии, где считают, что существует шесть измерений пространства: верх,
низ, перед, зад, право, лево. Белый слон с шестью клыками не кажется индусам
странным.
Царь созывает своих магов, а царица без мук рождает дитя. Смоковница
протягивает к ней ветки, чтобы помочь. Появившись на свет, сын становится на
ноги, делает четыре шага на Север, на Юг, на Восток, на Запад и говорит
голосом, подобным львиному рыку: "Я -- несравненный, это мое последнее
рождение". Индусы верят в бесконечное множество предшествующих рождений.
Царевич растет, он лучший стрелок, лучший всадник, лучший пловец, лучший
атлет, лучший каллиграф, он посрамил всех врачей (здесь можно вспомнить о
Христе и врачах). В шестнадцать лет он женился.
Отец знает -- ему сказали астрологи, -- что сыну грозит опасность стать
Буддой, человеком, который спасет всех других, если познает четыре вещи:
старость, болезнь, смерть и аскетизм. Царь помещает сына во дворце, заводит
ему гарем -- я не назову числа женщин, поскольку оно явно преувеличено -- на
индусский лад. Впрочем, почему не назвать: восемьдесят четыре тысячи.
Царевич живет счастливо; он не знает о страдании, существующем в мире,
от него скрывают старость, болезнь и смерть. В предназначенный день он
выезжает на своей колеснице через одни из ворот прямоугольного Дворца.
Скажем, через северные. Немного проехав, он видит человека, отличного от
всех виденных раньше. Он согбен, морщинист, без волос. Едва бредет, опираясь
На палку. Царевич спрашивает, что это за человек и человек ли это. Возница
отвечает, что это старик и что все мы станем такими, если доживем.
Царевич возвращается во дворец потрясенный. По истечении шести дней он
снова выезжает через южные ворота. Он видит в канаве человека, еще более
странного, белесого от проказы, с изможденным лицом. Спрашивает, кто этот
человек и человек ли это. Это больной, отвечает возница, мы все станем
такими, если доживем. Царевич, еще более обеспокоенный, возвращается во
дворец. Спустя шесть дней он снова выезжает и видит человека, который мог бы
показаться спящим, если бы не мертвенный цвет кожи. Его несут другие.
Царевич спрашивает, кто это. Возница отвечает, что это мертвый и что все мы
станем мертвыми, когда проживем достаточно.
Царевич в отчаянии. Три ужасные истины открылись ему: истина старости,
истина болезни, истина смерти. Он выезжает в четвертый раз. Видит человека
почти нагого, с лицом, исполненным спокойствия. Спрашивает, кто это. Ему
отвечают, что это аскет, отказавшийся от всего и достигший благодати.
Царевич, живший в роскоши, решает оставить все. Буддизм предполагает,
что аскетизм может оказаться полезным, но лишь после того, как жизнь была
испробована. Не считается, что следует начинать с отказа от всего. Нужно
познать жизнь до конца и затем отказаться от нее.
Царевич принимает решение стать Буддой. В этот момент ему сообщают
новость: его супруга Яшодхара произвела на свет сына. Он восклицает: "Узы
окрепли". Это сын, который привязывает его к жизни, поэтому ребенка назвали
Узы. Сиддхартха в своем гареме, он смотрит на прекрасных молодых женщин, а
видит их ужасными старухами, пораженными проказой. Он идет в опочивальню
супруги. Она спит, держа в объятиях младенца. Он хочет поцеловать ее, но
понимает, что, если поцелует, не сможет расстаться с ней, и уходит.
Он ищет учителей. Сейчас мы переходим к той части жизнеописания,
которая может оказаться невымышленной. Зачем показывать его учеником
наставников, которых он затем покидает? Наставники обучают его аскетизму, в
котором он упражняется долгое время. Наконец он падает посреди поля
недвижимый, и боги, глядящие на него с тридцати небес, думают, что он умер.
Один из них, самый мудрый, говорит: "Нет, он не умер; он будет Буддой".
Царевич приходит в себя, идет к ручью, берет немного пищи и садится под
священной смоковницей, мы можем назвать ее деревом закона.
Происходит магическое действие, которому имеются соответствия в
Евангелиях: борьба с демоном. Имя демона Мара. Нам уже встречалось слово
"nightmare" -- "демон ночи". Демон владеет миром, но, ощутив опасность,
выходит из своего дворца. Струны на его музыкальных инструментах порвались,
и вода пересохла в водоемах. Он собирает войско, садится на слона высотою в
неизвестно сколько миль, умножает число своих рук, свое оружие, и бросается
на царевича. Царевич сидит в сумерках под древом познания -- деревом,
выросшим одновременно с ним.
Демон и его войско, состоящее из тигров, львов, верблюдов и чудовищных
воинов, осыпают царевича стрелами. Долетая до него, стрелы превращаются в
цветы. Они мечут в него горы огня, который становится балдахином над его
головой. Царевич медитирует, неподвижный, со скрещенными руками. Возможно,
он знает, что подвергается нападению. Он думает о жизни, он достиг нирваны,
спасения. После заката солнца демон оказывается разгромленным. Продолжается
долгая ночь медитаций; к концу ночи Сиддхартха уже не Сиддхартха, он Будда;
он достиг нирваны.
Он решает проповедовать свое учение. Он поднимается уже спасенный, с
желанием спасти остальных. Он произносит проповедь в Оленьей роще в
Бенаресе. Затем другую -- об огне, в котором, как он говорит, сгорит все:
души, тела, вещи. Примерно в то же время Гераклит Эфесский утверждает, что
все есть огонь.
Религия Будды -- не аскетизм, для него аскетизм -- заблуждение. Человек
не должен чрезмерно предаваться ни плотской жизни из-за того, что жизнь
плоти низменна, неблагородна, постыдна и горестна, ни аскетизму, который
тоже неблагороден и горестен. Он проповедует умеренную жизнь, если следовать
теологической терминологии, уже достигнув нирваны, и проживает сорок с
лишним лет, которые посвятил проповеди. Он мог стать бессмертным, но
выбирает себе момент для смерти, уже обретя множество учеников.
Он умирает в доме кузнеца. Ученики окружают его. Они безутешны. Что им
делать без него? Будда говорит им, что он не существует, что он такой же
человек, как и они, столь же нереальный и столь же смертный, но что он
оставляет им свое Учение. Здесь большое отличие от Христа, который сказал
ученикам, что, если двое из них встретятся, он будет с ними третьим.
Напротив, Будда говорит своим ученикам: "Вам оставляю мое Учение". То есть
он в первой проповеди привел в движение Колесо. Затем следует развитие
буддизма. Его формы многочисленны: ламаизм, магический буддизм, махаяна, или
большая колесница, которая следует за хинаяной, или малой колесницей, дзэн
-- буддизм Японии.
Я полагаю, что существует два буддизма, на первый взгляд почти
одинаковых: тот, который в Китае и Японии, -- дзэн-буддизм. Все остальное --
мифологические выражения, легенды. Некоторые из легенд интересны. Известно,
что Будда умел творить чудеса, но, так же как Иисус Христос, он не любил
чудес, ему не нравилось творить их. Это казалось ему пошлым хвастовством. Я
перескажу одну историю: о сандаловой чаше.
Однажды в одном китайском городе купец приказывает вырезать из куска
сандала чашу. Он помещает ее на высоту нескольких бамбуковых стволов, на
высоченном намыленном шесте. Обещает отдать сандаловую чашу тому, кто сможет
ее достать. Ученые еретики напрасно пытаются добраться до нее. Они хотят
подкупить купца, чтобы он сообщил, что они достигли ее. Купец отказывается,
и тут приходит младший ученик Будды. Его имя не упоминается нигде, кроме
этого эпизода. Ученик поднимается в воздух, шесть раз облетает вокруг чаши,
берет ее и вручает купцу. Когда Будда узнает об этой истории, он приказывает
изгнать ученика за то, что тот занимался таким недостойным делом.
Но и сам Будда творил чудеса. Например, чудо вежливости. Будде нужно
было пересечь пустыню в полуденный час. Боги со всех тридцати трех небес
бросили ему каждый по клочку тени. Будда, дабы не нанести обиды никому из
богов, принял образ тридцати трех Будд, так что каждый из богов видел сверху
Будду, защищенного тенью, которую он ему бросил.
Среди деяний Будды замечательна парабола стрелы. Один человек ранен в
битве и не хочет, чтобы из раны вытащили стрелу. Сначала он узнает имя
лучника, к какой касте он принадлежит, из какого материала сделана стрела,
где стоял лучник, какова длина стрелы. Пока эти вопросы обсуждаются, он
умирает. "Я же, -- 368 говорит Будда, -- учу вытаскивать стрелу". Что такое
стрела? Это Вселенная. Стрела -- это идея "я", всего, что засело в нас.
Будда говорит, что мы не должны терять время на бесполезные вопросы.
Например, конечна или бесконечна Вселенная? Будет ли жить Будда после
нирваны или нет? Все это бесполезно, важно вытащить стрелу. Речь идет об
изгнании злых духов, о религии спасения.
Будда говорит: "Подобно тому как воды океана имеют лишь один вкус --
вкус соли, так и учение мое имеет лишь один вкус -- вкус спасения". Религия,
которой он учит, огромна, как море, но у нее лишь один вкус -- вкус
спасения. Конечно, продолжатели теряются (или, возможно, многое находят) в
метафизических дискуссиях. Цель буддизма не в этом. Буддист может
исповедовать любую религию, оставаясь последователем буддизма. Важно
спасение и четыре благородные истины: страдание, истоки страдания, излечение
и путь к излечению. В конце достигается нирвана. Порядок истин не имеет
значения. Есть мнение, что они соответствуют античной медицинской традиции:
болезнь, диагноз, лечение и выздоровление. Выздоровление в данном случае --
нирвана.
Теперь мы переходим к самому трудному. К тому, что наш западный ум
пытается отмести. К перевоплощению, которое для нас прежде всего поэтическая
идея. Переселяется не душа (буддизм отрицает существование души), а карма,
представляющая собой судьбу ментального организма, перевоплощающегося
бесчисленное множество раз. Эта идея присуща многим мыслителям, прежде всего
Пифагору. Пифагор узнал щит, который держал в руках, сражаясь в Троянской
войне под другим именем. В десятой книге "Государства" Платон изложил сон
Эра. Этот солдат видит души, которые, прежде чем напиться из реки забвения,
выбирают себе судьбу. Агамемнон хочет стать орлом, Орфей -- лебедем, а
Улисс, который иногда называл себя Никто, -- самым скромным и самым
знаменитым из людей.
У Эмпедокла из Акраганта есть отрывок, где он вспоминает о своих
прежних жизнях: "Я был девушкой, был веткой, был оленем и был немой рыбой,
которая высовывает голову из моря". Цезарь считает это учением друидов.
Кельтский поэт Талиесен говорит, что нет формы во Вселенной, которую бы он
не принимал: "Я был полководцем, я был мечом в руке, я был точкой, через
которую проходят шестьдесят рек, превращался в пену вод, был звездой, был
светом, деревом, словом в книге, книгой". У Дарио есть стихотворение,
возможно, самое красивое из всех, которое начинается так: "Я был солдатом,
что спал на ложе Клеопатры-царицы..."
Перевоплощение занимает большое место в литературе. Мы находим эту тему
и у мистиков. Плотин замечает, что переходить от одной жизни к другой -- все
равно что спать на разных ложах в разных покоях. Я думаю, что у каждого
когда-нибудь бывало ощущение, что схожий момент он пережил в прежних жизнях.
В прелестном стихотворении Данте Габриэля Россетти "Sudden Light"(Внезапный
свет) есть слова: "I have been here before" -- "Я был здесь прежде". Он
обращается к женщине, которая принадлежала ему или будет принадлежать ему, и
говорит: "Ты уже была моею бессчетное число раз и будешь моей бесконечно..."
Это приводит нас к теории циклов, близкой к буддизму, которую Августин
опроверг в труде "О Граде Божием". Ибо стоикам и пифагорейцам была известна
индуистская теория Вселенной, состоящей из бессчетного числа циклов, которые
ограничиваются кальпой. Кальпа находится за пределами человеческого
воображения. Представим себе железную стену высотой в шестнадцать миль.
Каждые шестьсот лет ангел протирает ее тончайшей бенаресской тканью. Когда
ткань очистит стену высотою в шестнадцать миль, минет первый день кальпы, и
боги тоже живы, пока длится кальпа, а затем умирают.
История Вселенной разделена на циклы, а в этих циклах есть периоды
мрака, в которых либо ничего нет, либо остаются лишь слова Вед. Это слова --
архетипы, которые служат для создания вещей. Божественный Брама тоже умирает
и рождается вновь. Трогателен момент, когда Брама оказывается в своем
дворце. Он вновь родился после одной из кальп, после одного из провалов. Он
проходит по пустым комнатам. Думает о других богах. Другие боги появляются
по его приказу и думают, что Брама создал их, потому что они были здесь
раньше.
Остановимся на таком видении истории Вселенной. В буддизме нет Бога или
может быть Бог, но не в этом главное. Главное в нашей вере то, что наша
судьба предопределена кармой. Если мне выпало на долю родиться в
Буэнос-Айресе в 1899 году, если мне привелось ослепнуть, довелось произнести
перед вами сегодня вечером лекцию, -- все это действия моей предшествующей
жизни. Нет ни одного события в моей жизни, которое не было бы предопределено
предшествующей жизнью. Вот это и называется кармой. Карма, как я уже
говорил, -- ментальная структура, тончайшая ментальная структура.
Мы связаны и взаимосвязаны в каждый момент нашей жизни. Нас связывает
не только наша воля, наши действия, наши полусны -- полубессонница, наш сон
-- мы всегда связаны кармой. Когда мы умрем, родится новое существо, которое
нашу карму наследует.
Дейссен, ученик Шопенгауэра, которому так нравился буддизм,
рассказывал, как он встретил в Индии слепого нищего и посочувствовал ему.
Нищий ответил: "Если я родился слепым, то за грехи, совершенные мною в
прежней жизни; то, что я ослеп, справедливо". Люди принимают боль. Ганди
возражал против открытия больниц, говоря, что больницы и благотворительность
просто оттягивают уплату долгов, что не следует помогать страдающим, они
должны страдать в расплату за грехи, а оказанная им помощь задерживает
расплату.
Карма -- суровый закон, но он обладает любопытной математической
последовательностью: если моя теперешняя жизнь целиком определена
предыдущей, то та, прежняя, определена предшествующей, эта -- еще одной, и
так до бесконечности. То есть буква z определяется буквой у; у -- буквой х;
х -- буквой v; и -- буквой и, только у этого алфавита есть конец, но нет
начала. Буддисты и индусы вообще верят в существование бесконечности; они
полагают, что до текущего момента уже прошло бесконечное время, и, говоря
"бесконечное", я не хочу сказать "неопределимое", "неисчислимое", я хочу
сказать именно "бесконечное".
Из шести судеб, которые выпадают людям (можно стать духом, растением,
животным), самая трудная -- быть человеком, и мы должны использовать ее,
чтобы Достичь спасения.
Будда воображает черепаху на дне моря и плавающий по воде браслет. Раз
в шестьсот лет черепаха высовывает голову, и очень редко голова ее
всовывается в браслет. И Будда говорит: "Не чаще, чем в случае с черепахой и
браслетом, происходит то, что мы становимся
людьми. Нужно использовать наше человеческое бытие, чтобы достичь
нирваны".
Какова причина страданий, причина жизни, если мы отказались от идеи
бога, если нет образа бога, создающего Вселенную? Будда называет это Дзэн.
Слово "дзэн" может показаться странным, но давайте сравним его с известными
нам словами.
Вспомним, например, о воле Шопенгауэра. Шопенгауэр постигал мир как
волю и представление -- "Die Welt als Wille und Vorstellung". Существует
воля, которая воплощена в каждом из нас и составляет представление о мире.
То же мы встречаем и у других философов под иными названиями. Бергсон
говорит о жизненном порыве, elan vital, Бернард Шоу -- о жизненной силе,
life force, что одно и то же. Но есть и различие: для Бергсона и Шоу elan
vital -- это сила, которая должна появиться; мы должны думать о мире,
создавать мир. Для Шопенгауэра, мрачного Шопенгауэра, и для Будды мир -- это
сон, мы должны перестать думать о нем, а проникнуть в него можем путем
долгих упражнений. Вначале существует страдание, которое должно превратиться
в дзэн. И дзэн создает жизнь, и жизнь эта с неизбежностью несчастлива. Но
что значит жить? Жить -- это родиться, стареть, болеть, умереть, не говоря о
других горестях, среди которых весьма ощутимая, для Будды одна из самых
ощутимых, -- не быть с теми, кого мы любим.
Мы должны отказаться от страсти. Человек, совершивший самоубийство,
навсегда остается в мире снов. Мы должны понять, что мир -- это видение,
сон, что жизнь есть сон. Но нужно глубоко почувствовать это, достичь путем
упражнения в медитации. В буддийских монастырях одно из упражнений состоит в
следующем: ученик должен жить, постоянно предаваясь размышлениям. Он должен
думать: "Сейчас полдень, сейчас я пересекаю двор, сейчас я встречусь с
наставником", -- в то же время он должен думать, что полдень, двор и
наставник нереальны, столь же нереальны, как он сам и его размышления,
поскольку буддизм отрицает "я". Одна из основных преодолеваемых иллюзий --
это преодоление "я". Буддизм, таким образом, совпадает с учением Юма,
Шопенгауэра, нашего Маседонио Фернандеса. Не существует субъекта, существует
ряд ментальных состояний. Если я говорю "я думаю", то совершаю ошибку,
поскольку предполагаю постоянный субъект и затем работу этого субъекта,
каковой является мышление. Это не так. Следует говорить, указывает Юм, не
"думаю", а "думается", как говорят "рассветает". Говоря "рассветает", мы не
имеем в виду, что свет совершает действие, нет, просто что-то происходит.
Точно так же, как говорят "жарко", "холодно", "рассветает", мы должны
говорить, избегая субъекта, "думается", "страдается".
В буддийских монастырях ученики подчинены строгой дисциплине. Они могут
покинуть монастырь в любой момент, когда захотят. Даже их имена не записаны
-- мне говорила Мария Кодама. Новичок, поступивший в монастырь, должен
заниматься тяжким трудом. Он засыпает, через четверть часа его будят; он
должен мести, мыть полы; если засыпает, его подвергают физическому
наказанию. Он должен все время думать не о своих грехах, а о нереальности
всего. Он должен постоянно упражняться, представляя себе нереальность.
Теперь перейдем к дзэн-буддизму и к Бодхидхарме. Бодхидхарма был первым
миссионером в VI веке. Бодхидхарма перебрался из Индии в Китай и был принят
императором, который поощрял буддизм, создавая новые монастыри и святилища.
Он сообщил Бодхидхарме об увеличении числа монахов-буддистов. Тот ответил:
"Все принадлежащее миру -- иллюзия, монастыри и монахи столь же нереальны,
как ты и я". Затем он повернулся к стене и принялся медитировать.
Учение достигает Японии и делится на различные секты. Самая известная
из них -- это дзэн. В дзэн был найден способ достичь просветления. Он
действует после долгих лет медитаций. Просветление наступает внезапно, к
нему нельзя прийти через построение ряда силлогизмов. Человек должен вдруг
постичь истину. Способ называется сатори и представляет собой внезапное
действие, не имеющее ничего общего с логикой.
Мы всегда рассуждаем в терминах "субъект", "объект", "причина",
"результат", "логический", "алогичный", "нечто и его противоположность";
нужно выйти за пределы этих категорий. Согласно теоретикам дзэна, истина
постигается внезапным озарением, через лишенный логики ответ. Ученик
спрашивает учителя, кто есть Будда. Учитель отвечает: "Кипарис -- это сад".
Ответ настолько алогичен, что может пробудить истину. Ученик спрашивает:
почему Бодхидхарма пришел с Запада.
Учитель отвечает, например: "Три фунта льна". Эти слова не содержат
аллегорического смысла, это бессмысленный ответ, способный вдруг пробудить
интуицию. Это может быть и удар. Ученик что-то спрашивает, а учитель
отвечает ему ударом. Существует история, разумеется легендарная, о
Бодхидхарме.
Бодхидхарму сопровождал ученик, который задавал ему вопросы, а
Бодхидхарма никогда не давал ему ответа. Ученик пробовал медитировать, а
спустя какое-то время отсек левую руку и представил ее учителю как
свидетельство того, что хочет быть его учеником. В доказательство своих
намерений он нарочно искалечил себя. Учитель, не обратив внимания на его
поступок, который, в конце концов, был действием физическим, иллюзорным,
спросил: "Чего ты хочешь?" Ученик ответил: "Я долгое время искал свой разум
и не нашел его". Учитель сказал: "Ты не нашел его, потому что его не
существует". Тут ученик постиг истину, понял, что не существует "я", что все
нереально. Здесь перед нами предстает в большей или меньшей степени то, что
в буддизме главное.
Очень трудно толковать религию, особенно религию, которую не
исповедуешь. Я думаю, важно представлять себе буддизм не как собрание
легенд, а как дисциплину; дисциплину, для нас достижимую, которая не требует
аскетизма. Она позволяет не отказываться от плотской жизни. Что от нас
требуется -- это медитация, медитация не о совершенных грехах, а о прошлой
нашей жизни. Одна из тем для медитации в дзэн-буддизме о том, что наша
прошлая жизнь была иллюзорной. Если бы я был буддийским монахом, я бы думал
сейчас, что только начинаю жить, что вся прежняя жизнь Борхеса -- сон, что
вся история Вселенной была сном. Путем упражнений интеллектуального порядка
мы освобождаемся от дзэн. Однажды, когда мы поймем, что "я" не существует,
мы перестанем думать, что "я" должно быть счастливо или что наш долг сделать
его счастливым. Мы достигаем спокойствия. Я не хочу этим сказать, что
нирвана равна размышлению; а доказательство этого есть в легенде о Будде.
Будда под священной смоковницей достиг нирваны и, однако, продолжал жить и
проповедовать свою веру в течение многих лет.
Что означает достичь нирваны? Это просто значит, 374 что наши деяния
уже не отбрасывают тени. Пока мы
находимся в этом мире, мы подвержены карме. Каждое наше действие
определяется ментальной структурой, которая зовется кармой. Когда мы
достигаем нирваны, наши действия уже не дают тени, мы свободны. Святой
Августин говорил, что, когда мы достигаем спасения, нам незачем думать о
добре и зле. Мы творим добро, не думая о нем.
Что такое нирвана? Внимание к буддизму на Западе в большей мере
привлечено этим красивым словом. Кажется невозможным, чтобы слово "нирвана"
не заключало в себе нечто драгоценное. Что такое нирвана буквально?
Уничтожение, угасание. Считается, что, когда кто-нибудь достигает нирваны,
он угасает. Но когда человек умирает, совершается великий переход в нирвану,
уничтожение. Напротив, один австрийский ориенталист замечает, что Будда
использует физику своего времени и идея уничтожения была тогда иной, чем
сейчас: поскольку имелось в виду пламя, говорилось об угасании, а не
исчезновении. Полагали, что пламя продолжает жить, что оно пребывает в
другом состоянии, и слово "нирвана" не означает неизбежного уничтожения. Это
может означать, что мы следуем другим путем, непостижимым для нас. Вообще
метафоры мистиков знаменательны, но метафоры буддистов отличны от них. Когда
идет речь о нирване, не говорится о вине нирваны, или о розе нирваны, или об
объятиях нирваны. Ее сравнивают, скажем, с островом. С надежным островом
среди бурь. Ее сравнивают с высокой башней, с садом, с чем-то существующим
отдельно от нас.
То, что я рассказал вам, отрывочно. Неразумно было бы полагать, что
учение, которому я посвятил столько лет -- и в котором на самом деле не так
много понял, -- могло быть представлено наподобие музейного экспоната. Для
меня буддизм не музейный предмет -- это путь к спасению. Не для меня -- для
миллионов людей. Это самая распространенная религия в мире, и я надеюсь, что
отнесся к ней с глубочайшим почтением, читая сегодня вечером лекцию
Хорхе Луис Борхес. Поэзия
Перевод В. Кулагиной-Ярцевой
Дамы и господа!
Ирландский пантеист Иоанн Скот Эриугена говорил, что Священное Писание
содержит бесконечное множество смыслов, и сравнивал его с развернутым
павлиньим хвостом. Столетия спустя один из испанских каббалистов сказал, что
Бог создал Писание для каждого из жителей Израиля и, следовательно,
существует столько Библий, сколько чтецов Библий. С этим вполне можно
согласиться, если вспомнить, кто творец Библии и судеб каждого из ее чтецов.
Можно счесть два этих суждения -- Эриугены о переливающемся павлиньем хвосте
и испанского каббалиста о множестве Библий -- примерами кельтской фантазии и
восточного вымысла. Я возьму на себя смелость сказать, что они верны не
только по отношению к Писанию, но и к любой книге, достойной того, чтобы ее
перечитывать.
Эмерсон называл библиотеку магическим кабинетом со множеством
зачарованных духов. Они возвращаются к жизни, когда мы вызываем их; пока мы
не откроем книгу, они буквально физически представляют собой том -- один из
многих. Когда же мы открываем книгу, когда она встречается со своим
читателем, происходит явление эстетическое. И даже для одного и того же
читателя книга меняется; следует добавить: поскольку мы меняемся, поскольку
сами мы (возвращаясь к цитированному изречению) подобны реке Гераклита,
сказавшего, что вчера человек был иным, чем сегодня, а сегодня -- иной, чем
станет завтра. Мы беспрестанно меняемся, и можно утверждать, что каждое
прочтение книги, каждое ее перечитывание, каждое воспоминание о
перечитывании создают новый текст. А сам текст оказывается меняющейся
Гераклитовой рекой.
Так можно прийти к теории Кроче, вероятно, не самой глубокой, но,
безусловно, наименее вредной, к мысли, что литература -- это
выразительность. А это приводит нас к другой его теории, о которой, как
правило, не помнят: если литература -- это выразительность, литература,
оперирующая словами, то и язык -- явление эстетическое. Это следует отметить
-- концепцию языка как эстетического явления. Теорию Кроче почти никто не
признает, но все постоянно применяют.
Когда мы говорим, что испанский -- звучный язык, что в английском звуки
чрезвычайно разнообразны, что к неповторимому достоинству латыни стремятся
все языки, возникшие позже, мы применяем к языкам эстетические категории.
Ошибаются те, кто полагает, что язык соответствует действительности, тому
таинственному, что именуется ею. На самом деле язык -- это совсем другое.
Представим себе желтый предмет, светящийся, меняющий форму; иногда мы
видим его на небе круглым, иногда он похож на серп, он то увеличивается, то
уменьшается. Некто -- нам никогда не узнать его имени, -- наш предок, общий
наш предок дал этому предмету имя "луна" в различных языках разное, в каждом
по-своему удачное. Я бы сказал, что греческое слово "селена" слишком сложно
для луны, а в английском moon есть нечто, придающее слову медлительность,
подобающую луне, напоминающее луну, почти круглое, поскольку слово
начинается едва ли не тою же буквой, которой кончается. Между тем слово
"луна" -- прекрасное слово, унаследованное нами от латыни, прекрасное слово,
общее для нашего языка и итальянского, -- состоит из двух слогов, двух
частей; возможно, этого слишком много. Португальское lua кажется менее
удачным; во французском lime кроется нечто таинственное.
Поскольку мы говорим на кастильском наречии, обратимся к слову "луна".
Представим себе, что кто-то однажды придумал это слово. Почему бы нам не
задуматься о первом человеке, который произнес слово "луна", звучащее так
или по-другому.
Существует метафора, которую я не однажды цитировал (простите мне мои
повторы, ведь моя память -- это память старика семидесяти с лишним лет),
персидская метафора, в которой луна именуется зеркалом времени. В выражении
"зеркало времени" ощутима и хрупкость луны, и ее вечность. В нем отражено
противоречие луны, почти прозрачной, почти несуществующей, мерилом которой
служит вечность.
По-немецки слово "луна" мужского рода. Поэтому Ницше мог сказать, что
луна -- монах, который завистливо разглядывает землю, или кот, расхаживающий
по звездному ковру. Грамматический род слова тоже может послужить поэзии.
"Луна" или "зеркало времени" -- два эстетических явления, но последнее
-- явление "двухступенчатое", поскольку "зеркало времени" -- словосочетание,
а слово "луна", возможно, полнее воплощает идею светила. Каждое слово -- это
поэтическое произведение.
Принято считать, что проза ближе к реальности, чем поэзия. Мне
думается, это заблуждение. Существует высказывание, приписываемое новеллисту
Орасио Кироге, из которого следует, что если свежий ветер дует на рассвете,
то так и следует писать: "Свежий ветер дует на рассвете". Думается, Кирога,
если он это сказал, забыл, что такое построение столь же далеко от
действительности, как свежий ветер, дующий на рассвете. Что мы ощущаем? Мы
чувствуем движение воздуха, именуемое ветром; знаем, что этот ветер начинает
дуть в определенное время, на рассвете. И из этого мы строим нечто, не
уступающее по сложности стихотворению Гонгоры или фразе Джойса. Вернемся к
предложению "Ветер дует на рассвете". Найдем подлежащее -- ветер; сказуемое
-- дует, обстоятельство времени -- на рассвете. Все это далеко от
действительности, действительность проще. Эта фраза, очевидно прозаическая,
умышленно прозаическая и обыкновенная, выбранная Кирогой, представляет собой
сложное построение.
Возьмем известную строчку Кардуччи: "Молчание зеленое полей". Молено
подумать, что произошла ошибка и Кардуччи поставил эпитет не на то место;
следовало бы написать: "Молчание полей зеленых". Он схитрил или, следуя
правилам риторики, переставил слова и написал о зеленом молчании полей.
Обратимся к впечатлениям от реальности. Каковы они? Мы ощущаем множество
вещей сразу (слово "вещь", пожалуй, тяжеловато). Мы ощущаем поле, огромное
пространство, чувствуем зелень и тишину. И то, что существует слово для
обозначения молчания, -- явление эстетическое. Поскольку молчание относится
к действующим объектам, молчит человек или молчит поле. Назвать "молчанием"
отсутствие шума в поле -- это эстетическое построение, и в свое время оно,
безусловно, было дерзостью. Фраза Кардуччи -- "молчание зеленое полей" -- в
той же мере далека от действительности или близка к ней, что и "молчание
полей зеленых".
Возьмем другой известный пример нарушения порядка слов --
непревзойденный стих Вергилия: "Ibant oscuri sub nocte per umbram" -- "Шли
незримо они одинокою ночью сквозь тени".
Оставим per umbram, сочетание, которым заканчивается стих, и обратимся
к "шли незримо они (Эней и Сивилла) одинокою ночью" ("одинокою" в латинском
сильнее, так как идет перед sub). Можно подумать, слова перепутаны,
правильнее было бы сказать: "Шли они одиноко темною ночью". Хоть если мы
попробуем воссоздать образы, представим себе Энея и Сивиллу, то увидим, что
в нашем воображении мало чем отличается "шли незримо они одинокою ночью" от
"шли они одинокою темною ночью".
Язык -- эстетическое явление. Думаю, в этом нет сомнения, а одним из
доказательств служит то, что при изучении языка, когда мы рассматриваем
слова вблизи, то видим, красивы они или нет. Мы как бы приближаем к слову
увеличительное стекло, раздумываем, красиво ли оно, безобразно или
тяжеловесно. Ничего подобного не происходит в родном языке, где мы не
вычленяем из речи отдельные слова.
Поэзия, говорит Кроче, -- это выразительность, если выразителен стих,
если всякая часть стихотворения, состоящая из слов, выразительна сама по
себе. Вы скажете, что это расхожая мысль, известная всем. Не знаю, известна
ли; мне кажется, мы считаем, что она нам известна, потому что справедлива.
Дело в том, что поэзия -- это книга из библиотеки или магического кабинета
Эмерсона.
Поэзия -- это встреча читателя с книгой, открытие книги. Существует
другой эстетический момент -- когда поэт задумывает произведение, когда он
открывает, придумывает произведение. Насколько я помню, в латыни слова
"придумывать" и "открывать" -- синонимы. Это соответствует платоновской
теории, которая гласит, что открывать, придумывать -- значит вспоминать.
Фрэнсис Бэкон добавляет, что если обучаться -- значит вспоминать, то не
знать -- это уметь забывать; все существует, мы только не умеем видеть.
Когда я что-то пишу, то чувствую,- что это существовало раньше. Я иду
от общего замысла, мне более или менее ясны начало и конец, а потом я пишу
середину, но мне не кажется, что это мой вымысел, я ощущаю, что все так
обстоит на самом деле. Именно так, но оно скрыто, и мой долг поэта
обнаружить его.
Брэдли говорил, что поэзия оставляет впечатление не открытия чего-то
нового, а появления в памяти забытого. Когда мы читаем прекрасное
стихотворение, нам приходит в голову, что мы сами могли написать его, что
стихотворение существовало в нас раньше. Это приводит на память Платоново
определение поэзии: легкая, крылатая, священная. Легкой, крылатой, священной
могла бы быть музыка (если не считать, что поэзия -- род музыки). Платон
сделал нечто большее, чем определил поэзию: он дал нам образец поэзии. Мы
можем прийти к мысли, что поэзия -- эстетический опыт; это совершенно новое
в преподавании поэзии.
Я был профессором английской литературы на факультете философии и
словесности университета Буэнос-Айреса и пытался по возможности обойти
историю литературы. Когда студенты спрашивали у меня библиографию, я
отвечал: "Библиография не имеет значения; в конце концов, Шекспир не
подозревал о существовании шекспировской библиографии". Джонсон не имел
понятия о книгах, которые будут о нем написаны. "Почему не обратиться прямо
к текстам? Если эти тексты доставят вам радость, прекрасно; если они вам не
нравятся, оставьте их; идея обязательного чтения абсурдна, с таким же
успехом можно говорить о принудительном счастье. Я полагаю, что поэзия --
нечто ощутимое, и если вы не чувствуете поэзии, не ощущаете красоты, если
рассказ не вызывает у вас желания узнать, что случилось дальше, этот
писатель пишет не для вас. Отложите его книги в сторону, литература
достаточно богата, чтобы в ней нашелся писатель, достойный вашего внимания
или не привлекший вашего внимания сегодня, но которого вы прочтете завтра".
Так я учил, основываясь на эстетическом явлении, которое еще не
получило определения. Эстетическое явление -- это нечто столь же очевидное,
столь же непосредственное, столь же неопределимое, как любовь, вкус плодов,
вода. Мы чувствуем поэзию, как близость женщины, ощущаем, как утро и залив.
Если мы чувствуем поэзию непосредственно, зачем разбавлять ее словами,
несомненно более слабыми, чем наши чувства?
Люди, слабо ощущающие поэзию, как правило, берутся преподавать ее. Я
думаю, что ощущаю поэзию, и думаю, что не обучал ей; я не учил любви к тому
или иному тексту; я учил своих студентов любить литературу, видеть в ней
счастье. Я почти не способен к отвлеченным рассуждениям, вы уже могли
заметить, что я постоянно опираюсь на цитаты и воспоминания. Не рассуждая о
поэзии отвлеченно, чем можно было бы заняться от лени и скуки, мы можем
взять тексты на испанском языке и рассмотреть их.
Я выбрал два очень известных текста, поскольку, как уже говорил, память
моя не верна и я предпочитаю текст, хранящийся в вашей памяти. Рассмотрим
известный сонет Кеведо, написанный в память дона Педро Тельеса Хирона,
герцога Осуны. Я прочту его медленно, а затем разберем строку за строкой.
Faltar pudo su patria al grande
Osuna pero no a su defensa sus
hazarias, dieronle muerte у carcel las
Espanas de quien el hizo esclava la Fortuna.
Lloraron sus invidias una a una
con las propias naciones las extrahas
su tumba son de Flandres las camparias
у su epitafio la sangrienta Luna.
En sus exequias encendio al Vesubio
Partenope у Trinacria al Mongibelo,
El llanto militar crecio en deluvio.
Diole el mejor lugar Marte en su cielo;
la Mosa, el Rhin, el Tajo у el Dunubio
murmuran con dolor su desconsuelo
(Родине будет недоставать великого Осуны,
но ему не стали защитой его подвиги,
Испания, для которой он сделал рабой
Фортуну, дала ему тюрьму и смерть.
Плачут о нем
и свой народ, и другие,
его могила -- поля Фландрии,
его эпитафия -- кровавый полумесяц.
На его похороны Везувий зажег
Партенопею, а Тринакрию -- Монджибелло;
военный плач перерастает в потоп.
Лучшее место отвел ему Марс на небе.
Маас, Рейн, Тахо и Дунай безутешно плачут о своей печали).
Прежде всего я хочу отметить, что это стихотворение -- слово в пользу
подзащитного. Поэт защищает герцога Осуну, о котором в другом стихотворении
пишет: "Умер в тюрьме, и мертвый был узником".
Поэт говорит, что герцог совершил в честь Испании ратные подвиги, а она
отплатила ему узилищем. Эти доводы
неполны, поскольку нет никакого объяснения тому, что герой невиновен
или не может быть покаран. Однако Faltar pudo su patria al grande Osuna pero
no a su defensa sus hazanas, dieronle muerte у carcel las Espanas de quien
el hizo esclava la Fortuna
представляет собой демагогическое высказывание. Хочу сказать, что не
хвалю и не ругаю сонет, а пытаюсь проанализировать его.
Lloraron sus invidias una a una con las propias naciones las extranas.
Эти две строки не самые поэтичные, они обусловлены формой сонета и, кроме
того, необходимостью рифмы. Кеведо использовал сложную форму итальянского
сонета с четырьмя рифмами. Шекспир предпочитал более легкий елизаветинский
сонет с двумя рифмами. Кеведо продолжает:
его могила -- поля Фландрии, его эпитафия -- кровавый полумесяц.
Это самое главное. Своим великолепием эти строчки обязаны
неоднозначности. Мне вспоминается масса споров по поводу понимания этих
строк. Что значит "его могила -- поля Фландрии"? Можно себе представить поля
Фландрии, военные походы герцога. "Его эпитафия -- кровавый полумесяц" --
один из самых запоминающихся испанских стихов. Что он значит? Мы думаем о
кровавой луне Апокалипсиса, о красноватой луне над полем битвы, но
существует еще один посвященный герцогу Осуне сонет Кеведо, в котором
говорится: "A las lunas de Tracia con sangriento // eclipse ya rubrica tu
jornada" (На луну Фракии кровавым затмением ложатся твои походы). Кеведо
имел в виду прежде всего османский флаг; кровавая луна -- это красный
полумесяц. Я думаю, мы согласимся не отвергать ни одно из толкований; не
станем утверждать, что Кеведо повествует о военных походах, или послужном
списке герцога, или о кровавой луне над полем битвы, или о турецком флаге.
Кеведо не исключает разные прочтения. Стихи хороши именно неоднозначностью.
En sus exequias encendio al Vesubio.
Затем:
Partenope у Trinacria al Mongibelo.
Иначе Везувий зажег бы Неаполь, а Этна -- Сицилию. Как редко увидишь
эти старинные названия, которые, кажется, очищают от наслоений знаменитые
имена прошлого. И
el llanto militar crecio en deluvio.
Вот еще одно доказательство того, как различны поэзия и рациональный
подход; солдаты, слезы которых образуют потоп, кажутся невероятными. Но не в
стихах, где свои законы. "Военный плач", именно военный, поразителен.
Военный -- странное определение к слову "плач".
Затем:
Diole el mejor lugar Marte en su cielo.
И этой строки нельзя понять, руководствуясь логикой; нет повода думать,
что Марс поместит герцога Осуну рядом с Цезарем. Фраза держится на инверсии.
Это пробный камень поэзии: стихотворение существует вне смысла.
la Mosa, el Rhin, el Tajo у el Dunubio murmuran con dolor su
desconsuelo.
Я назвал бы эти строки, пленявшие меня столько лет, совершенно лживыми.
Кеведо пытается убедить нас, что героя оплакивают места, где он сражался, и
прославленные реки. Мы чувствуем ложь, лучше было бы сказать правду, как
Вордсворт, который в конце сонета порицает Дугласа за то, что тот нанес урон
лесу. И, говоря, что совершенное Дугласом по отношению к лесу ужасно, что он
уничтожил благородное воинство, "братство почтенных деревьев", добавляет,
что нас огорчает зло, самой природе безразличное, поскольку река Твид, и
зеленые луга, и холмы продолжают существовать. Он чувствует, что достигнет
большего эффекта, говоря правду. Действительно, нас огорчает гибель
прекрасных деревьев, а самой природе это безразлично. Природа знает (если
есть существо, именуемое природой), что взрастит новые деревья, что река
продолжит свой бег.
Для Кеведо важна известность рек. Может быть, мысль, что рекам, на
которых сражался Осуна, безразлична его
гибель, была бы еще более поэтической. Но Кеведо хочет написать элегию,
стихотворение о смерти человека. Что такое смерть человека? Вместе с ним
умирает неповторимое лицо, как заметил Плиний. Неповторимо лицо каждого
человека, вместе с ним умирают тысячи событий, тысячи воспоминаний.
Воспоминания детства и человеческие, слишком человеческие черты. Кеведо,
кажется, не ощущает ничего подобного. В тюрьме умирает его друг герцог
Осуна, и Кеведо пишет этот холодноватый сонет; мы чувствуем безразличие
поэта. Сонет написан как выступление в пользу подзащитного против
государства, заключившего герцога в тюрьму. Похоже, герцог не дорог ему; во
всяком случае он не становится дорог нам. Тем не менее это один из самых
замечательных испанских сонетов.
Перейдем к другому сонету, написанному Энрике Банчсом. Было бы
нелепостью утверждать, что Банчс - поэт лучше, чем Кеведо. Да и есть ли
смысл в таких сравнениях?
Рассмотрим сонет Банчса, в котором так видна его
доброжелательность:
Hospitalario у fiel en su reilejo donde a ser aparencia se acostumbra
el material vivir, esta el espejo como el claro de la luna en penumbra.
Pompa le da en las noches la flotante claridad de la larnpara, у tristeza la
rosa que en el vaso agonizante tambien en el inclina la cabeza. Si hace
doble el dolor, tambien repite las cosas que me son jar din del alma у acaso
espera que algxin dia habite en la ilusion de su azulada calma el Huesped
que le deje reflejadas frentes juntas у manos enlazadas.
(Гостеприимное и верное в отражении, где живое привычно становится
кажущимся, зеркало подобно светлой луне Б полумраке. Плывущий свет лампы
ночью ему придает торжественность, а грусть -- роза, умирающая в вазе,
склонившая голову).
Это очень любопытный сонет, потому что героем его оказывается не
зеркало: здесь есть скрытый герой, который под конец обнаруживается. Начнем
с темы сонета, столь поэтичной: зеркало, удваивающее все видимое:
donde a ser aparencia se acostumbra el material vivir...
Вспомним Плотина. Хотели нарисовать его портрет, а он отказался: "Я сам
тень архетипа, существующего на небе. Зачем создавать тень тени?" Искусство,
полагал Плотин, вторичная видимость. Если человек столь хрупок,
недолговечен, как может пленять его изображение? Это же чувствовал Банчс: он
ощущал призрачность зеркала.
В самом деле, в существовании зеркал есть нечто страшное: зеркала почти
всегда повергали меня в ужас. Думаю, нечто подобное ощущал По. Существует
его малоизвестная работа об убранстве комнат. Он считает необходимым
размещать зеркала таким образом, чтобы они не отражали сидящего человека.
Это обнаруживает его страх увидеть себя в зеркале. То же мы замечаем в его
рассказе "Вильям Вильсон" об отражении и в рассказе об Артуре Гордоне Пиме.
Неподалеку от Антарктиды живет некое племя; человек из этого племени,
впервые увидев себя в зеркале, упал, пораженный страхом.
Мы привыкли к зеркалам, тем не менее в этом видимом удвоении есть нечто
пугающее. Вернемся к сонету Банчса. Определение "гостеприимный", отнесенное
к человеку, оказалось бы избитым. Но нам не приходило в голову, что
гостеприимными могут быть зеркала. Зеркало вбирает в себя всю тишину
приветливо и смиренно:
Hospitalario у fiel en su reilejo donde a ser aparencia se acostumbra
el material vivir, esta el espejo como el claro de la luna en penumbra.
(Оно удваивает печаль и повторяет
то, что цветет в моей душе,
и, может быть, ждет, что когда-нибудь
появится в призрачной синеватой тишине
Гость, и тогда оно отразит
лица рядом и сплетенные руки (исп.))
Мы видим зеркало, тоже блистающее, и вдобавок поэт сравнивает его с
недосягаемой луной. Он чувствует
в зеркале нечто волшебное и странное, подобное "светлой луне в
полумраке". Затем:
Pompa le da en las noches la flotante claridad de la lampara...
"Плывущий свет" делает вещи нечеткими; все размыто, как в зеркале
полумрака. Очевидно, время действия вечер или ночь. Итак:
...la flotante : claridad de la lampara, y tristeza la rosa que en el
vaso agonizante tambien en el inclina la cabeza.
Теперь перед нами на нечетком фоне роза, ясно очерченная.
Si hace doble el dolor, tambien repite las cosas que me son jardin del
alma у acaso espera que algiin dia habite
en la ilusion de su azulada calma el Huesped que le deje reflejadas
frentes juntas у manos enlazadas.
Здесь мы сталкиваемся с темой сонета, которая оказывается не зеркалом,
а любовью, робкой, застенчивой любовью. Не зеркало ждет, что увидит
приблизившиеся друг к другу лица и сплетенные руки, а поэт. Но смущение
заставляет его говорить не впрямую, и это изумительно построено, потому что
с самого начала возникает "гостеприимное и верное", с самого начала зеркало
не из стекла или металла. Зеркало -- это человеческое существо,
гостеприимное и верное, и мы привыкаем к тому, что перед нами иллюзорный
мир, который под конец отождествляется с поэтом. Этот поэт хочет увидеть
гостя, любовь.
Этот сонет по сути своей отличен от сонета Кеведо, а живое присутствие
поэзии мы чувствуем в других строках последнего:
его могила -- поля Фландрии, его эпитасрия -- кровавый полумесяц.
Я уже говорил о языках и о том, что сравнивать один язык с другим
несправедливо; по-моему, доказательств
достаточно, и если нам придет в голову стихотворение, одна строфа
по-испански, если мы вспомним
quien hubiera tal ventura
sobre las aguas del mar
como hubo el conde Arnaldos
la manana de San Juan,
(Кто еще так счастлив на морских волнах, как граф Арнальдос в день
Святого Хуана)
то поймем, что дело не в том, как повезло кораблю, и не в графе
Арнальдосе, мы почувствуем, что эти стихи могли быть сказаны только
по-испански. Звучание французского не радует меня, на мой взгляд, ему не
хватает полнозвучности других романских языков, но можно ли думать плохо о
языке, на котором созданы такие замечательные строки, как стих Гюго:
"L'hydre-Univers tordant son corps ecaille d'astres" (Вселенная-гидра
сворачивает кольцами тело, покрытое чешуею звезд)? Как критиковать язык, без
которого не было бы подобных строк?
Недостаток английского языка видится мне в том, что он потерял открытые
гласные староанглийского. Несмотря на это, он дал Шекспиру возможность
написать:
And shake the yoke of inauspicious stars From this worldweary flesh,
что в переводе звучит неудачно: "и отрясти с нашей плоти, пресытившейся
миром, иго несчастливых звезд". По-испански это ничто, по-английски -- все.
Если бы мне пришлось выбирать язык (хотя нет никаких причин не предпочесть
все сразу), это оказался бы немецкий с его способностью образовывать сложные
слова больше, чем в английском, с открытыми гласными и чудесной музыкой. Что
касается итальянского, достаточно "Комедии".
Никого не удивляет красота, рассыпанная по разным языкам. Мой учитель,
прекрасный еврейско-испанский поэт Рафаэль Кансинос-Ассенс, рассказал мне
такую молитву: "О Господи, пусть не будет так красиво", а у Браунинга
встречаем: "Когда мы чувствуем себя совершенно уверенно, происходит нечто --
закат солнца, финал хора Еврипида, и мы снова в растерянности".
Красота подстерегает нас. Если мы обладаем способностью чувствовать, то
ощутим ее в поэзии на любом языке.
Мне следовало больше заниматься восточными литературами; я представляю
их себе только по переводам. Но я ощутил воздействие их красоты. Например,
строка персидского поэта Хафиза: "Лечу, прах мой будет мною". Здесь
заключено все учение о переселении душ -- "прах мой будет мною", -- я
появлюсь на свет еще раз, в другом веке, буду Хафизом, поэтом. Все это
выражено в нескольких словах, которые я читал по-английски, но вряд ли они
сильно разнятся от персидских. "Прах мой будет мною" -- сказано слишком
просто, чтобы подвергнуться
изменениям.
Я думаю, изучать литературу с исторической точки зрения ошибочно, хотя,
возможно, для нас, и для меня в том числе, другого пути быть не может.
Существует книга прекрасного, по моему мнению, поэта и плохого критика
Марселино Менендеса-и-Пелайо, которая носит название "Сто лучших испанских
стихотворений". Мы прочтем в ней: "Ande yo caliente у riase la gente"(Если я
хожу сердитый, все кругом хохочут). Если это одно из лучших стихотворений,
то каковы те, что похуже. Но в этой книге мы видим стихи Кеведо, которые я
цитировал, и "Послание" севильского анонима, и множество других
замечательных стихов. К сожалению, нет ни одного стихотворения
Менендеса-и-Пелайо, себя в свою антологию не включившего.
Красота существует везде и, возможно, всегда. Мой друг Рой Бартоломью,
который провел несколько лет в Персии и переводит Хайяма прямо с фарси,
сообщил мне то, что я и предполагал: что на Востоке в целом не изучают ни
литературу, ни философию с исторической точки зрения. Именно это поражало
Дейссена и Макса Мюллера, которые не могли составить хронологического списка
авторов. История философии изучается как, скажем, если бы Аристотель вел
диспуты с Бергсоном, Платон с Юмом, -- все одновременно.
В заключение мне хочется привести три молитвы финикийских моряков.
Когда корабль уже почти уходит под воду -- дело происходит в первом веке
нашей эры, -- они читают одну из трех молитв. Первая звучит так: "Мать
Карфагена, возвращаю весло". Мать Карфагена -- это город Тир, откуда родом
Дидона. Затем -- "возвращаю весло". Это необыкновенно. Финикиец видит жизнь
только как гребец. Его жизнь окончена, и он возвращает весло, чтобы
продолжали грести другие.
Другая молитва, еще более волнующая: "Засыпаю, затем снова примусь
грести". Человек не представляет судьбы и приближается к мысли о циклическом
времени.
И, наконец, последняя, в высшей степени трогательная, она отличается от
других, поскольку в ней нет принятия судьбы; это отчаянный шаг человека,
который должен умереть и предстать перед судом ужасных богов. Он говорит:
"Бог, суди меня не как бог, а как человек, которого поглотило море".
В этих трех молитвах мы непосредственно чувствуем -- или я чувствую --
присутствие поэзии. Именно в них эстетическое явление, а не в библиотеках и
библиографиях и не в изучении множества рукописей или труднейших томов.
Я прочел три молитвы финикийских моряков из рассказа Киплинга "The
Manner of Men" (Род человеческий), рассказа о Святом Павле. Подлинны ли они,
по не слишком удачному выражению, или их написал Киплинг, великий поэт?
Задав вопрос, я почувствовал неловкость: разве есть смысл выбирать?
Рассмотрим обе возможности, обе части дилеммы.
В первом случае речь идет о молитвах финикийских моряков, людей моря,
которые представляли себе жизнь лишь в море. Из финикийского языка, скажем,
они перешли в греческий, оттуда -- в латынь, из латыни -- в английский.
Киплинг их заново написал.
Во втором случае большой поэт Редьярд Киплинг воображает финикийских
моряков, каким-то образом сближается с ними, становится ими. Он представляет
себе жизнь как жизнь моря и вкладывает в уста моряков эти молитвы. Все ушло
в прошлое: безымянные моряки умерли. Киплинг умер. Какая разница, кто из
призраков написал и придумал эти стихи?
Любопытная метафора индусского поэта -- не знаю, смог ли я вполне
оценить ее, -- гласит: "Гималаи, высокие горы Гималаи (вершины которых, по
словам Киплинга, колени других гор), Гималаи -- это улыбка Шивы". Высокие
горы -- улыбка бога, грозного бога. Метафора, по меньшей мере,
поразительная.
Я чувствую красоту физически, как нечто ощутимое, всем телом. Это не
следствие рассуждений, мы не
постигаем красоту по законам, мы ощущаем ее или не
ощущаем.
Я хочу закончить строчкой стихов поэта XVI века, выбравшего себе
необыкновенно поэтическое имя Ангелус Силезиус. Эта строка будет итогом
всего сказанного сегодня вечером, если не считать моих рассуждений или как
бы рассуждений; я произнесу ее сначала в переводе, а затем по-немецки, чтобы
вы услышали:
-- Роза не спрашивает "почему", она цветет, потому что цветет: "Die
Roze est ohne warum; sie bluhet well sie bliihet".
Хорхе Луис Борхес. Каббала
Перевод В. Кулагиной-Ярцевой
Дамы и господа!
В основе различных, а иногда противоречащих друг другу теорий,
известных под названием каббалы, лежит понятие, совершенно чуждое нашему
западному мышлению, -- понятие священной книги. Считается, что у нас
существует подобное понятие -- классическая книга. Думаю, мне несложно будет
показать, прибегнув к помощи Освальда Шпенглера и его книги "Закат Европы",
что эти понятия совершенно различны. Возьмем слово "классический". Какова
его этимология? "Классический" восходит к слову "classis" -- "фрегат",
"эскадра". Классическая книга -- приведенная в порядок, оснащенная,
"shipshape", как говорят англичане. Наряду с этим скромным значением
классическая книга обозначает выдающуюся в своем роде. Так мы называем "Дон
Кихота", "Комедию", "Фауста" классическими произведениями.
Несмотря на то что культ этих книг почти беспределен, само понятие
иное. Греки считали классикой "Илиаду" и "Одиссею". Александр, по словам
Плутарха, всегда держал под подушкой меч и "Илиаду" -- два символа своей
воинской судьбы. Однако никто из греков не считал, что "Илиада" совершенна в
каждом своем слове. В Александрии библиотекари собирались, чтобы изучать
"Илиаду", и в ходе изучения придумали столь необходимые знаки препинания
(которые сейчас, к сожалению, забыты). "Илиада" была выдающейся книгой, ее
считали вершиной поэзии, но при этом не думали, что каждое слово, каждая
строка в ней превосходны. Это совершенно другой подход.
Гораций говорит: "Иногда и Гомер дремлет". Но никто не скажет, что
иногда спит и Святой Дух.
Не касаясь богини, английский переводчик передаст слова Гомера: "Гнев,
богиня, воспой Ахиллеса, Пелеева сына" как "An angry man, this is my
subject", относясь к тексту не как к книге, непревзойденной в каждой букве,
а как к чему-то неизменяемому, рассматривает его с исторической точки
зрения; классические произведения изучались и изучаются в историческом
плане,
они находятся в контексте. Понятие священной книги
совершенно иное.
Сейчас мы рассматриваем книгу как инструмент, пригодный, чтобы
оправдать, защитить, опровергнуть, развить или обосновать теорию. В
античности считалось, что книга -- суррогат устной речи, к ней относились
только так. Вспомним фрагмент из Платона, где он говорит, что книги подобны
статуям; они кажутся живыми, но если их спросить о чем-то -- не могут
ответить. Чтобы преодолеть это, он придумал платоновский диалог,
исчерпывающий все возможности темы.
Нам известно еще и письмо, очень красивое и очень любопытное, которое
согласно Плутарху Александр Македонский послал Аристотелю. Аристотель только
что опубликовал "Метафизику", то есть распорядился сделать с нее копии.
Александр порицал его, говоря, что теперь всем будет известно то, что раньше
знали лишь избранные. Аристотель оправдывается, без сомнения, искренне: "Мой
трактат опубликован и не опубликован". Считалось, что книга не исчерпывает
тему полностью, ее рассматривали как некий справочник, дополнение к устному
обучению.
Гераклит и Платон по различным поводам критиковали произведение Гомера.
Подобные книги окружены почетом, но не считаются священными. Это
специфически восточное понятие.
Пифагор не оставил ни одной написанной строчки. Полагают, что он не
стремился связать себя текстом. Он хотел, чтобы его мысль продолжала жить и
развиваться в размышлениях его учеников. Отсюда идет выражение "Magister
dixit", которое всегда употребляется неправильно. "Magister dixit" не
означает "так сказал учитель" и диспут окончен. Пифагореец излагал теорию,
которая, возможно, не в традиции Пифагора, например теорию циклического
времени. Ему возражали: "Это не в традиции". Он отвечал: "Magister dixit",
что позволяло ему вводить новое. Пифагор думал, что книги сковывают его или,
говоря словами Писания, что буква убивает, а лишь дух животворит.
Шпенглер в главе книги "Закат Европы", посвященной магической культуре,
замечает, что прототипом магической книги является Коран. Для улемов,
мусульманских богословов, Коран не такая книга, как другие. Эта книга
предшествует арабскому языку (невероятно, но
именно так); ее нельзя изучать ни в историческом, ни в филологическом
плане, поскольку она старше арабов, старше языка, на котором написана,
старше Вселенной. Коран даже не считается творением Бога, это что-то более
близкое и таинственное. Для правоверных мусульман Коран -- такой же атрибут
Бога, как Его гнев, Его милосердие или Его справедливость. В самом Коране
говорится о таинственной книге, матери книги, представляющей собой архетип
Корана, который находится на небе и которому поклоняются ангелы.
Таково понятие священной книги, в корне отличное от понятия книги
классической. В священной книге священны не только слова, но и буквы, из
которых они составлены. Такой подход применяют каббалисты при изучении
Писания. Я полагаю, что modus operandi (Способ действия) каббалистов
обусловлен желанием ввести философию гностиков в иудейскую мистику, чтобы
ссылаться на Писание, чтобы оставаться правоверными. Во всяком случае, легко
увидеть (мне, наверное, не стоило бы употреблять этот глагол), каков есть и
был modus operand! каббалистов, начавших заниматься своей удивительной
наукой на юге Франции, на севере Испании -- в Каталонии, а затем -- в
Италии, Германии и в других странах. Они дошли до Израиля, но учение идет не
оттуда, оно ведет начало от мыслителей гностиков и катаров.
Мысль такова: Пятикнижие, Тора -- священная книга. Бесконечный разум
снизошел к человеческой задаче создать книгу. Святой Дух снизошел до
литературы, что столь же невероятно, как предположение, что Бог снизошел до
того, чтобы быть человеком. Но именно снизошел, в самом прямом смысле.
Святой Дух снизошел до литературы и создал книгу. В такой книге не может
быть ничего случайного, тогда как во всем, что написано людьми, что-то
случайное есть.
Известно благоговение, которое вызывают "Дон Кихот", "Макбет" или
"Песнь о Роланде" и многие другие книги, чаще всего одна у каждого народа,
исключая Францию, литература которой так богата, что насчитывает по крайней
мере два классических произведения, -- но оставим это.
Ну хорошо, если какому-нибудь филологу-серванте-соведу случится
сказать, что "Дон Кихот" начинается со слова, состоящего из одной буквы (в),
затем следует
слово из восьми букв (скромной) и два, содержащие по девять букв
(деревушке, провинции), из чего он вознамерится сделать выводы, его тут же
сочтут безумным. Библия же изучается именно таким образом.
Например, говорится, что она начинается с "bet", первой буквы слова
"breshit". Почему начинается с "bet"? Потому что эта начальная буква в
еврейском языке означает то же, что начальная в слове "beiidicion"
(Благословение) в испанском, а текст не может начинаться с буквы, которая
соответствует проклятию; он должен начинаться с благословения. "Bet" --
первая буква еврейского слова brajа, означающего благословение.
Есть еще одно обстоятельство, чрезвычайно интересное, которое должно
было оказать влияние на каббалу: Бог, чьи слова были орудием его трудов (как
считает замечательный писатель Сааведра Фахардо), создал мир при помощи
слов; Бог сказал: "Да будет свет" -- и стал свет. Из этого можно сделать
вывод, что мир был создан при помощи слова "свет". Если бы было произнесено
другое слово и с другой интонацией, результатом был бы не свет, а что-то
другое.
Мы пришли к мысли, столь же невероятной, как та, о которой я говорил
перед этим, к мысли, которая поражает наш западный разум, во всяком случае
мой, и о которой я должен рассказать. Размышляя о словах, мы считаем, что
слова прежде произносились, затем стали изображаться письменно. Напротив,
каббала (означающая "предание", "традицию") предполагает, что прежде
существовали буквы. То есть будто бы вопреки опыту письменность предшествует
устной речи. Тогда в Писании нет ничего случайного: все должно быть
предопределено. Например, количество букв каждого стиха.
Затем каббалисты изыскивают буквенные соответствия. Писание
рассматривается как зашифрованное, криптографическое письмо, создаются новые
законы его прочтения. Можно взять любую букву Писания и, рассматривая ее как
начальную букву другого слова, читать это другое обозначенное слово. Так
можно поступить с любой буквой текста.
Могут быть созданы два алфавита: один, например, от а до I и другой от
I до г или от и до соответствующих еврейских букв; считается, что буквы
первого соответствуют буквам второго. Тогда можно читать текст спо-
собом бустрофедон (если называть его по-гречески), то есть справа
налево, затем слева направо, затем справа налево. Можно придать буквам
цифровые обозначения. Все это образует тайнопись, может быть расшифровано, и
результаты исполнены значения, потому что были предвидены бесконечным
божественным разумом. Таким образом через эту криптографию, через действия,
приводящие на память "Золотого жука" По, приходят к учению.
Я полагаю, что учение возникло раньше, чем modus operand!. Думаю, что с
каббалой произошло то же, что с философией Спинозы: математический порядок
оформился позже. Думаю, что каббалисты испытали влияние гностиков и, будучи
связаны с древнееврейской традицией, изыскали этот удивительный способ
расшифровывать буквы.
Modus operand! каббалистов основан на логической предпосылке, на мысли,
что Писание -- текст совершенный и не может содержать ничего случайного.
Совершенных текстов нет, во всяком случае, среди текстов, созданных
человеком. В прозе большее внимание уделяется значению слов, в стихах --
звучанию. Как в тексте, созданном Святым Духом, предположить слабость,
недосмотр? Все должно быть предопределено. Эта предопределенность лежит в
основе учения каббалистов.
Если Священное Писание не бесконечно, чем же оно отличается от
произведений человеческих, какова разница между Книгой Царств и учебником
истории, Песнью Песней и поэмой? Следует предположить, что все они имеют
бесконечное множество значений. Скот Эригена говорил, что число значений
Библии бесконечно, сравнивая ее с переливающимся павлиньим хвостом.
По другому толкованию, в Писании четыре значения. Система выглядит
следующим образом: вначале -- существо, схожее с Богом Спинозы, с той
разницей, что Бог Спинозы бесконечно богат, напротив, Эн-соф предстает перед
нами бесконечно бедным. Речь идет о первичном существе, о нем нельзя
говорить "существует", потому что существуют звезды, люди, муравьи. Как мы
можем принадлежать к одной категории? Нет, это первичное существо не
существует. Нельзя сказать, что оно мыслит, поскольку мышление -- логический
процесс, идущий от посылки к выводу. Нельзя сказать и что ему Чего-то
хочется, так как хотеть чего-либо -- значит
ощущать нехватку этого. И нельзя сказать, что оно созидает. Эн-соф не
созидает, поскольку созидать -- значит наметить цель и достичь ее. Кроме
того, если Эн-соф бесконечен (различные каббалисты сравнивают его с морем,
символом бесконечности), как он может желать чего-то другого? И что другое
может он создать, кроме как другое бесконечное существо, которое смешается с
ним? Поскольку, к несчастью, неизбежно сотворение мира, существует десять
эманации, сефироты, которые исходят от него, но не являются более поздними,
чем он.
Идея вечного существа, от которого всегда исходят десять эманации,
сложна для понимания. Эти десять эманации исходят одна от другой. В тексте
написано, что они соответствуют десяти пальцам рук. Первая эманация носит
название Венец, и ее можно сравнивать с лучом света, исходящим от Эн-соф,
лучом, не уменьшающим его: бесконечное существо не может стать меньше. От
Венца исходит следующая эманация, от нее другая, от нее еще одна, и так до
десяти. Каждая эманация делится на три части. Первая из них служит для связи
с высшим существом; другая, основная, выражает суть; третья служит для связи
с низшей эманацией.
Десять сефирот образуют человека по имени Адам Кадмон, это
человек-архетип. Адам Кадмон находится на небесах, и мы представляем собой
его отражение. Этот человек, образованный десятью эманациями, излучает один
мир, другой и так до четвертого. Третий -- это наш материальный мир, а
четвертый -- ад. Все они заключены в Адаме Кадмоне, который охватывает
человека и его микрокосм, все.
Речь идет не об экспонате музея истории философии, думаю, что у этой
системы есть применение: она может послужить нашим размышлениям, попыткам
понять Вселенную. Гностики предшествовали каббалистам на несколько веков; у
них была подобная система, предполагавшая неопределимого Бога. Этот Бог,
называемый Pleroma (Цельность), излучает другого Бога (я следую еретической
версии Иринея), а этот Бог -- еще одну эманацию, та -- следующую, и каждая
из них образует небо (целая башня эманации). Доходим до числа 365, поскольку
здесь вмешивается астрология. Когда мы доходим до последней эманации, мы
встречаем Бога по имени Иегова, который создает этот мир. Почему мир,
созданный им, полон ошибок, ужаса, грехов, физической бо-
ли, полон чувства вины, полон преступлений? Божественность идет на
убыль, и Иегова создает мир, склонный к ошибкам.
Ту же схему повторяют десять сефирот и четыре создаваемые ими мира. Эти
десять эманации по мере удаления от Эн-соф, от бесконечного, тайного
"тайных" -- как на своем образном языке говорят каббалисты -- теряют силу и
именно таким путем создают этот мир. Мир, в котором живем мы, совершая
множество ошибок, готовые к несчастьям и к мимолетной удаче. Эта мысль не
абсурдна; мы оказались перед вечной проблемой зла, великолепно изложенной в
книге Иова, величайшем, по мнению Фрейда, произведении всей мировой
литературы.
Вспомните историю Иова. Это человек праведный, подвергшийся гонениям,
человек, который хочет оправдаться перед Господом, человек, осуждаемый
друзьями, человек, надеющийся на справедливость; наконец Господь отвечает
Иову из бури. Он говорит, что далек от человеческих мерок. Чтобы подтвердить
это, Он приводит в пример созданных Им бегемота и кита. Мы должны ощутить,
замечает Макс Брод, что бегемот, "Behemoth" ("звери"), так огромен, что
носит имя во множественном числе, а Левиафан может быть одним из двух
животных -- крокодилом или китом. Бог говорит, что он столь же непостижим,
как эти чудовища, и не может быть измерен людскими мерками.
К этой же мысли приходит Спиноза, говоря, что, когда человек придает
Богу людские свойства, это все равно как если бы треугольник считал Бога в
высшей степени треугольным. Говорить, что Бог справедлив, милосерд, -- такое
же проявление антропоморфизма, как утверждение, что у Бога есть лицо, глаза
или руки. И вот у нас высшее Божество и эманации низшего порядка. "Эманации"
кажется подходящим словом, потому что Бог не может быть виноват; потому что,
как говорил Шопенгауэр, виноват не король, а министры и потому что эти
эманации создают наш мир.
Существует несколько попыток оправдать зло. Начну с классического
определения теологов, утверждающих, что зло -- отрицание и что сказать "зло"
означает просто констатировать отсутствие добра; такое оправдание каждому
чувствующему человеку явно покажется ложным. Любая физическая боль не менее,
а, возможно,
более живое ощущение, чем любое наслаждение. Несчастье -- это не
отсутствие счастья, не его отрицание; когда нам плохо, мы ощущаем
присутствие несчастья.
Существует доказательство Лейбница, очень изящное, но столь же ложное,
в защиту существования зла. Вообразим две библиотеки. Одна состоит из тысячи
экземпляров "Энеиды", которая считается совершенной книгой и, возможно,
таковой и является. В другой библиотеке -- тысячи книг разного достоинства,
и среди них -- том "Энеиды". Какая из библиотек лучше? Разумеется, вторая.
Лейбниц приходит к выводу, что зло необходимо для разнообразия мира.
Другой обычно приводимый пример -- это пример с картиной, прекрасной
картиной, скажем, Рембрандта. Темные места на полотне соответствуют злу.
Лейбниц, очевидно, забывает, приводя в пример полотна и книги, что одно
дело, если в библиотеке есть плохие книги, а другое -- быть такой книгой.
Если мы из таких книг,
то обречены аду.
Не все способны -- не знаю, способен ли я, -- на экстаз Кьеркегора,
который сказал, что, если для разнообразия мира необходимо, чтобы в аду была
однаединственная душа, и эта душа -- его, он воспоет из глубин ада хвалы
Всемогущему.
Не знаю, легко ли так чувствовать; не знаю, продолжал бы Кьеркегор
думать так же после нескольких минут, проведенных в аду. Но мысль, как
видите, относится 'К главнейшей проблеме -- проблеме существования зла,
которую гностики и каббалисты решали одинаково.
Они решили ее, говоря, что Вселенная -- творение
несовершенного божества, чья божественность близка к нулю. То есть
бога, а не Бога, бога, стоящего намного ниже Бога. Не знаю, может ли наш
разум иметь дело с такими неопределенными понятиями, как Бог,
Божественность, или с теорией Василида, теорией гностиков о 365 и эманациях.
Однако мы можем принять идею несовершенного божества -- божества, которое
должно слепить этот мир из неподходящего материала. Здесь мы приходим к
мысли Бернарда Шоу, сказавшего: "Бог создается сейчас". Бог не принадлежит
прошлому, возможно, не принадлежит настоящему; Бог -- это Вечность. Бог
может быть будущим; если мы благородны, разумны, светлы, мы помогаем
созданию Бога.
В "Вечном огне" Уэллса сюжет и герой заставляют вспомнить книгу Иова.
Под действием наркоза герою видится бедно оборудованная лаборатория, в
которой работает старик. Это Бог; он выглядит раздосадованным. "Я делаю все,
что могу, -- говорит он, -- но вынужден работать с очень трудным
материалом". Зло -- неподатливый материал Бога, а добро -- это доброта. Но
добро в конечном счете должно победить и побеждает. Не знаю, верим ли мы в
прогресс, думаю, что да, во всяком случае, в генетическую спираль -- мы идем
вперед и возвращаемся, но в итоге становимся лучше. Можно ли говорить так в
нашу жестокую эпоху? И сейчас берут в плен и сажают в тюрьмы, возможно, в
концентрационные лагеря, но все-таки берут в плен. Во время Александра
Македонского было естественным, что войско победителей убивало всех
побежденных и разоряло дотла захваченный город. Может быть, мы стали и
разумнее. Скромный пример этого -- наш интерес к тому, что думали
каббалисты. Наш разум открыт, и мы готовы изучать не только разумность
одних, но и глупость других, и суеверия третьих. Каббала годна не только для
музея, она представляет собой род метафоры мышления.
Сейчас мне хотелось бы сказать об одном из мифов, об одной из самых
любопытных легенд каббалы -- о големе, вдохновившем Майринка на известный
роман, а меня -- на стихотворение. Бог взял комок земли ("Адам" означает
"красная земля"), вдохнул в нее жизнь и создал Адама, который для
каббалистов стал первым големом. Он был создан божественным словом, дыханием
жизни; поскольку каббала считает, что все Пятикнижие -- имя Бога, где
переставлены буквы, то, если кто-нибудь владеет именем Бога или узнает
Тетраграмматон -- имя Бога, состоящее из четырех букв, -- и сумеет правильно
произнести его, он сможет создать мир и создать голема-человека.
Легенды о големе превосходно использованы Гершомом Шолемом в "Символике
каббалы", которую я только что прочел. Я думаю, что это наиболее понятная
книга по теме, так как убедился, что почти бесполезно искать оригинальные
источники. Я прочел замечательный и, думаю, правильный перевод (еврейского
я, конечно, не знаю) "Сефер Йецира", или Книги Творения, сделанный Леоном
Духовны. Я прочитал перевод "Зогар",
или Книги Сияния. Но эти книги написаны не для того, чтобы научить
каббале, а чтобы внушить ее, чтобы изучающий каббалу мог читать их и
ощущать, как они укрепляют его. Они не говорят всей правды так же, как
опубликованные и в то же время не опубликованные трактаты
Аристотеля.
Вернемся к голему. Один раввин узнает или открывает секрет имени Бога и
произносит его над глиняной человеческой фигурой, оживляя ее, и нарекает
свое создание големом. По одной из версий легенды, раввин пишет на лбу
голема слово ЕМЕТ, означающее истину. Голем начинает расти. Наступает
момент, когда господин не может дотянуться до него. Он просит голема
завязать ему башмаки. Голем наклоняется, и раввину удается стереть первую
букву слова ЕМЕТ. Остается МЕТ -- смерть. Голем обращается в пыль.
По другой легенде, раввин или несколько раввинов создали голема и
отослали его к другому раввину, тоже способному создать голема, но чуждому
подобной суетности. Раввин обращается к голему, но тот не отвечает, так как
лишен способности понимать и говорить. Раввин изрекает: "Ты, создание магов,
стань снова пылью".
Голем разваливается.
Наконец, еще одна легенда, рассказанная Шолемом. Множество учеников
(один человек не может изучить и понять Книгу Творения) сумели создать
голема. Он появляется на свет с кинжалом в руках и умоляет своих создателей
убить его, поскольку, если он будет жить, ему могут начать поклоняться как
идолу. Для Израиля, как и для протестантизма, идолопоклонничество -- один из
тягчайших грехов. Ученики убивают голема.
Я пересказал несколько легенд и хочу вернуться к теории, которая
кажется мне достойной понимания. В каждом из нас есть частичка
божественного. Этот мир, как очевидно, не является творением Бога
всемогущего и справедливого, он зависит от нас. Этому нас учит каббала,
далекая от того, чтобы служить объектом изучения историков или лингвистов.
Как известное стихотворение Гюго "Cela dit la bouche d'ombre" (Что поведала
тень), каббала учит теории, которую греки называли apoKatasis и согласно
которой все создания, вплоть до Каина и дьявола, после долгих превращений
сольются с божеством, от которого когда-то отделились.
ВЕЧЕР СЕДЬМОЙ
СЛЕПОТА
Дамы и господа!
В ходе своих многочисленных, даже слишком, лекций я замечал, что
слушатели отдают предпочтение личному перед общим, конкретному перед
абстрактным.
Поэтому я начну со своей собственной скромной слепоты. Скромной в
прямом смысле, потому что полностью ослеп один глаз, а другой немного видит.
Я еще в состоянии различить некоторые цвета, еще могу выделить зеленый и
голубой. Мне не изменил желтый цвет. Помню, как в детстве (если бы моя
сестра была здесь, она вспомнила бы то же самое) я останавливался у клеток
тигра и леопарда в зоопарке Палермо. Я замирал перед золотой с черной
окраской тигров; и по сей день желтый цвет не оставил меня. Я написал
стихотворение "Золото тигров", в котором сознаюсь в этой приверженности.
Мне хочется рассказать о явлении, которое обычно оставляют без
внимания, не знаю, для всех ли оно характерно. Принято считать, что слепой
погружен во мрак. У Шекспира есть строка, подтверждающая это мнение:
"Looking on darkness which the blind do see" -- "Глядя во тьму, видимую и
слепому". Если понимать тьму как черноту, шекспировский стих неверен.
Один из цветов, которых лишены слепые (во всяком случае, слепой,
который перед вами), -- черный; другой -- красный. "Le rouge et le noir" --
цвета, которых нам не хватает. Мне, привыкшему засыпать без света, долгое
время было трудно погрузиться в сон в этом мире тумана, в котором живет
слепой. Хотелось оказаться в полной темноте. Красный видится мне похожим на
коричневый. Мир слепого -- это не ночь, как обычно думают. Во всяком случае,
я говорю от своего имени, от имени отца и бабушки, которые окончили свои дни
слепыми -- слепыми улыбающимися, мужественными, каким хотелось бы умереть и
мне. По наследству передается многое (скажем, слепота), но не мужество. Они
были мужественны, я знаю.
Слепой живет в довольно неудобном мире -- мире Неопределенном, где
вдруг возникает какой-то цвет:
Хорхе Луис Борхес. Слепота
Перевод В. Кулагиной-Ярцевой
Дамы и господа!
В ходе своих многочисленных, даже слишком, лекций я замечал, что
слушатели отдают предпочтение личному перед общим, конкретному перед
абстрактным.
Поэтому я начну со своей собственной скромной слепоты. Скромной в
прямом смысле, потому что полностью ослеп один глаз, а другой немного видит.
Я еще в состоянии различить некоторые цвета, еще могу выделить зеленый и
голубой. Мне не изменил желтый цвет. Помню, как в детстве (если бы моя
сестра была здесь, она вспомнила бы то же самое) я останавливался у клеток
тигра и леопарда в зоопарке Палермо. Я замирал перед золотой с черной
окраской тигров; и по сей день желтый цвет не оставил меня. Я написал
стихотворение "Золото тигров", в котором сознаюсь в этой приверженности.
Мне хочется рассказать о явлении, которое обычно оставляют без
внимания, не знаю, для всех ли оно характерно. Принято считать, что слепой
погружен во мрак. У Шекспира есть строка, подтверждающая это мнение:
"Looking on darkness which the blind do see" -- "Глядя во тьму, видимую и
слепому". Если понимать тьму как черноту, шекспировский стих неверен.
Один из цветов, которых лишены слепые (во всяком случае, слепой,
который перед вами), -- черный; другой -- красный. "Le rouge et le noir" --
цвета, которых нам не хватает. Мне, привыкшему засыпать без света, долгое
время было трудно погрузиться в сон в этом мире тумана, в котором живет
слепой. Хотелось оказаться в полной темноте. Красный видится мне похожим на
коричневый. Мир слепого -- это не ночь, как обычно думают. Во всяком случае,
я говорю от своего имени, от имени отца и бабушки, которые окончили свои дни
слепыми -- слепыми улыбающимися, мужественными, каким хотелось бы умереть и
мне. По наследству передается многое (скажем, слепота), но не мужество. Они
были мужественны, я знаю.
Слепой живет в довольно неудобном мире -- мире Неопределенном, где
вдруг возникает какой-то цвет: у меня это желтый, голубой (который, правда,
может оказаться зеленым), зеленый, который может оказаться голубым. Что же
касается красного, он исчез совершенно, но я надеюсь, что когда-нибудь (я
прохожу курс лечения) выздоровею и смогу увидеть этот великолепный цвет,
блистающий в поэзии, который так красиво называется на многих языках.
Вспомним немецкое scharlach, английское scharlet, французское ecarlate. Эти
названия достойны великого цвета. Напротив, amarillo (желтый) в испанском
языке звучит слабо; английское yellow настолько схоже с amarillo, что я
думаю, в староиспанском существовала форма amariello.
Я живу в мире, где цвета существуют, и хотел бы сказать, что если я
говорю о своей собственной скромной слепоте, то делаю это потому, что она не
абсолютная, как обычно думают, и, во-вторых, потому, что речь идет обо мне.
Мой случай не так уж трагичен. Трагичны судьбы тех, кто теряет зрение
внезапно; в моем случае эти медленные сумерки, эта постепенная потеря зрения
началась с моего рождения. С 1899 года более полувека без особого драматизма
длился этот сгущающийся полумрак.
Для этой лекции мне нужно было припомнить моменты трогательные. Скажем,
когда я узнал, что потерял зрение, зрение человека пишущего и читающего.
Почему не назвать дату, столь памятную -- 1955 год. Я говорю не о знаменитых
сентябрьских ливнях, а о своих обстоятельствах.
За свою жизнь я получил множество незаслуженных почестей, но ни одна из
них не обрадовала меня больше, чем назначение на пост директора Национальной
библиотеки. По причинам скорее политического, чем литературного характера, я
был назначен на этот пост Освободительной революцией.
Став директором библиотеки, я возвратился в дом на улице Мехико в
квартале Монсеррат, в южной части города, в дом, о котором я хранил столько
воспоминаний. Я никогда не мечтал о возможности стать директором библиотеки,
и воспоминания мои были совсем иного рода. По вечерам мы приходили сюда с
отцом. Отец мой, профессор психологии, просил книгу Бергсона или Уильяма
Джемса, своих излюбленных авторов, или Густава Шпиллера. Я был слишком
робок, чтобы попросить книгу, и брал какой-нибудь том Британской
энциклопедии или немецких энциклопедий Брокгауза или Майера. Я выбирал том
наугад, клал на полку сбоку и читал.
Помню вечер, когда я почувствовал себя получившим подарок, подарок букв
dr; мне попались три статьи: о друидах, друзах и Драйдене. Бывали вечера
менее удачные. Кроме того, я знал, что в этом доме находится Груссак; я мог
познакомиться с ним, но был тогда, могу признаться, слишком робок -- почти
так же, как теперь. Тогда мне казалось, что робость имеет значение, а сейчас
я знаю, что это одно из зол, которые человеку надо стараться преодолеть, что
на самом деле робость не имеет значения, как и многое другое, что люди
склонны считать очень важным.
Я получил назначение на пост в конце 1955 года; вступив в должность,
спросил о количестве томов, и мне ответили, что их миллион. Впоследствии я
узнал, что книг девятьсот тысяч, число более чем достаточное (возможно даже,
девятьсот тысяч производит большее впечатление, чем миллион: девятьсот
тысяч; миллион же звучит слишком коротко).
Со временем мне стала очевидна удивительная ирония происшедшего. Я
всегда воображал Рай чем-то наподобие библиотеки, как некоторым он
представлялся садом или дворцом. И вот я оказался в нем. Здесь были собраны
девятьсот тысяч томов на разных языках. Я убедился, что едва разбираю
надписи на переплетах и корешках. Тогда я написал стихотворение "О дарах",
которое начинается так:
Упреком и слезой не опорочу тот высший смысл и тот сарказм глубокий, с
каким неподражаемые боги доверили мне книги вместе с ночью.
Эти дары взаимоисключают друг друга: множество книг и ночь,
невозможность читать их.
Мне представлялось, что это стихотворение написал Груссак, поскольку он
тоже был директором библиотеки и тоже был слеп. Груссак оказался более
стойким, чем я: он хранил молчание. Но я думаю, в наших судьбах были схожие
моменты, потому что оба мы лишились зрения и оба любили книги. Написанное им
намного выше того, что написал я. Но в конечном счете мы оба связаны с
литературой и оба ведали библиотекой с недосягаемыми книгами. Можно сказать,
с книгами без букв, с чистыми страницами для наших незрячих глаз. Я писал об
иронии Бога и под конец спросил себя, кто из нас написал стихотворение, где
"я" подходит обоим, а темнота одна на двоих.
Тогда я не знал, что Хосе Мармоль, еще один директор библиотеки, тоже
был слепым. Здесь появляется число три, снимающее вопросы. Два -- не более
чем совпадение, а три -- утверждение божественное или теологическое. Мармоль
был директором библиотеки, когда она располагалась на улице Венесуэлы.
Сейчас принято говорить о Мармоле плохо или не упоминать о нем вовсе.
Но стоит вспомнить, что когда мы говорим "времена Росаса", то в первую
очередь вспоминаем не замечательную книгу Рамоса Мехии "Росас и его время",
а изображение этого периода, написанное с великолепной иронией Хосе Мармолем
в романе "Амалия". Он дал описание эпохи, не лишенной славы, я был бы рад
создать нечто похожее. Действительно, когда мы говорим "времена Росаса", то
вспоминаем тиранов, описанных Мармолем, сборища в Палермо, беседы одного из
министров тирана с Солером.
Итак, у нас оказалось три человека с одинаковой судьбой. И радость
вернуться в квартал Монсеррат. Для всех жителей Буэнос-Айреса Юг каким-то
образом оказывается сокровенным центром города. Не центром парадным для
показа туристам (в те времена квартал Сан-Тельмо еще не был так популярен).
Юг был потайной сердцевиной Буэнос-Айреса.
Когда я думаю о Буэнос-Айресе, то прежде всего -- о городе, который
знал ребенком: небольшие дома, дворики, арки, черепахи в водоемах,
решетчатые окна -- таким раньше был весь Буэнос-Айрес. Сейчас это
сохранилось лишь в южной его части, так что я чувствовал, что возвращаюсь в
жилище своих предков. Когда я понял, что окружен книгами, названия которых
вынужден спрашивать у друзей, мне вспомнилась фраза Рудольфа Штейнера в
книге об антропософии (как он называл теософию). Он сказал, что, когда
что-то подходит к концу, следует помнить, что начинается что-то новое. Совет
полезный, хотя и трудновыполнимый, поскольку что мы теряем -- известно, а
что приобретаем -- нет. У нас есть сложившееся, иногда преувеличенное
впечатление
об утраченном, но мы не знаем, что произойдет, что случится взамен.
Я принял решение. Я сказал себе: утрачен дорогой мир видимого; я должен
сотворить иной вместо зримого мира, навсегда утерянного. Я преподавал в
нашем университете английскую литературу. Как я мог обучать этой
неисчерпаемой литературе, на которую, без сомнения, может уйти жизнь не
одного поколения?
Я сделал все, что было в моих силах, чтобы научить любви к этой
литературе, по возможности избегая дат и имен. Как-то ко мне пришли
несколько студенток сдавать экзамен и успешно сдали его (все мои ученицы
сдавали мне экзамен успешно, я всегда старался не устраивать
переэкзаменовок; за десять лет мне пришлось переэкзаменовать лишь трех
студентов, которые настояли на этом). Я сказал девушкам (их было девять или
десять): "Мне пришла в голову мысль -- теперь, когда вы сдали экзамен, а я
выполнил свой долг преподавателя, не начать ли нам заниматься языком и
литературой, которых мы почти не знаем?" Они спросили, о каком языке и
литературе я говорю. "Ну конечно, об английском языке и английской
литературе. Давайте начнем заниматься теперь, когда мы освободились от
суетности экзаменов, начнем с самого начала".
Я вспомнил, что дома хранились две книги, которые следовало
переставить, они стояли высоко на полках -- я не думал, что когда-либо
обращусь к ним. Это были "Anglo-Saxon Reader" Суита и "Англосаксонская
хроника". Каждая снабжена глоссарием. Однажды утром мы собрались в
Национальной библиотеке.
Я думал о том, что утратил видимый мир, а сейчас хочу обрести другой --
мир своих далеких предков, тех племен, тех людей, что пересекли на веслах
бурные северные моря, отправившись из Дании, Германии и Нидерландов
завоевывать Англию; они назвали ее Англией, а раньше земля англов (England)
звалась землей бриттов, которые были кельтами.
Субботним утром мы собрались в кабинете Груссака и начали читать. Одно
обстоятельство обрадовало нас, и взволновало, и наполнило некоторой
гордостью. Дело в том, что саксы, как и скандинавы, употребляли две
Рунические буквы для обозначения звуков th -- как в слове "thing", так и в
слове "the". Это делало страницу таинственной. Я записал эти буквы на
грифельной доске.
Мы обнаружили, что язык отличается от английского и похож на немецкий.
То, что всегда случается при изучении языка, произошло. Каждое слово
выделяется резко, как выгравированное, как если бы оно было талисманом.
Поэтому стихи на чужом языке производят большее впечатление, чем на родном:
мы вслушиваемся, всматриваемся в каждое слово, думаем об их красоте, об их
силе или просто о непохожести. В это утро нам повезло. Мы обнаружили фразу:
"Юлий Цезарь был первым из римлян, кто открыл Англию". То, что мы встретили
римлян в северном тексте, тронуло нас. Вспомните, ведь мы ничего не знали,
мы рассматривали слово в лупу, каждое слово было как талисман, полученный в
дар. Мы нашли два слова. Эти слова пьянили нас; правда, я был стар, а мои
ученицы юны (оба возраста склонны к восторгам). Я думал: "Я возвращаюсь к
этому языку, я вновь обретаю его. Я не впервые пользуюсь им; я говорил на
этом языке, когда носил другие имена". Этими словами были название Лондона
-- Lundenburg, Londresburgo -- и название Рима, которое тронуло нас даже
сильнее, мы подумали о свете Рима, падавшем на эти затерянные далеко на
севере острова, -- Romeburh, Romaburgo. Казалось, еще немного, и мы пойдем
по улице с криками: "Lundenburg, Romeburh..."
Так началось изучение древнеанглийского, к которому привела меня
слепота. И сейчас я храню в памяти множество элегических, эпических
англосаксонских стихотворений.
Я заменил мир видимый слышимым миром древнеанглийского языка. Затем я
обратился к другому, более позднему и более богатому миру скандинавской
литературы: к Эддам и сагам. Впоследствии я написал "Древние германские
литературы", множество стихов на эту тему, а прежде всего наслаждался этой
литературой. А сейчас я готовлю книгу о скандинавской литературе. Я не дал
слепоте запугать себя. Кроме того, прекрасное известие сообщил мне мой
издатель: он сказал, что, если я за год напишу тридцать стихов, он сумеет
издать книгу. Тридцать стихотворений означает дисциплину, особенно когда
вынужден диктовать каждую строчку; но в то же время достаточную свободу,
потому что скорее всего за год наберется тридцать случаев поэзии-
* Слепота не стала для меня совершенным несчастьем, не нужно смотреть
на нее трагически. Ее надо воспринимать как образ жизни, как один из стилей
человеческой жизни.
В том, что ты слепой, есть свои достоинства. Я обязан этому мраку
несколькими дарами: древнеанглийским языком; поверхностным знакомством с
исландским; радостью, которую мне доставили множество стихов, поэм и
строчек; тем, что написал книгу, озаглавленную, не без фальши, несколько
претенциозно -- "Хвала тьме".
Теперь мне хочется рассказать о других, об известных случаях. Начнем с
самого явного примера дружбы поэзии и слепоты, с того, кто считается
величайшим поэтом, -- с Гомера (нам известен другой слепой греческий поэт
Тамирис, чьи произведения не сохранились, мы знаем о нем в основном из
высказывания Мильтона, еще одного знаменитого слепца, Тамирис был побежден
на состязании музами, которые разбили его лиру и ослепили его).
Существует любопытная гипотеза (не думаю, что она исторически верна, но
весьма привлекательна), принадлежащая Оскару Уайльду. В большинстве случаев
писатели хотят показаться глубокомысленными; Уайльд был человеком глубоким,
но старался прослыть легкомысленным. Возможно, он хотел, чтобы мы думали о
нем, как Платон о поэзии: "легкая, крылатая, священная". Так вот, легкий,
крылатый, священный Оскар Уайльд говорил, что античность представила Гомера
слепым намеренно.
Нам неизвестно, существовал ли Гомер. То, что семь городов оспаривают
его друг у друга, заставляет сомневаться в его существовании. Возможно,
Гомера не было, а было много греков, скрытых от нас под именем Гомера.
Традиция рисует образ слепого поэта; безусловно, поэзия Гомера зрима,
иногда великолепно зрима, как, хотя и в меньшей степени, поэзия Оскара
Уайльда.
Уайльд отдавал себе отчет в том, что его поэзия слишком зрима, и хотел
от этого избавиться: он хотел сделать поэзию звучащей, музыкальной, как,
скажем, стихи Теннисона или Верлена, перед которыми он преклонялся. Уайльд
говорил: "Греки воображали Гомера слепым, чтобы показать, что поэзия должна
быть слышимой, а не зримой". Отсюда "de la musique avant toute chose"
(Музыка прежде всего) Верлена, отсюда современный символизм Уайльда.
Мы должны считать, что Гомер не существовал, но
грекам нравилось воображать его слепым, подчеркивая тем самым, что
поэзия -- прежде всего музыка, прежде всего лира и что зримое у поэта может
существовать и не существовать. Я знаю великих поэтов, чья поэзия зрима, и
великих поэтов, чья поэзия интеллектуальна, умственна, нет смысла
перечислять их.
Обратимся к примеру Мильтона. Слепота Мильтона была добровольной. Он с
юности знал, что сделается великим поэтом. Так бывало и с другими. Колридж и
Де Куинси, еще не написав ни строки, знали, что их жизнь принадлежит
литературе; я тоже, если стоит упоминать обо мне. Я всегда чувствовал, что
моя судьба будет связана прежде всего с литературой; я хочу сказать, что со
мной случалось много плохого, а иногда -- хорошее. Но я всегда знал, что все
это рано или поздно превратится в слова, прежде всего плохое, поскольку
счастье не нуждается в претворении: счастье составляет свою собственную
цель.
Вернемся к Мильтону. Он потерял зрение над памфлетами, призывающими к
казни короля. Мильтон говорит, что потерял его по своей воле, отстаивая
свободу; он не сетует на слепоту; он считает, что пожертвовал зрением
добровольно, и помнит свою главную задачу -- быть поэтом. В Кембриджском
университете найдена рукопись, в которой юный Мильтон записывал темы для
большой поэмы.
"Я хочу завещать грядущим поколениям нечто, что не дало бы им
погибнуть", -- провозглашает он, Мильтон наметил десять--пятнадцать тем,
одна из которых оказалась пророческой, о чем он не подозревал. Это тема
Самсона. Он не знал тогда, что его судьба будет сколько-то схожа с судьбой
Самсона и что, наподобие того как Христос предсказан в Ветхом Завете, Самсон
предвестит его собственную судьбу. Уже зная о том, что слепнет, он начал два
исторических труда, оставшихся незавершенными: "Историю Московии" и "Историю
Англии". Затем большую поэму "Потерянный рай". Он искал тему, которая могла
бы заинтересовать всех людей, не только англичан. Этой темой стал Адам, наш
общий предок.
Мильтон много времени проводил один, писал стихи, его память крепла. Он
мог удерживать в памяти сорок-- пятьдесят одиннадцатисложников, а затем
диктовал их пришедшим навестить его. Так слагалась поэма. Он помянул в ней
судьбу Самсона, столь похожую на его собственную, поскольку Кромвель уже
умер и настало время Реставрации. Мильтон подвергся преследованиям и был
приговорен к смерти за то, что поддерживал сторонников казни короля. Но Карл
II, сын Карла I Казненного, когда ему был подан список приговоренных к
смерти, взял перо и произнес фразу, не лишенную благородства: "Рука моя
отказывается подписывать смертный приговор". Мильтон избежал казни, и многие
вместе с ним.
Тогда он написал "Samson Agonistes" (Самсон-борец). Он хотел создать
трагедию в духе греческой. Действие происходит в течение дня, последнего дня
жизни Самсона, и Мильтон думал о сходстве его и своей судеб, потому что он
сам, как и Самсон, был сильным человеком, в конце концов оказавшимся
побежденным. Мильтон был слеп. И написал строки, которые, по мнению Лэндора,
считаются трудными для прочтения, и это действительно так: "Eyeless, in
Gaza, at the mill, with the slaves" -- "Слепой, в Газе (Газа -- город
филистимлян, вражеский город), на мельнице среди рабов". Словно все мыслимые
несчастья разом обрушились на Самсона.
У Мильтона есть сонет, в котором он говорит о своей слепоте. По одной
строке сонета можно догадаться, что он написан слепым. Когда Мильтон
описывает мир, он говорит: "В этом темном и широком мире". Именно таков мир
слепых, когда они остаются одни, потому что они передвигаются, ища опоры
вытянутыми вперед руками. Вот пример (гораздо более впечатляющий, чем мой)
человека, преодолевшего слепоту и свершившего свой труд: "Потерянный рай",
"Возвращенный рай", "Samson Agonistes", лучшие сонеты, часть "Истории
Англии" начиная с истоков до завоевания норманнами -- все это он написал,
будучи слепым, диктуя случайным людям.
Аристократу-бостонцу Прескотту помогала жена. Несчастный случай,
происшедший с ним в студенческие годы в Гарварде, лишил его одного глаза и
оставил Почти слепым на другой. Прескотт решил посвятить жизнь литературе.
Он изучал литературу Англии, Франции,
Италии, Испании. Королевская Испания подарила ему свой мир,
обратившийся во времена республики в свою противоположность. Эрудит стал
писателем и продиктовал жене историю завоевания испанцами Мексики и Перу,
правления королей-католиков и Филиппа П. Это была счастливая, можно сказать,
праведная задача, и он посвятил ей более двадцати лет.
Приведу два более близких нам примера. Я уже упоминал Груссака. Груссак
забыт несправедливо. Сейчас помнят, что он был чужаком-французом. Говорят,
что его труды устарели, что сейчас мы располагаем лучшими работами. При этом
забывают, что он писал, и то, как он это делал. Груссак не только оставил
нам исторические и критические работы, он преобразил испано-язычную прозу.
Альфонсо Рейес, лучший испаноязычный прозаик всех времен, говорил мне:
"Груссак научил меня, как следует писать по-испански". Груссак справился со
своей слепотой, а ряд созданных им вещей можно отнести к лучшим прозаическим
страницам, написанным в нашей стране. Мне бывает приятно вспомнить о нем.
Обратимся к другому примеру, более известному, чем Груссак. Джеймс
Джойс тоже совершил двойной труд. Он оставил два огромных и, почему не
сознаться, неудобочтимых романа -- "Ulises" и "Finnegan's Wake" (оминки по
Финнангану). Но это лишь часть проделанной им работы (сюда же входят
прекрасные стихи и изумительный "Портрет художника в юности"). Другая часть,
возможно, даже более ценная, как теперь считается, -- то, что он совершил с
почти необъятным английским языком. Язык, который, согласно статистике,
превосходит другие и представляет писателю столько возможностей, прежде
всего изобилует конкретными глаголами, оказался для Джойса
недостаточным.
Джойс, ирландец, не забывал, что Дублин был основан
викингами-датчанами. Он изучил норвежский, на котором вел переписку с
Ибсеном. Затем овладел греческим, латынью... Он писал на языке собственного
изобретения, трудном для понимания, но удивительно музыкальном. Джойс внес в
английский новую музыку. Ему принадлежат слова мужественные (но не
искренние): "Из всего, что со мной произошло в жизни, наименьшее значение
имела потеря зрения". Часть своих произведений он создал незрячим: шлифуя
фразы по памяти, иногда проводя над одной фразой целый день, затем записывая
и выправляя их. Все это, будучи полуслепым, а временами -- слепым. Подобным
же образом ущербность Буало, Свифта, Канта, Рескина и Джорджа Мура
окрашивала печалью их труд; то же самое относится и к изъянам, обладатели
которых достигли всеобщей известности. Демокрит из Абдеры выколол себе в
саду глаза, чтобы вид внешнего мира не мешал ему сосредоточиться; Ориген
оскопил себя.
Я привел достаточно примеров. Некоторые столь известны, что мой
собственный случай совестно и упоминать; но люди всегда ждут признаний, и у
меня не было причин отказываться от них. Хотя, возможно, нелепо ставить мое
имя рядом с теми, которые мне приходилось называть.
Я говорил, что слепота -- это образ жизни, не такой уж плачевный.
Вспомним стихи величайшего испанского поэта Луиса де Леона:
Я хочу жить сам, . радуясь благам, что дает небо, одиноко, свободный от
любви, от ревности, от ненависти, надежды, от страха.
Эдгар Аллан По знал наизусть эту строфу.
Мне кажется, что жить без ненависти нетрудно, я никогда не испытывал
ненависти. Но жить без любви, я думаю, невозможно, к счастью, невозможно для
любого из нас. Но обратимся к началу: "Я хочу жить сам, радуясь благам, что
дает небо". Если мы сочтем, что мрак может быть небесным благом, то кто
"живет сам" более слепого? Кто может лучше изучить себя? Используя фразу
Сократа, кто может лучше познать самого себя, чем слепой?
Писатель -- живой человек, поэтому нельзя быть писателем по расписанию.
Поэт бывает поэтом всегда, он знает, что покорен поэзией навек. Наверное,
художник чувствует, что линии и цвета осаждают его. А музыкант ощущает, что
удивительный мир звуков -- самый удивительный из всех миров искусств --
вечно ищет его, его ждут мелодии и диссонансы. Для целей человека Искусства
слепота не может быть лишь бедствием -- она становится орудием. Луис де Леон
посвятил одну из своих од слепому композитору Франсиско Салинасу.
Писатель -- или любой человек -- должен воспринимать случившееся с ним
как орудие; все, что ни выпадает ему, может послужить его цели, и в случае с
художником это еще ощутимее. Все, что ни происходит с ним: унижения, обиды,
неудачи -- все дается ему как глина, как материал для его искусства, который
должен быть использован. Поэтому в одном из стихотворений я говорю о том,
чем были вспоены античные герои: бедствия, унижения, раздоры. Это дается
нам, чтобы мы преобразились, чтобы из бедственных обстоятельств собственной
жизни создали нечто вечное или притязающее на то, чтобы быть вечным.
Если так думает слепой -- он спасен. Слепота -- это дар. Я утомил вас
перечислением полученных мною даров: древнеанглийский, в какой-то степени
шведский язык, знакомство со средневековой литературой, до той поры
неизвестной мне, написание многих книг, хороших и плохих, но оправдавших
потраченное на них время. Кроме того, слепой ощущает доброту окружающих.
Люди всегда добры к слепым.
Мне хотелось бы закончить строчкой Гете. Я не очень силен в немецком,
но думаю, что смогу без грубых ошибок произнести слова: "Alles Nahe werde
fern" -- "Все, что было близко, удаляется". Гете написал это о вечерних
сумерках. Когда смеркается, окружающее словно скрывается от наших глаз,
подобно тому как видимый мир почти полностью исчез из моих.
Гете мог сказать это не только о сумерках, но и о жизни. Все удаляется
от нас. Старость должна быть высочайшим одиночеством, если не считать
высочайшего одиночества смерти. "Все, что было близко, удаляется" -- это
относится и к постепенно усиливающейся слепоте, о которой я рад был
рассказать вам сегодня вечером и рад доказать, что она не совершенное
бедствие. Она должна стать одним из многих удивительных орудий, посланных
нам судьбою или случаем.
Last-modified: Tue, 22 Nov 2005 16:41:42 GMT