Хорхе Луис Борхес. 25 августа 1983 года
---------------------------------------------------------------
Перевод В. Кулагиной-Ярцевой
---------------------------------------------------------------
Часы на маленькой станции показывали одиннадцать вчерашней ночи. Я
направился к гостинице. Как и в прошлые разы, я ощущал умиротворение и
покой, чувства, которые всегда испытываешь, оказавшись в давно знакомых
местах. Широкие ворота были распахнуты, усадьба окутана сумерками. Я вошел в
холл, где туманные зеркала удваивали расставленные цветы и растения.
Удивительно, но хозяин не узнал меня. Он протянул мне книгу постояльцев. Я
взял ручку, прикрепленную к конторке, обмакнул перо в бронзовую чернильницу
и, склонившись над раскрытыми страницами, столкнулся с первой из множества
неожиданностей, которые выпали на мою долю этой ночью. Мое имя, Хорхе Луис
Борхес, уже было написано, и чернила еще не успели высохнуть. Хозяин сказал
мне:
-- Мне казалось, вы уже поднялись. -- Потом он присмотрелся ко мне
внимательнее: -- Простите, сеньор. Тот, другой, очень на вас похож, но вы
моложе.
Я спросил хозяина:
-- Какой у него номер?
-- Он попросил девятнадцатый, -- был ответ.
Этого я и боялся.
Я бросил ручку на конторку и бегом поднялся по ступенькам.
Девятнадцатый номер находился на втором этаже, с окнами на внутренний
дворик, жалкий и заброшенный, обнесенный балюстрадой; там, как мне помнится,
стояла пляжная скамейка. Это была самая высокая комната в гостинице. Я
толкнул дверь, она подалась. Под потолком горела люстра. В ее безжалостном
свете я узнал себя. На узкой железной кровати навзничь лежал я, постаревший,
обрюзгший, побледневший, и разглядывал лепнину на потолке. Я услышал голос.
Не совсем мой; без обертонов, неприятный, похожий на магнитофонную запись.
-- Удивительно, -- сказал он, -- нас двое и мы одно. Впрочем, во сне
ничто не может удивить.
Я робко спросил:
-- Значит, все это сон?
-- Да, я уверен, что это мой последний сон. -- Жестом он показал на
пустой пузырек, стоявший на мраморной крышке ночного столика. -- Тебе
придется, наверное, перевидать множество снов, прежде чем доживешь до этой
ночи. Какое у тебя сегодня число?
-- Не знаю точно, -- ответил я ошеломленно. -- Но вчера мне исполнился
шестьдесят один год.
-- Когда твои бессонницы приведут тебя к этой ночи, накануне тебе
исполнится восемьдесят четыре. Сегодня двадцать пятое августа 1983 года.
-- Как долго еще ждать, -- прошептал я.
-- А мне не осталось почти ничего, -- сказал он резко. -- В любой
момент я могу умереть, затеряться в неведомом и продолжать видеть сны
вдвойне. Неотвязная мысль, навеянная зеркалами и Стивенсоном.
Упоминание о Стивенсоне прозвучало для меня прощанием, а не стремлением
порассуждать. Я был им и не понимал его. Чтобы стать Шекспиром и написать
незабываемые фразы, недостаточно одних трагических моментов. Чтобы отвлечь
его, я сказал:
-- Я знал, что это с тобой случится. Как раз здесь, много лет назад, в
одной из комнат первого этажа мы набросали черновик истории этого
самоубийства.
-- Да, -- подтвердил он задумчиво, как бы погрузившись в воспоминания.
-- Но я не вижу связи. В том наброске я брал билет до Адроге и в гостинице
"Лас Делисьяс" поднимался в номер девятнадцатый, самый дальний. И там
совершал самоубийство.
-- Поэтому я здесь, -- сказал я.
-- Здесь? Мы всегда здесь. Здесь я вижу тебя во сне в доме на улице
Майпу. Здесь я хожу по комнате, которая принадлежала матери.
-- В комнате, которая принадлежала матери, -- повторил я, не стараясь
понять. -- Я вижу тебя во сне в номере девятнадцатом, расположенном над
внутренним двориком.
-- Кто кому снится? Я знаю, что ты снишься мне, но не знаю, снюсь ли я
тебе. Гостиницу в Адроге так давно сломали. То ли двадцать, то ли тридцать
лет назад. Кто знает.
-- Это я вижу сон, -- произнес я с вызовом.
-- Ты не представляешь себе, как важно выяснить, один ли человек видит
сон или двое снятся друг другу.
-- Я Борхес, который увидел твое имя в книге постояльцев и поднялся
сюда.
-- Борхес я, и я убил себя на улице Майпу. -- Помолчав, тот, другой,
добавил: -- Давай проверим. Что было самое ужасное в нашей жизни?
Я склонился к нему и мы начали говорить одновременно. Я знал, что мы
оба лжем.
Легкая улыбка осветила постаревшее лицо. Я чувствовал, что эта улыбка
-- отражение моей.
-- Мы лжем, -- заметил он, -- потому что чувствуем себя двумя разными
людьми, а не одним. На самом деле мы и один человек, и двое.
Мне наскучила наша беседа, и я откровенно сознался в этом. И добавил:
-- Неужели тебе в 1983 году нечего рассказать о тех годах, что
предстоят мне?
-- Что сказать тебе, бедняга Борхес? На тебя будут продолжать сыпаться
беды, к чему ты уже привык. Ты останешься один в доме. Будешь перебирать
книги без букв и касаться барельефа с профилем Сведенборга и деревянного
блюдца, на котором лежит орден Креста. Слепота -- это не тьма, она -- род
одиночества. Ты вновь окажешься в Исландии.
-- В Исландии! В Исландии среди морей!
-- В Риме ты станешь твердить строки Китса, чье имя, как и все прочие
имена, так недолговечно.
-- Я никогда не был в Риме.
-- Случится еще многое. Ты напишешь наше лучшее стихотворение, элегию.
-- На смерть... -- не окончил я фразы, боясь назвать имя.
-- Нет-нет, она переживет тебя. Мы помолчали. Он продолжал:
-- Ты напишешь книгу, о которой мы столько мечтали. А году в 1979-м ты
поймешь, что твое так называемое произведение -- не что иное, как ряд
набросков, разнородных набросков, и откажешься от тщеславного заблуждения --
написать свою великую книгу. Заблуждения, внушенного нам "Фаустом" Гете,
"Саламбо", "Улиссом". Я написал невероятно много.
-- И в конце концов понял, что потерпел неудачу.
-- Хуже. Я понял, что это мастерская работа в самом тягостном смысле
этого слова. Мои благие намерения не шли дальше первых страниц; затем
появлялись лабиринты, ножи, человек, считавший себя отражением, отражение,
полагавшее себя реальным, тигры ночи, сражения, которые остаются в крови,
Хуан Муранья, неумолимый и слепой, голос Маседонио, корабль из ногтей
мертвецов, занятия староанглийским по вечерам.
-- Эта кунсткамера мне знакома, -- заметил я с улыбкой.
-- Кроме того, ложные воспоминания, двойная игра символов, долгие
перечисления, легкость в восприятии действительности, неполные симметрии,
что с радостью обнаружили критики, ссылки, не всегда апокрифические.
-- Ты опубликовал книгу?
-- Меня посещала мелодраматическая мысль -- уничтожить ее, возможно,
предать огню. В конце концов я издал ее в Мадриде под псевдонимом. Книгу
сочли бездарным подражанием, а автору вменяли в вину, что он не Борхес и что
оригинал повторяет поверхностно.
-- Ничего удивительного, -- вставил я. -- Каждый писатель кончает тем,
что превращается в собственного бесталанного ученика.
-- В числе прочего эта книга привела меня сюда. А прочее -- старческие
немощи, убежденность, что весь срок прожит...
-- Я не стану писать эту книгу, -- заверил я.
-- Станешь. Мои слова, звучащие вполне реально, останутся в памяти лишь
как воспоминание о сне.
Меня раздражал его менторский тон, без сомнений, тот самый, каким я
говорил на лекциях. Меня раздражало, что мы так схожи и что он открыто
пользовался безнаказанностью, которую ему давала близость смерти.
Чтобы отплатить ему, я спросил:
-- Ты так уверен, что умираешь?
-- Да, -- ответил он. -- Я чувствую облегчение и умиротворение, каких
никогда не испытывал. Нет слов рассказать тебе об этом. Можно описывать
только разделенный опыт. Отчего тебя так задевает то, что я говорю?
-- Потому что мы слишком похожи. Мне отвратительно твое лицо,
карикатура на мое, отвратителен твой голос, жалкое подражание моему,
отвратительна твоя высокопарная манера выражаться, потому что она моя.
-- Мне тоже, -- ответил тот. -- Поэтому я решил покончить с собой.
В саду коротко пропела птица.
-- Последняя, -- сказал он.
Жестом он подозвал меня к себе. Его рука искала мою. Я попятился,
опасаясь, что мы смешаемся.
Он говорил:
-- Стоики учат, что не должно сетовать на жизнь; дверь тюрьмы открыта.
Я всегда чувствовал это, но лень и трусость останавливали меня. Недели две
назад я читал в Ла Плата лекцию о шестой книге "Энеиды". Вдруг, произнося
вслух гекзаметры, я понял, что мне делать. Я принял решение. С этого момента
я почувствовал себя неуязвимым. Моя судьба станет твоей, ты совершишь
внезапное открытие благодаря латыни и Вергилию, полностью забыв об этом
любопытном провидческом диалоге, происходящем в двух разных местах и двух
разных временах. Когда ты вновь увидишь этот сон, ты станешь мною и станешь
моим сном.
-- Я не забуду сна и запишу его завтра.
-- Этот сон глубоко запечатлеется в твоей памяти под толщей других
снов. Записав его, ты захочешь превратить его в фантастический рассказ. Это
будет не завтра, пройдет еще много лет.
Он перестал говорить, и я понял, что он мертв. Каким-то образом и я
умер вместе с ним; я, опечаленный, склонился над подушкой, но там уже никого
не было.
Я выбежал из комнаты. Там не оказалось ни внутреннего дворика, ни
мраморных лестниц, ни большой уснувшей усадьбы, ни эвкалиптов, ни статуй, ни
беседки, ни фонтанов, ни широких ворот в ограде усадьбы в поселке Адроге.
Там меня ожидали другие сны
Борхес Хорхе Луис. Роза Парацельса
Перевод Вс. Багно
В лаборатории, расположенной в двух подвальных комнатах, Парацельс
молил своего Бога, Бога вообще, Бога все равно какого, чтобы тот послал ему
ученика. Смеркалось. Тусклый огонь камина отбрасывал смутные тени. Сил,
чтобы подняться и зажечь железный светильник, не было. Парацельса сморила
усталость, и он забыл о своей мольбе. Ночь уже стерла очертания запыленных
колб и сосуда для перегонки, когда в дверь постучали. Полусонный хозяин
встал, поднялся по высокой винтовой лестнице и отворил одну из створок. В
дом вошел незнакомец. Он тоже был очень усталым. Парацельс указал ему на
скамью; вошедший сел и стал ждать. Некоторое время они молчали. Первым
заговорил учитель.
-- Мне знаком и восточный, и западный тип лица, -- не без гордости
сказал он. -- Но твой мне неизвестен. Кто ты и чего ждешь от меня?
-- Мое имя не имеет значения, -- ответил вошедший. -- Три дня и три
ночи я был в пути, прежде чем достиг твоего дома. Я хочу быть твоим
учеником. Я взял с собой все, что у меня есть.
Он снял торбу и вытряхнул ее над столом. Монеты были золотые, и их было
очень много. Он сделал это правой рукой. Парацельс отошел, чтобы зажечь
светильник. Вернувшись, он увидел, что в левой руке вошедшего была роза.
Роза его взволновала.
Он сел поудобнее, скрестил кончики пальцев и произнес:
-- Ты надеешься, что я могу создать камень, способный превращать в
золото все природные элементы, и предлагаешь мне золото. Но я ищу не золото,
и, если тебя интересует золото, ты никогда не будешь моим учеником.
-- Золото меня не интересует, -- ответил вошедший. -- Эти монеты --
всего лишь доказательство моей готовности работать. Я хочу, чтобы ты обучил
меня Науке. Я хочу рядом с тобой пройти путь, ведущий к Камню.
Парацельс медленно промолвил:
-- Путь -- это и есть Камень. Место, откуда идешь, -- это и есть
Камень. Если ты не понимаешь этих слов, то
ты ничего пока не понимаешь. Каждый шаг является
целью.
Вошедший смотрел на него с недоверием. Он отчетливо произнес:
-- Значит, цель все-таки есть? Парацельс засмеялся:
-- Мои хулители, столь же многочисленные, сколь и недалекие, уверяют,
что нет, и называют меня лжецом. У меня на этот счет иное мнение, однако
допускаю, что я и в самом деле обольщаю себя иллюзиями. Мне известно лишь,
что есть Дорога.
Наступила тишина, затем вошедший сказал:
-- Я готов пройти ее вместе с тобой; если понадобится -- положить на
это годы. Позволь мне одолеть пустыню. Позволь мне хотя бы издали увидеть
обетованную землю, если даже мне не суждено на нее ступить. Но, прежде чем
отправиться в путь, дай мне одно доказательство своего мастерства.
-- Когда? -- с тревогой произнес Парацельс.
-- Немедленно, -- с неожиданной решимостью ответил ученик.
Вначале они говорили на латыни, теперь по-немецки.
Юноша поднял перед собой розу:
-- Говорят, что ты можешь, вооружившись своей наукой, сжечь розу и
затем возродить ее из пепла. Позволь мне быть свидетелем этого чуда. Вот о
чем я тебя прошу, и я отдам тебе мою жизнь без остатка.
-- Ты слишком доверчив, -- сказал учитель. -- Я не нуждаюсь в
доверчивости. Мне нужна вера. Вошедший стоял на своем:
-- Именно потому, что я недоверчив, я и хочу увидеть воочию
исчезновение и возвращение розы к жизни. Парацельс взял ее и, разговаривая,
играл ею.
-- Ты доверчив, -- повторил он. -- Ты утверждаешь, что я могу
уничтожить ее?
-- Каждый может ее уничтожить, -- сказал ученик.
-- Ты заблуждаешься. Неужели ты думаешь, что возможен возврат к
небытию? Неужели ты думаешь, что Адам в Раю мог уничтожить хотя бы один
цветок, хотя
бы одну былинку?
-- Мы не в Раю, -- настойчиво повторил юноша, -- здесь, под луной, все
смертно.
Парацельс встал.
-- А где же мы тогда? Неужели ты думаешь, что Всевышний мог создать
что-то, помимо Рая? Понимаешь ли ты, что Грехопадение -- это неспособность
осознать, что мы в Раю?
-- Роза может сгореть, -- упорствовал ученик.
-- Однако в камине останется огонь, -- сказал Парацельс.
-- Стоит тебе бросить эту розу в пламя, как ты убедишься, что она
исчезнет, а пепел будет настоящим.
-- Я повторяю, что роза бессмертна и что только облик ее меняется.
Одного моего слова хватило бы, чтобы ты ее вновь увидел.
-- Одного слова? -- с недоверием сказал ученик. -- Сосуд для перегонки
стоит без дела, а колбы покрыты слоем пыли. Как же ты вернул бы ее к жизни?
Парацельс взглянул на него с сожалением.
-- Сосуд для перегонки стоит без дела, -- повторил он, -- и колбы
покрыты слоем пыли. Чем я только не пользовался на моем долгом веку; сейчас
я обхожусь без них.
-- Чем же ты пользуешься сейчас? -- с напускным смирением спросил
вошедший.
-- Тем же, чем пользовался Всевышний, создавший небеса, и землю, и
невидимый Рай, в котором мы обитаем и который сокрыт от нас первородным
грехом. Я имею в виду Слово, познать которое помогает нам Каббала.
Ученик сказал с полным безразличием:
-- Я прошу, чтобы ты продемонстрировал мне исчезновение и появление
розы. К чему ты при этом прибегнешь -- к сосуду для перегонки или к Слову,
-- для меня не имеет значения.
Парацельс задумался. Затем он сказал:
-- Если бы я это сделал, ты мог бы сказать, что все увиденное -- всего
лишь обман зрения. Чудо не принесет тебе искомой веры. Поэтому положи розу.
Юноша смотрел на него с недоверием. Тогда учитель, повысив голос,
сказал:
-- А кто дал тебе право входить в дом учителя и требовать чуда? Чем ты
заслужил подобную милость? Вошедший, охваченный волнением, произнес:
-- Я сознаю свое нынешнее ничтожество. Я заклинаю тебя во имя долгих
лет моего будущего послушничества у тебя позволить мне лицезреть пепел, а
затем
розу. Я ни о чем больше не попрошу тебя. Увиденное собственными глазами
и будет для меня доказательством.
Резким движением он схватил алую розу, оставленную Парацельсом на
пюпитре, и швырнул ее в огонь. Цвет истаял, и осталась горсточка пепла.
Некоторое время он ждал слов и чуда.
Парацельс был невозмутим. Он сказал с неожиданной прямотой:
-- Все врачи и аптекари Базеля считают меня шарлатаном. Как видно, они
правы. Вот пепел, который был розой и который ею больше не будет.
Юноше стало стыдно. Парацельс был лгуном или же фантазером, а он,
ворвавшись к нему, требовал, чтобы тот признал бессилие всей своей
колдовской науки.
Он преклонил колени и сказал:
-- Я совершил проступок. Мне не хватило веры, без которой для Господа
нет благочестия. Так пусть же глаза мои видят пепел. Я вернусь, когда дух
мой окрепнет, стану твоим учеником, и в конце пути я увижу розу.
Он говорил с неподдельным чувством, однако это чувство было вызвано
состраданием к старому учителю, столь почитаемому, столь пострадавшему,
столь необыкновенному и поэтому-то столь ничтожному. Как смеет он, Иоганн
Гризебах, срывать своей нечестивой рукой маску, которая прикрывает пустоту?
Оставленные золотые монеты были бы милостыней. Уходя, он взял их.
Парацельс проводил его до лестницы и сказал ему, что в этом доме он всегда
будет желанным гостем. Оба прекрасно понимали, что встретиться им больше не
придется.
Парацельс остался один. Прежде чем погасить светильник и удобно
расположиться в кресле, он встряхнул щепотку пепла в горсти, тихо произнеся
Слово. И возникла роза
Борхес Хорхе Луис. Синие тигры
Перевод Вс. Багно
В знаменитых строках Блейка тигр -- это пылающий огонь и непреходящий
архетип Зла; я же скорее согласен с Честертоном, который видит в нем символ
изысканной мощи. И все же нет абсолютно точных слов, которые давали бы
представление о тигре, этом образе, издавна волнующем воображение человека.
Меня всегда неодолимо влекло к тигру. В детстве я, помнится, часами
простаивал у одной-единственной клетки в зоопарке: остальных для меня как бы
не существовало. Критерием оценки энциклопедий и книг о мире природы служили
гравюры с изображением тигра. Когда я открыл для себя "Jungle Books", меня
огорчило, что Шер Хан, тигр, был врагом героя. Шли годы, а этой странной
любви я остался верен. Не в пример моим былым охотничьим притязаниям и иным
парадоксальным и недолговечным увлечениям. До самого недавнего времени --
совсем недавнего, хотя у обманчивой памяти и другой счет, -- она вполне
уживалась с моими служебными обязанностями в университете Лахора. Я преподаю
западную и восточную логику, а в выходные веду семинар, посвященный
творчеству Спинозы. Остается добавить, что я шотландец; как видно, не что
иное, как любовь к тиграм, и привело меня из Абердина в Пенджаб. Моя жизнь
была ничем не примечательна, однако во сне я всегда видел тигров (ныне они
уступили место иным образам).
Я столько раз об этом рассказывал, что утратил к происшедшему всякий
интерес. Оставляю же эти подробности я только потому, что моя история того
требует.
В конце 1904 года я прочел, что в одном из районов в дельте Ганга
обнаружены тигры синей окраски. Новость подтвердилась последующими
сообщениями, неоднозначными и противоречивыми, подогревавшими мой интерес.
Во мне проснулась старая любовь. Я тут же предположил ошибку, в которую
столь часто впадают, определяя цвета. Помнится, я читал, что по-исландски
Эфиопия -- Blaland, то ли Синяя Земля, то ли Земля Негров. Синий тигр вполне
мог оказаться черной пантерой. Мало чем помог и опубликованный в лондонской
прессе эстамп, на котором был изображен синий тигр с серебристыми полосами;
не могло быть никаких сомнений в его апокрифическом происхождении. Синий
цвет иллюстрации отдавал скорее геральдикой, чем реальностью. Однажды во сне
я видел тигров неизвестного мне оттенка синего цвета, которому я не смог
подобрать названия. Без сомнения, он был почти черным, однако точнее
определить его цвет мне все же не удалось.
Несколько месяцев спустя один из моих сослуживцев сообщил мне, что в
некоем весьма удаленном от Ганга селении он слышал разговоры о синих тиграх.
Этот факт не мог меня не поразить, ибо я знал, что в этом районе тигры --
большая редкость. Мне снова приснился синий тигр, который, передвигаясь,
отбрасывал на песок длинную тень. Воспользовавшись отпуском, я отправился в
эту деревню, названия которой -- по причинам, о которых вскоре пойдет речь,
-- мне не хотелось бы вспоминать.
Я приехал, когда кончился уже сезон дождей. Селение, которое лепилось к
подножию холма, показавшегося мне скорее обширным, чем высоким, со всех
сторон обступили неприветливые джунгли темно-бурого цвета. Увиденную мной
деревушку не составит труда отыскать у Киплинга, который вместил в свои
книги всю Индию, если не весь мир. Скажу лишь, что ров с хрупкими
тростниковыми мостками служил слабым прикрытием для лачуг. На юге, в
заболоченных местах, были рисовые поля и ложбина, по дну которой протекала
илистая речушка с неведомым мне названием, а за ними опять-таки джунгли.
Жители исповедовали индуизм. Я это предвидел и был огорчен. Мне всегда
было проще найти общий язык с мусульманами, хотя я и понимал, что ислам --
наименее глубокая из всех религий, восходящих к иудаизму.
Мы понимаем, что в Индии человек изобилует; в деревне я понял, что на
самом деле изобилует лес, проникающий даже в жилища.
Дни были изнуряющими, а ночи не приносили прохлады.
Старейшины приветствовали меня, и мы обменялись первыми
учтиво-расплывчатыми фразами. Я уже говорил об убожестве этой местности,
однако все мы убеждены в исключительности родных мест. Я одобрительно
отозвался о сомнительных достоинствах жилищ и не менее сомнительных
достоинствах еды и добавил, что слава об их крае достигла Лахора. В лицах
моих собеседников произошла перемена; мне тотчас стало ясно, что я совершил
ошибку и должен ее загладить. По-видимому, они хранят тайну, которую не
склонны делить с посторонними. Кто знает, не поклоняются ли они Синему Тигру
и не были ли мои опрометчивые слова кощунственными по отношению к его
культу.
Я отложил разговор до рассвета. Подкрепившись рисом и выпив чаю, я
вновь вернулся к теме. Вопреки ожиданию, я не понял, не смог понять, что же
произошло. Я вызывал изумление и почти ужас. Однако, когда я сказал, что моя
цель -- поймать хищника редкой масти, они с облегчением вздохнули. Кто-то
сказал, что видел его выходящим из джунглей.
Среди ночи меня разбудили. Мальчик мне сообщил, что, когда из загона
исчезла коза, он, отправившись на ее поиски, видел синего тигра на другом
берегу реки. Я подумал, что в свете молодой луны цвет определить практически
невозможно, однако все присутствующие подтвердили рассказ, а один из них, до
сих пор молчавший, сказал, что он также его видел. Мы вышли, прихватив
ружья, и я увидел или решил, что увидел, промельк кошачьего силуэта в
сумеречных джунглях. Козу найти не удалось, к тому же сомнительно, чтобы
утащивший ее хищник был моим синим тигром. Мне многозначительно показывали
какие-то следы, которые ровным счетом ни о чем не говорили.
В одну из таких ночей я наконец понял, что эти ложные тревоги были
данью старой привычке. Подобно Даниэлю Дефо, жители этих мест были мастера
изобретать значимые детали. Тигра могли заметить в любое время вблизи
рисовых полей на юге или в зарослях на севере, однако в свидетельствах
очевидцев просматривалась четкая регулярность. Тигр неизменно исчезал в
момент моего прибытия. Мне всегда демонстрировали его следы или нанесенный
им ущерб, но человек без труда может имитировать отпечаток тигровой лапы.
Время от времени я видел мертвых собак. В одну из лунных ночей мы до
рассвета прокараулили возле козы, взятой в качестве приманки. Поначалу я
решил, что за этими побасенками стоит желание продлить мое пребывание в
селении к выгоде его жителей, обеспечивавших меня едой и выполнявших работы
по дому. Чтобы проверить свою догадку, я сообщил им о намерении отправиться
на поиски тигра в другие места, ниже по течению реки. К моему удивлению, все
поддержали мое решение. И все же меня не оставляла мысль, что от меня что-то
скрывают и я у всех вызываю опасения.
Я уже говорил, что лесистая гора, у подножия которой лепилось селение,
была невысокой; она плавно переходила в плато. Ее западные и северные склоны
были покрыты джунглями. Поскольку скаты ее особой крутизной не отличались, я
предложил им на нее подняться. Столь скромное желание привело их в
замешательство. Один из них заявил, что склоны ее слишком обрывисты. Веское
слово, подчеркнув неосуществимость моего намерения, произнес старейший из
них. Вершина горы священна и по магическим причинам для людей запретна.
Смертный, осмелившийся ступить туда ногой, рискует заглянуть в тайны богов и
потерять разум или зрение. Я не настаивал, однако в первую же ночь, когда
все уснули, бесшумно выскользнул из хижины и стал подниматься по невысокому
косогору. Я двигался медленно, без дороги, сквозь кустарники и травы. Луна
была на горизонте. Я смотрел на все с обостренным вниманием, будто
предчувствуя, что этому дню суждено быть очень важным, если не главным днем
моей жизни. Мне запомнился темный, почти черный цвет листвы. Лес был залит
лунным светом, птицы безмолвствовали.
Двадцать--тридцать минут подъема, и вот я уже на плато. Нетрудно было
предположить, что воздух тут живительный и атмосфера не столь удушлива, как
в оставшемся внизу селении. Я удостоверился, что это была не вершина, а
некая терраса, не слишком обширная, и что джунгли простирались еще выше, по
откосу горы. Я почувствовал себя свободным, как будто деревня была для меня
тюрьмой. Что с того, что ее жители пытались меня обмануть; я сознавал, что
они во многом подобны детям.
Что же до тигра... Полоса разочарований подточила как мое любопытство,
так и мою веру, и все же почти машинально я высматривал следы.
Почва была песчаной и вся в расщелинах, неглубоких и переплетавшихся
между собой. Цвет одной из них привлек мое внимание. Вне всяких сомнений,
это был синий цвет тигра моих сновидений. Я присмотрелся.
Расщелина была полна голышей, абсолютно одинаковых, круглых, очень
гладких и небольших. Их идентичность, как если бы это были фишки, казалась
чем-то искусственным.
Наклонившись, я вытащил из расщелины несколько штук. Я почувствовал
легкий трепет. Горсть голышей я положил в правый карман, где уже были
ножнички и письмо из Аллахабада. Эти случайные предметы сыграют в моей
истории свою роль.
Вернувшись в хижину, я снял куртку, растянулся на кровати и погрузился
в сон с тигром. Во сне я отчетливо видел цвет: один и тот же у тигра из
сновидений и у голышей с плато. Я проснулся от ярко светившего в лицо
солнца. Я встал. Ножницы и письмо мешали вытащить окатыши. Я вытащил первую
пригоршню и почувствовал, что две или три еще остались. Едва уловимая дрожь
прошла по моей руке, и я ощутил тепло. Разжав кулак, я увидел, что окатышей
было около тридцати или сорока. Я готов был поклясться, что раньше их было
не более десяти. Оставив их на столе, я вытащил остальные. Не было особой
нужды считать их, чтобы убедиться, что их становилось все больше. Я сгреб их
в одну кучу и стал пересчитывать один за другим.
Этой простейшей операции выполнить я не смог.
Я впивался взглядом в один из них, сжимал его между большим и
указательным пальцами, но стоило взять один, как тут же их становилось
несколько. Я проверил, нет ли у меня лихорадки, и без конца повторял
попытку. Несуразнейшее чудо повторялось. У меня похолодели ноги и задрожали
колени. Я потерял счет времени.
Не глядя, я сгреб окатыши в одну кучу и вышвырнул их в окно.
Необъяснимым образом почувствовал и обрадовался, что число их уменьшилось. Я
захлопнул дверь и бросился на кровать. Затосковав по утраченной былой
определенности, я попытался убедить себя в том, что все это мне приснилось.
Чтобы не думать об окатышах, чтобы чем-то заполнить время, я повторил вслух,
медленно и отчетливо, восемь дефиниций и семь аксиом этики. Помогло ли это,
не знаю. Из подобных заклинаний меня вывел стук в дверь. Инстинктивно
забеспокоившись, что мои разговоры с самим собой кто-то слышал, я открыл
дверь.
На пороге стоял самый старый из жителей, Бхагван Дас. Своим появлением
он как будто вернул мне ощущение реальности. Мы вышли. Я надеялся, что
окатыши исчезли, но они были здесь. Не берусь сказать, сколько их было.
Старик взглянул на них, затем на меня.
-- Эти камни не отсюда. Они сверху, -- произнес он голосом, который ему
не принадлежал.
-- Верно, -- ответил я. Затем не без вызова я добавил, что нашел их на
плато, и тут же устыдился своей словоохотливости. Бхагван Дас, не обращая на
меня внимания, зачарованно созерцал камни. Я приказал ему собрать их. Он не
шелохнулся.
Мне горько вспоминать, но я вытащил револьвер и, повысив голос,
повторил приказ.
Бхагван Дас пробормотал:
-- Лучше получить пулю в сердце, чем взять в руку
синий камень.
-- Ты трус, -- сказал я ему.
По правде, мне было также жутко, но все же я взял, закрыв глаза, горсть
камней левой рукой. Убрав револьвер, я пересыпал их из одной руки в другую.
Их было уже значительно больше.
Мало-помалу я привыкал к этим переходам. Внезапно раздавшиеся крики
Бхагвана Даса были для меня большой неожиданностью.
-- Это самозарождающиеся камни! -- вскричал он. -- Их только что было
много, и вдруг число их меняется. Они похожи на диск луны, а их синий цвет
мы видим только во сне. Родители моих родителей не лгали, когда рассказывали
об их могуществе. Вокруг нас собралась вся деревня. Я почувствовал себя
чудесным обладателем этих диковин. Ко всеобщему удивлению, я собирал
окатыши, поднимал, бросал, рассыпал, наблюдал, как чудесным образом их
становится то больше, то меньше.
Люди теснились, охваченные изумлением и ужасом. Мужчины заставляли
своих жен смотреть на чудо. Одна из них закрывала лицо рукой, другая
зажмуривала глаза. Никто не осмеливался дотронуться до окатышей, не считая
ребенка, блаженно игравшего с ними. Тут я почувствовал, что эта сумятица
опошляет чудо. Тогда я собрал столько окатышей, сколько сумел, и ушел в
хижину.
Пытался ли я забыть, как кончился этот день, первый в бесконечной
череде злосчастий, -- не знаю. Во всяком случае, я ничего не помню. Когда
стемнело, я с тоской вспоминал минувший вечер, пусть даже не особенно
счастливый, ибо, как и во все предыдущие, я был одержим идеей тигра. Я
пытался найти защиту у этого образа, столь могущественного недавно и столь
ничтожного ныне. Синий тигр так же поблек в моих глазах, как черный лебедь
римлянина, позднее обнаруженный в Австралии.
Перечитывая сделанные ранее записи, я обнаружил грубейшую ошибку.
Сбитый с толку приемами литературы, не важно, хорошей или плохой, почему-то
называемой психологической, я по необъяснимой причине увлекся воссозданием
последовательности событий, связанных с моим открытием. Неизмеримо важнее
было бы сосредоточиться на жуткой природе окатышей.
Если бы мне сообщили, что на луне водятся носороги, я согласился бы с
этим утверждением, или отверг его, или же воздержался от суждения, однако я
смог бы их себе представить. Напротив, если бы мне сказали, что на луне
шесть или семь носорогов могут быть тремя, я, не раздумывая, сказал бы, что
это невозможно. Тот, кто усвоил, что три плюс один будет четыре, не станет
проверять это на монетах, игральных костях, шахматных фигурах или
карандашах. Он это знает, и все тут. Он не может представить себе иной
цифры. Некоторые математики утверждают, что три плюс один -- это тавтология
четырех, те же четыре, только выраженные иным образом. Мне, Александру
Крэйгу, единственному выпал жребий обнаружить предметы, противоречащие этому
коренному закону человеческого разума.
Вначале меня охватил страх перед безумием; спустя какое-то время я и
сам предпочел бы сойти с ума, ибо помрачение моего рассудка значит
неизмеримо меньше, чем свидетельство беспорядка, вполне допускаемого
мирозданием. Если три плюс один равняется и двум, и четырем, то разум
безумен.
Со временем у меня вошло в привычку видеть во сне камни. То
обстоятельство, что сон преследовал меня не каждую ночь, вселяло в меня
слабую надежду, что кромешный ужас недалек. В сущности, сон был один и тот
же. Уже самое начало возвещало траурный финал. Балюстрада и спирально
спускавшиеся ступени, затем подвал или система подвалов, от которых отвесно
вниз шли новые лестницы, и наконец -- кузницы, слесарни, застенки,
резервуары с водой. На самом дне, в расщелине неизменно лежали камни, они же
-- Бегемот и Левиафан, животные, свидетельствующие в Священном Писании, что
Господь иррационален. Содрогаясь, я просыпался, а камни лежали в ящике,
готовые к превращениям. Отношение ко мне было двойственным. В какой-то мере
меня коснулась божественная природа окатышей, которые они окрестили синими
тиграми, но вместе с тем я был повинен в надругательстве над вершиной. В
любое время дня и ночи меня могли покарать боги. Они не смели напасть на
меня или осудить мой поступок, однако мне было ясно, что их раболепие таило
опасность. Я не встречал больше ребенка, игравшего окатышами. В любую минуту
я ожидал яда или удара ножом в спину. Однажды рано утром я сбежал из
деревни. Я понимал, что все жители следят за мной и мой побег для них
большое облегчение. Никто с того самого первого утра ни разу не пожелал
взглянуть на камни. Я вернулся в Лахор. В кармане у меня была горсть
голышей.
Привычная книжная среда не принесла мне желанного покоя. Я сознавал,
что на земле есть унылое селение, и джунгли, и косогор, усеянный колючками и
ведущий к плато, и узкие расщелины на плато, и камни в расщелинах. Во мне
эти несхожие вещи переплетались, и число их росло. Селение становилось
камнями, джунгли -- болотом, а болото -- джунглями.
Я стал сторониться друзей. Я боялся, что не устою перед соблазном
сделать их свидетелями нестерпимого чуда, опрокидывающего научные знания.
Я провел несколько опытов. На одном из окатышей я нацарапал крест.
Смешав его с остальными, я уже после двух трансформаций не смог его
отыскать, хотя шел лишь процесс приращения. Сходный опыт я провел с другим
окатышем, на котором вырезал напильником Дугу. Его также не удалось
отыскать. Еще в одном окатыше я проделал шилом отверстие и повторил опыт.
Результат был тот же. Неожиданно обнаружился обитавший в небытии окатыш с
крестом. Что за таинственное пространство поглощало камни, а затем со
временем возвращало их, повинуясь непостижимым законам или внечеловеческой
воле?
Неодолимая потребность в порядке, породившая математику, вынудила меня
искать порядок в этих отклонениях от законов математики, в этих нелепых само
зарождающихся камнях. Я надеялся понять законе мерность их непредсказуемых
комбинаций. Дни и ночи напролет я составлял статистику превращений. С той
поры у меня хранятся тетради, испещренные бесконечным! цифрами. Мой метод
состоял в следующем. Сначала я вел счет глазами и записывал результат.
Затем, взяв окатыши обеими руками, я вновь вываливал их двумя кучками на
стол. Я пересчитывал их уже отдельно, снова записывал и повторял операцию.
Поиск некоего порядка, скрытого плана этих чередований был тщетным.
Максимальное полученное мной число было четыреста девятнадцать, минимальное
-- три. Как-то мне с надеждой, а может, с ужасом почудилось, что они вот-вот
исчезнут. Мне удалось выяснить, что стоило отделить один окатыш от
остальных, как он не мог уже порождать другие, равно как и исчезнуть. Стоит
ли говорить, что сложение, вычитание, умножение и деление были невозможны.
Камни противились математике и теории вероятности. Разделив сорок окатышей,
я получал девять, в свою очередь, деление девяти давало триста. Я не знаю,
сколько они весили. Я их не взвешивал, однако уверен, что вес их был
неизменен и невелик. Цвет их всегда был синим.
Эти расчеты спасли меня от безумия. Манипулируя камнями, опровергающими
математическую науку, я нередко вспоминал грека и его камни, которые явились
первыми числами и которые одарили многочисленные языки самим словом "счет".
Истоки математики, сказал я себе, в камнях, и в них же ее конечная цель.
Имей Пифагор под рукой эти...
Спустя месяц я понял, что хаос безысходен. Строптивые окатыши были под
рукой, и неистребимым было искушение дотронуться до них, вновь ощутить их
трепет, швырнуть их, наблюдать, как они растут или уменьшаются в числе,
переводить взгляд с парных на непарные. Какое-то время я самовнушением
заставлял себя непрестанно думать о камнях, ибо знал, что забвение
недолговечно, а возобновившись, мои мучения будут еще нестерпимее.
В ночь на десятое февраля я не сомкнул глаз. После долгих блужданий я
на заре вступил в портики мечети
Вазир-Хан. В едва забрезжившем свете были еще неразличины цвета. Во
дворе не было ни души. Сам не зная зачем, я погрузил руки в воду фонтана.
Уже в помещении я подумал, что Господь и Аллах суть два имени Того, бытие
которого недоступно нашему разумению, и громко попросил его избавить меня от
моего бремени. Затаив дыхание, я ждал ответа.
Шагов я не слышал, но вдруг рядом кто-то сказал:
-- Я здесь.
Рядом с собой я увидел нищего. В полумраке я различил тюрбан, потухший
взгляд, желтоватую кожу и седую бороду. Он был невысокого роста.
Он протянул мне руку и сказал очень тихо:
-- Подайте, ради Создателя. Порывшись в кармане, я сказал:
-- У меня нет ни одной монеты.
-- У тебя их много, -- ответил он.
В правом моем кармане были камни. Я вытащил один из них и опустил в его
пустую ладонь. Меня поразило, насколько бесшумно он упал.
-- Ты должен дать все, -- произнес он. -- Не дав все, ты не даешь
ничего. Я понял его и сказал:
-- Ты должен знать, что моя милостыня может быть
ужасной.
Он ответил:
-- Быть может, это та единственная милостыня, которой я стою. Я грешил.
Я переложил все камни в его вогнутую ладонь. Они падали, будто в
морские глубины, без единого звука.
Он медленно произнес:
-- Твоей милостыни я не знаю, но моя будет ужасна. Ты останешься с
днями и ночами, со здравым смыслом, с обычаями и привычками, с окружающим
миром.
Я не слышал шагов слепого нищего и не видел, как он растворился в
рассвете
Last-modified: Mon, 28 Nov 2005 05:19:22 GMT