        ћрий Љарабчиевский. ‚оскресение ЊаЯковского

     ---------------------------------------------------------------
     Origin: http://noskoff.lib.ru       і       http://noskoff.lib.ru
     ---------------------------------------------------------------


     <I>-- ЊаЯковский вот... Џоищем Ярче -- лица - недостаточно  поэт красив.--
Љрикну Я вот с этой, с нынешней страницы: Ќе листай страницы! ‚оскреси!</i>


        ‚‘’“Џ‹…Ќ€…


     ЊаЯковского сегоднЯ лучше не трогать. Џотому что  все про него понЯтно,
потому что ничего про него не понЯтно.
     —то ни  скажешь о ЊаЯковском, как ни оценишь: возвеличишь, низвергнешь,
поместишь  в  середину  --  ощущение,  что  ломишьсЯ  в  открытую  дверь,  а
вломившись,  хватаешь  руками воздух.  Ѓесконечно размноженный,  он  всюду с
нами,  тот или иной -- у всех на слуху. Ќо любаЯ попытка сказать и назвать--
кончаетсЯ крахом, потому что всегда остаетсЯ чувство, что упущено главное.
     ЊаЯковского лучше не трогать, так спокойней, так безопасней. Ќо тронув,
вспомнив, заговорив -- пусть случайно,  в разговоре  о  другом, мимоходом,--
чувствуешь  каждый раз необходимость хоть  какую-то мысль довести  до точки,
хоть какому-то суждению  об этом  поэте  придать полноту  и  определенность,
достаточную если  не  длЯ общего пользованиЯ, то  длЯ собственного душевного
равновесиЯ.
     ќто чувство и вынуждает рискнуть.
     Ќо уж если  решитьсЯ говорить о ЊаЯковском, то только будучи  абсолютно
уверенным в своей в данный момент беспристрастности. ѓлавное --  это не быть
предвзЯтым. Ќе  искать подтверждений --  вот что  главное. Ќе  иметь никаких
предварительных мнений,  никакого счета не  предъЯвлЯть,  а открыть и читать
стих  за стихом, как читают неизвестного  ранее поэта, выстраиваЯ тот мир  и
тот образ автора, какие выстроЯтсЯ сами собой.
     ’ак бы  требовалось, но так невозможно, к чему притворЯтьсЯ. ЊаЯковский
--  это  не  просто литературный  факт,  это часть нашей повседневной жизни,
нашей, как принЯто говорить, биографии. € поскольку  мы родились не сегоднЯ,
то  могли бы  сказать  его  же словами,  что  стихи его  изучали  --  не  по
ЊаЯковскому. Њы изучали их по воспитательнице в детском саду, по учительнице
в классе, по вожатой в лагере. Њы изучали  их по голосу актера и диктора, по
заголовку  газетной  статьи,  по транспаранту в  цехе  родного  завода  и по
плакату в паспортном отделе милиции. € заметим, что никогда, ни в какие годы
наше отношение  к  этим источникам не  вступало  в  противоречие  со смыслом
стихов.  Ќе было  необходимости умолчаниЯ,  не  требовалось  круто  оборвать
цитату, чтоб ограничить ее содержание тем, что полезно вожатой или милиции.
     ‚ газетах цитируют ведь и Ѓлока.  "Ћ доблестЯх, о подвигах, о славе".--
‘тандартный  заголовок.  ’оже надо  было заработать, даетсЯ  не  всЯкому.  €
однако именно это -- не Ѓлок. Џотому что соответствующаЯ строчка Ѓлока, хоть
и состоит из  тех  же слов, означает иное  и звучит иначе. Џотому что она --
часть  иного целого, и  уже следующаЯ  строка, необходимо  и  естественно ее
продолжающаЯ,-- губительна длЯ газетного заголовка.
     ‘ ЊаЯковским такого не происходит. Ћн весь -- предшествие и продолжение
не столько даже собственных строк, сколько цитат, из  них извлекаемых. Њожем
ли мы об этом забыть, приступаЯ к чтению?
     Њы  вечно  помним  Џушкину  те  два  или  три  стиха да еще  три-четыре
странички интимной прозы, где  он,  как  нам  кажетсЯ,  поддалсЯ  не  вполне
благородным мотивам. Њы с легкостью проклинаем и с трудом защищаем Ќекрасова
за единственный  его  подобострастный стишок, сочиненный  в минуту  страха и
слабости.  Њы даже  длЯ Њандельштама  держим  за  пазухой  (мало  ли,  авось
пригодитсЯ)  тот пЯток неумело  нацарапанных  отрывков,  который под  пыткой
вырвала  у него эпоха.  € вот  мы  начинаем разговор о  поэте, у которого на
десЯток томов такого приходитсЯ едва ли один как будто не этого...
     ’ут, конечно, с готовностью возникает вопрос  об  искренности, измене и
верности. ЊаЯковский, допустим, был  верен себе  в  служении злу, а  Џушкин,
всегда служивший  добру, однажды ему изменил. •ороший  повод длЯ разговора о
смысле этих важнейших слов. Ќо об этом,  быть может, позже, сейчас интересно
другое. ’о, что  мы,  совершенно  непреднамеренно, поставили рЯдом два  этих
имени   и   тем   уже   одним  в   значительной  мере   предварили   оценку.
<I>Џротиво</I>поставили<I>,</I> но это не так уж и важно. ‚едь нельзЯ  же противопоставить
Џушкину -- „емьЯна Ѓедного. "Џосле  смерти  нам стоЯть почти  что  рЯдом..."
Ќеужели -- пророчество?


     ‘формулируем  самую беспристрастную версию, наиболее популЯрный портрет
героЯ.
     Њолодой  блестЯщий поэт, человек большого таланта, новатор и реформатор
стиха, бунтарь и романтик, увидел в ђеволюции сначала также романтику, затем
--  объективную необходимость и самоотверженно  бросилсЯ к ней  в услужение.
Џостепенно  он втЯгиваетсЯ  в ее круговерть, становитсЯ глашатаем  насилиЯ и
демагогии и  служит  уже не ђеволюции,  а власти. ‡десь он  растрачивает всю
свою энергию  и весь свой  талант,  попадает в  тиски цензуры и  бюрократии,
видит несостоЯтельность  тех  идеалов,  которым служил,  мучаетсЯ  совестью,
мучаетсЯ  раскаЯнием, обо всем  сожалеет и  в полном  отчаЯнии кончает жизнь
самоубийством. …ще одна жертва, скажем, сталинских лет...
     “ этой картинки странное свойство.  ‚  общем она  как  будто бесспорна,
однако в  отдельности каждый пункт, каждаЯ ее деталь под вопросом. ‚опрос не
обЯзательно выражает сомнение, он может  лишь требовать  разъЯснений, но так
или  иначе  все  утверждениЯ  колеблютсЯ  и слегка  расплываютсЯ,  и  каждый
отдельный вопрос еще разветвлЯетсЯ и  порождает  другие, побочные,  любой из
которых может, как знать, обернутьсЯ главным.  Ќет  смысла пытатьсЯ ответить
на  них  по  порЯдку.  Џочитаем,  подумаем,  поговорим  --  авось  что-то  и
проЯснитсЯ.


        ѓлава перваЯ. ‹€–ЋЊ Љ ‹€–“


        1

     Џервое  непосредственное  впечатление от чтениЯ  раннего ЊаЯковского --
безусловнаЯ исключительнаЯ одаренность  автора. Ќет, в этом нас не обманули.
Џеред нами совершенно  новый поэт, даже теперь, через семьдесЯт лет,  ничего
или почти ничего не утративший от  своей новизны и оригинальности, неустанно
изобретательный  в обращении  с предметом и словом. Ќе только все актуальные
средства,  но  и  отходы поэтического  производства, все то,  что  отброшено
профессиональной поэзией в область любительства и графоманства, используетсЯ
им  с неожиданной смелостью и становитсЯ полноправным, необходимым качеством
сильного,  насыщенного  стиха.  …ще  даже не Ясно,  о чем  и зачем, но сразу
ощутима  напрЯженность  речи, звуковаЯ,  ритмическаЯ,  эмоциональнаЯ  и  все
строки пронизывающаЯ энергиЯ.


     “бьете,  похороните  --  выроюсь
     Ћб  камень  обточатсЯ  зубов ножи  еще!
     ‘обакой  забьюсь под  нары  казарм!
     Ѓуду,  бешеный,  вгрызатьсЯ  в  ножища,
     пахнущие потом и базаром.


     ‘транный,  принудительный  ритм,  как  бы   выкручивающий  руки  фразе,
усиливает это чувство напрЯженности, создает почти физическое ощущение муки,
едва  ли  не  пытки.  „ушевнаЯ  мука -- первый личный мотив, на  который  мы
отзываемсЯ в стихах ЊаЯковского и в подлинность которого не можем не верить.
Њежду тем при сегоднЯшнем внимательном чтении уже с первых стихов выЯвлЯетсЯ
многое, что мешает почувствовать и оценить эту подлинность.
     Џрежде  всего  --  вполне  сознательнаЯ,  провозглашеннаЯ  выраженность
приема,  необходимость  читательского  его  использованиЯ  и   многократного
возобновлениЯ. Џервое  чтение--  почти  всегда черновое.  ’ребуетсЯ  вначале
отыскать рифму,  оценить, хотЯ бы бегло, степень ее смысловой необходимости,
соответственно расставить акценты в строке, вогнав вылезающие куски, а потом
уже, все это помнЯ, читать набело. —тение ЊаЯковского -- это декламациЯ, где
всЯкое  непосредственное  впечатление  перебиваетсЯ  памЯтью  о  репетициЯх.
Ћттого любой  стих  ЊаЯковского,  даже  самый  страстный  и  темпераментный,
остаетсЯ искусным пересказом чувства, но не его прЯмым выражением.
     ’ак,  одновременно  с  первым  восхищением,  возникает  и  наше  первое
сомнение: ощущение постоЯнной, необходимой дистанции между тем, что сказано,
и тем, что на самом деле. ќта двойственность-- перваЯ дурнаЯ двойственность,
сопровождающаЯ чтение  ЊаЯковского.  …сть, однако, и втораЯ, и третьЯ. ‘реди
самых ранних стихов существует один, достаточно часто цитируемый,  где, быть
может, всего пронзительней звучит душевнаЯ мука и жалоба:


     Љричу  кирпичу,  слов  исступленных  вонзаю  кинжал в  неба  распухшего
мЯкоть:  "‘олнце! Ћтец мой‘жальсЯ хоть  ты  и  не мучай!  ќто тобою пролитаЯ
кровь моЯ  льетсЯ дорогою дольней. ќто  душа моЯ клочьЯми  порванной тучи  в
выжженном небе  на ржавом кресте колокольни! ‚ремЯ•оть  ты,  хромой богомаз,
лик  намалюй  мой в  божницу уродца  века! џ одинок,  как последний  глаз  у
идущего к слепым человека!


     ќто очень талантливые стихи. ‡десь один  из тех, скажем сразу, не столь
уж  частых моментов, когда  хотелось  бы соединитьсЯ с автором, пережить его
боль как свою.
     •отелось бы -- но никак невозможно,  более того -- абсолютно исключено.
Џотому  что  начинаетсЯ этот стих со строчки  чудовищной, от кощунственности
которой горбатитсЯ бумага, со строчки,  которую никакой человек  на земле не
мог бы  написать  ни при каких условиЯх, ни юродствуЯ, ни  шутЯ, ни играЯ,--
разве только это была бы игра с дьЯволом:


     џ люблю смотреть, как умирают дети.


     ќто полезно перечитать дважды, чтобы после  вернутьсЯ к тому отрывку, к
боли и жалобе. Ќе правда ли, он выглЯдит теперь немного иначе?
     Њы  вдруг  замечаем  новую  двойственность  --  двойную  чувственность,
двойную  мораль, на которую  сперва  не  обратили вниманиЯ. "’обою  пролитаЯ
кровь"  --  слезнаЯ  жалоба автора, но  ведь сам же он только  что  с  таким
сладострастием: "‘лов вонзаю кинжал..." Ђ тогда и порваннаЯ в клочьЯ душа, и
хромой богомаз,  и уродец век, и последний глаз, и слепые --  не слишком  ли
густо?  Ќе  слишком  ли  много  членовредительства,  чтоб  сказать  о  своем
одиночестве?
     Џовторим  общеизвестную  формулу:  ранний  ЊаЯковский -- поэт  обиды  и
жалобы.
     ‚ чем состоит  обида ЊаЯковского? ‚ равнодушии к нему окружающего мира.
Њир  живет  отдельно, сам  по  себе, не торопитсЯ  прославлЯть  ЊаЯковского,
любить  его и  ему отдаватьсЯ.  € за  это мир достоин проклЯтьЯ,  презрениЯ,
ненависти и мести.


     ‘вЯтаЯ месть моЯ! ЋпЯть над уличной пылью ступенЯми строк ввысь поведи!
„о краЯ полное сердце вылью в исповеди!


     ќти строки, по сути, тавтологичны, потому что свЯтаЯ месть поэта -- это
именно то,  чем  полно  его сердце и  в чем  состоит  его  исповедь. Њесть и
ненависть -- "ЉЋ ‚‘…Њ“!" -- так и называетсЯ стихотворение.
     ЌеутоленнаЯ жажда  обладаниЯ  --  вот  первоисточник  всех  его чувств.
‡десь,  конечно, на  первом  плане  женщина  --  как реальный  объект вполне
реальных и вполне понЯтных желаний ("ЊариЯ-- дай!"). Ќо это одновременно еще
и знак, физиологически ощутимый символ  отдающегосЯ  --  Ќ… отдающегосЯ!  --
мира.


     ‚сЯ землЯ полЯжет женщиной, заерзает мЯсами, хотЯ отдатьсЯ; вещи оживут
-- губы вещины засюсюкают: "цаца, цаца, цаца!"


     ‹юбопытно,  что  почти  во  всех  воображенных  картинах  его  будущего
признаниЯ и величиЯ, где  сознательно, а где бессознательно, где развернутой
сценой,  где одним  промелькнувшим  словом,--  присутствует этот  навЯзчивый
образ  ("Џроститутки,  как  свЯтыню, на  руках понесут...").  Ќо  все  это в
будущем,  в светлом далеком завтра. Џока же мир не  спешит  отдаватьсЯ  ни в
виде женщины обобщенной, ни в лице конкретной желанной женщины. Ќе любит, не
отдаетсЯ, не обожает -- значит, должен быть уничтожен! Ќо сначала -- проклЯт
и опозорен, втоптан  в  грЯзь,  изруган,  оплеван. €  здесь, в  ненависти  и
проклЯтьЯх,   с  максимальной,  никем  не  превзойденной  силой  проЯвлЯетсЯ
подлинный  талант  ЊаЯковского, его  неиссЯкаемаЯ энергиЯ,  его  неукротимаЯ
изобретательность.  €менно  здесь,  в  этой  странной  и жуткой  области, он
достигает самых высоких высот или, если угодно, самых низменных бездн.


     ’еперь  --  клЯнусь  моей  Языческой  силою! --  дайте любую  красивую,
юную,-- души не растрачу, изнасилую и в сердце насмешку плюну ей!


     …сть  одна очень  важнаЯ  формальнаЯ особенность, роднЯщаЯ эти безумные
строки  со  строкой об  умирающих детЯх: их принципиальнаЯ непроизносимость.
ђазумеетсЯ, читаЯ, мы их произносим, и даже, быть  может, достаточно четко и
громко. Ќо  Язык наш не  может  при этом не испытывать  неловкости, тЯжести,
сопротивлениЯ, как будто он движетсЯ в налипшем тесте.
     "€знасиловать" и "в сердце плюнуть" -- эти действиЯ невозможны в первом
лице,  да еще в будущем  времени. Њы стараемсЯ поскорей проскочить мимо этих
кошмарных  слов  -- дальше,  в следующую  строфу,  в свободное  пространство
стиха. Ђ там:


     ‘евы мести в тысЯчу крат жни! ‚ каждое ухо ввой... € т. д.


     Ћт обиды -- к ненависти,  от жалобы -- к мести, от  боли -- к  насилию.
’олько  между этими  двумЯ полюсами  качаетсЯ  маЯтник  стихов  ЊаЯковского.
€зредка возникает  третий  мотив: любовь к неким обобщенным людЯм  -- но это
всего лишь  промежуточнаЯ  точка  на  пути  между ненавистью  и обидой, едва
различимый знак той земли,  котораЯ заерзает мЯсами, хотЯ отдатьсЯ. ђеальных
же, достоверно существующих точек -- две, только две. „ве точки, два полюса,
две  морали.  ‚еличайшаЯ  в  мире  боль,  когда  обидели  ЊаЯковского,--   и
физиологическаЯ сладость насилиЯ, когда  обижает ЊаЯковский,  мстЯ за обиду.
Џричем и  то и другое чаще всего  выражаетсЯ одними  и теми же словами.  ќто
как-то само собой разумеетсЯ. ‡десь он не видит  противоречий,  длЯ него  их
просто не существует. Њежду тем  самые  сильные и  Яркие, самые  напрЯженные
стихи  и  поэмы  строЯтсЯ  на  таких,  предельно  противоречивых,  по  сути,
несовместимых друг с другом кусках.


     ‚се вы на бабочку поэтиного сердца взгромоздитесь, грЯзные, в калошах и
без калош.  ’олпа озвереет, будет теретьсЯ, ощетинит ножки стоглаваЯ вошь. Ђ
если сегоднЯ мне, грубому гунну, кривлЯтьсЯ перед вами не захочетсЯ -- и вот
Я захохочу и радостно плюну, плюну в лицо вам Я -- бесценных слов  транжир и
мот.


     ќти мастерские строки  звучат энергично  и страстно,  так и просЯтсЯ  в
цитату  и  выкрик  -- если воспринимать  их у поверхности смысла и  чувства.
‹юбаЯ  попытка  реализовать  этот  образ  спотыкаетсЯ о несовместимость  его
составлЯющих. Ћдно из двух:  или  нежнаЯ бабочка сердца --  или грубый гунн,
сначала кривлЯющийсЯ, а потом  радостно плюющий в лицо.  Ђ тогда уж и толпа,
громоздЯщаЯсЯ на бабочку,-- как-то не очень осуществимо.
     € чем они все так противны поэту? ’ем, что на женщине "белила густо", а
у  мужчины "в усах  капуста"?  ќта противность не только  неубедительна, она
вообще не свойство объекта. Ћчевидно,  что она привнесена, навЯзана автором.
‹юбому,  чтоб  было   легче  ненавидеть,  можно   навесить  в  усы  капусту,
согласимсЯ,  это  несложно...  ‡десь первична, исходна  -- ненависть, а  все
остальные страшные ужасы -- лишь ее оправдание и иллюстрациЯ.


     —ерез час отсюда в чистый  переулок вытечет  по  человеку ваш обрюзгший
жир.  Ђ Я  вам  открыл столько стихов  шкатулок,  Я --  бесценных слов мот и
транжир.


     ЏрЯмолинейнаЯ  наглЯдность  образа  требует  и  прЯмолинейной  реакции.
"Ћбрюзгший жир" -- это те самые люди, которые в данный момент сидЯт в зале и
слушают  стихи поэта. ’рудно поверить, чтобы слушать стихи  пришли одни лишь
обрюзгшие и жирные. ‡а что ж он их  так?  Ђ Ясно, за что: за "столько стихов
шкатулок". €м  не  нравитсЯ,  они не  любЯт, не обожают,  не отдаютсЯ, ерзаЯ
мЯсами. Ђ тогда  разговор с ними один: в усы --  капусту, на щеки -- белила,
обозвать вошью и плюнуть в лицо.
     €   кстати...   "Џлюну  в  лицо  вам",  "в  сердце  насмешку  плюну"...
ЋказываетсЯ, не  так  уж  и  много этих  самых  слов,  чтобы можно  было  их
транжирить и проматывать. Ќапример, не любЯщие ЊаЯковского -- это всегда жир
и обжорство,  слепаЯ кишка,  желудок  в панаме  -- прототип  буржуЯ из  окон
ђЋ‘’Ђ,  обобщенный образ  обидчика...  Ќо, пожалуй, интереснее всего другое:
как  по-разному оценивает ЊаЯковский одинаковые или близкие слова и образы в
зависимости от того,  к  кому они относЯтсЯ: к нему ли самому или к  кому-то
другому, кого он в данный момент назначает врагом.
     ‚от он  издеваетсЯ  над лирическими поэтами:  "‚ы, обеспокоенные мыслью
одной  -- <I>изЯщно  плЯшу ли".</I> € тут же:  "невероЯтно себЯ  нарЯдив,  пойду по
земле, <I>чтоб нравилсЯ и  жегсЯ".</I> (Љурсив везде мой.-- <I>ћ. Љ.)</I> Ћн достает из-за
голенища  сапожный ножик,  чтобы  раскроить  Ќебо  "отсюда до  ЂлЯски",--  и
буквально в следующей строфе жалуетсЯ,  что  "звезды  опЯть обезглавили". Ћн
вытаскивает из  груди собственную душу, чтоб ее, окровавленную,  дать  людЯм
как знамЯ (вариант горьковского  „анко),-- а чуть позже, через пару страниц,
предлагает сходные украшениЯ, но уже совсем из другой материи:


     —тоб  флаги  трепались  в горЯчке  пальбы,  как у  каждого  порЯдочного
праздника -- выше вздымайте, фонарные столбы, окровавленные туши лабазников.


     “  него --  окровавленнаЯ  душа,  у  лабазника  -- окровавленнаЯ  туша,
всего-то и разницы. Ќо в первом случае это боль и жертвенность, во втором --
веселье и праздник.


     џ выжег души, где нежность растили...


     ЏредельнаЯ  громкость произнесениЯ  маскирует смысл  произносимого.  Ќа
крике все звучит  одинаково, и то ли "да здравствует", то  ли  "долой" -- не
сразу разберешь, да и нет возможности вдуматьсЯ. Ќо послушаешь раз и другой,
адаптируешь  ухо -- и  одно  серьезнейшее подозрение  возникает в сознании и
растет и утверждаетсЯ с каждым стихом. ‚едь если верно, что выжег души...  €
если неверно. …сли  это всего лишь пресловутый эпатаж, что по-русски, как ни
крути,  означает  неправду, то  и тогда человек, такое  повторЯющий, и очень
изобретательно и очень настойчиво, не может быть искренним, говорЯ:


     Ќо мне -- люди, и те, что обидели -- вы мне всего дороже и ближе.


     џсно,  что  это  только  маневр, рассчитанный  на потерю  бдительности.
ЏоверЯт, а он  подберетсЯ  поближе  --  и  плюнет с размаху в лицо, а  то  и
похуже: возьмет да и тюкнет в затылок кастетом...


        2
     Ќо еще прежде, чем в нашем  сознании утвердитсЯ этот образ губительного
двуличиЯ,  мы  ощутим  другой отталкивающий  импульс.  ‚  нас сработает  как
безусловный  рефлекс,  инстинкт  самосохранениЯ  чувств. € не  проклЯтьЯ, не
ругань, не эпатаж нас оттолкнут, Ѓог с ним, с эпатажем,-- а тот материал, из
которого  сделаны   самые  Яркие,   наиболее  выразительные   части   стихов
ЊаЯковского:
     "Ћкровавленные  туши",  "душу  окровавленную",  "окровавленный  песнЯми
рот",  "окровавленный  сердца  лоскут",  "багровой  крови  лилась  и  лилась
струЯ"... "“ раненого солнца  вытекал глаз",  "жевал  невкусных людей", "туч
выпотрашивает  туши  багровый  закат-мЯсник",  "сочными клочьЯми человечьего
мЯса", "на сажень человечьего мЯса нашинковано"...


     Џоэт не  человек поступка,  он  человек  слова.  ‘лово  и есть поступок
поэта. €  не  только  слово-глагол,  слово-действие,  но  любое  слово,  его
фактура, его полный внутренний смысл и весь объем  свЯзанных с ним ощущений.
’е  слова, что звучат  из уст ЊаЯковского  на  самых  высоких  эмоциональных
подъемах его  стиха, что бы ни пыталсЯ он ими выразить: гнев, жалобу, месть,
сострадание,-- живут своей независимой жизнью и вызывают  то,  что и  должны
вызывать: простое физиологическое отталкивание. ‚прочем, очень скоро по мере
чтениЯ  пропадает  и   это   чувство.  Ќагнетение  анатомических  ужасов  не
усиливает, а ослаблЯет стих, вплоть до его полной нейтрализации. € не только
оттого,  что  притупилось восприЯтие,  но еще  и  от отсутствиЯ  однозначной
нагрузки. Ќравственный смысл, психологическаЯ направленность того или  иного
кровавого пассажа не есть его собственное внутреннее  свойство, а каждый раз
произвольно  задаетсЯ   автором.  Ћтрицательные   ужасы   "‚ойны  и   мира",
положительные  ужасы  "Ћблака  в  штанах"   и  "‘та  пЯтидесЯти  миллионов",
отрицательные, а  также  положительные ужасы внутри чуть не каждого стиха  и
поэмы... “жасы, ужасы...
     Ќо и уста, такое говорЯщие, не могут остатьсЯ девственно чистыми. ‡десь
работает   закон   обратного  действиЯ  слова.  —еловек,  многократно  и   с
удовольствием повторЯющий:  "кровь,  окровавленный, мЯсо,  трупы",  да еще к
тому же  времЯ от времени призывающий ко  всЯкого рода убийству,-- неминуемо
сдвигает свою психику в сторону садистского сладострастиЯ.
     ‚ раннем, романтическом ЊаЯковском этот сдвиг очевиден.
     €менно здесь, на этом сдвиге, в такой романтике, произошла его  главнаЯ
встреча с ђеволюцией.


     Љо  времени  пришествиЯ  ђеволюции  ЊаЯковский,  единственный  из  всех
современников,  был уже  готовым ее  поэтом. €  дело тут  не  в  идейной его
подготовленности, котораЯ,  кстати,  очень сомнительна. Ќикакого  марксизма,
никаких социальных аспектов, насыщавших журналы и книги десЯтых годов, мы не
встретим в тогдашних его произведениЯх. „аже слово "пролетарий" или  хотЯ бы
"рабочий"  --  тщетно  искать, он такого как  будто  не слышал. …го народ --
студенты, проститутки, подрЯдчики.  Ќо все это  не имеет  никакого значениЯ,
здесь важно другое.
     Љ  семнадцатому  году   молодой  ЊаЯковский  оказалсЯ  единственным  из
известных поэтов, у которого не просто темой и поводом,  но самим материалом
стиха, его фактурой были кровь и насилие. ’от, кто на протЯжении  нескольких
лет сладострастно копалсЯ голыми руками  в вывернутых кишках  и  отрубленных
членах, был вполне готов перейти к штыку и нагану.
     Ќа словах, только на словах. Ќо об этом только и речь.


        3

     “ него была удивительнаЯ способность к ненависти. Ћн мог ненавидеть все
и  всЯ,  от  предметов  обихода  до  знаков  препинаниЯ  ("‘ тех  пор у менЯ
ненависть к точкам. Љ запЯтым тоже").
     Љаждый   новый   пункт   его   автобиографии  кончаетсЯ  признанием   в
какой-нибудь ненависти.
     ќта  ненависть билась в нем и  металась,  прорываЯсь то  в одну,  то  в
другую  сторону.  ‚ этом  было  что-то  несомненно  истерическое.  ђеволюциЯ
Явилась длЯ ЊаЯковского благом прежде  всего  в  том оздоровительном смысле,
что дала его ненависти направление и тем  спасла его от вечной  истерики. Ќа
какое-то  времЯ  он успокоилсЯ, обрел равновесие. Ћн стал  ненавидеть только
туда.  ‚сЯ  энергиЯ была брошена в одну сторону. ЉонцентрациЯ при этом вышла
фантастической,  даже  длЯ привычного  к ЊаЯковскому  уха,  так  что  многим
пришлось привыкать заново.


     Џусть горЯт  над королевством бунтов зарева!  Џусть столицы  ваши будут
выжжены  дотла!  Џусть  из  наследников,   из  наследниц  варево  варитсЯ  в
коронах-котлах!


     Ђ еще ђеволюциЯ дала ему в руки оружие.
     ђаньше это были только нож и кастет, теперь же -- самые различные виды,
от "пальцев  пролетариата у  мира на горле"  до  маузера  и  пулемета. Ћн  и
пользовалсЯ ими отныне  по мере надобности,  но  всем другим предпочитал  --
штык. ќто слово  стало как бы материальным  выражением его отношениЯ к миру:
"пугаем дома, ощетинЯсь штыками", "штыки от луны и тверже и злей", "встанем,
штыки  ощетинивши",   "дошли,   штыком  домерцав",   "как   штыком,  строкой
просверкав"...  ђЯд   достаточно   однообразный,   но   он   продолжаетсЯ  в
бесконечность.
     ‘транно,  именно  этот рЯд,  с  повтором простого  короткого  слова,  в
большей  мере,  чем любые другие страшные  ужасы, заставлЯет  задуматьсЯ над
вопросом:  обладал  ли  ЊаЯковский воображением,  этим  первейшим  свойством
поэта, то есть попросту видел ли он то, что писал?
     ЏредставлЯл ли  он, к примеру,  в момент произнесениЯ, как работает его
любимый  инструмент, как он туго  разрывает ткань  живота,  как  пропарывает
кишки, дробит позвоночник?
     Њы знаем, что в жизни  ЊаЯковский не резал глоток, не глушил  кастетом,
не колол штыком. Ћн и на войне-то  ни разу не  был  и даже в партию, как сам
признаетсЯ,  не  вступил, чтобы не  попасть на фронт.  Ћн всегда  действовал
только пером ("Џерышко держа, полезет с перержавленным").  ’ак,  может быть,
это  такаЯ  система  образов и знаменитое  "Я хочу, чтоб к штыку  приравнЯли
перо" следует прочитывать наоборот? ‚ том смысле, что штык -- это не штык, а
перо, пулемет -- пишущаЯ машинка, а кастет... ну, допустим, сильное слово? €
все это -- только символы?


     ’еперь не промахнемсЯ мимо. Њы  знаем кого  -- мети! Ќоги  знают, чьими
трупами им идти.


     ќто как раз стихи о  направлении, о том, что теперь-то оно известно. Ќо
и  это  не страшно  и  не  буквально. "Ќе промахнемсЯ",  "мети"  --  все это
символы... Џрекрасно, но что символизируют трупы?


     Ђ мы  --  не ЉорнелЯ с каким-то ђасином --  отца,--  предложи на старье
менЯтьсЯ,-- мы и его обольем керосином и в улицы пустим -- длЯ иллюминаций.


     Ќет, не  выходит, не вытанцовываетсЯ. …сть слова, столь сильные сами по
себе,  что не могут быть тенью других слов, не могут  выражать иные понЯтиЯ,
кроме  тех, что положены  им от века.  ’руп --  это всегда труп, отец -- это
всегда  отец,  и  поэт --  это всегда  поэт,  человек  с  гипертрофированным
воображением.  ’ак  представлЯл  ли он себе все то,  что  писал,  видел  ли,
допустим, эти  самые  трупы,  ощущал  ли чье-то  мертвое  тело под  твердыми
знающими  своими  ногами? €ли,  опЯть же, своего  отца, объЯтого  пламенем и
бегущего по улице,-- видел ЊаЯковский или не видел?
     ‘итуациЯ  складываетсЯ  таким  образом, что любой  ответ на этот вопрос
губителен длЯ поэта.
     …сли самые страшные в мире  слова -- это  только символы чего-то иного,
более  мирного  и обыденного, то  что  означают все остальные? –ена  слова в
такой Языковой системе в конце концов свелась бы к нулю.
     …сли же значение слов не снижено...
     Ќе станем  притворЯтьсЯ,  будто  нам неизвестно, что метафора -- всегда
аналогиЯ.  Ќо  аналогиЯ  предполагает мгновенное равенство,  эквивалентность
чувственного восприЯтиЯ. "€дти  трупами" не обЯзательно значит  идти трупами
-- но нечто столь  же  жестокое и страшное: убивать  много и без  пощады, не
жалеЯ, не оглЯдываЯсь, не задумываЯсь. ЏоэтическаЯ метафора тем и отличаетсЯ
от обыденного  речевого штампа, что  не ЯвлЯетсЯ только  тенью реальности, а
имеет собственную живую плоть, вполне реальную  в мире воображениЯ. € в этом
смысле  "идти трупами"  -- это  значит именно  идти  трупами,  именно  этот,
буквально  понЯтый  смысл  должен  рождать необходимое  ощущение.  Ќапример,
ЊаЯковский говорит:


     Љо мне, кто всадил спокойно нож и пошел от вражьего тела с песнею!


     ‚полне возможно, что это  всего лишь аллегориЯ -- жестокой твердости  и
верности  делу  мщениЯ. Ќо  аллегориЯ эта  начинает работать  только с  того
момента, как  мы  вообразим себе  живого  человека,  производЯщего описанные
действиЯ.  —еловека, безусловно,  ненормального,  безумца-садиста: кто  иной
станет всаживать нож спокойно, да еще и петь после этого?
     €так,   если  все   эти  чудовищные  строки,  непроизносимые  слова   и
невообразимые картины ЊаЯковский употреблЯет только как  символы, только  во
втором, переносном  значении,  уподоблЯЯ  их  речевому штампу  (как говорЯт:
"убийственно   красив",  "смертельно  устал"),  если   он  не  чувствует  их
собственного  жуткого смысла  -- то,  значит, он человек без  воображениЯ  и
поэзиЯ -- чуждаЯ ему область.
     Ќо если он все это  видит и чувствует, если все слова на своих местах и
означают то,  что  и должны означать,-- то  дела обстоЯт,  быть  может,  еще
печальней. ’огда  перед нами очень страшный и, вне всЯких сомнений,  больной
человек. Џеред нами тот самый садист-параноик,  спокойно  всаживающий нож по
нескольку раз  на  дню  и шагающий  трупами,  от тела к  телу, распеваЯ свои
сумасшедшие песни...
     џ думаю,  ни одна из этих гипотез  не  ложна, но и не верна до конца, и
истина, как это часто бывает и случае жестких альтернатив, помещаетсЯ где-то
в иной плоскости.
     ‡астывшаЯ  детскаЯ  обида ЊаЯковского,  ненависть  к  могущим и имущим,
месть не  отдающим  и не отдающимсЯ -- сплошь и рЯдом действительно  несет в
себе черты патологии. Ќо и цена  сильных и  страшных слов в его  поэтическом
мире инаЯ, в общем случае  -- более  низкаЯ. Ћна снижена,  во-первых, частым
употреблением,   постоЯнным  доведением   стиха  до   выкрика,   до  предела
слышимости,  где и  слабые слова звучат как  сильные, а сильные уже почти не
выделЯютсЯ. Ђ тогда  и сами понЯтиЯ и действиЯ,  обозначаемые этими словами,
неизбежно  падают  в   цене  и  утрачивают   присущий   им   смысл.  ‚  этой
неопределенности смысла терЯетсЯ не только читатель, но и автор.


     џ не знаю, плевок -- обида или нет?


     ‚ самом деле, непрерывно плюЯсь,  трудно  выделить это действие из рЯда
прочих.
     Ќо главное все же не в этом.  ѓлавное  в том,  что  все  без исключениЯ
стихи ЊаЯковского, каждый  его образ и  каждое слово, существуют в конечном,
упрощенном мире, ограниченном внешней стороной Явлений, оболочкой  предметов
и поверхностью слов.
     ќто мир геометрических  построений,  рациональных  логических свЯзей  и
простых механических взаимодействий.
     Ћбладал ли ЊаЯковский воображением? ђазумеетсЯ, и  очень мощным. Ќо всЯ
его безудержнаЯ фантазиЯ, как в области изобретениЯ образов, так и в области
слова   и   словотворчества,   удерживалась   границами   этого  мира,   его
механическими законами. ‚ этом -- ключ ко всему ЊаЯковскому.


        4

     ЏонЯтие  поэзии  достаточно расплывчато,  ее определение  нам  врЯд  ли
доступно. Ќа него мог решитьсЯ лишь молодой Џастернак, да и то в форме суммы
окольных утверждений, не имеющих прЯмого отношениЯ к делу.


     ќто -- круто налившийсЯ свист, ќто -- щелканье сдавленных льдинок,  ќто
-- ночь,  леденЯщаЯ лист,  ќто --  двух  соловьев  поединок. ќто  сладкий --
заглохший горох... € т. д.


     ‘огласимсЯ, так можно до бесконечности.
     Љак все великие мировые понЯтиЯ, поэзиЯ не поддаетсЯ определению, но мы
можем попытатьсЯ найти названиЯ хотЯ бы некоторым из ее особенностей, и если
нам повезет, они могут оказатьсЯ главными.
     ЋбратимсЯ прежде всего к очевидному: поэзиЯ занимаетсЯ внутренней сутью
Явлений. ‚нешние качества людей и предметов, легко обнаружимые поверхностные
признаки используютсЯ ею лишь как средство и способ длЯ постижениЯ тайного и
скрытого.
     Ћднако здесь существенна одна деталь. ‚нешнее не есть конечнаЯ цель, но
оно   и   не  препЯтствие   к   постижению   внутреннего.  ‡десь   неуместны
геометрические  аналогии,  потому  что  внутреннее  как  предмет  поэзии  не
содержитсЯ  внутри  внешнего, а пронизывает  его  и  взаимодействует с  ним.
Џоэтическое постижение -- не  анатомическое  вскрытие, оно происходит  не за
счет  разрушениЯ оболочки, а за счет активного с ней взаимодействиЯ. ‚еликое
значение поэтического  образа,  если можно  о  нем говорить обобщенно, в том
именно и состоит, что с его помощью мы постигаем скрытую суть природы, людей
и событий,  никак не  нарушаЯ  их естественной целостности, не внедрЯЯсь, не
ломаЯ, не убиваЯ.
     ’ак живет поэзиЯ, так живут поэты.
     Ќо  не  так,  совершенно  иначе живет  ЊаЯковский. ‚осприЯтие мира  как
чего-то  целостного,  пронизанного  непостижимой  тайной,  было  напрочь ему
несвойственно. Ћн видел мир как  совокупность  частей,  имеющих определенную
геометрическую  форму,  механически  соединенных между  собой и  действующих
также по законам  механики (абсолютно, кстати, ему неведомым, но как-то само
собой разумеющимсЯ). ‚  этом  мире  форма всегда  снаружи, содержание всегда
внутри.   Ћтсюда  понЯтно,  что  надо  сделать,  чтобы  увидеть   и  постичь
содержание.


     „етей (молодые  литературные школы также) всегда интересует, что внутри
картонной лошади. Џосле работы формалистов  Ясны внутренности бумажных коней
и слонов. …сли лошади при этом немного попортились -- простите!

     <I>("Љак делать стихи")</I>


     ‚нутренности -- это и есть внутреннее. ’ак наивно  просто истолковывает
ЊаЯковский и разоблачительно-сложные выкладки своих друзей  формалистов.  Ќа
таком  детски  упрощенном представлении  основано все его  восприЯтие  --  и
поэзии, и окружающей жизни.
     ‘хематически это выглЯдит следующим образом.
     Џоэт  -- человек,  умеющий  говорить  красиво  и интересно.  …го  форма
изъЯснениЯ -- декларациЯ. Ћн обращает на себЯ внимание, он привлекает к себе
людей, он их убеждает и ведет за собой, куда посчитает  нужным  (трибун). Ќо
объект  его  разговора ограничен  всем тем, что  находитсЯ  в  поле  зрениЯ:
домами,  людьми, лошадьми, трамваЯми... ‚се это, в обычном  своем состоЯнии,
не представлЯет ни длЯ кого интереса, обо  всем этом  говорилось тысЯчи раз.
‡начит,  надо сделать  эти  предметы необычными, привлекающими внимание. „лЯ
этого имеютсЯ две возможности:
     -- заставить их вести себЯ как-нибудь странно, как  им несвойственно от
природы;
     -- или  же  изменить  их  облик,  исказить,  деформировать,  вплоть  до
выворачиваниЯ наизнанку, обнажениЯ внутренностей, отсечениЯ членов.
     ‚  мире нет ничего иного, только поверхность и  внутренность.  € всЯкое
целое  состоит из  частей, каждаЯ из которых,  в  свою очередь,  состоит  из
частей и поверхностей. € материЯ бесконечна, как в макро, так в  микро... Ќо
это уже далеко и абстрактно, достаточно нескольких звеньев. Ђ  чтобы увидеть
нечто новое, надо соединить друг с другом поверхности, раздуть, увеличить до
огромных  размеров  -- или взЯть любую и разломать, вывернуть,  разорвать на
части, обнажить живые влажные внутренности.  Ђ еще -- вырвать один из кусков
и поднЯть высоко, так, чтобы всем было видно, как он посверкивает оборванным
краем или  Ярко  сочитсЯ  кровью ("Ѓуду  дразнить  об  окровавленный  сердца
лоскут").
     € живое -- неживое, подход одинаковый, разница чисто внешнЯЯ: .


     ..там, где у человека вырезан рот,-- многим вещам пришито ухо!


     ’акова  в  основных  чертах эстетика  ЊаЯковского.  ’ак  рождаетсЯ  его
гигантизм,   гиперболизм,  и   так   же   рождаетсЯ   анатомизм,  страсть  к
расчленениЯм,  к разъЯтию  плоти. Ќа мгновение он достигает эффекта, и порой
даже  очень сильного,-- но  именно  эффекта и лишь  на  мгновение,  пока  не
пройдет  перваЯ оторопь и страшнаЯ  картинка  не станет привычной.  Ђ  тогда
окажетсЯ, что все расчленениЯ лишь  подчеркивают поверхностность восприЯтиЯ:
известно, что суммарнаЯ поверхностность  частей  всегда  больше  поверхности
целого. € вскрытиЯ, и выворачиваниЯ наизнанку опЯть не дают ничего нового: в
поэтическом  смысле внутреннЯЯ  поверхность  ничуть не  содержательнее,  чем
внешнЯЯ. Ќо другого пути у ЊаЯковского нет. Џринуждение, насилие  -- вот его
метод,  здесь  сошлись  главные  черты  его  личности: детскаЯ  месть-обида,
садистский  комплекс  --   и  поверхностно-механическое  мировосприЯтие.  Ћн
постоЯнно насилует  объект, чтоб  добыть из него выразительность, и такое же
насилие совершает над словом.
     …го виртуозное словотворчество вызвано  той  же  самой причиной, что  и
деформациЯ   материальных   объектов.   —увством   слова  он   был   наделен
замечательным -- но только  в  ограниченном, поверхностном  слое,  доступном
глазу и  слуху. Џравильно было бы о  нем сказать, что он обладал чрезвычайно
острым, порой гениальным, чувством словесной поверхности.
     ќто не значит,  что он  употреблЯл слова только  в их прЯмом, обиходном
смысле. Ќапротив, этого-то он как раз и не делал.


     џ знаю силу слов, Я знаю слов набат...


     ‘илу слов он знал, но  не знал их тайны. ‡нал слова, но не  знал ‘лова.
Ќабат -- это  он понимал, но магии простой человеческой речи длЯ него вообще
не существовало. Ћн не чувствовал в слове его судьбы, не видел в нем свойств
индивидуальности, не доверЯл ему, не признавал за ним никакой  свободы. „аже
в самых лучших  его стихах, да нет, именно в самых лучших, слова нанизаны на
строку, как на жесткий проволочный каркас, плотно пригнаны и прижаты  друг к
другу,  каждое -- на специальном месте,  строго отведенном длЯ него автором.
Ќи одно не может быть  заподозрено  в  том, что  занЯло свое  место само, по
вольному  выбору.   аг  влево,   шаг  вправо   невозможен  в  этой  жесткой
конструкции.  ’ем, что  сопротивлЯлись, свернули челюсть. € от этого  слова,
употреблЯемые прЯмо, лишены всЯкого люфта и объема, однозначны и плоски, как
лист  бумаги. …динственнаЯ возможность придать им объем -- это употребить их
в переносном смысле, что ЊаЯковский в основном и  делает. ЋбразнаЯ плотность
его стихов, их густаЯ метафорическаЯ насыщенность происходит, в сущности, не
от хорошей жизни. ’олько так он и может избежать буквальности. €нтуитивно он
понимает необходимость расстоЯниЯ между словом и  понЯтием, но, не признаваЯ
самостоЯтельной жизни  слова,  его  свободного взаимодействиЯ с  контекстом,
добиваетсЯ   этого   расстоЯниЯ  искусственно,  путем   построениЯ   сложной
конструкции или с помощью непрерывного притока энергии. “ ЊаЯковского  слово
не парит над понЯтием, "как душа над брошенным, но не оставленным  телом",--
оно просто приподнЯто и зафиксировано в нужной позиции. Ќет буквальности, но
нет и свободы, и круг возможных ассоциаций так же жестко теперь закреплен за
словом, как  в  его  повседневном  употреблении был  закреплен  за  ним  его
буквальный   смысл.  ‚се  эти   построениЯ,  как  угодно   искусные,  лишены
пульсирующего объема, бесконечности ассоциативных ходов. Ћбраз у ЊаЯковского
-- не  пучок ассоциаций,  а  линейный последовательный рЯд,  в лучшем случае
разветвленный  на  два или три  заранее  заданных  направлениЯ.  ’емперамент
ЊаЯковского -- строго говорЯ, не темперамент, а энергетическое  обеспечение.
ЏостоЯнно чувствуешь жесткость исходной  конструкции и принудительность тока
энергии, не дающей строчке упасть на  землю. Ћщущаешь общее волевое  усилие,
группирующее  слова  определенным образом,  напрЯженность,  озабоченность  и
несвободу этого формально свободного стиха.
     Џосле перерыва,  даже недолгого,  возникает  странное чувство: кажетсЯ,
что если теперь вернутьсЯ  к тем же страницам, то прежних стихов там уже  не
найдешь. —то все слова, оставшись без присмотра, порвали цепи и разбежались.
’ак  оно, в сущности,  и  происходит, потому что опЯть и опЯть при повторном
чтении   необходимо   собирательное  усилие.   ’ЯжелаЯ   работа  --   читать
ЊаЯковского, труд, утомительный  чисто  физически, лишенный  творчества. ‚сЯ
творческаЯ  работа за нас уже сделана автором.  Ќам остаетсЯ повторить слово
за словом, в нужном порЯдке,  по возможности правильно расставив ударениЯ, и
вообразить в точности то, что ведено.
     ЊаЯковский вообще -- поэт без читателЯ. —итатель  ЊаЯковского -- всегда
слушатель, даже если  он сидит не в зале, а у себЯ дома, с книжкой  в руках.
‘тихи ЊаЯковского могут нравитьсЯ, ими можно восхищатьсЯ, их можно любить --
но их  нельзЯ пережить,  они не про нас. € это,  конечно же, не оттого,  что
ЊаЯковский пишет всегда о себе, а, напротив, оттого, что о себе он не пишет.
…го  стихи  всегда  декларациЯ,  никогда   не  исповедь.  €  даже   если  он
провозглашает: "исповедь!" -- все равно декларациЯ.
     €збрав такой декларативный путь, он раз навсегда отказалсЯ от читателЯ,
от  партнера  по  творчеству,  от равного  себе  собеседника.  Ћн  предпочел
аудиторию. ‹юбую, и даже враждебную.


     ќто взвело на ѓолгофы аудиторий Џетрограда, Њосквы, Ћдессы, Љиева, и не
было ни одного, который не кричал бы: "ђаспни, распни его?"


     Ќи одного! ќто надо себе представить. Љ кому же он обращалсЯ?
     Ћбращение  к  враждебной  аудитории  -- вернейший  признак иллюзорности
стиха. Ќе бывает поэта без друга-читателЯ, и стихи, грамматически обращенные
к  врагу,   акустически  все  равно  обращаютсЯ  к   другу.  Ќет  поэта  без
сочувствующего  собеседника, и нет  поэзии  без  читательского сотворчества,
через которое -- и только через него -- происходит ее осуществление.

     …сли довести эту мысль до конца,  до  парадокса, то можно сказать,  что
стихов ЊаЯковского вообще не существует в природе, потому что нет и не может
быть такого читателЯ, через которого они могли бы осуществитьсЯ.


        5

     ‘обственно поэзию нельзЯ опровергнуть, ибо она ни на чем не настаивает.
…е дело -- открытие и констатациЯ, каждый случай длЯ  нее -- частный, каждый
акт   познаниЯ  --  индивидуален.  Ћна   самодостаточна  и  самоубедительна.
Џрекрасное должно быть величавым -- именно в этом смысле.
     Ќе  то  поэзиЯ  декларативнаЯ.  …е удел--  постоЯнные хлопоты, та самаЯ
суета, которой не терпит служенье муз. „екларациЯ берет относительную истину
и утверждает ее как абсолютную. ќто может быть решительно  что угодно, общий
концептуальный   вопрос   или  любаЯ   бытоваЯ   мелочь,   важно   то,   что
декларированнаЯ истина требует постоЯнной заботы  и защиты и, будучи однажды
произнесена, никогда не оставлЯет в покое ее автора.
     ЊаЯковский декларативен всегда и во всем, от политики до погоды и формы
одежды.  € поэтому  он никогда не спокоен, а всегда  возбужден и насторожен,
пребывает в  вечной суете и заботе. ќто безумно