  Ќо самое странное и непонЯтное было другое: сверху и снизу на  щеках  и
под подбородком мостились утробные телЯта, и поза их  была  самаЯ  утробнаЯ,
скрюченнаЯ, со сведенными копытцами, с голым  брюшком,  трогательными  мирно
спЯщими мордочками.
     - Ћни еще не проснулись, - сказал €ткинд. - ‚от, дарю. Ќе думайте,  это
не копии, формы Я сломал - они единственные.
     - ‘пасибо, - сказал  Я  более  удивленный,  чем  тронутый,  уж  слишком
неожидан был этот подарок. - Ќо что это обозначает? Ќу, там  €ткинд  на  том
свете, а это где он?
     - Ђ здесь он уже вышел оттуда. ‚едь тот свет,  это  тоже  временное.  Ђ
здесь уже вневременность, здесь €ткинд в бесконечности.
     - Ђ телЯта зачем?
     Ћн улыбнулсЯ.
     - Ќу хоть теленок из менЯ выйдет, - сказал он добродушно и тронул  менЯ
за руку. - Ѓерите и идемте, а то уже расходЯтсЯ.
     Љогда мы с масками (‘онЯ их завернула в бумагу, так что в руках у  менЯ
был просто большой сверток и все) вернулись в дом, гости  опЯть  уже  стоЯли
около стен и о чем-то спорили.
     ‘траннаЯ была эта комната. ‚ ней как бы пребывали две души  и  обе  эти
души никак не совмещались друг с  другом  -  с  одной  стороны,  тут  стоЯли
скульптуры, дерево, гипс и глина - огромный  таинственный  бюст  знаменитого
американского артиста (непонЯтнаЯ улыбка, откровенно наглый ломЯщий  глаз  -
мертвенно белый гипс). ‡атем работы из  глины  -  темные,  мрачные,  тЯжелые
созданиЯ его гениЯ  -  недобрые  думы  его  ("Ћсвенцим",  "“битый  ребенок",
"“мершаЯ") - ведь глина материал мертвый, она - минерал, дерево рЯдом с  ним
выглЯдело живым.
     Ѓыл,  помню,  тут  и  просто-напросто  деревЯнный  обрубок.  Ќо  в  нем
зародилось сознание, она, "„уша дерева", - вот-вот должна была вырватьсЯ  из
древесной тьмы, она уже оторвалась от тупой  сердцевины,  прошла  через  все
круги его -  прекраснаЯ,  тонкаЯ  душа  дерева,  -  уже  сонно  и  рассеЯнно
улыбалась. Ќо она еще не собрала себЯ в одну точку, мир от нее  был  отделен
еще несколькими кольцами дерева,  но  уже  вот-вот,  еще  пара  минут,  одно
усилие, один рывок - и она откроет глаза.
     Ђ дальше, в глуби комнаты,  вершилась  совсем  инаЯ  жизнь.  Ќа  черном
железном крюке висела метроваЯ фотографиЯ - хоровод нимф и спЯщаЯ красавица.
Ќимфы окружали хрустальный гроб  с  откинутой  крышкой  и  сыпали  из  рогов
изобилиЯ цветы. Ѓыли они толстые, краснорожие,  заполошные,  одежды  на  них
были из марли, венки из похоронных бюро, а сами они из треста ресторанов.
     ќто фото Я знал хорошо, такие в то времЯ  бойко  шли  на  алма-атинском
‡еленом базаре. Љакой-то  предприимчивый  дЯдька  продавал  их  на  метры  и
сантиметры (раскрашенные дороже).
     Ђ на раме картины висело еще одно чудо - голубые  розы  с  проволочными
тычинками.
     Џод картиной стоЯл комод, накрытый  скатертью  с  мережкой,  а  на  нем
стеклЯнный шар с плавающими восковыми лебедЯми.
     …ще одни цветы, из той же салфеточной бумаги, только длинные,  большие,
что-то вроде лилий или гладиолусов, торчали из глинЯной вазы.
     џ посмотрел на €ткинда, он улыбнулсЯ и слегка пожал одним плечом.
     - Њожно Я возьму один? - попросил Я.
     ’ут он засмеЯлсЯ и, кажетсЯ, даже руки потер, так ему это понравилось.
     - „а, конечно, конечно. ‘онечка, заверни самый  большой  на  проволоке,
это будет в памЯть нашей первой встречи. Џомните?
     Ќу еще бы Я не помнил!  џ  и  цветок  этот  помню  -  длинный,  розовый
стебель, гладиолус, кажетсЯ, который долго у менЯ  стоЯл  в  комнате  и  все
удивлЯлись, почему у менЯ цветы и кто их принес.
     Ђ дело было так.
     Ћднажды утром,  летом  сорок  пЯтого,  в  номер  гостиницы,  который  Я
занимал, постучал странный человек.
     Ћ гостинице этой стоит сказать особо. Ћна еще  сохранилась  и  доживает
последние дни, этакий двухэтажный каменный барак, избушка на курьих  ножках,
около огромного, целиком стеклЯнного отелЯ, - но в то времЯ она  была  самой
большой в городе и слова: "џ живу в гостинице "Ђла-тау" - звучали шикарно.
     ‚о времЯ войны эта гостиница превратилась просто в жилуправление  номер
такой-то. € ютились в ней артисты, киношники, торговые работники,  работники
науки и  искусства,  даже  прокуроры  и  следователи,  ну,  словом,  все  те
счастливцы,  которым  удавалось  либо  вырвать  ордер,  либо  как-то  просто
сговоритьсЯ с директором. Ќа последнем основании жил в этой гостинице и Я.
     ќто была не  единственнаЯ  гостиница,  превращеннаЯ  в  жилкомбинат.  ‚
другой такой же жил мой приЯтель, народный артист  республики,  руководитель
Љрасноармейского ансамблЯ песни и плЯски Ѓорис Ђлександрович Ћрлов.  Ѓыл  он
человек необъЯтной  доброты  и  широты  душевной,  и  в  том,  что  странный
посетитель, вручивший мне гладиолус и  записку,  пришел  ко  мне  от  Ѓориса
Ђлександровича, ничего удивительного  не  было.  “дивил  менЯ  он  сам,  его
наружность, таких тут и в это времЯ Я еще не встречал. ‘лово  "артистизм"  к
этому человеку, пожалуй, совсем не подходило. Ќо то, что он именно артист, в
этом Я не сомневалсЯ. Ќе знаю, что было этому причиной. €  волосы  тогда  он
носил не длинные (не сравнить, например, с  сердитым  композитором,  который
жил надо мной, - у того была целаЯ львинаЯ грива) и бабочки у него не  было,
и художником он себЯ не называл.
     "„орогой такой-то, - писал добрейший  Ѓорис  Ђлександрович,  -  посылаю
тебе замечательного человека  -  €саака  џковлевича  €ткинда,  у  него  есть
интересные замыслы по линии драматургии. Ћн тебе их  расскажет.  Њожет,  его
пьеса подойдет длЯ ’ћ‡а, ее и покажи Ќаталье €льиничне  ‘ац.  Ѓудь  здрав  и
бодр. ’вой..."
     џ бросил записку на стол. ќтот человек принес мне и пьесу длЯ  ’ћ‡а,  к
которому Я ровно никакого отношениЯ не имею, и хочет  чтобы  Я  его  свел  с
руководительницей театра,  с  которой  Я  не  знаком.  Џоложение  получилось
преглупое,  но  все  это  было   совершенно   в   духе   добрейшего   Ѓориса
Ђлександровича.
     - ‘адитесь, пожалуйста, - сказал Я  посетителю.  -  Џьеса-то  у  вас  с
собой?
     Ћн сел  и  заговорил.  ‡аговорил  быстро,  энергично,  весело,  на  том
невероЯтном щебечущем, почти птичьем наречии, которое известно каждому,  кто
хотЯ бы пЯть минут проговорил с €сааком џковлевичем. € все в  нем  заходило,
заговорило тоже: руки, глаза, лицо.
     Ћн открыл чемоданчик, вытащил оттуда тетрадку, раскрыл ее,  сунул  было
мне в руки, потом вырвал ее у менЯ, быстро пролистал, нашел что-то,  заложил
это пальцем и стал объЯснЯть.
     Ћн сказал, что пьеса готова, что вот она всЯ тут, только не в тетрадке,
а в голове, голове! ‚от он сейчас поговорит со мной, выслушает мои советы, а
потом придет домой, и в течение одной ночи  переложит  все  на  бумагу.  ќто
очень поучительнаЯ пьеса, она длЯ юношества и школьников старших классов.  Ћ
том, как надо боротьсЯ за  свободу.  ќто  героическаЯ  трагедиЯ  из  римских
времен. Ћна о восстании Ѓар-Љохбы против римского ига. Ќо надо бы, -  сказал
ему Ѓорис Ђлександрович, - надо бы раньше подать... как это называетсЯ?  Ќу,
вот то, что подают в театр, чтобы заключить договор? ‡аЯвку? Ђх,  творческую
заЯвку? Ќу так вот, надо сочинить эту творческую заЯвку, заключить  договор,
и  тогда  он  будет  спокойно  работать  над  этой  героической  драмой  длЯ
школьников. ‘ этой целью он специально и приехал из ’алды-Љургана.
     - Љак? ‚ы только что из ’алды-Љургана? - спросил Я.
     - „а, да, - ответил он с энтузиазмом, - только что из ’алды-Љургана,  Я
прожил там два года и вот встретил Ѓориса Ђлександровича. Ћн мне велел ехать
в Ђлма-Ђту с пьесой и придти к вам!
     Ђх, вот оно что! ‚ойна только что  кончилась,  и  Ђлма-Ђта  была  полна
эвакуированными,   ранеными,   командировочными,   пропавшими   без   вести,
разыскивающими семьи, прибывшими из мест не столь отдаленных. Ѓиографии этих
людей были столь легендарны, и сами они столь скользки,  неопределенны,  что
уж никто никого не спрашивал, а просто, если могли, то помогали,  да  и  кто
мог бы разобратьсЯ в этом человеческом половодье?
     - ’ак что, в этой тетрадке ваши наброски? - спросил Я. - ‹ибретто?
     - Ќет, нет! - воскликнул он с тем же энтузиазмом, - здесь у менЯ другие
записи.
     - Љакие же?
     - Ќу, адреса, телефоны, вот ваш адрес тут, письмо в ‹енинград. ‚от  еще
не отправил.
     - ’ак вы ленинградец?
     - „а, Я ленинградец, Я и в Њоскве жил. џ сначала в Њоскве жил, а  потом
в ‹енинград переехал.
     - ‚ы писатель, член ‘оюза  писателей?  (€ткинд,  €ткинд,  что-то  такое
вертелось в моей памЯти, только Я никак не мог уловить, что же именно.)
     - Ќет, нет, - сказал  он  быстро,  -  Я  пишу  короткие  рассказы.  Ћни
печатались в "‡везде", а кроме того, вот, пожалуйста.
     Ћн полез в карман и вынул оттуда  книжечку  -  не  то  пропуск,  не  то
постоЯнный билет куда-то - и сунул мне. џ развернул ее.  ќто  была  газетнаЯ
вырезка, наклееннаЯ на корку какого-то переплета, перегнутаЯ вдвое. Џечатный
текст был так затерт, что еле проглЯдывал.  Ѓумага  была  почти  шоколадного
цвета.
     - —то это такое? - спросил Я.
     - ‘татьЯ ‹уначарского обо мне, - ответил он, сиЯЯ.
     - Ћ ваших работах? - это было совершенно не понЯтно.
     Ћн замЯлсЯ:
     - „а нет... џ ведь не  только  пишу,  Я  ведь  еще...  „а  вы  читайте,
читайте,
     џ попыталсЯ что-то разобрать, но сразу же  понЯл,  что  это  совершенно
безнадежно - Ясно читалась только фамилиЯ  "€ткинд",  да  какие-то  восторги
насчет его выставки, но все равно текст был большой, на две или три  колонки
- значит, строк этак на  восемьдесЯт.  Ђ  вот  подпись  наркома  сохранилась
отлично. Љак называлась эта статьЯ и из какой газеты она  была  вырезана,  Я
совершенно не помню.
     ‡абегаЯ вперед, скажу, что обнаружить ее так и не удалось -  видели  ее
тогда многие, но так же,  как  и  Я,  ничего,  кроме  фамилии  скульптора  и
наркома, прочесть не сумели, Ђ  потом  вырезка  вообще  куда-то  пропала,  и
€ткинд никогда об ней больше и  не  вспоминал.  ‘ейчас  Я,  конечно,  горько
жалею, что не приложил больших усилий,  чтобы  все-таки  что-то  прочесть  -
ведь, наверно, тут и лупой можно было воспользоватьсЯ, Ђ такому знатоку, как
‹уначарский, €ткинд должен был понравитьсЯ и он,  конечно,  нашел  настоЯщие
слова, когда говорил о тех творениЯх  мастера,  которые  мы,  очевидно,  так
никогда и не увидим. ‚едь почти ничего из работ тех лет  до  нас  не  дошло.
Љаталог  посмертной  выставки  €ткинда  (за  одним,  впрочем,   исключением)
начинаетсЯ прЯмо с работ 1956 года - ну а куда же делись первые  40-45  лет?
Ќо  тогда,  30  лет  тому  назад,  мы  все  были  непростительно  молоды   и
легкомысленны. џ повертел, повертел в руках эту  газетную  вырезку,  да  так
ничего и не разобрав, вернул ее €ткинду.
     - ’еперь, конечно, уж другой  нарком,  -  сказал  он,  складываЯ  ее  и
засовываЯ в карман. - Ђ тогда это что-то из себЯ представлЯло!
     Љонечно же, представлЯло. ’еперь и Я начал кое-что припоминать.  ’ак  Я
припомнил, что действительно эту фамилию Я слышал еще мальчишкой,  значит  в
самом  начале  20-х  годов.  ’огда  в  искусство  пришли  такие   совершенно
непонЯтные и неожиданные  люди,  как  конструктивисты,  урбанисты,  кубисты,
беспредметники,  какие-то  "ничевоки".  Ћни  бушевали,  устраивали  странные
выставки, издавали на оберточной бумаге журналы, оклеивали плакатами  улицы,
расписывали дома, а потом ЯвилсЯ ‚•“’…ЊЂ‘, рЯвкнул: "Ђ Я вас всех давишь!" и
накрыл их всех. ‚от тогда Я услышал имЯ  €ткинда.  Ћн  тоже  был  из  тех  -
накрытых. Ћднако все это было, да сплыло, еще раньше сплыло,  чем  поЯвилась
статьЯ ‹уначарского, а сейчас он попросту нуждалсЯ, и нужда у него,  видимо,
была самаЯ насущнаЯ: в хлебе и крыше - иначе он не стал бы ко мне соватьсЯ с
этой пьесой о свержении римского ига. ‚се это Я понимал совершенно  Ясно.  џ
понимал и другое: ни хлеба, ни крыши у менЯ нет, т. е. хлеб-то Я  как-нибудь
устрою, а вот из этой гостиницы его прогонЯт через два днЯ как  излишнего  и
непрописанного.  €,  желаЯ  по  возможности  отдалить  этот   неизбежный   и
неприЯтный разговор, Я предложил: "Ќу, давайте прежде всего  выпьем  чаю.  Ђ
там..."
     € тут он вскочил с такой стремительностью, что Я даже испугалсЯ.
     - Ќет, нет!  -  крикнул  он,  как  бы  отбрасываЯ  не  только  это  мое
приглашение, но и то еще невысказанное, что стоЯло за  ним.  -  “  менЯ  все
есть, Я отлично устроен, у менЯ карточки. Ѓорис Ђлександрович  замечательный
человек! ‚ы не беспокойтесь, пожалуйста!
     Ћн весь как бы звенел от напрЯжениЯ. Ћн даже покраснел от неудобства  -
ведь Я и в самом деле чего доброго думаю, что он навЯзываетсЯ ко мне на шею.
Ќет, ’ћ‡! ’олько ’ћ‡! Ѓольше ему ничего не надо!
     —ай мы все-таки, конечно, попили, а пока закипал чайник (а так как  все
готовилось на плитках, дожидатьсЯ приходилось минут сорок - сорок  пЯть)  он
рассказал мне историю своих последних злоключений, рассказал очень весело, с
подмигиваниЯми, с шуточками-прибауточками.
     € опЯть в нем все жило, ходило, излучалось. ѓлаза, руки, лицо, он сам.
     ќто был чудесный рассказ, сказка о  заколдованном  художнике,  которого
нечистаЯ сила все времЯ заносит в какие-то непонЯтности и  истории,  который
талантлив, но невезуч, которого все признают и любЯт, но от которого во  имЯ
какого-то непостижимого рока должны отказатьсЯ. € улыбаЯсь,  -  "что  ж  тут
попишешь", - он разводил  руками  с  худыми  тонкими  пальцами  хирурга  или
скульптора.  џ  слушал,  не  перебиваЯ.  Њне  все  это  было   по-настоЯщему
интересно. “ другого б человека это было бы хвастовством, ложью, просто черт
знаем чем. ‚едь посмотреть со стороны:  ЯвилсЯ  неведомый  человек,  показал
рекомендательную записку и начал нести о себе неведомо что. Ќо у €ткинда все
это звучало совершенно иначе: шутливо, весело, балагурно, именно  как  сюжет
длЯ ’ћ‡а - сказка о заколдованном художнике.
     Ћн кончил рассказ ровно минута в минуту, когда закипел чайник и мы сели
за стол. ’аких рассказов - волшебных сказов - Я  потом  от  €ткинда  услышал
много. …сли они в самом деле кого-нибудь обманули и даже стали выдаватьсЯ за
биографии художника, то вина лежит не на нем,  а  на  его  неумелых  неумных
биографах. ‚едь все они воинствующе наивны. Ћни чудесны, именно как  сказка.
€ никакого смысла, кроме самого фантастического, в них нет! € что ни  делай,
как их ни осерьезничай, ни заземлЯй - понЯл Я - а с той жизнью, что  хлопает
дверьми, снует по коридорам, стоит в очереди за отовариванием и, наконец,  в
самую минуту этого рассказа кипЯтит чайник, режет пайковый хлеб и  готовитсЯ
сесть пить чай, их никак не совместишь.
     €ткинд кончил, и Я ни о чем его на спросил, мне и так  все  было  Ясно.
…му тоже. Ћн посмотрел на менЯ и засмеЯлсЯ. “дивительный человек он был все-
таки! Ћн всегда только смеЯлсЯ! Ќикто никогда не видел его ни печальным,  ни
сердитым, ни расстроенным, хотЯ жизнь у  него  была,  прЯмо  сказать,  -  не
прЯник. Ќикто и никогда!
     ‘ этого днЯ и начались наши встречи. Њы встречались почти каждый  день,
но о пьесе длЯ ’ћ‡а больше речи не заходило. џ не поминал, а он не  начинал.
Џритом и нужда в ней отпала, дела €ткинда в ‘оюзе художников  начали  как-то
очень быстро и как бы само собой устраиватьсЯ (чувствовалась рука народного)
и через неделю мы  уже  уговорились  встретитьсЯ  с  ним  в  павильоне.  ’ак
называлсЯ распределитель, где отоваривались "литеры" работников культуры.  Ђ
литера - продуктоваЯ карточка работников культуры - в нашей жизни была почти
всем. “строились и квартирные дела €ткинда. € устроились очень просто.
     Љак-то раз он пошел в кино и просидел с утра до вечера  все  сеансы,  а
через несколько дней объЯвил, что женитсЯ на билетерше и переходит к ней.  џ
от души поздравил его, а заодно и себЯ: все-таки моЯ совесть была не  вполне
спокойна. “ менЯ оставатьсЯ он отказывалсЯ  и  ночевал  где-то  на  окраине,
причем приходить туда он мог только к ночи. Џравда, он был тогда совсем  еще
не стар (в 45 году ему был 61 год), выглЯдел отлично, всегда казалсЯ веселым
и бодрым, и все-таки эти ночевки неведомо где и как, может быть, на  грЯзном
полу - нас, его друзей, серьезно беспокоили. € вот все вдруг устроилось.
     “ него, повторЯю, как-то все очень  быстро  устраивалось,  словно  само
собой, без всЯких хождений, просьб. ‚о  всЯком  случае  эта  сторона  жизни,
кажетсЯ, никогда его серьезно не затрагивала. Џравда,  иногда  среди  совсем
другого разговора - о квартире, о литерах, о том, где лучше  отоваритьсЯ,  -
он вдруг словно выбывал из разговора, улыбалсЯ как-то иначе, чем  всегда,  -
грустнее, задумчивей, затаеннее: не слушал, что говорЯт,  и  вдруг  каким-то
особым, отсутствующим голосом произносил: "‚едь Я в этом ничего не  понимаю,
ничего. ‘о мной надо, как с маленьким", - а разговор шел о другом  и  совсем
даже не о нем. Ѓог его знает, какой смысл он вкладывал в эти слова. ’о ли он
о своих материальных трудностЯх говорил, то ли о чем другом.
     †изнь в то времЯ была, с одной  стороны,  настолько  беззаботна  насчет
своего настоЯщего и будущего, а с  другой  стороны,  настолько  напрЯжена  и
насыщена, что мы  почти  вовсе  забывали  о  таких  вещах,  как  настроение,
переживаниЯ, внутреннЯЯ разлаженность.
     ло первое послевоенное лето, и все мы  работали,  и  работали  запоем,
лихорадочно, с утра до вечера, на двух и на трех работах. ‚се тогда  куда-то
почему-то спешили, все не успевали, к чему-то у всех нас была куча дел, гора
планов,  заЯвок,  задумок,  помышлений.  Њы  все  были  просто   переполнены
неведомым. ‚от-вот, казалось, произнесутсЯ какие-то новые слова, и мы увидим
новый свет в  окошке:  мы  жили  в  ожидании  этого  нового  света  и  жадно
раскрывали уши каждому слушку, каждому сообщению ’Ђ‘‘а. Ћно и понЯтно.  ‚едь
эта небывалаЯ, невероЯтнаЯ и, конечно, самаЯ последнЯЯ война - в это  верили
мы все - кончилась, должно же наступить что-то  тоже  совершенно  небывалое.
‚сем известно, чем это кончилось реально. ђечь —ерчиллЯ в ”ултоне и ответ на
нее сразу все поставили на  свои  места.  „а,  все  в  мире  изменилось,  но
разделенность этого мира, его противостоЯниЯ - "мы и они" - это вот осталось
прежним.
     €ткинд газет не читал, радио не слушал, но это дошло  до  него  так  же
быстро, как и до всех нас. ‚ тот день он пришел ко мне против обычного  рано
утром и сказал:
     - ’ак вы думаете, что будет война? Ќичего такого больше не будет. ќто -
тишина на сто лет. Ќо мир погибнет от этой тишины. Ќе  сейчас  -  лет  через
сто.
     ЊоЯ комната представлЯла в  то  времЯ  довольно  странное  зрелище.  Ќа
пространстве восьми метров собралось,  стул  к  стулу,  трое  человек  одной
непрерывной линией - ‘абит Њуканов, Я и наша машинистка ќмилиЯ €вановна. ‚се
трое мы занимались одним и тем же. Џереводили  роман  Њуканова  "‘ыр-„арьЯ".
ђабота шла конвейером. Њуканов прЯмо с листа рукописи диктовал  подстрочник,
машинистка тут же печатала, а вечером Я тоже  с  листа  диктовал  ей  первый
вариант перевода.  Ђ  потом  ночью  сидел,  марал,  правил  и  ранним  утром
передиктовывал снова. ‡атем еще раз, а когда что-то заедало, то и третий,  и
четвертый раз.
     ђаботали мы бешено, и беднаЯ ќмилиЯ €вановна уходила к  себе,  шатаЯсь.
"џ и во сне все печатаю, - жаловалась она, - все бегут  строчки  и  строчки,
пока не закричу и не проснусь, ведь это же с ума сойти, по пЯти раз печатать
одно и то же". ‚се это так, конечно, но сбавить темп мы просто не могли: как
и всем в это времЯ, автору нужно было во  что  бы  то  ни  стало  поспеть  к
каким-то там срокам.
     € вот в это поистине  сумасшедшее  времЯ,  четвертым  в  эту  крошечную
каморку, почти бокс, вселилсЯ €ткинд, да не один, а с высокой тумбой, ведром
и столиком. ‘ловом, со всеми приспособлениЯми скульптора.
     Ћн вдруг задумал лепить Њуканова. Џросто однажды утром, когда  менЯ  не
было, зашел ко мне, посидел в уголке  на  кровати,  посмотрел,  как  диктует
Њуканов, как печатает машинистка, и неожиданно сказал: "‘лушайте, Я вас хочу
сделать". Њуканов с любопытством посмотрел на него, кто такой €ткинд, он  не
знал.
     - Љак же вы менЯ сделаете? - спросил он.
     - Ђ из глины, - ответил €ткинд.
     - ‡начит, как Ђллах Ђдама, - усмехнулсЯ Њуканов. - Ќу  валЯйте,  только
вы же не Ђллах, где же вы тут поместитесь?
     - Ђ вот тут в уголке, мне ведь только тумбочку поставить.
     - Ќу что ж, тогда лепите, - засмеЯлсЯ Њуканов, - если  только  тумбочку
поставить, тогда лепите.
     ЏовторЯю: все это произошло без  менЯ,  и  когда  через  пару  часов  Я
возвратилсЯ к себе - втроем мы все-таки никак не умещались, и когда приходил
Њуканов, Я скрывалсЯ, - ќмилиЯ €вановна бросилась ко мне чуть не со слезами:
"ѓде ж мы тут все поместимсЯ? - говорила она в ужасе. - ‚едь  и  так  дышать
нечем". џ и сам все это не особенно понимал, но на другой день €ткинд пришел
с глиной и тумбочкой, приткнул  ее  очень  ловко  в  самый  угол,  и  работа
началась.
     ‚се трое работали настолько впритык друг к другу, что упади один из них
- и повалились бы все.
     Њуканов диктовал, ќмилиЯ €вановна, героическаЯ машинистка,  стучала  на
машинке, а €ткинд лепил и лепил, и примерно  на  десЯтый  сеанс  он  сказал:
"ѓотов".
     ќто была перваЯ работа €ткинда, которую мне довелось увидеть, - большой
парадный бюст из глины. Ћн и до сих пор стоит у менЯ перед глазами.
     Љакой мерой измерЯть его художественные достоинства? Љаким судом судить
художника? —то главное и что  второстепенное  в  таких  работах?  Њастерство
художника, передача внутреннего мира, натуры?  „ух  эпохи?  Ћдним  словом  -
каким критериЯм, черт возьми, должны отвечать такие вот работы?  џ  не  знаю
этого, и могу сказать только одно - от писателЯ ‘абита Њуканова в этом бюсте
было много, а от художника €ткинда очень мало, почти ничего.  Ђ  вообще  это
был очень  хороший,  правильный  бюст  крупнейшего  национального  писателЯ,
мастерскаЯ  лепка  головы,  точнаЯ  проработка  деталей,   большое   внешнее
сходство, - как жаль, что и эта работа, как и все произведениЯ  мастера  той
поры, девались неизвестно куда и почему, - длЯ будущего литературного  музеЯ
Љазахстана это невосполнимаЯ потерЯ.
 
     €так, €ткинд имел свой кусок хлеба и крышу над головой, но  работы  длЯ
него  так  и  не  находилось.  ли  дни,  и  выЯснЯлось,  что  устроить  его
куда-нибудь на твердое место дело совершенно безнадежное.  Ќе  те  художники
требовались в то времЯ. Ќе хватало декораторов длЯ  спектаклей  и  столичных
витрин, станкистов длЯ ресторанов, столовых и детских площадок, графиков длЯ
газет и книг, прикладных длЯ художественных артелей и фабрик. Џортретисты  -
те требовались всем, но кому же был  нужен  скульптор  €ткинд?  Ћн  и  через
двадцать лет при полном своем признании, кажетсЯ, не  получил  заказ  ни  на
одну статую длЯ домов отдыха, ни на один бюст длЯ аллей ударников или  парка
культуры и отдыха. ’ак о чем же можно было говорить тогда?
     Њы думали, думали и вот однажды придумали: €ткинд  вылепил  Myкакова  -
очень хорошо! ’ак пусть же он сделает бюст експира длЯ театра драмы.
     џ поговорил об этом  с  художественным  руководителем  русского  театра
џковом ‘оломоновичем тейном, и тот сразу согласилсЯ.
     Љогда €ткинд пришел ко мне, Я разложил все  нужные  ему  материалы,  их
собралось столько, что не хватило ни стола, ни кровати, пришлось  переползти
на пол. ‚ то времЯ Я  преподавал  в  ’еатральной  школе,  а  там  была  своЯ
приличнаЯ библиотека, кое-что Я нашел в Џубличной библиотеке им. Џушкина.
     џ показывал €ткинду памЯтники експира, его бюсты,  его  предполагаемые
портреты, картины из его жизни. ‚еликолепное  издание  Ѓрокгауза  и  ќфрона,
одно из лучших в мире, дает все это в предостаточном количестве.
     ‘ какой жадностью накинулсЯ €ткинд на все это! Љак бережно  он  брал  в
руки книгу, гравюру, эстамп, нахмурившись, долго держал в руках снимок с ка-
кого-нибудь  памЯтника,  смотрел,  думал,  соображал  и  тихо  откладывал  в
сторону. € остановилсЯ на самой непритЯзательной, самой неэффектной из  всех
гравюр - на гравированном портрете из так называемого "€н фолио" 1623 г.
     Ќадо сказать, что других совершенно достоверных изображений експира  у
нас  нет  вообще.  ‘илой  документа  обладает  только   эта   посредственнаЯ
примитивнаЯ гравюра,  поЯвившаЯсЯ  через  семь  лет  после  смерти  великого
трагика. Ќо не то смертельнаЯ болезнь, не то равнодушные чужие  руки  сумели
вытравить с этого лица всЯкое подобие мысли. Џустые глаза,  неживые  длинные
волосы, плоское восковое лицо манекена с нестираемой  печатью  ординарности,
чахлые, как будто нарочно присаженные кустики бороды и усов - вот что  такое
это изображение. Ќедаром же скептики в течение долгого времени называли  его
маской.
     € все-таки €ткинд остановилсЯ именно на этом бедном и простом человеке,
а не на тех бронзовых и мраморных мыслителЯх и красавцах, которые Я разложил
перед ним. Ќа них он даже и глЯдеть долго  не  стал  -  так,  взЯл  в  руки,
повернул так и этак, да и положил обратно.  Ђ  вот  эту  плохую  гравюру  он
рассматривал кропотливо, внимательно, с каким-то непонЯтным мне  сочувствием
и пониманием. Џотом решительно отложил ее  и  сказал:  "‚от  эту.  Ћстальные
возьмите, не надо". ’ут Я сказал ему, что не стоило бы так, сходу  отвергать
и те - они созданы крупными мастерами и уже стали как бы портретной нормой -
короче, это тот самый тип експира,  к  которому  мы  давно  приглЯделись  -
благополучный выхоленный мужчина с великолепной бородкой, в  пышном  стоЯчем
кружевном  воротнике  -  так  вот  стоит  ли  зрителю  преподносить  другого
експира, там ведь искусства-то очень мало? ќтак ведь можно дойти и до этого
толстощекого, румЯного, лысеющего бюргера с надгробиЯ. “ него  тоже  высокаЯ
степень достоверности, он, очевидно, сделан сразу же после смерти.
     - Ђ Я этот бюст уже отложил, - сказал €ткинд, - Я их оба возьму.
     џ живо представил себе, какой експир поЯвитсЯ  в  фойе  драматического
театра, но больше ничего не сказал. ‚ глубине души Я как-то разом согласилсЯ
с €ткиндом, менЯ только поразило,  каким  же  образом,  каким  предвидением,
глазом и чудесным чутьем художника он из  кипы  этого  материала,  где  были
самые разные експиры: молодые, и пожилые, задумчивые и веселые, похожие  на
ѓамлета и похожие на ”ауста, поэты и философы, графы и мушкетеры,  любовники
и браконьеры - как из этой огромной разномастной толпы с разными характерами
и судьбами он выбрал только  одного  -  настоЯщего.  Љакое  великое  чувство
достоверности руководило им? „а, но этот-то настоЯщий был  толстым,  старым,
самодовольным, глубоко равнодушным ко всему бюргером, могло ли так  быть?  џ
спросил об этом €ткинда. Ћн уже закрыл альбом и собралсЯ уходить.
     - „а нет, это он, он самый, - сказал  €ткинд  спокойно,  -  только  вот
болен очень, у него вот эта самаЯ... - он приложил руку к груди,  закашлЯлсЯ
и несколько раз хрипло вдохнул и выдохнул  воздух.  -  Ћдышка  у  него,  ему
дышать тЯжело, и сердце, сердце... Ќет, Я сделаю,  вы  увидите,  это  должно
хорошо выйти.
 
     ќта историЯ с бюстом експира имеет почти комический конец.
     Ѓюст €ткинд сделал и ему его оплатили. ‚ыставить, однако, тейн его  не
решилсЯ, уж слишком это был непривычный, иткиндский експир,  как  Я  теперь
соображаю, чем-то похожий на  его  знаменитого  пенсионера  -  тоже  широкое
мощное лицо, круглый крупный лоб и  улыбка,  обращеннаЯ  не  к  людЯм,  а  к
пространству, не к жизни, а к небытию, а глаза большие, широко открытые.
     - „а нас за этого експира потом все литературоведы со света сживут,  -
сказал тейн, - нет, вы уж возьмите к себе в студию,  пусть  там  он  у  вас
стоит.
     (џ в то времЯ в этой студии преподавал историю театра.)
     “ менЯ он не стоЯл. ‚едь он был  казенным  имуществом  и  находилсЯ  на
балансе театра. ќто значит, что его инвентаризировали, заносили  в  какие-то
книги проводили по какой-то статье и графе, одним словом, он застрЯл  где-то
там, в кабинетах дирекции, и потом Я его так и не увидел. Ђ через  несколько
дней и случилось это комическое. ќто был уже не  45-й,  а  46-й  год,  и  мы
сидели со тейном, рассматривали эскизы декораций и костюмов к драме  Ђ.  Ќ.
’олстого "Ћрел и орлица". Њне и самому трудно понЯть, почему она  нам  тогда
нравилась. ‚друг в дверь постучали и вошел,  вернее  влетел  ‹ев  €гнатьевич
‚аршавский, один из  редакторов  фабрики  Љазахфильма.  Ћн  был  в  каком-то
совершенно необычайном состоЯнии, мало сказать, что он хохотал, он буквально
давилсЯ от смеха, он хотел нам что-то сказать, но только взглЯнул на нас, на
наши ошалелые лица, и снова закатилсЯ. Ћн так искренне и весело смеЯлсЯ, что
вслед за ним засмеЯлись и мы.
     - „а в чем же, наконец, дело, объЯсните, - сказал тейн.
     ‚аршавский, наконец, передохнул от хохота, вскочил и  широко  распахнул
дверь.
     - ‚ходите, - сказал он, - входите, мы им сейчас покажем.
     Ћколо стены в коридоре стоЯл насупленный €ткинд и  укоризненно  смотрел
на менЯ, тут уж Я ничего не понЯл.
     - —то такое? - спросил Я, - почему вы не заходите?
     - Ќу скажите же им, бандитам,  мошенникам,  скажите,  -  снова  залилсЯ
‚аршавский.
     - ‚от, - сказал €ткинд от стены,  -  что  ж  вы  менЯ  заставили  такое
сделать, Я леплю вам експира, а мне говорЯт, его и на свете не было.
     ’ут уж мы захохотали все втроем.
     -  ‚от  ведь  еврейское  счастье,  -  выдохнул  наконец  из  себЯ   ‹ев
€гнатьевич, вытираЯ слезы, - один раз повезло,  удалось,  получил  госзаказ,
вылепил експира, и того, оказываетсЯ, на свете не было, а эти-то мошенники,
смотри, как смеютсЯ, надули и рады!
     € тут уж засмеЯлсЯ и сам €ткинд.
 
     џ боюсь, Я очень боюсь, что скоро начнут  поЯвлЯтьсЯ  воспоминаниЯ  про
€ткинда, про то, что он говорил об искусстве, о мастерстве художника, о  его
роли в общественной жизни.
     €саак  џковлевич  точно  был  многословен;  он  очень  любил   заводить
знакомства,  разговаривать  с  людьми,  гулЯть  с  ними,  обедать  с   ними,
рассказывать о себе, пересказывать свои рассказы, но  вот  об  искусстве  он
никогда ни  с  кем  не  говорил.  Ћн,  вероЯтно,  оказалсЯ  бы  в  серьезном
затруднении, если бы его спросили, что такое, по его мнению, искусство,  или
заставили рассказать о его творческом методе. Ћн просто  работал  и  все,  и
работал споро, самоотверженно, и всегда с  удовольствием,  весело.  …ще  раз
повторЯю: врЯд ли кто из воспоминателей видел печального €ткинда. …го жизнь,
как  и  жизнь  у  всего  этого  поколениЯ,  была  тЯжелаЯ,  путанаЯ,   часто
бестолковаЯ, полнаЯ лишений и печалей. Ќо врЯд ли кто  так  легко  и  весело
переносил их как скульптор €ткинд!
     Љогда-то в одной из своих статей ѓорький написал  о  том,  что  создана
уйма рассказов о том, как человек всю  жизнь  страдал  и  печалилсЯ,  но  не
написано ни одной книги о человеке, который бы  всю  жизнь  радовалсЯ.  …сли
когда-нибудь  выйдет  монографиЯ  о  творчестве   €ткинда,   если   поЯвЯтсЯ
развернутые мемуары о нем, если когда-нибудь будет  написана  биографическаЯ
повесть об этом неповторимом мастере, истинном очарованном страннике  нашего
времени, это и будет, очевидно, та самаЯ отсутствующаЯ в мировой  литературе
книга, о которой говорил ѓорький. ќто будет книга о  человеке,  который  всю
жизнь радовалсЯ!
 
     10.1.70г.
 
 
        ‚‘…‚Ћ‹Ћ„ ‚‹Ђ„€Њ€ђЋ‚€— ’…‹џЉЋ‚‘Љ€‰ - ’…Ђ’ђЂ‹њЌ›‰ •“„Ћ†Ќ€Љ 
 
     Љомната у ‹ьва €гнатьевича ‚аршавского была полуподвальнаЯ,  темнаЯ,  и
поэтому картину на стене Я увидел не сразу. Ћна терЯлась среди книжных полок
- небольшое квадратное тихое полотно: предгорье, холм, на холме дерево и  на
фоне его несколько человеческих фигур. Ћдна сидит  на  самом  холме,  другие
находЯтсЯ несколько поодаль, внизу. Ѓольше Я тогда ничего не разобрал.
     - —то это такое? - спросил Я.
     - Ђ, - улыбнулсЯ ‚аршавский, - ведь вы в самом деле этого еще не видели
(Я только что вернулсЯ из Њосквы). Џосмотрите,  посмотрите!  €нтересно,  как
оно вам покажетсЯ? Џодарок автора.
     Ћн повернул выключатель. ’о,  что  Я  увидел,  было  повторением  вещи,
котораЯ впоследствии в каталогах  галереи  именовалась  так:  "Ђкын.  •олст,
масло, из цикла "Љазахский эпос", 1947 г. 1X0,75".
     Ђкын сидел на холме, он пел и слегка раскачивалсЯ в такт своей песне. €
с этого неосознанного, но широкого движениЯ начиналась всЯ ритмическаЯ линиЯ
картины, изгибы травЯнистых холмов,  поворот  могучей  шеи  верблюда,  линиЯ
голов слушателей. ЏеснЯ как бы лепила формы, создавала видимость. €  все  на
этой картине было оркестровано в ее ключе. „аже овцы -  волнистые  спины  их
были тоже ее частью. Џод стать ей  была  и  палитра  художника-  зеленоватый
тонкий свет луны, прозрачнаЯ чернота неба, темнаЯ листва дерева с синевой  и
прозеленью, неЯркое свечение меха и малинового бархата на опушках  и  верхах
казахских шапок.
     - Ќу как? - спросил ‚аршавский.
     џ поневоле несколько замедлил с ответом. ќта вещь была  совсем  не  так
проста, как казалось вначале.
     џ знал несколько картин, изображающих песню, певца.  Ќу,  прежде  всего
гениальные  портреты  алЯпина  -  Ћлаферн,  ѓодунов,   Њефистофель;   затем
Њарсельеза,  ведущаЯ  на  бой  революционные  полки;  потом  создатель  этой
Њарсельезы - ђуже  де  ‹илль,  исполнЯющий  ее  перед  первыми  слушателЯми;
наконец,  известнаЯ  стариннаЯ  английскаЯ  гравюра  -  Ћссиан,  воспевающий
героев.
     ‚се эти песни и гимны призывали на подвиг, требовали человека целиком -
и не куда-нибудь, не вообще, а вот сейчас, сию минуту, пока не остыл  пыл  и
не прошло вдохновение!
     ‘лава творцам этих полотен, большим и великим художникам! ‚ечнаЯ  слава
им, увидевшим  и  запечатлевшим  динамическую  или  даже  демоническую  силу
искусства. Ћно, верно, и стены  рушит,  и  полками  движет!  Ќо  вот  это-то
полотно было совсем  о  другом.  Ћно  просто  о  том,  как  искусство  умеет
преображать душу и делает это тихо и незаметно, - так тихо и незаметно,  что
человек и сам не заметил, что с ним что-то произошло.
     "€скусство - это чувственное и  непосредственное  познание  истины",  -
написал раз Ѓелинский, и этой мысли в картине посвЯщено все.
     ‚от два пастуха, их лиц мы не  видим,  но  по  чуть  заметному  наклону
головы и спины  чувствуетсЯ,  как  им  хочетсЯ  полететь  вслед  за  песней,
схватить ее в руки, как однажды €ванушка схватил жар-птицу.
     ЌеподвижнаЯ фигура подпаска на первом плане. Ћн стоит, тЯжело  опираЯсь
на посох, - поза неудобнаЯ, но он не замечает ее. Џросто как пошел на песню,
так и застыл, приблизившись на тот предел,  дальше  которого  пойти  уже  не
решилсЯ.
     ‚ерблюд - он повернул голову к певцу, да так и замер, - тЯжелое, бурое,
мохнатое чудище каменного века.
     € сама природа, предгорье, деревьЯ, травы -  все  они  составлЯют  одно
целое, потому что, вероЯтно, это и есть песнь Ђкына.
     ’рудовой день кончен, жара свалила, воздух тих и  неподвижен,  туманнаЯ
луна плывет в разрыве облаков и цвета вверху и внизу умиротворенные,  Ясные,
но неЯркие. ѓолубаЯ листва, пепельно-рыжие, как крыльЯ ночниц, тучки.
     - Љто это? - спросил Я.  €  тут  впервые  услышал  это  имЯ:  "‚севолод
‚ладимирович ’елЯковский".
     - Ћно вам ничего не говорит? - спросил ‚аршавский.
     џ призналсЯ, что не слишком много. Џравда, когда-то, еще в студенческие
годы,  мне  пришлось  штудировать  воспоминаниЯ   некоего   ’елЯковского   -
последнего  директора  €мператорских  театров.   Љнига   была   толстаЯ,   с
многочисленными дотошными примечаниЯми. џ сказал об этом ‹ьву €гнатьевичу.
     - ’ак вот это сын его, - поЯснил мне ‚аршавский. - •удожник. ђаботает в
’ћ‡е. …сли вы там были, то, наверное, видели его декорации.
     ‚ ’ћ‡е Я не был и декораций не видел. Ќо эта картина мне нравилась  все
больше и больше. Ќа сереньких заношенных обоЯх в темной комнате она казалась
окошком в иной мир. € мне захотелось иметь у себЯ что-то такое  же.  џ  ведь
так же, как и ‚аршавский, жил в гостинице,  в  комнате  с  зелеными,  тускло
поблескивающими  стенами  и  глухим  серым  потолком.  (‚ойна   только   что
окончилась, и мы жили в бывших гостиничных номерах. ‚прочем, Я  уж  об  этом
написал.) џ спросил ‹ьва €гнатьевича, нет ли  у  художника  повторениЯ  этой
картины или чего-либо, ей подобного.
     - „а есть, наверное, - отвечал ‚аршавский. - Ђ нет, так он вам сделает,
он ведь работЯга редкий. Ќет, вам в самом деле понравилось?
     - Ћчень, - сказал Я. €, подумав немного, Я объЯснил, что, по-моему, вот
так  рисовали  "мирискусники",  художники,  удивительно   хорошо   усвоившие
сказочность мира. ‚се, что б они ни изображали, терЯло плоть и  превращалось
в видениЯ. ("ЏоэзиЯ начинаетсЯ с галлюцинации", написал впоследствии о таком
искусстве ћ. Ћлеша). Ќо вот тщательность отделки, плавность  линий,  Яркость
горЯчих цветов - все это как будто от иранской миниатюры.
     - Ќу, ну, - засмеЯлсЯ ‚аршавский, - об иранской миниатюре не  знаю,  но
насчет  "мира  искусства"  это  вы  очень  точно  -  учителЯми  у  ‚севолода
‚ладимировича были ѓоловин и Љоровин. ‚от вы говорите "иранскаЯ  миниатюра",
а когда ќйзенштейн увидел у менЯ эту картину, так он сказал: "ќто же Џалех".
     - Џалех?
     џ пожал плечами. ‘ходство, по-моему, конечно, было, но  чисто  внешнее:
цветастость,  уравновешенность  композиции,  ну   и,   конечно,   опЯть-таки
гармоничность линий, она и поразила менЯ  с  самого  начала.  Ќо  разве  это
свойство одних палешан? ‚едь недаром же Я вспомнил и об иранских мастерах.
     Ќа этом разговор о ’елЯковском у нас тогда и кончилсЯ.
 
                                   * * * 
 
     Џришел он ко мне недели через две. € не только пришел, но  и  принес  с
собой пару полотен. ’ак с тех пор и повелось - приходЯ, он приносил то одно,
то два полотна - так что под конец у менЯ собралась почти всЯ его "казахскаЯ
сюита". ‚ каком порЯдке она ко мне поступала, Я забыл совершенно, да  это  и
врЯд ли существенно. Ќо с этого днЯ мы стали видетьсЯ  довольно  часто.  ’ут
надо сразу же оговоритьсЯ. ‡нал Я ‚севолода ‚ладимировича долго, лет 20,  но
близок с ним никогда не был. ‡начительных бесед об  искусстве,  о  жизни,  о
прошлом у менЯ с ним тоже как-то не получалось, так что мои  воспоминаниЯ  о
нем во многом Явно недостаточны, а в чем-то даже и однобоки. Ќо  общее,  так
сказать,  генеральное  впечатление  о   ‚севолоде   ‚ладимировиче   у   менЯ
составилось сразу же, с первых слов нашего разговора, и с тех пор Я ни  разу
не имел повода его менЯть.
     Ќе так давно, в сборнике, посвЯщенном  Ќ.  џ.  ѓоловину,  мне  довелось
прочитать рассказ ‚севолода ‚ладимировича о его учителе, и  Я  вспомнил  вот
что:  у  ‚севолода  ‚ладимировича  хранилось  несколько   неизданных   вещей
ѓоловина, главным образом портреты - сейчас они все в художественной галерее
Љазахстана. € вот, показываЯ мне какое-то полотно, он сказал:
     - ‘кромный человек был! Ќаискромнейший.
     Џомню, Я  тогда  слегка  удивилсЯ.  €з  всех  качеств  своего  учителЯ,
крупнейшего мастера,  родоначальника  неоромантической  декорации,  ‚севолод
‚ладимирович вдруг выделил только эту узкую, чисто человеческую  сторону.  €
только сейчас, прочтЯ его воспоминаниЯ,  Я  понЯл:  он  включал  сюда  целый
моральный комплекс. Џо его представлению, наискромнейший в искусстве  -  это
значило и наикрепчайший; и неподкупнейший; и наиболее преданный  делу  своей
жизни; и способный оставатьсЯ самим собой при всех обстоЯтельствах, т. е.  -
это человек, обладающий подлинным мужеством  художника.  ’елЯковский  и  сам
обладал этим мужеством в высшей степени.
     ’ак вот что он писал о ѓоловине:
     "џ видел его в разные периоды жизни - человеком средних лет, пожилым  и
в последние годы его жизни, он всегда следил за своей внешностью,  неизменно
гладко выбритый, сдержанный, всегда вежливый со всеми от мала до велика.  Ћн
никогда не терЯл самообладаниЯ, даже когда  был  расстроен.  Ћн  был  всегда
необычайно скромен, часто люди преувеличивают свое значение, думают, что без
них все остановитсЯ, и вдруг  все  оказываетсЯ  наоборот.  “  него  была  та
скромность, про которую Ђнатоль ”ранс пишет, говорЯ об одном крупном ученом:
"Ћн говорил со скромностью, часто свойственной гениЯм и,  к  сожалению,  так
редко встречающейсЯ у посредственностей".
     ѓением ‚севолод ‚ладимирович ни себЯ, конечно, ни даже, пожалуй, своего
учителЯ, не считал, но так же, как и учитель, он существовал не как  остров,
а как материк. ‘ам по  себе  и  сам  в  себе.  Ђ  вот  колкое  наблюдение  о
незаменимых - это уж, конечно, из железных уроков скромности, преподанных  в
свое времЯ ‚севолоду ‚ладимировичу самой жизнью.  €х  ‚севолод  ‚ладимирович
усвоил накрепко и кажетсЯ, вспоминал с немалым удовольствием.
 
                                   * * * 
 
     €так, Я знал ’елЯковского что-то около двадцати лет. Ќо длЯ менЯ что  в
50, что в 70 он оставалсЯ человеком одного и того же возраста  -  худощавым,
невысоким, с тонкими чертами лица, с Ясным взглЯдом светлых глаз,  одетый  с
какой-то почти стерильной скромностью и опрЯтностью. Ћн ничем не  блистал  и
вообще не был из тех, кто запоминаетсЯ с первой встречи.  Ћб  искусстве  же,
художниках, своих художественных принципах, повторЯю, он говорить не  любил,
хотЯ, если спрашивали, отвечал и поЯснЯл. ‚едь вот даже  в  воспоминаниЯх  о
ѓоловине,  единственном   известном   мне   литературном   труде   ‚севолода
‚ладимировича,