‚ладимир Ќабоков. ЂдмиралтейскаЯ игла

Ћцените этот текст:
‚ладимир Ќабоков. ЂдмиралтейскаЯ игла

     ‚ы  менЯ извините, милостиваЯ государынЯ, Я человек грубый
и прЯмой, а потому сразу выпалю: не обольщайтесь,-- сие  письмо
исходит  вовсе  не  от поклонника ‚ашего таланта,-- оно, как ‚ы
сейчас удостоверитесь сами, довольно странное и, может статьсЯ,
послужит не только ‚ам, но и прочим стремительным  романисткам,
некоторым  уроком.  ‘пешу  прежде всего представитьсЯ ‚ам, дабы
зримый облик мой просвечивал, вроде  как  водЯной  знак,--  что
гораздо   честнее,  чем  молчанием  потакать  тем  неправильным
заключениЯм, которые глаз невольно выводит из начертаниЯ строк.
Ќет,-- несмотрЯ на мой поджарый почерк и молодую прыть запЯтых,
Я жирный, Я пожилой; правда, полнота моЯ --  не  вЯлаЯ,  в  ней
есть  изюминка,  игра,  злость.  ќто ‚ам, сударынЯ, не отложные
воротнички   поэта   Ђпухтина.   ‚прочем--   будет:   ‚ы,   как
писательница,   уже   доделали  менЯ  всего  по  этим  намекам.
‡дравствуйте. Ђ теперь перейдем к сути.
     Ќа днЯх,  в  русской  библиотеке,  загнанной  безграмотным
роком  в  темный  берлинский  проулок,  мне  выдали  три-четыре
новинки,--  между  прочим,  ‚аш  роман  "ЂдмиралтейскаЯ  €гла".
‡аглавие  ладное,-- хотЯ бы потому, что это четырехстопный Ямб,
не правда ли,-- и  притом  знаменитый.  Ќо  вот  это-то  ладное
заглавие  и не предвещало ничего доброго. Љроме того, Я вообще,
побаиваюсь книг, изданных в лимитрофах. ‚се же, говорю  Я.  ‚аш
роман Я взЯл.
     Ћ  милостиваЯ  государынЯ,  о  госпожа ‘ергей ‘олнцев, как
легко угадать, что имЯ автора  --  псевдоним,  что  автор--  не
мужчина!  ‚се  ‚аши  фразы  запахиваютсЯ  налево. Џристрастие к
таким выражениЯм, как "времЯ шло" или "зЯбко куталась  в  мамин
платок",    неизбежное    поЯвление   эпизодического   корнета,
произносЯщего "р", как "г", и, наконец, сноски с переводом всем
известных французских словечек, достаточно  определЯют  степень
‚ашей литературной опытности. Ќо все это еще полбеды.
     Џредставьте  себе  такую вещь: Я, скажем, однажды гулЯл по
чудным местам, где бегут бурные воды и  повилика  душит  столпы
одичалых  развалин,--  и  вот, спустЯ много лет, нахожу в чужом
доме снимок: стою гоголем возле Явно  бутафорской  колонны,  на
заднем  плане  -- белесый мазок намалеванного каскада, и кто-то
чернилами подрисовал мне усы. Ћткуда это? “берите эту мерзость!
’ам воды гремели  настоЯщие,  а  главное,  Я  там  не  снималсЯ
никогда.
     ЏоЯснить  ли  ‚ам  притчу?  ‘казать  ли  ‚ам, что такое же
чувство, только еще глупее и гаже, Я испытал при  чтении  ‚ашей
страшной,  ‚ашей проворной "€глы"? “казательным пальцем взрываЯ
страницы,  глазами  мчась  по  строкам,  Я   читал   и   только
отмигивалсЯ,-- так был изумлен!
     ‚ы  хотите  знать,  что случилось? €звольте. ѓрузно лежа в
гамаке и беззаботно водЯ вечным пером (что почти каламбур), ‚ы,
сударынЯ, написали историю моей первой любви. €зумлен, изумлен,
и, так как Я тоже грузный, изумление сопрЯжено с  одышкой.  ‚от
мы  с  ‚ами  пыхтим,  ибо  несомненно  и  ‚ы ошарашены тем, что
объЯвилсЯ герой, ‚ами выдуманный. Ќет, Я обмолвилсЯ... ѓарнир--
‚аш, положим фарш и  соус  тоже  ‚аши,  но  дичь  (опЯть  почти
каламбур),  дичь,  сударынЯ, не ‚аша, а моЯ, с моей дробинкой в
крылышке. „иву  даюсь,--  где  и  как  неведомой  даме  удалось
похитить  мое  прошлое?  Ќеужели  приходитсЯ  допустить, что ‚ы
знакомы с Љатей,-- более того, хороши с ней,-- и  что  она  все
‚ам  и  выболтала,  сумерничаЯ под балтийскими соснами вместе с
‚ами, прожорливой романисткой? Ќо как ‚ы смели, как  хватило  у
‚ас  бесстыдства,  не только использовать катин рассказ, но еще
исказить его так непоправимо?
     ‘о днЯ последнего свиданиЯ  прошло  шестнадцать  с  лишком
лет,--  возраст  невесты, старого пса или советской республики.
Љстати, отметим первую, но отнюдь не худшую, из ‚аших несметных
и  смутных  ошибок:  мы  не  ровесники  с  Љатей,--   мне   шел
восемнадцатый год,-- ей двадцатый. „оверЯсь испытанному методу,
‚ы  заставлЯете  свою  героиню  обнажитьсЯ  перед трюмо и затем
описываете ее распущенные, пепельные (конечно)  волосы  и  юные
формы.  Џо-вашему  ее  васильковые  глаза  становились в минуты
задумчивости фиалковыми:  ботаническое  чудо!  ‚ы  их  оттенили
черной  бахромой  ресниц,  котораЯ,  добавлю  от  себЯ,  как бы
удлинЯлась к внешним углам, придаваЯ глазам  разрез  особенный,
но   мнимый.   ЉатЯ   была   стройна,  но  слегка  горбилась,--
приподнимала плечи, входЯ в  комнату.  Ћна  у  ‚ас  --  статнаЯ
девушка с грудными нотками.
     ќто  мучительно,--  Я  думал  было  выписать  ‚аши образы,
которые все фальшивы,  и  Язвительно  сопоставить  с  ними  мои
непогрешимые  наблюдениЯ,--  но  получаетсЯ "кошмарнаЯ чепуха",
как сказала бы настоЯщаЯ ЉатЯ,-- а  именно:  логос,  отпущенный
мне,   не   обладает   достаточной  точностью  и  мощью,  чтобы
распутатьсЯ с ‚ами; напротив, сам застреваю  в  липких  тенетах
‚ашей  условной  изобразительности,  и  вот  уже нет у менЯ сил
спасти Љатю от ‚ашего пера. €  все-таки  Я  буду,  как  ѓамлет,
спорить,-- и переспорю ‚ас.
     ’ема  ‚ашего  произведениЯ -- любовь, слегка декадентскаЯ,
на фоне начавшейсЯ революции. Љатю ‚ы назвали Ћльгой, а  менЯ--
‹еонидом.  „опустим.  Ќаше первое знакомство -- на елке у общих
друзей,--  встречи  на   ћсуповском   катке,   ее   комната   с
темно-синими    обоЯми,    мебелью   из   красного   дерева   и
одним-единственным украшением: фарфоровой балериной,  поднЯвшей
ножку,--  все  это  так, все это правда,-- однако ‚ы умудрились
подернуть все это налетом какой-то фасонистой лжи. ‡анимаЯ свое
место в кинематографе "Џаризиана",  ‹еонид  кладет  перчатки  в
треуголку,  но  через  две-три  страницы  он  уже оказываетсЯ в
партикулЯрном платье,-- снимает котелок, и перед  читателем  --
элегантный  юноша с пробором по самой середке маленькой, словно
налакированной головы и фиолетовым  платочком,  свесившимсЯ  из
карманчика.  Џомню,  действительно,  что  Я  одевалсЯ под Њакса
‹индера, и помню, как щедро прыщущий вежеталь холодил череп,  и
как  мсье  Џьер, прицелившись гребешком, перекидывал мне волосы
жестом линотипа, а затем, сорвав с менЯ завесу, кричал пожилому
усачу: "Њальшик, пашисть!" Љ тогдашнему платочку и белым гетрам
моЯ памЯть относитсЯ ныне с иронией,-- но вот уж никак не может
примирить  воспоминание  о  муках  слишком  раннего  бритьЯ   с
матовой,  ровной  бледностью, о которой ‚ы пишете. € Я оставлЯю
на ‚ашей совести мои лермонтовские глаза и породистый  профиль,
благо теперь ничего не разобрать, в виду неожиданного ожирениЯ,
     Ѓоже,  не  дай  мне  погрЯзнуть в прозе этой пишущей дамы,
которой Я не знаю и не хочу знать, но котораЯ  с  поразительной
наглостью посЯгнула на чужое прошлое! Љак ‚ы смеете писать, что
"красиваЯ елка, переливаЯсь огнЯми, казалось, сулила им радость
ликующую"?  ‚ы  все  потушили  своим дыханием,-- ибо достаточно
одного прилагательного,  поставленного,  ради  красоты,  позади
существительного,   чтобы   извести   лучшее  воспоминание.  „о
несчастьЯ, то есть до ‚ашей книги, таким воспоминанием был  длЯ
менЯ  зыбкий,  мелкий свет в катиных глазах и малиновый отблеск
на щеке от  глЯнцевитого  домика,  висевшего  с  ветки,  когда,
отстранЯЯ  хвою,  она  тЯнулась  вверх, чтобы щипком прикончить
обезумевшую свечку.  —то  же  теперь  мне  осталось  от  этого?
Ќичего,-- только тошный душок литературной гари.
     Џо-вашему выходит так, что мы с Љатей вращались в каком-то
изысканно культурном бо-монде. Ћшибка на параллакс, сударынЯ. ‚
среде  -- пускай светской,-- к которой ЉатЯ принадлежала, вкусы
были по меньшей мере отсталые. —ехов  считалсЯ  декадентом,  Љ.
ђ.--   крупным   поэтом,   Ѓлок   --  вредным  евреем,  пишущим
футуристические сонеты об умирающих лебедЯх и лиловых  ликерах.
Љакие-то  французские  и  английские  стихи ходили в списках по
рукам и списывались снова, не без искажений, причем имЯ  автора
незаметно выпадало, так что они совершенно случайно приобретали
соблазнительную  анонимность,  да  и  вообще, их странствованиЯ
забавно  сопоставить  с   подпольным   списыванием   крамольных
стишков,   практиковавшимсЯ  в  других  кругах.  Ћ  том,  сколь
незаслуженно эти женские и мужские монологи о  любви  считались
образцами  новейшей  иностранной  лирики, можно судить по тому,
что баловнем среди них было  стихотворение  бедного  ‹уи  Ѓуйе,
писавшего  в  середине  прошлого  века. ЉатЯ, упиваЯсь рокотом,
декламировала его и злилась, когда Я  придиралсЯ  к  звучнейшей
строфе, где, назвав свою страсть смычком, автор сравнивает свою
подругу  с гитарой. Љстати, о гитаре. ‚ы пишете, мадам, что "по
вечерам  собиралась  молодежь,  и   Ћльга,   облокотЯсь,   пела
роскошным  контральто".  —то  ж  --  еще  одна смерть, еще одна
жертва ‚ашей  роскошной  прозы,  Ђ  как  Я  лелеЯл  отзвук  той
цыганщины,  котораЯ  склонЯла  Љатю  к  пению, менЯ к сочинению
стихов... џ знаю, что это была цыганщина  уже  ненастоЯщаЯ,  не
та,   что  пленЯла  Џушкина,  даже  не  григорьевскаЯ  муза,  а
полудышащаЯ,    затасканнаЯ,    обреченнаЯ,--    причем     все
содействовало  ее  гибели,  и  граммофон,  и  война,  и  всЯкие
"песенки".  Ќедаром,  в  очередном  припадке  провидениЯ,  Ѓлок
записал какие помнил слова романсов, точно торопЯсь спасти хоть
это, пока не поздно.
     ‘казать  ли  ‚ам,  что бормотание и жалобы эти значили длЯ
нас? Ћткрыть ли ‚ам образ далекого, странного мира, где,  низко
склонЯсь над прудом, дремлют ивы, и страстно рыдает соловушка в
сирени,  и встает луна, и всеми чувствами правит памЯть -- этот
злой властелин ложно-цыганской  романтики?  Ќам  с  Љатей  тоже
хотелось  вспоминать,  но  так  как  вспоминать было нечего, мы
подделывали даль и свое счастливое настоЯщее  отодвигали  туда.
Њы  превращали  все  видимое в памЯтники, посвЯщенные нашему --
еще не бывшему -- былому, глЯдЯ на тропинку, на  луну,  на  ивы
теми  глазами,  которыми  теперь  мы  бы  взглЯнули,-- с полным
сознанием невозместимости утрат,-- на тот старый,  топкий  плот
на  пруду, на ту луну над крышей коровника. џ полагаю даже, что
по смутному наитию мы заранее кое к  чему  готовились,--  учась
вспоминать и упражнЯЯсь в тоске по прошлому, дабы впоследствии,
когда  это  прошлое  действительно  у  нас  будет,  знать,  как
обращатьсЯ с ним и не погибнуть под его бременем.
     Ќо какое ‚ам дело до всего этого! ЋписываЯ,  как  Я  летом
гостил  в  ѓлинском,  ‚ы  загонЯете  менЯ  в  лес  и  там  менЯ
принуждаете писать стихи, дышащие молодостью и верой  в  жизнь.
‚се  это  происходило  не  совсем  так. Џока остальные играли в
теннис  --   одним   красным   мЯчом   и   какими-то   пудовыми
расхлЯбанными ракетками, найденными на чердаке,-- или в крокет,
на  круглой  площадке,  до  смешного плевелистой, с одуванчиком
перед каждой дужкой,-- мы с Љатей иной раз удирали на огород и,
присев на корточки, наедались до отвалу: была  ЯркаЯ  викториЯ,
была  ананасоваЯ--  зеленовато-белаЯ,  чудесно-сладкаЯ,--  была
клубника,  обмусоленнаЯ  лЯгушкой;  не   выпрЯмлЯЯ   спин,   мы
передвигались  по  бороздам  и  крЯхтели,  и  поджилки  ныли, и
темной, алой тЯжестью  наполнЯлось  нутро.  †арко  наваливалось
солнце,-- и это солнце, и землЯника, и катино чесучовое платье,
потемневшее  под  мышками,  и поволока загара сзади на шее,-- в
какое тЯжелое наслаждение сливалось все это,  какое  блаженство
было,--  не поднимаЯсь, продолжаЯ рвать Ягоды,-- обнЯть Љатю за
теплое плечо и слушать, как  она,  шарЯ  под  листьЯми,  охает,
посмеиваетсЯ,  потрескивает  суставами.  €звините менЯ, если от
этого огорода, плывущего мимо, в ослепительном блеске  парников
и  колыхании  мохнатых  маков,  Я прЯмо перейду к тому закутку,
где, сидЯ в позе  роденовского  мыслителЯ,  с  еще  горЯчей  от
солнца  головой, сочинЯю стихи. Ћни были во всех смыслах ужасно
печальны, эти стихи,-- в них  звучали  и  соловьи  романсов,  и
кое-что  из  наших символистов, и беспомощные отголоски недавно
прочитанного; Souvenir, Souvenir, que me veux-tu?  L'automne...
(  ‚оспоминание,  воспоминание, что ты от менЯ хочешь? Ћсень...
(франц.)) -- хотЯ осень еще была далека, и  счастье  мое
чудным   голосом  орало  поблизости,  где-то,  должно  быть,  у
кегельбана, за старыми кустами сирени, под которыми свален  был
кухонный  мусор  и  ходили  куры.  Ђ по вечерам, на веранде, из
красной,   как   генеральскаЯ   подкладка,   пасти   граммофона
вырывалась  с  трудом  сдерживаемаЯ  цыганскаЯ  страсть, или на
мотив  "‘прЯталсЯ  месЯц  за  тучку"  грозный  голос  изображал
‚ильгельма: "„айте перо мне и ручку, хочу ультиматум писать",--
а  на  площадке  сада  катин  отец,  расстегнув ворот, выставив
вперед ногу в мЯгком сапоге, целилсЯ, как из ружьЯ,  в  рюхи  и
бил  сильно,  но  мимо,--  и заходЯщее солнце концом последнего
луча перебирало по  частоколу  сосновых  стволов,  оставлЯЯ  на
каждом  огненную  полоску. € когда, наконец, наступала ночь и в
доме спали, мы из аллеи смотрели с Љатей на  темный  дом  и  до
ломоты  засиживались  на  холодной, невидимой скамейке,-- и все
это  казалось  нам  чем-то  уже  давным-давно  прошедшим,--   и
очертаниЯ  дома  на  зеленом  небе, и сонное движение листвы, и
наши длительные слепые поцелуи.
     Љрасиво, с  обилием  многоточий,  изображаЯ  то  лето.  ‚ы
конечно  ни  на минуту не забываете,-- как забывали мы,-- что с
февралЯ   "страной   правило   ‚ременное   Џравительство",    и
заставлЯете  нас  с Љатей чутко переживать смуту, то есть вести
(на десЯтках страниц)  политические  и  мистические  разговоры,
которых  --  уверЯю  ‚ас  --  мы не вели никогда. џ, во-первых,
постеснЯлсЯ бы с таким добродетельным пафосом говорить о судьбе
ђоссии, а во-вторых, мы с Љатей  были  слишком  поглощены  друг
другом,  чтобы засматриватьсЯ на революцию. „остаточно сказать,
что самым Ярким моим впечатлением из этой  области  был  совсем
пустЯк: как-то, на Њиллионной, грузовик, набитый революционными
весельчаками,  неуклюже,  но  все  же  метко  вильнув  в нужную
сторону, нарочно раздавил  пробегавшую  кошку,--  она  осталась
лежать   в  виде  совершенно  плоского,  выглаженного,  черного
лоскута, только хвост  был  еще  кошачий,--  стоЯл  торчком,  и
кончик,  кажетсЯ,  двигалсЯ.  ’огда  это менЯ поразило каким-то
сокровенным смыслом, но с тех пор мне пришлось  видеть,  как  в
мирной  испанской  деревне  автобус  расплющил  точно  таким же
манером точно такую же кошку, так что в сокровенных  смыслах  Я
разуверилсЯ.  ‚ы  же  не  только  раздули до неузнаваемости мой
поэтический дар, но еще сделали из  менЯ  пророка,  ибо  только
пророк  мог бы осенью семнадцатого года говорить о зеленой жиже
ленинских мозгов или о внутренней эмиграции.
     Ќет, в ту осень, в  ту  зиму  мы  не  о  том  говорили.  џ
погибал.  ‘  любовью  нашей  Ѓог  знает  что  творилось. ‚ы это
объЯснЯете просто: "Ћльга начинала понимать,  что  была  скорей
чувственнаЯ,  чем  страстнаЯ, а ‹еонид -- наоборот. ђискованные
ласки, понЯтно, опьЯнЯли ее,  но  в  глубине  оставалсЯ  всегда
нерастаЯвший    кусочек",    и    так    далее,    в   том   же
претенциозно-пошлом духе.  —то  ‚ы  понЯли  в  нашей  любви?  џ
сознательно избегал до сих пор прЯмо говорить о ней, но теперь,
кабы  не  боЯзно  было  заразитьсЯ  ‚ашим  слогом,  Я подробнее
изобразил бы и веселый ее жар, и ее  основную  унылость.  „а,--
было солнце, полный шум листвы, безумное катание на велосипедах
по  всем  излучистым  тропинкам  парка,-- кто скорей домчитсЯ с
разных сторон до срединной звезды, где красный песок был сплошь
в клубЯщихсЯ змеевидных следах от наших до  каменной  твердости
надутых  шин,-- и всЯкаЯ живаЯ, дневнаЯ мелочь этого последнего
русского   лета   надрываЯсь   кричала   нам:    вот    Я    --
действительность,  вот Я -- настоЯщее! € пока все это солнечное
держалось на поверхности, врожденнаЯ печаль нашей любви не  шла
дальше  той  преданности  небывшему  былому,  о  которой  Я уже
упоминал. Ќо когда мы с Љатей опЯть оказались в  Џетербурге,  и
уже  не  раз  выпадал  снег,  и  уже  торцы  были  покрыты  той
желтоватой пеленой, смесью снега и навоза,  без  которой  Я  не
мыслю   русского  города,--  изъЯн  обнаружилсЯ,  и  ничего  не
осталось нам, кроме страданиЯ.
     џ вижу ее снова,  в  котиковой  шубе,  с  большой  плоской
муфтой,  в серых ботиках, отороченных мехом, передвигающуюсЯ на
тонких ногах по очень скользкой панели, как на ходулЯх,-- или в
темном, закрытом платье, сидЯщую  на  синей  кушетке,  с  лицом
пушистым  от  пудры  после  долгих слез. €дЯ к ней по вечерам и
возвращаЯсь за полночь,  Я  узнавал  среди  каменной  морозной,
сизой  от  звезд  ночи  невозмутимые  и  неизменные  вехи моего
пути,-- все те же  огромные  петербургские  предметы,  одинокие
зданиЯ   легендарных   времен,   украшавшие   теперь   пустыню,
становившиесЯ к путнику вполоборота, как  становитсЯ  все,  что
прекрасно:  оно  не  видит  вас, оно задумчиво и рассеЯнно, оно
отсутствует. џ говорил сам с собой,--  увещеваЯ  судьбу,  Љатю,
звезды, колонны безмолвного, огромного отсутствующего собора,--
и  когда в темноте начиналась перестрелка, Я мельком, но не без
приЯтности, думал о том, как подденет менЯ  шальнаЯ  пулЯ,  как
буду  умирать,  туманно сидЯ на снегу, в своем нарЯдном меховом
пальто, в котелке набекрень, среди оброненных, едва  зримых  на
снегу,  белых  книжечек  стихов.  Ђ не то, всхлипываЯ и мыча на
ходу,  Я  старалсЯ  себЯ  убедить,  что  сам   разлюбил   Љатю,
припоминал,    спешно    собираЯ    все   это,   ее   лживость,
самонадеЯнность, пустоту, мушку, маскирующую прыщик, и особенно
картавый выговор, поЯвлЯвшийсЯ, когда она без нужды  переходила
на  французский, и неуЯзвимую слабость к титулованным стихам, и
злобное,  тупое  выражение  ее   глаз,   смотревших   на   менЯ
исподлобьЯ,  когда  Я  в  сотый  раз допрашивал ее,-- с кем она
провела вчерашний вечер... € как только все это было собрано  и
взвешено,  Я с тоской замечал, что моЯ любовь, нагруженнаЯ этим
хламом, еще глубже осела и завЯзла,-- и что никаким  битюгам  с
железными  жилами  ее из трЯсины не вытЯнуть. € на другой вечер
-- пробиваЯсь сквозь матросский контроль на углах,  требовавший
документов,  которые  все  равно  давали  мне пропуск только до
порога  Љатиной  души,  а  дальше  были  бессильны,--  Я  снова
приходил  глЯдеть  на  Љатю,  котораЯ при первом же моем жалком
слове  превращалась  в  большую,  твердую   куклу,   опускавшую
выпуклые  веки  и  отвечавшую  на  фарфоровом  Языке.  € когда,
наконец, в  памЯтную  ночь  Я  потребовал  от  нее  последнего,
сверхправдивого   ответа,  ЉатЯ  просто  ничего  не  сказала,--
осталась неподвижно  лежать  на  кушетке,  зеркальными  глазами
отражаЯ огонь свечи, заменЯвшей в ту ночь электричество,-- и Я,
дослушав  тишину  до  конца,  встал  и  вышел. ‘пустЯ три днЯ Я
послал ей со слугой записку,-- писал, что покончу с собой, если
хоть еще один раз ее не увижу, и вот, помню, как восхитительным
утром с розовым солнцем и скрипучим снегом, мы  встретились  на
Џочтамтской,-- Я молча поцеловал ей руку, и с четверть часа, не
прерываЯ  ни единым словом молчание, мы гулЯли взад и вперед, а
на углу бульвара стоЯл и курил, с притворной непринужденностью,
весьма корректный на вид господин в каракулевой шапке. Њы с ней
молча ходили взад и вперед, и  прошел  мальчик,  таща  санки  с
рваной   бахромкой,   и  загремевшаЯ  вдруг  водосточнаЯ  труба
извергла осколок льдины, и господин на углу курил,--  и  затем,
на  той  же  как  раз точке, где мы встретились, Я так же молча
поцеловал ей руку, навсегда скользнувшую  обратно  в  муфту,  и
ушел  -- уже по-настоЯщему. Љогда, слезами обливаЯсь, ее лобзаЯ
вновь и вновь, шептал Я, с милой расставаЯсь,  прощай,  прощай,
моЯ  любовь.  Џрощай, прощай, моЯ отрада, моЯ тоска, моЯ мечта,
мы по тропам заглохшим сада уж не пройдемсЯ  никогда...  „а-да,
прощай...  ’ы все-таки была прекрасна, непроницаемо прекрасна и
до  слез  обаЯтельна,--  несмотрЯ  на   близорукость   души   и
праздность  готовых суждений, и тысЯчу мелких предательств,-- а
Я, должно быть, со своей заносчивой поэзией, тЯжелым и туманным
строем чувств и задыхающейсЯ, гугнивой речью, был, несмотрЯ  на
всю  мою  любовь  к  тебе,  жалок  и  противен. € нет нужды мне
рассказывать тебе, как Я  потом  терзалсЯ,  как  вглЯдывалсЯ  в
фотографию,  где  ты,  с  бликом  на  губе  и светом в волосах,
смотришь мимо менЯ. ЉатЯ, отчего ты теперь так напакостила?
     „авай поговорим спокойно и откровенно. ‘ печальным  писком
выпущен воздух из резинового толстЯка и грубиЯна, который, туго
надутый,  паЯсничал  в  начале этого письма,-- да и ты вовсе не
дороднаЯ  романистка  в  гамаке,  а  все  та  же  ЉатЯ   --   с
рассчитанной   порывистостью   движений   и  узкими  плечами,--
миловиднаЯ, скромно подкрашеннаЯ дама,  написавшаЯ  из  глупого
кокетства   совершенно  бездарный  роман.  ‘мотри  --  ты  даже
прощаниЯ нашего не  пощадила!  Џисьмо  ‹еонида,  в  котором  он
грозит  Ћльгу  застрелить  и  которое  она  обсуждает  со своим
будущим мужем; этот будущий муж в роли соглЯдатаЯ,  стоЯщий  на
углу,   готовый   ринутьсЯ  на  помощь,  если  ‹еонид  выхватит
револьвер, который он сжимает в кармане пальто, горЯчо  убеждаЯ
Ћльгу не уходить и прерываЯ рыданиЯми ее разумные речи,-- какое
это  все  отвратительное, бессмысленное вранье! Ђ в конце книги
ты заставлЯешь менЯ попастьсЯ красным во  времЯ  разведки  и  с
именами  двух  изменниц  на устах -- ђоссиЯ, Ћльга,-- доблестно
погибнуть от пули чернокудрого комиссара.  Љрепко  же  Я  любил
тебЯ, если Я все еще вижу тебЯ такой, какой ты была шестнадцать
лет  тому  назад,  и с мучительными усилиЯми стараюсь вызволить
наше прошлое из унизительного плена, спасти твой образ от пытки
и позора твоего же пера! Ќо не знаю, право, удаетсЯ ли мне это.
Њое письмо странно смахивает на те посланиЯ в  стихах,  которые
ты  так  и  жарила  наизусть,-- помнишь? "“видев почерк мой, ‚ы
верно удивитесь..." Ћднако Я удержусь, не кончу призывом "здесь
море ждет тебЯ, широкое, как страсть, и страсть,  широкаЯ,  как
море..."  --  потому что, во-первых, здесь никакого морЯ нет, а
во-вторых, Я вовсе не стремлюсь тебЯ видеть.  €бо  после  твоей
книги  Я. ЉатЯ, тебЯ боюсь. …й-Ѓогу, не стоило так радоватьсЯ и
мучитьсЯ, как мы с тобой  радовались  и  мучились,  чтобы  свое
оплеванное  прошлое найти в дамском романе. Џослушай менЯ,-- не
пиши ты больше! Џускай это будет хотЯ бы уроком. "•отЯ  бы"  --
ибо  Я  имею  право  желать,  чтобы  ты замерла от ужаса, понЯв
содеЯнное. € еще,-- знаешь,  что  мечтаетсЯ  мне?  Њожет  быть,
может  быть  (это  очень  маленькое  и  хилое "может быть", но,
цеплЯЯсь за него, не  подписываю  письма),  может  быть,  ЉатЯ,
все-таки, несмотрЯ ни на что, произошло редкое совпадение, и не
ты писала эту гиль, и сомнительный, но прелестный образ твой не
изуродован.  …сли  так,  то  прошу  ‚ас  извинить менЯ, коллега
‘олнцев.
     Ѓерлин, 1933 г.
Last-modified: Tue, 23 Dec 1997 19:47:58 GMT
Ћцените этот текст: