сти­хи могли бы смешатьсЯ
с самыми прекрасными и самы­ми насыщенными вещами "–ветов зла",</i> он продвинул
далее,  в  их тончайших  следствиЯх, те формальные и тех­нические поиски,  к
которым анализы ќдгара Џо и опы­ты и комментарии Ѓодлера внушили ему страсть
и  обо­сновали уважение.  ‚ то времЯ  как  ‚ерлен  и ђембо дали  продолжение
Ѓодлеру  в  плане  чувства и  ощущениЯ,  Њалларме продолжил  его  в  области
совершенства и поэ­тической чистоты.

        Џ€‘њЊЋ Ћ ЊЂ‹‹ЂђЊ…
     ‚ы пожелали, чтобы этюду о Њалларме, и притом столь истовому, глубокому
и любовному,  каким  вы его задумали и  благостно выполнили, -- было все  же
пред­послано  несколько  страниц, написанных  иной,  не  вашей  рукой, и  вы
просили менЯ набросать их.
     Ќо можно ли у порога такой книги оказать что-либо,  чего уже не было бы
в ней самой,  или чего Я не высказал бы раньше, или чего  не говорили бы все
кру­гом?
     Њожно ли сказать нечто, что и мне самому было  бы нетрудно выразить без
длиннот  и  дотошностей --  и  что не стало  бы длЯ  публики отвлеченностью,
которую тЯго­стно читать?
     Њне  довелось уже по разным случаЯм дать несколько воспоминаний о нашем
Њалларме;   восстановить   кое-какие   его   замыслы;   отметить   мимоходом
изумительную стойкость отзвуков его речи  в мире мысли, несмотрЯ на  то, что
столько лет протекло  после его смерти. Ќо Я всегда удерживал себЯ, по  рЯду
значительных соображе­ний, от написаниЯ работы, котораЯ могла бы в должной и
абсолютной мере говорить  о  нем. џ слишком Ясно чув­ствую, что был  бы не в
силах довести  это до  конца, не  говорЯ чрезмерно много о  самом  себе. …го
творче­ство, с первой же встречи, стало длЯ  менЯ Явлением чуда; и едва лишь
улавливал  Я  его  мысль,  как она  становилась тайным объектом нескончаемых
вопросов. Ћн сыграл, сам того не  знаЯ, столь  огромную  роль  во внутренней
моей  истории,  произвел  во  мне самым  на­личием  своим  такую  переоценку
ценностей,  подарил  менЯ,  в  силу  <i>акта  своего бытиЯ,</i>  столькими  вещами,
ут­вердил менЯ в стольких вещах, более того, внутренне наложил во мне запрет
на столько вещей, -- что  Я уже не умею отделить того, чем он был вообще, от
того, чем он был длЯ менЯ <sup>1</sup>.
     Ќет слова,  которое повторЯлось бы  под пером кри­тики  охотнее и чаще,
нежели слово  влиЯние;</i> но и нет бо­лее  неопределенного понЯтиЯ, нежели оно,
среди  всех неопределенностей,  образующих  призрачное вооружение  эстетики.
‚месте с тем в познавании наших произведе­ний нет ничего, что заинтересовало
бы наш интеллект более философски и могло сильнее  питать  в нем влече­ние к
анализу,  нежели возрастающее  видоизменение  од­ного  духовного  склада под
творческим воздействием другого.
     Ѓывают  случаи, когда творчество  одного человека  обретает в  существе
другого  совершенно  особую  цен­ность,  порождает в  нем такие  действенные
следствиЯ,  которые  нельзЯ было  предвидеть (именно этим <i>влиЯние</i> достаточно
Ясно отличаетсЯ от <i>подражаниЯ)</i> и  зачастую невозможно  выЯвить. Њы  знаем, с
другой  стороны,  что  эта  производнаЯ действенность  образует значительную
часть  продукции всех  видов. €дет ли  речь  о  науке  или  об искусстве  --
наблюдение,  изучающее  процессы   проЯв­лениЯ   итогов,   показывает,   что
<i>делающеесЯ</i> всегда <i>повто­рЯет  ранее сделанное</i>  или же отвергает его, то есть
по­вторЯет его  иными  тонами, очищает,  дополнЯет, упро­щает, отЯгчает  или
переобременЯет;  или же,  наоборот,  отталкивает, искоренЯет,  опрокидывает,
отрицает,  --  но  и  тем  самым  предполагает  его  и  незримо  использует.
Џротивоположное противоположным порождаетсЯ.
     Њы говорим,  что писатель  <i>оригинален,</i>  когда  пребы­ваем  в  неведении
относительно скрытых видоизменений, которыми проЯвили  себЯ в нем другие; мы
хотим ска­зать, что обусловленность  того, <i>что  он делает,</i> тем, что уже <i>было
сделано,</i> исключительно сложна  и прихотлива.  …сть произведениЯ,  ЯвлЯющиесЯ
подобиЯми</i>    других    про­изведений;    есть   такие,    которые   образуют
противополож­ность им;  есть, наконец,  такие, у которых взаимоотно­шениЯ  с
предшествующими творениЯми столь сложны, что мы терЯемсЯ в них и утверждаем,
что они ведут свое происхождение непосредственно от богов.
     (Ќадлежало бы, чтобы углубить эту тему, рассмот­реть также влиЯние того
или иного духовного склада на себЯ самого, равно как произведений  --  на их
автора. Ќо сейчас этому не место. )
     Љогда какое-либо произведение, или даже  все  твор­чество, действует на
кого-либо не всеми  своими сторо­нами, но одной из  них или несколькими -- в
этом именно случае влиЯние проЯвлЯет свою наиболее примечатель­ную ценность.
Ћбособленное развитие какого-нибудь ка­чества одного творца, проведенное при
посредстве  всей могущественности  другого, редко когда  не создает в ито­ге
<i>крайнюю оригинальность.</i>
     ’аким-то  образом  Њалларме,  развиваЯ   в   себе   не­сколько  свойств
романтических поэтов  и Ѓодлера, на­блюдаЯ в них то,  что  получило наиболее
совершенное выполнение,  ставЯ себе  постоЯнным законом получение  в  каждой
данной  точке  результатов, которые  у  тех были редки, необычны  и точно бы
совершенно случайны, -- мало-помалу из  этой настойчивости в отборе, из этой
суровости и отбрасываниЯ вывел <i>манеру</i> совсем особого  свойства, а в конечном
итоге  --  доктрину и проблемы совершенно нового порЯдка, <i>изумительно чуждые
самым навыкам чувств и мыслей  своих отцов и собратьев по поэзии.</i> Ћн заменил
наивное влечение,  инстинктивную или традиционную (то есть малосознательную)
дейст­венность    своих    предшественников    искусственной    концеп­цией,
кропотливейше продуманной и достигнутой в итоге своеобразного анализа.
     Љак-то раз Я  сказал ему, что у него склад великого ученого. џ не знаю,
пришелсЯ ли этот комплимент ему по  вкусу, так как  о науке у  него не  было
идеи, котораЯ позволила бы  ему провести сравнение с поэзией. Ћн,  наоборот,
противополагал   их.  Ќо  Я,   --   Я   не  мог  не   делать  сопоставлениЯ,
представившегосЯ  мне  неизбежным,  меж­ду   построением   точной   науки  и
намерением,  столь Яв­ственным  у  Њалларме,  заново  построить всю  систему
поэзии  при  помощи  чистых и наглЯдных  признаков,  разборчиво  извлеченных
тонкостью  и верностью его  суж­дений и очищенных  от той  несправедливости,
какую  обычно  вызывает  у людей,  размышлЯющих о  литера­туре, многообразие
функций речи.
     …го  концепциЯ по  необходимости приводила  к  отыски­ванию и сочинению
комбинаций весьма далеких от тех, которым общепринЯтость  сообщает видимость
"Ясности", а привычка позволЯет быть воспринЯтыми с такой лег­костью, что их
почти   не  осмысливаешь.  ’емнота,  отме­чаемаЯ  у  него  обычно,  ЯвлЯетсЯ
следствием нескольких ревниво соблюдаемых им правил, приблизительно так  же,
как   в   области  наук  мы   видим,   что  логика,   аналогиЯ  и  забота  о
последовательности  приводЯт  к  представле­ниЯм  весьма  отличным  от  тех,
которые непосредственное впечатление делает длЯ нас привычными, -- вплоть до
выражений, легко переходЯщих за пределы нашей спо­собности к воображению.
     ’о, что  Њалларме  без  научной  культуры и  навыков отважилсЯ  ставить
задачи, которые  можно сравнить с опытами мастеров числа и порЯдка; то,  что
он вложил всего  себЯ в усилие, изумительное по одиночеству; что он  ушел  в
свои  размышлениЯ  наподобие  того,  как  всЯкое  существо,  углублЯющее или
перестраивающее свой мыслительный мир, уходит от твари людской, дабы уйти от
смутности и поверхностности, -- это свидетельствует о смелости и глубине его
духовного склада, не говорЯ уже о необычайном мужестве, с каким всю жизнь он
бо­ролсЯ  с судьбой, светом и насмешками, тогда как  ему  достаточно было бы
немного поубавить свои качества и свою волю, чтобы тотчас же предстать  тем,
чем он был, -- первым поэтом своего времени.
     Љ этому  надлежит добавить, что развитие  его лич­ных воззрений, обычно
столь точных,  было  задержано,  спутано,  затруднено  теми  неопределенными
идеЯми, ко­торые царили в литературной атмосфере и не  преминули  повлиЯть и
на него;  на  его духовный склад, --  как ни одинок и своезаконен он был, --
наложили некоторую печать чудесные  и  фантастические импровизации  ‚илье де
‹иль-Ђдана <sup>2</sup>, и никогда  не мог он освободитьсЯ впол­не  от некой
метафизики,   чтобы  не  сказать   --   мистициз­ма,   трудно   поддающегосЯ
определению.  Ћднако, в силу  примечательной реакции существа его натуры, не
могло не  случитьсЯ  так,  что  эти чужеродные  темы  вошли  в  систему  его
собственных  помыслов  и  что  он привел их  в свЯзь  с самой высокой  своей
мыслью, котораЯ была длЯ него  вместе с  тем и  наиболее дорогой и  наиболее
интимной. ’ак пришел  он  к  стремлению дать искусству писаньЯ всеобъемлющий
смысл, <i>значимость мирозданиЯ,</i> и признал, что высшей вещью мира и оправданием
его бытиЯ --  насколько ему  это бытие даровано -- была, и не могла не быть,
<i>книга</i> <sup>3</sup>.
     ‚  возрасте  еще довольно раннем, двадцати лет,  -- в  критическую пору
странной  и  глубокой  духовной  трансформации  -- Я испытал  потрЯсение  от
творчества    Њалларме.   џ   познал   изумление,   интимное   и   внезапное
замешательство, и  озарение, и разрыв с  привЯзанностЯ­ми  к моим идолам тех
лет.  џ почувствовал в  себе как бы фанатика.  џ  ощутил молнийное внедрение
некоего решающего духовного завоеваниЯ.
     Ћпределить  Џрекрасное  легко:  <i>оно</i>  --  <i>то,  что  обезна­деживает.</i>  Ќо
надлежит  благословлЯть этого рода  без­надежность, котораЯ освобождает вас.
от  иллюзий,  оза­рЯет  вас  и,  как  говорил  старый  ѓораций  ЉорнелЯ,  --
<i>вспоможествует вам.</i>
     џ написал несколько  стихотворений; Я любил то, что  надлежало любить в
1889 году. €деЯ "совершенства" имела еще  силу закона, хотЯ и в более тонком
смысле, нежели слишком простоватое понЯтие пластичности, ко­торое вкладывали
в  нее  десЯть-двадцать  лет  назад. …ще не  набрались смелости  приписывать
ценность  --   и   притом   не  знающую   границ   --  творениЯм  внезапным,
непредви­денным,  непредвидимым  --  что  говорю? --  каким  ни  на  есть</i> --
сегоднЯшнего  днЯ.  Џринцип:   <i>выигрыш  в   любом  случае</i>  --  еще  не   был
провозглашен, и в почете были,  наоборот, лишь благоприЯтные  положениЯ</i>  или
почитав­шиесЯ таковыми. ‘ловом, в те времена от поэзии тре­бовали, чтобы она
воплощала в себе самой идею,  прЯмо противоположную той, которой ход времени
придал пре­лесть несколько позднее: что и должно было случитьсЯ.
     Ќо какой интеллектуальный эффект  вызывало в  нас  тогда  знакомство  с
любыми  писаниЯми  Њалларме  и  ка­кой  моральный   эффект!..  Ѓыло   что-то
религиозное в воздухе той эпохи, когда иные создавали себе обожание и  культ
того, что представлЯлось  им настолько прекрас­ным,  что поистине надо  было
назвать его сверхчело­веческим.
     <i>"€родиада",   "Џополуденный   отдых   ”авна",   "‘оне­ты",</i>   фрагменты,
открываемые в  журналах, которые шли из  рук в  руки  и, переходЯ, свЯзывали
между  собой  приверженцев,  разбросанных  во  ”ранции,  как  в   древ­ности
объединЯл  посвЯщенных,   на  расстоЯнии,  обмен  таблетками  и  пластинками
чеканного золота, --  были  длЯ  нас сокровищницей непреходЯщих наслаждений,
защи­щенных собственным своим существом от варварства и свЯтотатства.
     ‚  этом  творчестве,  странном и  точно бы абсолютном,  жила магическаЯ
власть. ‘амым  обстоЯтельством своего бытиЯ оно  действовало как приманка  и
как меч.  Ћно с размаху разъединЯло весь род  людской,  умеющий чи­тать. …го
видимаЯ  загадочность  мгновенно  сообщала  раздражение   жизненному  центру
прикосновенных  к  ли­тературе  интеллектов.  Љазалось,  оно  молниеносно  и
бес­промашно  било  в  самую   чувствительную  точку  культур­ных  сознаний,
вызывало возбуждение в том самом цент­ре,  где пребывает и хранит себЯ некий
дивный клад самолюбиЯ и где живет то, что <i>не может миритьсЯ</i> с непониманием.</i>
     “же  одного  имени  автора  было  достаточно,  чтобы  вызвать  у  людей
занимательные реакции: оцепенение, иронию,  звонкий гнев; порой -- выражение
бессилиЯ,   ис­креннего  и  комического.  Ѓыли  взываниЯ  к  нашим  ве­ликим
классикам,</i>  коим  никогда  не  мерещилось, какого сорта прозой будут некогда
заклинать их. „ругие пус­кали в ход смешки  и усмешки и тотчас обретали (при
помощи  этих вот счастливых  движений лицевых муску­лов,  удостоверЯющих нам
нашу свободу) надлежащее превосходство, позволЯющее достойно  жить уважающим
себЯ  лицам.  ђедки  смертные,  которых  не  ранит непони­мание чего-либо  и
которые благовольно принимают это, как  обычно принимают незнание Языка  или
алгебры. Њожно прожить и без них!
     Ќаблюдатель  этих  Явлений   имел  удовольствие  созер­цать  прекрасное
противоречие:  творчество  глубоко   про­думанное,  самое  волевое  и  самое
сознательное, какое когда-либо существовало, и вызванный им рЯд <i>реф­</i>лексов.</i>
     ’ак  было  потому,  что   едва  только  взглЯд  касалсЯ  его,  как  это
беспримерное творчество било и нарушало основ­ную условность обыденной речи:
<i>ты не стал бы читать менЯ, ежели бы ты наперед уже менЯ не понимал.</i>
     ‘делаю теперь одно  признание. џ согласен,  Я не от­рицаю, что  все эти
благополучные люди, которые про­тестовали, насмешничали, не видели того, что
видели  мы,  --  были  во  вполне оправдываемом положении.  €х  чувство было
законно. Ќе к чему боЯтьсЯ  утверж­дать, что область литературы  есть только
провинциЯ обширного царства развлечений. Љнигу берут, книгу бро­сают; и даже
когда не  умеешь  расстатьсЯ с нею, все  же Ясно  чувствуешь,  что  влечение
обусловлено легкостью наслажденьЯ.
     ќто  означает,  что  все  усилиЯ  творца  красоты  и  фан­тазии  должны
стремитьсЯ, по самой сути работы, к то­му, чтобы дать <i>публике</i> такие радости,
которые совсем не требуют затраты сил или  почти не требуют ее. €мен­но взЯв
публику исходной точкой, должен  он выводить  то, что эту  публику  трогает,
волнует, ласкает, вооду­шевлЯет или радует.
     Ќо  существует,  однако,  несколько  публик:  среди  них  не  столь  уж
невозможно  найти  и такую, котораЯ  не  мыслит себе  наслаждениЯ без труда,
котораЯ  не  любит  радостей   без  оплаты  и   котораЯ  даже  не  чувствует
удов­летворениЯ, ежели ее счастье  не  добыто хотЯ бы час­тично собственными
ее усилиЯми, о коих надобно знать,  во что они ей обходЯтсЯ.  ’аким образом,
случаетсЯ, что может образоватьсЯ и некаЯ совершенно особаЯ публика.
     €так,  Њалларме  создал   во  ”ранции   понЯтие  <i>трудно­</i>го  автора.</i>  Ћн
определительно ввел в искусство обЯза­тельство интеллектуального усилиЯ. ’ем
самым он возвы­сил положение читателЯ и с восхитительным пониманием истинной
славы  избрал  длЯ  себЯ  в мире небольшой  круг  особых любителей, которые,
единожды приобщившись  к нему,  уже не  могли далее вынести поэзии нечистой,
непроизвольной и беззащитной. ‚се  казалось им наив­ным и пошлым, после того
как они прочли его.
     ќти небольшие  композиции,  с их чудесной закон­ченностью,  представали
образцами  совершенства,  --  на­столько  непреложной  была свЯзь  слова  со
словом, стиха со стихом, движениЯ с ритмом, настолько каждое из них вызывало
идею своего рода абсолютного  предмета, обусловленного равновесием внутренне
сущих  сил,  из­бавленного  чудом   взаимных   сочетаний   от   тех  смутных
поползновений  кое-что  исправить и  изменить,  которые разум бессознательно
испытывает во времЯ чтениЯ в от­ношении большинства текстов.
     Ѓлеск этих кристаллических систем,  таких чистых и точно  бы ограненных
со  всех сторон, менЯ завораживал. Ћни лишены, конечно, прозрачности стекла;
но если в  какой-то мере умственные навыки наши и ломаютсЯ  об их грани, то,
что именуетсЯ их темнотой, в действительно­сти есть только преломление.</i>
     џ  пыталсЯ представить  себе пути  и усилиЯ  мысли их автора. џ говорил
себе, что  этот человек осмыслил все слова, осознал  и исчислил все формы. џ
заинтересовалсЯ мало-помалу действием этого, столь  отличного от мое­го, ума
едва ли  не больше, нежели видимыми плодами  его  работы. џ  воссоздал  себе
конструктора подобного  искусства. Њне представлЯлось, что оно прошло сквозь
безграничное  размышление, в некой умственной  ограде, откуда право на выход
не  давалось ничему, что не пре­бывало достаточно долго в мире предчувствий,
гармо­нических слаженностей, совершенных образов и  их со­ответствий,  --  в
том подготовительном мире, где все все­му противоборствует и где случайность
обуздывает себЯ, выжидает и, наконец, кристаллизуетсЯ в некоем образце.
     Џроизведение  может выйти  из  сферы, столь напол­ненной мыслью и столь
богатой  откликами,  лишь  волей   случаЯ,  выбрасывающего  его  за  пределы
мыслительной сферы. Ћно падает из "обратимости" во ‚ремЯ.  ќто позволЯло мне
умозаключить о наличии у Њалларме некой внутренней системы, котораЯ, с одной
стороны, должна была чем-то отличатьсЯ от  системы философа, с  другой -- от
системы мистиков и в то же времЯ до из­вестной степени уподоблЯтьсЯ им.
     ‚сем  моим  естеством,  или,  вернее,  тем изменением в моем  естестве,
которое  только  что произошло  во мне, Я был  предрасположен к тому,  чтобы
довольно  необыч­ным путем  дать  развитьсЯ впечатлению, произведенно­му  на
менЯ двумЯ поэмами, которые  показали мне  та­кую нарочитость своих  красот,
что  сами  они  отходили  в  тень  пред  тем,  о  чем  говорила  их  скрытаЯ
отделан­ность.
     џ продумал и наивно  записал  несколько раньше это самое мнение в  виде
следующего  пожеланиЯ:  если  бы  мне  довелось  начать писать, Я бесконечно
больше  хотел  бы  написать  в  совершенном сознаний  и с  полной  Яс­ностью
что-либо слабое, нежели быть обЯзанным мило­сти транса и потере самосознаниЯ
каким-нибудь шедев­ром, хотЯ бы и лучшим из лучших.
     ќто   значит,   мне   представлЯлось,  что  шедевров  суще­ствует   уже
предостаточно и  что количество гениальных произведений отнюдь</i> не  так мало,
чтобы  стремление   увеличить  их  число  могло  представить  сколько-нибудь
значительный интерес. џ думал также  с несколько боль­шей отчетливостью, что
произведение,   сознательно  ис­комое  и  отысканное  среди  сонма  духовных
случайностей при помощи последовательного  и настойчивого анализа известных,
наперед  предписанных условий, -- не могло,  какова бы ни была  его  внешнЯЯ
ценность  после выЯв­лениЯ,  не произвести  изменений  в  собственном  своем
творце, принужденном себЯ познать  и  в какой-то мере перестроить. џ говорил
себе,  что отнюдь  не  готовое</i>  произведение  и не  его  видимые  формы  или
проЯвлениЯ вовне  могут  нас  завершить  и  утвердить, но  единственно  лишь
манера,</i> посредством коей мы  его создали. €скус­ство и труд  обогащают  нас.
Њуза же и благой случай позволЯют всего только брать и откидывать.
     ’ем самым воле и расчетам  <i>агента</i>  Я придавал зна­чительность,  которую
отнимал у <i>произведениЯ.</i> ќто отнюдь не означает,  что Я готов был  миритьсЯ с
пре­небрежительным отношением к нему самому, -- как раз наоборот.
     ќта жестокаЯ и крайне опаснаЯ длЯ литературы мысль (от которой, однако,
Я никогда не отказывалсЯ) любопытным  образом способствовала и в то же времЯ
противопоставлЯла  себЯ  моему  восхищению  перед  чело­веком,  который шел,
влекомый  своей  идеей,  ни более ни менее  как  к  тому,  чтобы обожествить
писанную  вещь.  …сли что особенно влекло  менЯ  в  нем, то именно склад его
характера,  в  самом своем существе волевой, эта абсолютнаЯ  направленность,
выЯвлЯемаЯ   предель­ным  совершенством  труда.   ‚зыскательность  труда   в
ли­тературе выражает себЯ и сказываетсЯ в  откидываниЯх. Њожно  сказать, что
она измерЯетсЯ количеством отки­дываний.  Ѓудь возможным  изучение частоты и
природы откидываний,  оно  стало бы  основным источником интим­ного познаниЯ
писателЯ,  ибо   оно   осветило   бы  нам  тайное  противоборство,   которое
разыгрываетсЯ  в  минуту  твор­чества  между  темпераментом,   притЯзаниЯми,
предвиде­ниЯми    человека   и,   с   другой   стороны,    возбуждениЯми   и
интеллектуальными средствами данного мгновениЯ.
     ‘трогаЯ  последовательность  откидываний,  количество решений,  которые
отметаешь,  возможности,  на  которые  кладешь  длЯ  себЯ запрет, показывают
природу  разборчи­вости, степень сознательности,  качество гордости  и  даже
стыдливости и  всЯческих  страхов,  какие испытываешь  в  отношении  будущих
суждений публики. €менно в этой</i> точке  литература  соприкасаетсЯ  с областью
этики:</i> именно в этом строе вещей может возникнуть конфликт меж­ду природными
данными и творческой направленностью: здесь обретает он своих героев и своих
мучеников, <i>в этом  сопротивлении, легкому</i> здесь проЯвлЯет себЯ доб­родетель,
а следовательно, и ханжество.
     Ќо  эта  волЯ  к  отбрасыванию  всего,  что не  соответ­ствует  закону,
поставленному  над собой,  проЯвлЯет,  как  оказываетсЯ, такое  давление  на
своего носителЯ, что  произведениЯ,  подвергшиесЯ  бесконечному пересмотру и
переработке, не  считаЯсь с тЯготами и временем,  до чрезвычайности редки  и
что, вопреки плотности, кото­рую они обретают, -- их творцу, относЯщемусЯ  к
себе  с   исключительной  строгостью,  бросаютсЯ  обвинениЯ   в   бесплодии.
Ѓольшинство вещей, выходЯщих из печати, до такой степени простодушно хрупки,
так условны,  по­рождены столь личным монологом,  по  большей части  с такой
легкостью могут быть вызваны к жизни самой ходовой выдумкой, так нетрудно их
видоизменить,  пере­лицевать, вовсе отрицать и  даже сделать менее пусты­ми,
--  наконец,  они печатаютсЯ  в таком количестве, что  кажетсЯ  невероЯтным,
чтобы кому-либо можно было бросить упрек в недостаточном приумножении и  так
уже огромной  груды  книг  из-за  того, что  он дает себе  труд  свести свои
писаниЯ к самому в них существенному. Ќо еще более достойно вниманиЯ то, что
нареканиЯ  идут  не   со  стороны  ценителей  этого  самоограничившего  себЯ
творчества, что  было бы понЯтно, поскольку они могли бы сетовать на то, что
радость даетсЯ им в скуд­ной доле,  -- наоборот, дело  идет  о  тех, других,
негодую­щих на то, что такое  творчество существует, и вместе  с тем, что им
дают его слишком мало.
     Њалларме -- бесплодный; Њалларме  -- надуманный; Њалларме -- темнейший;
но и Њалларме совестливейший; Њалларме совершеннейший; Њалларме жесточай­ший
к  себе более, чем  кто-либо среди всех, кто  когда-либо держал перо, -- дал
мне с  первого  же  взглЯда,  которым  Я  соприкоснулсЯ с  искусством слова,
высшую, можно сказать, идею, -- <i>идею-предел</i> или <i>идею-сумму</i>  его  ценности  и
его возможностей.
     ‘делав  менЯ  счастливей  Љалигулы,  он дал  мне воз­можность созерцать
голову, котораЯ вместила  все, что тревожило менЯ в области литературы, все,
что влекло менЯ, все, что спасало ее, на мой взглЯд. ќта столь та­инственнаЯ
голова осмыслила все средства универсаль­ного искусства; она познала и точно
бы  воспринЯла  всю  радость  и  всЯкие горести  и чистейшие  безнадежности,
порождаемые  высшим  духовным  томлением;  она  изгна­ла  из  поэзии  грубые
соблазны; она  расценила  и отбро­сила в  своем  долгом и глубоком  молчании
особые  при­тЯзаниЯ, дабы поднЯтьсЯ  до уразумениЯ и созерцаниЯ основы  всех
мыслимых  творений;  она  обрела в  себе, на высшей своей  ступени, инстинкт
господства  над  миром слова,</i> во  всем  подобный инстинкту величайших  людей
мысли,  которые  умели  соединенным  действием  анализа  в конструкции  <i>форм</i>
поднЯтьсЯ над всеми возможными  соотношениЯми  <i>мира идей</i>  или мира  чисел  и
величин.
     ‚от чем наделЯл Я  Њалларме: аскетизмом, слишком  схожим, может быть, с
собственными  моими суждениЯ­ми об искусстве  слова, всегда возбуждавшем  во
мне  большие  сомнениЯ  относительно  истинной  своей  ценно­сти.  Џоскольку
очарование,  которое  оно  вызывает  в  дру­гих,  обусловливаетсЯ,  по самой
природе Языка,  целым  рЯдом пошлостей  и  недоразумений,  до такой  степени</i>
неизбежных,  что  прЯмаЯ  и  совершеннаЯ  передача  мысли автора,</i>  будь  она
возможна,  <i>привела бы  к подавлению и словно бы омертвению  самых прекрасных
эффектов  ис­кусства,</i> -- то и возникает у всЯкого, кто крепко воспри­нЯл эту
мысль,  некое  отвращение  к  тому,  чтобы  тратить  себЯ  на  неточность  и
возбуждать в других влечение к чувствам и мыслЯм неожиданным и длЯ нас самих
со­вершенно непредвидимым, --  какими и должны быть следствиЯ  необдуманного
действиЯ. ќти наперед неведо­мые реакции читателЯ, если они даже (как иногда
бы­вает)   благоприЯтны   длЯ   нашего   труда   и   приносЯт   бес­конечное
удовлетворение   нашему  радостно  изумленно­му  тщеславию,  --  вызывают  у
подлинной гордости  чувство горького оскорблениЯ ее чистоты. Ћна не приемлет
сла­вы, котораЯ ЯвлЯетсЯ только случайным и внешним при­ложением  к личности
и  заставлЯет  нас  почувствовать все  различие, которое  существует длЯ нее
между понЯ­тиЯми <i>быть</i> и <i>казатьсЯ.</i>
     ќти  странные  помыслы привели менЯ к  признанию за актом писаниЯ  лишь
ценности  чистого  упражнениЯ:  игры,  основывающейсЯ  на  свойствах  Языка,
соответственно определенных  и точно обобщенных, долженствующих  сделать нас
очень  свободными  и  очень  уверенными  в,   его  применении  и  совершенно
избавленными от иллю­зий, которые порождает это само  применение и которы­ми
живут творениЯ слова -- и люди <sup>4</sup>.
     ’ак проЯснилсЯ во мне самом  конфликт,  властно  живший,  разумеетсЯ, в
моем природном складе, -- между склонностью к поэзии и странной потребностью
удовлет­ворЯть запросы моего  разума.  џ пыталсЯ  охранить в  себе  и  то  и
другое.
     џ  только что  говорил, что не  смог бы думать о Њал­ларме без <i>эгоизма.</i>
Њне  надлежит,   следовательно,  оста­новить   тут  эту  смесь  раздумий   и
воспоминаний. Њожет быть, в  известной мере было  бы интересно продолжить  в
глубину и в  подробности  анализ этого  особого  случаЯ <i>влиЯниЯ</i> и  показать,
каковы  прЯмые  и обратные  воздей­ствиЯ  такого-то творчества  на  такой-то
умственный  склад  и  как  крайностЯм одной  тенденции ответствуют крайности
другой.

        џ ѓЋ‚Ћђ€‹ ЏЋђЋ‰ ‘’…”ЂЌ“ ЊЂ‹‹ЂђЊ…...
     џ говорил порой ‘тефану Њалларме:
     "Ћдни  вас  хулЯт, другие  -- третируют. ‚ы  раздра­жаете,  вы кажетесь
жалким. ѓазетный хроникер  с лег­костью делает из  вас всеобщее посмешище, а
ваши друзьЯ разводЯт руками...
     Ќо  сознаете  ли вы, ощущаете ли иное:  что  в любом французском городе
найдетсЯ безвестный юноша, гото­вый  во имЯ ваших стихов и вас самого отдать
себЯ на растерзание?
     ‚ы  его  гордость,  его  тайна,  его  порок.  Ћн  замыкает­сЯ  в  своей
безраздельной любви и  прикосновенности  к  вашим созданиЯм, которые нелегко
находить, постигать, отстаивать... "
     џ  разумел  при  этом  некоторых -- среди них и  себЯ самого, -- в чьих
сердцах присутствие его было столь властным и  единственным; и мне виделось,
как  в нас пробиваетсЯ и предлагает ему себЯ истиннаЯ слава, ко­тораЯ отнюдь
не  лучезарна, но сокровенна;  котораЯ рев­нива, интимна  и коренитсЯ,  быть
может,   скорее  в   пре­одоленном   неприЯтии  и  оттолкновении,  нежели  в
не­медленном признании некоего чуда и всеобщего вос­торга.
     Ќо  Ћн, с его подернутым  дымкой взглЯдом, будучи из тех, кто  не умеет
ждать и упоение черпает в себе лишь самом, оставалсЯ безмолвным.
     “мам глубочайшим отказано в  самолюбовании, ко­торое прибегает к чужому
ревнительству, ибо они суть воплощеннаЯ убежденность, что никто,  кроме них,
не сможет уразуметь того, чего они требуют от своего ес­тества, и того, чего
ждут  они  от своего  демона. Ћбнаро­дуют они лишь  то, от чего избавлЯютсЯ:
отбросы, осколки, безделицу своего сокровенного времени.
     ‘овершенства  его  редких  писаний,  как,  равно,  и  под­черкнутаЯ  их
странность, вызывали  у нас представление об авторе чрезвычайно отличное  от
того, какое порож­дают обыкновенно даже значительные поэты.
     ќто  ни с чем не сравнимое творчество  не  только захватывало с первого
взглЯда, мгновенно очаровывало слух, настоЯтельно  взывало к голосу и своего
рода  не­преложностью в  размещении  слогов, обЯзанной  боль­шому искусству,
подчинЯло  себе  весь  аппарат слова, -- оно тотчас озадачивало  разум,  оно
дразнило   его  любо­пытство   и   бросало   порой  вызов   его   пониманию.</i>
Џроти­вополагаЯ  себЯ ежемгновенному разрешению  речи в по­нЯтиЯ, оно подчас
требовало   от  читателЯ   весьма  тЯгост­ных   интеллектуальных   усилий  и
пристального вчиты­ваниЯ: требование опасное и почти всегда роковое.
     ‹егкость чтениЯ стала  в  литературе правилом с тех  пор, как наступило
царство всеобщей  спешки, которую пресса организует или, во  всЯком  случае,
стимулирует. Љаждый стремитсЯ читать лишь то, что и написать мог бы каждый.
     €  поскольку задача литературы сводитсЯ нынче к  тому, чтобы развлекать
читателЯ и служить ему спо­собом времЯпрепровождениЯ, не вздумайте требовать
от него усилий,  ни в коем случае не взывайте  к усердию: здесь господствует
убежденность -- быть может, наив­наЯ -- в полной несовместимости наслаждениЯ
и труда.
     —то касаетсЯ менЯ, должен признатьсЯ, что из кни­ги, котораЯ даетсЯ мне
без труда, Я почти ничего не из­влекаю.
     Џотребовать  от  читателЯ,  чтобы  он  напрЯгал  свой  ум  и  добивалсЯ
целостного  постижениЯ  лишь ценой  весь­ма мучительного акта; вознамеритьсЯ
привести  его  из  милой  ему  пассивности  к  сотворчеству  --  это значило
посЯгнуть на привычки, леность и всЯкое умственное убожество.
     €скусство  чтениЯ  на  досуге,  в  уединении,  чтениЯ  ос­мысленного  и
вдумчивого,  которое  некогда  на  труд  и  ревностность  писателЯ  отвечало
сосредоточенностью  и  усидчивостью того  же свойства,  --  такое  искусство
утра­чиваетсЯ:  оно  обречено.  ‚  читателе  прежних  времен, приучавшемсЯ с
детства, на  многотрудных текстах ’а­цита или ”укидида, не пожирать  строк и
не  угадывать  их,  не  довольствоватьсЯ беглым уразумением фраз и  страниц,
автор  видел  партнера,  ради  которого стоило взвешивать слова и добиватьсЯ
свЯзности  элементов мысли.  Џолитика  и романы  такого  читателЯ истребили.
ЏогонЯ за немедленным эффектом и непременной раз­влекательностью лишила речь
всЯкой  заботы о  рисунке,  а чтение --  насыщенной  медлительности взглЯда.
Ћтныне  он  лишь  вкушает  некое  "преступление",  катастрофу,  --  и  готов
упорхнуть.  €нтеллект  терЯетсЯ  среди множества  ошеломлЯющих  образов;  он
отдаетсЯ  поразительным  эф­фектам  беззакониЯ.   …сли  эталоном  становитсЯ
сновиде­ние  (или попросту воспоминание),  длительность,  мысль  подменЯютсЯ
эфемерностью.
     ’аким  образом,  всЯкий, кого не отталкивали сложные  тексты  Њалларме,
нечувствительно понуждалсЯ к  тому,  чтобы научитьсЯ читать заново.  †елание
отыскать в них смысл, достойный их восхитительной формы и того  труда, какой
вложен был в  эти изысканные речевые кон­струкции, с неизбежностью заставлЯл
его   свЯзывать   с  поэтическим  наслаждением  волевые  усилиЯ  ума  и  его
сочетательных способностей. ‚ результате  ‘интаксис  -- что значит расчет --
занимал место Њузы.
     Ќичто так не чуждо "романтическому". ђомантизм провозгласил уничтожение
рабства человеческого "џ".
     Ћсновное в нем --  упразднение  <i>последовательности  в</i> мыслЯх,</i> одной  из
форы  этого  рабства;  тем  самым  он  способствовал  необычайному  развитию
описательной ли­тературы. Ћписательность делает всЯкую свЯзность  из­лишней,
приемлет все, что приемлетсЯ взглЯдом, позво­лЯет ежемгновенно вводить новые
положениЯ.  ‚ конеч­ном итоге предметом  писательских  усилий,  сведенных  к
данному  мгновению  и  на  нем  сосредоточенных,  стали  эпитеты,  контрасты
деталей, легко изолируемые "эффек­ты". ’о было времЯ ювелирных поделок.
     ‚се эти  красоты литературной материи Њалларме,  несомненно, постаралсЯ
сохранить, возвышаЯ при  этом  свое искусство до уровнЯ конструированиЯ. —ем
дальше продвигаетсЯ он в своих размышлениЯх, тем Явственнее в его творчестве
присутствие и твердаЯ целеустремлен­ность абстрактной мысли.
     Ѓолее  того:  человек,   который  отважилсЯ   предложить  публике   эти
кристаллические загадки,  внесЯ в  искус­ство  радовать  и  волновать словом
такой  сплав   слож­ности  и   изЯщества,  вызывал  представление   о  силе,
убежденности,  аскетизме  и  презрении  к  общему  чувст­ву,  беспримерных в
истории литературы  и затмевающих  всЯкое  менее великолепное  творчество  и
всЯкий  замысел не  столь  бескомпромиссной чистоты, -- иначе говорЯ,  <i>почти
все.</i>
     ЏоэзиЯ эта, пронизаннаЯ волей и  мыслью,  рассчитан­наЯ  в той мере,  в
какой  только  могло   позволить   абсо­лютное   требование   музыкальности,
разительно действо­вала на немногих.
     Ќемногих   их  малочисленность  удручает.  Њножество   упиваетсЯ  своей
множественностью: эти люди  довольны, когда придерживаютсЯ единообразных, до
неразличи­мости,  взглЯдов;  они  чувствуют  себЯ подобными  и  обод­ренными
взаимностью;  и  они утверждаютсЯ, набираЯсь уверенности  в  общей "истине",
подобно   тому  как  жи­вотные  в  стаде   трутсЯ  телами  и  разогреваютсЯ,
обме­ниваЯсь своим равномерно разлитым теплом.
     Ќо  среди  немногих  каждый   --  личность  вполне   обо­собленнаЯ.  €м
отвратительна схожесть, грозЯщаЯ ли­шить их бытие всЯкого смысла. <i>Ќа что оно
мне,  мое "џ",</i> бессознательно  мыслЯт  они,  <i>если  оно  может  множитьсЯ</i>  до
бесконечности?</i>
     Ћни хотели бы уподобитьсЯ ‘ущностЯм или €деЯм, из коих любаЯ непременно
по-своему уникальна.  Љаж­дый из  них притЯзает -- во  всЯком случае, в мире
воображаемом -- на место, которое никто более неспо­собен занЯть.
     ’ворчество  Њалларме,  требующее  от   всЯкого  вполне  индивидуального
пониманиЯ,  взывало лишь  к  разрознен­ным  интеллектам и  притЯгивало  лишь
таковые, -- один за другим покорЯЯ их, решительно избегающих едино­мыслиЯ.
     Ћт  всего,  что  обычно  нравитсЯ  большинству,  это  твор­чество  было
очищено.  Ќи  красноречиЯ;  ни   повествова­тельности;  ни  сентенций,  даже
глубокомысленных;  ника­кого  потворства  всеобщим   страстЯм;  ни  малейшей
уступ­ки обыденным  формам; ни крупицы того "слишком человеческого", которое
губит  столько  стихов;  манера  выражениЯ всЯкий раз  непредвиденнаЯ; речь,
нигде не впадающаЯ в повторениЯ и пустую невнЯтицу безудерж­ного лиризма; не
терпЯщаЯ легковесных  оборотов; всюду следующаЯ  требованиЯм мелодичности  и
тем  условным  нормам, чьЯ задача -- систематически</i>  препЯтствовать  всЯкому
снижению в прозу,  -- вот несколько отрицатель­ных достоинств, силой которых
эти   произведениЯ   мало-помалу  делали   нас   слишком  чувствительными  к
примелькавшимсЯ приемам,  к помрачениЯм,  вздору, напыщен­ности,  частым,  к
несчастью,  у  всех поэтов,  ибо по  дер­зости,  если  не  безрассудству, их
предприЯтие  не знает равных  и, принимаЯсь за него,  как боги,  они кончают
простыми смертными.
     —его  же  добиваемсЯ мы,  как не созданиЯ  мощного и  на какое-то времЯ
устойчивого впечатлениЯ, что меж­ду воспринимаемой формой речи и ее обменным
мыслен­ным  эквивалентом</i>  существуют  некое  мистическое един­ство  и  некаЯ
гармониЯ, благодарЯ которым мы  приоб­щаемсЯ к миру, совершенно отличному от
того,  где  слова  и действиЯ свЯзаны соответствием? Љак мир чис­тых звуков,
столь   различимых  на   слух,   был   выделен  из   мира  шумов,   дабы   в
противоположность ему составить законченную  систему Њузыки, так поэтическое
сознание  стремитсЯ действовать в отношении Языка: оно  не  терЯ­ет  надежды
отобрать  в этом  детище  практики  и ста­тистики  редкостные  элементы,  из
которых  сможет  строить  произведениЯ,  чарующие  и  внЯтные  с  первой  до
послед­ней строки.
     ќто значит  требовать чуда.  Њы прекрасно знаем, что свЯзь наших идей с
сочетаниЯми звуков, поочередно  их вызывающих, почти всегда произвольна  или
же чисто случайна.  Ќо поскольку нам удаетсЯ времЯ от времени  пронаблюдать,
оценить или вызвать рЯд особо красивых эффектов,  мы тешим себЯ мыслью,  что
сумеем однажды создать цельное, без изъЯнов и пЯтен, произведение, по­строив
его   на  благоприЯтных  возможностЯх  и   счастли­вых  случайностЯх.  ‘отнЯ
волшебных  моментов,  однако,  еще  не  образует  стиха,  этой  длительности
нарастаниЯ  и   своего  рода  фигуры  во  времени;  напротив,   естественный
поэтический факт -- лишь исключительное событие  в хаосе  образов и  звуков,
достигающих   нашего   сознаниЯ.   ‘ледовательно,  если  мы   хотим  создать
произведение,  ко­торое  выглЯдело  бы  в  итоге   только  как  сериЯ  таких
счастливых,  удачно  нанизанных  случайностей,  мы  долж­ны  вложить  в наше
искусство много терпениЯ, воли и изобретательности; если же мы притЯзаем еще
и  на то, чтобы стихотворение  наше не только покорЯло  чувства  очарованием
ритмов,  тембров и образов,  но  также под­держивало  и  утолЯло  вопрошаниЯ
мысли, мы вовлека­емсЯ в безрассуднейшую игру.
     Њалларме, уже на исходе юности мучимый необы­чайно Ясным сознанием всех
этих противоречивых  обу­словленностей и устремлений, не  переставал ощущать
также предельную трудность слиЯниЯ в своей работе идеи, какую он создал себе
об  абсолютной поэзии,  с не­изменным  изЯществом  и строгостью  исполнениЯ.
Љаж­дый  раз ему  противостоЯли  либо его  дарованиЯ,  либо  его  мысль.  Ћн
расточал  себЯ  на  то,  чтобы сочетать дли­тельность  и  мгновение:  таково
терзание всЯкого худож­ника, глубоко мыслЯщего о своем искусстве.
     ‘ледовательно, создать он мог лишь совсем немно­го;  но достаточно было
вкусить этого немногого, чтобы отравить себе вкус ко всЯкой иной поэзии.
     ЏомнитсЯ, как в девЯтнадцать лет Я  стал вдруг поч­ти равнодушен к ѓюго
и Ѓодлеру, когда волею  случаЯ  на глаза  мне попались несколько  фрагментов
"€родиа­ды", "–веты"  и "‹ебедь".  џ  открывал наконец безуслов­ную красоту,
которой бессознательно дожидалсЯ. ‚се здесь покоилось на одной чарующей силе
Языка.
     џ  отправилсЯ  подальше  к морю, держа  в руке дра­гоценнейшие  списки,
которые только  что  получил; и не замечал ни  солнца  во всей его мощи,  ни
ослепительной дороги,  ни лазури,  ни  дыханиЯ жгучих трав, -- так по­трЯсли
менЯ  эти  бесподобные стихи и  так,  до  самых  глубин  существа, они  менЯ
захватили.
     ‚ременами  этот  поэт,  наименее  <i>безыскусный</i>  из  всех, необычным,  до
странности  певучим  и  словно   бы   <i>завора­живающим</i>  сближением   слов  --
мелодическим  совершенством  стиха  и  его  особенной  полнотой  --  вызывал
пред­ставление  о самом  могущественном в  изначальной  поэ­зии:  магической
формуле.</i> —ерез строжайший анализ своего искусства он,  должно быть, пришел к
некой тео­рии и какому-то синтезу заклинаниЯ.
     Ћчень долго считалось, что некоторые словосочетаниЯ могут  нести в себе
больше  силы,  нежели  очевидного смысла;  пониматьсЯ вещами  лучше,  нежели
людьми; го­рами и реками, животными и богами, тайными сокро­вищами, стихиЯми
и источниками жизни -- лучше, неже­ли мыслЯщей  душой; быть доступней „ухам,
чем   наше­му   духу.  ‘ама   смерть  отступала  порой  перед  ритмиче­скими
заклЯтиЯми,  и  могила выпускала призрака. Ќет  ничего  более  древнего, ни,
кстати  сказать,  более есте­ственного,</i> нежели эта вера во  власть, присущую
слову,  которое,  как полагали, воздействовало  не  столько  своей  <i>обменной
ценностью,</i> сколько  вследствие некоего резо­нанса, вызываемого, по-видимому,
в природе вещей <sup>1</sup>.
     „ейственность  "чар" зависела не столько  от  смысла используемых слов,
сколько от их  звучаниЯ и  необыч­ностей их формы.  ’емнота была</i> даже чем-то
почти ре­шающим в них.
     ’о, что люди поют или изрекают в самые торжест­венные и в самые роковые
минуты жизни; то,  что звучит  во времЯ литургии; то, что  шепчут и стонут в
порывах  страсти;   то,   что  утешает   ребенка  и   несчастного;  то,  что
свидетельствует  о  правдивости клЯтвы, -- все это слова, которые невозможно
выразить в четких понЯтиЯх,  ни ото­рвать от определенного тона  и строЯ, не
делаЯ их тем самым бессмысленными либо тщетными. ‚о всех этих случаЯх акцент
и звучание <i>голоса</i> важнее их  смысловой внЯтности: они взывают скорее к нашей
жизни, нежели к нашему рассудку. -- џ хочу сказать, что слова эти  в гораздо
большей мере понуждают нас <i>изменЯтьсЯ,</i> не­жели побуждают <i>понимать.</i>
     Ќикто  из  современников  не отважилсЯ, подобно это­му поэту, так четко
отделить  действенность  слова от  его понЯтности.  Ќикто  не различал столь
сознательно два  эффекта речевого высказываниЯ: передать  факт  --  вы­звать
переживание.  ЏоэзиЯ есть компромисс,</i> или опре­деленнаЯ пропорциЯ двух  этих
функций... <sup>2</sup>.
     Ќикто не дерзнул выразить тайну сущего через тай­ну Языка.
     Љак не признать, что человек есть источник, начало загадок, если всЯкий
предмет,  всЯкаЯ жизнь и минута непроницаемы, если наше существование,  наши
побуж­дениЯ и чувства абсолютно необъЯснимы, а все нами видимое обращаетсЯ в
тайну, едва наш разум нисходит на землю и сменЯет ответы на вопрошаниЯ?
     Њожно,  конечно,  с  этим  не соглашатьсЯ,  полагаЯ,  что  единственное
назначение Языка заключаетсЯ в передаче  другому того, что Ясно тебе самому;
эта позиц