ледовательно, поэт в качестве
архитектора  поэтиче­ских  произведений  весьма  отличен  от  того,  что  он
пред­ставлЯет  собой как  создатель тех  ценностных  элемен­тов, из  которых
складываетсЯ  любаЯ поэзиЯ -- хотЯ  их  сумма  отнюдь  не  адекватна целому,
требующему совер­шенно иной умственной работы.
     Ќекто однажды пыталсЯ менЯ уверить,  что лиризм это  экстаз  и  что оды
великих  лириков  писались  в  один  присест,  с  неудержимостью  бреда  или
неистового буше­ваниЯ духа... џ отвечал собеседнику, что он абсолютно  прав,
но  что это не ЯвлЯетсЯ привилегией поэзии: как  всем известно, конструктору
паровоза длЯ осуществле­ниЯ его замысла необходимо взЯть темп работы порЯдка
восьмидесЯти миль в час.
     ‚ самом деле,  стихотворение есть  некий  механизм, призванный вызывать
поэтическое состоЯние посредст­вом слов.  ќффект этого механизма предугадать
невозмож­но, ибо, когда речь идет о воздействии на умы, ни в чем нельзЯ быть
уверенным.  Ќо  какова  бы ни была  пробле­матичность  конечного результата,
создание  этого ме­ханизма  требует решениЯ множества проблем.  …сли  сло­во
"механизм" вас шокирует и сравнение  с механикой кажетсЯ вам слишком грубым,
Я прошу вас заметить,  что  написание стихотворениЯ, даже  весьма короткого,
может  тЯнутьсЯ  годами,   между  тем   как   воздействие  его  на  читателЯ
осуществитсЯ  в течение  нескольких  минут. ‚  эти несколько минут  читателЯ
ослепЯт находки, ас­социации, блестЯщие образы, накопленные за долгие месЯцы
поисков,  ожиданиЯ,  терпениЯ  и  нетерпениЯ.  Ћн  будет  склонен  приписать
вдохновению  значительно боль­ше того, на что оно действительно способно. Ћн
вооб­разит  личность, сумевшую  без  долгих  раздумий,  без колебаний  и без
исправлений  построить  это  могущест­венное совершенное  творение,  которое
переносит  его в некий  мир,  где  предметы  и  существа,  страсти  и мысли,
созвучиЯ  и значениЯ  возникают  из единой энергии,  где они  дополнЯют друг
друга и  перекликаютсЯ, следуЯ каким-то  уникальным  законам  резонанса, ибо
только уникальнаЯ форма возбуждениЯ может вызвать одновре­менную активизацию
нашей чувствительности,  нашего интеллекта, нашей памЯти и нашей способности
к сло­весному действию, чрезвычайно редко свЯзанных в ходе обыденной жизни.
     Ѓыть может, здесь следует особо подчеркнуть,  что создание поэтического
произведениЯ, -- если  подходить к нему так, как инженер, о котором Я только
что го­ворил, подходит к своему замыслу, к разработке конст­рукции паровоза:
формулируЯ проблемы, требующие ре­шениЯ, -- что это создание должно казатьсЯ
нам  делом несбыточным.  Ќет искусства, в  котором  существовало бы  столько
независимых требований и задач, подлежа­щих согласованию. џ лишь напомню вам
то, что  гово­рил о звуке и смысле, которые,  хотЯ и свЯзаны чисто  условно,
должны быть приведены к  предельно эффектив­ному взаимодействию. ‘лова часто
напоминают  мне, вви­ду  двойственной их природы,  те комплексные  величины,
коими столь любовно оперируют геометры.
     џ,  к счастью, не знаю, что представлЯет собой спо­собность, заложеннаЯ
в определенных  мгновениЯх опре­деленных  личностей,  котораЯ все упрощает и
низводит все эти непреодолимые трудности на уровень наших возможностей.
     Џоэта пробуждает в человеке какаЯ-то внезапность,  какое-то внешнее или
внутреннее обстоЯтельство: дере­во,  лицо,  некий  "образ",  эмоциЯ,  слово.
€ногда все на­чинаетсЯ с желаниЯ выразить себЯ, с потребности пере­дать свое
чувство;  иногда  же,  напротив,  --  с элемента  формального,  со звукового
рисунка,  который  ищет  себе  опору, отыскивает нужный смысл в недрах нашей
души... “Ясните себе как следует  эту двойственность отправных возможностей:
в  одном   случае   нечто  стремитсЯ  выразить   себЯ,  в  другом  --  некое
выразительное средство стремит­сЯ найти в чем-то себе применение.
     ЊоЯ поэма  "Њорское кладбище" началась во  мне с определенного ритма --
французского десЯтисложника, разбитого  на четыре и шесть слогов. “ менЯ еще
не  было никакой идеи, котораЯ могла бы эту  форму заполнить.  Њало-помалу в
ней разместились отрывочные слова; они исподволь определили тему, после чего
дело стало за работой (она оказалась весьма продолжительной). „ру­гаЯ поэма,
"ЏифиЯ", возникла сперва в образе восьми­сложной  строки, чей звуковой строй
обозначилсЯ сам  по  себе.  Ќо  эта  строка подразумевала  какую-то фразу, в
которую  входила  частью,  а   эта  фраза,  если  только  она  существовала,
подразумевала множество других фраз. Џодобного рода проблемы допускают массу
всевозмож­ных  решений.  Ќо  метрические  и  мелодические   обуслов­ленности
значительно суживают в поэзии сферу  неопре­деленности. Џроизошло следующее:
этот   фрагмент   повел   себЯ  как  живой  организм;  погруженный  в  среду
(несом­ненно, питательную), которую создавали ему влечение и  направленность
моей  мысли,  он  размножилсЯ  и  произвел  на свет  все,  в  чем  испытывал
недостаток, -- несколь­ко строк после себЯ и много строк выше.
     Џрошу  прощениЯ за  то,  что  выбрал  примеры  из  свое­го собственного
скромного опыта; но мне больше негде было их взЯть.
     ‚озможно, мой взглЯд на поэта и поэтическое произ­ведение покажетсЯ вам
слишком  парадоксальным.  Ќо  попытайтесь представить,  сколько таит  в себе
сложностей  даже  ничтожнейшее  наше  действие.  Џодумайте  обо  всем,   что
совершаетсЯ в человеке, когда он произносит корот­кую членораздельную фразу,
и посудите,  сколько  нужно условий, чтобы поэма  Љитса или Ѓодлера легла на
чис­той странице, над которой склонилсЯ поэт.
     Џодумайте  и о том, что, быть может, ни одно  искус­ство не приводит  в
свЯзь столько  независимых  элемен­тов и  условий,  как наше: звук  и смысл,
реальность  и  во­ображение,  логику, синтаксис,  одновременное  построе­ние
формы  и сущности... и все  это  с помощью средства  сугубо утилитарного  --
постоЯнно  искажаемого, засорен­ного,  привычного к  любой работе,  -- каким
ЯвлЯетсЯ  <i>оби­</i>ходный   Язык,</i>  из  которого  мы  должны  выделить  чистый   и
совершенный ѓолос,  способный без ошибок, без види­мого усилиЯ, не оскорблЯЯ
слуха  и  не разрушив хрупкой сферы мира поэзии,  передать идею некоего "Я",
сказочно возвышающегосЯ над "џ".

        ЏЋ‹Ћ†…Ќ€… ЃЋ„‹…ђЂ
     Ѓодлер находитсЯ в зените славы.
     ќтот  томик "–ветов зла",  в котором не  насчитаешь и  трехсот страниц,
уравновешивает,  в  оценке  знатоков,  произведениЯ  наиболее  знаменитые  и
наиболее  обшир­ные. Ћн переведен на большинство европейских Языков. ќто  --
Явление,  на   котором  Я  задержусь  на  минуту,  ибо,  думаетсЯ  мне,  оно
беспримерно в истории французской литературы.
     ”ранцузские  поэты,  вообще  говорЯ,  мало известны  и  мало ценимы  за
рубежом. Ќам охотнее отводЯт пре­имущества прозы; но  могущество поэтическое
признают за нами скупо и трудно. ЏорЯдок и своего рода суро­вость, царЯщие в
нашем   Языке   с   XVII  века,   наша   свое­образнаЯ   акцентуациЯ,   наша
неукоснительнаЯ  просодиЯ, наш вкус к упрощению  и непосредственной Ясности,
на­ша боЯзнь преувеличений и странностей, некое целомуд­рие  выразительности
и  отвлеченнаЯ направленность  на­шего ума создали у нас поэзию, довольно не
похожую на  то,  что  есть  у других наций, и чаще всего длЯ них неуловимую.
‹афонтен кажетсЯ иностранцам бесцвет­ным. ђасин длЯ них недоступен. ѓармонии
его слишком тонки, его рисунок слишком чист, его речь слишком блистательна и
слишком нюансирована, чтобы дать себЯ ощутить тем,  у кого нет  интимного  и
подлинного зна­ниЯ нашего Языка.
     „аже ‚иктор ѓюго был распространен вне ”ранции лишь своими романами.
     Ќо с Ѓодлером французскаЯ  поэзиЯ  вышла наконец за пределы  нации. Ћна
понудила мир читать себЯ; она предстала в качестве поэзии современности; она
вызы­вает подражаниЯ, она оплодотворЯет  многочисленные умы. ’акие люди, как
‘уинберн,  ѓабриель  „'Ђннунцио,  ‘тефан  ѓеорге  <sup>1</sup>,  великолепно
свидетельствуют  о  бодле­ровском влиЯнии  за границей.  ќто  дает мне право
ска­зать, что  ежели  среди  наших  поэтов  и  есть  более великие  и  более
могущественно одаренные, чем Ѓодлер, то нет более <i>значительных.</i>
     Ќа чем зиждетсЯ  эта страннаЯ значительность? Ља­ким  образом существо,
столь  своеобычное,  столь далекое  от  среднего уровнЯ,  как Ѓодлер,  могло
вызвать такое широкое движение?
     ќто огромное  посмертное признание, это духовное плодородие, эта слава,
стоЯщаЯ в самой  высокой своей точке, должны быть обусловлены  не только его
собст­венной значимостью как поэта, но и  исключительными  обстоЯтельствами.
’аким исключительным обстоЯтельст­вом ЯвлЯетсЯ критический ум в соединении с
даром поэ­зии. Ѓодлер обЯзан этой редкостной свЯзи капитальным открытием. Ћн
был  рожден  восприимчивым  и  точным; но эти  качества сделали бы  из него,
несомненно,  лишь  соперника ѓотье  или  превосходного  мастера  Џарнаса, не
приведи его умственнаЯ любознательность к счаст­ливому открытию в  творениЯх
ќдгара  Џо  нового интел­лектуального  мира, „емона проницательности,  гениЯ
анализа, изобретателЯ  полновесных и наисоблазнитель­нейших сочетаний логики
с воображением, мистицизма с расчетом, психолога исключительностей, инженера
ли­тературы, углублЯющего и использующего все возмож­ности искусства, -- вот
что увидел  он в ќдгаре Џо и что восхитило его. ‘только необычных перспектив
и исклю­чительных возможностей  его  зачаровали.  …го  дарование подверглось
преобразованию, его судьба дивно измени­лась.
     џ вернусь далее  к результату  этого  магического со­прикосновениЯ двух
умов.
     ‘ейчас же Я должен  рассмотреть второе примеча­тельное обстоЯтельство в
духовном складе Ѓодлера.
     ‚ минуту, когда он достигает  зрелого возраста, ро­мантизм  находитсЯ в
апогее; блистательное поколение властвует в  царстве  литературы:  ‹амартин,
ѓюго, Њюс­се, ‚иньи -- хозЯева минуты.
     Џоставим  себЯ  на  место  молодого человека,  достиг­шего в 1840  году
возраста,  когда  берутсЯ  за перо. Ћн  вскормлен  теми,  кого его  инстинкт
повелительно при­казывает уничтожить. …го литературное бытие, ими вы­званное
и воспитанное, их славой пробужденное и их произведениЯми обусловленное, тем
не  менее  неизбежно влечет его к отрицанию, к ниспровержению, к замене этих
людей, которые,  как  кажетсЯ ему,  заполнЯют все пространство известности и
кладут  перед  ним  запрет: один  -- на  мир  форм, другой -- на мир чувств,
третий -- на живописность, четвертый -- на глубину.
     „ело идет  о том,  чтобы  любой ценой выделить себЯ среди  совокупности
великих поэтов,  которые нарочито  собраны  каким-то случаем в одну эпоху, и
притом все -- в расцвете сил <sup>2</sup>.
     Џроблема Ѓодлера, следовательно, могла -- должна была -- ставитьсЯ так:
"быть  великим поэтом, но не быть  ни ‹амартином,  ни ѓюго, ни Њюссе". џ  не
говорю,  что  такое  решение было сознательным,  но  оно  было  длЯ  Ѓодлера
неизбежным, и даже существенно бодлеров­ским. ќто было его право на бытие. ‚
областЯх  творче­ства  --   или,  что   то  же,  в   областЯх  гордости   --
необходи­мость   найти  себе   особое  место  неотделима  от  самого  своего
существованиЯ.   Ѓодлер  пишет  в  проекте  преди­словиЯ   к  "–ветам  зла":
<i>"‡наменитые поэты уже давно  поделили между  собой  самые цветущие провинции
поэ­</i>тического царства и т. д. џ</i> займусь поэтому иным... "
     ‚  итоге  он  должен, он  вынужден своим душевным состоЯнием  и  своими
данными  все  отчетливее   противо­поставлЯть  себЯ  той  системе  или  тому
отсутствию сис­темы, которое именуетсЯ романтизмом.
     џ не стану  определЯть этого термина. —тобы пред­принЯть это, надо было
бы   потерЯть   всЯкое   чувство  взыскательности;  Я   занЯт  сейчас   лишь
восстановлением  наиболее правдоподобных отталкиваний интуиции наше­го поэта
"в  пору становлениЯ", когда он соприкоснулсЯ с  литературой своего времени.
Ѓодлер испытал тогда впечатление, которое нам позволительно и даже доволь­но
легко  воспроизвести.   ‚  нашем  распорЯжении,  в  са­мом  деле,  благодарЯ
дальнейшему  течению времени и последующему развитию литературных событий --
благо­дарЯ самому  Ѓодлеру,  его  творчеству и  судьбе  этого  творчества --
находитсЯ простой и  верный способ дать известную точность  нашему неизбежно
смутному, то  об­щепринЯтому, то совершенно произвольному,  представле­нию о
романтизме. ќтот способ  состоит в наблюдении</i> над тем, что Явилось на  смену
романтизму,</i>  что   пришло  его   изменить,   принесло   ему  исправлениЯ   и
противоре­чиЯ  и,  наконец,   поставило   себЯ   на  его  место.  „остаточно
подвергнуть рассмотрению течениЯ  и труды, которые по­Явились после  него, в
противность ему, и  которые неиз­бежно, автоматически служили точным ответом</i>
на  то, чем был он.  Џод этим углом зрениЯ  романтизм был  тем, что  отрицал
натурализм и  против чего собралсЯ Џарнас; и он же был тем,  что  обусловило
особую направ­ленность Ѓодлера. Ћн был тем, что возбудило почти разом против
себЯ  волю  к  совершенству,  --  мистицизм "искусства  длЯ  искусства",  --
требование наблюдательно­сти и  безличного  отображениЯ предметов: влечение,</i>
ко­ротко говорЯ, к более крепкой субстанции и  к более со­</i>вершенной и чистой
форме.</i> Ќичто не говорит нам Яснее о романтиках, нежели совокупность программ
и тенден­ций их преемников.
     Ѓыть может, пороки  романтизма  --  лишь неотдели­мые  эксцессы  веры в
себЯ?..  ћность  новаторств  сомни­тельна.  Њудрость,  расчет  и,  в  итоге,
совершенство по­ЯвлЯютсЯ только в минуту экономии сил.
     Љак  бы  то  ни  было,  эпоха сомнений  начинаетсЯ  в дни  бодлеровской
молодости. ѓотье  уже  протестует  и начи­нает движение против пренебрежениЯ
требованиЯми   формы,  против   оскудениЯ   или  нечистоты   Языка.   ‚скоре
разрозненные  усилиЯ ‘ент-Ѓева,  ”лобера,  ‹еконт  де ‹и­лЯ противопоставили
себЯ взволнованной легкости, не­постоЯнствам стилЯ, чрезмерностЯм наивностей
и при­чуд... Џарнасцы и реалисты пойдут  на потерю во внешней напрЯженности,
в  изобилии,  в ораторском движении  там, где  они  выиграют  в  глубине,  в
подлинности, в тех­нической и интеллектуальной качественности.
     џ скажу,  подытоживаЯ, что  смена  романтизма  этими разными  "школами"
может  рассматриватьсЯ  как  смена сознательным  действованием  действованиЯ
непроизволь­ного.
     ’ворениЯ романтизма, в общем,</i> довольно  плохо  пере­носЯт замедленное и
уснащенное сопротивлениЯми чте­ние взыскательного и утонченного читателЯ.
     ’аким читателем был Ѓодлер. “ Ѓодлера была вели­чайшаЯ корысть, корысть
жизненнаЯ,  --  отыскать,  вы­Явить,  преувеличить  все  слабости  и  изъЯны
романтиз­ма,  рассмотрев  их  вплотную  в произведениЯх  и в  лич­ностЯх его
наиболее великих представителей.  <i>ђомантизм стоит в зените</i> -- мог сказать он
себе,  -- <i>следовательно,</i> <i>ему  конец;</i> и он мог глЯдеть на  богов и  полубогов
этого  времени тем взглЯдом, каким ’алейран и Њеттерних в 1807  году странно
смотрели на властелина вселенной...
     Ѓодлер  смотрел   на   ‚иктора   ѓюго;  не   будет  чрезмер­но  трудным
восстановить то, что он  думал о нем. ѓюго царствовал; он оставил  ‹амартина
позади себЯ досто­инствами  бесконечно более могущественной  и более точ­ной
<i>материальности.</i>  ЋбширнаЯ   протЯженность  его  сло­варЯ,  многообразие  его
ритмов, преизбыточность его об­разов погребали под собой любую соперничающую
поэзию.  Ќо  его творчество не  раз отдавало дань вуль­гарности, терЯлось  в
вещательном  краснобайстве  и в  бес­конечных апострофах.  Ћн  жеманничал  с
чернью, он пре­пиралсЯ с богом. Џростоватость его философии, диспро­порциЯ и
неумеренность   построений,  чистое   противоре­чие   между   блистательными
околичностЯми и  хрупкостью обоснований, непостоЯнством целого, --  наконец,
все  то, что  могло  отталкивать и, следовательно, обучать  и  на­правлЯть к
личному, будущему своему искусству молодого и неумолимого  исследователЯ, --
все это  Ѓодлер  должен был взЯть себе на  заметку и  от восхищениЯ, которое
вызывало  в  нем  чудодейственное  дарование  ѓюго,  отделить  засоренность,
неосторожность,   уЯзвимые  стороны  его  творчества,   --   иными  словами,
возможности жизни и надежды на славу, которые такой великий мас­тер оставлЯл
на долю других.
     …жели  прибегнуть  к  кое-какому  лукавству  и   к  не­сколько  большей
ухищренности, чем  это  приличествует,  то  было  бы  крайне  соблазнительно
сблизить поэзию ‚иктора ѓюго с бодлеровской, дабы представить  эту последнюю
точным <i>дополнением</i>  той. Ќо Я  не  стану на­стаивать.  Ћчевидно  и так,  что
Ѓодлер  искал того, чего не делал ѓюго; что он уклонЯлсЯ  от  всех эффектов,
где ‚иктор ѓюго был непобедим; что он вернулсЯ к про­содии менее свободной и
нарочито  далекой от прозы; что он искал и  почти всегда умел дать  ощущение
<i>сдер­</i>жанной прелести,</i> неоценимое и как бы трансцендентное качество некоторых
поэм, -- но качество, встречающеесЯ  скупо,  да  и  редко  в чистом  виде, в
огромном творчестве ‚иктора ѓюго.
     Ѓодлер, впрочем,  не знал, или едва знал,  последнего  ‚иктора  ѓюго --
ѓюго крайних ошибок и высших красот. <i>"‹егенда веков"</i> вышла в свет спустЯ два
года   после  "–ветов  зла"  <sup>3</sup>.   —то  же   касаетсЯ   посмертных
произведе­ний  ѓюго,  они  были  напечатаны  через  много  лет  после смерти
Ѓодлера. џ придаю  им  бесконечно  более  высо­кую  техническую  значимость,
нежели  всем другим сти­хам ѓюго. ‘ейчас не место -- у менЯ нет и времени --
обосновывать подобное мнение. џ лишь бегло намечу это отступление в сторону.
—то поражает  менЯ  в  ‚ик­тор ѓюго  --  это  несравненнаЯ  жизненнаЯ  мощь.
†из­неннаЯ  мощь  означает  <i>сочетание</i>  долгоденствиЯ  с  умени­ем  работать;
долгоденствие, умноженное</i> умением рабо­тать.  ‚ течение шестидесЯти с лишком
лет  этот необыкновенный человек отдаетсЯ работе изо днЯ в день с пЯти часов
утра до полуднЯ. Ћн не перестает вызывать соче­таниЯ Языка, желать их, ждать
их  и  слышать  их отклик. Ћн  создает сто или двести тысЯч стихов и в  силу
этого  непрестанного  упражнениЯ обретает странную  манеру мыслить,  которую
поверхностные  критики  расценивали как умели.  Ќо  в  течение  этой  долгой
карьеры  ѓюго  не  переставал  совершенствоватьсЯ  и  укреплЯтьсЯ  в   своем
искусстве; и, конечно, он все сильнее начинает грешить против разборчивости,
он  все больше  терЯет чувство про­порций, он начинает  свои  стихи  словами
неопределен­ными,  смутными  и головокружительными  и говорит  о  безднах, о
бесконечном,  об  абсолютном  так  изобильно  и  так  словоохотливо, что эти
чудовищные термины те­рЯют даже  видимость той глубины,  которой наделЯет их
обычай.  € все же  какие изумительные стихи,  -- стихи, с  которыми  никакие
другие  не  могут   сравнитьсЯ  в  раз­махе,  во  внутренней  спаЯнности,  в
отзвучности, в пол­ноте, -- создал он в последнюю  пору жизни! ‚ "Ѓронзо­вой
струне",</i>  в  "Ѓоге",</i>  в  <i>"Љонце   ‘атаны",</i>  в   стихах   на   смерть   ѓотье
семидесЯтилетний мастер, который видел смерть всех своих союзников, которому
дано было ви­деть рождение от себЯ целого рЯда  поэтов и даже  ис­пользовать
неоценимые уроки, какие  ученик  мог бы  преподать учителю,  проживи учитель
дольше,  --   знамени­тейший  старец  достиг   высшей   точки   поэтического
могу­щества и благородной науки стихосложениЯ <sup>4</sup>.
     ѓюго  не  переставал  учитьсЯ,  упражнЯЯсь; Ѓодлер,  длительность жизни
которого достигает  едва <i>половины</i> долгоденствиЯ ѓюго, развиваетсЯ совершенно
иным спо­собом. Њожно сказать, что в ту толику времени, котораЯ ему отведена
на  жизнь,  он  должен  восполнить   вероЯт­ную   ее   кратковременность   и
предчувствуемую     недоста­точность    применением    того     критического
интеллектуа­лизма, о  котором Я говорил выше. Љакие-нибудь двадцать лет  ему
даны на  то,  чтобы достичь  вершины собственного  совершенства,  распознать
личное свое  дос­тоЯние и определить ту  особенную форму и  место,  ко­торые
вознесут  и сохранЯт  его имЯ ("Џрими  стихи  мои, и  если  мое имЯ причалит
счастливо к далеким време­нам... "). “ него нет времени,  и у него не  будет
времени    исподволь    подходить    к    прекрасным    целЯм   литературной
волеустремленности  при  помощи  большого   числа  опытов   и   многообразиЯ
произведений. Ќадо  идти  кратчайшей  дорогой,  добиватьсЯ экономии поисков,
избегать повто­рений и  несогласованных  предприЯтий: надо,  следова­тельно,
искать, что ты есть, что ты можешь, чего ты хочешь, путЯми анализа и в самом
себе  соединить  с  са­мопроизвольными  доблестЯми  поэта  проницательность,
скептицизм, внимание и разборчивый дар критика.
     ‚от  в чем  именно  Ѓодлер, хотЯ и романтик  по  про­исхождению, и даже
романтик по вкусам,  может  порой  иметь  вид  некоего <i>классика.</i>  ‘уществует
бесчисленность способов определить -- или считать определенным, -- что такое
классик. Њы нынче примем следующее: классик -- это писатель, несущий в самом
себе критика и  интимно приобщающий  его  к своим работам.</i> Ѓыл некий Ѓуало в
ђасине, или подобие Ѓуало.
     —то, в сущности, значило произвести <i>отбор</i>  в роман­тизме и распознать в
нем  добро и зло, ложь и  истину,  слабости  и достоинства, как не сделать в
отношении писателей  первой  половины XIX века  то же  самое, что люди эпохи
‹юдовика XIV сделали  в  отношении  пи­сателей века XVI?  <i>‚сЯкий  классицизм
предполагает  предшествующую  романтику</i>  <sup>5</sup>.   ‚се   преимущества,
кото­рые  приписывают,  и  все  возражениЯ,  которые делают  "классическому"
искусству,  сводЯтсЯ  к  этой  аксиоме. ‘ущность классицизма состоит  в том,
чтобы прийти  после.  ЏорЯдок</i>  предполагает  некий  беспорЯдок,  который  им
устранен. ЉомпозициЯ</i> -- или,  что то же, искусственность --  заступает место
некоего  примитивного хаоса ин­туиции и  естественных развитии. <i>—истота</i> есть
следст­вие бесконечной обработки Языка,  а забота о <i>форме</i>  Яв­лЯетсЯ  не чем
иным,   как   обдуманным   видоизменением   средств   выражениЯ.    Љлассика
предполагает, следова­тельно, сознательную направленность действий,  котораЯ
приводит   "естественную"  производительность  в  соответ­ствие  с  <i>Ясной</i>  и
разумной</i> концепцией человека и искус­ства. Ќо, как это видно в области наук,
мы не можем  сделать произведение  разумным и  строить  его в  опре­деленном
порЯдке   иначе,   как   пользуЯсь   известным   коли­чеством   условностей.
Љлассическое   искусство   распозна­етсЯ  по   наличию,  по   четкости,   по
неукоснительности этих условностей; будь то три единства, правила про­содии,
ограничениЯ словарные, -- эти правила произволь­ной внешности были его силой
и его слабостью. Њало понЯтные в наши дни и трудно поддающиесЯ защите, почти
невозможные  в  соблюдении, они  тем  не  менее  ЯвлЯ­ютсЯ следствием  некой
старинной,  тонкой  и  глубокой  согласованности  условий  интеллектуального
наслажде­ниЯ <i>без примесей.</i>
     Ѓодлер, в разгар романтизма, вызывает представле­ние о некоем классике,
но только лишь  вызывает пред­ставление. Ћн умер молодым и, кроме того,  жил
под  отвратительным впечатлением, которое производили на  людей его  времени
жалкие пережитки старого класси­цизма €мперии. „ело  было  отнюдь не в  том,
чтобы возродить  то, что  вполне умерло, но, быть может, в том,  чтобы иными
путЯми обрести дух, которого уже не было в этом трупе <sup>6</sup>.
     ђомантики  пренебрегали всем, или  почти всем,  что  требует  от  мысли
несколько  тЯгостной  выдержки  и по­следовательности.  Ћни  искали эффектов
потрЯсениЯ,  по­рыва  и контраста. Њера,  строгость и  глубина  не  слиш­ком
заботили их. €х отталкивало от себЯ  отвлеченное мышление и рассудочность --
и  не только в  творчестве, но и  в подготовке к творчеству, что  неизмеримо
суще­ственнее  <sup>7</sup>.  Њожно было  бы  сказать,  что французы как  бы
позабыли  свои  аналитические   способности.  ‘ледует  здесь  отметить,  что
романтики  восставали против XVIII века гораздо больше,  нежели против  века
XVII, и легко выдвигали обвинение в поверхностности против людей, бесконечно
более  знающих, более любознатель­ных к  фактам  и идеЯм,  более озабоченных
точностью и мыслью большого размаха, нежели когда-либо были они сами.
     ‚ эпоху,  когда  наука  начинала  принимать  исключи­тельное  развитие,
романтизм  проЯвлЯл антинаучное сос­тоЯние духа.  ‘трастность  и вдохновение
внушили себе, что ничего, кроме самих себЯ, им не надобно.
     Ќо  под  совсем  иным  небом,  среди  народа,  целиком  занЯтого  своим
материальным  развитием, пока еще  без­различного  к прошлому, устраивающего
свое  будущее  и  предоставлЯющего  опытам  всех  родов полнейшую  сво­боду,
нашелсЯ человек, который в эту же  пору  стал раз­мышлЯть над вещами духа, в
том  числе   --   над   литера­турным   творчеством,   с  такой   четкостью,
проницатель­ностью и Ясностью, какие  никогда раньше не встреча­лись в такой
мере   в  чьей-либо  голове,  одаренной  поэтическим  воображением.  Ќикогда
проблема литера­туры  не подвергалась до  ќдгара Џо  исследованию  в  сво­их
предпосылках,  не  сводилась  к  проблеме  психологии,  не  изучалась  путем
анализа, в котором логика и меха­ника эффектов были бы  так смело применены.
‚первые  отношениЯ  между   произведением  и  читателем  были  вы­Яснены   и
утверждены  в качестве положительных осно­ваний  искусства. ќтот анализ -- и
здесь именно заклю­чаетсЯ обстоЯтельство,  подтверждающее  его  ценность, --
может  быть успешно  проведен,  с  такой  же  точностью,  во  всех  областЯх
литературного творчества. ’е же наблюдений, те же отличительные признаки, те
же  качествен­ные пометки, те  же  направлЯющие идеи равно примени­мы  как к
произведениЯм,  предназначенным  могущест­венно  и  резко  воздействовать на
восприЯтие,  захватить  читателЯ,  любЯщего  сильные ощущениЯ  или  странные
происшествиЯ, так и  к жанрам самым  утонченным, к хрупкой  организованности
созданий поэта.
     “тверждать,  что  этот  анализ сохранЯет  свою  значи­мость  в  области
повествованиЯ  в  такой  же мере, как  в области поэзии, что он  применим  к
конструкциЯм  вооб­ражениЯ  и  фантастики   столь   же  хорошо,   как   и  к
лите­ратурному воспроизведению  и  отображению  действи­тельности, -- значит
утверждать,  что   он  примечателен  своею  общностью.   ’ому,   что   имеет
действительную  общность,  свойственна плодотворность. „остичь такой  точки,
котораЯ  позволила  бы  овладеть всем  полем  дей­ствиЯ,  означает неизбежно
охватить  весь рЯд возмож­ностей; области,  которые  предстоит  исследовать;
пути, которые надо проложить; земли,  которые отойдут под обработку; зданиЯ,
которые придетсЯ возвести;  отноше­ниЯ, которые надлежит установить; методы,
которые  по­требуетсЯ применить. Ќе удивительно  поэтому, что Џо, обладавший
такой  могущественной и  уверенной  мето­дой,  сделалсЯ  изобретателем  рЯда
жанров,  создал  пер­вые  и   самые  разительные  образцы  научной  повести,
современной космогонической поэмы, романа уголовной поучительности, введениЯ
в  литературу  болезненных  пси­хологических   состоЯний;   и  что  все  его
творчество  на  лю­бой  странице  дает такое проЯвление интеллектуальности и
воли к ней, какой нет ни в одной другой литературной карьере.
     ќтот великий человек был бы  нынче  совершенно забыт,  не  поставь себе
Ѓодлер задачи  ввести его в  евро­пейскую  литературу. Ќе преминем отметить,
что миро­ваЯ слава ќдгара Џо слаба или сомнительна только на его родине да в
Ђнглии.  ќтот  англосаксонский   поэт  до  странности  мало  известен  среди
единоплеменников.
     „ругое замечание:  Ѓодлер и ќдгар Џо  взаимно об­</i>мениваютсЯ ценностЯми.</i>
Ћдин дает другому то, что  у него есть, и берет то,  чего  у  него нет. ќтот
дает  тому  целую  систему  новых   и  глубоких  мыслей.   Ћн   просве­щает,
оплодотворЯет его,  предопределЯет  его  мнение  по  целому  рЯду  вопросов:
философии   композиции,   теории   искусственного   пониманиЯ  и   отрицаниЯ
современного,     важности    исключительного     и    некой    необычности,
аристо­кратической позы, мистицизма, вкуса к элегантности и к точности, даже
к политике... Ѓодлер весь этим насы­щен, вдохновлен, углублен.
     Ќо в обмен на эти блага  Ѓодлер дает мысли  Џо бес­конечную  широту. Ћн
протЯгивает ее будущему. ќто -- протЯженность, котораЯ  видоизменЯет поэта в
самом  себе, по великому стиху Њалларме  ("€ вот, таким в  себе,  его менЯет
‚ечность...  ")  <sup>8</sup>,  это  --  работа,  это  --  пе­реводы, это --
предисловиЯ  Ѓодлера, которые раскрыва­ют  его и утверждают его место в тени
злосчастного Џо.
     џ  не  стану  разбирать  всего,  чем обЯзана литература  влиЯнию  этого
чудодейственного  изобретателЯ.  Ѓудь  то  †юль  Ѓерн и  его  соревнователи,
ѓаборио  и подобные  ему, или,  в более высоких жанрах,  приходЯщие на мысль
произведениЯ ‚илье де ‹иль-Ђдана, или творениЯ  „ос­тоевского, легко видеть,
что   <i>"ЏриключениЯ   ѓордона   Џима",    "’айна   улицы   Њорг",   "‹игейЯ",
"‘ердце-разоблачитель"</i>  дали  им   образцы,  многократно  воспро­изведенные,
глубоко изученные, никогда не превзойден­ные.
     џ лишь задал себе  вопрос:  чем обЯзана поэзиЯ Ѓод­лера, и -- еще более
общо -- всЯ французскаЯ поэзиЯ, открытию произведений ќдгара Џо?
     Љое-какие поэмы "–ветов зла"  заимствуют у  поэм  Џо их  чувство  и  их
существо.  ‚ некоторых содержатсЯ стихи, ЯвлЯющиесЯ воспроизведениЯми; но  Я
пройду  мимо этих частных  заимствований,  значимость  которых, в  известной
мере, ограниченна.
     џ  отмечу лишь  существенное, заключающеесЯ  в са­мой идее,  которую Џо
составил себе о поэзии. …го кон­цепциЯ, изложеннаЯ  им  в различных статьЯх,
была глав­ным двигателем  изменениЯ идей  и искусства  Ѓодлера.  ђазработка,
которой подверг  эту теорию  композиции ум Ѓодлера,  уроки, которые он в ней
почерпнул,   развитие,   которое   она   получила   в  его  интеллектуальной
преемст­венности, --  и в  особенности ее великаЯ  внутреннЯЯ  цен­ность  --
требуют, чтобы мы несколько остановились на этом.
     џ  не стану скрывать, что мысли Џо в  глубине своей свЯзаны с некоторой
метафизикой,  которую  он  себе  создал.  Ћднако  метафизика,  хотЯ  она   и
направлЯет, охватывает, подсказывает  теории,  о  которых идет  речь, тем не
менее   не   пронизывает  их  насквозь.  Ћна  порождает  их,   объЯснЯет  их
происхождение; но не она образует их состав.
     €деи ќдгара Џо о поэзии выражены в нескольких эссе, из которых наиболее
важное (причем  он  менее всего  занЯт  техникой  английского  стиха)  носит
загла­вие: <i>"Џоэтический принцип"</i> ("The poetic principle").
     Ѓодлер был  так глубоко захвачен  этой работой, она  оказывала  на него
такое могущественное воздействие, что он стал воспринимать ее существо  -- и
не только  су­щество, но и  самую форму  -- <i>как собственное  свое дос­</i>тоЯние</i>
<sup>9</sup>.
     —еловек  не  может не  присвоить  себе  то,  что  кажетсЯ ему  с  такой
точностью созданным  длЯ  него</i> и на  что, себе  вопреки, он  смотрит как  на
созданное им самим...</i> Ћн  неудержимо  стремитсЯ овладеть  тем,  что пришлось
столь впору его личности; да и сам Язык смешивает в  понЯтии "благо" то, что
заимствовано кем-нибудь и  вполне его удовлетворЯет,  с тем,  что составлЯет
собст­венность этого кого-нибудь...
     € вот Ѓодлер,  вопреки  тому, что  был ослеплен и  за­хвачен  изучением
"Џоэтического  принципа"  --  или  имен­но  потому,  что  был им ослеплен  и
захвачен,   --  не  по­местил   перевода   этого   эссе  среди   собственных
произве­дений  ќдгара Џо,  но ввел  наиболее интересную его часть, чуть-чуть
видоизменив ее и  переставив  фразы,  в предисловие, предпосланное им своему
переводу  <i>"Ќе­</i>обычайных историй".</i>  Џлагиат был  бы оспорим, ежели  бы  автор
вполне  очевидно   не  подтвердил  его  сам:  в   статье  о  ’еофиле   ѓотье
(воспроизведенной в "ђомантическом искусстве") он перепечатал  весь отрывок,
о  котором  идет речь, снабдив  его такими  вступительными строками, весь­ма
Ясными  и   весьма  изумительными:  <i>"Џозволительно,</i>  думаетсЯ  мне,   иногда
процитировать   самого   себЯ,   дабы   избежать   парафразы.   џ   повторю,
следовательно... "</i> „алее идет заимствованный отрывок.
     —то же думал ќдгар Џо о поэзии?
     џ  изложу  его  мысли  в  нескольких  словах.  Ћн  под­вергает  анализу
психологическую обусловленность сти­хотворениЯ. ‚ числе условий он ставит на
первое   место  те,   которые   определЯютсЯ   <i>протЯженностью</i>   поэтиче­ских
произведений. Ћн придает  рассмотрению их величи­ны  странную значимость. Ћн
исследует, с  другой  сторо­ны, самое существо этих  произведений. Ћн  легко
устанавливает  наличие   рЯда  стихотворений,  занЯтых  высказываниЯми,  длЯ
которых достаточным  проводником могла бы служить проза. €сториЯ, наука, как
и  мо­раль,  мало  что  выигрывают   от  изложениЯ  на  Языке  души.  ЏоэзиЯ
дидактическаЯ, поэзиЯ  историческаЯ или этическаЯ,  хоть  и прославленные  и
освЯщенные   величай­шими   поэтами,   странным  образом   сочетают   данные
дис­курсивного  или  эмпирического   познаниЯ  с  проЯвлениЯми   сокровенной
сущности и с силами эмоций.
     Џо уразумел, что современнаЯ поэзиЯ должна скла­дыватьсЯ в соответствии
с направлением  эпохи, у кото­рой  на  глазах все  отчетливее  расслаиваютсЯ
способы  и  области  действованиЯ,  и  что  она  имеет право  притЯ­зать  на
выЯвление собственного  своего естества  и  на  изучение его, так сказать, в
чистом виде.
     ’ак,  анализом обусловленностей поэтической страсти,  определением, при
посредстве отсеиваниЯ, абсолютной поэзии</i> Џо  указал путь, преподал доктрину,
очень  соб­лазнительную  и  очень  суровую,  в  которой  соединились   некаЯ
математика и некаЯ мистика...
     …жели теперь мы взглЯнем на совокупность <i>"–ветов</i> зла"</i> и дадим себе труд
сравнить этот сборник с  поэти­ческими  работами  того же  времени,  нас  не
удивит  при­мечательное соответствие творчества Ѓодлера наставле­ниЯм  Џо  и
тем самым  его разительное отличие от про­изведений романтических. ‚ <i>"–ветах
зла"</i> нет ни исто­рических поэм, ни легенд; нет ничего,  что отдавало бы дань
повествовательности. ‚ них не найдешь философ­ских тирад.  Ќет в них места и
политике. ЋписаниЯ редки и всегда <i>знаменательны.</i> Ќо все в них -- прельщение,
му­зыка,  могущественнаЯ  и  отвлеченнаЯ  сущность...  Џыш­ность,  образ   и
сладострастие.
     …сть   в   лучших   стихах   Ѓодлера  сочетание  плоти  и  духа,  смесь
торжественности, страстности и горечи, веч­ности  и сокровенности, редчайшее
соединение   воли  с  гармонией,  так  же  резко  отличающие  их  от  стихов
романтических, как  и от стихов парнасских.  Џарнас  был отнюдь не чрезмерно
нежен  к Ѓодлеру. ‹еконт де  ‹иль ставил ему в упрек  бесплодие. Ћн забывал,
что истин­наЯ плодовитость поэта  заключаетсЯ не  в числе его  сти­хов, но в
длительности их действиЯ. ‘удить об этом можно лишь на протЯжении эпох. Ќыне
мы видим,  что  по  прошествии шестидесЯти лет  отзвук единственного и очень
небольшого по  объему произведениЯ  Ѓодлера  еще  наполнЯет  собой всю сферу
поэзии,  что  он  живет в  умах,  что им нельзЯ  пренебречь, что  его крепит
при­мечательный рЯд произведений, которые им порождены, которые  ЯвлЯютсЯ не
столько  его подражаниЯми,  сколь­ко его следствиЯми, и что,  таким образом,
надлежало бы,  чтобы  подвести  итог,  присоединить  к  маленькому  сборнику
<i>"–ветов  зла"</i>  рЯд  работ  первостепенного каче­ства  и  совокупность  самых
глубоких  и  самых  тонких опытов,  какие  когда-либо предпринимала  поэзиЯ.
‚лиЯ­ние  "Ђнтичных  поэм" и  "‚арварских  поэм"  <sup>10</sup>  было  менее
разносторонне и менее обширно.
     Ќадобно все  же признать,  что если  бы  это самое влиЯние  охватило  и
Ѓодлера,  оно воспрепЯтствовало  бы ему, может быть, написать  или сохранить
кое-какие   очень   неподтЯнутые  стихи,  встречающиесЯ  в   его   книге.  ‚
четырнадцати  стихах   сонета  <i>"‘осредоточенность",</i>  Яв­лЯющегосЯ  одной  из
прелестнейших вещей сборника, удивительным будет мне всегда казатьсЯ наличие
пЯти  или  шести  строк, отмеченных неоспоримой  слабостью.  ‡ато  первые  и
последние  стихи  этой  поэмы  наделены  такой магией,  что  середина лишена
возможности   про­Явить   свою  нелепицу,   и  она  представлЯетсЯ   как  бы
от­сутствующей  и  несуществующей.  Ќадо  быть  очень  боль­шим  поэтом  длЯ
подобного рода чудес.
     ’олько  что  упомЯнул Я  о действии <i>очарованиЯ,</i> как уже произнес  слово
<i>чудо;</i> конечно, это -- обозначениЯ, которыми пользоватьсЯ надлежит разборчиво
как по си­ле их смысла, так и по легкости их употреблениЯ; но их пришлось бы
заменить анализом такой длительности и, возможно,  такой спорности,  что мне
проститсЯ,  ежели Я избавлю от него и того, кому пришлось бы его  де­лать, и
тех,  кому  пришлось  бы его слушать.  џ останусь  среди  неопределенностей,
ограничившись лишь намеком на то, чем мог бы он быть. Џришлось  бы показать,
что  Язык содержит возбудительные средства, примешанные к его практическим и
непосредственно  значимым  свой­ствам. ЋбЯзанность,  труд,  назначение поэта
состоЯт  в том, чтобы  дать проЯвление  и  действие  этим  силам дви­жениЯ и
очарованиЯ,   этим  возбудителЯм   аффективной  жизни   и   интеллектуальной
восприимчивости,  которые  смешаны в обиходной речи  со знаками и  способами
свЯ­зи обыденной и поверхностной жизни. Џоэт,  таким обра­зом, обрекает себЯ
и расходует себЯ на то, чтобы вы­делить  и образовать речь в  речи; и усилиЯ
его,  дли­тельные,  трудные,  взыскательные,  требующие   разносто­роннейших
качеств ума,  никогда не имеющие конца, как и никогда не достигающие точного
соответствиЯ,  направ­лены на  то,  чтобы создать  Язык  длЯ существа  более
чистого,  более   могущественного   и   более   глубокого   мыс­лЯми,  более
напрЯженного  жизнью,  более  блистательно­го и более  находчивого  словами,
нежели  любаЯ дейст­вительно существующаЯ  личность.  ќтот необычайный строй
речи  дает себЯ узнать и познать ритмом и гармо­ниЯми, которые его крепЯт  и
которые должны быть  так сокровенно --  и даже так  таинственно -- свЯзаны с
его  происхождением,  что звук и  смысл уже не  могут быть  отделены друг от
друга и неразличимо взаимодействуют в памЯти.
     ЏоэзиЯ Ѓодлера обЯзана своей длительностью и  той властью,  которою она
еще пользуетсЯ,  полноте и особой четкости своего тембра. ќтот  голос  порою
спускаетсЯ до красноречиЯ, как это бывало несколько  слишком час­то у поэтов
этой поры; но он хранит и развивает почти всегда мелодическую, восхитительно
чистую линию и со­вершенную звучность, отличающую его от любой прозы.
     Ѓодлер тем самым дал удачнейший отпор стремле­ниЯм к прозаизму, которые
отмечаютсЯ во  французской поэзии  с середины XVII века. Џримечательно,  что
тот  самый человек, которому мы обЯзаны  этим возвратом нашей поэзии к своей
сущности, ЯвлЯетсЯ в  то  же  времЯ  одним из первых французских  писателей,
которые испытывали страстное влечение к музыке в собственном смысле слова. џ
упоминаю  об  этой  склонности,  проЯвив­шей  себЯ  в  знаменитых статьЯх  о
"’ангейзере"  и  "‹оэн­грине",  в  свЯзи  с  позднейшим  влиЯнием  музыки на
лите­ратуру...  <i>"’о,  что  получило  наименование символизма, весьма  просто
сводитсЯ  к общему  длЯ нескольких  групп  поэтов  стремлению заимствовать у
музыки свое дей­</i>ствие... "</i>
     „абы  сделать  менее  неопределенной  и  менее  непол­ной  эту  попытку
объЯснить  нынешнюю значимость  Ѓод­лера, Я должен сейчас напомнить, чем был
он как кри­тик живописи. Ћн знал „елакруа и Њане. Ћн сделал попытку взвесить
достойные заслуги  ќнгра, его сопер­ника,  так  же как  смог сравнить,  в их
несхожем "реа­лизме",  произведениЯ  Љурбе  и Њане.  Ћн выказал  к ве­ликому
„омье восхищение, которое  потомство разделЯет.  Њожет быть, он  преувеличил
ценность  Љонстантина  ѓиса...   Ќо  в  совокупности  суждениЯ  его,  всегда
обосно­ванные  и обставленные  тончайшими  и  прочнейшими  раз­мышлениЯми  о
живописи,  остаютсЯ  высшими  образцами  ужасающе легкого и,  следовательно,
ужасающе трудно­го жанра художественной критики.
     Ћднако величайшаЯ слава Ѓодлера,  как  Я уже дал понЯть в  начале этого
сообщениЯ, состоит неоспоримо  в  том,  что он  дал  жизнь  нескольким очень
большим поэтам.  Ќи ‚ерлен,  ни Њалларме, ни ђембо не были бы  тем, чем  они
были,  не  получи они  знакомства с  <i>"–ветами зла"</i> в решающем  возрасте.  Ќе
составило  бы труда показать в этом сборнике стихотворениЯ, которых форма  и
вдохновение послужили  прообразами  некоторых  вещей  ‚ерлена, Њалларме  или
ђембо.  Ќо  это соответ­ствие  до  такой  степени очевидно,  а времЯ  вашего
вни­маниЯ  в  такой  мере  использовано,  что  Я  не  стану  углуб­лЯтьсЯ  в
подробности.  џ  ограничусь указанием,  что  чувство  интимности  и  мощнаЯ,
волнующаЯ  смесь  мистиче­ской взволнованности и чувственного  пыла, которые
получили    развитие    у   ‚ерлена,   страсть    странствований,   движение
нетерпеливости, какое возбуждает вселеннаЯ, глубокое понимание ощущений и их
гармонических  от­звуков, делающие  таким энергичным  и  таким  действен­ным
короткое  и Яростное творчество ђембо,  -- все это отчетливо  наличествует и
распознаетсЯ в Ѓодлере.
     —то  же касаетсЯ ‘тефана Њалларме, чьи первые