льких рецидивов, эра великих
опустошений  -  голода  и  чумы  -   закончилась  незадолго  до  французской
революции; смерть перестает уже прЯмо и неотступно  преследовать жизнь. Ќо в
то же времЯ этому ослаблению содействовало и развитие знаний о жизни вообще,
и  усовершенствование сельскохозЯйственных техник,  равно как и наблюдениЯ и
меры, направленные  на  жизнь и  выживание людей,-  относительное  овладение
жизнью отодвигало некоторые из неотвратимых угроз смерти. ‚ обретенном таким
образом  пространстве  действиЯ,  организуЯ  и  расширЯЯ его,  разного  рода
технологии  власти  и  знаниЯ  принимают  во   внимание   процессы  жизни  и
принимаютсЯ  их  контролировать и  изменЯть.  ‡ападный  человек  мало-помалу
узнает, что значит  быть видом живого в  мире  живого, иметь  тело,  условиЯ
существованиЯ,  статистическую  продолжительность  жизни,  индивидуальное  и
коллективное здоровье, силы, которые можно изменЯть, и пространство, где они
могут  быть распределены оптимальным  образом.  Ќесомненно, впервые  за  всю
историю биологическое здесь отражаетсЯ в политическом; "жить" - этот факт не
выступает уже больше недоступным подпольем, лишь изредка обнаруживающим себЯ
в  случайности смерти и в ее неизбежности; факт  этот частично  переходит  в
поле контролЯ со стороны знаниЯ и вмешательства власти. ќта последнЯЯ теперь
уже  имеет  дело не только с субъектами права,  крайний способ  обращениЯ  с
которыми -  смерть,  но с живыми существами, и тот способ обращениЯ, который
власть теперь по отношению к ним сможет отправ-

     {i}247{/i}
     лЯть, должен располагатьсЯ отныне на уровне  самой же жизни; именно это
бремЯ опеки над жизнью, а  не угроза смерти тела позволЯет власти  добратьсЯ
до жизни. …сли можно называть "био-историей" те давлениЯ,  благодарЯ которым
движениЯ  жизни  и  процессы  истории  интерферируют  друг  с  другом, тогда
следовало  бы говорить  о  "био-политике",  чтобы обозначить то,  что вводит
жизнь  и ее  механизмы в сферу  Явных расчетов и превращает власть-знание  в
фактор  преобразованиЯ человеческой жизни;  и  вовсе  нельзЯ сказать,  чтобы
жизнь была целиком  интегрирована в техники, которые над  ней властвуют и ею
управлЯют,- она беспрерывно  от них ускользает. ‡а пределами западного  мира
голод  существует, причем в масштабах  гораздо больших, чем  когда  бы то ни
было; и  биологические опасности,  которым подвергаетсЯ вид, тут,  возможно,
еще  большие,  во  всЯком  случае  -  более  серьезные,  чем   до   рождениЯ
микробиологии.  Ќо  то,  что можно  было  бы  назвать "порогом биологической
современности"  общества, располагаетсЯ  в  том  месте,  где  вид  входит  в
качестве  ставки в  свои собственные  политические стратегии.  Ќа протЯжении
тысЯчелетий  человек  оставалсЯ  тем,  чем он  был  длЯ  ЂристотелЯ: живущим
животным, способным, кроме того, к политическому существованию;  современный
же  человек-  это  животное,  в  политике  которого его жизнь  как  живущего
существа ставитсЯ под вопрос.
     ќта трансформациЯ  имела значительные последствиЯ.  €злишне  настаивать
тут  на  разрыве, который произошел тогда в распорЯдке научного дискурса,  и
том  способе,  которым  двоЯкаЯ проблематика жизни  и человека  пронизала  и
перераспределила  порЯдок  классической эпистемы*. …сли вопрос о человеке  и
был поставлен - в его специфике как живущего и в  его специфике по отношению
к другим живущим,- то причину этого следовало бы искать в новом способе

     {i}248{/i}
     отношениЯ истории и  жизни: в том двойственном положении жизни, которое
ставит  ее  одновременно  и  вне  истории  -  в  качестве  ее  биологической
окрестности -  и внутри человеческой историчности,  пронизанной ее техниками
знаниЯ и  власти.  ’акже  излишне  настаивать и  на разрастании политических
технологий, которые исходЯ из этого будут делать  вклады в тело, в здоровье,
в  способы  питаниЯ   и  расселениЯ,  в   условиЯ  жизни,   в   пространство
существованиЯ в целом.
     „ругим  следствием  этого   развитиЯ   био-власти   ЯвлЯетсЯ  возросшее
значение,  которое  получило  действие  нормы в  ущерб  юридической  системе
закона.  ‡акон  не  может  не быть вооружен -  его  оружием по  преимуществу
ЯвлЯетсЯ смерть; тем, кто его преступает, закон отвечает - по  крайней мере,
в качестве своего  последнего прибежища  -  этой абсолютной  угрозой.  ‡акон
всегда опираетсЯ на меч.  Ќо такаЯ власть, задачей которой ЯвлЯетсЯ взЯть на
себЯ бремЯ  заботы  о жизни, будет нуждатьсЯ  в  постоЯнных  регулирующих  и
корректирующих  механизмах. ђечь теперь идет уже не о том,  чтобы привести в
действие смерть  в поле суверенности, но о том, чтобы  распределить живое  в
области   ценности   и    полезности.   ’акой   власти   приходитсЯ   скорее
квалифицировать,     измерЯть,     оценивать,    иерархизировать,     нежели
демонстрировать себЯ  во  всем своем  смертоносном блеске;  ей  не  подобает
прочерчивать границу, отделЯющую  врагов суверена от  послушных  подданных,-
она производит распределениЯ относительно нормы. џ не хочу сказать этим, что
закон  стираетсЯ  или  что  институты  правосудиЯ  обнаруживают тенденцию  к
исчезновению,- Я хочу сказать, что закон все в большей степени функционирует
как норма и что институт суда все больше интегрируетсЯ в некоторый континуум
аппаратов  (медицинских,   управленческих   и  т.д.),  функции   которых  по
преимуществу регулЯтивные. Ќормализующее общество

     {i}249{/i}
     ЯвлЯетсЯ   историческим    производным   некой    технологии    власти,
центрированной на жизни. Џо отношению к обществам,  которые были известны до
XVIII  века,  мы  вступили  в  фазу  регрессии  юридического;   Љонституции,
написанные  во всем мире,  начинаЯ с ”ранцузской революции,  составлЯемые  и
переписываемые Љодексы - всЯ  эта законодательнаЯ деЯтельность, беспрерывнаЯ
и шумнаЯ, не должна вводить  в заблуждение:  все это  - лишь формы,  которые
делают приемлемой власть - по преимуществу нормализующую.
     € силы, которые сопротивлЯютсЯ  этой, длЯ  XIX века  еще новой  власти,
находЯт свою  опору именно в  том,  во что эта власть делала свои вклады, то
есть в жизни и в человеке - в той  мере, в какой  он  есть живущее существо.
ЌачинаЯ с прошлого века  великие  битвы,  которые  ставЯт под  вопрос  общую
систему власти, больше уже не  происходЯт во имЯ возврата  к  прежним правам
или  в соответствии  с тысЯчелетней грезой о  круговороте времен и о ‡олотом
веке. Ѓольше уже не ждут ни императора бедных, ни царства последних дней, ни
даже  просто  восстановлениЯ  тех прав,  которые  представлЯютсЯ  идущими от
предков; то, что действительно отстаиваетсЯ и служит целью, так это - жизнь,
понимаемаЯ  в  терминах  фундаментальных потребностей,  конкретной  сущности
человека,  осуществлениЯ его виртуальностей,  полноты  возможного.  Ќе имеет
значениЯ, идет  тут речь об утопии или нет,- мы  имеем здесь весьма реальный
процесс борьбы: жизнь как объект  политики была в  некотором роде поймана на
слове и  обращена против  той системы,  котораЯ  бралась ее  контролировать.
€менно жизнь - в гораздо большей  степени, нежели право,- стала в тот момент
ставкой  в политических битвах, даже если эти последние и формулируют себЯ в
терминах  права. "Џраво"  на  жизнь,  на  тело, на здоровье,  на счастье, на
удовлетворение потребностей, "право" -

     {i}250{/i}
     по ту сторону всех и всЯческих притеснений и "отчуждении" -  обнаружить
то, что мы  есть, и то, чем мы можем  быть,-  это "право", столь недоступное
длЯ   пониманиЯ  в   рамках  классической   юридической   системы,   Явилось
политической репликой  на все эти новые процедуры власти, которые и сами уже
точно так же не принадлежат традиционному праву суверенитета.

     * * *
     Ќа  этом  фоне  может  быть  понЯтно значение,  которое  получил секс в
качестве  политической ставки.  ‚се дело  в том,  что он находитсЯ  в  точке
сочленениЯ  двух  осей,   по  которым  складывалась  всЯ   эта  политическаЯ
технологиЯ  жизни.  ‘ одной  стороны,  он принадлежит  к  дисциплинам  тела:
дрессура, интенсификациЯ и распределение сил, пригонка и экономиЯ энергий. ‘
другой стороны, через все индуцируемые им глобальные эффекты он  оказываетсЯ
сопрЯженным с регулированием народонаселениЯ. Ћн вставлен одновременно в оба
эти регистра;  он оказываетсЯ  поводом  длЯ бесконечно малых наблюдений, длЯ
ежеминутного   контролЯ,    длЯ    чрезвычайно   тщательного    обустройства
пространства, длЯ нескончаемых  медицинских и психологических обследований -
длЯ целой микро-власти  над телами; но  точно так же он оказываетсЯ  поводом
длЯ   всеобъемлющих   мер,  длЯ  статистических  оценок,  длЯ  вмешательств,
нацеленных на все социальное тело в целом или  на группы в  их совокупности.
‘екс  - это доступ одновременно и к жизни тела и к жизни рода. €м пользуютсЯ
и  в  качестве  матрицы  дисциплин  тела и  в  качестве  принципа  регулЯций
народонаселениЯ.  ‚от  почему в XIX веке сексуальность  преследуетсЯ  всюду,
вплоть до  мельчайших  деталей  человеческого  существованиЯ:  ее  травЯт  в
поведении,  преследуют  в снах,  ее  подозревают за  малейшими  проЯвлениЯми
безумиЯ,  за ней  гонЯтсЯ вплоть  до раннего детства;  она становитсЯ шифром
индивидуальности - одновре-

     {i}251{/i}
     менно и  тем, что позволЯет ее  анализировать,  и  тем,  что  открывает
возможность ее укрощать. Ќо точно  так же можно  видеть, как она  становитсЯ
предметом   политических  манипулЯций,  экономических  вмешательств   (через
побуждение  к   производству   потомства   или   через   сдерживание   его),
идеологических кампаний (морализующих и призывающих  к ответственности),- ее
наделЯют  значением  в качестве показателЯ  силы  того или  иного  общества,
показателЯ, обнаруживающего  как политическую энергию этого  общества, так и
его  биологическую мощь.  Ћт одного полюса этой технологии  секса до другого
выстраиваетсЯ   целаЯ  сериЯ   различных  тактик,  в   различных  пропорциЯх
сочетающих цели дисциплинированиЯ тела и регулированиЯ населениЯ.
     Ћтсюда именно - важность четырех основных линий атаки, вдоль которых на
протЯжении  двух  веков  продвигалась политика секса.  ЉаждаЯ из них Явилась
способом сочетать  дисциплинарные техники  с  приемами  регулированиЯ. —тобы
добитьсЯ эффектов на уровне дисциплинированиЯ  тела, в случае первых двух из
них  должны были оперетьсЯ на требованиЯ регулированиЯ населениЯ: на всю эту
тематику  рода,  потомства  и коллективного здоровьЯ;  сексуализациЯ ребенка
осуществилась в форме  кампании за здоровье расы (начинаЯ с XVIII века  и до
конца  •IX  раннюю  сексуальность  представлЯли  как  эпидемическую  угрозу,
котораЯ создает риск подорвать не только будущее здоровье взрослых, но также
и будущее общества и всего рода в целом); истеризациЯ женщины, потребовавшаЯ
тщательной  медикализации   ее  тела  и   секса,   свершилась   во  имЯ  той
ответственности, которую  она Якобы  несет  по отношению  к  здоровью  своих
детей,  прочности  института  семьи и  спасению  общества. —то  же  касаетсЯ
контролЯ  за  рождаемостью и  психиатризации  перверсий,  то  тут  сработало
обратное отношение: вмешательство

     {i}252{/i}
     здесь носило  регулирующий характер, но оно в свою очередь  должно было
оперетьсЯ на требование индивидуального дисциплинированиЯ и дрессуры. ‚ообще
говорЯ,  в точке соединениЯ  "тела" и "населениЯ" именно секс  и  становитсЯ
главной мишенью длЯ власти,  котораЯ организована скорее вокруг  заведованиЯ
жизнью, нежели вокруг угрозы смерти.
     ‚ течение долгого времени кровь оставалась  важным элементом механизмов
власти, ее проЯвлений и  ее ритуалов. „лЯ общества,  где преобладают системы
супружества, политическаЯ форма монарха, дифференциациЯ на сословиЯ и касты,
ценность родословных, длЯ  общества, где голод,  эпидемии  и  насилиЯ делают
смерть неминуемой,- длЯ такого  общества кровь  представлЯет  собой одну  из
важнейших ценностей; цена  ее определЯетсЯ одновременно ее  инструментальной
ролью  (возможность  пролить  кровь), ее  функционированием  внутри  порЯдка
знаков  (иметь определенную кровь, быть той же крови, согласитьсЯ  рисковать
своей  кровью),  а   также  ее  непрочностью  (легко  проливаетсЯ,  способна
иссЯкать, слишком легко смешиваетсЯ, быстро поддаетсЯ порче). Ћбщество крови
- Я хотел уже было сказать: общество  "кровавости" -  общество, где в почете
война, где царит страх перед голодом,  где торжествуют смерть,  самодержец с
мечом, палач и казнь, общество, где власть говорит {i}через{/i} кровь; кровь
есть {i}реальность с символической функцией.{/i}
     Њы  же  -  мы  живем  в  обществе  "секса",  или,  скорее,  в  обществе
"сексуальности": механизмы  власти обращены  на тело,  на жизнь,  на то, что
заставлЯет  ее  размножатьсЯ,  на  то,  что усиливает  род,  его  мощь,  его
способность  господствовать или  использоватьсЯ.  ‡доровье, потомство, раса,
будущее   рода,  жизненность  социального  тела-  власть  говорит  здесь   о
сексуальности  и  с сексуальностью;  сексуальность здесь -  не маркер  и  не
символ, она - объект и цель. € то, что при-

     {i}253{/i}
     дает ей значимость,- это отнюдь не ее разреженность или непрочность, но
как раз ее настойчивость и ее неЯвное присутствие, тот факт, что она повсюду
одновременно и то, что распалЯют, и то, чего боЯтсЯ. ‚ласть ее и выделЯет, и
вызывает, и пользуетсЯ ею как размножающимсЯ смыслом, который  снова и снова
необходимо   брать  под  свой  контроль,   дабы  он   не  ускользнул  вовсе;
сексуальность  -  это  {i}эффект  с  ценностью смысла,{/i}  ќтим  Я  не хочу
сказать,   что  замещение  крови   сексом  само   по  себе   резюмирует   те
преобразованиЯ,  которые знаменуют порог нашей современности.  ‚овсе не души
двух  цивилизаций  или организующий  принцип двух культурных форм  пытаюсь Я
выразить; Я ищу причины, в силу которых сексуальность в современном обществе
есть не нечто подавлЯемое, но, напротив - постоЯнно вызываемое. €менно новые
процедуры власти, выработанные в классическую эпоху и приведенные в действие
в XIX веке, и заставили  наше  общество перейти от  {i}символики крови{/i} к
{i}аналитике сексуальности.{/i} ЏонЯтно: если что и находитсЯ с той стороны,
где закон, смерть, преступание, символическое и суверенитет,- так это кровь;
сексуальность  же -  она с  той  стороны,  где норма, знание, жизнь,  смысл,
дисциплины и регулЯции.
     Њаркиз де ‘ад  и первые евгеники ЯвлЯютсЯ современниками этого перехода
от  "кровавости"  к  "сексуальности".  Ќо  тогда  как  первые   мечтаниЯ  об
усовершенствовании рода  переводЯт всю  эту  проблему  крови  в  управление,
причем весьма  принудительное, сексом (искусство определЯть  хорошие  браки,
вызывать  желательный  прирост  населениЯ,  обеспечивать  здоровье  детей  и
продлевать  их   жизнь),  тогда  как  новаЯ  идеЯ  расы   стремитсЯ  стереть
аристократические  особенности  крови,  чтобы удержать  лишь  контролируемые
эффекты секса,-  в  это  времЯ  ‘ад  переносит исчерпывающий  анализ секса в
доведенные до отчаЯниЯ механизмы прежней суверенной власти и под

     {i}254{/i}
     знак былого,  полностью удержанного  очарованиЯ  крови;  эта  последнЯЯ
льетсЯ  на  всем  протЯжении  удовольствиЯ  - кровь  истЯзаниЯ и  абсолютной
власти, кровь касты, которую уважают саму  по себе  и которую, тем не менее,
заставлЯют течь в важнейших  ритуалах отцеубийства и инцеста,  кровь народа,
которую  проливают  беспощадно,  поскольку  то,  что   течет  в  его  жилах,
недостойно даже, чтобы так  называтьсЯ. ‘екс у ‘ада  -  это секс без нормы и
без внутреннего правила, которое могло бы быть сформулировано исходЯ из  его
собственной природы; это секс, подчиненный  неограниченному  закону  власти,
котораЯ  сама не  знает другого закона кроме своего собственного; если ей  и
случаетсЯ игры  ради предписать себе  порЯдок тщательно расписанных по  днЯм
шагов,  этот экзерсис  приводит  ее лишь к  тому, что  она становитсЯ только
чистой  точкой суверенной  власти,  голой и уникальной: неограниченное право
всесильной чудовищности. Љровь поглотила секс.
     € пусть себе аналитика сексуальности  и  символика крови  соотносЯтсЯ -
что  касаетсЯ их принципов  -  с  двумЯ весьма различными режимами власти; в
действительности они последовали друг за другом (равно как и сами  эти формы
власти) не  без наложений, взаимодействий и  перекличек. Ќа протЯжении почти
двух столетий  озабоченность кровью и законом различным образом преследовала
управление сексуальностью. „ве из этих интерференции особенно примечательны:
одна - в силу своей исторической значимости, а другаЯ - в силу теоретических
проблем, которые она ставит.  ’ак случилось, что  начинаЯ со второй половины
XIX  века тематика  крови оказалась призванной  оживить  и  поддержать  всем
стоЯщим  за  ней  пластом  истории  тот  тип  политической  власти,  который
отправлЯетсЯ через диспозитивы сексуальности. ђасизм образуетсЯ в этой точке

     {i}255{/i}
     (расизм в его современной  -  государственной и биологизирующей форме):
целаЯ  политика   расселениЯ  людей,  политика  семьи,  брака,   воспитаниЯ,
социальной иерархизации,  собственности, равно как и  длинный рЯд постоЯнных
вмешательств на  уровне тела, поведений, здоровьЯ, повседневной жизни,-  все
это  получило  в  тот  момент  свой  особый  колорит  и  свое  оправдание от
мифической заботы о защите чистоты крови и о торжестве расы.  Ќацизм ЯвилсЯ,
несомненно, только самой  наивной  и хитрой  - причем второе  есть следствие
первого - комбинацией фантаз-мов крови с пароксизмами дисциплинарной власти.
…вгеническое  упорЯдочивание  общества- в совокупности с тем, что оно  могло
иметь от распространениЯ и усилениЯ разного рода микро-власти под прикрытием
неограниченного     огосударствливаниЯ,-     сопровождалось     онейрическим
превознесением  высшей  крови; это последнее  подразумевало  систематический
геноцид других  и  риск подвергнуть себЯ самого опасности некоего тотального
жертвоприношениЯ.  €  историЯ  пожелала, чтобы  гитлеровскаЯ политика  секса
осталась всего лишь смехотворной практикой, тогда как миф крови - вот  он-то
и  превратилсЯ в  величайшую бойню, какую  только на сегоднЯшний день  могут
припомнить люди.
     Ќа  противоположном полюсе можно проследить с того же  самого конца XIX
века  теоретическое  усилие  переписать  тематику  сексуальности  в  систему
закона, символического порЯдка и  суверенитета. ‚ том и состоит политическаЯ
заслуга  психоанализа  -  или,  по  крайней  мере,  того,  что  есть  в  нем
последовательного,- что он поставил  под подозрение (и это  - с  самого  его
рождениЯ, то  есть начинаЯ с момента разрыва с нейропсихиатрией дегенерации)
все необратимо размножающеесЯ в тех механизмах власти,  которые претендовали
на контроль и заведование сексуальностью

     {i}256{/i}
     обыденной жизни: отсюда фрейдовское усилие (несомненно, как реакциЯ  на
наблюдавшийсЯ в то  времЯ заметный подъем  расизма) дать сексуальности  -  в
качестве  ее  принципа -  закон:  закон  супружества,  запрета  единокровных
свЯзей,  Ћтца-‘уверена,-  короче говорЯ:  его усилие созвать  вокруг желаниЯ
весь  этот  прежний порЯдок  власти.  €менно благодарЯ  этому  психоанализ и
оказалсЯ - за немногими исключениЯми и в том, что касаетсЯ самого главного,-
в   теоретической   и   практической  оппозиции   фашизму.  Ќо  эта  позициЯ
психоанализа   была   свЯзана    с   определенным   историческим   стечением
обстоЯтельств.  € ничто не  может помешать  тому, чтобы,  в конце концов, не
оказалось,  что  мыслить порЯдок  сексуального  в соответствии  с инстанцией
закона,  смерти, крови и  суверенитета - какие бы тут ни  делались отсылки к
‘аду и к  Ѓатаю  и каких бы  залогов  "низвержениЯ" ["subversion"]  у них ни
испрашивали   -   есть   только   историческаЯ   "ретро-версиЯ".  „испозитив
сексуальности следует мыслить, отправлЯЯсь от современных ему техник власти.

     * * *
     Њне скажут: это значит ударЯтьсЯ в историцизм, скорее поспешный, нежели
радикальный; это  значит замалчивать - в пользу  феноменов,  быть может, и в
самом   деле   изменчивых,  но   непрочных,   вторичных   и,   в   общем-то,
поверхностных,- биологически прочное существование сексуальных функций;  это
значит говорить  о сексуальности так, как  если бы секса не  существовало. €
вправе  были  бы  мне  возразить:  "‚ы  намерены  подробно  проанализировать
процессы,  посредством  которых были  сексуализированы  тело женщины,  жизнь
детей,  семейные отношениЯ и  целаЯ обширнаЯ  сеть социальных  отношений. ‚ы
хотите описать этот  большой подъем заботы о сексе, начинаЯ с XVIII  века, и
ту, все разрастающуюсЯ,  страстную  настойчивость,  с которой мы подозревали
секс повсюду.

     {i}257{/i}
     „опустим.  €  предположим,  что   и  в  самом  деле  механизмы   власти
применЯлись  в  большей  степени длЯ  того, чтобы  вызывать  и  "возбуждать"
сексуальность, нежели  чтобы ее  подавлЯть. Ќо  вот  тут-то  ‚ы  и остаетесь
вблизи того, от чего - как ‚ы, навернЯка, думали, - ‚ы отмежевались. Џо сути
дела.  ‚ы  указываете  на  феномены рассредоточениЯ,  укоренениЯ  и фиксации
сексуальности,  ‚ы  пытаетесь  показать   то,  что  можно  было  бы  назвать
организацией эрогенных зон в социальном теле. ‚полне могло бы оказатьсЯ так,
что  ‚ы не  сделали  ничего другого,  как только транспонировали на  уровень
диффузных процессов те механизмы, которые психоанализ четко выЯвил на уровне
индивида. Ќо ‚ы  опускаете  как  раз  то,  исходЯ из  чего  только  и  могла
произойти  эта сексуализациЯ и  от чего  психоанализ -  он-то  как раз и  не
отрекаетсЯ, а именно: секс.  „о ”рейда пытались  как можно  более  тщательно
локализовать сексуальность - в  сексе, в его функциЯх воспроизводства, в его
непосредственных  анатомических  локализациЯх;  ударились   в  разговоры   о
биологическом  минимуме: органе,  инстинкте,  финальности.  ‚ы  же занимаете
симметричную и обратную позицию: длЯ ‚ас остаютсЯ одни только эффекты без их
опоры, оторванные от своих корней ветви, сексуальность без секса. ЉастрациЯ.
€ тут опЯть - кастрациЯ!".
     ‚  этой  точке  необходимо различить  два  вопроса.  ‘  одной  стороны,
обЯзательно ли анализ сексуальности в качестве  "политического  диспозитива"
предполагает  выпадение  тела, анатомии, биологического, функционального? Ќа
этот  первый вопрос, Я  думаю, можно  ответить: нет. ‚о всЯком случае, целью
настоЯщего  исследованиЯ  и  ЯвлЯетсЯ   показать,  каким  образом  различные
диспозитивы  власти  сочленЯютсЯ непосредственно  с  телом  -  с  телами,  с
функциЯми, с физиологическими процессами, с ощущениЯми и

     {i}258{/i}
     удовольствиЯми. € не о том вовсе речь, чтобы  тело  стереть, но о  том,
чтобы  заставить  его  выступить  в  таком  анализе,   где  биологическое  и
историческое не следовали бы друг  за другом  как  у прежних социологов,  но
свЯзывались  бы соответственно  сложности,  котораЯ  растет по мере развитиЯ
современных  технологий власти,  избирающих жизнь  в качестве  своей мишени.
€так,  не  "историЯ ментальностей",  котораЯ брала бы в расчет тела только с
точки зрениЯ  того способа, которым они  были воспринЯты  или были  наделены
смыслом и  значимостью, но "историЯ  тел" и того способа, каким были сделаны
вклады в то, что есть в них наиболее материального и живого.
     ’еперь  второй  вопрос,  отличный  от  первого:  эта материальность,  к
которой  отсылают, разве не ЯвлЯетсЯ  она материальностью секса? € разве нет
парадокса в том, чтобы писать историю сексуальности на уровне тел так, чтобы
при этом не был затронут, хотЯ  бы в самой малой степени,  вопрос о сексе? ‚
конце концов, власть, котораЯ отправлЯет себЯ через сексуальность,- разве не
адресуетсЯ она особо  к тому элементу реальности, каковым выступает "секс" -
секс вообще? ’о, что сексуальность не ЯвлЯетсЯ по отношению к власти внешней
областью,  которой власть себЯ  навЯзывала  бы, что  сексуальность ЯвлЯетсЯ,
напротив, и  эффектом и инструментом ее устройств,- это еще может пройти. Ќо
вот  секс  как  таковой,- разве не  ЯвлЯетсЯ  он по  отношению  к  власти  -
"другим",  тогда как длЯ сексуальности он выступает очагом, вокруг  которого
она распределЯет свои эффекты? ’ак вот эту-то идею секса {i}как такового{/i}
как  раз  и  нельзЯ  принЯть без ее  рассмотрениЯ. „ействительно  ли  "секс"
ЯвлЯетсЯ  точкой  закреплениЯ,  на  которую опираетсЯ  в  своих  проЯвлениЯх
"сексуальность",   или  же  он   есть  только   сложнаЯ   идеЯ,  исторически
сформировавшаЯсЯ внутри диспозитива сексуальности? ‚о всЯком случае,

     {i}259{/i}
     можно  было бы показать,  как  эта  идеЯ "секса"  сформировалась  через
различные стратегии власти и какую вполне определенную роль она там сыграла.
     Њожно видеть, как именно по тем  основным линиЯм, по которым, начинаЯ с
XIX  века,  развертывалсЯ  диспозитив сексуальности, и разрабатывалась идеЯ,
что существует нечто другое, нежели  тела, органы, соматические локализации,
функции,  анатомо-физиологи-ческие  системы,  ощущениЯ,  удовольствиЯ,-нечто
другое и  большее,  нечто  такое, что  имеет свои, внутренне  присущие  ему,
свойства  и   свои   собственные   законы:  "секс"*.  ’ак,  внутри  процесса
истеризации  женщины  "секс"  определЯлсЯ  троЯким   образом:  как  то,  что
принадлежит  одновременно и  мужчине  и  женщине;  как  то, что  принадлежит
преимущественно  мужчине и чего, стало быть, недостает женщине; но также еще
и как  то, что одно только и конституирует тело женщины, целиком и полностью
подчинЯЯ  его функциЯм воспроизводства  и  беспрестанно  нарушаЯ  его  покой
результатами действиЯ самой этой  функции. ‚ рамках этой  стратегии  истериЯ
интерпретируетсЯ  как игра секса постольку, поскольку он есть одновременно и
"одно"  и  "другое",  целое  и  часть,  первоначало и недостаток.  ‚  рамках
сексуализации   детства  вырабатываетсЯ   идеЯ   такого   секса,  который  и
присутствует  (с  точки  зрениЯ  анатомии),  и  отсутствует  (с точки зрениЯ
физиологии); опЯть-таки - присутствует, если иметь  в виду его активность, и
обнаруживает  свою  недостаточность,  если  говорить  о  его  репродуктивной
финальности;  или же который действителен в своих проЯвлениЯх, но  скрыт  по
своим эффектам, которые  в  своей патологической  весомости дадут себЯ знать
лишь позже; и если секс ребенка еще и присутствует у взрослого, то как раз в
форме  некой  тайной  причинности,  котораЯ   стремитсЯ  аннулировать   секс
взрослого (одной из догм медицины XVIII и XIX ве-

     {i}260{/i}
     ков  и  было предположение, что раннее  сексуальное развитие влечет  за
собой  впоследствии  стерильность,  импотенцию,  фригидность,  неспособность
испытывать удовольствие, анестезию чувств); сексуализируЯ детство, тем самым
конституировали  идею  секса,  отмеченного  игрой присутствиЯ  и отсутствиЯ,
скрытого и  Явного; мастурбациЯ  со всеми эффектами, которые ей приписывают,
как будто бы  прежде всего и обнаруживает эту игру присутствиЯ и отсутствиЯ,
Явного  и скрытого.  ‚нутри  психиатризации извращений  секс  был  отнесен к
биологическим функциЯм и к анатомо-физиологическому аппарату, который и дает
ему его "смысл", то  есть его  финальность; но  точно  так же  секс оказалсЯ
соотнесен  с  инстинктом,  который  -  через  свое  собственное  развитие  и
соответственно объектам, к которым он может прикреплЯтьсЯ,- делает возможным
поЯвление извращенных поведений, равно  как и интеллигибельным  их  генезис;
таким  образом,  "секс" определЯетсЯ через переплетение функции и инстинкта,
финальности и значениЯ  - и именно в  этой форме он  лучше, чем где бы то ни
было,  обнаруживает себЯ в том, что  за образец беретсЯ  извращение:  в  том
"фетишизме", который, начинаЯ по крайней мере с 1877 года, служил путеводной
нитью длЯ анализа всех других отклонений, поскольку в нем Ясно прочитывалась
фиксациЯ   инстинкта  на  объекте   по  типу   исторического   сцеплениЯ   и
биологической неадекватности. Ќаконец,  в рамках социализации репродуктивных
форм   поведениЯ  "секс"  описываетсЯ  как  нечто,   зажатое  между  законом
реальности  (непосредственной  и наиболее  грубой  формой которого  ЯвлЯютсЯ
экономические  необходимости)  и  экономикой  удовольствиЯ,  котораЯ  всегда
пытаетсЯ  обойти  закон  реальности, когда она  вообще  его признает;  самаЯ
известнаЯ из  "хитростей"  - {i}coitus interruptus-{/i}  представлЯет  собой
такую точку, где инстанциЯ реального вынуж-

     {i}261{/i}
     дает  положить  предел  удовольствию и  где  удовольствие  еще  находит
возможность  реализоватьсЯ, несмотрЯ  на  экономику,  предписанную реальным.
ЏонЯтно:  именно  диспозитив  сексуальности  и  устанавливает  внутри  своих
стратегий  эту идею "секса"; и в  этих четырех  главнейших формах - истерии,
онанизма, фетишизма и прерванного коитуса - и выставлЯет он секс как  нечто,
подчиненное  игре  целого  и  части, первоначала и недостатка,  отсутствиЯ и
присутствиЯ, избытка и нехватки, функции и  инстинкта, финальности и смысла,
реального и удовольствиЯ. ’ак мало-помалу сформировалсЯ корпус  общей теории
секса.
     ’ак вот, эта теориЯ, порожденнаЯ таким  образом, выполнила  рЯд функций
внутри диспозитива сексуальности, которые и  сделали  ее необходимой. ’ри из
них   были  особенно   важными.   ЏонЯтие   "секса"  позволило,   во-первых,
перегруппировать   в  соответствии  с   некоторым  искусственным   единством
анатомические  элементы,  биологические  функции,  поведениЯ,   ощущениЯ   и
удовольствиЯ,   а   во-вторых   -   позволило  этому   фиктивному   единству
функционировать в качестве каузального принципа, вездесущего смысла, повсюду
требующей обнаружениЯ тайны:  секс, таким образом, смог  функционировать как
единственное  означающее  и  как  универсальное  означаемое. €  кроме  того,
подаваЯ себЯ единообразно - и  как анатомию и как  недостаток, как функцию и
как  латентность,  как  инстинкт  и  как смысл,- секс  смог обозначить линию
контакта между знанием о человеческой сексуальности и биологическими науками
о воспроизведении рода;  таким  образом,  это знание,  ничего реально у этих
наук не позаимствовав - за  исключением разве  что  нескольких  сомнительных
аналогий и нескольких пересаженных понЯтий,-  получило  благодарЯ привилегии
такого  соседства  некую  гарантию  квазинаучности;  но благодарЯ  этому  же
соседству некоторые положениЯ биоло-

     {i}262{/i}
     гии  и  физиологии  выступили  в  качестве  принципа  нормальности  длЯ
человеческой  сексуальности.  Ќаконец,  понЯтие  секса  обеспечило  основное
переворачивание: оно позволило обернуть представлениЯ об отношениЯх власти к
сексуальности  и  выставить  эту  последнюю  вовсе  не  в  ее  сущностном  и
позитивном отношении  к власти, но как укорененную в некоторой специфической
и  нередуцируемой инстанции, которую власть пытаетсЯ, насколько  может, себе
подчинить; вот  так  идеЯ "секса" позволЯет умолчать  о том,  что составлЯет
"власть"  власти; эта  идеЯ  позволЯет мыслить  власть только  как  закон  и
запрет.  ‘екс, эта инстанциЯ,  господствующаЯ, как  нам  представлЯетсЯ, над
нами; эта тайна, котораЯ кажетсЯ нам лежащей подо всем, чем мы ЯвлЯемсЯ; эта
точка, завораживающаЯ нас властью, которую она проЯвлЯет, и смыслом, который
она  утаивает;  точка, у  которой  мы просим открыть  нам, что мы  такое,  и
освободить нас от  того, что  нас  определЯет,- секс есть,  несомненно, лишь
некаЯ  идеальнаЯ точка, которую сделали необходимой диспозитив сексуальности
и его функционирование.  Ќе  следует  представлЯть  себе какую-то автономную
инстанцию  секса,  котораЯ  вторичным  образом  производила  бы  вдоль  всей
поверхности своего контакта с властью  множественные эффекты  сексуальности.
Ќапротив, секс ЯвлЯетсЯ наиболее  отвлеченным, наиболее идеальным и наиболее
внутренним элементом диспозитива сексуальности, который организуетсЯ властью
в точках захвата ею тел, их материальности, их сил, их энергий, их ощущений,
их удовольствий.
     Њожно  было бы  добавить,  что  "секс" выполнЯет  и  еще  одну функцию,
котораЯ пронизывает первые  и  их  поддерживает.  ђоль  на  этот  раз  более
практическаЯ, чем теоретическаЯ.  ‚  самом деле:  именно через  секс  -  эту
воображаемую  точку,  закрепленную  диспозитивом  сексуальности,-  и  должен
пройти каждый,

     {i}263{/i}
     дабы получить доступ к своей собственной интеллигибельности  (поскольку
он, этот  секс, ЯвлЯетсЯ одновременно  и потаенным элементом и первоначалом,
производЯщим  смысл),  к  целостности своего  тела  (поскольку  он  ЯвлЯетсЯ
реальной и угрожаемой частью этого тела и символически конституирует его как
целое), к  своей идентичности (поскольку к  силе импульса  секс присоединЯет
единичность некой  истории).  €  вот в  результате переворачиваниЯ,  которое
подспудно,  без  сомнениЯ,  началось  отнюдь  не  вчера,  но  уже   в  эпоху
христианского  пастырства  плоти,  мы  сегоднЯ  дошли  до  того,  что  стали
испрашивать нашу интеллигибельность у того, что на протЯжении стольких веков
считалось безумием, полноту нашего тела  - у того, что долгое времЯ было его
клеймом и как бы раной, свою идентичность  - у  того, что воспринималось как
темный  напор без  имени. Ћтсюда  то значение,  которое  мы ему придаем, тот
благоговейный  трепет,  которым мы  его  окружаем, то  усердие,  которое  мы
вкладываем  в  его  познание.  Ћтсюда  {i}же{/i}  тот факт,  что  он  стал в
перспективе столетий чем-то  более  важным, нежели  наша  душа, разве что не
более важным, чем наша жизнь; и отсюда же - что все загадки мира кажутсЯ нам
такими легковесными в сопоставлении с этой тайной, в каждом из нас - мелкой,
плотность которой, однако, делает  ее более весомой,  чем что бы  то ни было
другое.
     ”аустовский сговор, искушение которым диспозитив сексуальности вписал в
нас, отныне таков: обменЯть жизнь всю целиком на секс сам по себе, на истину
и суверенность секса. ‘екс вполне стоит смерти. €менно в  этом, как мы видим
- строго историческом, смысле секс сегоднЯ действительно пронизан инстинктом
смерти.  Љогда  ‡апад давным-давно  открыл  любовь,  он  назначил  ей  цену,
достаточную длЯ того,  чтобы сделать смерть  приемлемой; сегоднЯ именно секс
претендует на

     {i}264{/i}
     роль  такого  эквивалента- самого дорогого из всех. €  в  то времЯ  как
диспозитив  сексуальности  позволЯет  техникам власти  делать  свои вклады в
жизнь, фиктивнаЯ  точка секса,  которую этот  диспозитив сам же и обозначил,
завораживает каждого из  нас  -  в достаточной мере, чтобы мы  были согласны
слышать там рокот смерти.
     ‘оздав такой воображаемый элемент,  каковым ЯвлЯетсЯ "секс", диспозитив
сексуальности породил один из главнейших принципов  своего функционированиЯ:
желание  секса -  желание его иметь,  желание  получить  к нему доступ,  его
открывать, его освобождать, артикулировать его в дискурсе, формулировать его
в виде истины. ‘амый "секс"  он конституировал как нечто  желаемое. € именно
эта  желаемость  секса  и  свЯзывает  каждого  из  нас  с  предписанием  его
познавать,  раскрывать  его закон и его  власть;  именно  эта  желаемость  и
заставлЯет  нас думать, что  мы, наперекор всЯкой власти,  утверждаем  права
нашего  секса, тогда как на  самом деле  желаемость секса привЯзывает  нас к
диспозитиву  сексуальности, который  заставлЯет  подниматьсЯ  из глубин  нас
самих - как некий мираж, в котором, как нам веритсЯ, мы узнаем  самих себЯ,-
черное сиЯние секса.
     "‚се есть секс,- говорила Љейт  в {i}Џернатом змее,-{/i} все есть секс.
Љак секс может быть прекрасен, когда человек хранит его  сильным и свЯщенным
и когда  он наполнЯет мир. Ћн как солнце, которое вас затоплЯет, пронизывает
вас своим светом."
     €так:  не  отсылать  к   инстанции  секса  историю   сексуальности,  но
показывать,  каким образом "секс" оказываетсЯ в исторической  зависимости от
сексуальности. Ќе размещать секс на стороне  реального, а сексуальность - на
стороне  смутных  идей и иллюзий; как  раз сексуальность  есть  историческаЯ
фигура чрезвычайно реальнаЯ, и именно она породила в качестве спекулЯтивного
элемента,  необходимого  длЯ ее функционированиЯ, понЯтие секса.  Ќе думать,
что говорЯ "да" сексу, мы

     {i}265{/i}
     говорим  "нет" -  власти;  напротив,  здесь мы  следуем за нитью общего
диспозитива сексуальности. €менно от  инстанции секса и нужно освобождатьсЯ,
если  хотеть,  посредством тактического переворачиваниЯ различных механизмов
сексуальности,  отстоЯть  в  своей значимости  -  наперекор действию ловушек
власти - тела, удовольствиЯ  и знаниЯ, в их множественности и  способности к
сопротивлению. Ќе  секс-желание,  но тела и удовольствиЯ должны быть опорным
пунктом длЯ контратаки против диспозитива сексуальности.
     * * *
     "‚ прошлом,-  говорил ‹оуренс,-  было так  много действиЯ, в частности,
сексуального действиЯ,  такого  монотонного и утомительного  повторениЯ  без
всЯкого параллельного  развитиЯ  в мысли  и в понимании. ’еперь  наше дело -
понЯть  сексуальность. ‘егоднЯ до конца сознательное  понимание сексуального
инстинкта имеет большее значение, нежели самый сексуальный акт".
     Ѓыть может, однажды удивЯтсЯ. ’рудно будет понЯть, как это цивилизациЯ,
в  остальном  настолько  отдавшаЯ  себЯ   развертыванию  огромных  аппаратов
производства  и  разрушениЯ, находила времЯ и бесконечное терпение длЯ того,
чтобы  с  такой тревогой расспрашивать  себЯ, как  это  там  обстоЯт  дела с
сексом;
     улыбнутсЯ, быть может, вспомнив, что те люди, каковыми мы были, верили,
что в этой стороне имеетсЯ истина,  по меньшей  мере столь же ценнаЯ, как  и
та, которую  они уже испрашивали у  земли,  у  звезд  и у  чистых форм своей
мысли;  удивЯтсЯ  тому  рвению,  с  каким  мы  делали  вид,  будто  вырываем
сексуальность у  ее ночи, сексуальность,  которую вс± - наши  дискурсы, наши
привычки, наши институты, наши установлениЯ, наши знаниЯ  - при полном свете
производило и с грохотом запускало в ход. € спросЯт себЯ, почему это нам так
хотелось отменить закон молчаниЯ о

     {i}266{/i}
     том, что было самым шумным из  наших занЯтий. ђетроспективно  шум этот,
быть  может, покажетсЯ  чрезмерным, но  еще  более странным  покажетсЯ  наше
упорство  в  том,  чтобы здесь  дешифровывать лишь  отказ говорить и  приказ
молчать. Ѓудут задавать себе вопрос, что могло сделать нас столь надменными,
будут  гадать, почему мы приписали себе заслугу в том, что первые пожаловали
сексу  -  наперекор  всей  этой  тысЯчелетней  морали  -то важное  значение,
которое, говорим  мы, и  есть его значение; и как это нам удалось прославить
себЯ за то,  что  мы  наконец-то,  в XX  веке, преодолели  эпоху  долгого  и
сурового  подавлениЯ  -   эпоху  христианского  аскетизма,  продолженного  и
преломленного императивами  буржуазной  экономики  и использованного  ею  со
свойственной ей скупостью и мелочностью. € там, где сегоднЯ мы видим историю
с   таким   трудом  отмененной  цензуры,  там  распознают,   скорее,  долгое
восхождение  сквозь  века  некоего  сложного  диспозитива,  предназначенного
заставить  говорить  о  сексе,  прикрепить  к  нему  наше  внимание  и  нашу
озабоченность, заставить нас  поверить в суверенность его закона,- тогда как
на самом деле нами движут властные механизмы сексуальности.
     Ѓудет   вызывать   насмешку   упрек   в   пансексуализме,   одно  времЯ
выдвигавшийсЯ  против  ”рейда  и  психоанализа.  Ќо,  быть  может,  меньшими
слепцами окажутсЯ те, кто его сформулировал, нежели те,  кто с легкостью его
отбросил,  как  если  бы  он  выражал  только   страхи  устаревшей  показной
стыдливости. Џоскольку первые в конечном счете были лишь застигнуты врасплох
процессом, который началсЯ  отнюдь не вчера и который -  они и не  заметили,
как это  случилось,- уже окружил их  со  всех  сторон; они  приписали одному
только злому гению  ”рейда то, что  подготавливалось издалека;  они ошиблись
лишь  в  том,  что  касаетсЯ даты установлениЯ в  нашем  обществе  всеобщего
диспозитива
     267
     сексуальности. ‚торые же -  они ошиблись  в том, что  касаетсЯ  природы
этого   процесса;   они    подумали,   что   ”рейд,   благодарЯ   внезапному
переворачиванию, возвратил, наконец, сексу ту долю,  котораЯ ему причиталась
и котораЯ у него так  долго оспаривалась; они не заметили, что  добрый гений
”рейда поместил его в один из  решающих пунктов,  маркированных - начинаЯ  с
XVIII  века  - стратегиЯми  знаниЯ  и власти, равно  как и  того,  что таким
образом  ”рейд  придал  новый  импульс  -  с  замечательной  эффективностью,
достойной  величайших  духовных вождей  и  наставников  классической эпохи,-
вековому наказу о необходимости познавать секс и переводить его в дискурс.
     —асто  припоминают  те  бесчисленные приемы,  с помощью  которых  былое
христианство будто бы заставило нас ненавидеть тело, но задумаемсЯ немного о
всех тех хитростЯх, которыми за несколько веков нас заставили-таки  полюбить
секс, которыми сделали длЯ нас желаемым познавать  его, сделали  ценным все,
что о  нем говоритсЯ, которыми, опЯть {i}же,{/i} побудили нас развернуть все
наши  способности,  чтобы застигать его  врасплох, и привЯзали нас  к  долгу
извлекать из него истину, хитростЯх, которыми, наконец, нам вменили  в  вину
то,  что  мы так  долго его  не  признавали. €менно  они  и должны  были  бы
удостоитьсЯ сегоднЯ удивлениЯ.  € нам следует  подумать о том,  что однажды,
быть может,  внутри  другой экономики тел и удовольствий будет уже  не очень
понЯ