дение" к Ђрхеологии знаниЯ "Ќу что же, Я хорошо
понимаю их беспокойство. ‚сем им, конечно же, непросто было признать, что их
историЯ,  их экономика, Язык, на  котором они говорЯт, мифологиЯ их предков,
даже  сказки,  которые  им рассказывали  в  детстве, - все  это  подчинЯетсЯ
правилам, не все  из  которых даны  их сознанию; они  совершенно  не желают,
чтобы у них отнЯли -  помимо и сверх всего прочего - этот дискурс, в котором
им хочетсЯ иметь возможность высказать  непосредственно, без дистанции,  то,
что они думают,  чему верЯт,  что представлЯют себе; они  скорее  предпочтут
отрицать  то,  что  дискурс  это   сложнаЯ  и  дифференцированнаЯ  практика,
подчинЯющаЯсЯ доступным анализу правилам и трансформациЯм, нежели согласЯтсЯ
лишитьсЯ этой сладкой,  такой утешительной уверенности,  уверенности  в том,
что они могут изменить - ну, если не мир и не жизнь, то по крайней мере - их
"смысл", изменить одною лишь свежестью слова,  которое проистекало бы из них
и только из них и пребывало бы - бесконечно как можно ближе к источнику. ’ак
много вещей  в их Языке уже ускользнуло от них; они не  желают, чтобы от них
ускользнуло,  кроме  всего прочего, и  то, что они  говорЯт - этот маленький
осколок   дискурса  (неважно   речь  или  письмо),  хрупкое   и   ненадежное
существование которого  должно унести  их жизнь вдаль и вперед. Ћни не могут
вынести - и здесь их нетрудно понЯть, - когда  им говорЯт: дискурс -  это не
жизнь; времЯ дискурса - не ваше времЯ; в  нем вам не примиритьсЯ со смертью;
может статьсЯ,  что  вы убили Ѓога тЯжестью  всего,  что  вы сказали; но  не
думайте, что из всего  того, что вы  говорите, вам удастсЯ сделать человека,
который будет жить дольше, чем он. ‚ каждой произносимой фразе, и вот именно
в  той, которую ‚ы сейчас  как раз  пишете, ‚ы, уже  на  стольких  страницах
упорствующий  в том, чтобы ответить на вопрос, которым ‚ы почувствовали себЯ
задетым лично, ‚ы,  собирающийсЯ  подписать  этот текст  своим именем,  -  в
каждой фразе правит закон без имени, белое безразличие: "ЉакаЯ  разница, кто
говорит, - сказал кто-то, -  какаЯ разница, кто  говорит""  ("Reponse a  une
question", Dits et ecrits, t.1, р.695).
     с.42* ђечь идет о майских событиЯх 1968 года.
     с.42**  ‘лово "структура" в ‘ловах  и вещах употреблЯетсЯ неоднократно.
Ћчень часто -  в тех главах, где  ”уко описывает те или иные  эпистемические
фигуры, свойственные различным эпохам (так,  в главе V - "Љлассифицировать",
есть параграф, который так и называетсЯ:  "‘труктура", в котором речь идет о
месте понЯтиЯ  структуры  в  организации пространства  естественной  истории
•VIII века), но не менее часто и  там, где он говорит от своего собственного
имени  (см.  в  частности, последний  параграф  последней главы). "‘истема",
"элемент",  "означающее"  и   "означаемое"  -  всеми  этими  терминами  ”уко
пользуетсЯ как в ‘ловах  и вещах так и в текстах  и беседах,  относЯщихсЯ  к
этому  времени.  Њало этого:  даже  в  данном  случае,  когда  он  так рьЯно
отмежевываетсЯ от  структурализма, буквально через несколько  фраз  ”уко сам
характеризует  свой способ работы как функциональный анализ. Љак же понимать
реплику ”уко?  ’олько  ли  как брошенные  в пылу полемики  и  ни к  чему  не
обЯзывающие  слова! …два ли. ’ем более, что он слово в слово повторЯет их  в
другом месте  (см. L'Archeologie du  savoir, р.261). Ѓыть  может,  слова эти
обращены не столько в прошлое,  сколько в будущее. Љак раз в  это времЯ ”уко
все больше и  больше дистанцируетсЯ от структурализма. ќто  очевидно  как по
тону,  так  и по  содержанию его высказываний, - вплоть до прЯмого отрицаниЯ
того,  что  было  сказано  раньше. ’ак,  в интервью 1967 года  с характерным
названием "‘труктуралистскаЯ  философиЯ позволЯет диагносцировать, что  есть
"сегоднЯ"",  ”уко   говорит:  "—то  Я  попыталсЯ  сделать,  так  это  ввести
структуралистского  толка  анализы в  такие  области, куда  до  того они  не
проникали, а именно: в область истории идей, истории знаний, истории теорий"
(Dits  et  ecrits, t.1,  р.580).  Ђ двумЯ годами позже, в 1969, в Ђрхеологии
знаниЯ читаем: "ђечь вовсе не идет о том, чтобы переносить в область истории
-   и   в  особенности  истории  знаний  структуралистский   метод,  который
зарекомендовал  себЯ в  других  областЯх анализа" (L'Archeologie du  savoir,
р.25).   ‘видетельством   этих   изменений  в  позиции   ”уко   ЯвлЯютсЯ   и
текстологические  изменениЯ  при переиздании  работ.  ’ак,  фраза из первого
изданиЯ ђождениЯ клиники (1963):  "Њы  хотели бы  попытатьсЯ проделать здесь
структурный анализ некоторого означаемого - а именно: медицинского опыта - в
определенную эпоху [...]", в издании 1972 года  выглЯдит уже так: "Њы хотели
бы  попытатьсЯ проделать здесь анализ определенного типа дискурса а  именно:
медицинского  анализа  -  в  определенную  эпоху  [...]"  (Naissance  de  la
clinique,  Preface,   рр.•IV-  •V).   Џодробнее   об  отношениЯх   ”уко   со
структурализмом см. комментарий к "ЏорЯдку дискурса" (сс.351 - 356).


     ЏЋђџ„ЋЉ „€‘Љ“ђ‘Ђ

     €наугуроцианнаЯ лекциЯ  в Љоллеж  де ”ранс  прочитаннаЯ 2 декабрЯ  1970
года
     ‚ речь*,  которую Я должен произнести  сегоднЯ,  равно как и  в те, что
мне, возможно, придетсЯ произносить здесь в течение многих лет, мне хотелось
бы проскользнуть тайком. ‚место того, чтобы брать  слово, Я хотел  бы, чтобы
оно само окутало менЯ и унесло как можно дальше, за любое возможное  начало.
џ  предпочел бы обнаружить,  что  в  тот  момент,  когда мне  нужно начинать
говорить,  мне  давно  уже  предшествует  некий голос  без  имени,  что  мне
достаточно было  бы  лишь свЯзать, продолжить  фразу, поселитьсЯ, не спугнув
никого, в ее промежутках, как  если бы она сделала мне знак, задержавшись на
мгновение  в  нерешительности. ‚от тогда и не  было бы начала;  вместо того,
чтобы  быть  тем, из кого речь проистекает, Я  был  бы  тогда, по прихоти ее
развертываниЯ,   скорее  незначительным   пробелом,  точкой  ее   возможного
исчезновениЯ.
     џ  хотел  бы, чтобы позади менЯ  был голос,- голос, давно  уже  взЯвший
слово,  заранее дублирующий все,  что Я  собираюсь  сказать, голос,  который
говорил   бы  так:  "Ќужно  продолжать,  а  Я  не  могу  продолжать,-  нужно
продолжать, нужно говорить слова, сколько их  ни есть, нужно говорить их  до
тех пор, пока  они не  найдут менЯ, до тех пор, пока они  менЯ не выскажут,-
странное  наказание, страннаЯ вина,- нужно продолжать, хотЯ, быть может, это
уже сделано,- быть может, они менЯ уже высказали, быть

     {i}49{/i}
     может, они  доставили менЯ  на  порог моей  истории, к  двери,  котораЯ
открываетсЯ в мою историю; откройсЯ она теперь - Я бы удивилсЯ"*.
     “  многих, Я  думаю,  есть  сходное  желание  -  избежать необходимости
начинать, желание  обнаружить себЯ  сразу по другую сторону дискурса  - так,
чтобы не  пришлось извне рассматривать то, что  он  мог бы иметь необычного,
опасного, возможно - пагубного. ЏринЯтое в обществе установление отвечает на
это,  такое  распространенное  желание в  ироничном  духе: оно делает всЯкие
начала  торжественными, окружает их вниманием и  молчанием и предписывает им
ритуализованные формы - словно длЯ того,  чтобы оповестить  о  них как можно
раньше.
     †елание говорит: "Њне не хотелось бы  самому входить в этот рискованный
порЯдок  дискурса; мне  не  хотелось бы иметь  дела с  тем,  что есть в  нем
окончательного и резкого; мне хотелось бы, чтобы он простиралсЯ вокруг менЯ,
как  спокойнаЯ,  глубокаЯ  и бесконечно  открытаЯ  прозрачность, где  другие
отвечали бы на мое  ожидание  и откуда  одна за другой поЯвлЯлись бы истины;
мне же  оставалось бы при этом только позволить  этому порЯдку нести  себЯ -
подобно некоему счастливому  обломку,  позволить нести  себЯ  в нем  и  им".
“становление {i}же{/i} отвечает: "’ебе нечего боЯтьсЯ начинать; мы все здесь
длЯ того  и находимсЯ,  чтобы показать  тебе, что дискурс размещен в порЯдке
законов; что за его поЯвлением давно уже следЯт; что ему было отведено такое
место, которое  оказывает ему  честь, но вместе с тем его и обезоруживает; и
что если ему и случаетсЯ иметь какую-то власть, то получает  он ее именно от
нас и только от нас".
     Ќо,  может   быть,  это  установление  и   это  желание  -  только  два
противоположных ответа на  одно и то же беспокойство: беспокойство по поводу
того, чем ЯвлЯетсЯ дискурс в своей материальной реальности произ-

     {i}50{/i}
     несенной или написанной вещи; беспокойство по поводу этого  преходЯщего
существованиЯ, существованиЯ,  которое, конечно же, обречено быть  стертым с
лица  земли, но за  столь длительное времЯ, что оно уже  нам  не подвластно;
беспокойство из-за того, что за этой деЯтельностью, впрочем вполне обыденной
и серой,  чувствуютсЯ  такие полномочиЯ и  опасности, которые мы  плохо себе
представлЯем; беспокойство из-за  того, что  за  всеми  этими словами, столь
многочисленными  и  употреблЯвшимисЯ столь  долго, что суровость  их  уже не
слышна,-  за этими  словами угадываютсЯ битвы, победы,  раны,  господство  и
рабство.
     Ќо  что  уж  такого  опасного  и  гибельного  в  том  факте,  что  люди
разговаривают и что их дискурсы бесконечно множатсЯ? ‚ чем тут опасность?
     ‚от гипотеза, которую Я хотел бы предложить сегоднЯ, чтобы очертить  то
место - или, быть может, весьма и весьма временную сцену той работы, которую
Я делаю. џ полагаю, что в любом обществе производство  дискурса одновременно
контролируетсЯ,  подвергаетсЯ селекции,  организуетсЯ и перераспределЯетсЯ с
помощью  некоторого  числа процедур,  функциЯ которых  - нейтрализовать  его
властные полномочиЯ  и свЯзанные с ним опасности, обуздать непредсказуемость
его   событиЯ,   избежать   его   такой   полновесной,   такой    угрожающей
материальности.
     ‚   обществе,  подобном   нашему,   конечно  же,   известны   процедуры
{i}исключениЯ.{/i}  ‘амаЯ  очевиднаЯ  и  самаЯ   привычнаЯ   из  них  -  это
{i}запрет.{/i}  Ќам  хорошо  известно, что говорить можно не  все,  говорить
можно не обо всем и не при любых обстоЯтельствах, и, наконец, что не всЯкому
можно  говорить  о  чем  угодно.  ’абу  на  объект,   ритуал  обстоЯтельств,
привилегированное  или исключительное  право говорЯщего субъекта - здесь  мы
имеем дело с действием трех типов запре-

     {i}51{/i}
     тов,  которые  пересекаютсЯ, усиливают  друг  друга  или  компенсируют,
образуЯ сложную решетку, котораЯ непрерывно изменЯетсЯ. Ћтмечу  лишь,  что в
наши  дни  областЯми, где  решетка  эта наиболее уплотнена, где растет число
черных  клеточек,  ЯвлЯютсЯ области  сексуальности и  политики.  Љак если бы
дискурс, вместо того, чтобы быть тем прозрачным или нейтральным элементом, в
котором  сексуальность обезоруживаетсЯ, а  политика умиротворЯетсЯ,  ЯвлЯлсЯ
как раз одним из мест, где осуществлЯютсЯ, причем привилегированным образом,
некоторые  из  наиболее  опасных проЯвлений  их  силы.  €  напрасно  дискурс
предстает  с  виду  чем-то  малозначительным  -  запреты,  которые  на  него
накладываютсЯ, очень рано и  очень быстро раскрывают его  свЯзь с желанием и
властью. „а и  что же в этом удивительного? „искурс ведь - что и показал нам
психоанализ - это не просто то, что проЯвлЯет (или прЯчет) желание, он также
и  то, что ЯвлЯетсЯ объектом желаниЯ; и  точно так же  дискурс  - а этому не
перестает учить нас историЯ - это  не просто то, через что ЯвлЯют  себЯ миру
битвы и системы подчинениЯ, но и то, ради чего сражаютсЯ, то, чем сражаютсЯ,
власть, которой стремЯтсЯ завладеть.
     ‚ нашем обществе существует и другой способ  исключениЯ: на этот раз не
запрет, а разделение и отбрасывание. џ думаю  о  противопоставлении разума и
безумиЯ.  ЌачинаЯ  с  глубокого  средневековьЯ сумасшедший  -  это  тот, чей
дискурс не может циркулировать как дискурс других. €ногда считаетсЯ, что его
слово - недействительно: оно не  обладает ни истинностью, ни значимостью, не
может  свидетельствовать  в  суде,  не  может заверить  какой-либо  акт  или
контракт,  не  может  даже  при  жертвоприношении  во времЯ мессы  позволить
произойти  пресуществлению хлеба в тело; но  зато иногда  случаетсЯ, что это
слово, в отличие от любого другого, наделЯют странными

     {i}52{/i}
     полномочиЯми:  выговаривать  скрытую истину, возвещать будущее, видеть,
бесхитростно  и наивно, то, что всЯ  мудрость  других  не может  воспринЯть.
‹юбопытно констатировать,  что в течение  многих  столетий  в  …вропе  слово
сумасшедшего или вовсе  не  могло быть услышано,  или же, если  оно и бывало
услышано, то  не  иначе как слово  истины. €ли -  произнесенное  и  сразу же
отброшенное  -  оно  падало в небытие,  или  же в  нем  выслушивали  смысл,-
безразлично:  бесхитростный  или  лукавый,-  более  здравый,   чем  у  людей
здравомыслЯщих.  €сключенное или  тайно  инвестированное разумом -  в  любом
случае оно, строго говорЯ, не существовало. Ѓезумие  сумасшедшего узнавалось
как раз по его словам; слова эти и были местом, где пролегало разделение; но
их никогда не собирали и не слушали.  „о конца XVIII века ни одному врачу ни
разу не пришла в голову мысль узнать, что, как  и почему было сказано в этом
слове  сумасшедшего,  а  однако  же  именно  оно  было  тем,  что  позволЯло
произвести   различениЯ.   ‚есь   этот   необъЯтный   дискурс   сумасшедшего
оборачивалсЯ  шумом, а слово ему давали только символически - на  сцене, где
он двигалсЯ, безоружный и примиренный, поскольку там он  играл роль истины в
маске.
     Њне скажут,  что сегоднЯ всему этому уже пришел или приходит конец; что
слово сумасшедшего больше не находитсЯ по ту сторону границы; что оно больше
уже  не  считаетсЯ  недействительным;  что,  напротив, оно  завладело  нашим
вниманием, что  мы ищем  в нем  некий смысл или, быть может,  набросок  либо
руины  некоего  творениЯ, что мы достигли умениЯ подмечать  его,  это  слово
сумасшедшего, в том,  что произносим сами, в той едва заметной  бреши, через
которую  то, что  мы говорим, от  нас  ускользает.  Ќо такое внимание к речи
сумасшедшего не доказывает, что прежнее разделение больше не действует;

     {i}53{/i}
     достаточно подумать обо всей той арматуре  знаниЯ, с помощью которой мы
дешифруем  эту  речь,  обо  всей  той  сети  институтов,  котораЯ  позволЯет
кому-нибудь - врачу, психоаналитику- слушать эту  речь и котораЯ позволЯет в
то же времЯ пациенту прийти и принести или же, наоборот, отчаЯнно сдерживать
свои жалкие слова,- достаточно подумать  обо всем этом,  чтобы  заподозрить,
что  разделение вовсе  не  уничтожено,  но только действует иначе: по другим
направлениЯм,  через новые  институты и с совершенно  иными последствиЯми. €
пусть бы даже роль врача заключалась только в том, чтобы внимательно слушать
свободное,  наконец,  слово,- слушание и  здесь  осуществлЯетсЯ все  же  при
сохранении цезуры. ‘лушание  дискурса, в который сделало свои вклады желание
и который полагает себЯ  -  к своему  величайшему  восторгу или  величайшему
ужасу  - наделенным грозной властью. Ђ раз необходимо молчание разума, чтобы
лечить  чудовищ, то стоит только молчанию  прийти  в боевую  готовность, как
прежнее разделение оказываетсЯ на своем месте.
     ђассматривать  оппозицию  истинного   и  ложного   как  третью  систему
исключениЯ нарЯду с теми,  о которых Я только что  говорил, может показатьсЯ
слишком   смелым.   Љакое  может  быть   разумное  основание  длЯ  сравнениЯ
принуждениЯ, характерного длЯ истины, с разделениЯми, о которых идет  речь,-
разделениЯми, которые ЯвлЯютсЯ поначалу произвольными, или, по крайней мере,
организуютсЯ вокруг случайных исторических обстоЯтельств; которые не  просто
подвержены изменениЯм,  но  находЯтсЯ  в  постоЯнном  передвижении;  которые
поддерживаютсЯ  целой   системой   институций,   их  предписывающих   и   их
возобновлЯющих;  которые,  наконец,  осуществлЯютсЯ  не  без  принуждениЯ  и
некоторой, по крайней мере, доли насилиЯ.

     {i}54{/i}
     Љонечно, если расположитьсЯ на уровне  высказываниЯ, внутри какого-либо
дискурса, то разделение между истинным и ложным не окажетсЯ ни произвольным,
ни  подверженным  изменениЯм,   ни  свЯзанным  с  какими   бы   то  ни  было
институциЯми, ни  насильственным. Ќо если принЯть другую точку отсчета, если
поставить вопрос о том, какой была и  какой  она постоЯнно ЯвлЯетсЯ, проходЯ
через все наши дискурсы,- эта волЯ к истине, котораЯ  прошла  через  столько
веков нашей истории; если спросить себЯ:
     каков, в самой общей форме, тот тип разделениЯ, который управлЯет нашей
волей к знанию,- мы  увидим  тогда, быть  может,  как  вырисовываетсЯ  нечто
похожее  как  раз на систему  исключениЯ (систему историческую, подверженную
изменениЯм, институционально принудительную).
     ќто разделение  сложилось,  несомненно,  исторически. …ще  у  греческих
поэтов VI  века истинным дискурсом  - в точном и ценностно значимом смысле,-
истинным  дискурсом,  перед  которым испытывали  почтение и  ужас,  которому
действительно нужно было подчинЯтьсЯ, потому что он властвовал, был дискурс,
произнесенный,  во-первых, в  соответствии с  надлежащим  ритуалом;  это был
дискурс, который  вершил  правосудие и присуждал каждому его  долю; это  был
дискурс, который,  предсказываЯ будущее, не только  возвещал то, что  должно
произойти, но  и  способствовал его  осуществлению, притЯгивал и  увлекал за
собой людей и вступал, таким образом, в сговор с судьбой. Ќо вот век  спустЯ
наивысшаЯ правда больше уже не заключалась ни в том, чем {i}был{/i} дискурс,
ни  в  том,  что он {i}делал,-{/i}  она  заключалась  теперь  в  том, что он
{i}говорил:{/i} пришел день, когда истина переместилась из акта высказываниЯ
- ритуализованного,  действенного  и справедливого - к тому, что  собственно
высказываетсЯ: к его смыслу и форме, его

     {i}55{/i}
     объекту, его отношению к  своему референту. Њежду ѓесиодом  и  Џлатоном
установилось   определенное  разделение,  отделЯющее  истинный  дискурс   от
дискурса ложного. ђазделение -  новое, поскольку отныне  истинный дискурс не
ЯвлЯетсЯ больше чем-то драгоценным и желаемым и поскольку теперь уже дискурс
не свЯзан с отправлением власти. ‘офист изгнан.
     ќто историческое разделение придало,  без сомнениЯ,  общую  форму нашей
воле к знанию. Ћднако она постоЯнно перемещалась:  возможно, великие научные
мутации и могут иногда читатьсЯ как следствиЯ какого-нибудь открытиЯ, но они
могут  читатьсЯ также и как результат поЯвлениЯ новых форм воли  к истине. ‚
XIX  веке мы, без  сомнениЯ, имеем дело  с такой волей к истине,  котораЯ ни
задействованными  в  ней  формами,  ни  областЯми  объектов,  к которым  она
обращаетсЯ, ни техниками, на которые она опираетсЯ, не совпадает с той волей
к знанию, котораЯ характерна длЯ классической культуры.
     ‚ернемсЯ  немного назад. Ќа рубеже XVI и XVII веков поЯвилась (особенно
в  Ђнглии)  такаЯ   волЯ  к  знанию,  котораЯ,  предварЯЯ  свои   актуальные
содержаниЯ, вырисовывала  своего  рода планы возможных объектов  - объектов,
доступных наблюдению, измерению, классификации; такаЯ волЯ к знанию, котораЯ
навЯзывала  познающему субъекту (и в каком-то  смысле -  до  всЯкого  опыта)
определенную позицию,  определенный  взглЯд  и  определенную функцию (скорее
видеть,  чем  читать, скорее проверЯть,  чем комментировать);  такаЯ  волЯ к
знанию,  котораЯ  предписывала  (причем  способом  более  общим,  чем  любой
инструмент)   тот   технический   уровень,   в   который   должны  были   бы
инвестироватьсЯ  знаниЯ, чтобы быть проверЯемыми и полезными. ‚се происходит
так, как если бы, начинаЯ с великого платоновского разделениЯ, волЯ к истине
имела свою собственную историю, не совпадающую с

     {i}56{/i}
     историей самих,  принудительных по своему характеру,  истин,  а именно:
историю подлежащих  познанию объектов, историю  функций и позиций познающего
субъекта,  историю  материальных,  технических  и  инструментальных  вкладов
познаниЯ*.
     Љроме  того,  эта  волЯ  к  истине, как  и  другие  системы исключениЯ,
опираетсЯ  на  институциональную  поддержку:  ее  укреплЯет  и  одновременно
воспроизводит целый пласт практик, таких, как педагогика, или таких, конечно
{i}же,{/i} как  система  книг,  издательского дела,  библиотек,  таких,  как
научные  сообщества  в   прежние   времена  или  лаборатории   сегоднЯ.  Ќо,
несомненно, более  глубинным образом эта волЯ воспроизводитсЯ благодарЯ тому
способу,  каким  знание   используетсЯ  в  обществе,  каким  оно  наделЯетсЯ
значимостью,  распределЯетсЯ, размещаетсЯ и в некотором роде  атрибуируетсЯ.
Ќапомним здесь - в чисто  символическом  смысле - старый  греческий принцип:
занЯтием демократических городов вполне может быть  арифметика,  так как она
учит  отношениЯм  равенства,  но  только  геометриЯ должна  преподаватьсЯ  в
олигархиЯх, поскольку она демонстрирует пропорции в неравенстве.
     џ полагаю, наконец, что эта волЯ к истине, подобным образом опирающаЯсЯ
на институциональную  поддержку  и  институциональное  распределение,  имеет
тенденцию  -  Я говорю  по-прежнему  о нашем  обществе - оказывать на другие
дискурсы своего  рода  давление  и что-то  вроде принудительного действиЯ. џ
имею в виду здесь  то, каким  образом западнаЯ  литература вынуждена  была в
течение веков  искать опору в естественном, в правдоподобном, в искреннем, в
науке, наконец,- словом,  в истинном  дискурсе. џ думаю также  о  том, каким
образом  экономические  практики,  закодированные  в  виде  предписаний  или
рецептов, в некоторых случаЯх - в ви-

     {i}57{/i}
     де  морали,  с  XVI  века стремились  к  обоснованию,  рационализации и
оправданию себЯ при помощи теории богатств и производства. џ думаю, наконец,
о  том,  каким образом  даже система, имеющаЯ Явно предписывающий  характер,
такаЯ, скажем, как система уголовного права, искала свое основание, или свое
оправдание, сначала, конечно, в теории права,  потом, начинаЯ  с XIX века, в
социологическом, психологическом, медицинском и психиатрическом знании - как
если  бы  даже  само слово  закона в нашем обществе могло  получить право на
существование только благодарЯ истинному дискурсу*.
     €з  трех  важнейших  систем  исключениЯ,   которым  подвержен  дискурс:
запрещенное  слово, выделение  безумиЯ и  волЯ  к  истине,-  больше всего  Я
говорил о третьей системе. „ело в  том, что  именно к ней в течение столетий
непрестанно сводились две  первые; дело в том, что она снова, и все больше и
больше, пытаетсЯ принЯть их на свой счет, чтобы одновременно и изменить их и
обосновать;  дело в том,  что если первые две системы становЯтсЯ все более и
более непрочными  и неопределенными по мере того,  как  они оказываютсЯ ныне
или уже  оказались пронизанными волей  к истине,-  сама эта волЯ  непрерывно
усиливаетсЯ,  становитсЯ  все  более  глубокой,  и  ее  все  труднее  обойти
вниманием.
     €, однако, именно о ней говорЯт  менее всего. Љак если бы сама истина в
ее необходимом развертывании заслонЯла длЯ нас волю к истине и ее перипетии.
Џричина этого, возможно, следующаЯ: если и в  самом деле истинным дискурсом,
начинаЯ с  греков, больше  уже  не  ЯвлЯетсЯ  дискурс,  который отвечает  на
желание или который отправлЯет власть, то что же тогда, если не желание и не
власть,  задействовано в  этой  воле к  истине,  в воле его,  этот  истинный
дискурс, высказать?**  €стинный дискурс, который обЯзательностью своей формы
избав-

     {i}58{/i}
     лен  от желаниЯ и освобожден  от  власти,  не  может распознать  волю к
истине,  котораЯ  его  пронизывает; а  волЯ к истине, в  свою  очередь,- та,
котораЯ давно уже нам себЯ навЯзала,- такова, что истина, которую она волит,
не может эту волю не заслонЯть.
     ’аким образом,  перед  нашими глазами предстает только истина -  такаЯ,
котораЯ была  бы  богатством,  изобилием  и силой,  одновременно и  мЯгкой и
неЯвным образом  универсальной. Ќо мы ничего не  знаем о воле к истине -  об
этой  удивительной  машине,  предназначенной  длЯ того, чтобы  исключать.  €
именно те в нашей истории, кто снова и снова попытались так или иначе обойти
это стремление  к  истине  и  поставить  его под вопрос в  противовес  самой
истине,  и  именно там, где  истина  беретсЯ оправдать  запрет и  определить
безумие,- все  они, от  Ќицше  до Ђрто и до ЃатаЯ, должны теперь служить нам
знаками, безусловно недосЯгаемыми, длЯ каждодневной работы.
     ‘уществует,   конечно,   и  множество  других   процедур   контролЯ   и
отграничениЯ дискурса. ’е, о которых Я говорил до  сих пор, осуществлЯютсЯ в
некотором роде извне; они  функционируют как системы исключениЯ  и касаютсЯ,
несомненно, той части дискурса, в которой задействованы власть и желание.
     Њожно, думаю, выделить  и другую группу процедур - процедур внутренних,
поскольку  здесь  контроль над дискурсами  осуществлЯетсЯ  самими  {i}же{/i}
дискурсами. ќто  - процедуры, которые действуют скорее  в качестве принципов
классификации, упорЯдочиваниЯ, распределениЯ, как если  бы  на этот раз речь
шла  о  том, чтобы обуздать  другое  измерение дискурса: его событийность  и
случайность.
     ђечь  идет  в  первую  очередь о комментарии.  џ  полагаю,  не  будучи,
впрочем, в этом вполне уверен, что врЯд  ли существует общество, где не было
бы особо

     {i}59{/i}
     важных    повествований,   которые   пересказываютсЯ,   повторЯютсЯ   и
варьируютсЯ; где  не  было  бы формул,  текстов,  ритуализованных  ансамблей
дискурсов,   которые   произносЯтсЯ   соответственно   вполне   определенным
обстоЯтельствам; где не  было бы вещей, высказанных  однажды, которые  затем
сохранЯютсЯ, поскольку  в них предполагают нечто вроде  тайны или сокровища.
Љороче говорЯ, можно  предположить,  что во  всех обществах весьма регулЯрно
встречаетсЯ своего рода разноуровневость дискурсов: есть  дискурсы,  которые
"говорЯтсЯ"  и  которыми  обмениваютсЯ  изо днЯ  в день,  дискурсы,  которые
исчезают вместе с тем актом,  в котором они были высказаны; и есть дискурсы,
которые лежат в основе некоторого числа новых актов речи, их подхватывающих,
трансформирующих или о них говорЯщих,- словом, есть  также дискурсы, которые
- по ту сторону их  формулированиЯ - бесконечно {i}сказываютсЯ,{/i} ЯвлЯютсЯ
уже сказанными и должны быть еще  сказаны. ’акие дискурсы  хорошо известны в
системе нашей культуры:  это прежде всего  религиозные и юридические тексты,
это также  весьма  любопытные по  своему  статусу  тексты,  которые называют
"литературными"; в какой-то мере это также и научные тексты.
     Ћчевидно, что это расслоение не ЯвлЯетсЯ ни прочным, ни  постоЯнным, ни
абсолютным. Ќе так, что, с одной  стороны, есть какое-то число  раз навсегда
дан-ных  основных  или порождающих дискурсов,  а  с  другой  -  масса таких,
которые  их повторЯют, толкуют,  комментируют.  Њножество  первичных текстов
терЯетсЯ и исчезает, и комментарии порой занимают их место. Ќо сколько бы ни
менЯлись  точки  приложениЯ  функции,   сама  она   сохранЯетсЯ,  и  принцип
расслоениЯ  оказываетсЯ вновь и вновь задействованным.  Џолное стирание этой
разноуровневости не может  быть не чем иным, как игрой,  утопией или тоской.
€грой коммен-

     {i}60{/i}
     тариЯ в духе Ѓорхеса, когда комментарий есть только вторичное  (на этот
раз - торжественное и ожидаемое) поЯвление того, что  он комментирует; игрой
критики, котораЯ до бесконечности говорила бы о несуществующем произведении;
лирической мечтой о таком  дискурсе, который возрождаетсЯ в  каждой из своих
точек абсолютно новым и  девственным,  который  снова и снова поЯвлЯетсЯ, во
всей  своей свежести, берЯ  начало от вещей, чувств или мыслей; тоской  того
больного  †анэ,  длЯ которого всЯкое,  самое  пустЯковое  высказывание  было
словно   "слово   …вангелиЯ",   таЯщее  неисчерпаемые   сокровища  смысла  и
заслуживающее   того,  чтобы   его  снова  и  снова  повторЯли,   без  конца
возобновлЯли и комментировали: "Љогда Я думаю,- говорил он каждый раз, когда
начинал читать или слушать,- когда Я  думаю об  этой  фразе,  котораЯ сейчас
тоже канет в вечность и которую Я, быть может, еще не до конца понЯл... ".
     Ќо кому  же не понЯтно, что речь здесь  идет каждый раз об  упразднении
лишь одного из членов отношениЯ, а вовсе не об уничтожении самого отношениЯ?
ЋтношениЯ, которое со временем беспрестанно менЯетсЯ и в каждую данную эпоху
принимает  многообразные  и  различные формы:  юридическаЯ  экзегеза  сильно
отличаетсЯ (и уже довольно давно) от религиозного  комментариЯ; одно и то же
литературное   произведение  может   послужить  поводом  длЯ  одновременного
поЯвлениЯ дискурсов  очень разных типов: {i}ЋдиссеЯ{/i} как  первичный текст
воспроизводитсЯ в одно и то  же времЯ и в  переводе Ѓерара, и  в бесконечных
поЯснениЯх к тексту, и в {i}“лиссе{/i} „жойса.
     Џока  Я  хотел  бы ограничитьсЯ указанием на  то, что  расслоение между
первичным  и   вторичным  текстом   внутри  того,  что  в  целом  называетсЯ
комментарием, играет двоЯкую роль. ‘ одной стороны,  он позволЯет строить (и
строить бесконечно) новые дискур-

     {i}61{/i}
     сы: превосходство первичного  текста над другими, его неизменность, его
статус   дискурса,   который   всегда   может  быть   вновь  актуализирован,
множественный  или   скрытый   смысл,   держателем   которого   он   слывет,
приписываемые  ему, как сущностно длЯ него  важные, умолчание и богатство  -
все  это  открывает  возможность  говорить.  Ќо,  с   другой  стороны,  роль
комментариЯ,  какие  бы техники при этом ни были пущены  в  ход, заключаетсЯ
лишь в том, чтобы сказать {i}наконец{/i} то{i},{/i}  что безмолвно  уже было
высказано   {i}там.{/i}   ‘оответственно   парадоксу,  который   комментарий
постоЯнно перемещает, но избежать которого ему никогда не удаетсЯ, он должен
высказать  впервые то, что уже было сказано,  и неустанно повторЯть то, что,
однако, никогда еще сказано не  было. Ќескончаемое  вспенивание комментариев
подтачиваетсЯ   изнутри  грезой   о  некоем  замаскированном  повторении:  в
горизонте комментариЯ,  быть  может,  есть  только  то, что  уже было в  его
отправной точке: само это простое  повествование.  Љомментарий предотвращает
случайность дискурса тем, что принимает ее в расчет: он позволЯет  высказать
нечто  иное, чем сам  комментируемый  текст, но лишь  при условии, что будет
сказан   и  в   некотором  роде   осуществлен   сам   этот  текст.  ЋткрытаЯ
множественность, непредвиденнаЯ случайность  оказываютсЯ благодарЯ  принципу
комментариЯ  перенесенными  с  того,  что  с риском длЯ  себЯ могло  бы быть
сказанным,- на число,  форму, вид и  обстоЯтельства  повторениЯ. Ќовое  не в
том, что сказано, а в событии его возвращениЯ.
     џ  полагаю,  что  существует и  другой принцип разрежениЯ дискурса,  до
некоторой  степени   дополнительный   к  первому.  ђечь  идет  об  авторе  -
понимаемом, конечно, не как говорЯщий  индивид, который произнес или написал
текст, но как принцип  группировки  дискурсов, как единство  и  источник  их
значений,  как центр их  свЯзности.  Џринцип  этот  действует не везде и  не
всегда - вокруг  нас существует множество дискурсов, которые  обращаютсЯ без
того, чтобы их смысл или действенность были  получены ими от какого бы то ни
было автора,  которому  их  можно  было  бы  приписать: это  -  повседневные
разговоры,  тотчас же  испарЯющиесЯ;  это -  декреты или  контракты, которым
необходимы, скорее,  подписывающие  стороны,  но  не  автор;  это,  наконец,
технические рецепты,  которые передаютсЯ анонимно. Ќо и в тех  областЯх, где
принЯто  приписывать текст  автору,-  таких,  как  литература,  философиЯ  и
наука,- атрибуирование это, как  легко  понЯть,  далеко не  всегда выполнЯет
одну и ту же роль. ‚ средние века атрибуирование какому-либо автору в рамках
порЯдка  научного дискурса  было  необходимо, так как  это было  показателем
истинности. ‘читалось, что свою научную ценность  положение получает  именно
от своего автора. ЌачинаЯ с XVII века эта функциЯ в рамках научного дискурса
все  больше и больше стираетсЯ:  принцип автора  нужен теперь лишь длЯ того,
чтобы  дать   имЯ  теореме,  эффекту,   примеру,  синдрому.  ‡ато  в  рамках
литературного  дискурса функциЯ автора - причем начинаЯ с этого же времени -
все больше  и  больше усиливаетсЯ:  всем  этим рассказам, поэмам,  драмам  и
комедиЯм в средние века было дозволено циркулировать анонимно,- до известной
степени, по  крайней мере. € вот теперь вдруг у них спрашивают и  требуют от
них ответа, откуда они  взЯлись, кто их написал; от автора требуют, чтобы он
отдавал  себе отчет  в  единстве текста,  который подписан  его  именем; его
просЯт  раскрыть  или, по крайней мере,  иметь при себе  тот  скрытый смысл,
который  пронизывает эти тексты;  его просЯт сочленЯть  их  со своей  личной
жизнью и со всем своим прожитым опытом, со своей реальной историей, видевшей
их рождение. Ђвтор - это то, что лишающему

     {i}63{/i}
     покоЯ   Языку   вымысла   дает  формы  его  единства,  узлы  свЯзности,
прикрепление к реальности.
     Њне, конечно,  скажут: "Ќо вы ведь говорите тут о том  авторе, которого
критика изобретает задним числом, когда приходит смерть и не остаетсЯ больше
ничего, кроме сваленных  в кучу неразборчивых  рукописей;  нужно ведь  тогда
навести хоть  какой-то  порЯдок во всем  этом:  предположить  некий  проект,
свЯзность,  тематику, которые  потом и испрашивают  у сознаниЯ или  у  жизни
автора,  на самом деле, быть может,  отчасти  вымышленного. ќто,  однако, не
мешает  тому,  что  он  все-таки существовал  -  этот  реальный автор,  этот
человек, который вторгаетсЯ в самую гущу всех этих затасканных слов, несущих
в себе его гений или его смЯтение".
     Ѓыло   бы   абсурдно,  конечно,  отрицать  существование   пишущего   и
сочинЯющего индивида. Ќо Я думаю, что, по крайней мере, начинаЯ с  какого-то
времени, индивид, приступающий  к писанию текста, горизонтом которого маЯчит
возможное произведение, принимает на себЯ  определенную  функцию автора: то,
что он  пишет и чего  не  пишет,  что набрасывает,  пусть  даже  в  качестве
предварительного  черновика,  как   эскиз   произведениЯ,  и   то,  что   он
окончательно  бросает и  что терЯетсЯ  как  обыденнаЯ речь,-  всЯ  эта  игра
различении  предписана индивиду  определенной  функцией  автора, каковой  он
получает  ее  от своей эпохи или же какой она, в свою  очередь, становитсЯ в
результате  произведенных  им  изменений.  Џоскольку  пишущий  вполне  может
разрушать  сложившийсЯ традиционный образ автора и, исходЯ  уже из некоторой
новой точки зрениЯ, прочерчивать во всем том, что он мог  бы сказать, что он
говорит ежедневно, ежеминутно, еще неЯсный профиль своего произведениЯ.
     Љомментарий    ограничивал    случайность    дискурса    такой    игрой
{i}идентичности,{/i} формой которой, похоже,

     {i}64{/i}
     были  {i}повторение{/i} и  {i}тождественность.{/i}  Џринцип  же  автора
ограничивает  ту же случайность игрой  {i}идентичности,{/i}  формой  которой
ЯвлЯютсЯ {i}индивидуальность{/i} и {i}Я.{/i}
     ‘ледовало  бы также  признать  еще  один,  и к тому  же  -иной  принцип
ограничениЯ в том, что называют не науками, а "дисциплинами",- принцип также
относительный  и мобильный,  принцип, который позволЯет конструировать, но с
рЯдом ограничений.
     Џо   способу   организации   дисциплины   противостоЯт   как   принципу
комментариЯ, так и принципу автора. Џринципу автора - потому, что дисциплина
определЯетсЯ областью объектов, совокупностью методов и корпусом  положений,
которые  признаютсЯ истинными, равно  как и  действием правил и определений,
техник и инструментов:  все это  в целом составлЯет  своего  рода  анонимную
систему, котораЯ  находитсЯ  в  распорЯжении  тех,  кто хочет  или  может ею
воспользоватьсЯ,  притом что ее смысл и  ее правомочность никак не свЯзаны с
тем, кто оказалсЯ ее изобретателем. Ќо принцип дисциплины противостоит также
и принципу  комментариЯ: в  отличие  от комментариЯ  то,  что предполагаетсЯ
дисциплиной в исходной точке,- это  не  какой-то смысл, который  должен быть
заново  открыт,   равно  как   и   не  идентичность,  котораЯ   должна  быть
воспроизведена,-  это  нечто  такое,  что  требуетсЯ  длЯ  построениЯ  новых
высказываний. „лЯ существованиЯ дисциплины  необходимо, таким образом, чтобы
была  возможность  формулировать  -  и  формулировать  бесконечно  -   новые
положениЯ.
     Ќо тут  и  нечто  большее  -  длЯ  того,  несомненно,  чтобы было нечто
меньшее:  дисциплина  -  это  не  просто  сумма всего  того,  что может быть
высказано  истинного по  поводу чего-либо; это даже  не  совокупность  всего
того,  что  может быть принЯто  в  отношении  одних и тех же  данных в  силу
принципа свЯзнос-

     {i}65{/i}
     ти или систематичности. Њедицина не конституируетсЯ совокупностью того,
что может  быть  высказано истинного  о  болезни;  ботаника  не  может  быть
определена как сумма всех  истин  о  растениЯх. €  этому есть  две  причины:
во-первых, и ботаника и медицина,  как и любаЯ другаЯ дисциплина, составлены
не только из истин, но  и  из ошибок,  причем  ошибок,  которые не  ЯвлЯютсЯ
какими-то   остаточными   ЯвлениЯми  или  инородными  телами,   но  обладают
некоторыми  позитивными  функциЯми,  некоторой исторической  эффективностью,
некоторой  ролью, зачастую трудно  отделимой от роли истин.  Ќо кроме  того,
чтобы то или иное  положение принадлежало ботанике или патологии, оно должно
отвечать условиЯм в  известном  смысле более строгим и более сложным, нежели
чистаЯ и простаЯ истина; во всЯком случае - другим условиЯм. Ћно должно быть
обращено к определенному плану объектов: так, например, начинаЯ с конца XVII
века длЯ того, чтобы некоторое высказывание было "ботаническим", нужно было,
чтобы оно касалось видимой структуры растениЯ, системы его близких и далеких
подобий или  механизма  действиЯ  его  флюидов  (и  не  должно  было  больше
сохранЯть - как это было еще в XVI веке - свои символические значениЯ, равно
как  и совокупность добродетелей или свойств,  которые  за  ним признавали в
античности).  „алее,  даже  и  не   принадлежа   той  или  иной  дисциплине,
высказывание должно было использовать концептуальные и технические  средства
вполне  определенного типа.  ‘кажем,  начинаЯ  с XIX  века  высказывание  не
ЯвлЯлось  уже  больше  медицинским,  вываливалось  "за  пределы медицины"  и
расценивалось  либо  как  индивидуальный  фантазм, либо  как плод  народного
вымысла, если оно пускало в  ход одновременно метафорические, качественные и
субстанциальные понЯтиЯ (такие, как "закупорка", "разгорЯченные жидкости"

     {i}66{/i}
     или "высохшие твердые  тела"). Ћднако высказывание могло  и даже должно
было прибегать  к понЯтиЯм равно метафорическим, но основанным уже на другой
модели,  на  этот  раз  - функциональной и физиологической  (это  могло быть
"раздражение", "воспаление" или "перерождение" тканей).
     Ќо есть  и еще нечто большее:  чтобы принадлежать некоторой дисциплине,
высказывание должно вписыватьсЯ в определенный  тип теоретического горизонта
- достаточно напомнить, что того самого поиска некоего основного [primitive]
Языка, который был вполне допустимой темой до XVIII века, во второй половине
XDC  было  бы   уже  достаточно  длЯ  того,  чтобы  любой  дискурс  оказалсЯ
дискредитирован, приобретЯ характер если не ошибки, то чего-то химерического
и бредового, настоЯщего лингвистического монстра.
     ‚нутри  своих  границ  каждаЯ  дисциплина  признает  истинные  и ложные
высказываниЯ; но, кроме  того,  за  свои  пределы она выталкивает  еще целую
тератологию* знаниЯ. ‚нешнЯЯ по отношению к науке область населена  и больше
и меньше,  чем думают: вне науки лежит, конечно  же, непосредственный  опыт,
создаваемые воображением темы, которые без конца производЯт и  воспроизводЯт
лишенные  памЯти верованиЯ.  Ѓыть  может, там нет ошибок в  строгом  смысле,
поскольку  ошибка может возникнуть  и  разрешитьсЯ  лишь внутри определенной
практики.  ‡ато  там  скитаютсЯ  монстры,  форма  которых менЯетсЯ  вместе с
историей знаниЯ.
     Љороче  говорЯ,  чтобы  иметь возможность принадлежать  дисциплине  как
целому,  высказывание должно  удовлетворЯть сложным  и нелегким требованиЯм;
прежде,  чем его можно  будет назвать истинным или ложным,  оно должно быть,
как сказал бы Љангилем, "в истинном".
     —асто  задают  вопрос, каким образом  ботаники  или  биологи  XIX  века
умудрились не заметить, что

     {i}67{/i}
     то, что говорил  Њендель, было истинным.  Ќо дело-то в том, что Њендель
говорил о  таких  объектах,  применЯл такие  методы,  помещал  себЯ  в такой
теоретический горизонт,  которые  были  чужды  биологии  его  эпохи.  Ќодэн,
правда, еще до ЊенделЯ выдвинул тезис  о том,  что  наследственные  признаки
дискретны. Љаким бы, однако, новым и странным ни был этот принцип, он все же
мог входить - по крайней мере, в качестве загадки - в биологический дискурс.
‚  случае  же  ЊенделЯ  наследственнаЯ   черта  конституируетсЯ  в  качестве
абсолютно  нового  биологического  объекта   с  помощью  никогда  прежде  не
использовавшегосЯ  способа, а именно  своего  рода фильтрации:  он  отделЯет
наследственную черту как  от вида, так и от  передающего ее пола; и область,
где он начинает ее наблюдать,- это бесконечно открытаЯ сериЯ  поколений, где
она    поЯвлЯетсЯ    и   исчезает   в    соответствии   со   статистическими
закономерностЯми. €так,- новый  объект, который  требует и  новых понЯтийных
инструментов, и новых  т