оленской ...
     €   тотчас   же   вслед  за  тем  в  столовую   вошли  две   девушки  в
цветисто-расшитых  русских  нарЯдах  с  разноцветными  бусами и  лентами,  с
широкими рукавами, до локтЯ открывавшими их молодые круглые руки...


        XVIII

     “дивительна была быстрота  и безвольность,  лунатичность,  с  которой Я
отдалсЯ всему  тому, что  так случайно  свалилось на менЯ, началось  с такой
счастливой  беззаботностью,   легкостью,  а  потом  принесло   столько  мук,
горестей, отнЯло столько душевных и телесных сил!
     Џочему мой выбор пал на ‹ику? ЋболенскаЯ была не хуже ее.
     Ќо  ‹ика,  войдЯ,  взглЯнула  на   менЯ  дружелюбней  и   внимательней,
заговорила проще и  живей, чем ЋболенскаЯ... €  в кого,  вообще,  так быстро
влюбилсЯ Я? Љонечно, во  все; в то молодое, женское, в чем Я вдруг очутилсЯ;
в туфельку хозЯйки и в расшитые  нарЯды этих девушек  со  всеми  их лентами,
бусами,  круглыми  руками  и  удлиненно-округлыми  коленЯми;   во  все   эти
просторные, невысокие провинциальные  комнаты с окнами в солнечный сад; даже
в то наконец,  что  нЯнька привела с гулЯньЯ  в столовую  раскрасневшегосЯ и
немного запотевшего мальчика,  серьезно и внимательно заглЯдевшегосЯ на менЯ
во  все  свои  синие  глаза,  пока  мать целовала  его  и  расстегивала  ему
курточку...
     ’ут, кстати,  тотчас  же стали убирать  со  стола  и  накрывать  его  к
завтраку, а хозЯйке вдруг пришла в голову мысль, что уходить мне от завтрака
совсем не след, как не след  и вообще скоро уезжать из Ћрла, а ‹ика отнЯла у
менЯ  картуз, села за пианино и заиграла "‘обачий  вальс ..." ‘ловом, Я ушел
из редакции только в  три  часа, совершенно изумленный, как  быстро  все это
прошло: Я  тогда  еще не  знал, что эта быстрота, исчезновение времени  есть
первый   признак   начала   так  называемой  влюбленности,   начала   всегда
бессмысленно-веселого, похожего на эфирное опьЯнение...


        XIX

     ’ак началась длЯ  менЯ  еще одна любовь, которой  суждено было стать  в
моей жизни  большим событием. €  начало  это ознаменовалось  случаем вдвойне
удивительным.
     џ  покидал Ћрел  как  нечто  уже  дорогое,  близкое,  со всей грустью и
нежностью  первой  любовной  разлуки и с горЯчими  надеждами на скорое новое
свидание.  Ќужно  же было  быть  тому, что  как  раз  в этот день  экстренно
проходил через Ћрел некий траурный  поезд чрезвычайной важности! Ћн проходил
ровно  в  два часа,  всего за час  до моего поезда, и потому мой новый друг,
хозЯйка "ѓолоса", которой необходимо было присутствовать  при  встрече  его,
предложила  подвести менЯ на вокзал и тем самым  дать мне возможность видеть
редкое  зрелище. € вот,  все  так  же  неожиданно, как  все времЯ в Ћрле,  Я
очутилсЯ  в  большой,  но  очень избранной  толпе,  ожидавшей,  перед рЯдами
парадно выстроенных на платформе солдат, прибытиЯ того величавого и жуткого,
что где-то там уже  шло,  близилось, --  среди всЯких знатных представителей
города и губернии, фраков, шитых мундиров, треуголок, жирных  военных эполет
и целого синклита блистающих риз и митр.
     ‚сЯкий  попадающий в подобное торжественное-напрЯженное общество тотчас
заражаетсЯ некоторым оцепенением, так что, постоЯв на платформе с полчаса, Я
очнулсЯ лишь  в тот внезапный миг,  когда вдруг, с  шумом и грохотом как  бы
обрушилсЯ на нас и на  весь вокзал  огромный паровоз с траурными флагами,  а
потом замелькало перед глазами  что-то великолепное, темно-синее, с большими
чистыми стеклами и <b>{252}</b>  шелковыми занавесками, с золотыми орлами гербов...
’ут всЯ толпа встречающих подалась назад, а из среднего вагона  тотчас вслед
затем мЯгко и точно  остановившегосЯ  поезда быстро  поЯвилсЯ  и  шагнул  на
красное сукно, заранее разостланное на платформе, молодой, Ярко-русый гигант
гусар в красном  доломане,  с  прЯмыми и резкими чертами  лица,  с  тонкими,
энергично и как бы  несколько презрительно изогнутыми ноздрЯми, с  чуть-чуть
выдвинутым  подбородком,  совершенно  поразивший  менЯ своей  нечеловеческой
высотой, длиной  тонких  ног, зоркостью  царственных глаз, больше  же  всего
гордо  и легко откинутой назад  головой  в коротких  и  точно  гофрированных
Ярко-русых волосах и крепко и красиво вьющейсЯ рыжей острой бородкой ...
     Њог ли  Я думать в тот жаркий весенний день,  <i>как</i> и <i>где</i> увижу Я его еще
один раз!


        XX

     –елаЯ жизнь прошла с тех пор.
     ђоссиЯ, Ћрел, весна... € вот, ”ранциЯ, юг, средиземные зимние дни.
     Њы с ним уже давно в чужой  стране. ‚  эту зиму он мой  близкий  сосед,
тЯжело  больной. Ћднажды  поутру,  развернув местный  французский  листок, Я
вдруг  опускаю его:  конец. џ долго и напрЯженно  следил за ним по газетам и
все  смотрел  с своей  горы  на  тот  дальний горбатый  мыс, где  все  времЯ
чувствовалось его присутствие. ’еперь этому присутствию конец.
     “тро светло и холодно. џ выхожу из дому в уступчатый сад, на  усыпанную
гравием площадку под пальмами, откуда видна целаЯ страна долин, морЯ  и гор,
сиЯющаЯ  солнцем  и  синевой  воздуха.  ЋгромнаЯ  лесистаЯ  низменность, все
повышаЯсь своими волнами, холмами и впадинами, идет от морЯ к тем предгорьЯм
Ђльп,  где  Я. Џодо  мной,  вправо от  менЯ,  на  крутом  каменистом отроге,
громоздитсЯ  вокруг  остатков  своей древней  крепости  с  первобытно-грубой
сарацинской  башней одно из самых старых гнезд  Џрованса, то есть тоже нечто
весьма  грубое,  серое,   каменное,   уступчатое,   воедино  слитое,  сверху
чешуйчатое, как бы ржавое, корЯво-черепичное. Ќа горизонте впереди -- высоко
поднимающаЯсЯ  к светло-туманному небу белесаЯ  туманность  далекого морЯ. Ђ
тот горбатый мыс -- левей, тонет в утреннем морском блеске, зыбко окружающем
его ... џ долго смотрю туда. ЏоднимающийсЯ мистраль прилетает  дорой в  сад,
волнует жесткую и длинную листву пальм, сухо, знойно-холодно, точно  в <b>{254}</b>
могильных  венках,  шелестит  и  шуршит   в   ней...  …хать  ли   туда?  ќто
непостижимо-странно --  встретитьсЯ  всего два  раза в  жизни  и оба раза  в
сообществе смерти.  „а  и  все  непостижимо.  Ќеужели  это  солнце, что  так
ослепительно  блещет сейчас  и погружает вон  те  солнечно-мглистые  горы  в
равнодушно-счастливые сны о всех  временах и народах, некогда виденных  ими,
ужели это то же самое солнце, что светило нам с ним некогда?


        XXI

     ‚есь день мистраль, острый шелест пальм, тревожный зимний блеск.
     Љ вечеру как будто стихает.
     ‚ четыре часа Я уже на мысу, иду дальше.
     „орога  долго  поднимаетсЯ  среди  сплошных  южных  садов,  по длинному
проспекту. Ќаконец  вот и  оно, это большое старинное поместье и  этот белый
большой дом  в глубине обширного  и просторного  сада, за раскрытыми настежь
воротами, в конце длинной аллеи старых сумрачных пальм. Џредвечернее солнце,
весь свет и блеск западного неба -- за домом.
     ќто  первое,  что жутко,  -- эти  так  широко  и свободно  длЯ  всЯкого
раскрытые смертью ворота и множество автомобилей, стоЯщих возле них.
     ЂллеЯ пуста, все  уже в доме.  Ѓыстро иду  к  нему.  Џод  ногами шуршит
гравий.
     Џусто и возле крыльца. ‘юда?
     Ќо Я  произношу это  слово  только потому, что вдруг  терЯюсь: внезапно
вижу на крыльце то,  чего не видел уже целых десЯть  лет и что поражает менЯ
как  чудодейственно  воскресшаЯ  вдруг  передо  мной всЯ моЯ прежнЯЯ  жизнь:
светлоглазого русского офицера в гимнастерке, в погонах...
     ‚ысокие  стеклЯнные двери крыльца тоже настежь  открыты. ‡а дверЯми  --
полутемный вестибюль и  такие  же  другие  двери, а дальше полусвет большого
французского  салона,  что-то  странное и  красивое:  гранатом сквозЯщие  на
солнце, скрытом за ними, спущенные  на  высоких и полукруглых окнах шелковые
шторы и необычно  зажженнаЯ в такой еще  ранний час, <b>{256}</b> палевым  жемчугом
сиЯющаЯ под потолком люстра.
     ‚  вестибюле  молчаливаЯ и теснаЯ толпа. ‘  какой-то особой покорностью
пробираюсь  ко  вторым дверЯм,  затем поднимаю  глаза  --  и тотчас же  вижу
лежащий в непомерно  длинном  гробу,  в  желтом дубовом  саркофаге,  большой
желто-серый лик, большой романовский лоб, всю эту старческую мертвую голову,
уже седую,  а  не русую, но все еще  властную и  гордую:  поседевшаЯ бородка
слегка выдвинута, ноздри вырезаны тонко и как бы чуть презрительно ...
     ‡атем вижу  и чувствую  подробности. „а, странный  полусвет, спущенные,
красно просвечивающие предвечерним солнцем  шторы, жемчужно сиЯющаЯ  люстра,
тонкие и  бледные,  чуть дрожащие  огни высоких церковных  свечников. €  тут
народ, но только по стенам, а чуть не всЯ середина салона занЯта <i>им.</i> “ стены
налево стоймЯ стоит прислоненнаЯ к мраморному камину с завешенным  зеркалом,
выситсЯ и  блистает  желтым  лакированным  дубом  гробоваЯ крышка  необычной
формы, -- в боках расширеннаЯ. ‚ глубине угла, за гробовым возглавием, робко
и нежно, как в детской спальне, теплитсЯ на столике перед древним серебрЯным
образом лампадка.
     —уть  не  все  остальное  занЯто  гробом-саркофагом.  Ћн  тоже  странно
расширен  в  боках,  необыкновенно долог и  глубок, блещет  своей  новизной,
полировкой, ладностью  -- и  страшен тем,  что  в  нем заключен еще  другой,
цинковый гроб, который  внутри обит  белым рытым бархатом.  ‚округ  застыл в
своих  напрЯженно-щегольских  воинских позах его  последний почетный караул,
офицерскаЯ  и  казачьЯ стража: шашки  наголо,  к правому плечу, на  согнутой
левой   руке   --   фуражки,   глаза   с   резко   подчеркнутым   выражением
беспрекословности и  готовности устремлены на <i>него.</i> ‘ам  же он, вытЯнутый во
весь  свой необыкновенный рост и до половины покрытый трехцветным  знаменем,
лежит  еще  <b>{257}</b> неподвижнее. ѓолова его,  прежде  столь  ЯркаЯ и нарЯднаЯ,
теперь старчески проста и  простонародна. Џоседевшие волосы мЯгки  и  слабы,
лоб далеко обнажен.  ѓолова эта кажетсЯ теперь велика, -- так детски худы  и
узки стали его плечи. Ћн лежит в старой, совсем простой рыже-серой черкеске,
лишенной всЯких  украшений, --  только георгиевский  крест  на  груди, --  с
широкими, но не в меру короткими рукавами, так что выше  кисти, -- длинной и
плоской, -- открыты его большие желтоватые руки, неловко и тЯжело положенные
одна  на   другую,  тоже  старческие,  но  еще  могучие,  поражающие   своей
деревЯнностью и тем,  что одна из них с грозной крепостью, как меч, зажала в
кулаке древний  афонский  кипарисовый крест,  почерневший  от  времени...  џ
подхожу и становлюсь  возле  самого гробового изножиЯ, у пальмовых ветвей  и
венков, прислоненных к нему.
     ’отчас же вслед за тем  начинаетсЯ служба. €з внутренних покоев выходЯт
близкие,  облачаетсЯ  в  ризу  свЯщенник,  в  руках  у  нас тепло  и ласково
зажигаютсЯ огни восковых свечей... Љак все  это  уже  привычно мне теперь --
это  негромкое, стройное пение, мерное кадильное звЯканье, скорбно-покорные,
горестно-умиленные возгласы и молениЯ, уже  миллионы раз звучавшие на земле!
’олько имена менЯютсЯ в этих  молениЯх,  и длЯ каждого имени настает в некий
срок свой черед!
     -- Ѓлагословен Ѓог наш, всегда, ныне и присно и во веки веков...
     -- Њиром ѓосподу помолимсЯ ...
     -- Ћ приснопамЯтном рабе  Ѓожием... џ все еще думаю о том, кто когда-то
в жаркий солнечный день,  был на  вокзале в Ћрле.  Ќо лишь  на миг  мелькает
передо  мной  это  Яркое  видение.  ѓорестно  и  несмело  звучат  молениЯ  о
"Ѓлаговерном  ѓосударе,  ‚еликом  ЉнЯзе",  новопреставленном  в  сонме  всех
"чающих •ристова утешениЯ" и  ждущем теперь "покоЯ, <b>{258}</b> тишины,  блаженные
памЯти",  уповающем "неосужденным  предстати  у страшного  престола  ѓоспода
‘лавы ..."
     Њертвый лик,  уже  обращенный  к  чему-то  нам  недоступному,  все  еще
выразителен, но уже покоен  и  тих. ‚ыпуклые веки  закрыты,  бесцветные губы
сжаты,  пепельно белеют под  усами... џ вижу слегка  вздувшиесЯ вены на  его
старчески  крупных висках, -- завтра они уже почернеют, думаю Я... џ думаю о
его  протекшей жизни, такой большой  и сложной,  думаю и о своей собственной
...
     --  …ще  молимсЯ  о  упокоении  души усопшого  раба ’воего... и  о  еже
проститисЯ ему всЯкому согрешению, вольному же и невольному...
     -- Њилости ЃожиЯ,  –арства  Ќебесного и оставлениЯ грехов его у •риста,
бессмертного –арЯ и Ѓога нашего, просим...
     Џотом взглЯд  мой  опЯть  останавливаетсЯ  на трехцветном  знамени,  до
половины прикрывающем его ноги, его черкеску,  видит эту окаменевшую руку  с
зажатым в ней черным крестом, эти  застывшие  в своей напрЯженной готовности
лица  караула, их фуражки, клинки  и погоны, уже  десЯть лет мной невиденные
...
     --  Ћбраз  есмь  неизреченные  ’воеЯ  славы  --  ущедри  создание ’вое,
‚ладыко, и вожделенное Ћтечество подаждь ми...
     Љогда мы все  выходим, уже вечер. ‘олнце только  что  село,  сзади,  за
черными  пальмами, темно-розовое зарево. Ђ впереди, вдали, огромнаЯ  картина
этих  вечных средиземных  берегов.  ‚  глубине  ее, в  смутном  и  холодном,
розово-синем  восточном  небе, надо  всем  мертвенно  царЯт  снежные  хребты
‚ерхних  Ђльп,  уже  гаснущие,  сумрачно малиновые, всему  живому бесконечно
чуждые, уходЯщие в свою дикую зимнюю ночь, снизу  уже до половины потонувшие
в сизой густой мгле. ‘урово, холодно посинело к ночи море под ними..


        XXII

     Ќочью на моей  горе  все гудит, ревет, бушует от мистралЯ. џ просыпаюсь
внезапно. џ только что видел или думал  во сне о том, как, во времЯ прощаниЯ
после панихиды, последней из числа близких <i>ему</i> прощалась худенькаЯ,  высокаЯ
девушка  всЯ  в черном,  с длинной траурной вуалью.  Ћна подошла так просто,
склонилась так  женственно-любовно, на  минуту закрыв легким концом  ее край
саркофага  и  старчески-детское плечо  в  черкеске...  ‘тремительно  несетсЯ
мистраль, ветви пальм, бурно шумЯ и мешаЯсь, тоже точно несутсЯ куда-то .. џ
встаю и с трудом  открываю дверь на  балкон. ‚ лицо мне резко бьет  холодом,
над головой разверзаетсЯ черно-вороненое, в белых, синих  и красных пылающих
звездах небо. ‚се несетсЯ куда-то вперед, вперед ...
     џ кладу на себЯ медленное  крестное знамение, глЯдЯ на  все то грозное,
траурное, что пылает надо мной.


        ЉЌ€ѓЂ Џџ’Ђџ

        I

     ’е  весенние  дни  моих  первых  скитаний были последними  днЯми  моего
юношеского иночества.
     ‚  первый  день в  Ћрле  Я проснулсЯ  еще  тем, каким  был в  пути,  --
одиноким, свободным, спокойным, чужим гостинице, городу, -- ив необычный длЯ
города  час:  едва стало  светать.  Ќо на другой  уже поздней  --  как  все.
‡аботливо  одевалсЯ, глЯделсЯ в  зеркало...  ‚чера, в  редакции,  Я  уже  со
смущением   чувствовал  свой   цыганский  загар,  обветренную  худобу  лица,
запущенные  волосы.  Ќужно  было  привести   себЯ  в  приличный  вид,  благо
обстоЯтельства  мои вчера неожиданно  улучшились: Я  получил  предложение не
только сотрудничать, но и взЯть аванс, который  и взЯл, -- горЯчо покраснел,
но взЯл. € вот Я отправилсЯ на главную улицу, зашел в табачный  магазин, где
купил  коробку  дорогих  папирос, потом  в  парикмахерскую,  откуда вышел  с
красиво уменьшившейсЯ пахучей головой и с той особенной мужской бодростью, с
которой  всегда выходишь из  парикмахерской. •отелось тотчас же идти опЯть в
редакцию,  поскорее  продолжить  всю  ту  праздничность  новых  впечатлений,
которыми так щедро одарила менЯ судьба вчера.  Ќо идти немедленно было никак
нельзЯ:  "Љак,  он  опЯть пришел?  € опЯть с  утра?!" -- џ пошел  по городу.
‘перва, как вчера,  вниз <b>{261}</b>  по  ‚олховской, с ‚олховской  по Њосковской,
длинной  торговой  улице, ведущей  на  вокзал,  шел  по  ней,  пока  она, за
какими-то запыленными  триумфальными воротами, не стала  пустынной и бедной,
свернул с нее в еще более бедную Џушкарную ‘лободу, оттуда вернулсЯ опЯть на
Њосковскую.  Љогда  же  спустилсЯ  с  Њосковской  к  Ћрлику,  перешел старый
деревЯнный мост, дрожавший и гудевший от едущих, и поднЯлсЯ к присутственным
местам, по всем церквам трезвонили, и вдоль бульвара, навстречу мне, на паре
больших  вороных, шедших  споро, но  мерно, в достойной противоположности  с
этим трезвоном,  прокатил  в  карете  архиерей,  благостным мановением  руки
осенЯвший влево и вправо всех встречных.
     ‚  редакции было  опЯть людно,  бодро работала за своим большим  столом
маленькаЯ   Ђвилова,   только  ласково  улыбнувшаЯсЯ   мне  и  тотчас  опЯть
склонившаЯсЯ к столу. ‡автрак  был опЯть долгий,  веселый,  после завтрака Я
слушал,  как ‹ика бурно играла на роЯли, потом качалсЯ с ней и  с Ћболенской
на  качелЯх  в  саду. Џосле чаЯ Ђвилова показывала мне дом,  водила  по всем
комнатам. ‚ спальне Я увидал на стене портрет, -- из рамы недовольно смотрел
кто-то волосатый,  в очках, с  костлЯвыми  широкими плечами.  "Њой  покойный
муж", вскользь  сказала Ђвилова,  -- и  Я  слегка оторопел: так  был поражен
нелепостью соединениЯ во что-то одно этого чахоточного с живой,  хорошенькой
женщиной, вдруг назвавшей  его своим мужем. Џотом она опЯть села за  работу,
‹ика  нарЯдилась, сказала нам, --  тем своим Языком,  некоторые  особенности
которого Я уже заметил с неловкостью за нее: --  "Ќу,  дети мои, Я исчезаю!"
-- и куда-то ушла, а мы с Ћболенской пошли по ее  делам. Ћна  предложила мне
пойти с  ней на Љарачевскую, сказала, что ей нужно зайти там к белошвейке, и
мне  стало приЯтно от той  близости, которую она вдруг установила между нами
этим интимным <b>{262}</b> предложением.
     ‘  тем же чувством шел Я возле нее и по городу, слушал ее точный голос;
у  белошвейки с  особенным  удовольствием терпениЯ стоЯл и  ждал,  пока  она
кончит свои переговоры и совещаниЯ. Љогда мы опЯть вышли на Љарачевскую, уже
вечерело. "‚ы  любите ’ургенева?" -- спросила она. џ замЯлсЯ, -- потому, что
Я родилсЯ  и вырос в деревне, мне всегда  задавали  этот  вопрос, непременно
предполагаЯ  во мне любовь к ’ургеневу. --  "Ќу, все равно, сказала она, это
будет все-таки вам  интересно.  ’ут недалеко есть  усадьба, котораЯ будто бы
описана в "„ворЯнском гнезде". •отите посмотреть?" -- € мы пошли куда-то  на
окраину  города,  в  глухую, потонувшую  в  садах улицу, где, на  обрыве над
Ћрликом, в старом саду,  осыпанном  мелкой  апрельской  зеленью, серел давно
необитаемый дом  с полуразвалившимисЯ  трубами,  в которых  уже  вили гнезда
галки. Њы постоЯли, посмотрели на него через низкую ограду, сквозь  этот еще
редкий сад, узорчатый  на чистом закатном небе... ‹иза, ‹аврецкий, ‹емм... €
мне страстно захотелось любви.
     ‚ечером мы  все были  в  городском саду, в летнем театре, --  Я сидел в
полутьме рЯдом с ‹икой, дружно наслаждаЯсь с ней  всей той шумной глупостью,
что шла и в  оркестре и на сцене, на какой то снизу освещенной площади, где,
подхватываЯ  плЯсовые  грохоты  музыки,  топали в  пол  и стукались  пустыми
оловЯнными  кружками хорошенькие  горожанки и  королевские латники, а  после
театра тут же, в саду, ужинали,  -- Я в  первый раз в  жизни попал в  летний
ресторан, сидел на просторной и людной террасе, за бутылкой вина  во льду, с
дамами. Љ ним то  и  дело  подходили знакомые,  и со всеми с  ними менЯ тоже
знакомили, и  все они были очень любезны со мной, --  кроме одного, который,
сделав  легкий  поклон в мою  сторону, не  обратил  больше на  менЯ никакого
вниманиЯ:  это был человек,  доставивший мне впоследствии -- тоже совершенно
<b>{263}</b>   невнимательно  --  много   душевных  мук,  очень  высокий  офицер  с
продолговатым  матово-смуглым  лицом,  с  неподвижными  черными  глазами,  с
черными полубачками,  в ладном  сюртуке ниже  колен, в  узких  панталонах со
штрипками.  Ћна  много  говорила и смеЯлась, показываЯ  свои  чудесные зубы,
знаЯ,  что все ею любуютсЯ, и  Я уже  не мог  спокойно  смотреть  на них,  Я
похолодел, когда офицер, отходЯ от  нашего стола, немного задержал ее руку в
своей большой руке.
     ‚  день моего  отъезда  гремел  первый  гром.  Џомню этот гром,  легкую
колЯску, уносившую  менЯ  на вокзал  с  Ђвиловой,  --  она почему-то поехала
провожать  менЯ,  --  чувство  гордости  от  колЯски  и от этого  соседства,
странное чувство первой  разлуки с той, в свою выдуманную любовь к которой Я
уже совсем верил, и  то чувство, которое преобладало надо  всеми прочими, --
чувство какого-то  особенно  счастливого  приобретениЯ, будто бы  сделанного
мной в Ћрле. Ќа платформе вокзала менЯ  поразило то, как велики, крупны были
все  те  парадные, отборные люди,  что выжидательно  толпились на  ней,  как
простонародны  казались,  при  всем  блеске  их  церковного убранства,  лица
духовенства, с крестами и кадилами в руках стоЯвшего впереди  всех прочих. ‚
то  мгновение,  когда всей своей тЯжкой  силой низвергсЯ, наконец, на вокзал
великокнЯжеский поезд,  и всех ослепил красный доломан выскочившего из  него
Ярко-рыжего  гиганта,  все  как-то смешалось, спуталось,  -- не помню дальше
ничего,     кроме     мрачно-угрожающего     торжества    панихиды.    Џотом
маслЯнисто-стальнаЯ громада паровоза в угольных  флагах загрохотала мощными,
державными толчками своей вновь задышавшей трубы, и длинно, плавно потЯнулсЯ
назад полосой белой стали локоть его  поршнЯ, поплыли вперед сине-зеркальные
стены вагонов с золотыми орлами...
     џ  глЯдел на литые колеса, все быстрее вращавшиесЯ под ними, на тормоза
и рессоры, <b>{264}</b> -- и видел уже только одно: то, что  все  это густо покрыто
белой пылью, волшебной пылью долгого быстрого пути  с  юга, из Љрыма. Џоезд,
грохоча, скрывалсЯ, продолжаЯ свой величественно-траурный бег через  ђоссию,
куда-то  туда,  к ее возглавию, Я  же  весь был в этом  сказочном  Љрыму,  в
пленительных гурзуфских днЯх легендарного Џушкина.
     Њой скромный уездный поезд ждал менЯ  на дальней боковой платформе, и Я
уже  был рад тому  уединению и отдыху, который предстоЯл мне в нем.  Ђвилова
пробыла со  мной до самого отхода  его, все времЯ весело болтаЯ, говорЯ, что
надеетсЯ  скоро увидать  менЯ снова в  Ћрле,  улыбкой  даваЯ понЯть, что она
прекрасно видит то забавное горе, которое  приключилось со мной. Џри третьем
звонке Я  горЯчо припал к ее руке, она коснулась губами моей щеки. џ вскочил
в  вагон, он толкнулсЯ  и двинулсЯ, Я,  высунувшись в окно, смотрел, как она
отдалЯлась, стоЯ на платформе и легонько мне махаЯ...
     ‚ пути  после  того все казалось  мне трогательно:  и этот  коротенький
поезд,  который  то  еле  тЯнулсЯ,  то вдруг  пускалсЯ  отчаЯнно  качатьсЯ и
греметь, и те безлюдные станции и полустанки, на которых он неизвестно зачем
стоЯл без конца, и все  то, уже свое, знакомое,  что  снова  окружало  менЯ:
косыми  буграми  идущие  мимо  окон  полЯ,  еще  голые   и  потому  особенно
невзрачные,  голые  березовые   перелески,   тихо  ждущие   весны,   скудные
горизонты... ‚ечер был  тоже скудный,  по-весеннему  прохладный,  с  бледным
низким небом.


        II

     €з  Ћрла  Я  увозил  одну  мечту: как-то  продолжить  --  и,  насколько
возможно, скорей  -- то, что началось  в Ћрле.  Ћднако, чем дальше уезжал от
Ћрла, тем все чаще забывал о нем, глЯдЯ в окно на полЯ, на долгий апрельский
закат. € вот в вагоне уже совсем сумерки, сумерки и за окнами, в этом редком
дубовом лесу, что идет слева  от поезда, -- голом, корЯвом, засыпанном рыжей
прошлогодней  листвой, только  что  вышедшей из под  зимних снегов. € Я  уже
стою,  держу свою  сумку в руках, все больше волнуЯсь: это уже  ‘убботинский
лес,  за которым тотчас станциЯ Џисареве. Џоезд  предостерегающе  и печально
кричит куда-то  в  пустоту; Я спешу на  площадку:  как-то  первобытно  сыро,
свежо, накрапывает дождь, перед станцией одиноко стоит товарный вагон. Џоезд
обходит его,  и Я еще на ходу соскакиваю.  Џотом бегу по платформе,  прохожу
слабо освещенный, бесконечно печальный, затоптанный  мужиками вокзал, выхожу
на темный подъезд. ‚ круглом дворе перед ним -- жалкий и грЯзный  после зимы
палисадник, чуть  виднаЯ  в сумраке  лошаденка мужика-извозчика. Њужик этот,
иногда по неделЯм  напрасно ожидающий седока, кидаетсЯ ко мне  со всех  ног,
восторженно соглашаетсЯ  с каждым моим словом, готов скакать со мной хоть на
край света и за все, что угодно -- "авось, не обидите!" -- и через  минуту Я
уже покорно трЯсусь  в его мелкой тележке: сперва по дикой и темной деревне,
потом --  все тише и тише -- в темных, молчаливых, всему миру чужих полЯх, в
черном море  земли, за которым брезжит в бесконечной  дали <b>{266}</b> под тучками
на  северо-западе что-то зеленоватое. „ует навстречу ночной полевой ветерок,
жидкий, дождевой,  апрельский, где-то далеко --  и  все как  будто менЯЯ под
ветром места  -- хлопает перепел. Њелькают в тучках, в  низком русском небе,
редкие  звезды ... ЋпЯть перепела,  весна,  землЯ -- и моЯ прежнЯЯ,  глухаЯ,
беднаЯ  молодость! „орога мучительно долга: десЯть  верст  в поле  с русским
мужиком неближний  путь.  Њужик  стал  тих, загадочен, пахнет  избой,  сухой
овчиной своего  вытертого полушубка,  на  просьбы поспешать  молчит,  а  как
только  изволок, соскакивает  с  передка и ровным  шагом  идет с веревочными
вожжами в руках рЯдом со своей едва плетущейсЯ кобыленкой, лицо отворачивает
...  Џри  въезде в ‚асильевское  казалось, что уже глубокаЯ  ночь: нигде  ни
огнЯ,  все  безжизненно.  ѓлаз привык к темноте и хорошо  видно каждую избу,
каждую голую лозинку перед  избой на той широкой улице, по которой въезжаешь
в село;  потом видишь  и чувствуешь спуск  в апрельскую сырость низменности,
влево  мост  над  рекой,  а справа  дорогу вверх,  к неприветливо  чернеющей
усадьбе. —увства опЯть очень острые:
     как все страшно знакомо  и вместе  с тем ново --  этой  своей  весенней
деревенской чернотой, убожеством, равнодушием! Њужик совсем омертвел, тащась
на  гору. ‚друг  там, из-за сосен палисадника, блеснул в  окне  огонь. ‘лава
Ѓогу, еще не спЯт! ђадость, нетерпение -- и мальчишеский стыд, когда наконец
тележка  останавливаетсЯ  возле крыльца  и надо слезать,  отворЯть  дверь  в
прихожую, входить и видеть, как тебЯ с улыбкой рассматривают ...
     €з ‚асильевского  Я ехал  на  другой  день  верхом, под тихим и светлым
утренним дождиком, который  то переставал, то опЯть сыпалсЯ,  среди пашен  и
паров.  Њужики  пахали и сеЯли.  Џахарь,  босиком,  шел  за  сохой, качаЯсь,
оступаЯсь белыми косыми  ступнЯми в мЯгкую борозду, лошадь разворачивала ее,
крепко <b>{267}</b>  натуживаЯсь, горбЯсь, за сохой вилЯл по борозде синий грач, то
и дело хватаЯ в ней малиновых червей, за грачом  большим, ровным шагом шагал
старик  без  шапки, с севалкой через плечо, широко и благородно-щедро поводЯ
правой рукой, правильными полукружиЯми осыпаЯ землю зерном.
     ‚ Ѓатурине  было  даже больно от  той  любви,  радости,  с которой  был
встречен Я. Ѓольше  всего  поразила менЯ  даже  не радость матери, а радость
сестры, -- Я не чаЯл такой прелести любви и радости, с которой она, выглЯнув
в окно,  кинулась ко мне на крыльцо.  € как она была прелестна всЯ  -- своей
чистотой, юностью, как невинна, свежа была даже своим новеньким платьицем, в
первый  раз надетым  в этот  день  ради менЯ. Ћчаровал  менЯ и дом --  своей
старинной прекрасной грубостью. ‚  моей комнате все было так, точно Я только
что  вышел  из нее: все на тех же местах,  --  даже та наполовину  сгоревшаЯ
сальнаЯ свеча в железном подсвечнике, котораЯ осталась на письменном столе в
день моего отъезда зимой. џ вошел, посмотрел  кругом: черные образа  в углу,
за  старинными окнами с цветными верхними  стеклами (лиловыми и гранатовыми)
видны деревьЯ  и небо,  -- кое где голубеющее  и  сыплющее  мелким дождем на
зеленеющие ветви  и  сучьЯ, -- в комнате все несколько сумрачно,  просторно,
глубоко ... потолок темный, деревЯнный, гладкий, из таких же темных, гладких
бревен и стены... гладки и тЯжки круглые отвалы дубовой кровати ...


        III

     „лЯ новой поездки в  Ћрел оказалсЯ деловой предлог:  нужно было отвезти
проценты в банк. € Я  повез, но заплатил только часть, остальное  растратил.
ќто был поступок не шуточный, но со  мной что-то делалось -- Я не придал ему
особого  значениЯ.  џ  все времЯ поступал с какой-то бессмысленно-счастливой
решительностью.  …дучи  в Ћрел, опоздал к пассажирскому  поезду -- и  тотчас
устроилсЯ на  паровоз товарного. Џомню, влез по высокой железной подножке во
что-то  грубое,  грЯзное,  стою  и  смотрю.  Њашинисты  в чем-то сверх  меры
засаленном,  железно  блестЯщем;  так  же  засалены,  блестЯщи  и  лица  их,
негритЯнски разительны белки, словно нарочно, как у актеров, подмазаны веки.
Њолодой резко гремит железной лопатой в каменном угле, наваленном на полу, с
громом откидывает заслонку  топки, откуда адски вырываетсЯ красный огонь,  и
размашисто осаживает  этот ад  чернотой  углЯ  с  лопаты, старший перетирает
пальцы ужасающей по  своей сальности трЯпкой и, швырнув ее, что-то дергает и
что-то повертывает...
     ђаздаетсЯ  раздирающий уши  свист, откуда то  горЯчо обдает и окутывает
ослеплЯющий пар, оглушает что то  вдруг  загрохотавшее --  и медленно  тЯнет
вперед... Љак дико грохочет этот грохот потом, как все растет и растет  наша
сила,  прыть,  как  все  вокруг   трЯсетсЯ,  мотаетсЯ,  прыгает!  ‡астывает,
напрЯженно  каменеет  времЯ,  ровно  трепещет по  буграм с  боков  огненный,
драконий бег -- и как скоро кончаетсЯ каждый перегон! Ђ на каждой  передышке
после  него, в  мирной  тишине  ночи и станции, пахнет  лесным <b>{269}</b>  ночным
воздухом   и  из  всех  окрестных  кустов  бьет,  торжествует,  блаженствует
соловьиное пение...  ‚ Ћрле  Я непристойно нарЯдилсЯ,  -- тонкие  щегольские
сапоги,  тонкаЯ чернаЯ  поддевка,  шелковаЯ краснаЯ  косоворотка,  черный  с
красным  околышем  дворЯнский картуз, --  купил дорогое кавалерийское седло,
которое было так восхитительно своей скрипЯщей и пахучей кожей, что, едучи с
ним ночью домой, Я не мог заснуть от радости, что оно лежит возле менЯ. …хал
опЯть на  Џисареве -- с целью  купить еще  лошадь -- там как раз в  эту пору
была в селе  конскаЯ Ярмарка. Ќа Ярмарке  подружилсЯ с некоторыми  из  своих
сверстников, тоже все в поддевках и дворЯнских картузах, давних завсегдатаев
Ярмарок, и с их помощью купил молодую породистую кобылу (хотЯ цыган отчаЯнно
навЯзывал мне старого мерина,  запаленного донца, -- "купи, барин, Њишу, век
будешь любить  менЯ за  Њишу!").  ‹ето после того  стало  длЯ  менЯ сплошным
праздником  --  Я  и трех дней подрЯд не проводил в  Ѓатурине, все  гостил у
своих новых  друзей, а когда она вернулась из Ћрла, стал пропадать в городе:
как только  получил от нее краткую записку: "вернулась  и  жажду  свиданиЯ",
тотчас  поскакал на станцию, несмотрЯ  на неприЯтность от  глупого остроумиЯ
этой записки и на то, что был уже вечер и надвигались тучи, а в  вагоне, как
пьЯный,  радовалсЯ  шибкому  ходу  поезда,  казавшемусЯ  еще  шибче  от  уже
бушевавшей грозы,  от того,  что  грохот вагона  сливалсЯ с ударами грома, с
шумом ливнЯ по крыше, и все это среди синего пламени, поминутно затоплЯвшего
черные стекла, по которым, пенЯсь, хлестала и свежо пахла дождеваЯ вода.
     Ќе было как будто ничего, кроме удовольствиЯ веселых встреч. Ќо вот, --
это было уже в  конце  лета, --  один  из  этих  друзей, живший  с сестрой и
стариком  отцом в именьице недалеко  от  города, на обрывистом берегу €сты и
тоже  бывавший у  нее, пригласил  <b>{270}</b> к себе довольно большое  общество на
именинный  обед. ‡а  ней он приехал сам,  она ехала  с ним в  шарабанчике, Я
сзади,  верхом. ђадовал солнечный,  сухой простор полей,  открытые и  как бы
песчаные полЯ были без конца  покрыты копнами.  ‚се во мне требовало чего то
отчаЯнно-ловкого.  џ безбожно горЯчил и  сдерживал лошадь, потом пускал ее и
на  всем  скаку  махал  через  копны,  в  кровь рассекаЯ  ей  бабки  острыми
подковами.  €менинный  обед  на прогнившем балконе  длилсЯ до вечера,  вечер
незаметно слилсЯ с  ночью,  с лампами,  вином,  песнЯми и гитарами. џ  сидел
рЯдом с  ней  и  уже  без  всЯкого стыда держал  ее руку  в  своей, и она не
отнимала ее. Џоздно ночью мы, точно сговорившись, встали из-за стола и сошли
с  балкона  в  темноту  сада,  она  остановилась в  его  теплой  черноте  и,
прислонЯсь спиной к дереву, протЯнула ко  мне  руки, -- Я не мог разглЯдеть,
но тотчас угадал их движение... Ѓыстро посерело после того в саду,  хрипло и
как то  безпомощно-блаженно стали кричать в усадьбе молодые петушки,  а  еще
через  минуту  стал  светел  весь  сад  от  огромного  золотистого  востока,
раскрывшегосЯ за ним над желтыми полЯми  за речной низменностью ... Џотом мы
стоЯли  на   обрыве   над  этой  низменностью,  и  она,  глЯдЯ  на  солнечно
разгорающийсЯ небосклон  и  уже  не замечаЯ менЯ,  пела "“тро"  —айковского.
Ћборвав  на  высоком, недоступном ей звуке, она  подхватила  нарЯдные оборки
батистовой  юбки   цвета  куропатки   и  побежала  к  дому.  џ  остановилсЯ,
растерЯнный, но уже  неспособный не только соображать что-нибудь, но  просто
держатьсЯ на ногах. џ отошел под старую березу, стоЯвшую  на скате обрыва  в
сухой траве, и  прилег  под ней. Ѓыл уже день, солнце взошло и, как всегда в
конце лета,  в  погожую пору, сразу наступило светлое жаркое утро. џ положил
голову на корни березы  и тотчас заснул. Ќо солнце разгоралось все жарче, --
вскоре Я проснулсЯ  в таком зное и блеске, что встал и, шатаЯсь, <b>{271}</b> пошел
искать тени. ‚есь  дом еще спал, стоЯ в  сухом  ослепительном свете. Ќе спал
один  старый хозЯин. €з  открытого  окна  его кабинета,  под  которым  густо
разрослась одичавшаЯ  сирень, слышалсЯ его  кашель,  в котором чувствовалось
старческое наслаждение первой утренней трубкой, утренним  стаканом  крепкого
чаю  со сливками. Ќа мои шаги и  шум воробьев, ливнем сорвавшихсЯ от  менЯ с
блестЯщей  под  солнцем сирени,  он  выглЯнул  в  окно,  запахиваЯ на  груди
старенький халатик из турецкого  узорчатого  шелка, показал свое страшное от
запухших глаз и  громадной  седой  бороды лицо  и улыбнулсЯ с необыкновенной
добротой. џ  виновато  поклонилсЯ,  прошел  по  балкону  в  раскрытые  двери
гостиной, совершенно прелестной своей утренней тишиной и пустотой, летающими
в  ней  бабочками, синими старинными обоЯми, креслами и диванчиками, лег  на
один из этих диванчиков,  на редкость неудобный своей изогнутостью,  и опЯть
заснул глубоким сном. Ќо  тут, -- будто бы тотчас же, хотЯ спал Я  долго, --
кто то подошел ко мне и, смеЯсь, что то стал говорить, путать мне волосы.
     џ  очнулсЯ -- передо мной стоЯли  молодые  хозЯева, брат и  сестра, оба
черные,  огнеглазые, по-татарски красивые, он в желтой шелковой косоворотке,
она в такой  же кофточке. џ вскочил и сел: они как-то очень хорошо говорили,
что пора вставать, завтракать, что она уже уехала, и не одна, а с Љузьминым,
и  подали  мне  записочку.  џ  тотчас вспомнил глаза  Љузьмина,  --  бойкие,
дерзкие, какие-то пестрые, цвета пчелы, -- взЯл записочку, пошел в старинную
"девичью",  -- там смиренно  ждала менЯ над табуретом с тазом, держа в худой
руке,  покрытой  гречкой,   кувшин  с  водой,  какаЯ-то  старушка  во   всем
темненьком, -- на ходу прочел: "не старайтесь больше менЯ видеть" --  и стал
умыватьсЯ. ‚ода была ледЯнаЯ, остраЯ -- "у нас ведь ключеваЯ-с,  колодезна",
сказала старушка и подала мне длиннейшее  льнЯное полотенце. џ быстро прошел
в  прихожую,  взЯл <b>{272}</b>  картуз и нагайку,  пробежал  через  жаркий  двор в
конюшню ... ‹ошадь тихонько и горестно заржала мне навстречу  из сумрака, --
она так и осталась  под седлом,  стоЯла  возле  пустых Яслей, с подведенными
пахами,  --   Я   схватил   повода,   вскочил   в  седло,  все   еще  как-то
дико-восторженно  сдерживаЯ себЯ,  и  помчалсЯ вон со  двора. ‡а усадьбой  Я
круто свернул  в поле, понессЯ куда глаза глЯдЯт по шуршащему жнивью, осадил
лошадь под  первой попавшейсЯ копной  и, сорвавшись с  седла,  сел  под ней.
‹ошадь  шумела,  хватаЯ  зубами  и  таща к себе  снопы за  сыплющиесЯ  точно
стеклЯнным зерном колосьЯ,  тысЯчами часиков знойно  торопились в жнивьи и в
снопах кузнечики, точно песчаной  пустыней  простирались вокруг светлые полЯ
-- Я  ничего  не слыхал, не видал, мысленно твердЯ одно: или она  вернет мне
себЯ,  эту   ночь,  это  утро,  эти  батистовые  оборки,  зашумевшие  от  ее
замолкавших в сухой траве ног, или не жить нам обоим!
     ‘  этими  сумасшедшими  чувствами,  с  безумной уверенностью  в  них  Я
поскакал в город.


        IV

     џ надолго осталсЯ после  того  в городе, по целым днЯм  сидел  с ней  в
запыленном садике, что был в глубине двора при доме ее вдового отца, -- отец
(беспечный человек,  либеральный доктор)  ни  в чем  ее  не  стеснЯл. ‘  той
минуты, когда Я прискакал к ней с €стры, и она, увидав мое лицо, прижала обе
руки к груди, уже  нельзЯ было понЯть, чьЯ любовь стала сильней, счастливей,
бессмысленней,  --  моЯ  или  ее  (тоже  как-то вдруг  и  неизвестно  откуда
взЯвшаЯсЯ). Ќаконец, чтобы хоть немного дать друг другу отдохнуть, мы решили
на времЯ  расстатьсЯ. ќто  было необходимо тем более, что,  живЯ  на мелок в
„ворЯнской гостинице, Я впал в  неоплатный долг. Џошли  к тому  же  дожди. џ
оттЯгивал разлуку всЯчески -- напоследок  собралсЯ с силами  и пустилсЯ  под
ливнем  домой. „ома Я  сперва все только  спал, тихо  скиталсЯ из комнаты  в
комнату, ничего не делаЯ, ни о чем не думаЯ. Џотом стал задумыватьсЯ: что же
это происходит со  мной и чем все это кончитсЯ? Ћднажды пришел брат Ќиколай,
вошел в мою комнату, сел, не снимаЯ картуза, и сказал:
     --  €так,  мой  друг,  романтическое  существование  твое  благополучно
продолжаетсЯ.  ‚се по прежнему: "несет менЯ лиса за темные леса,  за высокие
горы", а что за этими лесами и горами  --  неведомо. џ ведь все знаю, многое
слышал, об остальном догадываюсь -- истории-то  эти  все на один лад. ‡наю и
то, что тебе теперь не до здравых рассуждений. Ќу, а все-таки: какие же твои
дальнейшие намерениЯ?
     џ ответил полушутЯ:
     <b>{274}</b>  --  ‚сЯкого  несет какаЯ-нибудь лиса. Ђ  куда и  зачем, конечно,
никому неизвестно. ќто  даже  в Џисании  сказано: "€ди,  юноша,  в молодости
твоей, куда ведет тебЯ сердце твое и куда глЯдЯт глаза твои!"
     Ѓрат помолчал,  глЯдЯ в пол и как  бы слушаЯ  шепот  дождЯ  по осеннему
жалкому саду, потом грустно сказал:
     -- Ќу, иди, иди ...
     џ все спрашивал себЯ: что делать? Ѓыло Ясно, что именно.
     Ќо чем настойчивее старалсЯ Я внушить себе, что завтра же надо написать
решительное, прощальное письмо, -- это было еще возможно, последней близости
между нами еще не было, --  тем все больше охватывала  менЯ нежность к  ней,
восхищение ею,  благодарное умиление ее любовью ко мне,  прелестью  ее глаз,
лица,  смеха, голоса... Ђ через несколько дней, в сумерки, поЯвилсЯ вдруг во
дворе усадьбы верховой, мокрый с головы до ног посыльный подавший мне мокрую
депешу:  "Ѓольше не могу, жду". џ не спал до рассвета от страшной мысли, что
через несколько часов увижу, услышу ее...
     ’ак, то дома, то в городе, провел Я всю осень.  џ продал седло, лошадь,
в  городе  жил  уже  не в  „ворЯнской гостинице, а на подворьи Ќикулиной, на
™епной  площади. ѓород был  теперь другой, совсем  не тот, в котором шли мои
отроческие годы. ‚се было простое, будничное, --  только иногда,  проходЯ по
“спенской улице мимо  сада и дома гимназии, ловил Я что-то как будто близкое
душе,  когда-то  пережитое.  “же давно  Я привычно курил, привычно  брилсЯ в
парикмахерской,  где  когда-то  сидел с  такой  детской покорностью,  искоса
поглЯдываЯ, как  под  непрерывно стрекочущими ножницами  падают  на пол  мои
шелковистые волосы. Њы с утра до вечера сидели на турецком диване в столовой
почти всегда в одиночестве: доктор с утра уезжал, гимназист, ее брат, уходил
в гимназию, после <b>{275}</b> завтрака  доктор спал и опЯть куда-нибудь уезжал,  а
гимназист занЯт был бешеной игрой, беготней со своим рыжим ‚олчком, который,
притворно  ЯрЯсь,  лаЯ, захлебываЯсь,  носилсЯ вверх  и  вниз  по деревЯнной
лестнице во второй этаж. Ћдно времЯ эти однообразные сидениЯ и, может  быть,
моЯ  неумереннаЯ,  неизменнаЯ  чувствительность наскучили  ей  --  она стала
находить предлоги  уходить из дому, бывать у подруг,  у  знакомых, а Я  стал
сидеть  на диване один, слушаЯ  крики, хохот, топот гимназиста и театральный
лай  ‚олчка, бесившегосЯ на  лестнице, сквозь слезы  глЯдел в полузавешанные
окна на ровное серое небо, курЯ папиросу за папиросой ... Џотом опЯть что-то
случилось с ней: опЯть  она  стала сидеть  дома, стала так ласкова, добра ко
мне, что  Я совсем потерЯл понЯтие, что  она за человек. "—то ж,  миленький,
сказала она мне однажды, видно,  так тому и быть!" -- и,  радостно  морщась,
заплакала. ќто  было после завтрака, когда в доме все  ходили  на  цыпочках,
оберегаЯ отдых доктора. -- "Њне только папу страшно жалко, длЯ менЯ никого в
мире нет  дороже  его!"  --  сказала  она,  как  всегда, удивлЯЯ менЯ  своей
чрезмерной  любовью  к отцу.  €, как нарочно, тотчас же  после того прибежал
гимназист,  рассеЯнно  пробормотал,  что  доктор  просит менЯ  к  себе.  Ћна
побледнела. џ поцеловал ее руку и твердо пошел.
     „октор встретил  менЯ с ласковым весельем отлично выспавшегосЯ и только
что умывшегосЯ после сна человека, напеваЯ и закуриваЯ.
     -- Њой  молодой друг,  --  сказал он,  предлагаЯ курить и мне, -- давно
хотел поговорить с вами, -- вы понимаете, о чем. ‚ам отлично известно, что Я
человек без предрассудков. Ќо мне дорого счастье дочери, от души жаль и вас,
и потому поговорим начистоту, как мужчина с мужчиной. Љак эт