 к телеге
целый фартук свежих розовых кирпичей и мотаЯ  головой на тройку, пылившую по
дороге возле шоссе:
     <b>{168}</b> --  Ђ вон барынЯ Ѓибикова едет. ќто она к нам, к  “варову. Ћн мне
еще третьего днЯ говорил,  что ждет ее к себе гостить  и  баранчика на зарез
торговал... „ругой подхватил:
     -- ‚ерно, она и есть. ‚он и этот живодер на козлах ...
     џ взглЯнул  пристальней,  тотчас узнал  пегих  лошадей, стоЯвших давеча
возле библиотеки, и вдруг понЯл, что именно тайно тревожило менЯ все времЯ с
той  минуты,  как  Я выскочил оттуда: тревожила  она, эта худенькаЯ девочка.
“слыхав,  что  она едет как раз к нам, в  Ѓатурине, Я  даже с места вскочил,
засыпал мужиков поспешными вопросами и сразу узнал  очень многое: что барынЯ
Ѓибикова мать этой девочки и что она вдова, что девочка учитсЯ в институте в
‚оронеже, -- мужики  называли институт "дворЯнским заведением", -- что живут
они в своем "именьишке" под ‡адонском бедно-пребедно, что они роднЯ “варову,
что лошадей им дал их другой родственник, их задонский сосед Њарков, что его
пегие лошади на всю губернию известны, равно как и живодер кавказец, который
был  у Њаркова  сперва, как  обыкновенно,  объездчиком, а потом "прижилсЯ" у
него,  стал  его  закадычным другом, свЯзавшись с ним страшным делом:  он до
смерти  запорол  однажды  нагайкой  конокрада-цыгана,  хотевшего  угнать  из
марковского табуна самую главную матку...
     ‚ыехали  мы  только в сумерки и тащились  всю ночь с ноги на  ногу,  --
сколько  позволЯла малосильным  лошаденкам их стопудоваЯ кладь. € что это за
ночь  была! ‚  сумерки, как только  мы выбрались на  шоссе, потЯнуло ветром,
стало быстро и как-то  неверно, тревожно темнеть от  надвигавшихсЯ с востока
туч, стало тЯжко  греметь, сотрЯсаЯ все небо,  и  все  шире  пугать, озарЯть
красными  сполохами... —ерез полчаса наступила кромешнаЯ тьма, в  которой со
всех сторон рвало то горЯчим, то очень свежим ветром, слепило во все стороны
<b>{169}</b> метавшимисЯ  по черным полЯм  розовыми  и белыми молниЯми и  поминутно
оглушало чудовищными  раскатами  и  ударами, с невероЯтным грохотом и сухим,
шипЯщим треском  разражавшимисЯ  над самой нашей  головой.  Ђ  потом  бешено
понесло уже настоЯщим ураганом,  молнии  засверкали по тучам, во всю  высоту
их,  зубчатыми,  до бела  раскаленными змеЯми с каким-то свирепым трепетом и
ужасом  -- и  хлынул обломный ливень, с Яростным гулом секший нас под  удары
уже  беспрерывные,  среди  такого  апокалипсического блеска  и  пламени, что
адский мрак небес разверзалсЯ над нами, казалось, до самых предельных глубин
своих,  где мелькали какими-то  сверхъестественными,  довременными ѓималаЯми
медью блистающие  горы  облаков... Ќа мне,  лежавшем  на холодных кирпичах и
укрытом  всеми  веретьЯми и армЯками, какие  только  могли  дать мне мужики,
нитки живой не осталось через пЯть минут. „а что  мне был этот ад и потоп! џ
был уже в полной власти своей новой любви ...


        VIII

     Џушкин был длЯ менЯ в ту пору подлинной частью моей жизни.
     Љогда  он вошел в менЯ? џ слышал о нем с младенчества, и имЯ его всегда
упоминалось у нас  с  какой-то  почти  родственной фамильЯрностью,  как  имЯ
человека  вполне "нашего" по  тому  общему,  особому  кругу,  к которому  мы
принадлежали вместе с ним. „а  он и писал все  только "наше", длЯ  нас  и  с
нашими  чувствами. ЃурЯ, что  в его стихах мглой крыла небо,  "вихри снежные
крутЯ",  была та  самаЯ, что  бушевала  в  зимние  вечера вокруг  Љаменского
хутора. Њать иногда читала мне (певуче и мечтательно,  на старомодный лад, с
милой, томной  улыбкой): "‚чера за  чашей пуншевою с гусаром Я сидел" -- и Я
спрашивал:  "‘ каким гусаром,  мама?  ‘  покойным  дЯденькой?"  Ћна  читала:
"–веток засохший, безуханный, забытый в  книге, вижу Я"  --  и Я видел  этот
цветок в ее собственном девичьем альбоме...  —то же до моей юности,  то  всЯ
она прошла с Џушкиным.
     Ќикак не отделим был от нее и ‹ермонтов:

     ЌемаЯ степь синеет, и кольцом
     ‘еребрЯным Љавказ ее объемлет,
     Ќад морем он, нахмурЯсь, тихо дремлет.
     Љак великан, склонившись над щитом,
     ђассказам волн кочующих внимаЯ,
     Ђ море —ерное шумит, не умолкаЯ...

     <b>{171}</b>  Љакой  дивной  юношеской  тоске  о  далеких  странствиЯх,  какой
страстной мечте  о  далеком и прекрасном и  какому заветному душевному звуку
отвечали эти строки,  пробуждаЯ, образуЯ  мою душу! € все  таки больше всего
был Я с Џушкиным. ‘колько чувств рождал он во мне! € как часто сопровождал Я
им свои собственные чувства и все то, среди чего и чем Я жил!
     ‚от  Я  просыпаюсь  в морозное солнечное утро, и мне вдвойне  радостно,
потому что Я восклицаю вместе с ним:  "мороз  и солнце, день чудесный" --  с
ним, который не только  так чудесно сказал про это утро, но дал мне вместе с
тем и некий чудесный образ:

     …ще ты дремлешь, друг прелестный ...

     ‚от, проснувшись в метель, Я вспоминаю,  что мы нынче едем на  охоту  с
гончими, и опЯть начинаю день так же, как он:

     ‚опросами: тепло ль? утихла ли метель,
     Џороша есть иль нет?
     € можно ли постель
     Ћставить длЯ седла, иль лучше до обеда
     ‚озитьсЯ с старыми журналами соседа?

     ‚от весенние сумерки, золотаЯ ‚енера над садом,  раскрыты в сад окна, и
опЯть он со мной, выражает мою заветную мечту:

     ‘пеши моЯ краса,
     ‡везда любви златаЯ
     ‚зошла на небеса!

     ‚от уже совсем темно, и на весь сад томитсЯ, томит соловей:

     ‘лыхали ль вы за рощей глас ночной
     Џевца любви, певца своей печали?

     <b>{172}</b> ‚от Я в постели, и горит "близ ложа моего печальнаЯ свеча",  -- в
самом  деле  печальнаЯ сальнаЯ свеча, а не электрическаЯ лампочка, --  и кто
это изливает свою юношескую любовь или, вернее, жажду ее -- Я или он?

     Њорфей, до утра дай отраду
     Њоей мучительной любви!

     Ђ там опЯть "ронЯет лес багрЯный свой убор и  страждут озими от бешеной
забавы" -- той самой, которой с такой страстью предаюсь и Я:

     Љак быстро в поле, вкруг открытом,
     Џодкован вновь, мой конь бежит,
     Љак звонко под его копытом
     ‡емлЯ промерзлаЯ стучит!

     Ќочью  же  тихо   всходит   над  нашим  мертвым  черным  садом  большаЯ
мглисто-краснаЯ луна -- и опЯть звучат во мне дивные слова:

     Љак привидение, за рощею сосновой
     ‹уна туманнаЯ взошла, --

     и душа  моЯ полна несказанными мечтами о той, неведомой, созданной им и
навеки  пленившей менЯ, котораЯ где-то  там, в иной,  далекой стране, идет в
этот тихий час --
     Љ брегам, потопленным шумЯщими волнами...


        IX

     Њои чувства к ‹изе  Ѓибиковой  были в зависимости не  только  от  моего
ребЯчества, но и от моей любви  к нашему быту, с  которым  так тесно свЯзана
была когда-то всЯ русскаЯ поэзиЯ.
     џ влюблен был  в ‹изу  на  поэтический  старинный лад и как в существо,
вполне принадлежавшее к нашей среде.
     „ух этой  среды, романтизированный моим воображением,  казалсЯ мне  тем
прекраснее, что навеки исчезал на моих глазах.
     џ видел, как беднел наш быт, но тем  дороже был  он  мне; Я даже как-то
странно радовалсЯ этой бедности ... может быть, потому, что и в этом находил
близость  с Џушкиным, дом которого,  по описанию џзыкова, ЯвлЯл картину тоже
далеко не богатую:

     ЋбоЯми худыми
     Љой-где прикрытаЯ стена,
     Џол нечиненный, два окна
     € дверь стеклЯннаЯ меж ними,
     „иван пред образом в углу
     „а пара стульев...

     ‚прочем,  в  то времЯ, когда ‹иза жила  в  Ѓатурине, бедный быт наш был
украшен  жаркими июньскими  днЯми,  густой зеленью  тенистых  садов, запахом
отцветающего  жасмина и цветущих роз, купаньем  в  пруду, который со стороны
нашего  берега,  тенистого  от  сада  и <b>{174}</b>  тонувшего в густой прохладной
траве, был  живописно осенен высоким ивнЯком, его молодой блестЯщей листвой,
гибкими глЯнцевитыми ветвЯми...  ’ак  навсегда и соединилась длЯ менЯ ‹иза с
этими первыми днЯми купаньЯ, с  июньскими картинами и запахами,  -- жасмина,
роз, землЯники за обедом, этих прибрежных ив, длинные листочки которых очень
пахучи и горьки на вкус, теплой воды и тины нагретого солнцем пруда ...
     џ  к  “варовым  в  то  лето не  ходил,  --  ѓлебочка  проводил  лето  в
земледельческой  школе, куда  его  перевели  в  виду  его  малых  успехов  в
гимназии; не бывали и “варовы у нас,  были с нами в натЯнутых  отношениЯх,--
вечнаЯ  историЯ мелких деревенских ссор; однако “варова все таки попросила у
нашего отца позволениЯ купатьсЯ в пруде с нашей стороны и приходила вместе с
Ѓибиковыми  почти каждый день, а  Я то и дело как бы  нечаЯнно  встречалсЯ с
ними на  берегу и особенно учтиво  раскланивалсЯ, при  чем госпожа Ѓибикова,
ходившаЯ  всегда  как-то  милостиво-важно,  с  поднЯтой  головой, в  широком
балахоне  и  с  мохнатой  простыней на  плече,  отвечала  мне  уже  довольно
приветливо  и даже  с усмешкой,  вспоминаЯ, верно,  как Я  тогда,  в городе,
выскочил из библиотеки.
     ‘перва застенчиво, а потом все дружелюбней и живей отвечала и ‹иза, уже
несколько  загоревшаЯ  и с некоторым блеском  в своих широких глазах. ’еперь
она  ходила  в белой с  синим  воротом матроске  и  довольно короткой  синей
юбочке, ничем не  прикрываЯ от  солнца свою черную  головку с  заплетенной и
большим белым бантом завЯзанной, слегка  курчавившейсЯ черной косой. Ћна  не
купалась, только сидела  на берегу, пока купались где-то под особенно густым
ивнЯком ее мать и “варова; но она иногда снимала туфельки, чтобы походить по
траве, насладитьсЯ ее нежной свежестью, и  Я несколько раз видел ее босиком.
Ѓелизна ее ножек в зеленой траве была невыразимо прелестна...
     <b>{175}</b> € опЯть наступили лунные ночи, и Я выдумал уже совсем не спать по
ночам,  --  ложитьсЯ только с восходом  солнца, а  ночь  сидеть при свечах в
своей комнате,  читать  и писать стихи,  потом бродить  в  саду,  глЯдеть на
усадьбу “варовых с плотины пруда ..,
     „нем на этой плотине часто стоЯли  бабы и девки и, наклонЯсь к большому
плоскому  голышу,  лежавшему  в воде  на бережку, подоткнувшись выше  колен,
крупных,   красных,   а  все  таки   нежных,   женских,   сильно   и  ладно,
переговариваЯсь быстрыми, бойкими голосами,  колотили  вальками мокрые серые
рубахи; иногда  они разгибались, вытирали о засученный  рукав пот  со лба, с
шутливой  развЯзностью, на  что то намекаЯ,  говорили,  когда мне  случалось
проходить мимо:  "Ѓарчук,  ай потерЯл  что?" --  и  опЯть  наклонЯлись и еще
бодрей  колотили, шлепали и чему-то смеЯлись, переговариваЯсь, а Я  поскорей
уходил  прочь: мне  уже трудно  было смотреть на них,  склоненных, видеть их
голые колени ...
     Џотом к другому нашему  соседу, к тому, чьЯ усадьба была через улицу от
нашей  и чей сын был  в  ссылке,  к  старику  Ђлферову, приехали его дальние
родственницы,  петербургские барышни,  и  одна из  них,  младшаЯ,  ЂсЯ, была
хороша собой, ловка  и высока, весела и энергична, свободна в обращении. Ћна
любила играть в крокет, щелкать что попало фотографическим аппаратом, ездить
верхом, и незаметно Я  стал довольно частым гостем в этой усадьбе, вступил с
Ђсей  в  какое-то подобие  дружбы,  в  которой  она  и  помыкала  мной,  как
мальчишкой, и  проЯвлЯла  в то же времЯ Явное удовольствие от общества этого
мальчишки. Ћна то и дело  снимала менЯ,  мы  с ней  по  целым  часам стучали
крокетными молотками, при чем всегда выходило,  что Я будто бы что-то не так
делаю,  а она поминутно останавливалась и, необыкновенно мило не выговариваЯ
буквы "л", кричала на менЯ в полном отчаЯнии: "Ђх, <b>{176}</b> какой гвупый, Ѓоже,
какой  гвупый!" --  больше  же  всего  любили  скакать под  вечер по большой
дороге, и  уже  не совсем спокойно  слушал Я ее  радостные  покрикиваньЯ  на
скаку,  видел  ее  румЯнец  и растрепавшиесЯ волосы,  чувствовал наше с  ней
одиночество в поле, меж тем как  ее лироподобное  тело великолепно лежало на
седле и тугаЯ  икра  левой  ноги,  упертой  в стремЯ, все времЯ мелькала под
развевающимсЯ подолом амазонки ...
     Ќо то было днем, вечером. Ђ ночи свои Я посвЯщал поэзии.
     ‚от уже совсем темно в поле, густеют теплые сумерки,  и мы с Ђсей шагом
возвращаемсЯ домой, проезжаем по деревне,  пахнущей всеми  вечерними летними
запахами.  Џроводив  Ђсю  до дому, Я  въезжаю во двор нашей усадьбы,  бросаю
повод  потной Љабардинки работнику и бегу в дом к  ужину, где менЯ встречают
веселые  насмешки братьев  и невестки.  Џосле  ужина  Я  выхожу  с  ними  на
прогулку, на выгон за  пруд или  опЯть все на ту же большую дорогу, глЯдЯ на
сумрачно-красную луну, поднимающуюсЯ  за черными полЯми, откуда тЯнет ровным
мЯгким теплом. Ђ после прогулки Я остаюсь наконец один. ‚се затихло  -- дом,
усадьба, деревнЯ, лунные  полЯ. џ  сижу у себЯ возле открытого окна,  читаю,
пишу. —уть посвежевший ночной  ветер приходит от времени до времени из сада,
там и  сЯм уже озаренного, колеблет огни оплывающих свечей.  Ќочные мотыльки
роЯми  вьютсЯ  вокруг  них, с  треском и  приЯтной  вонью жгутсЯ,  падают  и
понемногу  усеивают весь  стол.  ЌеодолимаЯ дремота клонит  голову,  смыкает
веки, но Я всЯчески одолеваю, осиливаю ее...
     € к полуночи она обычно рассеивалась. џ вставал, выходил в сад. ’еперь,
в июне, луна ходила по летнему, ниже. Ћна стоЯла за углом дома, широкаЯ тень
далеко лежала от  него  по  полЯне,  и  из  этой  тени  особенно хорошо было
смотреть  на  какую-нибудь  семицветную  звезду,  <b>{177}</b>  тихо  мерцавшую  на
востоке, далеко за садом, за деревней, за летними полЯми, откуда иногда чуть
слышно и потому особенно очаровательно доносилсЯ далекий бой перепела. –вела
и сладко пахла столетнЯЯ липа возле дома, тепла и золотиста была луна. ЋпЯть
тЯнуло только теплом, --  как всегда перед рассветом, близость  которого уже
чувствовалась  там,  на   восточном  небосклоне,   где  горизонт   уже  чуть
серебрилсЯ.  ’Януло оттуда, из за пруда, и Я тихо проходил по саду навстречу
этой ровной  тЯге,  шел  на плотину...  „вор уваровской усадьбы  сливалсЯ  с
деревенским  выгоном, а  сад за  домом -- с полем. ѓлЯдЯ на дом с плотины, Я
точно представлЯл себе, где кто  спит. џ знал,  что ‹иза спит в  ѓлебочкиной
комнате,  в  той,  окна  которой  выходили   тоже  в  сад,  темный,  густой,
подступающий  прЯмо к ним... Љак же передать те  чувства, с которыми смотрел
Я, мысленно видЯ там, в этой комнате, ‹изу, спЯщую под лепет листьев,  тихим
дождем струЯщийсЯ  за открытыми окнами,  в которые  то и дело входит и  веет
этот  теплый ветер  с  полей, лелеЯ  ее полудетский  сон,  чище,  прекраснее
которого не было, казалось, на всей земле!


     x

     ќтот странный  образ  жизни  длилсЯ  чуть  не  все  лето.  Ђ  изменилсЯ
неожиданно и  круто. ‚ одно прекрасное утро Я вдруг узнал, что Ѓибиковых уже
нет в Ѓатурине, -- вчера уехали. џ кое-как  провел день, перед вечером пошел
к Ђсе -- и что же услышал?
     --Ђ мы завтра в Љрым уезжаем, -- тотчас сказала она, завидЯ менЯ, и так
весело, точно хотела чрезвычайно менЯ обрадовать.
     ‚ мире после того образовалась такаЯ пустота и скука, что Я стал ездить
в поле,  где уже  начали  косить нашу  рожь, стал  по целым часам  сидеть на
рЯдах, на жнивье  и  бесцельно  смотреть на  косцов.  ‘ижу, а  кругом  сушь,
недвижный  зной, мерный шум кос; густой и высокой стеной  стоит на  серой от
зноЯ  синеве безоблачного неба  море пересохшей желто-песчаной ржи с покорно
склоненными,  полными  колосьЯми, а  на  него, друг  за другом, наступают, в
раскорЯчку идут и медленно  ровно уходЯт вперед мужики распоЯской, широко  и
солнечно  блещут  шуршащими  косами, кладут  влево  от  себЯ  рЯд за  рЯдом,
оставлЯют за собой колкую щетку  желтого  жнивьЯ, широкие  пустые  полосы --
мало-помалу все больше оголЯют поле, делают его совсем новым, раскрывают все
новые виды и дали...
     --—то  ж так-то даром сидеть, барчук? -- грубовато и  дружелюбно сказал
мне  как-то один косец, высокий и  красивый черный мужик. --  Ѓерите-ка  мою
другую косу, заходите с нами ...
     € Я встал и,  ни слова не говорЯ, направилсЯ к его телеге. ‘ тех пор  и
пошло...
     <b>{179}</b> ‘перва было великое мученье.
     Ћт поспешности и  всЯческой  неловкости Я так выбивалсЯ из  сил, что по
вечерам едва добредал домой --  с согнутой, изломанной спиной,  с ноющими  в
плечах  и  горЯщими  от  кровавых мозолей  руками, с  обожженным  лицом,  со
слипшимисЯ от засохшего пота волосами, с полынной горечью во  рту.  Ќо потом
так  втЯнулсЯ  в свою добровольную каторгу, что  даже  засыпал  с  блаженной
мыслью:
     --‡автра опЯть косить!
     ‡а косьбой же наступила возка. ќта работа  еще трудней. ќто еще хуже --
всаживать вилы в толстый, сухоупругий сноп, подхватывать  скользкую рукоЯтку
вил коленом и смаху,  до боли в животе, вскидывать эту великолепную шуршащую
тЯжесть, осыпающую  тебЯ острым  зерном,  на  высокий и все растущий на  все
уменьшающейсЯ телеге огромный, отовсюду торчащий охвостьем снопов  воз...  а
потом опутывать его  тЯжко-зыбкую, со всех сторон  колющую и душно  пахнущую
ржаным  теплом  гору  жесткими веревками, изо  всех сил  стЯгивать  ее  ими,
туго-натуго захлестывать  их за  тележную грЯдку... а потом медленно идти за
ее  качающейсЯ  громадой по  выбитому,  ухабистому  проселку,  по ступицу  в
горЯчей  пыли,  все  времЯ глЯдеть  на  лошадь, кажущуюсЯ под  возом  совсем
ничтожной, все времЯ внутренне тужитьсЯ вместе с ней, все времЯ боЯтьсЯ, что
на  все лады  скрипЯщаЯ под  своим страшным  грузом  тележенка  не  выдержит
где-нибудь на повороте, заест слишком круто подвернувшеесЯ колесо --  и весь
этот  груз безобразно рухнет  на бок... ќто все не шутка да  еще с раскрытой
под солнцем  головой, с горЯчей,  потной грудью, разъеденной ржаным  сором с
дрожащими от переутомлениЯ ногами и с полынью во рту!
     Ђ  в сентЯбре Я все сидел на гумне. Џошли серенькие, бедные дни. ‚ риге
с раннего  утра до <b>{180}</b> позднего вечера ревела, гудела,  засыпала соломой и
густо дымила хоботьем молотилка, бабы и девки одни  горЯчо работали под  ней
граблЯми,  низко сдвинув запыленные платки на глаза, другие  мерно стучали в
темном  углу веЯлкой, за  ручку  крутили внутри нее  дующие  хлебным  ветром
крыльЯ и все времЯ однообразно и жалобно-сладко пели,  а Я все слушал их, то
становЯсь крутить  рЯдом с какой-нибудь из них,  то помогаЯ нагребать из под
веЯлки уже совсем чистое зерно в меру  и с удовольствием сливать его потом в
раскрытый, подставленный мешок.  џ все больше втЯгивалсЯ в близость и дружбу
с  этими бабами и девками, и неизвестно,  чем  бы  все это кончилось, -- уже
одна длинноногаЯ рыжаЯ девка,  певшаЯ всех удалей и умелей и в  то же времЯ,
несмотрЯ   на  свою  видимую  бойкость  и   грубость,   с  особенно-грустной
задушевностью, намекала  мне совсем понЯтно, что она ни от чего не прочь  за
новые ножницы, например,  --  если  бы  не  случилось  в  моей жизни  нового
событиЯ:  Я  неожиданно  попал  уже  в  один  из  самых  важных  ежемесЯчных
петербургских журналов, очутилсЯ в  обществе  самых знаменитых  в  то  времЯ
писателей да  еще получил  за  это  почтовую повестку  на  целых  пЯтнадцать
рублей. Ќет, сказал Я себе, потрЯсенный и тем и другим, довольно с менЯ этой
риги,  пора  опЯть  за книги,  за  писанье  --  и тотчас  же  пошел  седлать
Љабардинку: съезжу в город, получу деньги -- и за работу... “же вечерело, но
Я  все таки пошел седлать, оседлал и погнал по деревне, по большой дороге...
‚ поле было грустно, пусто, холодно, неприветливо, а  какой бодростью, какой
готовностью к жизни и верой в нее полна была моЯ юнаЯ, одинокаЯ душа!


        XI

     ‚ поле  хмуро темнело, дул  суровый ветер, а Я  всей грудью вдыхал  его
предзимнюю свежесть, с наслаждением чувствовал его здоровый  холод на  своем
молодом горЯчем лице  и  все  гнал  и гнал Љабардинку. џ всегда любил резвую
езду, --  всегда горЯчо привЯзывалсЯ к той лошади, на  которой ездил,  а меж
тем всегда был ужасно безжалостен к ней. ’ут же Я ехал особенно шибко. „умал
ли Я,  мечтал ли о чем-нибудь определенно?  Ќо в тех случаЯх,  когда в жизни
человека произошло  что-нибудь  важное или хотЯ бы значительное и  требуетсЯ
сделать  из  этого  какой-то  вывод или  предпринЯть  какое-нибудь  решение,
человек думает  мало, охотнее отдаетсЯ тайной работе души. € Я хорошо помню,
что всю дорогу до города моЯ как-то мужественно-возбужденнаЯ душа  неустанно
работала над чем-то. Ќад чем? џ еще не знал, только опЯть чувствовал желание
какой-то перемены в жизни, свободы от чего-то и стремление куда-то...
     Џомню, под ‘тановой Я  на минуту приостановилсЯ. Ќаступала ночь, в поле
стало еще  угрюмей и печальней. Ќи души, казалось, не было не только на этой
глухой, всеми позабытой  дороге,  но  и на  сотни  верст кругом. „ичь, ширь,
пустынЯ... Ђх,  хорошо, подумал Я, опускаЯ  повод. Љабардинка стала, глубоко
повела боками  и  замерла. џ,  с  застывшими  коленками,  слез с  нагретого,
скользкого седла, зорко и сторожко оглЯдываЯсь, вспоминаЯ старые разбойничьи
преданиЯ ‘тановой и втайне даже желаЯ какой-нибудь <b>{182}</b>  страшной  встречи,
жуткой  схватки с кем-нибудь, подтЯнул подпруги, подтЯнул  ременный поЯс  на
поддевке  и  поправил  кинжал  на нем ...  ‚етер  круто,  надавливаЯ,  точно
холодной водой дул мне в бок, бил, гудел в ухо, тревожно и воровски шуршал в
неверном сумраке полей, в сухих бурьЯнах и жнивье; Љабардинка, с висЯщими по
ее  бокам  стременами  и торчащими  седельными  рогами,  стоЯла  с  какой-то
чудесной стройностью, остро поднЯв уши, тоже как будто чувствуЯ всю недобрую
славу этих мест и тоже внимательно и строго глЯдЯ куда-то по дороге. Ћна уже
всЯ потемнела  от  горЯчего пота, похудела в  ребрах, в пахах, но  Я знал ее
выносливость, то, что  ей достаточно единственного глубокого вздоха, которым
она вздохнула, остановЯсь,  чтобы снова пуститьсЯ в путь во  всю  меру своих
уже немолодых  сил,  своей неизменной  безответности и  любви ко мне.  €,  с
особенной нежностью обнЯв ее тонкую  шею и поцеловав в нервный храп, Я опЯть
взмахнул в седло и еще шибче погнал вперед...
     Ђ потом надвинулась ночь, темнаЯ, чернаЯ, настоЯщаЯ осеннЯЯ,  и, как во
сне, стало казатьсЯ, что и конца  не  будет  этому  мраку, ветру навстречу и
ладному топоту копыт в густой темноте под ногами ... Џотом открылись и долго
точно на  одном месте стоЯли, с той особенной зоркостью и четкостью, котораЯ
бывает  только  в  осенние ночи,  дальние  городские и  пригородные  огни...
Ќаконец они стали ближе, больше,  зачернели  вдоль темной дороги  слободские
тесовые крыши,  заманчиво и  уютно глЯнули  из  под  них  светлые  окошечки,
светлые  внутренности  изб,  люди, семейственно ужинающие  в  них...  а  там
Явственно запахло всеми сложными, людными запахами города, замелькали вокруг
другие многочисленные огни и освещенные окна -- и подковы  Љабардинки весело
и возбуждающе зазвенели уже по мостовой, по улицам...

     ‚ городе было тише, теплей, был еще вечер, а не  та чернаЯ <b>{183}</b> слепаЯ
ночь, что уже давно была в полЯх, и Я попал на постоЯлый двор Ќазарова прЯмо
к ужину...
     —его только не было в моей душе в тот вечер! ЌельзЯ сказать, чтоб Я был
уж  так  взволнован,  счастлив  тем, что попал в  знаменитый  журнал, в круг
знаменитых писателей -- Я, помню, принЯл это почти как должное. џ был только
как-то  крепко  и  хорошо  возбужден, был  в  полном  обладании всеми своими
способностЯми,  всей   душевной  и  телесной  восприимчивостью,  и  мне  все
доставлЯло удивительное наслаждение:
     и этот осенний  вечерний город, и  то,  как Я, рысью подъехав к воротам
Ќазарова, задергал  за  кольцо ржавую проволоку, висевшую из дыры  в  верее,
громко зазвонив по  двору колокольчиком, и то, как послышалсЯ по  камнЯм  за
воротами постукивающий шаг  хромого дворника, отворившего мне ворота,  и уют
навозного  двора, где в темноте, под черными  навесами  и под открытым среди
них небом,  стоЯл целый табор чьих-то телег и звучно жующих лошадей, и какое
то  особое, уездное, старое зловоние отхожего  места  в непроглЯдном мраке в
сенцах,  куда  Я одеревеневшими  от стужи ногами взбежал  по гнилым ступенЯм
деревЯнного  крыльца  и где Я  долго  нашаривал  скобку двери в дом, и вдруг
открывшаЯсЯ потом  светлаЯ,  люднаЯ  и теплаЯ кухнЯ, густо  пахнущаЯ  жирной
горЯчей  солониной и  ужинающими  мужиками, а за нею -- чистаЯ  половина,  в
которой, за большим круглым столом, Ярко освещенным висЯчей лампой, во главе
с  толстой рЯбой  хозЯйкой  с  длинной  верхней губой  и  стариком хозЯином,
строго-унылым  мещанином,  крупным  и  костистым  человеком, похожим  своими
бурыми прЯмыми волосами  и суздальским носом  на старообрЯдца, тоже  ужинало
много  каких-то  загорелых, обветренных людей  в  жилетках  и  косоворотках,
выпущенных  из  под  жилеток...  ‚се,  кроме  хозЯина,  пили водку,  хлебали
наваристые щи с мЯсом и лавровым листом  из огромной  общей <b>{184}</b> чашки  ...
Ax, хорошо, почувствовал Я, ax, как все хорошо -- и та дикаЯ,  неприветливаЯ
ночь в поле, и эта вечернЯЯ дружелюбнаЯ городскаЯ жизнь, эти пьющие и едЯщие
мужики  и  мещане,  то есть  всЯ  эта  стариннаЯ  уезднаЯ  ђусь  со  всей ее
грубостью, сложностью, силой, домовитостью, и мои смутные  мечты о  каком-то
сказочном Џетербурге,  о  Њоскве и знаменитых писателЯх, и то, что  Я сейчас
тоже хорошенько выпью  и  с  волчьим аппетитом примусь за щи с мЯгким, белым
городским подрукавником!
     € действительно, Я  так  закусил  и выпил,  что потом  (когда  уже  все
разошлись по  своим местам, улеглись где кто попало  спать и на дворе,  и  в
кухне, в горнице,  потушили  огонь  и  крепко заснули,  отдав себЯ  в полное
распорЯжение  клопам  и  тараканам)  долго  сидел без картуза  на ступеньках
крыльца, освежаЯ свою  слегка кружащуюсЯ  голову воздухом  октЯбрьской ночи,
слушаЯ  в  ночной  тишине  то  колотушку,  ловко,  на  плЯсовой  лад  что-то
выделывающую где-то вдали, вдоль пустынной улицы, то мирный хруст жующих под
навесами лошадей, прерываемый иногда их короткой дракой и злым визгом, и все
что-то обдумываЯ, решаЯ своей блаженно-хмельной душой...
     ‚ этот вечер Я впервые замыслил рано или поздно, но непременно покинуть
Ѓатурино.


        XII

     Ћдни  хозЯева спали отдельно,  в своей  спальне, похожей на часовню  от
множества золотых  и  серебрЯных  икон  в  киоте,  какой-то  черной  стоЯчей
гробницей возвышавшемсЯ в переднем углу за большой малиновой лампадой, а все
мы,  то есть Я и пЯть человек прочих  чистых постоЯльцев, в той же  горнице,
где вчера ужинали.  ’рое ночевали на  полу,  на  казанских войлоках, трое, в
числе которых,  к несчастью, был  и Я,  на диванах, жестких,  как  камень, с
прЯмыми деревЯнными спинками.  €,  конечно, клопы (какие-то мелкие, особенно
Ядовитые,  подло  разбегавшиесЯ по подушке, как только Я зажигал спичку) ели
всю ночь и менЯ,  а в теплой и вонючей темноте вокруг стоЯл крепкий храп, от
которого ночь казалась безнадежной,  безрассветной, а  неугомоннаЯ колотушка
проходила  иногда  своим  отчаЯнно-громким,  распутно-залихватским, каким-то
круглым, полым треском под самыми окнами, а  двери из хозЯйской спальни были
прикрыты только  на половину, так  что лампадка краснела оттуда мне прЯмо  в
глаза,  составлЯЯ  из  своего   черного  крестообразного  поплавка,  темного
лучистого  мерцаниЯ  и теней, колеблемых им, подобие  какого  то  сказочного
паука в середине огромной паутины... ‚стал Я однако как ни в чем не  бывало,
лишь только послышалось, что проснулись хозЯева, начали зевать, подниматьсЯ,
натЯгивать сапоги  спавшие  на  полу, а кухарка по их ногам и войлокам бегом
втащила  и  с  размаху стукнула  об  стол ключом кипЯщий  и  крепко,  вкусно
пахнущий угаром ведерный самовар, от  густого  пара  которого сразу побелели
окна и зеркало.
     <b>{186}</b> —ерез час после того Я был уже  на почте и получил наконец и свой
первый гонорар  и ту удивительную,  от  всех прочих в мире отличную  толстую
книгу в девственно свежей обложке цвета Яичного желтка, где были  мои стихи,
показавшиесЯ мне  в  первую  минуту  даже  как будто  и  не  моими,  --  так
очаровательно  похожи были  они  на  какие-то  настоЯщие,  прекрасные  стихи
какого-то настоЯщего поэта. ‚след за тем  мне предстоЯло  дело -- зайти,  по
поручению отца, к некоему  €вану  Ђндреевичу Ѓалавину, скупщику хлеба, чтобы
показать ему  образчики нашего умолота, узнать цену  на них  и, если  можно,
сделать запродажу. € вот, с почты Я направилсЯ прЯмо к нему, но шел так, что
прохожие  мужики  и мещане  с удивлением поглЯдывали на молодого  человека в
сапогах, в синем картузе и такой же поддевке, который на  ходу  все замедлЯл
шаги, а  порой  и совсем останавливалсЯ среди улицы, уткнувшись все в одно и
то же место развернутой перед его глазами книги.
     Ѓалавин принЯл менЯ сперва сухо, с той беспричинной неприЯзнью, котораЯ
часто  встречаетсЯ среди русских  торговых людей. Ђмбар его в  хлебных рЯдах
выходил  растворами прЯмо на мостовую. Џриказчик провел менЯ по этому амбару
куда-то  в  глубину,  к  стеклЯнной  дверке,  изнутри  завешенной   кумачным
лоскутом, и несмело стукнул.
     -- ‚ходи! -- неприЯтно крикнул кто-то из-за двери.
     € Я вошел  и навстречу мне приподнЯлсЯ из-за большого письменного стола
человек неопределенных  лет, одетый по  европейски, с очень чистым и как  бы
прозрачным желтоватым лицом, с белесыми волосами,  аккуратно причесанными на
прЯмой рЯд, с желтыми тонкими усами и быстрым взглЯдом светло-зеленых глаз.
     -- ‚ чем дело? -- спросил он сухо и быстро.
     <b>{187}</b> џ  назвал себЯ, поспешно и  неловко вытащил из карманов  поддевки
два маленьких мешочка с зерном и положил перед ним на стол.
     -- ‘адитесь, -- как-то вскользь сказал  он, садЯсь за стол, и, не глЯдЯ
на менЯ, стал развЯзывать эти мешочки, ђазвЯзав, он вынул  горсточку  одного
зерна, подбросил его на  ладони, потер  в пальцах и понюхал, потом сделал то
же самое с другим.
     -- ‘колько всего? -- спросил он невнимательно.
     -- ’о есть четвертей? -- спросил Я.
     -- „а не вагонов же, -- сказал он насмешливо.
     џ вспыхнул, но он не дал мне ответить:
     -- ‚прочем,  это не суть важно. –ены сейчас слабы, вы  их, небось, сами
знаете ...
     €, назвав свою цену, предложил привозить хлеб хоть завтра.
     -- џ на эту  цену согласен, --  сказал Я,  краснеЯ.  -- Њожно  получить
задаток?
     Ћн  молча  вынул из  бокового  кармана бумажник,  подал мне сторублевую
бумажку и привычным, очень точным жестом снова спрЯтал его.
     --  Џрикажете расписку? -- спросил Я,  краснеЯ  еще более от  неловкого
наслаждениЯ своей взрослостью и деловитостью.
     Ћн усмехнулсЯ, ответил, что, слава  Ѓогу, Ђлександр ‘ергеевич  Ђрсеньев
достаточно всем известен,  и, как  бы желаЯ  дать  мне  понЯть, что  деловой
разговор  кончен,  раскрыл лежавший на столе серебрЯный портсигар и протЯнул
его мне.
     -- Ѓлагодарю вас, Я не курю, -- сказал Я.
     Ћн закурил и опЯть как-то вскользь спросил:
     -- ќто вы пишете стихи?
     џ  взглЯнул на  него с чрезвычайным изумлением,  но он опЯть не дал мне
ответить:
     -- Ќе удивлЯйтесь, что  Я  и такими делами интересуюсь,  -- сказал он с
усмешкой.  -- џ ведь, с позволениЯ  <b>{188}</b> сказать, тоже  поэт. „аже когда-то
книжку выпустил.  ’еперь, понЯтно, лиру оставил в покое, -- не  до нее, да и
таланту оказалось  мало, --  пишу только  корреспонденции,  как, может быть,
слыхали, но  интересоватьсЯ литературой продолжаю, выписываю  много  газет и
журналов  ...  ќто,  если  не ошибаюсь, первый ваш  дебют в толстом журнале?
Џозвольте от души пожелать вам успеха и посоветовать не манкировать собой.
     --  ’о есть как? -- спросил  Я, пораженный столь  неожиданным  оборотом
этого делового свиданиЯ.
     -- Ђ так, что вам очень крепко надо подумать о  своем  будущем. ‚ы менЯ
простите,  длЯ  занЯтий  литературой  нужны  и средства к  жизни  и  большое
образование, а что ж у вас есть?  ‚от вспоминаю себЯ.  Ѓез ложной скромности
скажу, малый Я был не глупый, еще мальчишкой видел столько,  сколько дай Ѓог
любому туристу, а что Я писал?

     ‚споминать стыдно!
     ђодилсЯ Я в глуши степной,
     ‚ простой и душной хате,
     ѓде вместо мебели резной
     Љачались полати...

     -- Џозвольте спросить, что за оболтус писал это?
     ‚о-первых, фальшь,  -- ни в  какой степной хате Я не рожалсЯ, родилсЯ в
городе, во-вторых, сравнивать полати с какой-то резной мебелью верх глупости
и, в-третьих, полати  никогда не  качаютсЯ. € разве Я всего  этого  не знал?
Џрекрасно знал,  но  не  говорить  этого вздору  не мог, потому  что  был не
развит, не культурен, а развиватьсЯ не имел возможности в силу бедности...
     -- Њое почтение, --  сказал он, вдруг поднимаЯсь,  протЯгиваЯ мне руку,
крепко пожимаЯ мою и  пристально  глЯдЯ мне в глаза.  -- Џусть Я послужу вам
поводом длЯ серьезных размышлений о себе. ‘идеть сиднем в деревне, не видать
жизни,  пописывать и почитывать <b>{189}</b> спустЯ рукава -- карьера не блестЯщаЯ.
Ђ у вас заметен  хороший  талант и впечатление вы  производите,  простите за
откровенность, очень приЯтное...
     € вдруг опЯть стал сух и серьезен:
     -- „о свиданиЯ, -- опЯть как-то  невнимательно сказал он, кивком головы
отпускаЯ менЯ и снова садЯсь за  свой  стол. -- Џрошу передать поклон вашему
батюшке ...
     ’ак неожиданно  получил Я еще  одно подтверждение своим тайным замыслам
покинуть Ѓатурино.


        XIII

     ‡амыслы  эти осуществились однако  не скоро.  †изнь моЯ  снова пошла по
прежнему  и даже еще более беспечно, день  за  день. џ  превращалсЯ,  --  по
крайней мере с  виду, -- в обычного деревенского юношу, который уже довольно
привычно   сидел   в  своей   усадьбе,  не  чуждаЯсь  больше  ее  обыденного
существованиЯ, ездил на охоту, бывал у  соседей, в дождь или вьюгу  ходил от
скуки  на  деревню, в  излюбленные  избы, коротал времЯ в семейном кругу  за
самоваром, а  не то целыми часами лежал с книгой на диване,  вслух мечтал  о
чем-нибудь  с  сестрой, болтал  с братьЯми... € так прошел еще год. Ђ  затем
случилось то, что и должно было рано или поздно случитьсЯ.
     “мер наш сосед Ђлферов, живший совсем  одиноко.  Ѓрат Ќиколай  снЯл это
опустевшее имение  в  аренду и жил в ту зиму уже не с нами, а в  алферовской
усадьбе. € в числе его прочей прислуги была горничнаЯ ’онька. Ћна только что
вышла замуж,  но  тотчас  после свадьбы  должна была,  по  своей  бедности и
бездомности, разлучитьсЯ  с мужем: он был шорник,  и, женившись, опЯть пошел
по своему бродЯчему заработку, а она поступила к брату.
     …й  было лет двадцать. Ќа деревне звали ее  галкой, дикой,  считали (за
молчаливость) совсем  глупой. “ нее  был невысокий  рост, смуглый цвет кожи,
ловкое  и  крепкое  сложение, маленькие и сильные руки и  ноги, узкий разрез
черно-ореховых  глаз.  Ћна  была  похожа на индианку: прЯмые,  но грубоватые
черты темного лица, грубаЯ  смоль плоских волос. Ќо  Я в этом  <b>{191}</b> находил
даже какую-то особую прелесть. џ чуть не каждый день  бывал у брата и всегда
любовалсЯ ею, любил, как крепко и быстро она  топает  ногами,  несЯ  на стол
самовар  или миску с  супом,  как  бессмысленно  взглЯдывает: этот  топот  и
взглЯд,  грубаЯ чернота волос,  прЯмой  рЯд которых  был виден под оранжевым
платком, сизые губы  слегка  удлиненного  рта,  смуглаЯ молодаЯ шеЯ,  покато
переходЯщаЯ в плечи, -- все  неизменно вызывало во мне томЯщее беспокойство.
‘лучалось, что, встретЯсь  с ней  где-нибудь в прихожей, в  сенцах, Я, шутЯ,
ловил ее находу, прижимал к стене... Ћна молча вывертывалась -- и тем дело и
кончалось. Ќикаких любовных чувств мы друг к другу не испытывали.
     Ќо вот, гулЯЯ как-то в зимние сумерки по деревне, Я  рассеЯнно  свернул
во  двор алферовской  усадьбы, прошел среди  сугробов  к дому,  поднЯлсЯ  на
крыльцо. ‚ прихожей, совсем темной, особенно сверху, сумрачно и фантастично,
точно  в  черной  пещере,  краснела  грудой  раскаленных  углей  только  что
истопленнаЯ  печка, а  ’онька, без платка, вытЯнув  слегка раздвинутые босые
смуглые  ноги,  берцы  которых  блестели против света  своей  гладкой кожей,
сидела на полу прЯмо  против  ее устьЯ, всЯ в ее  пламенно-темном  озареньи,
держала  в  руках кочергу,  огненно-белый конец которой лежал на  углЯх,  и,
слегка отклонив  от палЯщего жара  такое  же темно-пламенное лицо, полусонно
смотрела на  эти угли, на их малиновые, хрупко-прозрачные горки, кое-где уже
меркнувшие под сиреневым тонким налетом, а кое-где еще горевшие сине-зеленым
эфиром. џ, входЯ, стукнул дверью -- она даже не обернулась.
     -- —то-й-то у вас темно, ай дома никого нету? -- спросил Я, подходЯ.
     Ћна еще больше откинула лицо назад и, не глЯдЯ на  менЯ, как-то неловко
и томно усмехнулась.
     -- Ѓудто не знаете! -- сказала она насмешливо.
     -- —то не знаю?
     -- „а уж будет, будет...
     -- —то будет?
     -- „а как же вы можете не знать, где они, когда они к вам пошли...
     -- џ гулЯл, не видал их.
     -- ‡наем мы ваше гулЯнье...
     џ присел на корточки, посматриваЯ на ее ноги и раскрытую черную голову,
уже весь внутренне  дрожа, но притворЯЯсь, что любуюсь на угли, на их жаркий
багрЯно-темный свет... потом неожиданно сел рЯдом с нею, обнЯл  и завалил ее
на пол, поймал ее уклонЯющиесЯ горЯчие от  огнЯ  губы ... Љочерга загремела,
из печки посыпались искры...
     Ќа  крыльцо  Я  выскочил  после   того  с  видом  человека,  неожиданно
совершившего  убийство, перевел  дыханье и  быстро оглЯнулсЯ, -- не  идет ли
кто? Ќо никого не было, все было просто и тихо; на деревне, в обычной зимней
темноте, с неправдоподобным спокойствием, -- точно ничего и не случилось, --
горели по избам огни ... џ взглЯнул, прислушалсЯ  -- и быстро пошел прочь со
двора,  не чуЯ  земли под собой  от двух совершенно  противоположных чувств:
страшной, непоправимой катастрофы, внезапно  совершившейсЯ в  моей  жизни, и
какого-то ликующего, победоносного торжества ...
     Ќочью, сквозь тревожный сон,  менЯ то  и дело томила смертельнаЯ тоска,
чувство  чего-то  ужасного, преступного  и постыдного, внезапно  погубившего
менЯ. „а, все пропало! -- думал Я, просыпаЯсь, с трудом приходЯ в себЯ. ‚се,
все пропало, все погублено, испорчено, но, видно, так тому и быть, все равно
теперь этого уже не поправишь...
     Џроснувшись  утром, Я какими-то совсем новыми  глазами взглЯнул вокруг,
на эту столь знакомую мне комнату, ровно освещенную свежим  снегом, выпавшим
<b>{193}</b>  за  ночь: солнца  не  было, но в  комнате было очень  светло  от  его
белизны. ЏерваЯ  мысль, с  которой Я открыл глаза, была, конечно, о том, что
случилось.  Ќо мысль  эта уже  не  испугала менЯ, ни  тоски, ни отчаЯниЯ, ни
стыда, ни чувства преступности в душе уже не было. Ќапротив. Љак же Я теперь
выйду к чаю? --  подумал  Я. -- € вообще как теперь быть? Ќо  никак не быть,
подумал Я,  никто ничего  не знает и  не узнает  никогда,  а  на  свете  все
по-прежнему  и даже  особенно хорошо: на дворе этот любимый мной тихий белый
день,  сад,  космато  оснеженный  по  голым  сучьЯм,  весь   завален  белыми
сугробами, в  комнате тепло  от кем-то затопленной,  пока Я  спал, и  теперь
ровно  гудЯщей  и  потрескивающей печки,  с  дрожью  тЯнущей  в себЯ  медную
заслонку ...  горько  и  свежо пахнет  сквозь  тепло  мерзлым и  оттаивающим
осиновым хворостом, лежащим возле нее на полу...
     Ђ  случилось  только  то  законное,  необходимое,  что  и  должно  было
случитьсЯ,  --  ведь мне уже семнадцать лет... € менЯ опЯть охватило чувство
торжества,  мужской гордости. Љак глупо все, что лезло  мне  в голову ночью!
Љак  это дивно и ужасно, то,  что было вчера! € это опЯть будет, может быть,
даже нынче же! Ђх, как Я люблю и буду любить ее!


        XIV

     ‘  этого  днЯ  началось  длЯ  менЯ ужасное времЯ.  ќто  было  настоЯщее
помешательство, всецело поглощавшее  все мои душевные и телесные силы, жизнь
только  минутами страсти  или  ожиданием их  и муками жесточайшей  ревности,
совершенно  разрывавшей мне сердце, когда к ’оньке приходил повидатьсЯ муж и
она  должна была по вечерам уходить из  дому, где она спала обычно,  спать с
ним в людскую.
     ‹юбила ли  она  менЯ? Џервое  времЯ  любила,  была  сокровенно,  но так
счастлива этой любовью, что не  могла,  сколько ни старалась,  скрыть своего
тайного  восхищеньЯ  мною,  блеска  своих узких опущенных  глаз,  даже когда
видела менЯ при брате и невестке,  прислуживаЯ нам. Џотом то любила, то нет,
-- временами бывала  не  только равнодушна, холодна, но даже враждебна, -- и
эти  постоЯнные смены  чувств,  всегда непонЯтные,  неожиданные,  совершенно
изнурЯли  менЯ. џ порой тЯжко ненавидел ее, а вместе с тем даже и тогда одна
мысль о  ее серебрЯных  сережках, о том нежном  и милом, еще очень юном, что
было в ее губах, в овале нижней  части лица и в опущенных узких глазах, одно
воспоминание о грубом запахе ее волос, смешанном с запахом платка, приводило
менЯ в трепет. џ готов был тогда  -- и даже с какой-то жадной радостью -- на
всЯкое  унижение  перед нею,  лишь  бы хоть  на  минуту возвратились  первые
счастливые дни нашей близости.
     џ всеми  силами старалсЯ  жить  хотЯ бы в  некоторой мере так,  как жил
когда-то,  но все  дни мои  уже  <b>{195}</b>  давно  превратились  только в жалкую
видимость моей прежней жизни.
     Џрошла зима,  наступила  весна...  Я  ничего не заметЯ, зачем-то упорно
изучал английский Язык...
     Ѓог спас менЯ неожиданно.
     Ѓыл чудесный майский день. џ сидел с английским учебником в руках возле
поднЯтого  окна в своей комнате.