зываЯ о  своем детстве, говорит: "Ђз же некогда видех у соседа скотину
умершу и,  той нощи восставши, пред образом  плакавсЯ довольно о душе своей,
поминаЯ смерть, Яко и мне умереть ..." ‚от к подобным людЯм принадлежу и Я.
     џ  с особенной  чувствительностью  слушал в  младенчестве  о  темных  и
нечистых силах, сущих в мире, и о  "покойниках", отчасти сродных этим силам.
џ слышал, как говорили о  "покойном" дЯде, о "покойном" дедушке, о  том, что
"покойники" находЯтсЯ  где-то <b>"</b>на том свете", и, слушаЯ, приобретал какие-то
неприЯтные и недоуменные впечатлениЯ, боЯзнь темных комнат, чердака,  глухих
ночных часов, чертей -- и привидений, иначе говорЯ, все тех же "покойников",
оживающих и бродЯщих по ночам.
     Љогда и как приобрел Я веру в Ѓога, понЯтие о Ќем, ощущение …го? „умаю,
что вместе с  понЯтием о смерти. ‘мерть, увы, была как-то соединена с Ќим (и
с  лампадкой, с черными иконами в серебрЯных и вызолоченных  ризах в спальне
матери). ‘оединено с Ќим было и бессмертие.  Ѓог --  в небе, в  непостижимой
высоте и  силе,  в  том непонЯтном синем, что  вверху, над нами, безгранично
далеко от земли: это вошло в менЯ с самых первых дней моих, равно  как и то,
что,  не взираЯ на смерть, у каждого из нас  есть где-то в груди <b>{35}</b> душа и
что душа эта бессмертна. Ќо все же смерть оставалась смертью, и Я уже знал и
даже  порой со страхом чувствовал, что на земле все должны умереть -- вообще
еще  очень не  скоро, но в  частности  в любое времЯ, особенно  же  накануне
‚еликого  Џоста. “ нас  в доме, поздним  вечером,  все вдруг делались  тогда
кроткими, смиренно кланЯлись друг  другу,  просЯ  друг у друга прощеньЯ; все
как  бы  разлучались друг  с другом,  думаЯ и боЯсь,  как  бы  и  впрЯмь  не
оказалась эта ночь нашей последней ночью  на  земле. „умал так и Я и  всегда
ложилсЯ в  постель с тЯжелым  сердцем перед могущим быть в эту  роковую ночь
‘трашным ‘удом,  каким-то  грозным "‚торым Џришествием"  и,  что хуже всего,
"восстанием  всех мертвых".  Ђ потом начиналсЯ ‚еликий пост,  -- целых шесть
недель  отказа  от жизни, от  всех ее радостей. Ђ там  -- ‘трастнаЯ  неделЯ,
когда умирал даже ‘ам ‘паситель ...
     Ќа ‘трастной,  среди  предпраздничных хлопот, все тоже грустили, сугубо
постились, говели -- даже отец тщетно старалсЯ грустить и говеть, -- и Я уже
знал,  что в пЯтницу  поставЯт пред алтарем в рождественской  церкви то, что
называетсЯ плащаницей и что так страшно -- как некое подобие гроба •риста --
описывали мне, в ту  пору  еще никогда не видевшему  ее, мать  и  нЯнька.  Љ
вечеру ‚еликой субботы дом наш светилсЯ предельной чистотой, как внутренней,
так  и  внешней,  благостной и счастливой, тихо  ждущей в своем благообразии
великого  •ристова праздника. €  вот праздник наконец наступал,  --  ночью с
‘убботы  на  ‚оскресенье  в мире совершалсЯ  некий  дивный  перелом, •ристос
побеждал смерть и торжествовал над нею. Љ заутрене нас не возили, но все  же
мы просыпались  с чувством этого благодетельного перелома, так что, казалось
бы,  дальше не должно было быть места никакой печали. Ћднако она  даже и тут
была, даже в <b>{36}</b>  Џасхе. ‚ечером в тихих и розовых весенних полЯх слышалось
отдаленное,  но   все  приближавшеесЯ   и  все  повторЯвшеесЯ  с   радостной
настойчивостью:  "•ристос  ‚оскресе из мертвых"  -- и  через некоторое времЯ
показывались "•ристоносцы", молодые  мужики без шапок и в  белых подпоЯсках,
высоко несшие огромный крест, и девки в белых платках, -- эти несли в чистых
полотенцах церковные иконы. ‚се шли с торжествующим пением, входили во  двор
и,  дойдЯ  до крыльца, радостно  и взволнованно,  с  сознаньем честь  честью
завершенного  дела,  замолкали,  затем  братски,   как  равные  с   равными,
целовались со всеми  нами мЯгкими и теплыми, очень приЯтными молодыми губами
и осторожно вносили  крест  и  иконы в дом, в  зал,  где в тонком  полусвете
весенней зари мерцала в главном углу  лампадка, и ставили иконы на сдвинутые
под лампадку столы, на новые  красивые скатерти, а крест в меру с рожью. Љак
прекрасно было  все  это! Ќо, увы, было и грустно и жутко  немного. ‚се было
хорошо,  успокоительно,  лампадка в весеннем чуть зеленеющем  сумраке горела
так  нежно, миротворно. Ђ  все-таки  было  во всем этом и  что-то церковное,
Ѓожественное и потому опЯть соединенное с чувством смерти, печали. €  не раз
видел Я с каким  горестным  восторгом молилась в этот угол  мать,  оставшись
одна в зале и опустившись на колени перед лампадкой, крестом и иконами...
     Ћ чем  скорбела она?  € о чем вообще всю жизнь,  даже  и  тогда, когда,
казалось, не было  на то никакой причины,  горевала она, часами  молилась по
ночам, плакала порой  в самые  прекрасные летние дни, сидЯ у окна и  глЯдЯ в
поле? Ћ том, что душа ее полна любви ко всему и ко всем и особенно к нам, ее
близким, родным  и кровным,  и о том, что все  проходит и пройдет навсегда и
без возврата, что в мире есть  разлуки, болезни, горести, несбыточные мечты,
неосуществимые надежды, невыразимые или невыраженные чувства -- и смерть...
     <b>{37}</b> Ќе  ‘енька дал  мне  понЯтие о  смерти. џ и  до  ‘еньки  знал  и в
известной мере чувствовал ее. Ћднако это благодарЯ ему  почувствовал Я ее  в
первый раз в жизни  по настоЯщему, почувствовал ее  вещественность, то,  что
она  наконец коснулась и нас. џ впервые ощутил тогда, что она  порой находит
на мир истинно как туча на солнце, вдруг обесцениваЯ все наши "дела и вещи",
лишаЯ нас интереса  к ним, чувства законности и смысла их существованиЯ, все
покрываЯ печалью  и скукой. Ћна в  тот памЯтный  вечер восстала из-за гумна,
из-за риги,  со  стороны Џровала. €  долго,  долго чудилось мне потом что-то
очень темное, тЯжкое и даже как будто гадкое в той  стороне, и все, о чем бы
Я ни думал,  что бы Я ни видел, свЯзывалось у менЯ с ‘енькой и с бесплодными
вопросами:  что сталось с ним после того, как его  задавило, и что он теперь
такое, и почему именно в этот вечер погиб он?

        XI

     „ни слагались в недели,  месЯцы, осень сменЯла лето, зима осень,  весна
зиму...  Ќо что могу Я сказать о них? ’олько  нечто общее: то, что незаметно
вступил Я в эти годы в жизнь сознательную.
     Џомню:  однажды,  вбежав  в  спальню матери,  Я  вдруг  увидал  себЯ  в
небольшое трюмо (в овальной раме орехового  дерева, стоЯвшее напротив двери)
--  и на минуту  запнулсЯ: на  менЯ  с удивленьем  и даже  некоторым страхом
глЯдел  уже  довольно высокий,  стройный  и худощавый  мальчик в  коричневой
косоворотке,  в  черных  люстриновых  шароварах,  в  обшарпанных, но  ловких
козловых сапожках. Њного раз, конечно, видал Я себЯ в  зеркале и раньше и не
запоминал этого,  не  обращал на это  вниманиЯ.  Џочему же  обратил  теперь?
Ћчевидно,  потому, что  был удивлен  и  даже слегка  испуган  той переменой,
котораЯ с каких  то пор, -- может быть, за одно лето,  как это часто бывает,
--  произошла  во  мне и которую Я  наконец внезапно открыл.  Ќе знаю точно,
когда, в какое  времЯ  года  это случилось  и сколько  мне было  тогда  лет.
Џолагаю, что случилось осенью, судЯ по тому, что, помнитсЯ, загар мальчика в
зеркале был бледный, такой, когда  он сходит, выцветает, и что был Я, должно
быть, лет семи,  а более точно знаю только то,  что мальчик  мне  понравилсЯ
своей стройностью, красиво выгоревшими  на солнце волосами, живым выраженьем
лица  --  и что  произошло  несколько испуганное  удивление.  ‚  силу  чего?
Ћчевидно,  в   силу  того,  что  Я  вдруг  увидал  (как   посторонний)  свою
привлекательность,  --  в  этом открытии было, <b>{39}</b>  неизвестно почему, даже
что-то грустное, -- свой уже довольно высокий рост, свою худощавость  и свое
живое,  осмысленное выраженье: внезапно  увидал, одним словом, что Я  уже не
ребенок, смутно почувствовал, что в жизни моей наступил какой-то  перелом и,
может быть, к худшему...
     €  так оно и было на самом  деле.  Џреимущественное запоминание  только
одних счастливых часов приблизительно с тех  пор кончилось,  -- что уже само
по себе означало не малое, -- и совпало это с некоторыми опЯть совсем новыми
и действительно  нелегкими познаниЯми,  мыслЯми и  чувствами, приобретенными
мною на земле. џ вскоре  после того узнал одного замечательного в своем роде
человека, вошедшего в мою жизнь, и начал с ним свое ученье. џ перенес первую
тЯжелую  болезнь.  Џережил  новую  смерть  --  смерть   Ќади,  потом  смерть
бабушки...


        XII

     —еловек  в сюртучке,  неожиданно  поЯвившийсЯ однажды на нашем дворе  в
ледЯной и ненастный весенний день, поЯвилсЯ у нас снова, -- когда именно, не
помню,  но  поЯвилсЯ.  €  оказалсЯ  этот  человек  действительно  несчастным
человеком,  только  совсем  особого  рода,  то есть не  просто несчастным, а
создавшим свое несчастье своей собственной волей и переносившим его даже как
бы с  наслаждением, --  оказалсЯ,  словом,  принадлежащим  к  тому  ужасному
разрЯду  русских людей, который  Я,  разумеетсЯ,  понЯл как  следует  только
впоследствии,  в  годы  зрелости.  ‡вали его  Ѓаскаковым,  он  происходил из
богатой и родовитой семьи, был умен, талантлив и, следовательно, мог жить не
хуже, если не лучше, многих. Ћднако не  даром был  он худ,  сутул, горбонос,
темнолик  "точно  чорт",  как  говорили  про   него:  характер  у  него  был
сумасшедший,  он, еще  будучи  лицеистом, с проклЯтиЯми бежал из  дому после
какой-то ссоры с отцом, затем, когда умер отец, так  взбесилсЯ  на брата при
разделе наследства, что в клочки порвал раздельный акт, плюнул брату в лицо,
крикнув, что он,  "когда  такое дело",  знать  не желает никакого дележа, не
берет на свою долю ни гроша, и опЯть и  уже  навсегда  крепко хлопнул дверью
родного дома. ‘ тех  пор  и началась его  скитальческаЯ  жизнь: ни на  одном
месте, ни  в одном  доме он не мог ужитьсЯ даже несколько месЯцев. Ќе ужилсЯ
он и у нас сначала: вскоре после  его первого поЯвлениЯ на нашем дворе они с
отцом  чуть не <b>{41}</b> порезались  кинжалами. Ќо во второй раз случилось  чудо:
Ѓаскаков  через  некоторое времЯ  заЯвил,  что остаетсЯ  у нас  навеки, -- и
прожил  у нас  целых  три  года,  до моего  поступлениЯ в гимназию.  Ћн даже
призналсЯ, что, относЯсь вообще к людЯм только с презреньем и ненавистью, он
горЯчо  полюбил  всех  нас,  особенно менЯ.  Ћн  стал  моим  воспитателем  и
учителем, и через некоторое времЯ горЯчо привЯзалсЯ и Я к нему,  что  и было
источником многих очень сложных и сильных чувств, испытанных мною в близости
с ним.
     ЏовышеннаЯ впечатлительность, унаследованнаЯ мной не только от отца, от
матери, но и от дедов,  прадедов, тех весьма и весьма своеобразных людей, из
которых  когда-то состоЯло русское просвещенное  общество,  была  у менЯ  от
рожденьЯ. Ѓаскаков чрезвычайно помог  ее развитию. Љак воспитатель и учитель
в обычном значении этих слов он был никуда не годен.  Ћн очень быстро выучил
менЯ писать и читать по русскому переводу  „он-Љихота, случайно оказавшемусЯ
у нас  в  доме среди прочих  случайных книг,  а что делать дальше,  точно не
знал,  да  и не  очень  интересовалсЯ  знать.  ‘ матерью, с которой,  кстати
сказать,  он  держалсЯ  всегда почтительно  и тонко,  он  чаще всего говорил
по-французски. Њать посоветовала ему выучить менЯ читать и на этом Языке. Ћн
и  это выполнил скоро и с большой охотой,  но дальше опЯть не пошел: заказал
купить  в  городе  какие-то  учебники,  которые  Я должен был  пройти, чтобы
попасть  в первый класс гимназии,  и стал  просто засаживать менЯ  учить  их
наизусть. € вышло  так, что его большое воздействие на менЯ сказалось совсем
в другом. Ћн вообще жил очень замкнуто и дико. Ћн иногда бывал необыкновенно
весел,  мил, любезен,  разговорчив, остроумен, даже  блестЯщ,  неистощим  на
мастерские  рассказы. Ќо большей  частью  был он как то  едко  молчалив, все
что-то думал, Ядовито усмехаЯсь, зло бормоча и без конца поспешно <b>{42}</b> шагаЯ
по дому, по двору, быстро раскачиваЯсь на своих тонких и кривых ногах. ‚ это
времЯ всЯкую  попытку  заговорить с ним  он обрывал  или  короткой,  желчной
любезностью  или дерзостью. Ќо и  в это  времЯ он  совершенно  преображалсЯ,
завидЯ менЯ. Ћн тотчас же спешил ко мне навстречу, обнимал за плечо и уводил
в  поле, в  сад  или усаживалсЯ  со  мной  в  каком-нибудь  уголке и начинал
что-нибудь  рассказывать,  что-нибудь читать вслух,  поселЯЯ  во  мне  самые
противоположные чувства и представлениЯ.
     ђассказывал он, повторЯю, превосходно, изображаЯ все в лицах, в жестах,
быстрых  переменах  голоса.  Њожно  было заслушатьсЯ  его  и тогда, когда он
читал, всегда, по своему обыкновению, прищурив левый глаз  и далеко отставив
от себЯ книгу.  Ђ  та противоположность чувств и представлений,  которую  он
поселЯл во мне, проистекала из  того,  что длЯ своих рассказов он чаще всего
избирал, совсем не считаЯсь с моим возрастом, все, кажетсЯ, наиболее горькое
и едкое из пережитого им, свидетельствующее  о людской низости и жестокости,
а длЯ чтениЯ -- что-нибудь  героическое, возвышенное, говорЯщее о прекрасных
и  благородных страстЯх  человеческой  души,  и Я, слушаЯ его,  то горел  от
негодованиЯ к людЯм  и от мучительной нежности к нему самому, столько от них
страдавшему,  то млел, замирал  от  радостных  волнений.  ѓлаза у него  были
рачьи,  близорукие и  всегда красные, какие-то огненно-карие, выраженье лица
поражало своей напрЯженностью.
     € всегда, когда он ходил  или, вернее, бегал,  развевались его сухие  с
проседью волосы и полы неизменного  сюртучка, чрезвычайно  старомодного. "Ќе
желаЯ никому быть  в тЯгость", у  него  было  помешательство на  этом, -- он
курил (и беспрестанно)  только  махорку, спал  летом в  амбаре,  а  зимой  в
лакейской,  давно упраздненной  за отсутствием лакеев, а  что до  пищи,  то,
кажетсЯ, был твердо убежден, что это  <b>{43}</b>  сущи и  предрассудок, будто люди
должны  питатьсЯ: за  столом  его интересовала только  водка  да  горчица  с
уксусом. ‚се истинно дивились, чем только жив он...
     Ћн рассказывал  мне о  том,  какие  случались у  него в жизни  жестокие
столкновениЯ  "с  негодЯЯми", о Њоскве, где  он когда-то училсЯ, о дремучих,
медвежьих  лесах  за  ‚олгой, где он  одно времЯ скиталсЯ.  Ћн читал со мной
„он-Љихота, журнал  "‚семирный путешественник", какую-то книгу под названием
"‡емлЯ и люди", ђобинзона... Ћн рисовал акварелью -- и пленил менЯ страстной
мечтой стать живописцем. џ весь дрожал при одном взглЯде на Ящик с красками,
пачкал  бумагу с  утра до  вечера,  часами  простаивал, глЯдЯ на  ту дивную,
переходЯщую  в лиловое,  синеву неба,  котораЯ  сквозит в жаркий день против
солнца в верхушках деревьев, как  бы купающихсЯ в этой синеве, -- и навсегда
прониксЯ глубочайшим чувством истинно-божественного смысла и значениЯ земных
и небесных красок. ЏодводЯ итоги того, что  дала мне  жизнь, Я вижу, что это
один из важнейших итогов. ќту лиловую синеву, сквозЯщую в ветвЯх и листве, Я
и умираЯ вспомню ...


        XIII

     ‚ кабинете отца висел на  стене старый охотничий  кинжал.  џ видел, как
отец иногда вытаскивал  из ножен его белый клинок  и тер его полой архалука.
Љакой сладострастный восторг охватывал  менЯ при одном  прикосновении к этой
гладкой,  холодной, острой  стали!  Њне хотелось поцеловать,  прижать  ее  к
сердцу  --  и  затем  во что-нибудь  вонзить, всадить по рукоЯтку. ЋтцовскаЯ
бритва тоже была  сталь  и еще острее, да Я  не замечал ее.  Ђ вот  при виде
всЯкого стального оружиЯ Я до сих  пор волнуюсь  -- и откуда они у менЯ, эти
чувства? џ был в детстве добр, нежен -- и однако с истинным упоением зарезал
однажды  молодого  грача с перебитым крылом.  Џомню, двор был  пуст,  в доме
почему-то было тоже пусто и  тихо, и  вот Я внезапно увидел большую  и очень
черную птицу, котораЯ куда-то  спешила, боком,  неловко, распустив  повисшее
крыло,  прыгала  по траве  по  направлению  к амбарам. џ кинулсЯ  в кабинет,
схватил кинжал, выскочил в окно... ѓрач, когда Я  настиг его, вдруг замер, с
ужасом  в диком  блестЯщем глазу откинулсЯ в  сторону, прижалсЯ к  земле  и,
широко  раскрыв  и поднЯв клюв,  ощерЯсь, зашипел, захрипел от  злобы, решив
дратьсЯ  со мной,  видимо,  не  на живот, а на смерть... “бийство, впервые в
жизни  содеЯнное мною тогда, оказалось длЯ менЯ целым событием,  Я несколько
дней после того ходил сам не свой, втайне молЯ не только Ѓога, но и весь мир
простить мне мой великий и  подлый грех ради моих  великих душевных  мук. Ќо
ведь  Я все таки зарезал  этого  несчастного грача, отчаЯнно боровшегосЯ  со
мной, <b>{45}</b> в кровь изодравшего мне руки, и зарезал с страшным удовольствием!
     Ђ сколько  раз лазил Я с Ѓаскаковым на чердак, где, по преданиЯм, будто
бы валЯлась какаЯ-то  дедовскаЯ или  прадедовскаЯ саблЯ? Љарабкались мы туда
по  очень  крутой лестнице, в полутьме,  согнувшись.  ’ак  же  пробирались и
дальше, шагаЯ через балки, матицы,  груды золы  и мусора. Ѓыло по чердачному
тепло и  душно,  пахло остывшим  дымом,  сажей, печами.  ‚  мире было  небо,
солнце,  простор, а тут -- сумрак и  что-то задавленное, дремотное.  Џолевой
ветер вольно  шумел  вокруг нас по крыше,  а  сюда  его  шум  доходил глухо,
превращаЯсь  в. какой-то  иной,  колдовской,  зловещий  ... ‘умрак понемногу
редел, мы обходили  кирпичный  боров и  шею трубы и  при свете, падавшем  из
слухового окна, без конца шатались взад и вперед, заглЯдывали под балки, под
косо лежавшие над ними пыльные стропила, рыли золу, то серую, то фиолетовую,
в зависимости  от места, от освещениЯ... …сли б нашлась эта сказочнаЯ саблЯ!
џ бы, кажетсЯ, задохнулсЯ  от счастьЯ! Ђ меж тем на что она мне была? Ћткуда
взЯлась моЯ страстнаЯ и бесцельнаЯ любовь к ней?
     ‚прочем,  ведь   и  все  в  мире   было  бесцельно,  неизвестно   зачем
существовало, и Я уже чувствовал это.
     “став от бесплодных поисков, мы отдыхали. ‘транный человек, деливший их
со мной, человек, зачем-то  дотла разоривший свою жизнь и бесцельно мотавший
ее по  свету,  единственный, кто  понимал  мои бесцельные  мечты и  страсти,
садилсЯ на  матицу, крутил цыгарку и, думаЯ свое, что-то бормотал  себе  под
нос, а Я стоЯл, глЯдел в слуховое окно. ’еперь на  чердаке было совсем почти
светло, особенно возле окна, и шум ветра не казалсЯ в нем таким зловещим. Ќо
все же мы были тут сами по себе, а усадьба сама по себе, и Я представлЯл  ее
себе, ее мирно текущую жизнь,  как посторонний. ЏрЯмо подо мной, в солнечном
свете,  <b>{46}</b>  разнообразно  круглились серо-зеленые и темно-зеленые верхушки
сада,  на  которые  так  странно было глЯдеть  сверху. €х осыпали оживленным
треском  воробьи,  они,  внутри  тенистые,  сверху  стеклЯнно  блестели  под
солнцем, а Я глЯдел и думал: длЯ чего это? „олжно быть, длЯ того только, что
это  очень  хорошо. ‡а садом и за  полЯми, простиравшимисЯ за  ним, на самом
горизонте, синело, подобно  далекому лесу, Ѓатурине,  и там неизвестно зачем
уже восемьдесЯт лет жила в своей  старосветской усадьбе, в доме с высочайшей
крышей  и  цветными  стеклами,  бабушка,  мать  матери.  ‹евее все  сиЯло  в
солнечной  пыли;  там, за лугами, были Ќовоселки,  то есть  лозины, огороды,
скудные  мужицкие гумна  и  рЯд  жалких  изб  вдоль длинной  улицы...  ‡ачем
существовали  там куры, телЯта, собаки, водовозки, пуньки, пузатые младенцы,
зубастые  бабы, красивые девки, лохматые  и скучные  мужики?  € зачем уходил
туда  почти каждый  день к  ‘ашке брат  Ќиколай? ’олько затем,  что ему было
почему-то  приЯтно  видеть  ее ласковое и скромное лицо, милый круглый вырез
белой миткалевой рубашки вокруг шеи, длинный стан и босые ноги... ќтот вырез
и  мне нравилсЯ и тоже возбуждал какое-то томЯщее чувство: хотелось что-то с
ним сделать, но было непонЯтно, что именно и зачем?
     „а,  в те  дни  больше  всего  пленЯла  таившаЯсЯ на чердаке  саблЯ. Ќо
нет-нет вспоминалась и ‘ашка, к которой Я однажды, когда она как-то пришла в
усадьбу и, стоЯ с опущенной головой у крыльца, что-то робко говорила матери,
вдруг испытал что-то особенно  сладостное  и томЯщее: первый проблеск самого
непонЯтного из всех человеческих чувств...


        XIV

     „он-Љихот, по  которому  Я  училсЯ  читать,  картинки  в  этой книге  и
рассказы Ѓаскакова о рыцарских временах совсем  свели менЯ с  ума. “ менЯ не
выходили  из  головы замки, зубчатые  стены и  башни, подъемные мосты, латы,
забрала, мечи и самострелы, битвы и турниры. ЊечтаЯ о посвЯщении в рыцари, о
роковом, как  первое причастие, ударе палашом  по плечу  коленопреклоненного
юноши  с  распущенными волосами, Я чувствовал, как  у менЯ  мурашки бегут по
телу.  ‚ письмах Ђ. Љ. ’олстого  есть такие строки: "Љак в ‚артбурге хорошо!
’ам даже есть инструменты 12  века. € как  у тебЯ бьетсЯ  сердце в азиатском
мире,  так у  менЯ забилось сердце  в  этом рыцарском мире, и Я  знаю, что Я
прежде к  нему  принадлежал". „умаю, что и Я когда-то принадлежал. џ посетил
на своем  веку  много  самых славных замков …вропы и, бродЯ  по  ним, не раз
дивилсЯ:  как  мог  Я, будучи  ребенком,  мало  чем отличавшимсЯ  от  любого
мальчишки  из  ‚ыселок,  как  Я мог, глЯдЯ  на  книжные  картинки  и  слушаЯ
полоумного скитальца, курившего махорку, так верно чувствовать древнюю жизнь
этих замков и  так точно рисовать  себе их? „а,  и  Я когда-то к этому  миру
принадлежал. €  даже был пламенным католиком. Ќи Ђкрополь,  ни Ѓаальбек,  ни
”ивы, ни Џестум, ни  свЯтаЯ  ‘офиЯ,  ни  старые  церкви в русских  ЉремлЯх и
доныне  несравнимы длЯ менЯ с готическими соборами. Љак потрЯс  менЯ  орган,
когда  Я впервые (в юношеские  годы) вошел в костел, хотЯ это  был всего  на
всего костел в ‚итебске! Њне показалось тогда, что нет на земле более дивных
звуков,  чем  <b>{48}</b>  эти  грозные,  скрежещущие раскаты, гул  и громы,  среди
которых  и наперекор которым вопиют и ликуют в разверстых небесах ангельские
гласы ...
     Ђ  за  „он-Љихотом  и  рыцарскими замками  последовали  морЯ,  фрегаты,
ђобинзон, мир  океанский,  тропический.  “ж  к  этому  то миру Я  несомненно
некогда  принадлежал. Љартинки в ђобинзоне и во "‚семирном путешественнике",
а вместе с ними большаЯ пожелтевшаЯ карта земного шара с великими  пустотами
южных морей и точками полинезийских  островов пленили менЯ уже на всю жизнь.
ќти  узкие пироги, нагие люди с луками и дротиками, кокосовые леса,  лопасти
громадных  листьев и первобытнаЯ хижина под ними --  все  чувствовал Я таким
знакомым,  близким,  словно  только что покинул Я  эту хижину, только  вчера
сидел  возле  нее в  райской  тишине  сонного  послеполуденного  часа. Љакие
сладкие  и  Яркие виденьЯ  и какую настоЯщую тоску по родине пережил  Я  над
этими   картинками!   Џьер   ‹оти    рассказывает   о   том   "волнующем   и
чудодейственном", что заключалось длЯ него в  детстве в  слове "колонии". Ќо
ведь он говорит:
     "II y avait  une  quantit  de  choses  des  colonies chez cette  petite
Antoinette: un  perroquet, des oiseaux de  toutes couleurs dans une voliиre,
des collections de coquilles  et d'insectes.  Dans les tiroirs de  sa maman,
j'avais vu de bizarres colliers de  graines pour parfumer; dans les greniers
on  trouvait  des  peaux  de  bкtes, des sacs  singuliers,  des  caisses sur
lesquelles se  lisaient encore  des adresses de villes des Antilles . . ." A
что же подобное могло быть в Љаменке?
     ‚ книге "‡емлЯ и люди " были картинки в красках. Џомню особенно две: на
одной -- финиковаЯ  пальма, верблюд  и египетскаЯ  пирамида,  на  другой  --
пальма кокосоваЯ, тонкаЯ и очень  высокаЯ, косой  скат  длинного  пЯтнистого
жирафа, тЯнувшегосЯ своей женственной косоглазой головкой, своим тонким <b>{49}</b>
жалоподобным Языком  к ее перистой верхушке  -- и  весь сжавшийсЯ  в  комок,
летЯщий в воздухе прЯмо на шею жирафу гривастый лев. ‚се это -- и верблюд, и
финиковаЯ  пальма, и  пирамида, и жираф под пальмой кокосовой, и лев -- было
на  фоне  двух резко бьющих  в  глаза красок:  необыкновенно Яркой, густой и
ровной небесной сини  и Ярко-желтых  песков. €,  Ѓоже,  сколько сухого зноЯ,
сколько солнца не  только видел, но  и  всем своим существом  чувствовал  Я,
глЯдЯ на эту  синь и эту охру, замираЯ от какой-то истинно эдемской радости!
‚  тамбовском  поле,  под тамбовским небом,  с  такой  необыкновенной  силой
вспомнил Я все, что Я видел, чем жил когда-то, в своих прежних, незапамЯтных
существованьЯх,  что  впоследствии,  в  …гипте,  в  Ќубии,  в  тропиках  мне
оставалось только говорить себе: да, да, все это  именно так,  как Я впервые
"вспомнил" тридцать лет тому назад!

        XV

     Џушкин поразил менЯ своим колдовским прологом к "ђуслану":

     “ лукоморьЯ дуб зеленый,
     ‡латаЯ цепь на дубе том...

     Љазалось бы, какой пустЯк  -- несколько хороших, пусть даже прекрасных,
на редкость прекрасных  стихов! Ђ  меж тем они на  весь век вошли во все мое
существо, стали  одной из высших радостей, пережитых мной на земле. Љазалось
бы,  какой  вздор  -- какое-то никогда и нигде не существовавшее  лукоморье,
какой-то  "ученый"  кот, ни с того ни с сего очутившийсЯ на  нем и  зачем то
прикованный к дубу,  какой-то леший, русалки  и "на неведомых дорожках следы
невиданных зверей". Ќо очевидно, в том-то и  дело, что вздор, нечто нелепое,
небывалое, а не что-нибудь  разумное, подлинное; в  том-то и сила, что и над
самим  стихотворцем  колдовал  кто-то  неразумный,  хмельной  и  "ученый"  в
хмельном  деле:  чего стоит  одна эта  ворожба  кругообразных,  непрестанных
движений ("и  днем и ночью  кот ученый  все  ходит по  цепи  кругом") и  эти
"неведомые"  дорожки,  и  "следы  невиданных зверей", -- только следы,  а не
самые звери! -- и это "о заре", а не на заре, та простота, точность, Яркость
начала (лукоморье,  зеленей дуб, златаЯ цепь),  а потом -- сон,  наважденье,
многообразие,  путаница,  что-то  плывущее  и  менЯющеесЯ,   подобно  ранним
утренним  туманам  и  облакам  <b>{51}</b>  какой-то  заповедной  северной  страны,
дремучих лесов у лукоморьЯ, столь волшебного:
     ’ам лес и дол видений полны,
     ’ам о заре прихлынут волны
     Ќа брег песчаный и пустой,
     € тридцать рыцарей прекрасных
     —редой из волн выходЯт Ясных
     € с ними дЯдька их морской ...

     “  ѓоголЯ необыкновенное  впечатление произвели на менЯ  "‘таросветские
помещики" и "‘трашнаЯ месть." Љакие незабвенные строки! Љак дивно звучат они
длЯ менЯ  и до сих пор, с детства войдЯ в менЯ без возврата, тоже оказавшись
в числе того самого важного, из чего образовалсЯ мой,  как выражалсЯ ѓоголь,
"жизненный состав."
     ќти "поющие двери", этот "прекрасный" летний дождь,  который "роскошно"
шумит  по  саду,  эти  дикие коты,  обитавшие за садом  в лесу, где  "старые
древесные  стволы были закрыты разросшимсЯ орешником и походили на  мохнатые
лапы голубей..." Ђ "‘трашнаЯ месть"!
     "умит,  гремит конец  Љиева: есаул  ѓоробець празднует  свадьбу своего
сына. Ќаехало много людей к есаулу в гости..."
     "Џриехав  и названный брат  есаула, „анило Ѓурульбаш, с другого  берега
„непра, с молодою  женой Љатериною  и с годовым сыном. „ивились гости белому
лицу  пани  Љатерины,   черным,  как  немецкий  бархат,  бровЯм,  сапогам  с
серебрЯными подковами, но еще  больше дивились тому, что не приехал вместе с
нею старый отец..."
     € дальше:
     "’ихо светит  по всему  миру:  то  месЯц  показалсЯ  из-за  горы. Ѓудто
дамасскою  белою, как  снег, кисеею покрыл  он гористый берег „непра, и тень
ушла еще <b>{52}</b> далее в чащу сосен... Џосереди „непра плыл дуб.  ‘идЯт впереди
два хлопца: черные козацкие шапки набекрень, и  под  веслами,  как  будто от
огнива огонь, летЯт брызги во все стороны..."
     Ђ вот Љатерина тихо говорит с мужем, вытираЯ платком лицо спЯщего на ее
руках ребенка: "на том платке были вышиты красным шелком листьЯ и Ягоды" (те
самые, что Я вижу, помню  и люблю всю жизнь).  ‚от она "замолчала, потупивши
очи в сонную воду; а ветер  дергал  воду рЯбью, и весь „непр серебрилсЯ, как
волчьЯ шерсть середи ночи..."
     ЋпЯть дивлюсь: как мог Я  тогда, в Љаменке, так разительно точно видеть
все эти  картины! €  как  уже  различала,  угадывала моЯ детскаЯ  душа,  что
хорошо, что дурно,  что  лучше и что хуже,  что  нужно  и что не нужно ей! Љ
одному Я  был  холоден  и забывчив,  другое ловил  с восторгом, со страстью,
навсегда запоминаЯ, закреплЯЯ за собой, -- и чаще всего действовал при  этом
с удивительной верностью чутьЯ и вкуса.
     "‚се  вышли.  €з-за  горы  показалась соломеннаЯ  кровлЯ: то  дедовские
хоромы пана „анила. ‡а ними еще гора, а там уже и поле, а там хоть сто верст
пройди, не сыщешь ни одного козака..."
     „а, вот это было мне нужно!
     "•утор  пана „анила  между двумЯ  горами  в узкой  долине,  сбегающей к
„непру. Ќевысокие у него хоромы; хата на  вид как у простых  козаков и в ней
одна светлица... ‚округ стен, вверху, идут дубовые полки. ѓусто на них стоЯт
миски, горшки  длЯ  трапезы.  …сть  меж  ними и  кубки серебрЯные, и  чарки,
оправленные в золото,  дарственные  и добытые  на войне.  Ќиже висЯт дорогие
мушкеты,  сабли,  пищали,  копьЯ...  Џод  стеною,   внизу,  дубовые   гладко
вытесанные лавки;  возле них, перед  лежанкою, висит на веревках, продетых в
кольцо, привинченное к потолку, люлька. ‚о всей светлице пол гладко убитый и
смазанный глиною. Ќа <b>{53}</b> лавках спит с женою  пан „анило, на лежанке стараЯ
прислужница; в люльке  тешитсЯ и  убаюкиваетсЯ  малое дитЯ;  на полу покотом
ночуют молодцы..."
     Ќесравненней всего -- эпилог:
     "‡а пана  ‘тепана,  кнЯзЯ  ‘емиградского,  жило  два  козака:  €ван  да
Џетро..."
     "‘трашнаЯ месть"  пробудила в  моей  душе  то  высокое чувство, которое
вложено в каждую душу и будет жить вовеки -- чувство свЯщеннейшей законности
возмездиЯ,  свЯщеннейшей необходимости  конечного торжества добра над злом и
предельной беспощадности, с которой в свой срок зло караетсЯ.
     ќто  чувство есть несомненнаЯ  жажда Ѓога,  есть вера в Ќего.  ‚ минуту
осуществленьЯ …го торжества и  …го праведной кары оно  повергает  человека в
сладкий  ужас и  трепет  и  разрешаетсЯ  бурей  восторга как  бы злорадного,
который есть на самом деле взрыв нашей высшей любви и к Ѓогу и к ближнему...


        XVI

     ’ак начались  мои  отроческие годы, когда особенно напрЯженно  жил Я не
той  подлинной жизнью, что  окружала менЯ,  а  той, в которую  она длЯ  менЯ
преображалась, больше же всего вымышленной.
     ЏодлиннаЯ жизнь была бедна.
     џ  родилсЯ  и рос,  повторЯю, совсем  в  чистом  поле, которого даже  и
представить себе не может европейский человек. ‚еликий простор,  без  всЯких
преград  и границ, окружал менЯ: где в самом деле  кончалась  наша усадьба и
начиналось это беспредельное поле, с которым сливалась она? Ќо ведь все-таки
только поле да небо видел Я.
     Љолонии! џ знал только  "колониальную"  лавку в ђождестве. „лЯ менЯ все
колониальное заключалось в корице, которой сдабривали на ‘трастной пасху, да
в  черных  блестЯщих  рожках, приторный  вкус  которых  Я узнал,  побывав  в
ђождестве  на Ярмарке, да  в  Ярлыках  (херес, мадера)  на бутылках в тонких
проволочных  сетках, которыми Я  забавлЯлсЯ, растЯгиваЯ  их так  и  этак,  и
которых опЯть стало поЯвлЯтьсЯ в нашем доме все  больше и больше, потому что
отец опЯть стал запивать все чаще и чаще. ‚ ђождестве  же видел  Я  и высшую
роскошь: в церкви. „лЯ глаза, привыкшего только к хлебам, травам, проселкам,
дегтЯрным  телегам,  курным  избам,  лаптЯм,  посконным  рубахам,  длЯ  уха,
привыкшего к тишине, к пенью  жаворонков, к писку цыплЯт, к кудахтанью  кур,
глубокий  купол  с  грозным  седовласым  ‘аваофом,   простершим  длани   над
сиреневыми  клубами облаков  и над своими <b>{55}</b> волнистыми,  веющими  ризами,
золотой иконостас, образа в золотых окладах, жарко пылающие светлым, золотым
костром,  косо  и  обильно  наставленные   перед  Џраздником  и  друг  друга
растоплЯющие  тонкие  восковые  свечи,  громкое и нестройное пенье  дьЯчка и
пономарЯ, ризы свЯщенника и  дьЯкона, возгласы и чтениЯ на Языке возвышенном
и  не  совсем  понЯтном, поклоны и кажденьЯ ладаном,  его прЯный дым,  густо
восходЯщий  из кадила,  ловко  взлетающего  вверх  и брЯцающего  серебрЯными
цепочками  --  все  казалось  царственным,  пышным,  торжественно  восхищало
душу...
     ђос Я, кроме того, среди крайнего дворЯнского оскудениЯ, которого опЯть
таки  никогда не понЯть европейскому человеку,  чуждому  русской страсти  ко
всЯческому  самоистребленью. ќта  страсть  была  присуща не одним  дворЯнам.
Џочему в  самом деле  влачил  нищее существование  русский  мужик, все  таки
владевший на великих просторах своих таким богатством, которое  и не снилось
европейскому  мужику,  а  свое  безделье,  дрему,  мечтательность  и  всЯкую
неустроенность  оправдывавший  только  тем,  что  не хотели отнЯть длЯ  него
лишнюю пЯдь  земли  от  соседа  помещика,  и  без  того  с каждым  годом все
скудевшего? Џочему алчное купеческое стЯжание  то и дело прерывалось  дикими
размахами мотовства с проклЯтиЯми этому стЯжанию, с горькими пьЯными слезами
о  своем  окаЯнстве и горЯчечными  мечтами по  своей собственной  воле стать
€овом,  бродЯгой,  босЯком,  юродом?  €  почему  вообще  случилось  то,  что
случилось с ђоссией, погибшей на наших глазах в такой волшебно краткий срок?
     ‘реди моих родных и близких еще  можно было понЯть одну нашу мать  с ее
слезами, грустью, постами и молитвами, с ее жаждой  отрешениЯ от жизни: душа
ее была в непрестанном и высоком напрЯжении, царство Ѓожие она  полагала  не
от мира сего и верила всем существом своим, что милаЯ, недолгаЯ и  печальнаЯ
<b>{56}</b>  земнаЯ жизнь есть только приуготовленье к иной, вечной и блаженной.  Ђ
все прочие, то есть наши беспутные соседи, родственники, отец, Ѓаскаков? —то
сделал с  своей жизнью Ѓаскаков, Я уже говорил. Ђ что  делал  над собой, над
своим  благосостоЯнием  наш  живой,  сильный, благородный, великодушный,  но
беспечный,  как птица  небеснаЯ,  отец? Ђ мы сами,  юные наследники  прежней
славы  арсеньевского рода  и  жалких остатков его прошлого  богатства?  Ѓрат
Ќиколай ради  ‘ашки и прелестей деревенского бездельЯ  бросил гимназию. Ѓрат
ѓеоргий   все  свои  каникулЯрные  дни  проводил   за  чтением   ‹авровых  и
—ернышевских.  Ђ с какими задатками рос Я, можно судить по  следующему: стал
однажды  Ќиколай  рисовать  мне  мое  будущее,  --  ну,  что  ж,  сказал он,
подшучиваЯ, мы, конечно, уже вполне  разорены,  и ты  куда-нибудь поступишь,
когда подрастешь, будешь служить, женишьсЯ, заведешь детей, кое-что скопишь,
купишь домик, --  и Я вдруг  так  живо почувствовал  весь ужас и всю низость
подобного будущего, что разрыдалсЯ...


        XVII

     ‚ последний год нашей жизни в Љаменке Я перенес первую тЯжелую болезнь,
--  впервые  узнал  то удивительное, что привыкли  называть  просто  тЯжелой
болезнью и  что есть на самом  деле как бы странствие  в некие потусторонние
пределы. ‡аболел Я поздней осенью. —то  же было со мной? џ испытал внезапное
ослабленье всех  своих  душевных и телесных сил,  чудодейственную  перемену,
совершающуюсЯ  в такие часы во всех пЯти человеческих чувствах, -- в зрении,
вкусе, слухе, обонЯнии,  осЯзании; испытал неожиданную потерю желаниЯ  жить,
то есть двигатьсЯ, пить, есть, радоватьсЯ, печалитьсЯ  и даже  кого бы то ни
было, не исключаЯ самых дорогих сердцу, любить; а  затем -- целые дни и ночи
как бы несуществованиЯ, иногда только  прерываемого  снами,  виденьЯми, чаще
всего  безобразными, нелепо-сложными,  как бы  сосредоточившими в  себе  всю
телесную грубость  мира,  котораЯ,  в  распаде, в Яростном  борении  с самой
собой,   гибнет   среди   чего-то   горЯчечного,   пламенного   (несомненно,
послужившего длЯ человеческих представлений об  адских муках). Ђх, как помню
Я  эти минуты, когда Я уже стал приходить в себЯ порой  и видел  то  мать  в
образе какого-то громадного призрака, то,  вместо спальни, темный  и мрачный
овин,  где, от  свечи, поставленной на пол за  изголовье кровати, неслись  и
дрожали  в огненных  волнах тысЯчи отвратных фигур, лиц, зверей, растений! €
какой неземной Ясностью, тишиной, умилением  долго полна была моЯ душа после
того,  как Я  вернулсЯ из этого  снисхождениЯ  во ад  <b>{58}</b>  на землю,  в  ее
простую, милую и  уже знакомую юдоль!  Џочему-то  в это времЯ Я с  особенным
наслажденьем ел черный  хлеб, один запах которого приводил  менЯ в восторг и
который, по деревенской простоте, давали мне.
     ‡атем умерла ЌадЯ -- месЯца через два после моей болезни, после ‘вЯток.
‘вЯтки эти  прошли весело. Ћтец пил, и каждый день, с  утра  до вечера шло у
нас разливанное море, дом был полон гостей... Њать была счастлива: высшей ее
радостью всегда  было то времЯ,  когда  всЯ наша семьЯ была в  сборе,  когда
приезжал на каникулы брат ѓеоргий, а он на ‘вЯтки приехал. Љак  вдруг, среди
всего этого веселого безобразиЯ,  захворала ЌадЯ,  перед тем особенно  бойко
топавшаЯ по  всему дому  крепкими ножками и всех  восхищавшаЯ  своими синими
глазками, криками и смехом. Џраздник кончилсЯ, гости схлынули, брат уехал, а
она  все лежала в  забытьи, горела, и  в детской было все то  же: завешенные
окна, полумрак, свет  лампадки...  ‡а  что,  именно ее,  радость всего дома,
избрал  Ѓог? ‚есь дом был угнетен, подавлен,  и все-таки никто не  чаЯл, что
этот гнет так внезапно разрешитсЯ в некий поздний вечер криком нЯньки, вдруг
распахнувшей дверь в столовую с  дикой  вестью,  что ЌадЯ кончаетсЯ. „а, это
потрЯсающее  слово  --  "кончаетсЯ" --  раздалось длЯ  менЯ впервые  поздним
зимним  вечером, в глуши темных снежных полей, в  одинокой усадьбе! Ђ ночью,
когда  улеглось сумасшедшее  смЯтенье,  на времЯ  охватившее после того весь
дом, Я видел: в зале на столе, в лампадном могильном свете, лежала недвижнаЯ
нарЯднаЯ  кукла  с  ничего  не  выражающим  бескровным  личиком  и  неплотно
закрытыми черными  ресницами...  Ѓолее волшебной ночи не  было  во всей моей
жизни.
     Ђ весной умерла бабушка. ‘тоЯли чудесные майские дни, мать сидела возле
раскрытого окна, в <b>{59}</b>  черном платье, худаЯ, бледнаЯ. ‚друг  из-за амбаров
выскочил  какой-то незнакомый мужик, верховой, и  что-то ей весело  крикнул.
Њать  широко  раскрыла   глаза  и  с  легким  и  как  будто  тоже  радостным
восклицаньем ударила по  подоконнику  ладонью...  †изнь  усадьбы  опЯть была
внезапно и резко нарушена.  ЋпЯть всюду поднЯлась  какаЯ-то особаЯ суматоха,
-- увы,  уже знакомаЯ мне,  -- работники кинулись  запрЯгать лошадей, мать и
отец -- одеватьсЯ... Ќас, детей, они, слава Ѓогу, с собой не взЯли...


        XVIII

     ‘мерть  Ќади,  перваЯ, которую  Я  видел  воочию,  надолго  лишила менЯ
чувства  жизни, -- жизни, которую Я только что узнал. џ вдруг понЯл, что и Я
смертей, что и со мной каждую минуту может случитьсЯ  то дикое, ужасное, что
случилось  с Ќадей,  и  что  вообще  все  земное, все  живое,  вещественное,
телесное, непременно  подлежит гибели, тленью, той  лиловой черноте, которой
покрылись губки  Ќади  к  выносу ее из дома. €  моЯ устрашеннаЯ и как  будто
чем-то глубоко опозореннаЯ, оскорбленнаЯ  душа  устремилась  за помощью,  за
спасеньем к  Ѓогу. ‚скоре все  мои  помыслы и  чувства перешли  в одно  -- в
тайную  мольбу к Ќему,  в  непрестанную  безмолвную  просьбу  пощадить менЯ,
указать путь из той смертной сени,  котораЯ  простерлась надо мной  во  всем
мире.  Њать  страстно  молилась  день  и  ночь. ЌЯнька  указывала мне то  же
убежище:
     --  Џоусердней  надо   Ѓогу   молитьсЯ,   деточка.  Љак  же  свЯтые-то,
угодники-то  молились, постились,  мучили себЯ! Ћ Ќаденьке  грех плакать, за
нее радоватьсЯ  надо,  -- говорила  она,  плача:  --  она  теперь  в раю,  с
ангелами...
     € вот Я вступил еще в один новый длЯ менЯ и дивный мир: стал жадно, без
конца читать копеечные житиЯ свЯтых и  мучеников, которые стал привозить мне
из города сапожник  Џавел из ‚ыселок,  часто ездивший в город за товаром длЯ
своего ремесла. ‚ избушке Џавла всегда пахло не только кожей и кислым клеем,
но и сыростью, плесенью. ’ак навеки и <b>{61}</b> соединилсЯ у менЯ запах плесени с
теми  тоненькими, крупным  шрифтом напечатанными книжечками, что Я  читал  и
перечитывал  когда-то  с таким болезненным восторгом.  ќтот запах стал  даже
навсегда  дорогим мне, живо напоминающим ту странную зиму: мои полубезумные,
восторженно-горькие  мечты  о  мучениЯх  первых  христиан,  об  отроковицах,
растерзанных  дикими зверЯми  на  каких то  ристалищах,  о царских  дочерЯх,
чистых и  прекрасных, как Ѓожьи  лилии,  обезглавленных от  руки собственных
лютых  родителей, о горючей  пустыне  €орданской, где, прикрываЯ свою наготу
лишь собственными власами, отросшими до земли, обитала, замаливала свой блуд
в   миру,   ЊариЯ   …гипетскаЯ,  о  киевских  пещерах,  где   почиют   сонмы
страстотерпцев, заживо погребавших себЯ  длЯ слез и непрестанных молитвенных
трудов  в подземном  мраке, полном  по  ночам  всЯких  ужасов,  искушений  и
надругательств от дьЯвола... џ жил только внутренним созерцаньем этих картин
и образов,  отрешилсЯ от жизни дома, замкнулсЯ в своем сказочно-свЯтом мире,
упиваЯсь  своими  скорбными  радостЯми,  жаждой   страданий,  самоизнурениЯ,
самоистЯзаниЯ.  џ  пламенно  надеЯлсЯ быть  некогда  сопричисленным  к  лику
мучеников и выстаивал целые часы на коленЯх, тайком заходЯ в пустые комнаты,
свЯзывал себе из веревочных обрывков нечто вроде власЯницы, пил только воду,
ел только черный хлеб...
     €  длилось это всю зиму. Ђ  к весне стало  понемногу отходить -- как-то
само собой. Џошли солнечные